ачем я тебя позвал... - И, окончательно придя в дурное расположение духа, не захотел оставаться в опочивальне, встал с постели и вышел, а я ускользнула к себе. * * * Мне нездоровилось, и до самого вечера я безвыходно просидела у себя в комнате. "Государь, наверное, решил, что я провела весь день с настоятелем, - с горечью думала я. - Какие насмешки опять меня ожидают?" Каково мне будет отныне прислуживать государю? Ах, если б я могла покинуть суетный мир! Мне хотелось лишь одного - поскорее принять постриг, скрыться куда-нибудь далеко-далеко, в горную глушь, и жить там тихой, спокойной жизнью. Меж тем толкование религиозных доктрин закончилось, вечером настоятель пришел к государю, потекла спокойная, дружественная беседа. Я прислушивалась к их разговору с тревожным чувством. Потом я вышла и только было остановилась возле купальни, как ко мне подошел Снежный Рассвет. - Что же ты ? - сказал он. - Сегодня я состою на службе во дворце, а ты хотя бы подала мне какой-нибудь знак! Я растерялась, не знала, куда деваться от смущения, но, к счастью, в этот миг меня опять позвали к государю. Оказалось, он пожелал устроить небольшой пир. Ужин был скромный, прислуживали только одна-две женщины, но государь нашел это скучным и, уловив голоса вельмож Моротики и Санэканэ, дежуривших в большом зале, приказал пригласить их. Началось непринужденное веселье, все жалели, что ужин окончился слишком рано. Настоятель удалился в покои принцессы Югимонъин служить вечерню, а я печалилась, что приходится с ним расстаться, и все вокруг - даже небо, даже тучи на небе - навевало на меня скорбь. А вскоре подошла для меня пора надеть ритуальный пояс. Церемония совершилась очень скромно и незаметно. Я страдала при мысли, что творится при этом на сердце у государя. В эту ночь мне пришлось прислуживать в его опочивальне, я спала рядом, и всю ночь до утра он беседовал со мной ласковей, чем обычно, ни в чем не упрекал, не сердился - но могла ли я не испытывать душевную муку? * * * В этом году государь приказал с особой пышностью отметить праздник Возложения цветов в девятой луне. Во дворце все заранее усердно готовились к этим дням, а я решила, что мне, в моем положении, неудобно участвовать в торжествах, и попросила отпустить меня на это время домой, но государь не позволил: "Твоя беременность еще мало заметна, оставайся!" На праздник я надела тонкое косодэ, парадную красную накидку, а вечером - желтое одинарное платье и голубую накидку. В таком наряде я пришла на ночь в опочивальню государя; в это время послышался голос: - Пожаловал его преподобие! У меня невольно забилось сердце. Был последний день праздника, и настоятель проследовал в молельню. Разумеется, он не знал, что я тоже участвую в церемонии. Неожиданно ко мне подошел какой-то простой монах. - Меня послал государь, - сказал он. - Он велит вам поискать, не обронил ли он в молельне свой веер, и, если найдете, принести! "Странно!" - подумала я, но все же приоткрыла раздвижную перегородку, отделявшую молельный зал, посмотрела вокруг, но веера нигде не было. "Нету!" - сказала я, и монах удалился. В тот же миг кто-то изнутри раздвинул перегородку. Это был настоятель. - Я так люблю тебя, - сказал он, - а теперь, когда ты в тягости, не передать словами, как я тревожусь о тебе, как тоскую... Я думал, ты сейчас живешь дома, и собирался навестить тебя там. Нельзя, чтобы узнали о нашей любви... Надежные люди помогут сохранить эти встречи в тайне. Я и сама больше всего боялась, как бы кто-нибудь не проведал о нашем союзе, - было бы ужасно запятнать доброе имя настоятеля, - но вместе с тем у меня недостало духа решиться запретить ему искать встречи. - Хорошо, делайте, как хотите... - согласилась я, - лишь бы никто не узнал... - И с этими словами закрыла перегородку. Когда служба окончилась, настоятель уехал, а я пошла к государю. - Ну, как мой веер ? - с улыбкой спросил он, и я поняла, что он нарочно послал того монаха, чтобы я могла хоть словечком перекинуться с настоятелем. * * * Наступила десятая луна, с хмурого неба непрерывно лил дождь, соперничая с потоками слез, насквозь промочивших мои рукава. Никогда еще не случалось мне испытывать такую тоску и тревогу. Я уехала в Сагу, к мачехе, затворилась на семь дней для молитвы в храме Колеса Закона, Хориндзи. Сорванные ветром красные листья клена, как парчой, устилали воды реки Оигавы, а я перебирала в памяти прошлое, вспоминала свою жизнь, придворную службу, большие и малые события, даже лица вельмож во время чтения Лотосовой сутры, переписанной покойным государем-монахом Го-Сагой, разные дары, возложенные тогда на алтарь Будды... В памяти теснились бесчисленные образы прошлого, всплывали строчки стихов:9 "Завидую волнам, дано им вновь и вновь к родному брегу возвращаться..." Где-то совсем близко в горах тоскливо трубил олень... "Отчего он трубит так жалобно?" - думала я. В тоске безутешной я слезы горючие лью, не зная покоя... Кого же в окрестных горах так жалобно кличет олень?.. * * * Как-то раз, одним особенно грустным вечером, к храму подъехал какой-то знатный придворный. "Кто бы это мог быть?" Я выглянула в щелку и узнала тюдзе Канэюки. Он прошел прямо к той келье, где я жила, и окликнул меня. В другой раз я бы не удивилась, но сейчас это было для меня неожиданно. - Внезапно захворала матушка государя, госпожа Омияин, - сказал он. - Государь с утра находится у нее, здесь, в Саге, во дворце Оидоно. Он посылал за вами в усадьбу, но ему сказали, что вы удалились в этот храм, и я приехал за вами... Государь собрался очень поспешно, никого из женщин с собой не взял. Ничего, что вы дали обет пробыть здесь известный срок, потом сможете отбыть его сызнова... А сейчас пожалуйте со мной во дворец Оидоно, государь нуждается в вашей службе!.. - передал он мне приказ государя. Шел уже пятый день моего затворничества, до выполнения обета оставалось всего два дня, обидно было прерывать молитвы до срока, но карета была уже здесь, к тому же Канэюки сказал, что государь не взял с собой никого из женщин, надеясь, что я сейчас живу в Саге... Стало быть, рассуждать было нечего, я тотчас же поехала во дворец. В самом деле, случилось так, что многие дамы разъехались по домам, и во дворце не осталось ни одной опытной, привычной к службе придворной дамы. Государь же, зная, что я живу у мачехи в Саге, не взял с собой никого из придворных дам. Вместе с ним в одной карете приехал и государь Камэяма, а позади государей сидел дайнагон Санэканэ Сайондзи. Я приехала как раз, когда из покоев госпожи Омияин обоим государям прислали ужин. * * * У госпожи Омияин случился всего-навсего легкий приступ бери-бери, недуг неопасный, и оба государя, обрадованные, заявили, что это надо отпраздновать. Первым устроить пир вызвался наш государь, распорядителем он назначил дайнагона Сайондзи. Перед обоими государями поставили расписные лаковые подносы с десятью отделениями, в которых лежал вареный рис и разные яства. Такие же подносы подали всем гостям. Госпожа Омияин получила подарки - алую и лиловую ткань, свернутую наподобие лютни, и пеструю ткань, сложенную в виде цитры. Государю Камэяме поднесли многопластинчатый гонг на деревянной раме, только вместо металлических пластин к раме подвесили свернутые четырехугольником лиловые ткани от темного до бледно-сиреневого оттенка, а жезл для удара был сделан из ароматического дерева, инкрустированного кусочками горного хрусталя. Женщинам - дамам госпожи Омияин - поднесли дорогую бумагу "митиноку", ткани и прочие изделия, придав им самую неожиданную форму, мужчинам - нарядную кожаную конскую сбрую, тисненую замшу. Подарков была целая груда! Веселились до позднего вечера. Я, как всегда, разливала сакэ. Государь играл на лютне, государь Камэяма - на цитре, царедворец Киммори - на малой японской цитре, принцесса, воспитанница госпожи Омияин, тоже играла на цитре, Кинхира, сын дайнагона Сайондзи, - на флажолете, Канэюки - на флейте. Спустилась ночь, на горе Арасияма уныло зашумел ветер в соснах, издалека, из храма Чистой Истины, Дзеконгоин, долетел колокольный звон, и государь запел: Там над башнями столицы красный отсвет черепицы, Слышится печальный звон из обители Каннон... Это было удивительно к месту и так прекрасно! - А где же моя чарка сакэ? - спросила госпожа Омияин, и государь ответил, что она стоит перед государем Камэямой. Тогда госпожа Омияин сказала, что теперь наступил черед послушать его пение, но государь Камэяма, смущенный, всячески отнекивался. Тогда наш государь сам взял чарку и бутылочку с сакэ, прошел к матери за шелковый занавес, поднес ей полную чарку сакэ и снова запел: Дни блаженства, дни отрады, праздничные дни - Нам утехи, как награды, принесли они. Пусть, в гармонии певучей долы облетев, Дарит радостью созвучий праздничный напев! Тут уж и государь Камэяма подхватил песню, присоединив свой голос к голосу старшего брата. - Простите старухе докучные речи, - сказала госпожа Омияин,- но повторю снова... Я родилась в грешном мире в гиблое время, когда захирела святая вера10, но все же сподобилась, недостойная, высокого звания государыни, оба моих сына по очереди взошли на императорский трон, меня дважды именовали Матерью страны...11 Мне уже больше шестидесяти лет, и я без сожалений расстанусь с миром. Единственное мое желание - возродиться к новой жизни в высшей из девяти райских сфер! Мне кажется, что сегодняшняя музыка не уступает той, что звучит в раю, и даже пение самой птицы калавинки12 не слаще того, которому мы сейчас здесь внимали... Хотелось бы, если можно, еще раз услышать какую-нибудь песню имае! - С этими словами она пригласила обоих сыновей к себе, за занавес, придвинула низенькую ширму, наполовину приподняла занавес, и оба государя вместе запели: Мне не забыть, пока жива, счастливых тех ночей - признаний нежные слова звучат в душе моей. Под вечер ты спешил тайком увидеться со мной, и любовались мы вдвоем предутренней луной, а ныне вспомню о былом, и грустно мне одной. Словами не описать, как прекрасно звучали их голоса! Потом, расчувствовавшись от выпитого сакэ, оба всплакнули, стали вспоминать минувшие времена и, наконец, растроганные, покинули зал. Государь остался ночевать во дворце Оидоно, император Камэяма пошел его проводить. Дайнагон Сайондзи, сославшись на нездоровье, удалился. Государя сопровождали только несколько молодых царедворцев. * * * Оба государя легли в одном покое. - Из придворных дам никого нет, - сказал мне государь, - поэтому оставайся сегодня при опочивальне! - И тут же приказал: - Разотри мне ноги! Я стеснялась присутствия государя Камэямы, но заменить меня было некому, и, стало быть, надо было повиноваться, как вдруг государь Камэяма сказал: - Прикажи ей, пусть она спит рядом с нами! - Нидзе в тягости, - возразил государь, - она жила дома, я вызвал ее неожиданно, только потому, что не взял с собой других женщин. По всему видно, что ей уже трудно исполнять обычную службу. Как-нибудь в будущем, в другой раз... Однако государь Камэяма настаивал: - Но ведь в вашем присутствии ничего предосудительного случиться никак не может! Прежний император Судзаку не пожалел отдать принцу Гэндзи даже родную дочь, принцессу Третью, почему же вы ни за что не соглашаетесь уступить мне Нидзе? Разве я не говорил вам, что охотно предоставлю в ваше распоряжение любую даму из моей свиты, стоит вам только пожелать?.. Как видно, вы пренебрегаете моим великодушием... И тогда государь не то чтобы прямо приказал мне: "Останься!" - а лишь промолчал, может быть, потому, что с минуты на минуту ожидал прибытия Сайкю, прежней жрицы богини Аматэрасу, ее тоже пригласила госпожа Омияин. Так или иначе он вскоре крепко уснул, ибо чересчур много выпил. Кругом не было ни души. - Незачем выходить куда-то! - сказал государь Камэяма, загородил спящего государя ширмой и увел меня за ширму, а государь об этом ведать не ведал, и это было настоящее горе! Когда стало светать, государь Камэяма вернулся в свою постель рядом с государем и разбудил его. - Как я заспался! - воскликнул тот. - А Нидзе, наверное, убежала? - Нет, она только что была здесь, - отвечал государь Камэяма, - спала всю ночь рядом с вами... - Я содрогнулась от страха, услышав подобную ложь, в душе уповая лишь на то, что была неповинна в этом грехе. Вечером наступил черед прежнего императора Камэямы устраивать пир. Распорядителем он назначил Кагэфусу, одного из своих придворных, вассала дома Сайондзи. "Вчера распорядителем был Сайондзи,- шептались люди, - а сегодня всего-навсего Кагэфуса... Конечно, он выступает от имени государя, но можно ли ставить на одну доску людей столь различного положения?.." Впрочем, пир был устроен, как полагалось, и вино, и закуски приличествовали случаю. Госпоже Омияин поднесли красивую ткань, свернутую в виде скалы, и лодочку из ароматической смолы, полную душистого масла, все это лежало на подносе с узорами, изображавшими воду. Государь получил изголовье из благоуханного дерева на серебряном подносе, женщины - хлопчатую вату и нитки в виде ниспадающих со скалы струй водопада, мужчины - разноцветную кожу и ткани, свернутые наподобие плодов хурмы. - А это - для нее, за то, что прислуживала нам! - указав на меня, сказал государь Камэяма распорядителю Кагэфусе, и я получила китайский атлас и множество кусков ткани, от темно-лиловой до бледно-сиреневой, свернутых в виде пятидесяти четырех свитков - глав "Повести о Гэндзи"; на каждом свитке значилось название соответствующей главы... Пир продолжался до поздней ночи, все очень веселились. Вечер закончился без каких-либо происшествий. Дайнагон Сайондзи отсутствовал, сославшись на нездоровье.. "Притворяется!" - говорили некоторые. "Нет, он и вправду болен!" - возражали другие. После пира оба государя прошли в покои на галерее, туда им подали ужин, а мне было приказано прислуживать. Ночью они опять легли рядом в одном покое. Идти к ним в опочивальню мне не хотелось, на сердце лежала тяжесть, но ведь от придворной службы не убежишь... Пришлось с новой силой изведать, сколь мучительны порядки нашей земной юдоли! Утром государь отбыл; вместе с ним в одной карете уехал и дайнагон Сайондзи. Государя Камэяму сопровождал его придворный Киммори. Я тоже хотела уехать, пояснив, что дала обет семь дней молиться в храме Колеса Закона, да и помимо этого, будучи в тягости, чувствую нездоровье... Но после отъезда государей стало так уныло и тихо, что госпожа Омияин выразила желание, чтобы я погостила у нее еще хотя бы денек, и я осталась. В это время ей принесли письмо от государыни. Разумеется, я не знала, что там написано. - Что такое?! Да в своем ли она уме?! - прочитав письмо, воскликнула госпожа Омияин. - А в чем дело? - спросила я. - Я, дескать, оказываю тебе почести, словно законной супруге государя, и нарочно устраиваю разные пиры и забавы, чтобы все это видели. Ей, мол, остается только завидовать... Пишет: "Конечно, я уже постарела, но все же, полагаю, государь не собирается меня бросить..." - прочитала госпожа Омияин и рассмеялась. Она смеялась, мне же было горько все это слышать, и я уехала к моей кормилице в ее усадьбу на углу проезда Оомия и Четвертой дороги. * * * Вскоре я получила письмо от настоятеля. Он писал, что находится в доме своего любимого ученика. Родные мальчика жили неподалеку, и я стала тайно бывать там. Однако чем чаще мы встречались, тем больше о нас судачили люди; я очень испугалась, услышав об этих сплетнях, но настоятель сказал: "Пусть меня лишат сана, мне все равно. Поселюсь где-нибудь в глухом горном селении, в хижине, сплетенной из сучьев..." - и я продолжала ходить к нему, хотя в душе все время трепетала от страха. Меж тем подошла к концу десятая луна, мне нездоровилось больше, чем обычно, я грустила, тревожилась, а тем временем государь приказал деду моему Хебуке приготовить все необходимое к предстоящим родам. "Что меня ждет? - грызли душу печальные думы. - Моя жизнь подобна недолговечной росе..." Вдруг как-то раз, поздней ночью, послышался скрип колес, подъехала карета, и постучали в ворота: "Пожаловала госпожа Кегоку из дворца Томикодзи!" Я очень удивилась, но, когда ворота открыли и карета въехала во двор, я увидела, что из плетеного кузова вышел государь, переодетый так, чтобы его никто не узнал. Я никак не ждала его посещения и совсем растерялась, а он сказал: "Мне нужно немедля с тобой поговорить..." - Твой союз с настоятелем перестал быть тайной, - продолжал он, - все знают о нем, даже я не избежал наветов... Нечего говорить, как это неприятно! Я узнал, что на днях некая женщина родила, но ребенок ее сегодня вечером. умер. Я приказал ей и ее домашним молчать об этом, и они делают вид, будто роды еще не начались. В эту семью мы отдадим твоего будущего ребенка, а ты скажешь всем, что младенец родился мертвым. Тогда злые толки несколько поутихнут и пересудам придет конец... Мне больно слышать, как люди бранят тебя, насмехаются... Поэтому я решил так поступить... - Долго говорил со мной государь, а на рассвете, когда запели птицы, уехал. Мне было отрадно убедиться, что он искренне заботится обо мне, - это напоминало какой-то старинный роман, - но было горестно сознавать свой печальный удел - одного за другим отдавать рожденных мною детей в чужие люди. Я была еще вся во власти печальных дум, когда мне принесли письмо государя. "Не могу забыть нашу вчерашнюю встречу, - писал государь. - Все вокруг выглядело так необычно... Слишком долго живешь ты в лачуге, хмелем увитой, ото всех вдалеке - знаю, трудно порой отказаться от печального уединенья... - ласково писал он, а меня по-прежнему не покидала тревога: долго ли продлится его любовь? Навещая мой дом, очарован ты уединеньем - но доколе, спрошу, будет длиться любовь? Я в раздумьях грустных блуждаю среди трав заглохшего сада... * * * В тот же день вечером я узнала, что настоятель опять приехал, но не решилась пойти к нему, потому что еще днем почувствовала приближение родов. Когда стемнело, он сам пришел. Я не ждала его, сперва было испугалась, но в доме не было посторонних, при мне находились только две доверенные служанки, я позволила ему войти и рассказала о посещении государя минувшей ночью. - Я знал, что не смогу оставить ребенка при себе... - сказал он, - но как прискорбно, что тебе тоже придется с ним разлучиться... На свете немало случаев, когда в сходных обстоятельствах мать все-таки не расстается с дитятей... Но коль скоро так рассудил государь, стало быть, иного выхода нет... - сокрушаясь, говорил он. Дитя родилось одновременно с ударом колокола, возвестившего наступление утра. Это был мальчик! На кого он похож - еще трудно было понять, но все равно, это был прелестный ребенок! Настоятель взял его на колени. - Ты родился на свет, ибо нас соединяли прочные узы еще в былых воплощениях... - не в силах сдержать слезы, говорил он, как будто обращался к взрослому человеку. Меж тем ночная мгла рассеялась, наступило утро, и настоятель ушел, скорбя о разлуке. Я отдала ребенка, как приказывал государь, а всем сказала, что дитя оказалось мертворожденным; как мудро предвидел государь, на этом сплетни и зловредные пересуды сошли на нет. Ребенка забрал у меня один из приближенных к государю людей, он же отправил все необходимое для дитяти, а мне оставалось лишь тревожиться, надежно ли погребена эта тайна... * * * Я разрешилась от бремени в шестой день одиннадцатой луны; с того дня настоятель бывал у меня столь часто, что, к моему ужасу, это не могло сойти незамеченным. Тринадцатого числа он опять навестил меня поздней ночью. В ту пору весь мир был озабочен войной на острове Кюсю;13 с позапрошлого года священное древо храма Касуга14 находилось в столице, но теперь распространился тревожный слух, будто вскоре древо вернут обратно в Южную столицу, Нару. А тут еще, неизвестно почему, пошло гулять по свету моровое поветрие; рассказывали, что люди умирают всего через несколько дней с начала болезни. - Страх невольно объемлет душу, в особенности когда слышишь о смерти близких знакомцев... - рассказывал настоятель, и в голосе его звучала необычная робость. - Я подумал, вдруг я тоже заболею и умру, оттого и пришел сегодня... Сколько бы раз ни суждено мне было переродиться, только бы по-прежнему не разлучаться с тобой! Иначе будь то самый распрекрасный трон в высшей из райских сфер, без тебя мне и там будет одна тоска! И наоборот: пусть я буду жить в самой убогой, крытой соломой хижине, лишь бы вместе с тобой - это высшее счастье для меня! - всю ночь, не смыкая глаз, говорил он. Меж тем наступило утро. Теперь уходить было неудобно, рядом, за той же оградой жили хозяева, кругом было много глаз; как бы он ни таился, это только вызвало бы лишнее подозрение, и он решил остаться у меня на весь день. Я замирала от страха, хотя никто, кроме его мальчика-служки, не знал о его приходе. Я боялась, не проведают ли о моем госте в доме кормилицы, сердце в груди тревожно стучало, но настоятель, напротив, казалось, вовсе не беспокоился, и мне пришлось согласиться. Мы целый день были вместе. - После нашей скорбной разлуки, и потом, когда ты вдруг исчезла неизвестно куда, я не находил себе места от тоски, - говорил настоятель. - Я решил тогда с горя своей рукой переписать Пять главных сутр, и в каждый список внес по одному иероглифу твоего имени... Это для того, чтобы исполнилась моя слезная мольба - непременно еще раз родиться на этой земле в одно время с тобой и снова вступить в любовный союз! О, как я тогда горевал!.. Я закончил списки, но не отдал их в храм, и это с умыслом - я хочу вместе с тобой принести эти сутры на алтарь Будды, когда мы вновь возродимся к жизни! А пока я сдам свитки на хранение морскому царю; там, в его сокровищнице на Дне морском, они будут храниться вплоть до нашего возрождения! А если, не ровен час, мне придется превратиться в дым на горе Бэйман15, я распорядился бросить эти списки в погребальный костер. Эти странные, бредовые мысли очень меня напугали. - Будем молиться только о том, чтобы вместе возродиться в раю в едином венчике лотоса! - сказала я, но настоятель не согласился. - Нет, нет, мне слишком дорога наша любовь, и я твердо решил: хочу во что бы то ни стало снова родиться в облике человека на сей грешной земле! А если по закону этого мира наступит смерть и в дым обращусь я, то и тогда с тобой не расстанусь!16 - серьезна и грустно ответил он. Я ненадолго задремала, но внезапно открыла глаза и увидела, что он весь обливается потом. - Что с вами? - спросила я, и он ответил: - Мне приснилось, будто мы, как две уточки-не-разлучницы17, соединились в союзе... А вспотел я оттого, что так сильно люблю тебя, что душа моя покинула тело и приникла к твоему рукаву... Он встал и вышел; луна уже скрылась за гребнем гор, в небе белели полоски облаков, и горы на востоке чуть посветлели. Колокольный звон, возвестивший рассвет, заглушил рыдания разлуки. В это утро нам было почему-то особенно тяжело расставаться. Он еще не успел уйти далеко, а его мальчик-служка уже принес мне письмо: "Я оставил тебе любовью объятую душу - почему же опять не могу в покое забыться, грудь стесняют скорбные думы?" Я прочла эти стихи, и сердце защемило от жалости и горя. Право, если сравнить, кто больше в тоске о любимом пролил горестных слез, чей рукав тяжелее от влаги, - я тебе уступить не посмею! * * * Потом я узнала, что в тот же день настоятель посетил дворец государя, а вскоре - помнится, в восемнадцатый день той же луны - услыхала, что он заразился поветрием, ходившим тогда по миру. Мне рассказали, что к нему призвали врачей, что его лечат, но ему все хуже и хуже, и я не находила себе места от тревоги. А дня через два - кажется, двадцать первого - мне принесли от него письмо. "Не думал я, что вижусь с тобой в последний раз... - писал он. - Меня страшит не болезнь, от коей я, как видно, умру, а мои прегрешения, ибо мне жаль покидать сей мир, а это. - великий грех!" Письмо кончалось стихотворением: "Вспоминая тебя, ухожу из жизни с надеждой, что хоть дым от костра, на котором сгорю бесследно, к твоему потянется дому..." Невозможно было спокойно читать это послание! Горе объяло душу при мысли, что наша недавняя встреча, быть может, была последней... Писать ему сейчас, когда вокруг больного толпятся люди, было бы неосторожно, мое письмо могло бы не утешить, а, напротив, лишь смутить настоятеля; чувства, переполнявшие мою душу, так и остались невысказанными... Мне не верилось, что близится час вечной разлуки, однако на двадцать пятый день одиннадцатой луны я узнала, что настоятель скончался. Словами не описать, что испытала я при этом известии! Знаю, грешно любить так сильно, как я любила... Мне вспоминались его слова, его грустные стихи: "...пусть несбыточны мои грезы - только в них нахожу отраду...", перед глазами стоял его облик, когда он произнес: "...но печально струит с предрассветных небес сиянье светлый месяц ночи осенней..." "Лучше бы мы навсегда расстались после той безрадостной встречи и холодной разлуки, мне не пришлось бы теперь изведать такие страдания..." - думала я. Накрапывал мелкий дождь, клубились тучи, само небо, казалось мне, скорбит и плачет. В ларце для писем еще лежало его письмо, последний след его кисти, "...и в дым обращусь я, то и тогда с тобой не расстанусь!..." Рукава, служившие ему изголовьем, еще хранили его аромат, пробуждая бесчисленные воспоминанья. Я давно мечтала принять постриг, но сейчас опять не смела этого сделать; люди связали бы мой поступок с кончиной настоятеля, я страшилась набросить тень на имя покойного и с болью думала, что даже уйти в монастырь и то не смею. Утром мне сказали, что пришел его мальчик-служка. Я сама поспешно вышла к нему, мне казалось, будто все это происходит во сне... Мальчик был одет в коричневатый кафтан на синем исподе, по ткани вышиты птицы фазаны. Смятые рукава без слов говорили, что он проплакал всю ночь. Заливаясь слезами, он поведал мне о последних днях настоятеля - поистине ни словами, ни кистью не передать сей скорбный рассказ! - Помните, в ту ночь, когда настоятель сложил стихи: "...но печально струит с предрассветных небес сиянье светлый месяц ночи осенней..." - он обменялся с вами косодэ. Ваше косодэ он бережно хранил и всегда держал возле своего сиденья в молитвенном зале. Вечером двадцать четвертого дня он пожелал, чтобы его одели в это косодэ, и приказал не снимать, когда предадут сожжению его мертвое тело. "А это передашь ей..." - велел он. С этими словами мальчик подал мне ларчик, на лаковой крышке коего была нарисована ветка священного дерева. В ларце лежало письмо. Иероглифы было трудно узнать, они больше походили на следы птичьих лапок. "В ту ночь... - с трудом разобрала я начальные слова. - В этом мире нам больше не суждено..." - читала я дальше, наполовину догадываясь о содержании, и сама чуть не утонула в слезах при виде этих вкривь и вкось написанных знаков. Если буду жива, дым костра твоего распознаю и скажу: "Это он!" Только мне в тоске безысходной уж недолго бродить по свету... В ларце лежала горсть золотого песка, завернутая в бумагу. Мальчик рассказал, что памятное косодэ сгорело в погребальном костре, сутры, переписанные настоятелем, тоже исчезли в огне. Потом мальчик ушел, утирая горькие слезы, а я глядела ему вслед, и мне казалось, что свет померк перед моими очами. Если б знать я могла, что в загробной реке Трех порогов снова встречу его, - без раздумья бушующим волнам предалась бы, гонима любовью! * * * Государя связывала с настоятелем тесная дружба, он тоже, конечно, очень скорбел о его кончине. Он написал мне, что понимает, сколь велико мое горе. Это письмо не только не утешило меня, но, напротив, лишь сильнее разбередило скорбь. "Я знаю, навеки в душе твоей запечатлен тот образ нетленный - лик месяца перед рассветом, нежданно сокрывшийся в тучах..." - писал государь. "Давно известно, что наш мир полон скорби, и все же сердце болит, когда вспоминаю, как он любил тебя и как горевал, что приходится с тобой расставаться..." Я не знала, что отвечать на это письмо, послала только стихи: "К невзгодам и бедам, что выпали мне без числа, добавились ныне прискорбные воспоминанья... О месяц, сокрывшийся в тучах!" Мне казалось, никакими словами не передать мое горе, в слезах проводила я дни и ночи, не заметила даже, как окончился этот год и наступил новый... Государь продолжал писать мне, но спрашивал только: "Отчего ты не приезжаешь.?", а таких писем, как раньше: "Немедленно приезжай!" - я больше не получала. С этого времени я почувствовала: он охладел ко мне, хотя прямо об этом не говорил. "Так оно и должно было случиться..." - думала я, ведь я так много грешила, хоть и не по своей воле... Помню, когда до конца года оставалось всего несколько дней, мне было особенно грустно - "и год, и жизнь моя - все подошло к концу...", как написано в "Повести о Гэндзи". В душе жила тревога о настоятеле, ведь он был так привязан к нашей грешной юдоли, и я писала на обороте его писем изречения Лотосовой сутры. * * * Сменился год, наступил новый, Пятый год, Коан18, а я все так же лила слезы, ничего не замечая вокруг. В пятнадцатый день первой луны исполнилось ровно сорок девять дней со дня кончины настоятеля. Я отправилась в храм к святому праведнику, которого особенно почитала, отделила часть золота, оставленного мне настоятелем, и заказала поминальную службу, на бумаге, в которую завернула золото, написала: "Быть может, сегодня ты путь мне укажешь сквозь мглу к заре долгожданной, хоть порвались с твоей кончиной наш союз скреплявшие узы!.." Праведник славился красноречием, я с волнением слушала его похвальное слово настоятелю, в котором перечислялись благие деяния покойного, и рукава мои не просыхали от слез. Я безвыходно затворилась в этом храме. Вскоре наступило пятнадцатое число второй луны, день, когда Шакьямуни переселился в нирвану. С давних пор повелось отмечать этот грустный день, но в этом году, в моем горе, он показался мне особенно скорбным. В этот день в покоях праведника всегда читали и толковали Лотосовую сутру, чтение начиналось в день весеннего равноденствия и продолжалось четырнадцать дней. Я была рада, что оказалась в храме как раз во время этой торжественной службы. Монахи ежедневно читали поминальные молитвы по настоятелю. Я не смела во всеуслышание объявить, от чьего имени возносят эти молитвы, указала только - "от человека, связанного нерушимым союзом", а в последний день службы написала: "Не скоро настанет иного рожденья заря и выглянет месяц - сквозят тоской несказанной закатного солнца блики..." * * * За все время, что я жила затворницей в храме на Восточной горе Хигасияма, государь ни разу не написал мне. "Так и есть, он забыл меня!" - со страхом думала я. Наконец я решила, что завтра вернусь в столицу. Все вокруг казалось унылым и безотрадным... Один за другим совершались четыре молебна - шла служба нирваны: праведный старец бодрствовал всю ночь, читая молитвы. Я тоже проводила ночь в молитвенном зале. Подстелив под голову рукав, я ненадолго вздремнула, и во сне, как живой, мне привиделся настоятель. "Долгий путь во мраке - такова наша жизнь в скорбной земной юдоли!" - сказал он и обнял меня... Той же ночью я захворала, да так тяжело, что несколько раз теряла сознание. Праведный старец уговаривал остаться в храме еще хотя бы на один день, подождать, пока мне станет полегче, но за мной уже прислали карету, отправлять ее назад было неудобно и сложно, и я пустилась в обратный путь, в столицу. У Западного моста через речку Имадэгаву, неподалеку от храма Киемидзу, мне почудилось, будто тот, чей образ приснился мне накануне, наяву вошел ко мне в карету, и я потеряла сознание. Служанка привела меня в чувство. Мы приехали в дом кормилицы, и с этого дня я захворала, Да так, что не могла проглотить даже глотка воды. Так, между жизнью и смертью, я оставалась до конца третьей луны, а когда наконец пришла в себя, обнаружилось, что я снова в тягости. С той памятной ночи, когда мы в последний раз встретились с настоятелем, я блюла чистоту, можно сказать - ни с кем даже взглядом не обменялась, стало быть, не оставалось сомнений, кто отец моего ребенка. Союз с настоятелем причинил мне одно лишь горе, и все же мысль о том, что наша связь тайным образом не прервалась, согревала мне душу, уже теперь я с любовью думала о ребенке и вопреки всем доводам разума с нетерпением ждала его появления. * * * Некоторое время спустя - помнится, был двадцатый день четвертой луны - государь послал за мной людей и карету, мол, я ему зачем-то нужна, но я еще не совсем оправилась после болезни, нужно было беречь здоровье, и я ответила, что не могу приехать, ибо хворала долго и тяжело. Он написал: "Для чего до сих пор лелеешь ты воспоминанья о минувшей любви? Ведь ушел предрассветный месяц навсегда из бренного мира... Представляю себе, как ты непрерывно льешь слезы. Очевидно, твой старый возлюбленный больше тебе не нужен..." Прочитав это письмо, я поняла, что государь сердится - зачем я так сильно горюю о настоятеле. Оказалось, однако, совсем другое. ...Когда государь Камэяма еще не передавал трон наследнику, при его дворе служил сын моей кормилицы, Накаери, курандо19 шестого ранга. После отречения государя этому Накаери, как водится, присвоили следующий, пятый ранг. И вот кто-то распустил слух, будто сей Накаери свел меня с государем Камэямой, тот не чает во мне души, и по этой причине я будто бы собираюсь покинуть нашего государя... Разумеется, я понятия не имела об этих толках. Здоровье мое тем временем улучшилось. "Надо вернуться на службу, пока не поздно..." - решила я и в начале пятой луны прибыла во дворец. Но что это? Государь вовсе не обращал на меня внимания, и хотя внешне относился ко мне как будто по-прежнему, на сердце у меня все время лежала печаль. Всю пятую луну я прослужила во дворце, как обычно, в унынии встречая и провожая утро и вечер, а с наступлением шестой луны уехала домой под предлогом траура по близкой родне. * * * На этот раз мне хотелось, чтобы предстоящие роды совершились в глубокой тайне: я поселилась у старых знакомых, неподалеку от Восточной горы Хигасияма, и жила там, таясь от всех. Впрочем, никто особенно не стремился меня проведать. Мне казалось, я стала совсем иной, да и обстановка, в которой я очутилась, вовсе не походила на все, к чему я привыкла. В конце восьмой луны я почувствовала приближение родов. В прежние времена я тоже скрывалась, но все же многие меня навещали, на сей же раз одиночество делил со мной лишь печальный голос оленя на крутых горных вершинах. Тем не менее роды прошли благополучно, родился мальчик. Я полюбила его с первого взгляда. "Мне приснилось, будто мы, как две уточки-неразлучницы..." - говорил настоятель в ночь нашей последней встречи, и я, как предсказывал этот сон, понесла... "Что сие означает?" - с грустью думала я и ни на минуту не расставалась с дитятей, все время держала его подле себя. А тут как раз вышло так, что долго не могли найти кормилицу, искали повсюду, но безуспешно. Ребенок оставался со мной, я любила его всем сердцем, и, если, бывало, он обмочит пеленки, я вне себя от жалости поспешно хватала его в объятия и клала рядом, в свою постель. Впервые дано мне было в полной мере изведать всю глубину материнской любви. Мне было жаль даже на короткое время расстаться с мальчиком, я сама ухаживала за ним; да и после, когда удалось найти и договориться с подходящей женщиной из местности Ямадзаки, все еще держала его постельку рядом с собой. Как не хотелось мне возвращаться на службу во дворец государя! Меж тем наступила зима. От государя пришло письмо. "Как понимать, что ты все время уединяешься?" - писал он. В начале десятой луны я опять начала служить при дворе, а там вскоре год подошел к концу. * * * В новом году я прислуживала государю все три первых праздничных дня; не счесть, сколько горьких минут мне пришлось пережить за этот короткий срок! Чем я не угодила - государь прямо не говорил, но я чувствовала, что он уже отдалился от меня сердцем. Жить во дворце становилось все безрадостней и тоскливей. Только он, Снежный Рассвет, когда-то меня любивший (подумать только, как давно это было!), справлялся обо мне, говоря: "Не изжиты поныне жестокая боль и досада..."20 Во вторую луну молебны в День успения Будды служили во дворце Сага, присутствовали оба государя. Я тоже была там. Образ настоятеля, год назад покинувшего наш мир, преследовал меня неотступно, я была безутешна. "О великий Будда, чье учение пришло к нам из Индии и Китая! - думала я. - Да исполнится твоя клятва, помоги душе настоятеля сойти со стези блужданий, отведи его в Чистую землю рая!" Эти слезы любви текут на рукав, словно воды бурной Ои-реки. Если б знала, что отмель Встречи ждет меня, - предалась бы волнам! Ничто не занимало меня, любовь, соединяющая мужчин и женщин, приносит, казалось мне, только одни страдания. "Не лучше ли покончить с жизнью, утопиться в волнах?" - думала я, перебирая старые, теперь уже никому не нужные любовные письма. Но что станет с моим ребенком? Кто, кроме меня, его пожалеет?.. "Вот они, узы, привязывающие нас к земной юдоли!" - думала я, и любовь к отданному на воспитание младенцу с новой силой сжимала сердце. Молодая сосна поднялась на пустынном прибрежье, где никто не бывал, - как узнать, от чьего союза проросло из завязи семя?.. * * * После возвращения из Саги я ненадолго отлучилась со службы, чтобы проведать мое дитя. Ребенок вырос на удивление, уже улыбался, смеялся; после этой встречи я полюбила его еще сильней и, вернувшись во дворец, так тосковала, что думала: лучше б я его не видала! Меж тем наступила осень; неожиданно я получила письмо от моего деда Хебуке. "Собери вещи, - писал он, - да не кое-как, а все до последней нитки и уезжай из дворца. Вечером пришлю за тобой людей!" В полном недоумении я пошла к государю. - Вот что пишет мой дед... Отчего это? - спросила я, но государь ни слова мне не ответил. Все еще не в силах уразуметь, что случилось, я обратилась к госпоже Хигаси: - Что случилось, не понимаю... Мой дед, прислал мне такое письмо... Я спрашивала государя, но он молчит... - Я тоже не знаю! - отвечала она. Что оставалось делать? Не могла же я сказать: "Не поеду!" Я стала собирать вещи, но невольно заплакала при мысли, что навсегда покидаю дворец, куда меня впервые привезли четырех лет от роду, дворец, к которому так привыкла, что тяготилась даже недолгим пребыванием дома, в усадьбе. Тысячи мелочей приковывали мой взор, я мысленно прощалась с каждым деревцем, с каждой травинкой. В это время послышались шаги - э