рижется в монахи!" - думали все, но, вопреки ожиданиям, Цунэтоо нес ларец с прахом, одетый, на удивление всем, в яркое парчовое платье. Государь Го-Фукакуса горевал больше всех., не осушал глаз ни днем ни ночью; видя это, приближенные тоже невольно плакали. Мир погрузился в траур, все замерло, не стало слышно ни переклички стражи, ни голосов, возвещающих наступление очередного часа. Казалось, даже деревья сакуры на горе Камэяма в знак скорби расцветут черным цветом. Мой отец надел одежды темнее, чем у всех остальных, мне он тоже велел одеться в черное, но государь сказал: - Нидзе еще слишком молода, пусть она носит платье обычного цвета, незачем облачаться в чересчур темные одеяния! Отец уже не раз обращался к нашему государю и его матушке с просьбой отпустить его, позволить удалиться от мира, но ему отвечали: "Еще не время..." - и разрешения не давали. И все же отец больше всех горевал по покойному государю-иноку, ежедневно ходил на его могилу и через дайнагона Сададзанэ снова подал нашему государю прошение, в котором просил позволить ему принять постриг. Прошение гласило: "Девяти лет от роду я впервые преклонил колени перед покойным государем Го-Сагой, и за все долгие годы, проведенные при его дворе, не было случая, чтобы при раздаче наград меня обошла монаршая милость. Когда умер мой отец и меня покинула мачеха, покойный государь отнесся ко мне с особым участием. Со своей стороны, я всегда служил ему верой и правдой, оттого и продвижение мое в чинах шло быстрее обычного. В дни присвоения новых званий и должностей я всякий раз радовался, разворачивая наградные листы, и без устали занимался делами службы, довольный и своей личной судьбой, и тем, как вершится управление страной. Жизнь при дворе дарила мне радость, много лет кряду я участвовал в празднике Вкушения первого риса, пил допьяна на пиршествах, принимал участие в пении и танцах, исполнял священные пляски в ритуальных одеждах на праздниках храмов Ива-Симидзу и Камо, и в водах священной реки отражался мой горделивый облик. Я стал старшим среди вельмож, дайнагоном старшего, второго ранга и одновременно - главой всего нашего рода. Мне пожаловали должность министра, но я почтительно отклонил это назначение, поскольку, как справедливо указал Митимаса, военачальник Правой дворцовой стражи19, в прошлом не имел воинских званий. Однако к этому времени государь-инок Го-Сага скончался. Засохло могучее древо, в тени коего обретал я прибежище и укрытие. Какую бы почетную должность ни занимал я отныне, чувствую: все напрасно. Уже пятьдесят лет живу я на свете - много ли еще мне осталось ? Отказавшись от милостей двора, вступить на путь недеяния - вот подлинная отплата за покровительство, оказанное мне незабвенным государем Го-Сагой! Получив разрешение принять постриг, я выполнил бы заветное свое желание и молился бы за упокой святой души почившего государя". Так почтительно просил мой отец, но государь Го-Фукакуса опять не согласился на его просьбу, самолично всячески отговаривал, а меж тем время шло, и, хоть память о покойном государе, конечно, не поросла травой забвения в душе отца, все же скорбь несколько притупилась, и пока утром и вечером он неустанно свершал молитвы, со дня смерти государя Го-Саги прошло уже сорок и девять дней. Миновал срок, положенный для заупокойных молебствий, и все вернулись в столицу. С этого времени государственные дела перешли в руки государя Го-Фукакусы, нужно было отправить посла на восток страны, в Камакуру20, все это было чревато осложнениями, беспокойно и хлопотно, и не успели мы оглянуться, как уже наступила пятая луна. * * * В пятую луну рукава всегда влажны от весенних дождей, а в том году влаги выпало даже больше, чем осенью, когда обильна роса, - то были слезы моего отца, дайнагона, неутешно горевавшего по покойному государю. Человек, раньше не проводивший без женщин ни одной ночи, теперь полностью отказался от всех любовных утех, забросил развлечения, пиры... "Не по этой ли причине он так неузнаваемо исхудал?" - тревожилась я. В пятнадцатый день пятой луны отец возвращался с богослужения в Отани, когда его слуга-скороход и прочие челядинцы заметили: - Лицо у вас совсем пожелтело... Что с вами? Отец и сам нашел это странным, призвал лекаря, и тот сказал, что отец захворал желтухой. "Этот недуг часто возникает из-за сильного горя..." - пояснил лекарь. Больного стали лечить, усердно делали прижигания моксой, но день ото дня ему становилось хуже. В довершение беды в это самое время, в начале шестой луны, я убедилась, что жду ребенка, страшно перепугалась, но, разумеется, не решилась сообщить эту новость больному. Он говорил: - Чувствую, что на сей раз уже не встану... Умереть как можно скорее, стать спутником покойного государя - вот единственное мое желание! - и не хотел возносить молитвы о выздоровлении. В первое время отец оставался в нашей городской усадьбе Роккаку-Кусигэ, но в седьмую луну, вечером в четырнадцатый день, переехал в загородную усадьбу Кавасаки. Мои маленькие братья и сестры остались согласно его воле в столице - отцу хотелось в одиночестве подготовиться к смертному часу. Только я одна, как старшая дочь, безотлучно находилась у ложа больного. Меня уже тошнило, пища внушала отвращение, есть совсем не хотелось, отец всячески меня ободрял, а вскоре, сам догадавшись о моем положении, прямо спросил: "Ты в тягости?" И когда он узнал, что я и вправду беременна, в нем проснулась жажда жизни. "В таком случае хочу жить!" - решил он, и если раньше решительно запрещал всяческие богослужения, то теперь сам заказал семидневный молебен о продлении жизни в главном храме на Святой горе Хиэй, ритуальные песнопения в Семи храмах, Хиеси, целодневное чтение сутры Высшей мудрости, Хання-ке, в храме Ива-Симидзу, а в храме Камо-Кавара приказал воздвигнуть каменную ступу21. Все это он предпринял не потому, что сожалел о собственной жизни, а лишь затем, что стремился увидеть, как сложится дальнейшая моя участь - ведь я носила семя самого государя. Поняв отца, я еще острее осознала свою греховность22. В конце луны отцу стало как будто полегче, я несколько успокоилась и снова на некоторое время уехала во дворец. Узнав, что я в тягости, государь стал ко мне еще ласковее, но я с невольной тревогой думала: долго ли будет длиться его любовь ? А тут еще случилось, что в эту шестую луну скончалась родами госпожа Микусигэ. Со страхом узнала я эту новость - ведь и мне предстояли роды, - к тому же болезнь отца все еще внушала мне опасения. "Что будет со мной, если его не станет?" - неотступно терзали меня горькие думы. Меж тем незаметно подошла к концу и седьмая луна. Помнится, был вечер двадцать седьмого дня. - Пора спать! - сказал государь и позвал меня с собой в опочивальню. Мы остались вдвоем, можно было никого не стесняться, и государь проникновенно беседовал со мной о делах нынешних и минувших... - Непостоянство - извечный закон нашего мира, - говорил он, - и все же болезнь твоего отца печалит меня до глубины души... Как бы мы ни жалели о дайнагоне, навряд ли он выздоровеет. С его кончиной ты станешь круглой сироткой, совсем беззащитной... Бедняжка, как я тебя жалею! Я один о тебе позабочусь, ты мне близка и дорога! - со слезами на глазах говорил государь. Его ласковые слова успокоили меня, и в то же время вся боль, все тревоги, которые я так долго, молча скрывала, как будто разом нахлынули на меня, и мне стало так горько, что казалось, сердце не вынесет, разорвется... Была темная, безлунная ночь, только на дворе чуть заметно светились огоньки, дворец погрузился во мрак, и в этой темноте за полночь длилась наша беседа на ночном ложе. Вдруг послышались громкие шаги: кто-то шел по веранде, окликая меня по имени. - Кто там? - спросила я. Оказалось, что из усадьбы Кавасаки прислали человека с известием - отцу внезапно стало хуже, он при смерти. Торопливо, в чем была, я покинула дворец и по дороге чуть не сошла с ума от страха, что опоздаю, не застану отца в живых, а дорога была такой бесконечной! Мучительно тяжелым показался мне этот путь, точь-в-точь как если б я пробиралась сквозь непроходимые чащи в краю Адзума на востоке! К счастью, когда мы наконец приехали, я услышала, что отец еще жив. - Моя жизнь подобна росинке... Повиснув на кончике лепестка, она ждет лишь дуновения ветра, чтобы упасть и исчезнуть... Но видишь, я еще жив. Горько причинять вам всем столько хлопот... И все же, с тех пор как я узнал, что ты в тягости, мне больно уходить, оставлять тебя одну в целом свете... - горевал больной, проливая малодушные слезы. В это время ударил колокол, возвестив середину ночи, и почти в тот же миг раздался голос: "Поезд его величества!" От неожиданности больной совсем растерялся. Я поспешно выбежала и встретила подкатившую к дому карету. Государь прибыл тайно, в сопровождении всего лишь одного придворного и двух стражников. Как раз в этот миг поздний месяц двадцать седьмого дня взошел над зубцами гор, ярко озарив фигуру государя, он был в повседневном сером траурном платье. Увидев этот наряд, я поняла, что решение приехать было принято внезапно, и преисполнилась благодарности, сочла его посещение за честь для нашего дома. - Я так ослабел, что не могу даже встать и одеться, как подобает, и посему недостоин лицезреть государя...Но одно лишь сознание, что он соизволил пожаловать, чтобы проведать меня на ложе болезни, будет самым драгоценным воспоминанием об этом мире в потустороннем существовании... - велел отец передать государю, но тот, даже не дослушав, сам раздвинул перегородки и вошел в комнату больного. Отец в испуге попытался привстать, но у него не хватило сил. - Лежите, лежите! - сказал государь, придвинув круглое сиденье к изголовью постели и опускаясь на подушку. - Я привязался к вам с детских лет и так опечалился, услышав, что близится ваш конец, что захотелось хотя бы в последний раз повидаться... - Как велика радость удостоиться высочайшего посещения! Я вовсе не заслужил подобной чести! У меня не хватает слов, чтобы выразить мою благодарность...Позвольте сказать вам: мне нестерпимо жаль вот эту мою юную дочку. Еще младенцем она потеряла мать, я один растил ее, кроме меня, у нее нет никого на свете... Сейчас она в тягости, носит, недостойная, августейшее семя, а мне приходится оставлять ее, уходить на тот свет... Вот о чем я горюю больше всего, вот что причиняет мне невыразимое горе! - говорил отец, проливая слезы. - Горечь разлуки не утешить никакими словами, -отвечал государь, - но за ее будущее будьте спокойны, за нее я в ответе. Покидая сей мир, ни о чем не тревожьтесь, пусть ничто не омрачает ваше странствие по подземному миру... - ласково успокаивал он отца. - А теперь отдыхайте! - вставая, добавил он. С рассветом государь заторопился ехать: "Меня могут увидеть в столь неподобающем облачении..." Он уже уселся в карету, когда отец прислал ему подношения - драгоценную лютню, наследство моего деда, Главного министра Митимицу Кога, и меч, полученный в дар от государя Го-Тобы, когда тот уезжал в ссылку на остров Оки в минувшие годы Секю23. К шнурам меча была привязана полоска голубой бумаги, на которой отец написал стихотворение: "Пусть расстанемся мы, но, коль в трех поколеньях пребудет связь меж нами крепка24, - в ожиданье конца взыскую лишь грядущих милостей ваших..." - Я до глубины души тронут подарками и стихами, - сказал государь, - и буду бережно их хранить. Передайте дайнагону, пусть он будет совершенно спокоен! - снова повторил он и с этим отбыл, а в скором времени отец получил от него собственноручно начертанное ответное послание. "Верно, свидеться нам суждено уж не в скорбной юдоли - только в мире ином. Этой встречи я ожидаю, как зари порой предрассветной!" - Как бы то ни было, теперь он знает, что у меня на душе, - сказал отец. - Мои тревоги тронули его сердце! - И грустно, трогательно было видеть, как он рад этому. * * * На второй день восьмой луны - совсем скоро после посещения нашей усадьбы - государь прислал мне с дайнагоном Дзэнседзи ритуальный пояс, который носят женщины в тягости. - ...и приказал, чтобы мы не надевали траурных одеяний! - пояснил дайнагон. Он был в парадном кафтане, слуги и стражники-самураи торжественно разодеты. Я поняла, что государь нарочно поспешил с этим обрядом, чтобы все свершилось еще при жизни отца. Больной очень обрадовался, приказал угостить посланцев и всячески беспокоился, чтобы им был оказан Должный прием, но при мысли, что он и хлопочет, и радуется, наверное, в последний раз, мое сердце сжималось от невыразимой печали. Дайнагону Дзэнседзи отец подарил превосходнейшего вола по кличке Сиогама, которым прежде весьма дорожил. В свое время этого вола даровал отцу настоятель храма Добра и Мира, Ниннадзи. Днем отцу стало как будто немного лучше. "Кто знает, вдруг все обойдется и отец выздоровеет?.." - с надеждой подумала я; у меня отлегло от сердца, и с наступлением вечера я прикорнула у постели больного, хотела лишь чуть вздремнуть, но сама не заметила, как уснула. Внезапно я открыла глаза - отец разбудил меня. - Ах, какой ты еще ребенок! Спишь себе безмятежно, совсем позабыв, что дни мои сочтены, что я только о тебе и тревожусь, жалею тебя, бедняжку! С тех пор как смерть разлучила тебя с матерью, - тебе было тогда всего два года, - я один неустанно о тебе пекся, любил больше всех остальных детей... Бывало, ты улыбнешься - я радуюсь, опечалишься - я горюю вместе с тобой. Мое счастье и горе - все зависело от тебя... Незаметно промчались годы, тебе стало уже пятнадцать лет, и вот приходится расставаться. Служи государю усердно, старайся быть безупречной, береги честь, веди себя скромно! Если в будущем любовь государя остынет, если у тебя не достанет средств по-прежнему жить при дворе и нести придворную службу, без колебаний, не мешкая, от чистого сердца прими постриг! Став монахиней, ты спасешься в будущем потустороннем существовании и утешишь покойных родителей, сможешь молиться, чтобы всем нам снова встретиться в едином венчике лотоса, в мире ином... Если государь разлюбит тебя и ты лишишься опоры в жизни, не вздумай сделать позорный шаг: отдаться кому-нибудь другому или найти приют в чужом доме - пусть я буду уже в могиле, все равно прокляну тебя с того света! Союз женщины и мужчины возникает не только в теперешней жизни, он предопределен еще в прошлых воплощениях,, не в нашей власти его расторгнуть. Повторяю снова и снова - ни в коем случае не отвергай пострига, не опускайся до положения девы веселья, дабы после смерти не оставить по себе дурной славы, не прослыть суетной и развратной. Если же ты станешь монахиней, то как бы ты ни нуждалась, как бы трудно ни пришлось тебе добывать пропитание, все это суета сует! Так говорил отец, заботливей и подробнее, чем обычно, а мне было больно при мысли, что это его последнее наставление. Когда рассвело и колокол возвестил наступление утра, пришел Накамицу и, как обычно, принес охапку пропаренной травы обако, чтобы подстелить ее под больного, но отец сказал: - Не надо, смертный час уже близок. Сейчас все напрасно... Лучше принеси-ка что-нибудь поесть этой девочке! "Разве я смогу проглотить хоть кусок в такую минуту?" - подумала я, но отец все твердил: - Скорее, скорее! Пока я еще могу это видеть!.. - А у меня сердце сжималось от этой его заботы: отец так обо мне тревожится, а что будет потом, кто позаботится обо мне, когда его не станет на свете?.. Накамицу принес пирожки с бататом, но отец приказал убрать: "Разве женщине в тягости дают такую еду?!" Было уже совсем светло, когда он сказал: "Позовите священника!" Еще в седьмую луну он пригласил настоятеля храма Ясака, обрил волосы, принес обет соблюдения всех Пяти заповедей25, получил монашеское имя Рэнсе и просил этого священника быть его наставником в смертный час. Однако госпожа монахиня Кога, отцова мачеха, почему-то настойчиво требовала, чтобы пригласили монаха Секобо из храма Кавара, и в конце концов послали за ним. Ему сообщили, что больной при смерти, но Секобо не торопился. А меж тем отец сказал: - Наступает конец! Приподнимите меня! - и, позвав Накамицу, приказал ему приподнять себя. Этот Накамицу, старший сын и наследник Накацуны, вырос при отце и служил ему безотлучно. Отец приподнялся, Накамицу поддерживал его сзади. Я была рядом, при нас находилась только одна служанка. - Возьми меня за руку! - сказал отец. Я сжала его запястье. - Подайте мне оплечье26, которое подарил мне преподобный настоятель храма Ясака! - велел отец; он набросил оплечье поверх длинного шелкового одеяния. - Накамицу, ты тоже молись вместе со мной! - сказал он, и они вместе стали читать молитву. Так прошло около получаса. Солнце поднялось уже довольно высоко, когда мне показалось, что отец дремлет. "Надо бы его разбудить, - подумала я, - пусть он еще немного почитает молитвы", - и слегка дотронулась до его колена. Отец разом проснулся, вперился в меня долгим взглядом, произнес: - Интересно, в кого мне суждено воплотиться в новом рождении? - и не успел договорить, как дыхание его прервалось. Это случилось в час Дракона27, в третий день восьмой луны Девятого года Бунъэй. О, почему смерть не настигла его во время чтения молитвы, как благостно было бы это для его грядущей участи на том свете! Зачем я так дерзновенно, так неразумно разбудила его, и дыхание его прервалось, когда на устах у него были совсем неподобающие в торжественный миг бессмысленные слова! Впоследствии я горько сожалела об этом, но в ту минуту была неспособна ни о чем думать, взглянула на небо - оно показалось мне черным-черным, как будто солнце и луна разом рухнули с небосвода. Я упала на землю, и слезы ручьем потекли из глаз. Мне было всего два года, когда умерла моя мать, я была слишком мала, ничего не разумела, ее смерть прошла для меня незаметно. Миновало пятнадцать лет с тех пор, как на сорок первый день после моего рождения отец впервые взял меня на руки, и все эти годы, каждое утро, глядясь в зеркало, я радовалась: "Я живу благодаря отцу!", каждый вечер, ложась спать, с благодарностью думала об отце. Он дал мне жизнь, высокое положение, благодеяния его были превыше горы Сумэру28, он бережно пестовал меня, его любовь, заменившая мне материнскую ласку, была глубже четырех океанов, окружающих нашу землю...29 "Нет, никогда не смогу я в полной мере отплатить отцу за заботу и ласку!" - всегда думала я. Слова, с которыми он обращался ко мне при жизни, глубоко врезались в память, мне не забыть его поучений... Я охотно отдала бы жизнь взамен его жизни, но и этого было бы недостаточно, чтобы отплатить за все добро, которое я от него видала! Мне хотелось безотлучно находиться при покойном отце, не отрываясь глядеть на его изменившийся облик, но, увы, это было невозможно, вечером четвертого дня тело покойного отправили для сожжения на гору Кагурагаока, и тело его обратилось в бесплотный дым. "Ах, если бы существовала дорога, по коей я могла бы уйти с ним вместе!" - думала я, но все было напрасно, я вернулась домой, унося с собой лишь память о нем да мокрые от слез рукава. При виде пустой комнаты, где уже никогда не будет отца, я с тоской и любовью вспоминала его облик, каким видела его всего лишь вчера, и горевала, что отныне смогу встретиться с ним только во сне. Даже в последние мгновения перед кончиной он все еще всячески наставлял меня. Одно за другим всплывали в моей памяти воспоминания... Никакими словами не выразить мое горе! О горькие слезы! Вы в лоно реки Трех быстрин30 вольетесь потоком, - и, быть может, вновь мне предстанет тень его, незабвенный образ! Вечером пятого дня пришел Накацуна в глубоком трауре, в одежде черной, как у монаха. Недаром он облачился в столь черные одеяния. "Если бы отец стал министром, Накацуна смог бы получить следующий, четвертый придворный ранг! - подумала я. - А теперь рухнули его упования..." - И опять мучительно сжалось сердце. - Я иду на могилу... Не нужно ли чего передать? - спросил он. Никто не мог бы удержаться от слез, у видев, как он горюет. В первый день Семидневья 31 - это было девятого числа - моя мачеха, и с нею две служанки, и двое самураев постриглись в монахи. Позвали преподобного настоятеля храма Ясака, и он, провозглашая молитву "В трех мирах круговращенье...", обрил им головы. Я испытывала и грусть, и зависть, наблюдая этот обряд. Мне тоже хотелось бы вступить на праведный путь, но для меня это было невозможно, ведь я была в тягости, нужно было продолжать жить в миру, горюя и плача. Тридцать седьмой день траура опять отметили особым богослужением, в этот день государь прислал мне письмо, полное нежных, ласковых слов соболезнования. Его посланцы приезжали чуть ли не каждый день или через день. "Ах, если б покойный отец видел это, как бы он радовался!" - думала я, и на душе у меня становилось еще тяжелее. Как раз в это время внезапно скончалась супруга микадо, госпожа Кегоку-но-Неин, дочь министра Санэо Тонн. Император любил ее чрезвычайно, мало этого - рожденный ею принц был объявлен наследником; окруженная всеобщим почетом, она была еще совсем молода. Все очень ее жалели. Она прихварывала давно - ее преследовал чей-то злой дух32, нынешний недуг посчитали обычным недомоганием и не придали особенного значения, как вдруг ее внезапная смерть повергла всех в неописуемое смятение. Мне, недавно потерявшей отца, было особенно понятно горе ее отца-министра, отчаяние супруга-императора. На пятьдесят седьмой день со смерти отца государь прислал мне хрустальные четки, привязанные к цветку шафрана, изготовленному из золота и серебра, чтобы я поднесла этот дар священнику, служившему заупокойные службы. К цветку был прикреплен лист бумаги со стихами: "В осеннюю пору всегда выпадает роса, рукав увлажняя, - но сегодня много обильней россыпь росная на одеждах..." Настала осень; просыпаясь посреди долгой осенней ночи, я прислушивалась к унылому постукиванию деревянных вальков33, долетавшему в тишине к моему изголовью, и, внимая этим печальным звукам, тосковала по покойному отцу, увлажняя слезами одинокое ложе. * * * Прошло всего несколько дней после смерти отца, когда, ведомый ярким сиянием осенней луны, меня навестил Акэбоно, Снежный Рассвет34. - Сочувствую твоему великому горю, - сказал он. По случаю кончины государя Го-Саги весь мир погрузился в скорбь, он тоже надел одежду темных тонов, и грустно мне было видеть, что платье на нем такое же мрачное, как мое. Я приняла его в покое на южной стороне дома, это был близкий мне человек, с ним можно было говорить без посредников. Полные грусти, мы беседовали о прошлом и настоящем. - Нынешний год особенно несчастливый, так много горестных событий пришлось пережить нам, что рукава не успевали просохнуть, - говорил он. Всю ночь мы провели за беседой, то плакали, то смеялись, и вот уже колокол в ближнем храме возвестил наступление утра. Долго длятся осенние ночи, но иной раз пролетают поистине очень быстро... Мне казалось, - мы еще не наговорились вдосталь, а уж запели птички35... - Люди, пожалуй, подивились бы столь целомудренному ночному свиданию... - сказал он мне на прощание, а я жалела, что приходится расставаться. Он уже уселся в карету, когда я послала служанку передать ему стихи: "Простившись с отцом, вкусила я горечь разлуки, - и вновь поутру довелось мне прозрачной росою окропить рукава на прощанье..." Он ответил тоже стихами: "Ужель обо мне горюешь, расстаться не в силах? Но нет, о другом скорбишь, обливаясь слезами, - о том, кто ушел безвозвратно!.." Да, мое изголовье не лелеяло память об этой встрече ; смутная печаль томила мне душу, я целый день размышляла об этом ночном свидании, как вдруг увидела - у главных ворот стоит какой-то самурай в коричневом охотничьем кафтане, с ларцем для писем в руках. Это был его посланец. Нежное, ласковое письмо заканчивалось стихотворением : "На тайном свиданье безгрешным застигнуты сном, мы ночь скоротали. Ужели нас люди осудят и скажут: "В росе их одежды!" В те дни все мои чувства были обострены, даже этот невинный обмен стихами глубоко запал мне в душу. Со своей стороны, я тоже написала ему ласковое послание, закончив его стихами: "Осенней росою покрыты в предутренний час деревья и травы - и кто нас осудит, заметив росу, что рукав окропила?" * * * На сорок девятый день после кончины отца отслужили поминальную службу. Семью покойного представлял мой сводный брат Масааки, офицер дворцовой стражи. Вначале преподобный Секобо провозгласил старые, всем известные слова: "Как две уточки-неразлучницы, как две птицы об одном крыле..." Затем службу возглавил епископ Кэндзити: он возложил на алтарь Будды бумаги отца, на обороте коих покойный собственноручно начертал текст Лотосовой сутры36. Дайнагоны Сандзе-но-Бомон, Мадэ-но-Кодзи, Такааки Дзэнседзи - все присутствовали на заупокойной службе; но когда, выразив соболезнование, они удалились, скорбь с новой силой сжала мое сердце. Траур окончился, - родные и близкие, участвовавшие в богослужении, разъехались по домам. Я тоже уехала в дом кормилицы. Поминальные обряды все же немного отвлекали меня от грустных мыслей, помыслы были чем-то заняты, но когда все уехали и я осталась одна, меня охватила такая скорбь, что словами не выразить. В эти дни, полные безысходного горя, государь часто украдкой навещал меня. "Как только окончится первый срок удаления 37, тотчас же приезжай во дворец, - говорил он. - Можешь не снимать траурных одеяний, сейчас все носят траур по покойному государю-монаху..." Но я по-прежнему была во власти печальных мыслей, тоска по усопшему нисколько не убывала, и я все дни проводила, в уединении. Сорок девятый день - окончание первого срока удаления - пришелся на конец девятой луны. Осень уже полностью вступила в свои права, тише звучал звон цикад; прислушиваясь к их замирающим голосам, я еще острее ощущала неизбывное горе. "Напрасно ты так долго остаешься у родных, дома. Не лучше ли поскорее вернуться во дворец!" - непрерывно звал меня государь, но у меня душа не лежала к дворцовой жизни, мне не хотелось возвращаться туда, а меж тем наступила уже десятая луна. * * * Помнится, это было в середине десятой луны... Снова появился посланец Акэбоно с письмом. "Я был бы готов писать тебе ежедневно, но опасался, как бы мой слуга не встретился с посланцем государя - чего доброго, государь подумает, что тебя посещает другой мужчина... Вот и вышло, что я долго не подавал о себе вестей..." - писал он. Дом кормилицы, у которой я поселилась, стоял на углу Четвертой дороги и широкого проезда Оомия; глинобитная стена, окружавшая двор, в одном месте развалилась, и, чтобы загородить проем, посадили колючий кустарник - он так разросся, что высился над оградой. Толстых стволов, однако, было не больше двух. - А сторож у вас есть? - бросив взгляд на эти стволы, спросил человек Акэбоно у нашего слуги. И, услышав в ответ, что сторожей нет, промолвил: - В таком случае здесь может быть отличный проход! - С этими словами он внезапно одним махом срубил оба толстых ствола и был таков. "К чему бы это?" - в недоумении подумала я, когда мне рассказали об этом, но не придала этому случаю никакого значения и вскоре нем забыла. И вдруг, в ту же ночь, когда наступило уже самое глухое, позднее время, кто-то, ведомый лунным сиянием, тихонько постучал в ставню. - Какой странный стук! Как будто птица стучит... Наверное, болотная курочка! - сказала Тюдзе, моя прислужница-девочка, пошла взглянуть, но вдруг прибежала назад в смертельном испуге. - Там какой-то мужчина... Говорит, что ему нужно видеть госпожу Нидзе... - сказала она. Это было так неожиданно, что в первое мгновенье я не знала, что и сказать, и в растерянности молчала, а он меж тем проник в дом и, по голосу девочки отыскав дорогу в мои покои, уже входил в комнату. На нем был охотничий кафтан из ткани с узором кленовых листьев и темно-лиловые шаровары - и то и другое выглядело очень изысканно; по всему было видно, что он пришел тайком, стараясь, чтобы никто его не заметил. Я была в тягости, когда о любовном свидании невозможно даже помыслить, и твердо решила уж на сей-то раз отказать ему: "Если вы меня любите, встретимся когда-нибудь потом, после..." - Как раз оттого, что ты ждешь ребенка, тебе нечего опасаться, я ни в коем случае не позволю себе ничего лишнего... Мне хотелось только смиренно поведать тебе о своей любви - ведь я так давно, так долго люблю тебя! Это будет чистая, невинная встреча, я пальцем до тебя не дотронусь, сама богиня Аматэрасу38 не осудит нас за такое свидание! - убеждал он меня, и я, по всегдашней слабости духа, не решилась наотрез сказать ему: "Нет!" А пока я колебалась, он уже очутился в моей постели. Всю долгую ночь он нашептывал мне о любви так нежно и ласково, что даже тигр, обитатель Танского царства39, и тот прослезился бы в умилении... А ведь и у меня сердце было не из дерева, не из камня, в конце концов я невольно поддалась его страсти и, словно в каком-то призрачном сне, впервые разделила с ним греховное ложе, а сама все время трепетала от страха: вдруг государь увидит нашу встречу во сне сегодняшней ночью? Но вот, разбуженный пением птицы, он удалился, и, глядя ему вслед, я жалела, что приходится расставаться. Проводив его, я снова легла в постель, но уснуть, разумеется, не могла. Еще не полностью рассвело, а мне уже принесли от него послание: "Я шел со свиданья, и слезы туманили взор порой предрассветной. Даже ясный месяц на небе мне казался мрачным и хмурым..." "Сам не знаю, отчего я полюбил тебя так сильно? Пойми же, как я тосковал по тебе все это время, чуть не умер с тоски. Как мучительно таить свои чувства, опасаясь людской молвы..." - писал он. Я ответила: "Не знаю, унес ли мой образ .ты в сердце своем, а я и в разлуке будто вижу тебя воочью, орошая рукав слезами..." ...А ведь я старалась всячески избегать греха в моем положении, и что же? - тщетны оказались усилия, и некому было излить душу, пожаловаться на горькую участь. Вдобавок, меня терзала тревога: что теперь со мной будет, как взгляну я государю в глаза? Но что я могла? Оставалось лишь, таясь от людей, украдкой лить слезы. И как раз в тот же день, около полудня, пришло письмо от государя. "Хотел бы я знать, зачем ты так долго живешь в доме кормилицы? В последнее время во дворце стало так малолюдно, что невольно уныние закрадывается в душу..." - писал он даже ласковей, чем обычно, и сердце У меня сжалось еще больнее. * * * С нетерпением ждала я наступления ночи, а потом снова дрожала от страха, потому что Акэбоно пришел еще засветло. Никогда в жизни я не знала тайных свиданий, от страха у меня на мгновенье даже отнялся голос. Как на грех, как раз в этот день к кормилице пришел ее муж, Накацуна. После принятия пострига он постоянно проживал при храме Сэмбон-Сякадо, но сегодня вернулся домой: "Захотелось вас всех проведать!" По этому случаю собрались и все взрослые дети кормилицы, в доме стало шумно и многолюдно. К тому же сама кормилица была ужасно суетливой и громогласной, что ей вовсе не подобало, ибо она долгое время воспитывалась при дворе покойной принцессы Сэнъе-монъин... Было в ней что-то бесцеремонное, точь-в-точь как у кормилицы принцессы Има-химэ из "Повести о Сагоромо"40. Немудрено, что я заранее тревожилась - как мне поступить? Не могла же я признаться, что жду гостя, и потому, не зажигая светильника, притворилась, будто любуюсь лунным сиянием, и тихонько спрятала Акэбоно в спальне, а сама как ни в чем не бывало уселась у входа и только успела принять непринужденную позу, облокотившись на ящик с древесным углем, как вдруг ко мне пожаловала кормилица. "Ох, беда!.." - подумала я, а она затараторила, да так настойчиво, громко: - Осенние вечера тянутся долго... Муж говорит -надо развлечь госпожу, давайте поиграем хотя бы в "го"41... Извольте пожаловать, ну!.. Проведем вечер повеселее... Вся моя семья в сборе! - И она принялась поименно перечислять всех своих детей, родных и приемных. - Устроим маленький пир, немножко повеселимся! - громогласно говорила она, так назойливо перечисляя собравшихся, что, казалось, этому не будет конца и края. - Мне нездоровится... - притворно сказала я, отказавшись от приглашения, и кормилица, рассердившись, ушла, бросив на прощание: "Ясное дело, мои слова для вас всегда - звук пустой!" Мне вспомнилось, как она, бывало, постоянно твердила, что за девочками с самых младенческих лет глаз да глаз нужен... Отведенные мне покои отделялись от главного дома только маленьким двориком, так что ясно слышалось все, что творилось в доме, совсем как в главе "Вечерний лик" из "Повести о Гэндзи", где описано, как к ложу любовников доносился из соседнего дома грохот рисовой ступки. "Наверное, точь-в-точь, как здесь!" - думалось мне, и было стыдно перед гостем, и оттого еще более неловко. Я заранее представляла себе, как встречу Акэбоно, о чем ему расскажу, но в такой обстановке было бы даже неуместно, неприлично высказать все наболевшее на душе, и в то же время молчать оказалось тягостно и неловко. Из-за этого шума и суеты пошли прахом мои мечтания. "Подождем, пока они наконец угомонятся и уснут..." - с тревогой думала я. В ожидании этого часа мы, затаившись, тихонечко лежали в постели, как вдруг услышали громкий стук в ворота. Это пришел сын кормилицы Накаери. - Прислуживал за ужином государю, вот и запоздал... - пояснил он, входя. - Кстати, по пути сюда я видел на углу Оомия весьма загадочную карету с плетеным кузовом... Заглянул внутрь - а там полным-полно слуг, спят вповалку... А вол привязан к ступице. Интересно, куда и к кому прикатила эта карета ? О ужас! Я насторожила уши и услыхала голос кормилицы: - Что за люди? Ну-ка, кто-нибудь сходите и поглядите! Затем послышался голос мужа: - Брось, зачем ты их посылаешь? Нам-то какое дело ? К чему нам знать, чья это карета, какой нам с этого толк? А вдруг это кто-нибудь проведал, что госпожа Нидзе сейчас находится здесь, и ждет, пока мы уснем, чтобы пробраться к ней через пролом в ограде? Недаром говорится, что с дочерью не оберешься хлопот, едва она появится на свет, - и так у всех, у благородных, у простолюдинов... - Типун тебе на язык! Кому к ней приезжать? Если это государь, зачем бы он стал таиться ? - явственно послышалась речь кормилицы, а так как в карете с плетеным кузовом ездят чиновники шестого, низшего ранга, она бесцеремонно добавила: - Все равно, было бы непростительно, если б она связалась с человеком всего лишь шестого ранга! Акэбоно тоже слышал эти слова, это было ужасно! Тут вмешался в разговор кто-то из сыновей кормилицы, начал громко рассуждать о том о сем... Одним словом, покоя нам не было. К этому времени, судя по всему, поспело и угощение, потому что послышались голоса: "Позовите же госпожу Нидзе!", пришла служанка и стала меня звать. А когда служанка доложила: "Госпожа Нидзе нездорова, плохо себя чувствует!" - тотчас же раздался настойчивый стук в раздвижную перегородку - это явилась сама кормилица. - Что с вами, что у вас болит? Я принесла вам угощение, покушайте! Вы меня слышите? - стучала она в перегородку у самого изголовья. Дальше отмалчиваться было нельзя, и я откликнулась: - Мне что-то не по себе... - Но ведь это ваше любимое лакомство... Когда в доме пусто, вы, как нарочно, требуете подать, а когда приготовят специально для вас, по всегдашнему обыкновению, отказываетесь даже отведать... Ну, как знаете! - И она удалилась с недовольным ворчанием. В обычное время я нашла бы, что ей ответить, но сейчас молчала, ни жива, ни мертва от страха, а он спросил: - Что это ты так любишь? Назови я что-нибудь изящное, поэтичное, вроде "инея" или "снега", он все равно не поверил бы, и я чистосердечно призналась: - Может быть, вам покажется это прихотью...Иногда я прошу приготовить немножко сладкого белого сакэ... Кормилица поднимает вокруг этого такой шум... Можно подумать невесть что... - Стало быть, сегодня мне повезло! Теперь я знаю, чем тебя угостить, когда ты придешь ко мне в гости. Обязательно припасу сладкое сакэ, хотя бы пришлось посылать за ним в Танскую землю! - с улыбкой произнес он. Никогда не забуду этой улыбки! Не было и не будет для меня дороже воспоминаний, чем об этих, в сущности, мучительных встречах. * * * ...Так продолжались наши свидания, и, по мере того как любовь к Акэбоно. становилась все сильнее и глубже, мне все меньше хотелось возвращаться во дворец к государю. А тут случилось, что в конце десятой луны захворала Гон-Дайнагон, моя бабка с материнской стороны. Не прошло и нескольких дней, как я, не слишком озабоченная ее болезнью, получила известие, что она внезапно, можно сказать - скоропостижно, скончалась. Гон-Дайнагон уже с давних пор жила в Аято, близ храма Дзэнриндзи, у Восточной горы Хигасиямы, вдали от родных. Тем не менее сообщение о ее смерти вновь повергло меня в тоску и горе - с ее смертью как бы рвалась последняя призрачная связь с покойными родителями. Несчастья сыпались на меня одно за другим... Осенние росы сменяются зимним дождем - я снова и снова рукава одежд выжимаю, что промокли от слез горючих... В последнее время государь совсем перестал писать мне, и я тревожилась: уж не проведал ли он о моем прегрешении? Но как раз в эти дни пришло от него письмо, даже более нежное, чем обычно: "Как ты живешь, у меня давно нет от тебя весточек..." - писал государь, а в конце письма стояла приписка: "Сегодня вечером пришлю за тобой карету". Я ответила: "Позавчера скончалась моя бабка. Я приеду, как только пройдет срок траура, ведь это близкая мне родня..." - и приложила к письму стихотворение: "Пойми, умоляю! К холодной осенней росе добавился ливень - и от слез разлуки намокли рукава атласного платья..." В ответ я получила от государя стихотворение: "Не знал я, что вновь покрылась росою печали обитель твоя - и вчуже о том сожалея, невольно рукав увлажняю..." * * * В начале одиннадцатой луны я вернулась во дворец, но жизнь при дворе совсем перестала мне нравиться, здесь все напоминало мне о покойном отце, его образ неизменно стоял передо мной. Я чувствовала себя стесненно, неловко, к тому же государыня относилась ко мне все более неприветливо, одним словом, все-все вокруг было мне не по сердцу. Государь приказал деду моему Хебуке и дяде, дайнагону Дзэнседзи, стать моими опекунами: "Нидзе останется служить при дворе, а вы заботьтесь, чтобы все было так, как при жизни ее отца-дайнагона: наряды и все прочее, что понадобится, выдавайте из податей, поступающих во дворец!" Конечно, я была очень благодарна ему за такое распоряжение, но самой мне больше всего хотелось поскорее разрешиться от бремени, снова обрести прежнее здоровье, подвижность, а потом поселиться где-нибудь в тихом, уединенн