Нидзе. Непрошеная повесть Дата написания: начало XIV века Переводчик с японского, автор предисловия и примечаний: И. Львова По изданию: Солнце в зените. Восточный альманах. Вып. 10/Сост. Т. П. Редько. М.: Худож. лит., 1982. С. 265-488. OCR: aut О "Непрошеной повести" Нидзе У этой книги удивительная судьба. Созданная в самом начале XIV столетия придворной дамой по имени Нидзе. она пролежала в забвении без малого семь веков и только в 1940 году была случайно обнаружена в недрах дворцового книгохранилища среди старинных рукописей, не имеющих отношения к изящной словесности. Это был список, изготовленный неизвестным переписчиком XVII столетия с утраченного оригинала. Ценность находки не вызывала сомнений, но рукописи снова не повезло - обстановка в Японии начала 40-х годов не располагала к публикациям такого рода, несмотря на всю их художественную и познавательную значимость. Четвертый год шли военные действия в Китае, Япония готовилась к вступлению во вторую мировую войну. Центральным стержнем милитаристской идеологии был культ императора, принимавший все более реакционные формы. Повесть Нидзе, правдиво рисующая быт и нравы, существовавшие пусть даже в далеком прошлом, при дворе японских императоров, "божественных предков", звучала бы в тех условиях недопустимым диссонансом. Так случилось, что "Непрошеная повесть" увидела свет лишь сравнительно недавно, в 60-х годах. Появление этой книги стало сенсацией в литературных кругах Японии, привлекло внимание японских и зарубежных ученых, а со временем и широких читательских кругов. Ныне автобиографическая повесть Нидзе заняла достойное место в классическом наследии японской литературы, стала одним из неотъемлемых ее звеньев, приоткрывшим для нас новые, яркие грани самобытной культуры японского средневековья. * * * Своеобразной была обстановка в Японии второй половины XIII столетия, на которую приходятся годы жизни Нидзе (1258-?). Прошло уже больше полувека с тех пор, как после долгой кровопролитной междоусобицы власть в стране перешла от старинной родовой аристократии во главе с императорским домом в руки сословия воинов-самураев. На востоке страны, в селении Камакура, возникло новое правительство самураев, так называемое правительство Полевой Ставки. Новая власть конфисковала большую часть земельных владений, принадлежавших императорскому дому и многим аристократическим семьям, тем самым подорвав экономическую и политическую основу господства аристократии. Разумеется, со стороны былых властителей-императоров предпринимались попытки сопротивления, даже вооруженного (так называемая "Смута годов Секю", 1219-1222 гг.), но правительство самураев без особых усилий легко справлялось с этими заговорами, не подкрепленными сколько-нибудь реальной силой, казня зачинщиков и бесцеремонно отправляя в ссылку императоров. Ко времени действия "Непрошеной повести", то есть в конце XIII века, о сопротивлении уже не было речи. Во всех важнейших пунктах страны сидели наместники-самураи, зорко следившие не только за тем, чтобы рис - основа богатства в ту эпоху - неукоснительно поставлялся властям в Камакуре, но и за малейшими признаками неподчинения режиму. В столице, резиденции императоров, было сразу даже двое наместников, следивших за императорами и их окружением, а заодно и друг за другом1. Правительство Полевой Ставки полностью контролировало жизнь двора, ему принадлежало решающее слово даже в таком кардинальном вопросе, как престолонаследие. Новые правители, самураи, не уничтожили институт монархии; напротив, они его полностью сохранили, продолжая оказывать все внешние почести императорскому дому, вплоть до того, что глава нового режима, так называемый правитель (яп. Сиккэн) вступал в должность лишь после соответствующего императорского указа. Излишне говорить, сколь фиктивный характер носили эти якобы высшие императорские прерогативы... При дворе по-прежнему сохранялась давняя система регентство, когда на троне восседал ребенок (иногда годовалый!) или подросток, а его отец именовался "прежним" государем или, в случае принятия монашеского сана, - "государем-иноком". Такой порядок приводил к тому, что одновременно с "царствующим" императором имелось еще и несколько "прежних"2. У каждого из них был свой двор, свой штат придворных и т. п. Междоусобные войны конца XII и начала XIII века разорили и опустошили некогда пышную столицу Хэйан (современный г. Киото). Грандиозный дворцовый комплекс сгорел дотла. Постоянной императорской резиденции не существовало. Императоры жили в усадьбах знати, главным образом своей родни по женской линии. Монополия брачных союзов с императорским домом по-прежнему принадлежала семье Сайондзи, потомкам некогда могущественного рода Фудзивара. "Законных" супруг обычно бывало две, реже - три. Обе нередко доводились друг другу родными или двоюродными сестрами, а своему супругу-императору - двоюродными сестрами или тетками3. Браки между кровной родней были обычным делом и заключались, как правило, в раннем возрасте, исходя только из политических соображений. При средневековом японском дворе не существовало гарема, зато процветал институт наложниц. Знатным мужчинам и женщинам, служившим при дворе, приходилось самим содержать себя, своих слуг и служанок, свой выезд, они должны были заботиться о подобающих положению нарядах. Средств, с санкции самурайского правительства, поступавших в императорскую казну, отнюдь не хватило бы для содержания пышной свиты. А свита по-прежнему была пышной, все так же сохранялась многоступенчатая иерархия придворных званий и рангов, соблюдался сложный придворный ритуал, традиционные, освященные веками церемонии, празднества, всевозможные развлечения. Это был причудливый мир, где внешне все как будто осталось без изменений. Но только внешне - по существу же, жизнь аристократии, всего императорского двора была своеобразным вращением на холостом ходу, ибо безвозвратно канул в прошлое былой порядок, когда власть в феодальном японской государстве принадлежала аристократии. Разумеется, богатая культурная традиция, сложившаяся в аристократической среде в минувшие века, не могла погибнуть в одночасье. При дворе по-прежнему продолжались занятия искусством - музыкой, рисованием, литературой, - главным образом, поэзией, но также и прозой. Об этом убедительно свидетельствует "Непрошеная повесть" Нидзе, придворной дамы и фаворитки "прежнего" императора Го-Фукакусы. * * * Проза предшествующих веков была разнообразной не только по содержанию, но и по форме, знала практически все главные жанры - рассказ (новеллу), эссе, повесть и даже роман, - достаточно вспомнить знаменитую "Повесть о Гэндзи" (начало XI в.), монументальное произведение Мурасаки Сикибу, надолго ставшее образцом для подражания и в литературе, и даже в повседневном быту. Уникальной особенностью классической средневековой японской прозы4 может считаться ее лирический характер, проникновенное раскрытие духовной жизни, чувств и переживаний человека, как главная задача повествования, - явление, не имеющее аналогов в мировой средневековой литературе. Этот лирический характер выражен с особой отчетливостью в жанре, по традиции именуемом японцами "дневниками" (яп. "никки"). (Повествование строилось в форме поденных записей, отсюда и происходит это название, хотя, по существу, это были повести разнообразного содержания, чаще всего автобиографические.) Это мог быть рассказ о путешествии или об эпизоде из жизни автора (история любви, например), а иногда и история целой жизни. "Непрошеная повесть" Нидзе восходит именно к этому жанру, она написана в русле давней литературной традиции. Ясно, что перед нами не дневник в современном понятии этого слова. Правда, повествование построено по хронологическому принципу, но совершенно очевидно, что создано оно, если можно так выразиться, "в один присест", на склоне жизни, как воспоминание о пережитом. Начитанная, образованная женщина, Нидзе строго соблюдает выработанный веками литературный канон - "литературный этикет", по меткому определению академика Д. С. Лихачева, - пересыпает текст аллюзиями и прямыми цитатами из знаменитых сочинений не только Японии, но и Китая, обильно уснащает его стихами, наглядно показывая, какую важную, можно сказать повседневно-необходимую роль играла поэзия в той среде, в которой протекала жизнь Нидзе. Широко используются так называемые "формульные слова", наподобие то и дело встречающихся "рукавов, орошаемых потоками слез", для выражения печали, или "жизни, недолговечной, как роса на траве", для передачи быстротечности, эфемерности всего сущего. А чего стоят пространные описания нарядов, мужских и женских, при почти полном отсутствии внимания к изображению самой внешности персонажей! И дело тут не просто в тщеславии или в чисто женском интересе "к тряпкам" - наряд в первую очередь, наглядно и зримо, определял положение человека в социальной системе той эпохи. "Человек был в центре внимания искусства феодализма, - пишет академик Д. С. Лихачев, - но человек не сам по себе, а в качестве представителя определенной среды, определенной ступени в лестнице феодальных отношений"5. Так и Нидзе, описывая одну из самых скорбных минут своей жизни, когда слуга принес ей предсмертное послание ее умершего возлюбленного, не забывает сообщить, во что и как был одет этот слуга... Вместе с тем. продолжая формальные приемы "высокой" литературы, повесть Нидзе явно отмечена новизной по сравнению с классическими образцами прошлого. Бросается в глаза динамизм повествования, стремительное развертывание событий, короткие, полные экспрессии фразы, обилие прямой речи, диалогов, особенно в первых трех главах повести. Читатель не сможет не заметить, что "Непрошеная повесть" отчетливо распадается как бы на две половины. Первая посвящена описанию "светской" жизни Нидзе, во второй (Свиток Четвертый) она предстает перед нами спустя четыре года уже буддийской монахиней, совсем одинокой, в изношенной черной рясе, а в заключительном, Пятом свитке - еще через девять лет6, когда Нидзе уже исполнился сорок один год. Монашество - обычный финал многих женских судеб в эпоху феодализма. И все-таки можно сказать, что жизнь Нидзе сложилась особенно несчастливо. Судьба дважды, и притом, в самом начале жизненного пути, нанесла ей удар за ударом, в значительной мере определив ее дальнейшую участь. Ей было пятнадцать лет, когда умер ее отец, и немногим более шестнадцати, когда умер ребенок, рожденный ею от императора. Кто знает, останься этот маленький принц в живых, судьба Нидзе, быть может, не была бы такой трагичной... Смерть императорского отпрыска развеяла мечты о личной карьере, отняла надежду на восстановление былой славы ее знатного, но захудалого рода. А смерть отца означала утрату не только духовной, но и материальной опоры в жизни. Кто только не заботился о Нидзе! Ее поддерживали все понемножку - и родичи (дед, дядя), и ее любовник Сайондзи, и сам "прежний" император Го-Фукакуса, и его брат, тоже "прежний" император, Камэяма, и доже старый министр Коноэ... Женщина, не имевшая поддержки влиятельной семьи, была совсем беспомощна в ту эпоху. Так и Нидзе пришлось волей-неволей служить послушной игрушкой чужих страстей и мимолетных капризов. Но несмотря на все испытания, Нидзе все же не пала духом. Со страниц ее повести возникает образ женщины, наделенной природным умом, разнообразными дарованиями, тонкой душой. Конечно, она была порождением своей среды, разделяла все ее предрассудки, превыше всего ценила благородное происхождение, изысканные манеры, именовала самураев "восточными дикарями", с негодованием отмечала их невежество и жестокость. Но вместе с тем какая удивительная энергия, какое настойчивое, целеустремленное желание вырваться из порочного круга дворцовой жизни! Требовалось немало мужества, чтобы в конце концов это желание осуществилось. Такой и остается она в памяти - нищая монахиня с непокорной душой... * * * Перевод (несколько сокращенный) сделан по книге "Непрошеная повесть", изд-во "Синтеся". Комментарий и послесловие Хидэити Фукуды, серия "Собрание классической японской литературы". Вып. 20-й. Токио, 1980. Необходимо отметить, что ряд мест в рукописи XVII века (единственном сохранившемся экземпляре мемуаров Нидзе) вызывает разноречивые толкования японских комментаторов. В этих случаях мы придерживались вариантов, представлявшихся наиболее убедительными, - в основном, предложенных Хидэити Фукудой в вышеуказанном издании. И. Львова 1 Так, убийство наместника Токискэ Ходзе, о котором упоминает "Непрошеная повесть" (Свиток Первый), произошло по прямому приказу правительства в Камакуре. Заподозренный в заговоре, он был убит самураями своего "коллеги", второго наместника, и это при том, что являлся родным (старшим) братом главы правительства самураев. 2 Так, в "Непрошеной повести" описана сцена, когда на заупокойной службе по случаю третьей годовщины смерти императора Го-Фукакусы присутствовали "прежние" императоры - Фусими (сын), Го-Фусими (внук), Го-Уда (племянник). Царствующим императором был в это время Го-Нидзе (внучатый племянник). 3 Так, "главная" супруга императора Го-Фукакусы (именуемая в "Непрошеной повести" "государыней"), происходившая из семейства Сайондзи, была его родной теткой (младшей сестрой его матери, вдовствующей государыни Омияин). Брак был заключен, когда Го-Фукакусе было 14, а невесте - 25 лет. Вторая супруга Го-Фукакусы (госпожа Хигаси), также из рода Сайондзи, мать наследника, будущего императора Фусими, была двоюродной сестрой первой жены. 4 Имеется в виду проза IX-XII вв., часто именуемая в литературоведении "хэйанской", по названию г. Хэйан, столицы и центра культурной жизни в ту эпоху. 5 Д. С. Л и х а ч е в. Человек в литературе Древней Руси. М. - Л., Изд-во АН СССР, 1958, с. 27. 6 Этот разрыв в девять лет дал основания японским ученым-филологам, тщательно изучивший повесть Нидзе, прийти к выводу. что между четвертой и пятой главами, возможно, существовала еще одна, по-видимому, утраченная. Нидзе НЕПРОШЕНАЯ ПОВЕСТЬ СВИТОК ПЕРВЫЙ (1271 - 1274 гг.) Миновала ночь, наступил Новый Восьмой год Бунъэй1, и, как только рассеялась туманная дымка праздничного новогоднего утра, дамы, служившие во дворце Томикодзи, словно только и ждали наступления этого счастливого часа, появились в зале для дежурных, соперничая друг с другом блеском нарядов. Я тоже вышла и села рядом со всеми. Помню, в то утро я надела алое нижнее платье на лиловом исподе, сверху - длинное темно-красное косодэ2 и еще одно - светло-зеленое, а поверх всего - красное парадное карагину, короткую накидку с рукавами. Косодэ было заткано узором, изображавшим ветви цветущей сливы над изгородью в китайском стиле... Обряд подношения праздничной чарки исполнял мой отец, дайнагон3, нарочно приехавший для этого во дворец. Когда торжественная часть церемонии закончилась, государь Го-Фукакуса4 удалился в свои покои, позвал отца, пригласили также женщин, и пошел пир горой, так что государь совсем захмелел. Мой отец, дайнагон, он во время торжества по обычаю трижды подносил государю сакэ, теперь предложил: "За этой праздничной трапезой выпьем трижды три раза!" - Нет, на сей раз поступим иначе, - отвечал ему государь, - выпьем трижды по девять раз, пусть будет двадцать семь чарок! Когда все уже окончательно опьянели, он пожаловал отцу чарку со своего стола и сказал: - Пусть дикий гусь, которого я ждал так долго и терпеливо, этой весной прилетит наконец в мой дом ! Отец с низким поклоном вернул государю полную чарку и удалился, кланяясь с особым почтением. Я видела, прежде чем он ушел, государь что-то тихонько сказал ему, но откуда мне было знать, о чем они говорили ? Праздник закончился, я вернулась к себе и увидела письмо. "Еще вчера я не решался писать тебе, но сегодня наконец открою сердце..." - так начиналось послание. Тут же лежал подарок - восемь тонких, прозрачных нижних одеяний, постепенно переходящих от алого к белому цвету, темно-красное одинарное верхнее одеяние, еще одно, светло-зеленое, парадная накидка, шаровары - хакама, три косодэ одной расцветки, два косодэ другого цвета. Все завернуто в кусок ткани. Вот неожиданность! К рукаву одной из одежд был прикреплен тонкий бумажный лист со стихами: "Если нам не дано, как птицам, бок о бок парящим, крылья соединить, - пусть хотя бы наряд журавлиный о любви напомнит порою!"* * Здесь и далее стихи в переводе А. Долина. Нужно было быть вовсе бесчувственной, чтобы оставить без ответа такой подарок, продуманный столь тщательно и любовно... Но я все-таки отправила обратно весь сверток и написала: "Ах, пристало ли мне в златотканые платья рядиться, доверяясь любви? Как бы после в слезах горючих не пришлось омыть те одежды... Но если бы ваша любовь и впрямь была вечной, я с радостью носила бы эти одежды..." Около полуночи той же ночью кто-то вдруг постучал в калитку. Девочка-прислужница, ничего не подозревая, отворила калитку. "Какой-то человек подал мне это и тотчас же исчез!"- сказала она, протягивая мне сверток. Оказалось, это тот самый сверток, что я отослала, и вдобавок стихотворение: "Если клятвы любви будут в сердце твоем неизменны, - эти платья надев, успокойся и в час полночный без меня почивай на ложе..." На сей раз я уже не знала, куда и кому возвращать эти одеяния. Пришлось оставить их у себя. Я надела эти одежды в третий день нового года, когда стало известно, что к нам, во дворец Томикодзи, пожалует государь-инок Го-Сага5, отец нашего государя. - И цвет, и блеск ткани на диво хороши! Это государь Го-Фукакуса подарил тебе такой наряд? - спросил мой отец, дайнагон. Я невольно смутилась и ответила самым небрежным тоном: "Нет, это подарок бабушки, госпожи Китаямы..." Вечером пятнадцатого дня из дома за мной прислали людей. Я была недовольна, - что за спешка ? - но отказаться не посмела, пришлось поехать. Усадьба удивила меня необычно праздничным видом. Все убранство - ширмы, занавеси, циновки - одно к одному, нарядное, пышное. Но я подумала, что, вероятно, все это устроено по случаю наступления Нового года. Этот день прошел без каких-либо особых событий. Назавтра с самого утра поднялась суматоха - совещались об угощении, о всяких мелочах, обсуждали, где разместить кареты вельмож, куда поставить верховых коней... - В чем дело? - спросила я, и отец, улыбнувшись, ответил: - Видишь ли, по правде сказать, сегодня вечером государь Го-Фукакуса осчастливит своим посещением нашу усадьбу по случаю Перемены места6. Оттого и убрали все, как подобает. К тому же сейчас как раз начало нового года... А тебя я велел позвать, чтобы прислуживать государю. - Странно, ведь до Дня равноденствия еще далеко, с чего это вздумалось государю совершать Перемену места? - сказала я. Тут все засмеялись: "Да она еще совершеннейшее дитя!" Но я все еще не понимала, в чем дело, а меж тем в моей спальне тоже поставили роскошные ширмы, небольшую переносную перегородку - все нарядное, новое. - Ой, разве в мою комнату пожалуют гости? Ее так разукрасили!.. - сказала я, но все только загадочно улыбались, и никто не стал мне ничего объяснять. С наступлением вечера мне велели надеть белое одинарное кимоно и темно-пурпурные шаровары - хакама. Поставили дорогие ароматические курения, в доме стало как-то по-особому торжественно, празднично. Когда наступило время зажечь светильники, моя мачеха принесла мне ослепительно прекрасное косодэ. - Вот, надень! - сказала она. А немного погодя пришел отец и, развешивая на подставке одеяние для государя, сказал: - Не ложись до приезда государя, будешь ему прислуживать. И помни - женщина должна быть уступчивой, мягкой, послушно повиноваться всему, что бы ни приказали! Так говорил он, но тогда я еще вовсе не понимала, что означали его наставления. Я ощутила только какое-то смутное недовольство, прилегла возле ящика с древесным углем для жаровни и сама не заметила, как уснула. Что было потом, не помню. Я не знала даже, что тем временем государь уже прибыл. Отец поспешил встретить его, предложил угощение, а я все это время спала безмятежно, как младенец. Кругом суетились, шумели: "Разбудите же Нидзе!", но государь сказал: - Ничего, ничего. Пусть спит, оставьте ее! - и никто не решился меня трогать. А я, накрывшись с головой одеянием, ни о чем не ведая, все спала, прислонившись к ящику с углем, задвинутому за перегородку у входа в мои покои. Внезапно я открыла глаза - кругом царил полумрак, наверное, опустили занавеси, - светильник почти угас, а рядом со мной, в глубине комнаты, как ни в чем не бывало расположился какой-то человек. "Это еще что такое!" - подумала я, мигом вскочила и хотела уйти, как вдруг слышу: - Проснись же! Я давным-давно полюбил тебя, когда ты была еще малым ребенком, и долгих четырнадцать лет ждал этого часа... И он принялся в самых изысканных выражениях говорить мне о любви, - у меня не хватило бы слов, чтобы передать все эти речи, но я слушать ничего не хотела и только плакала в три ручья, даже рукава его одежды и те вымочила слезами. - Долгие годы я скрывал свои чувства, - сказал государь, не зная, как меня успокоить, и, конечно же, не пытаясь прибегнуть к силе. - И вот приехал, надеясь, что хоть теперь представится случай поведать тебе о моей любви. Не стоит так холодно ко мне относиться, все равно все уже об этом узнали! Теперь ни к чему твои слезы! Вот оно что! Стало быть, он хочет удостоить меня своей монаршей любви не в тайне от всех, всем уже об этом известно! Стало быть, завтра, когда эта ночь растает, словно призрачный сон, мне придется изведать такую муку! Я заранее страдала от этой мысли. Сейчас я сама дивлюсь, неужели, совсем не зная, что ждет меня в будущем, я уже предчувствовала грядущие горести ? "Почему никто не предупредил меня, почему не велели отцу моему, дайнагону, откровенно поговорить со мной? - сокрушалась и плакала я. - Теперь я не смогу смотреть людям в глаза!.." И государь, очевидно, решив, что я слишком уж по-детски наивна, так и не смог ничего от меня добиться. Вместе с тем встать и уйти ему, по-видимому, тоже было неудобно, он продолжал лежать рядом, и это было мне нестерпимо. За всю ночь я не промолвила ни единого слова в ответ на все его речи. Но вот уже занялась заря, послышался чей-то голос: "Разве государь не изволит вернуться сегодня утром ?" - Да, ничего не скажешь, приятное возвращение после отрадной встречи! - как бы про себя проговорил государь. - Признаться, никак не ожидал встретить столь нелюбезное обращение! Как видно, наша давняя дружба для тебя ничего не значит... А ведь мы подружились еще в ту пору, когда ты причесывалась по-детски... Тебе бы следовало вести себя так, чтобы со стороны все выглядело пристойно. Если ты будешь все время прятаться и молчать, что подумают люди? - то упрекал он меня с обидой в голосе, то всячески утешал, но я по-прежнему не произнесла ни слова. Беда с тобой, право! - сказал государь, встал, надел кафтан и другие одежды и приказал подавать карету. Слышно было, как отец спрашивал, изволит ли государь откушать завтрак и что-то еще, но мне уже казалось, что это не прежний государь, а какой-то новый, совсем другой человек, с которым я уже не могу говорить так же просто, как раньше, и мне было до слез жаль самое себя, ту, прежнюю, какой я была до вчерашнего дня, когда еще ничего этого не знала. Я слышала, как государь отбыл, но по-прежнему лежала, не двигаясь, натянув одежды на голову, и была невольно поражена, когда очень скоро от государя доставили Утреннее послание7. Пришли мои мачеха и монахиня-бабушка. - Что с тобой? Отчего не встаешь? - спрашивали они, и мне было мучительно слышать эти вопросы. - Мне нездоровится еще с вечера... - ответила я, но, как видно, они посчитали это обычным недомоганием после первой брачной ночи, и это тоже было мне досадно до слез. Все носились с письмом государя, волновались и суетились, а я не желала даже взглянуть на его послание. Человек, доставивший письмо, в растерянности спрашивал: - Что такое?.. В чем дело?.. - И настойчиво приставал к отцу: - Покажите же послание государя госпоже Нидзе! Мне казалась прямо невыносимой вся эта суматоха. - Кажется, она не совсем здорова... - отвечал отец и пришел ко мне. - Все встревожены из-за письма государя, а ты что же?! Уж не собираешься ли ты, чего доброго, вовсе оставить без ответа его послание? - сказал он, и слышно было, как он шуршит бумагой, разворачивая письмо. На тонком листе лилового цвета было написано: "За долгие годы мне, право, ты стала близка. Пускай в изголовье рукава твои не лежали - не забыть мне их аромата!" "Наша барышня совсем не похожа на нынешних молодых девиц!" - восклицали мои домашние, прочитав это. стихотворение. Я же не знала, как мне теперь вести себя, и по-прежнему не поднималась с постели, а родные беспокоились: "Не может же кто-то другой написать за нее ответ, это ни на что не похоже!" В конце концов посланцу вручили только подарки и отпустили, сказав: - Она совершеннейшее дитя, все еще как будто не в духе и потому не видела письма государя... А днем пришло письмо от него - от Санэканэ Сайондзи, хотя я совсем этого не ждала. "О, если к другому склонишься ты сердцем, то знай: в тоске безутешной я, должно быть, погибну скоро, словно дым на ветру, растаю..." Дальше было написано: "До сих пор я жил надеждой когда-нибудь с тобой соединиться, но теперь о чем мне мечтать, ради чего жить на свете?" Письмо было написано на тонком синеватом листе, на котором цветной вязью была оттиснута старинная танка: "Уйдите, о тучи, с вершины Синобу-горы, с вершины Терпенья - из души моей омраченной без следа исчезните, тучи!" Его собственное стихотворение было написано поверх этих стихов. Я оторвала от бумаги кусочек, как раз тот, на котором стояли слова "гора Синобу", и написала: "Ах, ты ведь не знаешь, что в сердце творится моем! Объята смятеньем, я другому не покорилась, ускользнула, как дым вечерний". И сама не могла бы сказать, как я решилась отправить ему такой ответ. * * * Так прошел день, я не притронулась даже к лекарственному настою. "Уж и впрямь не захворала ли она по-настоящему?" - говорили домашние. Но когда день померк, раздался голос: "Поезд его величества!" - и не успела я подумать, что же теперь случится, как государь, открыв раздвижные перегородки, как ни в чем не бывало вошел ко мне с самым дружелюбным, привычным видом. - Говорят, ты нездорова? Что с тобой? - спросил он, но я была не в силах ответить и продолжала лежать, пряча лицо. Государь прилег рядом, стал ласково меня уговаривать, спрашивать. Мне хотелось сказать ему: "Хорошо, я согласна, если только все, что вы говорите, правда...", я уже готова была вымолвить эти слова, но в смятении подумала: "Ведь он будет так страдать, узнав, что я всецело предалась государю..." - и потому не сказала ни слова. В эту ночь государь был со мной очень груб, мои тонкие одежды совсем измялись, и в конце концов все свершилось по его воле. А меж тем постепенно стало светать, я смотрела с горечью даже на ясный месяц, - мне хотелось бы спрятать луну за тучи! - но, увы, это тоже было не в моей власти... "Увы, против воли пришлось распустить мне шнурки исподнего платья - и помчится мутным потоком о бесчестье слава дурная", - неотступно думала я. Даже ныне я удивляюсь, что в такие минуты была способна так здраво мыслить... Государь всячески утешал меня. - В нашем мире любовный союз складывается по-разному, - говорил он, - но наша с тобой связь никогда не прервется... Пусть мы не сможем все ночи проводить вместе, сердце мое все равно будет всегда принадлежать одной тебе безраздельно! Ночь, короткая, как сон мимолетный, посветлела, Ударил рассветный колокол. - Скоро будет совсем светло... Не стоит смущать людей, оставаясь у тебя слишком долго... - сказал государь и, выходя, промолвил: - Ты, конечно, не слишком опечалена расставаньем, но все-таки встань, хотя бы проводи меня на прощание!.. - Я и сама подумала, что и впрямь больше нельзя вести себя так неприветливо, поднялась и вышла, набросив только легкое одеяние поверх моего ночного платья, насквозь промокшего от слез, потому что я плакала всю ночь напролет. Полная луна клонилась к западу, на восточной стороне неба протянулись полосками облака. Государь был в теплой одежде вишневого цвета на зеленоватом исподе, в сасинуки8 с гербами, сверху он набросил светлосерое одеяние. Странное дело, в это утро его облик почему-то особенно ярко запечатлелся в моей памяти... "Так вот, стало быть, каков союз женщины и мужчины..." - думала я. Дайнагон Дзэнседзи, мой дядя, в темно-голубом охотничьем кафтане подал карету. Из числа придворных государя сопровождал только вельможа Тамэката. Остальная свита состояла из нескольких стражников-самураев да низших слуг. Когда подали карету, громко запели птицы, как будто нарочно дожидались этой минуты, чтобы возвестить наступление утра; в ближнем храме богини Каннон9 ударили в колокол, мне казалось: он звучит совсем рядом, на душе было невыразимо грустно. "Из-за любви государя промокли от слез рукава..." - вспомнились мне строчки "Повести о Гэндзи"10. Наверное, там написано именно о таких чувствах... - Проводи меня, ведь мне так грустно расставаться с тобой! - все еще не отъезжая, позвал меня государь. Возможно, он понимал, что творится в моей душе, но я, вся во власти смятенных чувств, продолжала стоять не двигаясь, а меж тем. с каждой минутой становилось светлей, и месяц, сиявший на безоблачном небе, почти совсем побелел. Внезапно государь обнял меня, подхватил на руки, посадил в карету, и она тут же тронулась с места. Точь-в-точь, как в старинном романе, так неожиданно... "Что со мной будет?" - думала я. Уж звон колокольный вещает, что близок рассвет. Лишь горечь осталась от печальных снов этой ночи, проведенной в слезах и пенях... Пока мы ехали, государь твердил мне о любви, обещал любить меня вечно, совсем как будто впервые в жизни похищал женщину, все это звучало прекрасно, но, по правде сказать, чем дальше мы ехали, тем тяжелее становилось у меня на душе, и, кроме слез, я ничем не могла ему ответить. Наконец мы прибыли во дворец на улице Томикодзи. Карета въехала в главные ворота Углового дворца. - Нидзе - совсем еще неразумный ребенок, - выходя из кареты, сказал государь дайнагону Дзэнседзи. - Мне было жаль ее покидать, и я привез ее с собой. Хотелось бы, чтобы некоторое время государыня об этом не знала. А ты о ней позаботься! - И с этими словами он удалился в свои покои. Дворец, к которому я привыкла с младенческих лет, теперь показался мне чужим, незнакомым, мне было страшно, стыдно встречаться с людьми, не хотелось выходить из кареты, я неотступно думала, что со мной теперь будет, а слезы все текли и текли. Внезапно до меня донесся голос отца - стало быть, он приехал следом за нами, значит, все-таки тревожится обо мне... Я была глубоко тронута отцовской заботой. Дайнагон Дзэнседзи передал отцу слова государя, но отец сказал: - Нет, напротив, никакого особого обращения не нужно! Пусть все остается по-старому, пусть она прислуживает ему, как до сих пор. Чем больше делать из всего тайну, тем скорее пойдут слухи и пересуды! - Затем послышались шаги: отец вышел. "В самом деле, отец прав... Что меня теперь ждет?" - подумала я, и снова горестно сжалось сердце, я места себе не находила от снедавшей меня тревоги, но в это время ко мне опять вошел государь, снова зазвучали слова о вечной, неугасимой любви, и мало-помалу я упокоилась. "Такова уж, видно, моя судьба, наверное, этот союз уготован мне еще в прошлой жизни", а стало быть, он неизбежен..." - решила я. Так прошло не менее десяти дней. Государь проводил со мной ночь за ночью, и мне самой было странно, отчего в моем сердце все еще живет образ того, кто написал мне: "О, если к другому склонишься ты сердцем, то знай..." Мой отец, дайнагон, считал, что теперь мне не следует жить во дворце, как раньше, и я в конце концов оставила придворную службу. Мне было там грустно, я не смела по-прежнему открыто смотреть людям в лицо и под предлогом болезни возвратилась домой. Вскоре от государя пришло ласковое письмо. "Я привык, чтобы ты всегда была рядом, - писал он, - мне кажется, прошла уже целая вечность с тех пор, как мы расстались. Поскорей возвращайся!" Письмо заканчивалось стихотворением: "Знаю, горькой тоской Ты в разлуке не станешь томиться, - Рассказать бы тебе, сколько слез я пролил украдкой, рукава одежд увлажняя!.." Еще недавно письмо государя внушало мне отвращение, а теперь я с нетерпением ждала от него послания, тотчас прочитала, и сердце забилось радостью. Я ответила: "Ах, едва ли по мне слезы вы проливаете ночью, - но при вести такой я сама слезами печали увлажила рукав атласный..." Вскоре после этого я вернулась во дворец, теперь уже без особых волнений, но на душе было все время тревожно, и в самом деле очень скоро принялись злые языки судачить на мой счет: "Дайнагон Масатада недаром носился со своей Нидзе, недаром дорожил ею, словно невесть какой драгоценностью... Прислал ее во дворец с такими почестями, прямо как будто она - младшая государыня...12 Уж так он о ней заботится, так заботится!" Злобные намеки сделали свое дело: государыня с каждым днем относилась ко мне все хуже, а у меня на душе становилось все тревожней и холоднее, но связь с государем продолжалась по-прежнему. Не то чтобы он вовсе перестал проводить ночи у государыни, но посещал ее все реже и реже, и это, конечно, приводило ее в уныние. Ну, а что касается других женщин, то мне, в моем положении, не пристало жаловаться на то, что государь иногда приглашал к себе дам из свиты... Одно я поняла - однажды вступив на путь любви, нужно быть готовой к страданиям. "И все-таки, - думалось мне, - когда-нибудь я буду вспоминать это время, полное тяжких переживаний, как самые счастливые дни моей жизни..." Так жила я, дни сменялись ночами, а меж тем уже наступила осень. * * * Помню, - это случилось в начале девятой луны, - заболел государь-инок Го-Сага. Говорили, что у него бери-бери13, делали прижигание моксой, лечили и так и этак, весьма усердно, но все напрасно, больному с каждым днем становилось хуже. Так закончился этот год. Наступил новый год, но в состоянии больного не заметно было ни малейших признаков улучшения. К концу первой луны стало ясно, что надежды на выздоровление нет, и больного в паланкине перевезли во дворец Сага. Государь Го-Фукакуса тоже сразу поехал следом. Я ехала с ним в одной карете. Матушка и супруга государя отправились вместе в другой карете. Придворные лекари, Танэнари и Моронари, изготовили лекарственный настой, чтобы давать больному в дороге, на глазах у него разлили настой по двум бутылям, и Цунэтоо приказал двум стражникам-самураям нести напиток. Однако, когда по прибытии в Утино решили дать больному лекарство, оказалось, что в обеих бутылях не осталось ни капли... Поистине странное, непонятное происшествие! Больной государь был очень испуган и, кажется, совсем упал духом. Мне рассказывали, что самочувствие его сразу резко ухудшилось. Государь Го-Фукакуса расположился в павильоне Оидоно и посылал всех подряд, кто попадался ему на глаза, будь то мужчина или женщина, узнавать о состоянии больного отца. Нужно было пройти по длинной галерее, а внизу и днем и ночью так уныло шумели волны реки, что меня невольно пробирала дрожь. С началом второй луны больному стало так худо, что с минуты на минуту ждали, когда наступит конец. Помню, проведать больного приехали оба наместника из Южной и Северной Рокухары14 - если не ошибаюсь, в девятый день; оба выражали глубокую скорбь. Наместников принял дайнагон Санэканэ Сайондзи, он же передал больному их соболезнование. В одиннадцатый день прибыл сам царствующий император Камэяма, он провел у больного отца весь следующий двенадцатый день и на тринадцатый день отбыл, так что хлопот у всех было по горло, но во дворце было мрачно, посещение императора не отмечалось ни музыкой, ни какими-либо торжествами. Государь Го-Фукакуса встретился с микадо, и, когда я увидела, что братья непрестанно льют слезы, сама невольно заплакала. Прошел день, другой, и вскоре, пятнадцатого числа, мы заметили вдали, над столицей, густой, черный столб дыма. - Чья это усадьба горит? - спросила я и услыхала в ответ: - Убили наместника Токискэ и подожгли его дом! Ни кистью, ни словами не передать, как сжалось у меня сердце. О, бренность нашего мира! Человек, совсем недавно, всего лишь в минувший девятый день, приезжавший проведать государя-инока Го-Сагу, умирает раньше больного, дни которого уже сочтены! Конечно, никто не знает, кто раньше сойдет в могилу, юноша или старец, это давно известная истина, и все же я была охвачена глубокой скорбью. У больного государя еще в ночь на тринадцатое число отнялся язык, поэтому рассказывать об этом печальном событии ему, разумеется, не стали. А в семнадцатый день, с самого утра, поднялся страшный переполох - близился смертный час. Для последнего наставления к умирающему прибыли епископ Кекай и настоятель храма Вечной жизни, они читали молитвы. - В награду за соблюдение Десяти добродетелей15 в прежней жизни вы удостоились в этом мире императорского престола, повелевали сотнями вельмож и военачальников, стало быть, и грядущая ваша участь в мире потустороннем не внушает ни малейшей тревоги! Мгновенно воссядете вы в чаше чистого лотоса16 и, с высоты взирая на землю, будете помогать всем созданиям в сей печальной юдоли обрести путь, ведущий в Чистую землю рая! - на все лады утешали и наставляли они умирающего, но государь-инок, все еще, как видно, привязанный к нашему греховному миру, не подал никаких признаков обращения на путь истинный и, не вняв благим увещаниям, не проявив стремления отрешиться от сего мира, в конце концов скончался в час Петуха17, восемнадцатого дня второй луны Девятого года Бунъэй18, пятидесяти трех лет от роду. С его кончиной, казалось, тучи закрыли небо, народ погрузился в скорбь, яркие наряды в одно мгновенье сменились темными траурными одеждами. В восемнадцатый день тело покойного государя отправили для сожжения в храм Якушин. Из императорского дворца для участия в похоронах прибыл вельможа Санэфую, присутствовали настоятели храмов Ниннадзи, Эмаин, Сегоин, Додайин, Серэнъин. Кисть бессильна передать скорбную красоту этой ночи! "Покойный государь так любил Цунэтоо... Он несомненно пост