Оцените этот текст:




     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: Б.Прус. Сочинения в семи томах. Том 1
     Перевод с польского Е.Живовой. Примечания E.Цыбенко
     Государственное издательство художественной литературы, Москва, 1961
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 5 октября 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------




     Если  бы  благородство пастора Беме  имело  три  обычных геометрических
измерения и соответствующий им вес,  сему преподобному мужу пришлось бы свои
пастырские  и   приватные   путешествия  совершать  товарным   поездом.   Но
благородство,   являясь  свойством  духовной  субстанции,  имеет  лишь  одно
измерение -  четвертое, над ним ломают головы математики, а в реальной жизни
оно  веса  не  имеет,  поэтому  пастор  Беме  мог  спокойно путешествовать в
маленькой бричке, запряженной одной лошадью.
     Сытая,  холеная лошадь  бежала  мелкой  рысцой  по  гладкому фабричному
шоссе;  казалось,  ее больше интересовали мухи, от которых она отмахивалась,
чем  добродетели,  заключавшиеся в  тощем  теле  духовного пастыря.  Толстый
хомут,  оглобли,  летний зной и  дорожная пыль,  очевидно,  сильней занимали
воображение  животного,   чем   преподобный  Беме,   его   маленькие  бачки,
шляпа-панама,  белый в  розовую полоску перкалевый плащ и  даже полированный
кнут,  заткнутый с правой стороны сидения.  Кнут этот пастор не оставил дома
только из опасения показаться смешным,  но в пути им не пользовался. Правда,
он  и  не  мог  им  пользоваться,  так  как  в  одной руке,  чтобы лошадь не
спотыкалась,  держал  вожжи,  а  другой  посылал идущие от  души,  но  слабо
действующие благословения всем проезжим и  прохожим,  которые,  без различия
вероисповедания, снимали шапки, кланяясь "честному швабу".
     Сейчас  (в  июньский  день,  в  пять  часов  пополудни) его  преподобию
предстояло  выполнить  не  слишком  христианскую миссию,  а  именно:  сперва
огорчить ближнего,  а  потом  утешить его.  Он  ехал  сообщить своему  другу
Готлибу Адлеру,  что  единственный его  сын Фердинанд Адлер,  пребывающий за
границей, наделал долгов. Известив его об этом, он собирался затем успокоить
его и вымолить прощение легкомысленному юноше.
     Готлиб Адлер  -  владелец фабрики хлопчатобумажных тканей.  Фабрику его
соединяет  с  железнодорожной  станцией  шоссе;  оно,  правда,  не  обсажено
деревьями,  но содержится в чистоте.  То,  что виднеется слева от шоссе,  за
небольшой рощей,  это еще не фабрика,  а местечко. Фабрика находится справа.
Среди  кленов,  лип  и  тополей мелькают черные и  красные крыши  нескольких
десятков  рабочих   домиков,   а   за   ними   высится  пятиэтажное  здание,
расположенное покоем и окруженное другими постройками. Это и есть фабрика. В
длинные  ряды   окон   смотрится  солнце,   заливая  их   золотом.   Высокая
темно-красная труба извергает черные клубы густого дыма.  Если б ветер подул
с той стороны, пастор услышал бы гул паровых машин и шум ткацких станков. Но
ветер  дует  с  другой  стороны,  поэтому  слышится  только  свист  далекого
паровоза,  тарахтенье брички  Беме,  фырканье его  лошади и  пение  птички -
должно быть, перепелки, утопающей в зеленых хлебах.
     Возле самой фабрики много деревьев, больше чем где-либо в другом месте.
Это  сад  Адлера;  сквозь зелень кое-где проглядывают белыми лоскутами стены
красивого особняка и хозяйственных построек.
     Пастору  в  конце  концов  надоело  все  время  следить за  тем,  чтобы
разжиревшая лошадь не  споткнулась.  Уповая на  милосердие того,  кто извлек
Даниила из львиного рва и Иону из чрева кита,  его преподобие привязал вожжи
к козлам и сложил руки, как для молитвы. Беме любил помечтать, но предавался
этому  занятию лишь  тогда,  когда мог  вращать большими пальцами обеих рук,
наподобие мельничных крыльев,  что  он  и  сделал сейчас.  Это  коловращение
открывало перед ним волшебные врата в страну воспоминаний.
     И  вот вспомнилось ему (должно быть,  в  сороковой раз в этом году и на
том же месте),  что фабрика Адлера и все,  что ее окружает, очень напоминает
другую фабрику -  в далекой бранденбургской равнине,  где он,  пастор Мартин
Беме,  и  друг его,  Готлиб Адлер,  провели свои детские годы.  Оба они были
сыновьями ткацких мастеров среднего достатка, родились в одном и том же году
и  посещали одну и  ту  же  начальную школу.  Затем они расстались на  целую
четверть века; за это время Беме окончил богословский факультет в Тюбингене,
а Адлер скопил несколько тысяч талеров.
     Потом они снова встретились далеко от  родины,  на польской земле,  где
Беме был пастором протестантского прихода, а Адлер основал небольшую ткацкую
фабрику.
     С тех пор, вторую четверть века, они уже не разлучались и навещали друг
друга по два-три раза в неделю.  Небольшая фабрика Адлера стала за это время
огромной,  сейчас на ней работало шестьсот рабочих, и она ежегодно приносила
владельцу десятки тысяч рублей чистой прибыли. А Беме так и остался тем, кем
был:  небогатым пастором.  Однако сокровища человеческой души  тоже приносят
проценты,  поэтому и у пастора были доходы, исчислявшиеся десятками тысяч...
благословений.
     Были между друзьями и еще кое-какие различия.
     Сын  пастора недавно окончил рижский политехникум и  мечтал  обеспечить
себе,  родителям и  сестре кусок хлеба в будущем,  а единственный сын Адлера
гимназии не  окончил,  путешествовал за  границей и  мечтал о  том,  как  бы
вытянуть побольше денег из отцовской кассы. Пастор беспокоился о том, удачно
ли  выйдет замуж его  восемнадцатилетняя Аннета.  Адлера беспокоило,  что  в
конце концов выйдет из его сына.  Пастору,  в  общем,  хватало его скромного
достатка и  нескольких десятков тысяч благословений в  год;  Адлеру же  было
мало  нескольких десятков тысяч  годового дохода,  а  капитал,  помещенный в
банк, слишком медленно приближался к желанной цифре - миллиону рублей.
     Но сейчас Беме не думал об этом.  Он был рад,  что видит вокруг зеленые
хлеба,  а вверху небо с разбросанными по нему белыми и серыми облаками и что
общий вид  фабрики Адлера напоминает ему местность,  где он  провел детство.
Такие же  одноэтажные дома тянулись двумя рядами,  так же расположено покоем
здание фабрики, такой же дом ее владельца и пруд в саду...
     Жаль,  что нет здесь приюта для маленьких детей,  школы для подростков,
богадельни для стариков,  больницы...  Жаль,  что Адлер не  подумал об этом,
хотя фабрику свою он  строил по образцу бранденбургской.  Следовало основать
хотя бы школу.  А  ведь не будь школы там...  ни он бы не стал пастором,  ни
Адлер - миллионером!
     Бричка  подъехала  так  близко,   что  шум  фабрики  вывел  пастора  из
задумчивости.  Ватага  грязных,  полуоборванных детей  играла  у  дороги  за
оградой;  в  фабричном дворе стояло несколько подвод,  на которые укладывали
тюки  тканей.  Налево открылся взору  во  всей  своей  красе особняк Адлера,
построенный в  итальянском стиле.  Еще несколько шагов,  и  вот из-за дерева
показалась стоящая у  пруда беседка;  здесь фабрикант и его друг обычно пили
рейнское вино, беседуя о старых временах и о своих делах.
     Кое-где   из   открытых  окон   рабочих   домов   свешиваются  лохмотья
выстиранного белья. Почти все обитатели этих жилищ стоят сейчас у станков, и
только несколько бледных женщин с впалой грудью приветствуют пастора:
     - Слава Иисусу Христу!
     - Во  веки  веков!..  -  отвечает тщедушный старичок,  приподнимая свою
много лет прослужившую панаму.
     Но  тут бричка свернула влево,  лошадь весело замотала головой и  рысью
влетела во  двор.  Тотчас  явился  конюх,  вытер  нос  рукавом и  помог  его
преподобию сойти.
     - Дома хозяин? - спросил Беме.
     - На фабрике. Сейчас доложу, что ваша милость пожаловали.
     Пастор поднялся на  крыльцо,  где  уже ждал лакей,  чтобы снять с  него
дорожный плащ.  Теперь  все  могли  увидеть длинный сюртук духовной особы  и
короткие ноги,  по сравнению с которыми нос, украшавший увядшее доброе лицо,
казался великоватым.  Его преподобие снова сложил руки на животе и  завертел
двумя пальцами.  Он  вспомнил,  что приехал сюда,  чтобы сперва нанести рану
отцовскому сердцу,  а  потом  исцелить  его  по  заранее  обдуманному плану,
делившемуся   согласно   правилам   риторики   на    три   части.    Первая,
подготовительная,  должна была коснуться в  общих чертах неисповедимых путей
господних,  ведущих  человека по  терниям  житейским к  вечному счастью.  Во
второй надлежало сказать,  что юный Фердинанд Адлер не может вернуться из-за
границы в  лоно семьи до тех пор,  пока не будут удовлетворены его кредиторы
на  такую-то  сумму.  (Здесь  должен  произойти  взрыв  отцовского  гнева  и
перечисление Адлером  всех  проступков,  совершенных его  сыном.)  Но  в  ту
минуту,   когда   разгневанный  фабрикант  хлопчатобумажных  тканей  захочет
отречься от недостойного сына,  лишить его наследства и проклясть, последует
третья  часть  пасторской миссии  -  примирительная.  Беме  хотел  напомнить
историю  блудного  сына,  намекнуть,  что  друг  его  плохо  воспитал своего
наследника и  что  грех  этот  он  должен безропотно искупить перед господом
богом, вручив кредиторам Фердинанда требуемую ими сумму.
     В  то  время как Беме восстанавливал в  памяти план своих действий,  на
дороге,  ведущей  к  особняку,  показался  старик  Адлер.  Это  был  человек
гигантского роста,  сутуловатый,  неуклюжий,  с  огромными ногами,  одетый в
длинный серый сюртук старомодного покроя и  такие же  брюки.  На его красном
лице выделялся большой круглый нос и толстые губы,  выпяченные, как у негра.
Усы он брил, оставляя только жидкие светлые бакенбарды. Когда он снял шляпу,
чтобы отереть пот,  стали видны его выпуклые светло-голубые глаза,  лишенные
бровей, и коротко остриженные льняные волосы.
     Миллионер  приближался  тяжелым,  размеренным  шагом,  раскачиваясь  на
мощных ногах, словно кавалерист. Когда он не утирал потного лица или красной
шеи, его опущенные большие руки с короткими пальцами оттопыривались, образуя
две дуги,  похожие на ребра допотопного животного. Широкая грудь его заметно
поднималась  и  опускалась,   дыша,   как  кузнечный  мех.   Еще  издали  он
приветствовал пастора флегматичным кивком  головы,  широко разевая при  этом
рот и крича хриплым басом:  "Ха-ха-ха!" -  но не улыбаясь.  Да и трудно было
представить себе, как бы выглядела улыбка на этом мясистом и апатичном лице,
на котором, казалось, безраздельно господствовали суровость и тупость.
     И  вместе с  тем  эта  грубо  вытесанная природой личность была  скорее
странной, чем отвратительной. Не страх он возбуждал, а чувство беспомощности
против  его  силы.  Казалось,  в  его  неуклюжих руках  полосы железа должны
гнуться с  таким же жалобным скрипом,  с  каким гнется пол фабричных зал под
его  ногами.  С  первого же  взгляда было видно,  что  смягчить сердце этого
тарана в  человеческом образе невозможно,  но  если бы  кто-нибудь ранил его
сердце, вся эта махина рухнула бы, как здание, вдруг лишившееся фундамента.
     - Как поживаешь, Мартин? - крикнул Адлер с первой ступеньки лестницы и,
схватив руку пастора,  тряхнул ее сильно и неловко. - Постой-ка! Ты ведь был
вчера в Варшаве, - продолжал он, - не слыхал ли чего-нибудь о моем мальчике?
Этот полоумный пишет так редко, что только банк знает, где его носит!..
     Рядом с Адлером поднявшийся на крыльцо тщедушный Беме выглядел,  говоря
словами библии, как саранча рядом с верблюдом.
     - Ну,  да рассказывай же,  -  повторил Адлер, усаживаясь на затрещавшую
под  ним  железную скамейку.  Зычный  голос  его  удивительно гармонировал с
мерным гулом фабрики, напоминавшим отдаленные раскаты грома.
     - Разве Фердинанд ничего не писал в банк?
     Беме невольно сразу же  был  вовлечен в  разговор,  по  поводу которого
приехал.  Он сел на скамейку против Адлера и  с  удивительным самообладанием
стал припоминать начало первой части своей речи: о неисповедимых путях...
     У  пастора был один недостаток:  он  не умел плавно говорить без очков,
которые всегда засовывал в  самые неподходящие места.  Беме чувствовал,  что
пора приступить к  предисловию,  но  как начать без очков?..  Он откашлялся,
поднялся со скамейки, повертелся туда-сюда - очков нет!
     Он полез в левый карман брюк, потом в правый... очков нет!.. Не оставил
ли он их дома?..  Какое!  Он ведь держал их в руках,  усаживаясь в бричку...
Беме сунул руку в задний карман сюртука - нет... в другой - тоже нет! Бедный
пастор совершенно забыл первые фразы вступительной части.
     Адлер,   знавший   своего   друга,   как   собственные  пять   пальцев,
забеспокоился:
     - Чего ты так суетишься? - спросил он.
     - Да вот беда... Очки куда-то засунул...
     - Зачем тебе очки? Ты ведь не собираешься читать мне проповедь.
     - Да, видишь ли...
     - Я спрашиваю тебя о Фердинанде, нет ли от него вестей?..
     - Сейчас я отвечу тебе!.. - проговорил Беме, поморщившись.
     Он ощупал боковой карман,  но и там очков не нашел. Расстегнул сюртук и
из  внутреннего кармана вытащил какой-то  листок бумаги и  большой бумажник,
потом вывернул карман, но и там не оказалось очков.
     "Неужели я  оставил их в  бричке?"  -  подумал он и  хотел было сойти с
крыльца.
     Но Адлер,  знавший, что Беме прячет во внутренние карманы только важные
документы, вырвал у него из рук бумагу.
     - Готлиб,  милый,  -  смущенно сказал пастор,  -  отдай мне это,  я сам
прочитаю тебе,  только...  я  должен раньше найти  очки...  Куда  они  могли
деваться?
     Он побежал вниз, направляясь к конюшне.
     - Пожалуйста, подожди, пока я вернусь; прежде всего нужно выяснить, где
очки. - И он ушел, потирая обеими руками седую голову.
     Несколько минут спустя Беме вернулся из конюшни совершенно удрученный.
     - Должно быть, они потерялись, - бормотал он. - Но я помню, что, садясь
в бричку, я в одной руке держал платок, а в другой - кнут и очки...
     Раздосадованный пастор  опустился на  скамейку  и  мельком  взглянул на
Адлера.
     У  старого фабриканта вздулись жилы  на  лбу,  а  глаза  выкатились еще
больше, чем обычно. Он с напряженным вниманием читал записку, а когда кончил
наконец, плюнул в гневе на крыльцо.
     - Ох,  и шельма же этот Фердинанд!  -  проворчал он.  -  За два года он
сделал долгов на пятьдесят восемь тысяч тридцать один рубль,  хотя я посылал
ему по десять тысяч в год.
     - Знаю!.. Знаю!.. - вскрикнул вдруг пастор и побежал в переднюю.
     Через минуту он вернулся с торжествующим видом,  неся в руках свои очки
в черном футляре.
     - Ну конечно!  -  сказал он.  - Да я и не мог их никуда положить, кроме
как в плащ! Ну, что за рассеянность!
     - Ты  всегда теряешь свои  очки,  а  потом  находишь,  -  сказал Адлер,
подперев голову рукой.
     Он казался задумчивым и грустным.
     - Пятьдесят восемь и  двадцать -  семьдесят восемь тысяч  тридцать один
рубль за  два  года!  -  бормотал фабрикант.  -  Когда я  эту дыру заштопаю,
ей-богу, не знаю!
     Пастор надел наконец очки,  и к нему вернулась его обычная ясность ума.
Первая,  вступительная  часть  речи,  ради  которой  он  приехал  к  Адлеру,
оказалась уже ненужной. Вторая - тоже. Оставалась третья часть.
     Беме обладал способностью быстро ориентироваться в обстоятельствах и не
менее  быстро  вносить изменения в  ранее  принятый план.  Он  откашлялся и,
расставив ноги, начал:
     - Я  понимаю,  дорогой Готлиб,  что  твое  отцовское сердце должно быть
тяжело ранено поведением твоего единственного сына; я признаю, что на судьбу
до некоторой степени дозволено роптать...
     Адлер очнулся от задумчивости и спокойно возразил:
     - Хуже чем  роптать,  -  надо платить!..  Иоганн!  -  крикнул он  вдруг
голосом, от которого дрогнул навес крыльца.
     Слуга появился в дверях передней.
     - Стакан воды!
     Вода  была  подана в  мгновение ока;  Адлер  выпил  ее,  потребовал еще
стакан, выпил и этот, а потом сказал уже без тени гнева:
     - Надо телеграфировать Ротшильдам...  Сегодня же пошлю депешу,  и пусть
этот безумец поскорей возвращается домой. Хватит путешествовать!
     Теперь Беме понял,  что  не  только третья часть его  речи бесповоротно
потеряна, но и что, увы, хуже того - отец слишком снисходительно относится к
проступку своего сына.  Как бы  то  ни было,  долг в  пятьдесят восемь тысяч
рублей  -  это  не  только большой убыток,  но  и  злоупотребление отцовским
доверием, а следовательно - немалый грех. Кто знает, не пожелал ли бы Адлер,
будь у него эти деньги в кармане, основать школу, без которой дети фабричных
рабочих дичают и приучаются к праздности.
     Исходя из  этих соображений,  пастор решил выступить не  защитником,  а
обвинителем  легкомысленного  молодого  человека,   что   сделать  ему  было
нетрудно,  так как он знал,  каким шалопаем был Фердинанд с малых лет, - и к
тому же  он  нацепил уже на  нос очки,  без которых ему трудно было что-либо
доказать.
     Между  тем  Адлер  прислонился к  спинке  скамейки и,  сплетя  руки  на
затылке, запрокинул огромную голову, уставясь в потолок.
     Беме  откашлялся,  положил руки на  колени и,  глядя на  галстук своего
друга, начал:
     - Хотя,  милый  Готлиб,  твое  христианское смирение  перед  несчастьем
весьма похвально,  все  же  человек для достижения наибольшего совершенства,
возможного в  сем мире (а  оно,  ох,  как несовершенно перед лицом творца!),
должен не только покоряться судьбе,  но и быть деятельным. Господь наш Иисус
Христос не  только обрек  себя  на  смерть,  но  еще  и  учил  и  наставлял.
Следовательно,  и  нам,  слугам его,  должно не только безропотно переносить
страдания, но и направлять заблудших на путь истины...
     Адлер оперся рукой о скамью и опустил голову на грудь.
     - Фердинанд  -  твой  сын  телом,  а  мой  духом  -  несмотря  на  свои
достоинства и врожденные способности,  не выполняет заповеди, предписывающей
человеку, изгнанному из рая, трудиться.
     - Иоганн! - крикнул Адлер.
     Слуга взбежал на крыльцо.
     - Машину там  пустили слишком быстро!  Всегда они  без меня так делают.
Вели им пустить медленней!
     Слуга исчез; пастор невозмутимо продолжал:
     - Сын  твой не  работает и  дарованные ему создателем силы -  духовные,
физические и материальные -  растрачивает всуе. Я не раз уже говорил тебе об
этом,   милый  Готлиб,  и  воспитанием  моего  Юзефа  не  противоречу  своим
принципам.
     Адлер угрюмо тряхнул головой.
     - А  что будет делать твой Юзеф,  когда окончит политехникум?  -  вдруг
спросил он.
     - Поступит на  какую-нибудь фабрику и,  может быть,  со временем станет
директором.
     - А когда он станет директором, тогда что?
     - Будет дальше работать.
     - А зачем он будет работать?
     Пастор смутился.
     - Затем, - ответил он, - чтобы приносить пользу себе и людям.
     - Ну, а мой Фердинанд, как только вернется, сразу же может стать у меня
директором.  Люди от него уже имели пользу,  если он истратил в течение двух
лет семьдесят пять тысяч тридцать один рубль.  Да  и  то о  своей пользе он,
видно, тоже не забыл.
     - Но он не работает, - заметил пастор, подняв палец кверху.
     - Да!  Зато я работаю и за него и за себя.  Я всю свою жизнь работал за
пятерых.  Так  неужели  моему  единственному сыну  нельзя  в  молодости хоть
немного насладиться жизнью?..  Чем он не воспользуется теперь, - добавил он,
- тем уже не воспользуется никогда... Я знаю это по собственному опыту! Труд
- это проклятие. И это проклятие я принял на себя; а что я действительно его
несу,   свидетельствует  нажитое  мною  состояние.  Если  необходимо,  чтобы
Фердинанд так же мучился, как я, зачем же бог дал мне деньги? Что за радость
мальчику, если он из моего миллиона должен сделать десять, а сын его, в свою
очередь,  будет жить только для того,  чтобы к нашим миллионам прибавить еще
десять? Бог сотворил как богатых, так и бедных. Богатые наслаждаются жизнью.
Мне,  видно, уже не придется ею насладиться, потому что у меня нет сил, да я
и не умею. Но почему бы моему сыну не пользоваться жизнью?
     Слуга вернулся с фабрики. Паровая машина пошла медленней.
     - Милый Готлиб, - начал пастор, - хороший христианин...
     - Иоганн,  -  прервал  его  фабрикант.  -  Принеси  в  беседку  бутылку
рейнского и пряники... Пойдем в сад, Мартин!
     Он похлопал Беме по плечу и зарычал:
     - Ха-ха-ха!
     Они направились в сад.  Им преградила дорогу какая-то бедная женщина и,
бросившись Адлеру в ноги, прошептала сквозь слезы:
     - Ваша милость! Хоть три рубля на похороны...
     Адлер оттолкнул ее и спокойно ответил:
     - Иди к шинкарю, там твой глупый муж изо дня в день оставлял деньги.
     - Ваша милость!
     - Делами занимаются в конторе, а не здесь, - прервал ее Адлер, - туда и
ступай.
     - Я была уже там, но меня прогнали. - И она снова обхватила его ноги.
     - Прочь! - крикнул фабрикант. - Как работать, так вас не заманишь, а на
крестины да на похороны умеете клянчить!
     - Я после родов лежала, как мне было идти на работу?
     - Не рожай детей, если тебе не на что их хоронить.
     И он пошел в сад, подталкивая возмущенного этой сценой пастора.
     Возле калитки Беме остановился.
     - Знаешь, Готлиб, - сказал он, - я не стану пить.
     - А? - удивился Адлер. - Почему?
     - Слезы бедняков отравляют вкус вина.
     - Не беспокойся! Рюмки чистые, а бутылки хорошо закупорены. Ха-ха-ха!
     Пастор покраснел,  в  гневе отвернулся от  него  и  бросился обратно во
двор.
     - Стой, сумасшедший! - крикнул Адлер.
     Пастор бежал к конюшне.
     - Вернись  же!..  Эй  ты,  дура!  -  позвал  Адлер  несчастную женщину,
плакавшую у ворот. - Вот тебе рубль и убирайся отсюда, пока цела!
     Он кинул ей бумажку.
     - Мартин! Беме! Вернись! Вино уже в беседке.
     Но  пастор уселся в  свою  бричку и,  даже  не  надев плаща,  выехал за
ворота.
     - Сумасшедший, - пробормотал Адлер.
     Впрочем,  он  не  сердился на пастора,  который по нескольку раз в  год
устраивал ему подобные сцены при подобных же обстоятельствах.
     "У  этих  ученых всегда не  хватает какого-нибудь винтика в  голове,  -
думал Адлер,  глядя на пыль,  поднятую бричкой его друга.  -  Будь я ученым,
сейчас у меня тоже не было бы ничего,  как у Беме,  а Фердинанд мучился бы в
политехникуме. Какое счастье, что он не ученый!"
     Адлер посмотрел в  одну сторону,  в  другую,  потом на  конюшню,  возле
которой возился работник,  делая  вид,  будто старательно подметает,  втянул
носом фабричный дым,  который донес к  нему  ветер,  полюбовался на  доверху
нагруженные тюками подводы и направился к конторе.
     Там он  велел выписать на счет Фердинанда пятьдесят девять тысяч рублей
и послать ему телеграмму,  чтобы,  как только получит деньги и расплатится с
долгами, немедленно возвращался домой.
     Едва Адлер вышел из конторы, старый бухгалтер (немец, лет пять носивший
козырек над глазами и лет десять, а то и больше, сидевший на кожаном кругу),
с опаской озираясь по сторонам, шепнул другому служащему:
     - Ого! Опять будем наводить экономию! Молодой хозяин промотал пятьдесят
девять тысяч, а расплачиваться придется нам.
     Четверть часа спустя в техническом бюро во всех углах перешептывались о
том, что Адлер урежет жалованье, потому что сын его промотал сто тысяч.
     Через час во всех отделениях фабрики только и говорили о том, что будут
снижены заработки,  а  вечером Адлер знал обо  всем,  что  говорилось.  Одни
грозились намять хозяину бока, другие - убить его, третьи - поджечь фабрику.
Иные предлагали всей толпой уйти из мастерских, но им не дали даже говорить.
Да и куда идти?
     Женщины плакали, мужчины проклинали Адлера и желали ему кары господней.
     Фабрикант  был   доволен  донесениями.   Если   рабочие  ограничиваются
проклятиями можно без опасений снизить заработную плату. А те, кто угрожал -
многие из них как раз и были преданнейшими его слугами.
     В  течение  ночи  план  экономии  был  подготовлен.   Тем,  кто  больше
зарабатывал,  больше и  снизили заработок.  А  так  как,  по  мнению Адлера,
доктору,  уже  несколько лет жившему при фабрике (он был приглашен во  время
эпидемии холеры),  равно как  и  фельдшеру,  сейчас делать было  нечего,  то
доктор с первого июля увольнялся, а фельдшеру снизили жалованье наполовину.
     На  следующий день,  когда  рабочие узнали  подробней о  предполагаемом
плане экономии,  на  фабрике поднялось всеобщее возмущение.  Десятка полтора
рабочих покинули фабрику,  другие работали меньше,  чем обычно, зато гораздо
больше разговаривали. Доктор обругал Адлера и тотчас переехал в местечко; то
же самое сделал и  фельдшер.  В  полдень и под вечер рабочие толпой ходили к
дому Адлера -  просить его сжалиться над ними и не обижать их.  Они плакали,
ругались, угрожали, но Адлер был неумолим.
     Потеряв по милости сына пятьдесят девять тысяч рублей,  он хотел во что
бы  то  ни стало их возместить;  а  экономия могла ему дать от пятнадцати до
двадцати тысяч в год. Решение это он ни в коем случае не собирался отменять.
И зачем? Что могло ему угрожать?
     Действительно, через несколько дней на фабрике стало спокойней.
     Кое-кто  из   рабочих  ушел  с   фабрики  сам,   нескольких,   наиболее
беспокойных,  уволили,  и на их место сразу нашлись другие,  которым и такой
заработок казался неплохим: в то время в деревнях народ страшно бедствовал и
в рабочих руках не было недостатка.
     Место  фельдшера "временно" занял старик рабочий,  который,  по  мнению
Адлера,  был достаточно сведущ в  хирургии,  чтобы оказать первую помощь при
легком увечье.  В тяжелых случаях решено было посылать за врачом в местечко;
туда же должны были ездить за свой счет заболевшие рабочие и их жены и дети.
     Итак,  на  фабрике,  несмотря на  столь важные перемены,  все  обстояло
благополучно. Тщательно собранные сведения показали Адлеру, что, несмотря на
еще  большие притеснения рабочих,  ничего плохою ему не  грозит и  нет такой
силы, которая могла бы его сокрушить.
     Только  пастор Беме,  к  которому фабрикант первый отправился мириться,
покачивал головой и, поправляя очки, говорил:
     - Зло  рождает  зло,   мой  милый  Готлиб.   Ты  пренебрег  воспитанием
Фердинанда и  тем  самым  совершил дурной поступок.  Фердинанд промотал твои
деньги и  совершил еще худший поступок.  Теперь ты  из-за  него снизил людям
заработки и поступил совсем плохо. А что еще отсюда последует?
     - Ничего, - пробормотал Адлер.
     - Этого не может быть!  -  вскричал Беме,  потрясая руками. - Всевышний
устроил мир  так,  что  каждая  причина рождает соответствующие последствия:
хорошая - хорошие, дурная - дурные.
     - Ко мне это,  во всяком случае, не относится, - возразил Адлер. - Да и
что со мной может стрястись?  Капиталы мои хранятся в банке,  фабрику мою не
подожгут; да хоть бы и подожгли, все равно она застрахована. Рабочие фабрику
не бросят,  потому что знают,  что на их место я найду других. Да и куда они
денутся?  Может быть, ты думаешь, что они меня убьют? Мартин, неужели ты так
думаешь? Ха-ха-ха! Они - меня! - хохотал великан, хлопая в могучие ладони.
     - Не искушай бога,  -  сурово прервал его пастор и  перевел разговор на
другую тему.




     История Адлера была такой же странной, как он сам.
     Окончив начальную школу,  которую он  посещал вместе  с  пастором Беме,
Готлиб Адлер изучил ткацкое ремесло и в двадцать лет уже немало зарабатывал.
Он  и  тогда был краснощеким,  сильным,  неуклюжим на вид,  а  на самом деле
сметливым и ловким парнем,  способным работать за четверых.  Хозяева были им
довольны, хотя он и любил покутить.
     Каждый  праздник молодой Адлер  проводил в  каком-нибудь увеселительном
заведении,  в компании приятелей и женщин,  -  а их у него было немало.  Они
кружились на  карусели,  качались на качелях,  объедались и  напивались -  и
всегда верховодил Адлер.  Он  кутил  с  такой  страстью,  веселился с  таким
неистовством,  что  порой пугал своих товарищей.  Однако в  будни он  так же
неистово работал.
     Это был могучий организм, в котором действовали только мускулы и нервы,
а  душа спала.  Адлер не  любил читать,  искусства не понимал,  даже не умел
петь.  Он  только  ощущал  потребность  расходовать избыток  своей  огромной
животной силы и делал это, не зная ни удержу, ни меры.
     Из  чувств,  свойственных людям,  в  нем  преобладало одно:  зависть  к
богатым.  Он  слышал,  что есть на свете большие города,  а  в  них красивые
женщины,  которых можно любить,  распивая шампанское в  сверкающих золотом и
хрусталем залах.  Он  слышал,  что богачи путешествуют по  горам,  где можно
свернуть себе шею или свалиться от усталости,  и  -  тосковал по этим горам.
Будь он богат,  он бы загонял верховых лошадей; он купил бы корабль и плавал
на нем простым матросом,  объездил бы весь мир от экватора до полюсов; он бы
помчался на поле битвы,  купался бы в человеческой крови,  а в то же время -
пил бы и ел самые изысканные напитки и яства и возил бы с собой целый гарем.
     Но где же ему было мечтать о  богатстве,  когда он проматывал весь свой
заработок да еще делал долги!
     В это время произошел необыкновенный случай.
     В одном из зданий фабрики,  на которой работал Адлер,  на третьем этаже
вспыхнул пожар.  Рабочие успели выбежать, но не все; на пятом этаже остались
две женщины и подросток,  и их хватились,  когда уже из всех окон вырывалось
пламя.
     Никто и не собирался оказать им помощь, и, может быть, поэтому владелец
фабрики крикнул:
     - Триста талеров тому, кто их спасет!
     В толпе усилились шум и смятение.  Совещались,  уговаривали друг друга,
но  никто не  шел,  хотя несчастные,  обезумев от страха,  простирали руки к
стоявшим на земле.
     Тогда выступил вперед Адлер. Он потребовал длинную веревку и лестницу с
крючьями. Опоясавшись канатом, он пошел прямо на огонь.
     Толпа онемела, не понимая, каким образом Адлер взберется на пятый этаж,
зачем ему веревка.
     Но  Адлер  знал,  как  действовать.  Он  поднял лестницу и,  зацепив ее
крючьями за широкий карниз второго этажа, вскарабкался туда, как кошка. Стоя
на  карнизе,  Адлер  зацепил  лестницу  за  карниз  третьего этажа  и  через
мгновение был уже там. Волосы и одежда тлели на нем, густой дым окутывал его
непроницаемой пеленой,  но  он  взбирался все  выше,  повиснув над  огнем  и
разверстой пропастью, словно паук.
     Когда он  добрался до  пятого этажа,  в  толпе закричали "ура" и  стали
хлопать в ладоши.  Укрепив лестницу на краю крыши,  этот неуклюжий и грузный
парень  с  непостижимой ловкостью вынес  на  крышу  одного  за  другим  всех
обреченных.
     В  одной стене не  было  окон.  По  этой стене Адлер спустил по  канату
спасенных им людей, а потом слез и сам. Когда он, обожженный, окровавленный,
очутился на земле, толпа подхватила его и с восторженными возгласами понесла
на руках.
     За  этот  подвиг,  почти  беспримерный,  правительство наградило Адлера
золотой медалью,  а фабрикант повысил его в должности и дал обещанные триста
талеров.
     Тогда в жизни Адлера произошел переворот. Став обладателем такой суммы,
он  вдруг  полюбил  деньги,   -  не  потому,  что  получил  их,  подвергаясь
смертельной опасности,  и не потому, что они напоминали ему о людях, которым
он спас жизнь, а потому, что их было целых триста талеров!.. Вот бы покутить
на такую уйму денег!..  Но какой пир можно задать на тысячу талеров,  и  как
уже близко до этой тысячи!..
     Деньги пробудили в  нем новую страсть.  Адлер отказался от своих старых
привычек,  стал скрягой и  ростовщиком.  Он  давал деньги взаймы на короткий
срок,  но  под большие проценты;  наряду с  этим он  много работал и  быстро
продвигался.  Через несколько лет у  него было уже не триста,  а  три тысячи
талеров.
     Все это он делал в  расчете собрать большую сумму и хотя бы раз в жизни
покутить вовсю.  Но  когда  сумма  вырастала,  он  назначал новый  предел  и
стремился к нему с прежним упорством.  В этом стремлении к идеалу -  хотя бы
один  раз   вволю  насладиться  жизнью  -   Адлер  постепенно  утратил  свои
чувственные инстинкты.  Всю  свою  богатырскую силу  он  отдавал  работе  и,
отказавшись от былой мечты,  думал лишь об одном:  о деньгах.  Одно время он
считал их  только средством и  видел за ними иную цель.  Однако постепенно и
это исчезло, и всем его существом завладели две страсти: работа и деньги.
     На  сороковом году  жизни  у  него  уже  было  пятьдесят тысяч талеров,
накопленных кровавым трудом,  упорством,  необычайной ловкостью, скупостью и
лихоимством.  В  это  время  он  переехал в  Польшу,  где,  как  он  слышал,
промышленность давала огромные доходы.  Он  основал здесь  небольшую ткацкую
фабрику,  женился на девушке с богатым приданым,  которая, произведя на свет
единственного  сына,  Фердинанда,  умерла,  и  поставил  себе  целью  нажить
миллионное состояние.
     Новая родина оказалась для Адлера поистине обетованной землей.  Имея за
спиной большой опыт и в ткацком ремесле и в погоне за копейкой,  он очутился
среди людей,  которых легко было эксплуатировать -  потому что у одних вовсе
не было денег, а другим деньги доставались без труда и были у них в избытке;
потому  что  одним  не  хватало  сметливости,  а  другие  переоценивали свою
сметливость. Адлер относился с презрением к обществу, лишенному практических
свойств  и  силы  противостоять  ему,   но,   обстоятельно  ознакомившись  с
положением, он умело использовал его. Состояние Адлера росло, а люди думали,
что  удачливый фабрикант получает,  кроме прибылей,  еще  какие-то  суммы из
Германии.
     С  появлением на  свет  Фердинанда в  каменном сердце Адлера проснулось
чувство  беспредельной отцовской любви.  Он  носил  осиротевшего малютку  на
руках,  даже брал его  с  собой на  фабрику,  где  шум  и  грохот так пугали
ребенка,  что он синел от крика.  Когда мальчик подрос, отец ни в чем не мог
ему отказать,  он исполнял все его капризы, закармливал лакомствами, окружал
прислугой,  давал ему  вместо игрушек золотые монеты.  Чем старше становился
ребенок,  тем  сильнее  любил  его  отец.  Игры  Фердинанда  напоминали  ему
собственное детство,  пробуждали в  душе  его  отголосок былых  стремлений и
мечтаний.  Глядя на  сына,  Адлер думал,  что тот за него насладится жизнью,
по-настоящему использует его богатство, осуществит угасшие, но некогда такие
яркие мечты о далеких путешествиях, роскошных пиршествах и опасных походах.
     "Вот подрастет он,  - думал отец. - я продам фабрику и отправлюсь с ним
путешествовать.  Он будет кутить,  а  я  буду смотреть за ним и оберегать от
опасностей".
     Однако  человек не  может  дать  другому больше того,  что  имеет  сам,
поэтому  Адлер,   наградив  сына  железным  здоровьем  и  физической  силой,
склонностью к  эгоизму,  богатством и непреодолимым влечением к кутежам,  не
сумел развить в нем никаких высоких побуждений.  Ни отец, ни сын не способны
были понять, что можно найти удовлетворение в поисках правды, не чувствовали
красоты ни  в  природе,  ни  в  искусстве,  а  людей -  оба в  равной мере -
презирали.  В  обществе,  где  все  сознательно или бессознательно соединены
тысячью нитей симпатий и  сочувствия,  оба они были совершенно свободны,  не
связаны ни с кем.  Отец превыше всего любил деньги, а сына - еще больше, чем
деньги; сын хорошо относился к отцу, но по-настоящему любил лишь одного себя
и все то, что могло удовлетворить его желания.
     Разумеется мальчик рос с  гувернерами и ходил в гимназию -  до седьмого
класса. Он научился говорить на нескольких языках, умел танцевать, со вкусом
одеваться и  вести салонные разговоры.  В обращении с людьми он был приятен,
если ему не перечили,  остроумно шутил и  щедро сорил деньгами.  Поэтому все
его любили.  Только Беме,  смотревший глубже на вещи,  утверждал,  что юноша
очень мало знает и  вступил на дурной путь.  В  семнадцать лет Фердинанд уже
вел себя донжуаном,  в восемнадцать был исключен из гимназии, в девятнадцать
- несколько раз проигрался в  карты,  а однажды выиграл около тысячи рублей;
наконец,  на  двадцатом году он уехал за границу.  Там,  несмотря на крупную
сумму,  полученную от  отца,  он  наделал долгов чуть не на шестьдесят тысяч
рублей  и  этим  -  правда,  невольно  -  способствовал введению экономии на
фабрике, за что обоих, отца и сына, проклинали сотни людей.
     За время своего двухлетнего пребывания вне дома Фердинанд объехал почти
всю Европу.  Он взбирался на альпийские глетчеры,  был на Везувии,  раз даже
поднимался на воздушном шаре, проскучал несколько недель в Лондоне, где дома
все как один из красного кирпича, а по воскресеньям нет никаких развлечений.
Но дольше и веселее всего он прожил в Париже.
     Отцу  он  писал  редко.  Но  всякий раз,  когда  что-нибудь производило
впечатление на  его стальные нервы,  он  тотчас же  сообщал об этом со всеми
подробностями.  Поэтому письма  его  были  для  Адлера настоящим праздником.
Старый фабрикант перечитывал их без конца, упивался каждым словом, чувствуя,
как каждое из них воскрешает в нем былые пылкие мечты.
     Подниматься на воздушном шаре,  заглядывать в кратер вулкана, танцевать
в  тысячу  пар  канкан  в  самых  богатых салонах Парижа,  купать  женщин  в
шампанском,  выигрывать или проигрывать, ставя на карту сотни рублей, - ведь
это  было  идеалом ею  жизни и  даже превосходило все  его  мечты!..  Письма
Фердинанда были  для  него  как  бы  дыханием  собственной его  молодости  и
возбуждали в  нем не  восторг,  для которого он  был уже слишком стар,  -  а
новое, неведомое ему доселе чувство умиления.
     Когда Адлер читал описания этих кутежей,  набросанных наспех под свежим
впечатлением,  в  его  трезвом  практическом уме  начинало шевелиться что-то
вроде поэтической фантазии.  Минутами он видел то, что читал. Но видения тут
же исчезали, вспугнутые мерным гулом машин и шумом ткацких станков.
     У  Адлера было теперь лишь одно желание,  одна надежда и вера:  продать
фабрику,  получить миллион рублей наличными и с этой кучей денег отправиться
вместе с сыном путешествовать.
     - Он  будет наслаждаться жизнью,  а  я  буду по  целым дням смотреть на
него.
     Пастору  Беме  совсем  не  нравились его  планы,  достойные погрязших в
разврате старцев Содома или Рима времен Империи.
     - Когда вы исчерпаете все наслаждения и все деньги,  что вам останется?
- спрашивал он Адлера.
     - Ну! Такие деньги не скоро исчерпаешь, - отвечал фабрикант.




     Наступил день возвращения Фердинанда.
     Адлер,  как всегда,  встал в пять часов утра. В восемь он выпил кофе из
большой фаянсовой кружки, на которой голубыми буквами было написано:

                     Mit Gott fur Konig und Vaterland*.
     ______________
     * С богом за царя и отечество (нем.).

     Потом  он  сделал  обход  фабрики,   а   около  одиннадцати  выслал  на
железнодорожную станцию коляску за сыном и  бричку за его багажом.  Потом он
уселся на крыльце перед домом,  сохраняя обычное выражение тупости и апатии,
хотя с нетерпением поглядывал на часы.
     День  был  жаркий.  Аромат резеды и  акации смешивался с  едким запахом
дыма.  Неумолчному гулу  фабрики вторил двусложный крик  цесарок.  Небо было
чистое, воздух напоен покоем.
     Адлер  вытирал потное  лицо  и  поминутно менял  положение на  железной
скамейке, которая всякий раз скрежетала, словно от боли. Старый фабрикант не
притронулся сегодня в  полдень к  своему мясному завтраку и  не  пил пива из
большой кружки с  цинковой крышкой,  хотя делал это  изо дня в  день уже лет
тридцать.
     В начале второю во двор въехала коляска,  в которой сидел Фердинанд,  и
пустая бричка.
     Фердинанд был  голубоглазый блондин высокою роста и  крепкого сложения,
но несколько худощавый.  На голове у  него красовалась шотландская шапочка с
двумя лентами, а на плечах - легкий плащ-накидка с пелериной.
     Увидев его, фабрикант поднялся во весь свой богатырский рост и, раскрыв
объятия, зарычал:
     - Ха-ха-ха! Ну, как поживаешь, Фердинанд?
     Сын выскочил из коляски,  взбежал на крыльцо,  обнял отца и, расцеловав
его в обе щеки, спросил:
     - Разве сегодня шел дождь, что у тебя засучены брюки?
     Отец поглядел на брюки.
     - И как этот сумасшедший всегда все подметит!  - сказал он. - Ха-ха-ха!
Ну, как поживаешь?.. Иоганн! завтрак...
     Он снял с сына плащ и дорожную сумку и подал ему руку,  как даме. Входя
в переднюю, он еще раз глянул во двор и спросил:
     - Что ж это бричка пустая? Почему ты не привез вещей со станции?
     - Вещей?  -  повторил Фердинанд.  - Ты, верно, думаешь, что я женился и
таскаю с  собой сундуки,  корзины и  коробки...  Мои вещи вполне умещаются в
ручном саквояже.  Две  рубашки -  цветная для  дороги и  белая для гостиных,
фрачная пара, несессер, галстук и несколько пар перчаток, - вот и все.
     Говорил он быстро,  громко смеясь. Он несколько раз подряд пожимал руку
отца, продолжая болтать:
     - А  как ты  поживаешь?..  Что тут слышно?..  Говорят,  что твои дела с
ситчиками и бумазеями идут блестяще. Но чего же мы стоим?
     Они  быстро  позавтракали,  чокнувшись,  как  полагается,  и  перешли в
кабинет отца.
     - Я заведу тут французские порядки и прежде всего французскую кухню,  -
сказал Фердинанд, закуривая сигару.
     Отец презрительно поморщился.
     - Зачем нам это? - спросил он. - Разве у немцев плохая кухня?
     - Немцы свиньи!..
     - А? - переспросил старик.
     - Я говорю,  что немцы свиньи,  - смеясь, продолжал сын. - Они не умеют
ни есть, ни развлекаться...
     - Постой! - прервал его отец. - Ну, а ты кто?
     - Я? Я - человек, космополит, или гражданин мира.
     То,   что  сын  назвал  себя  космополитом,  мало  трогало  Адлера,  но
поголовное причисление немцев к разряду столь нечистоплотных животных задело
его.
     - Я думал,  Фердинанд.  -  сказал он,  - что эти семьдесят девять тысяч
немецких рублей, которые ты истратил, хоть немножко научили тебя уму-разуму.
     Сын бросил сигару в пепельницу и кинулся отцу на шею.
     - Ах,  папа,  ты великолепен!  -  воскликнул он,  целуя отца.  - Что за
неоценимый образец консерватора!  Настоящий средневековый барон!.. Ну-ну, не
сердись. Нос кверху, духом не падать!
     Он  схватил отца за  руку,  вытащил его на  середину комнаты,  поставил
навытяжку, как солдата, и продолжал:
     - С такой грудью...
     Он похлопал его по груди.
     - С такими икрами!..
     Фердинанд ущипнул отца за икру.
     - Будь у  меня молодая жена,  я  бы  запирал ее  от  тебя в  комнате за
решеткой. А у тебя еще хватает смелости придерживаться теорий, от которых за
версту несет  мертвечиной!..  Черт  побери немцев вместе с  их  кухней!  Вот
лозунг века и людей поистине сильных.
     - Сумасшедший!  -  прервал его,  смягчившись,  отец. - Кто же ты такой,
если ты не немецкий патриот?
     - Я?  -  с притворной серьезностью ответил Фердинанд.  - С поляками - я
польский промышленник;  с немцами - польский шляхтич Адлер фон Адлерсдорф; с
французами - республиканец и демократ.
     Такова была  встреча сына  с  отцом,  и  таковы были духовные ценности,
приобретенные за границей за семьдесят девять тысяч рублей.  Молодой человек
только и выучился во всем находить то, что делало жизнь приятной.
     В этот же день отец и сын отправились к пастору Беме.
     Фабрикант представил ему Фердинанда как раскаявшегося грешника, который
истратил много денег,  но  приобрел зато жизненный опыт.  Пастор нежно обнял
крестника и  посоветовал ему  идти  по  стопам  своего сына  Юзефа,  который
неустанно трудится и полон готовности трудиться до конца своей жизни.
     Фердинанд ответил,  что  действительно только труд  дает человеку право
занимать место в  обществе и что он сам потому лишь до сих пор был несколько
беспечен, что провел юность среди народа, который кичится своим легкомыслием
и праздностью.  В заключение Фердинанд добавил, что один англичанин успевает
сделать столько,  сколько два  француза или  три  немца,  и  что  поэтому он
проникся за последнее время особенным уважением к англичанам.
     Старый  Адлер  был  поражен глубиной,  искренностью и  силой  убеждений
своего сына,  а  Беме заявил,  что молодое вино должно перебродить и что тот
перелом  в  лучшую  сторону,  который  он  своим  опытным глазом  подметил в
Фердинанде, стоит более семидесяти тысяч рублей.
     Когда торжественные речи окончились, пастор, его жена и друг уселись за
стол и за бутылкой рейнского завели разговор о детях.
     - Знаешь,  милый  Готлиб,  -  говорил  Беме,  -  я  начинаю восхищаться
Фердинандом.  Из такого,  прямо сказать,  вертопраха получился,  как я вижу,
истинный  муж,   verus   vir.   Суждения  его   выказывают  жизненный  опыт,
самосознание - тоже, словом - основа здоровая...
     - О да! - подтвердила пасторша. - Он мне очень напоминает нашего Юзефа.
Помнишь,  отец?  Ведь Юзеф,  когда был у  нас в  прошлом году на  каникулах,
говорил об англичанах совершенно то же, что и Фердинанд. Милое дитя!..
     И  добрая  худенькая жена  духовного пастыря  вздохнула,  оправляя  лиф
черного платья, сшитого, видимо, в расчете на большую толщину.
     Фердинанд  тем   временем   гулял   по   саду   с   красивой   Аннетой,
восемнадцатилетней дочерью Беме.  Они знали друг друга с первых лет жизни, и
девушка ласково, даже горячо встретила товарища детства, с которым так давно
не виделась.  Они гуляли около часу,  но лень был жаркий,  у Аннеты,  должно
быть,  разболелась голова,  и  она отправилась в свою комнатку,  а Фердинанд
вернулся к старикам. На этот раз он говорил мало и был не в духе, чему никто
не  удивлялся (и меньше всего пастор и  его супруга),  считая,  что молодому
человеку куда  приятней общество хорошенькой девушки,  чем  самых  почтенных
стариков.
     Когда Адлеры вернулись домой,  Фердинанд сообщил отцу,  что  собирается
завтра съездить в Варшаву.
     - Зачем?  -  закричал отец. - Неужели тебе за восемь часов уже наскучил
дом?
     - Ничуть!  Но  ты  должен принять во  внимание,  что  мне  нужны белье,
костюм, наконец экипаж, в котором я мог бы делать визиты соседям.
     Однако эти доводы не  убедили отца.  Он сказал,  что за бельем пошлет в
Варшаву  экономку,  а  насчет  экипажа  напишет  сам  знакомому  фабриканту.
Несколько сложней обстояло с  костюмами;  но  в  конце концов решили послать
портному фрачную пару, по которой он подберет все, что нужно.
     У Фердинанда совсем испортилось настроение.
     - Нет ли у тебя, папа, хоть какой-нибудь верховой лошади на конюшне?
     - А зачем она мне? - ответил фабрикант.
     - Но  мне она необходима,  и  надеюсь,  что хотя бы  в  этом ты  мне не
откажешь...
     - Конечно...
     - Я  хотел бы  завтра же  поехать в  местечко и  узнать,  не продает ли
кто-нибудь из помещиков хорошую лошадь. Думаю, что ты не будешь против.
     - Ну конечно.
     На  следующий день в  десять часов утра Фердинанд уехал в  местечко,  а
несколько минут спустя во дворе показался Беме со своей бричкой и  лошадкой.
Пастор,  казалось, был необыкновенно возбужден и торопливо вбежал в комнату.
Между его маленькими бачками и  длинноватым носом с обеих сторон пылал яркий
румянец.
     Едва увидев Адлера, он крикнул:
     - Дома твой Фердинанд?
     Адлер с удивлением заметил, что у пастора дрожит голос.
     - А зачем тебе понадобился Фердинанд?
     - Ну и повеса...  ну и шалопай!  - крикнул Беме. - Знаешь, что он вчера
сказал нашей Аннетке?
     По лицу фабриканта было видно,  что он ничего не знает и  даже ни о чем
не догадывается.
     - Так вот... - продолжал пастор, разгорячась. - Он ее просил, чтобы она
ему...   -   Тут  Беме  прервал  свою  речь.   -   Какая  наглость!..  Какая
непристойность!..
     - Что с тобой, Мартин? - встревожился Адлер. - Что сказал Фердинанд?
     - Он сказал... чтобы она ночью открыла ему окно в своей комнате!..
     И бедный пастор от возмущения бросил свою панаму на пол.
     Когда  речь  шла  о  предмете,  не  имеющем отношения к  производству и
продаже хлопчатобумажных тканей,  Адлер  соображал очень  туго.  Сердце  его
неспособно  было  сразу  постигнуть  всю  глубину  оскорбления,  нанесенного
девушке,  но в нем жило чувство дружбы к старому пастору. Поэтому, рассуждая
медленно, но логично, Адлер пришел к выводу, что если бы девушка послушалась
Фердинанда, сын его должен был бы на ней жениться.
     Он непременно должен был бы жениться. Другого выхода старик не мог себе
представить.
     Значит,  уже  через  несколько часов  после  возвращения домой и  через
несколько минут  после громких слов  о  своем исправлении Фердинанд поставил
себя  в  такое положение,  при  котором ему,  сыну  миллионера,  пришлось бы
соединиться  браком  с  бесприданницей,   с  дочкой  пастора?..   Фердинанду
жениться?..  Жениться, когда он мог вести праздную жизнь под крылышком отца,
наслаждаться  молодостью,   деньгами  и   ничем  не  ограниченной  свободой?
Оттого-то теперь,  когда возмущенный Беме излил уже весь свой гнев,  вдоволь
накричался и остыл, Адлер впал в ярость. В старом ткаче проснулся тигр.
     - Мерзавец!  - закричал он. - Всего лишь неделю назад я уплатил за него
пятьдесят девять тысяч рублей,  а  сегодня он опять выманивает у меня деньги
да еще выкидывает такие штуки!
     Подняв руки,  он  стал потрясать ими,  как  Моисей,  обрушивая каменные
скрижали на головы поклоняющихся золотому тельцу.
     - Палкой исколочу этого негодяя! - рыкнул фабрикант.
     Неистовство Адлера и  мысль о  плачевных последствиях,  к которым могла
привести палка в его руках, немного смягчили пастора.
     - Мой  милый  Готлиб,  -  сказал  он,  -  это  уже  совершенно  лишнее.
Предоставь это дело мне,  а  я уже сам попрошу Фердинанда не бывать больше у
нас в доме или вести себя пристойно и по-христиански.
     - Иоганн!  -  гаркнул фабрикант.  И,  когда  слуга  появился,  сказал с
раздражением:  -  Сейчас же послать в местечко за Фердинандом.  Излуплю этою
мерзавца.
     Лакей  посмотрел  на  хозяина  с   удивлением  и  страхом.   Но  пастор
многозначительно подмигнул ему, и догадливый Иоганн вышел из комнаты.
     - Милый Готлиб,  -  сказал Беме.  -  Фердинанд уже слишком взрослый для
того,  чтобы его  бить палкой или  даже отчитывать.  Чрезмерная строгость не
только не исправит мальчика, а может, скажу тебе, привести его к отчаянию...
толкнуть на самоубийство... Он юноша самолюбивый...
     Замечание это  мгновенно подействовало.  Адлер  широко раскрыл глаза  и
упал в кресло.
     - Что ты говоришь, Мартин! - прохрипел он сдавленным голосом. - Иоганн,
графин воды!..
     Иоганн  принес  воду,  фабрикант залпом  выпил  ее  и  начал  понемногу
успокаиваться. Он уже не требовал к себе Фердинанда.
     - Да!  Этот безумец способен на  все,  -  прошептал Адлер и  сокрушенно
понурил голову.
     Этот могучий и деятельный старик прекрасно понимал, что сын его вступил
на  дурной путь,  с  которого его нужно совлечь.  Но как это сделать,  он не
знал.
     Пастор почуял, что наступила минута, когда ею наставления могут оказать
решительное влияние на отношения фабриканта с сыном,  а следовательно,  и на
исправление легкомысленного юноши.  В  одно мгновение он со свойственной ему
способностью быстро  подбирать нужные выражения,  составил подобающую случаю
речь, призвал на помощь бога и...
     Тут он  сунул руку в  левый карман брюк,  а  другой рукой ощупал правый
карман...  Затем  принялся обыскивать задние карманы сюртука,  потом боковой
наружный, боковой внутренний... Наконец, он беспокойно заерзал на стуле.
     - Что с тобой,  Мартин?  -  спросил Адлер, заметив странные манипуляции
пастора.
     - Опять я куда-то девал очки! - прошептал огорченный Беме.
     - Да ведь они у тебя на лбу...
     - Правда!  -  воскликнул  пастор,  хватая  обеими  руками  этот  ценный
оптический прибор. - Что за рассеянность!.. Какая смешная рассеянность!
     Он  снял очки со лба и  вынул желтый фуляровый платок,  чтобы протереть
запотевшие стекла.
     В эту минуту вошел бухгалтер фабрики с телеграммой;  прочитав ее, Адлер
сказал  своему  другу,  что  должен  идти  в  контору  -  дать  не  терпящие
отлагательства распоряжения.  Он просил Беме остаться у  него к обеду,  но у
пастора тоже были дела,  и он уехал, так и не научив старого фабриканта, как
поступить с  сыном,  дабы  вывести его  на  путь добродетельной христианской
жизни.
     Фердинанд  вернулся  домой   поздно  вечером  в   радужном  настроении.
Разыскивая отца,  он  переходил из комнаты в  комнату,  всюду оставляя двери
открытыми,  и пел сильным,  но фальшивым баритоном,  отбивая тростью такт по
столам и стульям, как на барабане.

                Allons, enfants de la patrie,
                Le jour de la gloire est arrive...*
     ______________
     * О дети родины, вперед!
     Настал день нашей славы... (франц.) - "Марсельеза".

     Так он дошел до кабинета и  остановился перед отцом в своей шотландской
шапочке,  сдвинутой набекрень,  и в расстегнутом жилете,  потный и пропахший
вином.  Глаза его искрились весельем,  которое не мог обуздать даже холодный
рассудок. А когда он дошел до слов:

                Aux armes, citoyens!* -
     ______________
     * К оружию, граждане! (франц.) - "Марсельеза".

его  обуял такой пыл,  что он несколько раз  взмахнул  тростью  над  головой
своего родителя.
     Старый Адлер не  привык,  чтобы над его головой размахивали палкой.  Он
вскочил с кресла и, грозно глядя на сына, крикнул:
     - Ты пьян, негодяй!
     Фердинанд попятился назад.
     - Милый папа, - сказал он холодно, - прошу не называть меня негодяем...
Если  я  привыкну  дома  к  подобным  выражениям,   впоследствии  мне  будет
совершенно безразлично,  когда  кто-нибудь чужой  обзовет негодяем меня  или
моего отца... Человек ко всему привыкает.
     Сдержанный тон и ясное изложение мыслей произвели впечатление на отца.
     - Повеса! - сказал он, помолчав. - Ты совращаешь дочку Беме.
     - А ты хотел,  чтобы я совращал пасторшу?  -  удивился Фердинанд.  - Да
ведь она старая баба, кожа да кости!
     - Ну-ну,  без острот!  -  обрушился на него отец.  -  Ко мне только что
приходил пастор и требовал,  чтобы твоей ноги больше не было в его доме.  Он
знать тебя не хочет!
     Фердинанд  бросил  шапку  и  трость  на  какие-то  фабричные документы,
опустился на качалку, растянувшись во весь рост, и закинул руки за голову.
     - Вот уж огорчил меня твой Беме,  -  сказал он,  смеясь. - Наоборот, он
сделает мне огромное одолжение, если избавит от этих скучных визитов. Все их
семейство -  чудаки!  Старик думает,  что живет среди людоедов,  и  только и
делает,  что  кого-нибудь обращает на  путь истинный или радуется чьему-либо
обращению.  У  старухи голова  полна  воды,  в  которой плавает этот  ученый
слизняк -  Юзек.  А дочь -  святая,  как алтарь,  на котором только пасторам
дозволено совершать богослужения.  Родит двоих детей и  высохнет,  бедняжка,
как ее мать,  -  и  тогда поздравляю ее супруга!  Что он будет делать с этим
выжатым лимоном?.. Скучные люди... Отвратительные педанты!..
     - Да,  педанты!..  -  прервал его отец.  - Но с ними ты не пустил бы на
ветер за два года семьдесят девять тысяч рублен.
     Фердинанд открыл было рот, чтобы зевнуть, но сдержался. Он приподнялся,
не спуская ног с качалки, и с упреком посмотрел на отца.
     - Я  вижу,  папа,  ты  никогда не  забудешь об  этих нескольких тысячах
рублей?
     - Конечно,  не забуду!  -  закричал старик.  - Можно ли, имея на плечах
голову,  промотать такую уйму денег черт знает на что?..  Я  еще вчера хотел
тебе это сказать.
     Фердинанд чувствовал, что отец не очень-то на него сердится. Он спустил
ноги на пол, хлопнул себя по коленке и обернулся к отцу:
     - Папа,  хоть раз в жизни давай поговорим с тобой, как умные люди, ведь
ты, я полагаю, уже не считаешь меня ребенком...
     - Сумасшедший ты, вот кто! - пробормотал старик, которому серьезный тон
сына пришелся по сердцу.
     - Так вот, папа, - продолжал Фердинанд, - как человек, способный глубже
смотреть на вещи,  ты понимаешь,  хоть и не хочешь в этом признаться,  что я
таков,  каким создала меня природа и  наш род.  В  роду нашем нет личностей,
подобных пастору или его сыну. Род наш назвали когда-то Адлерами - орлами, -
не жабами, не раками, а существами орлиной породы. Все мы отличаемся большой
физической силой и  огромным ростом;  род  наш дал такого человека,  который
голыми  руками  добыл  миллионы и  занял  видное положение в  чужой  стране.
Значит, и силой обладает наш род и воображением.
     Все это Фердинанд говорил с искренним или притворным пылом,  а отец его
слушал с волнением.
     - Чем я виноват,  -  продолжал юноша, постепенно повышая голос, - что я
унаследовал от своих предков силу и воображение?  Я должен жить, двигаться и
действовать больше,  чем  какие-нибудь  Штейны*,  Блюмы**  или  обыкновенные
Фогели***,  потому что я - Адлер. Мне тесен тихий уголок, ибо мне нужен весь
мир.  Я полон сил,  которые требуют больших препятствий для преодоления, мне
нужны  трудные условия существования -  или  безудержный разгул;  иначе меня
разорвет...   Люди   моего  темперамента  вершат  судьбами  государства  или
становятся преступниками...  Бисмарк,  до того как разбил Австрию и Францию,
разбивал пивные кружки о лбы филистеров, - он был таким, каков я сейчас... А
я, чтобы подняться на гребень и стать настоящим Адлером, орлом, должен найти
соответствующие условия.  Сейчас я  не нашел еще своего места в  жизни.  Мне
нечем занять свой ум, не на что расходовать свою силу, и я принужден кутить,
иначе я  бы издох,  как орел в клетке...  У тебя были свои цели в жизни:  ты
распоряжался сотнями людей,  приводил в  движение машины,  вел  борьбу из-за
денег. А у меня нет даже и этого удовольствия!.. Что же мне делать?
     ______________
     * Штейн (der Stein) - камень (нем.).
     ** Блюм (die Blume) - цветок (нем.).
     *** Фогель (der Vogel) - птица (нем.).

     - А  кто  тебе  мешает  заняться фабрикой,  управлять людьми и  множить
капиталы? - спросил отец. - Это лучше, чем твое беспутство, поглощающее уйму
денег.
     - Хорошо!  -  воскликнул Фердинанд,  вскакивая с качалки.  -  Отдай мне
часть своей власти,  и  я  завтра же  примусь за  работу.  Я  ощущаю в  этом
потребность...  В  труде,  в тяжелом труде развернулись бы мои крылья...  Ну
что,  передашь  мне  управление фабрикой?  Я  завтра  же  приступаю к  своим
обязанностям. Я хочу работать, меня удручает моя праздная жизнь!
     Если бы старый Адлер имел в своем распоряжении хоть несколько слезинок,
он  бы  заплакал от радости.  Но ему пришлось ограничиться лишь многократным
пожатием руки сыну, превзошедшему все его надежды.
     Фердинанд хочет управлять фабрикой!  Какое счастье! Через несколько лет
богатство их удвоится,  и тогда, обратив его в деньги, они отправятся вдвоем
искать по свету более широких горизонтов для молодого орленка.
     Фабрикант плохо спал эту ночь.
     На  следующий  день  Фердинанд  действительно отправился на  фабрику  и
обошел все отделения.  Рабочие смотрели на  него с  любопытством,  наперебой
давали ему объяснения и  исполняли его приказы.  Этот веселый и  дружелюбный
малый по сравнению со своим грозным отцом производил хорошее впечатление.
     Тем не менее около девяти часов один из подмастерьев пришел в контору с
жалобой  на  молодого  хозяина,  который  приставал  к  его  жене  и  вообще
непозволительно вел себя с работницами.
     - Вздор! - буркнул Адлер.
     Через час прибежал,  вне себя от испуга и  раздражения,  главный мастер
прядильной.
     - Хозяин!  Хозяин!  -  крикнул он Адлеру.  -  Пан Фердинанд узнал,  что
рабочим  снизили  заработную плату,  и  подбивает  их  бросить  фабрику.  Он
повторяет это во всех мастерских и рассказывает невесть что еще.
     - С ума, что ли, сошел этот болван? - вскипел старик.
     Он тотчас же послал за сыном и сам выбежал ему навстречу.
     Нашел  он  Фердинанда возле складов.  В  зубах у  него  торчала горящая
сигара.
     - Как?.. Ты куришь на фабрике? Брось сейчас же!
     И старик затопал ногами.
     - Что же, и мне нельзя курить? - спросил Фердинанд. - Мне? Мне?
     - На фабрике никому нельзя курить! - орал Адлер. - Ты все мое состояние
пустишь на ветер. Ты мне мутишь людей! Убирайся вон!
     Сцена  эта  разыгралась  при  многочисленных  свидетелях,  и  Фердинанд
обиделся.
     - Ну,  -  воскликнул он, - если ты собираешься так третировать меня, то
довольно! Честное слово, ноги моей больше не будет на фабрике. Хватит с меня
подобных удовольствий дома.
     Он затоптал ногой сигару и отправился домой,  даже не взглянув на отца,
который сердито сопел, но был немного сконфужен.
     Когда они встретились за обедом, старик сказал:
     - Оставь меня в  покое с твоей помощью.  Я буду выдавать тебе по триста
рублей ежемесячно,  дам тебе экипаж,  лошадей,  прислугу;  делай что хочешь,
только не ходи на фабрику.
     Фердинанд облокотился о стол, подпер кулаками подбородок и заговорил:
     - Давай,  папа,  поговорим, как благоразумные люди. Я не могу прозябать
дома.  До сих пор я не говорил тебе,  что подвержен болезни,  сплину,  и что
доктора рекомендуют мне  избегать скуки.  А  однообразная жизнь  нагоняет на
меня тоску.  Мне  не  хотелось огорчать тебя,  но  раз ты  обрекаешь меня на
смерть...
     Отец испугался.
     - Сумасшедший! Ведь я даю тебе триста рублей в месяц! - крикнул он.
     Фердинанд махнул рукой.
     - Ну, четыреста...
     Сын печально покачал головой.
     - Шестьсот,  черт возьми!  -  заорал Адлер, стукнув кулаком по столу. -
Больше не могу; и так на фабрике уже из-за введенной экономии все напряжено,
как натянутая струна. Ты доведешь меня до банкротства!
     - Что ж!  Попробую жить на шестьсот рублей в месяц, - ответил сын. - О!
если бы не моя болезнь!..
     Бедняга знал, что с такими доходами не стоит ехать в Варшаву. Но здесь,
в  провинции,  он  мог  царить среди  местной золотой молодежи и  решил пока
удовольствоваться этим.
     Юноша был не по годам рассудителен.
     С  этого дня  Фердинанд снова закутил -  правда,  в  меньших масштабах.
Прежде всего он нанес визиты всем окрестным помещикам. Те, кто поважней, его
не приняли или приняли холодно и  визита не отдали,  потому что старый Адлер
пользовался в  округе  не  слишком  хорошей репутацией,  а  молодого считали
просто беспутным малым.  Все же  Фердинанду удалось завязать или возобновить
знакомство с несколькими молодыми и пожилыми помещиками,  которые вели такой
же,  как и  он,  образ жизни.  Фердинанд ездил к  ним,  встречался с  ними в
местечке или шумно принимал их в доме отца, пользуясь его погребом и кухней,
которые скоро приобрели большую известность.
     Старый фабрикант во время этих пиршеств исчезал из дому.  Ему,  правда,
льстили титулы некоторых друзей Фердинанда,  но, в общем, он их недолюбливал
и не раз говорил бухгалтеру:
     - Если бы  сложить все долги этих господ,  можно было бы рядом с  нашей
фабрикой построить еще три таких же.
     - Блестящее общество! - льстиво поддакивал бухгалтер.
     - Шуты! - отвечал Адлер.
     - Я в этом смысле и говорю,  -  добавлял бухгалтер, улыбаясь смиренно и
вместе с тем язвительно из-под своего зеленого козырька.
     Фердинанд ночи  напролет проводил за  карточным столом и  за  бутылкой.
Были  у  него  и  любовные приключения,  получившие широкую огласку.  А  тем
временем на фабрике угнетали рабочих всевозможными экономиями. Взимали штраф
за опоздание,  за разговоры,  за брак, большей частью выдуманный, а тех, кто
не умел считать, просто обсчитывали. Служащие и рабочие проклинали и старого
хозяина и  молодого,  беспутную жизнь которою они  не  только вынуждены были
наблюдать, но и оплачивать.




     Несколько  десятилетий тому  назад  в  этой  округе  жил  состоятельный
шляхтич,  которого  соседи  называли "чудаком".  И  действительно,  это  был
странный человек.  Он не женился, хотя ему сватали невест до самой старости;
не кутил и -  что было самым позорным пятном в его жизни -  развлекался тем,
что обучал крестьян.
     Он  открыл начальную школу,  в  которой детей  учили  в  первую очередь
чтению,  письму,  закону божию  и  счету,  а  также сапожному и  портняжному
ремеслам.  Каждый ученик должен был  уметь шить  башмаки,  кафтаны,  рубахи,
шапки,  шляпы,  -  это была первая стадия образования.  Впоследствии помещик
пригласил садовника,  а затем столяра,  кузнеца, слесаря и колесника. Каждый
воспитанник,  освоивший сапожное и портняжное ремесла,  должен был обучаться
садоводству,  кузнечному,  слесарному и колесному мастерству,  а кроме того,
арифметике, геометрии и черчению.
     Сам помещик преподавал своим воспитанникам географию и  историю,  читал
им  научные книги,  рассказывал множество всяких историй,  из которых всегда
следовал вывод:  надо быть трудолюбивым, честным, благоразумным, терпеливым,
бережливым и  иметь  еще  много  других достоинств,  чтобы  стать  настоящим
человеком.
     Соседи жаловались, что он портит мужиков, а люди мастеровые насмехались
над тем,  что он учит детей всем ремеслам сразу. Но в ответ на все упреки он
только пожимал плечами и  твердил одно:  если бы  чаще появлялись Робинзоны,
которые с  малых  лет  знают все  ремесла,  на  свете стало бы  меньше людей
ограниченных, бездельников и рабов, прикованных к одному месту.
     - Впрочем,  - заявлял чудак, - таков мой каприз, если угодно. Вам можно
выводить определенные породы  собак,  скота  и  лошадей,  так  разрешите мне
вывести определенную породу людей.
     Шляхтич скоропостижно умер. Поместье унаследовали родственники, которые
промотали его  в  течение нескольких лет,  а  школу забросили.  Однако школа
успела  выпустить  группу  людей,  умственно развитых,  высоконравственных и
обладавших большими практическими знаниями, хотя впоследствии ни один из них
не занял выдающегося положения.
     Душа шляхтича могла возрадоваться на небесах,  взирая на своих питомцев
на  земле,  ибо он не стремился сделать из них гениев,  а  хотел,  чтобы они
просто  стали  полезными гражданами,  в  которых  так  нуждается общество на
определенной стадии.
     Одним  из  воспитанников покойного был  Казимеж  Гославский.  Он  также
вначале обучался разным  ремеслам,  но  больше  всех  пришлись ему  по  душе
слесарное и  кузнечное.  В  то  же  время он  умел начертить план машины или
постройки, сделать сложный расчет, изготовить деревянную модель для отливки,
а если понадобится -  то и сшить себе сюртук или сапоги.  С течением времени
Гославский все  глубже постигал метод  своею учителя и  понимал практическое
значение ею  нравоучительных историй.  Память о  нем  он  чтил как святыню и
вместе  с   женой  и   четырехлетней  дочкой  ежедневно  молился  за  своего
благодетеля усердней, пожалуй, чем за собственных родителей.
     Гославский  уже  семь  лет  работал  в  механическом отделении  фабрики
Адлера;  зарабатывал он по два,  а  то и  по три рубля в  день и,  по правде
сказать,  был душой всей мастерской.  Был там и  главный механик -  какой-то
немец,  получавший полторы тысячи  рублей  в  год,  но  занимался он  больше
сплетнями, чем механикой.
     Для   поддержания  своего  престижа  начальник  этот  отдавал  какие-то
распоряжения и что-то объяснял рабочим,  но делал это так,  что никто его не
понимал и не слушал. И это было счастьем для фабрики, ибо если бы его идеи в
области  механики  облекались  соответствующим образом  в  сталь,  железо  и
дерево, большая часть машин после первой же порчи шла бы на лом или в котел.
     И  только когда Гославский знакомился с  машиной,  выяснял,  что в  ней
неисправно,  и указывал, как эту неисправность устранить, а главное - сам за
это брался,  -  машина снова начинала хорошо работать.  Этот простой слесарь
неоднократно совершенствовал отдельные части  машин,  нередко  делал  ценные
изобретения,  но об этом никто никогда не знал, да и сам он тоже, пожалуй. А
если бы и  узнали,  то приписали бы это изобретение гению главного механика,
который перед всеми хвастал работами,  якобы выполненными им за границей,  и
постоянно твердил,  что только в  невежественной Польше он  не может создать
ничего  нового и  занять пост  директора нескольких фабрик.  Каких  именно -
неважно.  Человек этот  был  уверен,  что  может  управлять всем,  начиная с
паровозостроительного завода и кончая фабрикой искусственного удобрения, но,
конечно,  не  в  Польше,  где его гению мешают развернуться дикость рабочих,
климат и тому подобные препятствия.
     Адлер был слишком проницателен,  чтобы не видеть достоинств Гославского
и   бездарности  начальника  мастерской.   Но  в  качестве  самостоятельного
начальника Гославский казался ему  опасным,  а  главный механик был попросту
болтуном и  сплетником,  поэтому первого хозяин оставлял в  тени,  а второго
держал на виду.  Все,  таким образом, были довольны, и никто не догадывался,
что   известная  фабрика  держится  только  умом  "eines  dummen  polnischen
Arbeiters"*.
     ______________
     * Глупого польского рабочего (нем.).

     Гославский был среднего роста.  Когда он, засучив рукава, склонялся над
верстаком,  могло показаться, что это обыкновенный рабочий с грубыми руками,
чуть косолапый. Но стоило ему кинуть взгляд из-под темных волос, падавших на
лоб,  как сразу же становилось ясно, что перед вами интеллектуально развитый
человек.    Худощавое,    бледное   лицо   его    говорило   о    повышенной
впечатлительности,  а  спокойствие и  мыслящие серые глаза -  о преобладании
разума над чувством.
     Говорил он не очень много и не очень мало, не слишком тихо и не слишком
громко.  Он легко воодушевлялся, но не впадал в восторг, а слушая, пытливо и
с  интересом смотрел в  глаза собеседнику.  Фабричные сплетни он слушал,  не
отрываясь от работы.  "Все это,  -  говорил он,  - пустое", - но зато бросал
самую  срочную работу,  чтобы выслушать какие-нибудь объяснения,  касающиеся
его специальности.
     С  товарищами  Гославский  близко  не  сходился,  но  относился  к  ним
дружелюбно.  Охотно давал им советы и даже помогал в мелких работах,  но сам
ни кого ни о чем не просил,  -  не решался просить,  потому что уважал чужие
знания и время так же, как и чужие деньги.
     Целью   его   жизни   было   основать   собственную  кузнечно-слесарную
мастерскую.  Об этом он думал днем и  ночью и на это откладывал часть своего
заработка.  Деньги он  хранил дома и  не  любил их давать взаймы;  он скорей
готов был подарить несколько злотых.  Однако он не был скуп. И он и жена его
были  прилично одеты,  питались скромно,  но  сытно,  а  Гославский даже  не
отказывал себе по воскресеньям в кружке пива или рюмке вина.
     Понемногу  Гославский  скопил  около  полутора  тысяч  рублей  и   стал
разузнавать через знакомых,  не  сдаст ли  ему  кто-нибудь у  себя в  имении
помещение под мастерскую.  За  это Гославский выполнял бы  в  первую очередь
заказы этого помещика. Подобные сделки иногда заключались между помещиками и
мастерами железных изделий,  и  Гославский уже  присмотрел такое  место,  но
только со дня святого Михала.
     Заработки его  на  фабрике были неустойчивы.  Когда изготовлялась новая
деталь,  в  чем Гославский считался непревзойденным,  ему платили поштучно и
очень мною;  но  стоило ему  сделать несколько штук  и  обучить других,  как
заработок его снижали на половину,  на три четверти,  а  то и  в десять раз.
Случалось,  что за какое-нибудь изделие он вначале получал по рублю, а через
три месяца уже по двадцать или по десять копеек.  Тогда,  чтобы поднять свой
заработок,  он просиживал на фабрике несколько лишних часов: раньше приходил
и позже уходил.
     Когда  рабочие жаловались,  что  хозяин  их  эксплуатирует.  Гославский
отвечал:
     - Ничего удивительного: так же и с ним поступали.
     Но  иногда и  он  терял  терпение и  шептал,  стиснув зубы:  "Грабитель
проклятый!"
     Жена  хотела ему  помочь и  решила тоже  поступить на  фабрику,  но  он
накинулся на нее:
     - Ты смотри за ребенком и за домом!  Заработаешь на фабрике два злотых,
а тем временем потеряешь рубль дома.
     Он,  разумеется,  знал, что жена может заработать и больше и что дом не
так уж пострадает,  если она пойдет на фабрику,  но он был очень самолюбив и
не  хотел,  чтобы его жена,  жена будущего владельца мастерской,  водилась с
простыми работницами.
     Гославский был  хорошим мужем.  Иной раз  он  ворчал,  что обед неважно
приготовлен или  запоздал,  что ребенок испачкался или что белье пересинено.
Но  он  никогда  не  ругался  и  даже  не  повышал голоса,  как  другие.  По
воскресеньям он  ходил с  женой в  костел за  несколько верст,  а  если была
хорошая погода,  брал с  собой дочку и всю дорогу нес ее на руках.  Когда он
бывал  в  городе,  то  всегда  привозил оттуда гостинцы:  ребенку бублик или
пряник, жене - тесьму, ленту, нитки или сахар и чай.
     Дочку он любил и баловал, но грустил, что у него нет сына.
     - Что за радость от девочки,  -  говаривал он не раз.  - Растишь ее для
других,  да еще надо доплатить, чтоб ее взяли. А сын - это опора на старости
лет... он мог бы и мастерскую унаследовать...
     - Ты сперва заведи мастерскую,  а за сыном дело не станет,  -  отвечала
жена.
     - Да,  да, да!.. Ты уже мне это три года твердишь... Нет, видно, мне от
тебя проку не дождаться.
     Но  жена не зря хвасталась и  на шестом году замужества,  как раз когда
молодой  Адлер  вернулся  из-за  границы,  родила  сына.  Слесарь  пришел  в
неописуемый восторг.  Он  истратил около тридцати рублей на крестины и  сшил
жене новое платье,  не говоря уж о расходах, связанных с беременностью жены.
Таким образом,  из  его сбережений ушло около ста рублей,  которые он  решил
пополнить ко дню святого Михала.
     К  несчастью,  в  это время на  фабрике ввели экономию.  На  этот раз и
Гославский вместе  со  всеми  проклинал  хозяина,  но  работал  с  удвоенным
рвением.  Он  приходил  на  фабрику  в  пять  утра,  а  домой  возвращался в
одиннадцать ночи;  иной  раз  у  него от  усталости слипались глаза,  и,  не
поздоровавшись с женой,  не поцеловав детей,  он валился,  не раздеваясь, на
постель и засыпал как убитый.
     Чрезмерное усердие Гославского возмущало товарищей.  Самый близкий друг
его,  Жалинский,  работавший на  паровой машине (человек тучный и  горячий),
как-то сказал ему:
     - Ты что же это,  Казик, черт подери, и сам подлизываешься к старику, и
другим свинью подкладываешь!  Вчера несколько человек пошли было  к  хозяину
жаловаться  на  низкие  заработки,  а  он  и  говорит  им:  "Работайте,  как
Гославский, тогда вам хватит".
     - Дорогой мой,  -  оправдывался Гославский,  - у меня жена была больна,
пришлось трижды посылать в город за доктором и всякий раз платить ему по два
рубля; да и, кроме того, большие были расходы. Вот мне и хочется выколотить,
что удастся,  пока не ушел с фабрики. А тут еще этот пес снизил плату, - что
же  мне делать?  Приходится до  поры до времени тянуть из себя жилы,  хотя у
меня уж и в груди покалывает, и голова кружится.
     - Ну-у,   -   протянул  Жалинский,   -   это  ты  возместишь  на  своих
подмастерьях, когда заведешь собственную мастерскую.
     Гославский махнул рукой.
     - Нет,  я  не хочу пользоваться чужой бедой.  Своего я  не отдам,  но и
чужого не возьму.
     И он снова принялся за работу,  которая уже настолько изнурила ею,  что
порой он не мог даже собраться с мыслями.
     Только бы дождаться собственной мастерской, и тогда все будет хорошо!
     Однако  напряжение его  было  чрезмерным.  Можно  добывать  средства на
содержание нескольких человек,  можно какие-то  силы потратить на сбережения
про  черный  день.  Но  кормить семью,  делать сбережения,  пополнять суммы,
израсходованные на роды жены,  да еще оплачивать путешествия молодого Адлера
- это превышало силы обыкновенного человека.  Гославский уже работал за счет
своего здоровья.  Он похудел, побледнел, стал мрачен. Иногда, весь обливаясь
потом,  он в бессилии опускал руки,  удивляясь тому, что в мозгу его, всегда
таком деятельном и изобретательном,  сейчас темно и пусто. Может быть, он не
работал бы так рьяно,  если бы среди этого мрака не видел вывески с огненной
надписью: "Механическая мастерская Гославского".
     Не сдаваться!.. Осталось всего три месяца.
     Между тем  судьба снова улыбнулась Адлеру.  Изделия его,  действительно
превосходные,  завоевали широкий сбыт, и в июле заказы, полученные фабрикой,
увеличились.  Старый  фабрикант,  посоветовавшись кое  с  кем  из  служащих,
пользовавшихся его доверием, принял все заказы и одновременно велел закупить
хлопок на все деньги,  лежавшие у него в банке. Рабочим объявили, что теперь
они  будут работать до  девяти часов вечера и  что  за  сверхурочные часы им
будет  оплачено в  полуторном размере.  Решили  также  оборудовать несколько
новых мастерских и подумывали о том,  как бы использовать праздничные дни. У
Адлера и  на  этот счет был  готовый план.  За  работу в  праздничные дни он
пообещает двойную оплату,  а  когда рабочие привыкнут к  этому нововведению,
снизит заработок.
     По  расчетам фабриканта,  если все  пойдет хорошо,  без  непредвиденных
осложнений,  текущий год даст ему возможность покончить с фабрикой. Охотники
купить ее всегда найдутся, и, получив несколько миллионов рублей, он уедет с
сыном за границу.
     Таким образом, Гославский и Адлер, рабочий и хозяин, почти одновременно
приближались  к  осуществлению  своих  надежд:   первый  -   к  приобретению
собственной мастерской,  второй -  к  беззаботной жизни,  которую дадут  ему
накопленные деньги.
     Возросшее  производство  прежде   всего   отразилось  на   механических
мастерских.  Наняли несколько новых людей,  рабочие часы продлили до  девяти
вечера,  а сверхурочные -  до двенадцати ночи.  За первые два часа платили в
полуторном размере,  а за следующие три - в двойном. Одновременно был введен
строжайший контроль,  и,  если  кто-нибудь раньше прекращал работу,  у  него
удерживали столько,  что  заработок сводился чуть  ли  не  к  нулю.  Поэтому
рабочие  остерегались уходить,  особенно  Гославский;  как  наиболее опытный
мастер, он вынужден был оставаться до глубокой ночи.
     Теперь уж и  сам Гославский почувствовал,  что на него навалили слишком
много работы,  и попросил Адлера хоть немного разгрузить его. Фабрикант счел
его  просьбу  справедливой и  предложил  ему  новые  условия.  С  этого  дня
Гославский  получал  поденную  плату,  собственноручно изготовлял только  те
части машин,  которые требовали особенной точности,  a главное -  должен был
наблюдать за ходом работ и давать надлежащие указания.  Итак,  фактически он
являлся начальником мастерской,  но получал жалованье мастера и одновременно
выполнял работу обыкновенного рабочего.
     Этих условий не  принял бы  ни  один немец,  но Гославскому они вначале
польстили.  Вскоре,  однако,  он убедился,  что теперь его эксплуатируют еще
больше,  потому что физической работы у него оставалось столько же,  а кроме
того, приходилось напрягать мозг. Весь день он бегал от наковальни к тискам,
а  от  тисков  к  токарным  станкам,  причем  его  поминутно отрывали другие
рабочие,  считая,  что Гославский обязан не  только все объяснять им,  но  и
делать за них.
     К концу июля Гославский превратился в автомат.
     Он не улыбался,  почти не разговаривал о вещах,  не имеющих отношения к
работе,  и даже стал небрежен в одежде,  хотя раньше всегда тщательно следил
за собой.  По воскресеньям он не ходил уже с женой в костел,  а вместо этого
спал до полудня. Дома он теперь раздражался из-за любого пустяка.
     Для  него,  словно для выздоравливающего,  наибольшим наслаждением стал
сон.  А  проблески живого чувства пробуждались в  нем  лишь  в  те  короткие
мгновения, когда он целовал сына, - по утрам и перед сном.
     Гославский понимал свое состояние,  знал,  что работа пожирает его,  но
избавиться от нее не имел возможности. С помещиком, отдававшим ему помещение
под  мастерскую,  он  должен  был  подписать договор  только  в  августе,  а
переехать туда - в ноябре.
     Что же ему оставалось делать? Бросить фабрику сейчас? Но тогда придется
жить на  имеющиеся сбережения и  за  два  месяца израсходовать несколько сот
рублей,  заработанных таким  тяжким  трудом  и  так  необходимых  на  первое
обзаведение.  Значит,  надо напрячь силы и  до  поры до времени оставить все
по-прежнему.  К тому же он надеялся,  что неделя отдыха по переезде на новое
место укрепит его и восстановит пошатнувшееся здоровье.
     Между тем  фабрика ему  до  того  опротивела,  что  он  носил при  себе
календарик и  зачеркивал каждый протекший день.  Уже  осталось только два  с
половиной месяца... Уже шестьдесят пять дней... Уже два месяца!..




     В  августе,  в  одну из суббот,  в механической мастерской ночью царило
необыкновенное оживление, работа шла полным ходом.
     Мастерская  помешалась  в  огромном  зале  с  множеством  окон,  как  в
оранжерее.  У  одной  стены  стояла паровая машина,  приводившая в  движение
станки, у другой - два кузнечных горна. Находился здесь еще небольшой молот,
работавший от  шкива,  несколько слесарных тисков,  токарный,  сверлильный и
другие станки.
     Близилась полночь. В других отделениях давно погасли огни, и утомленные
работой  ткачи  спали  у  себя  дома,  но  здесь  не  прекращалось движение.
Учащенное дыхание  паровой  машины,  хлопанье поршней,  удары  молотов,  гул
токарных станков, скрежет напильников еще резче раздавались в ночной тишине.
В  воздухе,  насыщенном паром,  угольной пылью и тонкими железными опилками,
мерцали,  словно  блуждающие огоньки,  десятки газовых рожков.  В  громадные
окна, сотрясающиеся от грохота, заглядывала луна.
     В мастерской почти не слышно разговоров. Работа спешная, время позднее,
и  люди молча торопятся ее  закончить.  Тут группа черных кузнецов тащит под
молот  огромную,  раскаленную добела  полосу железа.  Там  слесари,  как  по
команде, склоняются и поднимаются над уставленными в ряд тисками. Против них
токари, нагнувшись, следят за работой своих станков. Из-под молотков брызжут
искры.  Время  от  времени доносится приказание или  ругательство.  А  когда
затихают скрежет и стук,  слышится жалобный стон мехов,  раздувающих огонь в
горнах.
     На  большом токарном станке работает Гославский.  Он обтачивает длинный
стальной валик,  требующий очень  точной  обработки.  Но  работа у  него  не
спорится. Весь день Гославский был так занят, что не мог даже передохнуть во
время вечернего перерыва,  и сейчас он очень утомлен и с трудом преодолевает
дремоту. Его слегка познабливает, и по телу струйками стекает пот.
     Минутами от усталости у  него начинаются галлюцинации,  и  ему кажется,
что он  находится не  на  фабрике,  а  где-то  в  другом месте.  Но,  тотчас
опомнившись,  он протирает грязными руками глаза и  с  тревогой смотрит,  не
слишком ли много снял резец с валика.
     - Вон как вас разморило, - заметил сосед.
     - Да, - ответил Гославский, садясь на табурет.
     - От  жары,  должно  быть,  -  продолжает  сосед.  -  Машина  очень  уж
нагрелась,  а тут еще кузнецы работают у обоих горнов!..  Да и поздно уже...
Понюхайте табачку!
     - Спасибо,  -  поблагодарил Гославский.  -  Трубка разогнала бы сон,  а
табак - нет... Напьюсь-ка я лучше воды.
     Он подошел к бочке и проржавевшей кружкой зачерпнул воды.  Но вода была
теплая и не освежила его; он обливался потом и едва стоял на ногах.
     - Который час? - спросил он соседа.
     - Три четверти двенадцатого... Кончите вы сегодня работу?
     - Кажется,   кончу,  -  ответил  Гославский.  -  Надо  еще  на  волосок
сточить... а у меня что-то двоится в глазах.
     - От жары! От жары! - сказал сосед.
     Он достал еще щепотку табаку, понюхал и вернулся к своему станку.
     Гославский  измерил  диаметр  обтачиваемого валика,  пододвинул  резец,
зажал его винтом и  снова пустил машину.  После минуты напряженного внимания
наступила реакция, и он стоя задремал, не сводя глаз с блестящей поверхности
валика, на который падали капли воды.
     - Вы что-то сказали мне? - спросил он соседа.
     Но сосед склонился над своим станком и не слышал его вопроса.
     Теперь Гославскому померещилось,  что он  дома.  Жена и  дети спят,  на
комоде горит привернутая лампа,  постель ему  уже  приготовлена.  Вот  стол,
возле него стул... Он хочет сесть и отяжелевшей от усталости рукой опирается
на край стола.
     ...В этот миг станок как-то странно заскрежетал. Что-то треснуло в нем,
сломалось - и страшный вопль разнесся по мастерской.
     Правая  рука  Гославского попала  в  шестерню,  захватившую сначала его
пальцы,  потом  кисть,  потом  локтевую  кость.  Хлынула  кровь.  Несчастный
очнулся,  застонал, рванулся - и упал возле станка. Одно мгновение он висел,
словно прикованный к станку, но раздробленные кости и разорванные мускулы не
могли удержать тяжесть, и он рухнул наземь.
     Все это произошло в течение нескольких секунд.
     - Остановить машину! - крикнул сосед Гославского.
     Слесари,  токари, кузнецы бросили работу и сбежались к раненому. Машину
остановили.  Кто-то  вылил на  Гославского ведро воды.  С  каким-то  молодым
рабочим  при  виде  фонтана  крови,  брызнувшей  на  станок,  на  пол  и  на
сгрудившихся людей,  сделалась истерика.  Несколько человек неизвестно зачем
бросились вон из мастерской.
     - Доктора!.. - молил изменившимся голосом раненый.
     - Берите лошадей, скачите в местечко! - кричали обезумевшие рабочие.
     - Кровь! Кровь! - стонал раненый.
     Никто не понимал, чего он хочет.
     - Остановите же, ради бога, кровь! Перевяжите руку.
     Но  никто  не  двинулся.   Одни  не  знали,  как  это  сделать,  другие
растерялись.
     - Ну и фабрика!  -  вырвалось у соседа Гославского.  -  Ни доктора,  ни
фельдшера. Где Шмидт? Бегите за Шмидтом.
     Несколько человек  кинулись за  Шмидтом,  тем  самым  рабочим,  который
должен был заменять фельдшера. В это время старик кузнец, не потерявший, как
другие,  самообладания,  опустился на колени подле раненого и  пальцами сжал
ему руку повыше локтя. Кровь стала течь медленней.
     Рана  была  страшная.  Вместо  кисти  болтались  только  два  пальца  -
указательный  и  большой.  Остальная  часть  руки  чуть  не  до  локтя  была
раздроблена, словно ее изрубили вместе с окровавленными лохмотьями рубахи.
     Наконец минут  через  пятнадцать явился Шмидт,  перепуганный не  меньше
других. Он перевязал размозженную руку какими-то тряпками, которые тотчас же
пропитались кровью, и велел отнести раненого домой.
     Товарищи  положили  Гославского  на  носилки;   двое  несли  его,  двое
поддерживали голову,  остальные окружили носилки,  и  так они двинулись всей
толпой.
     В конторе никого не было,  в доме Адлера тоже погас свет. Почуяв кровь,
завыли собаки.  Ночной сторож снял шапку и,  побледнев, глядел на процессию,
медленно двигавшуюся по дороге, залитой лунным светом.
     В  открытом окне  рабочей  казармы показался человек в  одном  белье  и
спросил:
     - Эй! Что случилось?
     - Гославскому оторвало руку, - ответил кто-то из толпы.
     Больной тихо стонал.
     Вдруг  послышался стук  колес и  цоканье копыт.  Вскоре показалась пара
серых лошадей,  ливрейный кучер на  козлах,  а  в  глубине экипажа -  лениво
развалился Фердинанд Адлер, ехавший домой после попойки.
     - Эй, сторонись! - крикнул кучер толпе.
     - Сам посторонись, мы несем раненого.
     Печальное  шествие  поравнялось  с  экипажем.   Очнувшись  от  дремоты,
Фердинанд высунулся из экипажа:
     - Что случилось?
     - Гославскому оторвало руку.
     - Это тому, у которого жена красавица?
     Все молчали.
     - Видали, какой умник! - наконец буркнул кто-то.
     Фердинанд опомнился и уже другим тоном спросил:
     - Доктор осмотрел его?
     - Нет у нас на фабрике доктора.
     - Ах, верно!.. А фельдшер?
     - И фельдшера нет!
     - Ага! Так нужно послать лошадей в местечко.
     - Конечно,  нужно,  -  ответил чей-то голос.  -  А вы, ваша милость, не
прикажете прямо с места повернуть назад?
     - Мои лошади устали,  -  поспешил отделаться Фердинанд,  -  но я  пошлю
других.
     Экипаж тронулся.
     - Подлец!  -  выругался кто-то из рабочих. - Когда мы устаем на работе,
нас никто не сменяет, а о лошадях он заботится.
     - Лошадей приходится покупать, а за людей им платить не надо, - заметил
другой.
     Толпа подошла к  дому,  в  котором жил  Гославский.  В  окне еще горела
лампа. Один из рабочих осторожно постучался.
     - Кто там?
     - Откройте, пани Гославская!
     Через мгновение в дверях показалась полураздетая женщина.
     - Что случилось? - спросила она, в ужасе глядя на толпу.
     - Ваш муж немного ушибся, и вот мы принесли его.
     Гославская бросилась к носилкам.
     - Иисусе! - вскрикнула она. - Что с тобой, Казик?
     - Не разбуди детей, - прошептал муж.
     - Матерь божия, кровь!.. Сколько крови!
     - Тише!  тише!  -  шептал раненый.  - Руку мне оторвало, но это ничего.
Пошлите за доктором.
     Женщина зарыдала,  дрожа всем телом.  Двое рабочих взяли ее  под руки и
увели в комнату,  другие внесли раненою; он посинел от боли и кусал губы, но
молчал, боясь своими стонами разбудить детей.
     Рано  утром  Адлеру  доложили  о   несчастном  случае.   Он   выслушал,
погрузившись в раздумье, и наконец спросил:
     - А доктор был?
     - Еще ночью посылали в город, но и доктор и фельдшер уехали к больным.
     - Надо привезти другого.  Надо также телеграфировать в  Варшаву,  чтобы
прислали вместо Гославского другого слесаря.
     Около  десяти часов  Адлер  пошел  в  мастерскую осмотреть поврежденный
станок.
     Возле злосчастного станка он ступил нечаянно в  лужу крови и вздрогнул,
но тотчас овладел собой.  Он внимательно разглядывал шестерню;  на ней видна
была запекшаяся кровь,  куски человеческого мяса и клочки полотна; несколько
зубьев было выломано.
     - Есть у нас еще такая же шестерня? - спросил он механика.
     - Есть,  -  ответил бледный немец,  готовый при  виде  крови  упасть  в
обморок.
     - А доктор приехал?
     - Нет еще.
     Адлер поморщился. Ему не нравилось, что так долю не было доктора.
     Около  полудня  фабриканту  дали  знать,  что  доктор  приехал.  Старик
торопливо вышел из дому. Проходя мимо комнаты Фердинанда, еще спавшего после
попойки, он постучал палкой в дверь, но ответа не последовало.
     Перед квартирой Гославского стояла толпа рабочих.  Почти никто не пошел
сегодня  в  костел.  Всем  хотелось узнать,  в  каком  состоянии больной,  и
услышать подробности катастрофы. Гославскую и детей взяла к себе соседка.
     Толпа волновалась,  но когда появился Адлер,  разговоры умолкли. Только
самые  трусливые  поздоровались  с  хозяином,   кое-кто  отвернулся,  а  кто
посмелей, смотрели ему прямо в глаза, не снимая шапок.
     Это задело фабриканта.
     "Чего они хотят от меня?" - подумал он.
     Адлер остановил какого-то рабочего-немца и спросил,  как себя чувствует
больной.
     - Не знаю, - мрачно ответил тот. - Говорят, ему отняли руку.
     Адлер вызвал доктора.
     - Ну, как там? - спросил он.
     - Умирает, - ответил врач.
     Адлер вздрогнул и закричал:
     - Не  может быть!  Люди теряют обе руки,  даже обе ноги,  и  все же  не
умирают.
     - Плохо была сделана перевязка,  больной потерял много крови; к тому же
он очень переутомлен.
     Ответ этот  быстро распространился среди стоявших возле дома  людей.  В
толпе снова поднялся ропот.
     - Я хорошо заплачу вам! - сказал Адлер. - Ухаживайте за ним получше. Не
может быть, чтобы мужчина умер от такого увечья.
     В  эту  минуту больной застонал.  Доктор побежал к  нему,  а  фабрикант
повернул к дому.
     - Был  бы  при  фабрике доктор,  не  случилось бы  такого несчастья!  -
закричал кто-то в толпе.
     - Так  мы  и  все  тут кончим,  если нас будут держать в  мастерских до
полуночи! - крикнул другой.
     Посыпались угрозы и  проклятия.  Но  великан засунул руки в  карманы и,
высоко подняв голову,  двинулся прямо на толпу.  Только глаза он прикрыл, да
побелела у  него шея.  Казалось,  он  не слышал того,  что говорили стоявшие
вдали,  а  ближние расступались перед ним,  инстинктивно чувствуя,  что этот
человек не боится ни проклятий, ни угроз, ни даже открытого нападения.
     Под вечер Гославский,  от  которого не отходил врач,  позвал жену;  она
вошла на цыпочках, шатаясь и сдерживая слезы, застилавшие ей глаза.
     Больной до странности осунулся,  глаза его уставились в  одну точку.  В
сумерках лицо его казалось серым, как земля.
     - Где ты,  Магдуся? - спросил он невнятно, а потом заговорил, поминутно
останавливаясь:  -  Вот и провалилась наша мастерская. Руки нет! А следом за
ней и меня не станет, чего ради мне даром хлеб есть?
     Жена заплакала.
     - Ты здесь,  Магдуся?.. Помни о детях. Деньги в том ящике, знаешь... на
мои похороны. Все мухи летают у меня перед глазами... жужжат...
     Он  беспокойно заметался и  захрапел,  словно  человек  погрузившийся в
глубокий сон.  Доктор сделал знак рукой, и кто-то насильно увел Гославскую в
соседнюю квартиру.
     Через несколько минут пришел туда и врач. Несчастная женщина посмотрела
ему в глаза и с плачем упала на колени.
     - Ах,  пан доктор,  зачем вы оставили его?..  Разве ему так плохо? Или,
может...
     - Бог вас утешит, - сказал доктор.
     Женщины окружили Гославскую, стараясь ее успокоить.
     - Не надо плакать!  Бог дал,  бог взял! Встаньте! Не плачьте, вас могут
услышать дети.
     Вдова задыхалась от слез.
     - О,  оставьте меня на полу,  мне здесь лучше, - шептала она. - Дай вам
бог столько счастья,  сколько мне он дал горя.  Нет моего Казика!..  Муж мой
любимый,  и зачем ты столько работал, зачем выбивался из сил?.. Еще третьего
дня ты говорил,  что в октябре мы перейдем на свое хозяйство...  В могилу ты
уйдешь, не в свою мастерскую... Ох!..
     От рыданий у  нее началась икота,  и она стала кусать платок,  чтобы не
услышали дети.
     Но когда в  квартиру покойного вошли товарищи Гославского,  рабочие,  и
принялись передвигать там мебель,  когда она поняла,  что никакой шум уже не
разбудит ее мужа, она завопила страшным голосом и лишилась чувств.
     Смерть Гославского стала источником волнений на фабрике и неприятностей
для Адлера.  Во вторник к  нему явилась депутация с  просьбой разрешить всем
рабочим пойти на  похороны.  Раздраженный фабрикант разрешил послать лишь по
нескольку делегатов от каждого отделения и  заявил,  что с каждого рабочего,
который осмелится без разрешения оставить мастерскую, будет взыскан штраф.
     Несмотря на это,  большая часть рабочих отправилась на похороны.  Адлер
приказал  сделать  перекличку и  удержать  у  всех  не  явившихся на  работу
половину дневного заработка и по два злотых штрафа.
     Горячие  головы  уговаривали товарищей  покинуть  фабрику,  а  один  из
кочегаров сказал даже, что следовало бы взорвать котел. В другое время Адлер
пропустил бы  все эти разговоры мимо ушей,  но  сейчас его обуяло бешенство.
Возмущение рабочих он  назвал бунтом,  вызвал из города полицию,  зачинщиков
прогнал с фабрики,  заявив,  что больше их не примет,  а на кочегара подал в
суд.
     Столь  решительные действия  фабриканта вынудили  рабочих  стать  более
сговорчивыми.  Они  перестали угрожать забастовкой,  но  потребовали,  чтобы
Адлер принял обратно уволенных и пригласил на фабрику за счет штрафных денег
хотя бы фельдшера.
     Адлер на это ответил, что поступит так, как ему заблагорассудится, а об
уволенных не хотел и слушать.
     К следующему понедельнику на фабрике все уже успокоились, а пастор Беме
приехал  к  Адлеру,  чтобы  повлиять на  него  и  склонить к  удовлетворению
справедливых требований рабочих.  Сверх  ожидания он  нашел своего друга еще
более непреклонным,  чем обычно.  На  все его доводы фабрикант отвечал,  что
если раньше он и собирался что-нибудь сделать, то теперь уж ничего делать не
станет. Скорей он закроет фабрику.
     - Разве ты не знаешь, Мартин, что они писали о нас в газетах? - спросил
Адлер.  -  В  одном юмористическом журнале высмеивают моего Фердинанда,  а в
газетах пишут,  что  Гославский умер  от  чрезмерного переутомления и  из-за
отсутствия врача...
     - Что ж, в этом есть доля правды... - ответил Беме.
     - Ни малейшей! - крикнул фабрикант. - Я больше работал, чем Гославский,
и каждый немецкий рабочий больше работает. А доктор мог отлучиться с фабрики
так же, как из местечка...
     - Тогда бы остался фельдшер... - заметил пастор.
     Адлер  ничего не  ответил.  Пыхтя,  он  расхаживал по  комнате крупными
шагами; наконец предложил гостю перейти в сад.
     - Иоганн!  - крикнул он, выходя из комнаты, - принеси в беседку бутылку
рейнского.
     Они  уселись в  беседке,  стоявшей у  пруда.  Легкое дуновение ветерка,
прохладная тень  деревьев,  а  может быть,  и  рюмка доброго вина  успокоили
Адлера.  Беме  посматривал на  великана  поверх  золотых  очков  и,  заметив
перемену в его настроении, решил снова приступить к атаке.
     - Ну!  - сказал он, чокаясь с ним. - Человек, пьющий такое великолепное
вино,  не может быть бессердечным.  Не взыскивай с них штраф,  милый Готлиб,
прими назад уволенных и пригласи доктора... За твое здоровье!..
     - Пью за твое здоровье,  Мартин,  но говорю тебе:  не выйдет! - ответил
фабрикант уже без гнева.
     Пастор покачал головой.
     - Гм... - пробормотал он, - нехорошо, что ты так упрямишься.
     - Я не могу жертвовать своими интересами во имя каких-то чувств. Если я
сегодня сделаю им  уступку на  тысячу рублей,  завтра они  уже  потребуют на
миллион.
     - Ты преувеличиваешь, - ответил, поморщившись, Беме. - А я тебе говорю:
если ты можешь покончить с этой историей за десять тысяч, так дай пятнадцать
- и кончай!..
     - Уже и так все кончилось,  - сказал Адлер. - Бездельников я прогнал, а
остальные поняли,  какая у меня дисциплина. Будь я таким мягким, как ты, вся
фабрика села бы мне на шею.
     Пастор умолк, поднял глаза к небу и задумался. Потом принялся бросать в
чистую гладь воды пробки и кусочки дерева.
     - Зачем ты бросаешь мусор в пруд? - спросил Адлер.
     Пастор   покачал   головой,   показывая   на   все   ширившиеся  круги,
расплывавшиеся вокруг брошенных в воду предметов.
     - А видишь ты эти волны,  Готлиб?..  - спросил он фабриканта. - Видишь,
как они растут и уносятся все дальше?..
     - Так всегда бывает, - ответил Адлер. - Что же тут удивительного?
     - Ты прав,  - сказал пастор. - Так бывает всегда и везде; и на пруду, и
в нашей жизни.  Что бы ни появилось на земле -  хорошее или плохое, - вокруг
него  сразу  поднимаются волны;  они  все  растут  и  уносятся все  дальше и
дальше...
     - Ничего не понимаю!  - прервал его Адлер, равнодушно потягивая вино из
рюмки.
     - Я сейчас объясню тебе, только не сердись.
     - На тебя я никогда не сержусь, - ответил фабрикант.
     - Так  вот,  понимаешь ли,  что  получается?  Ты  плохо воспитал сына и
бросил его в мир,  как я эти щепки в воду.  Он наделал долгов - и это первая
волна.  Ты  снизил заработки рабочим и  уволил доктора -  это  вторая волна.
Смерть  Гославского -  третья.  Волнения на  фабрике  и  газетные заметки  -
четвертая.  Увольнение рабочих и судебное дело -  это пятая волна... А какая
будет шестая, десятая?..
     - Меня это не касается!  -  сказал Адлер. - Пусть твои волны носятся по
свету и терзают дураков, а меня это не трогает...
     Пастор бросил пробку у самого берега и указал на нее Адлеру:
     - Посмотри,  Готлиб!  Иногда десятая волна отбегает от  берега и  снова
возвращается... туда, откуда она шла.
     Это   сравнение,   впрочем   очень   наглядное,   заставило  фабриканта
задуматься.  На  минуту могло показаться,  что  он  колеблется,  что  в  нем
проснулась какая-то смутная тревога.
     Но это продолжалось недолго.  У  Адлера был слишком здравый ум и слабое
воображение,  чтобы придавать значение предчувствиям, касающимся отдаленного
будущего.  Он решил, что пастор мелет вздор, как полагается проповеднику, и,
грубо захохотав, ответил:
     - Ха-ха-ха!   Мартин,   вот  я  и  постарался,   чтобы  твоя  волна  не
возвратилась ко мне.
     - Кто знает!..
     - Не  вернется ни  доктор,  ни  подстрекатели забастовки,  ни  штрафные
деньги, ни... ни даже Гославский!..
     - Может возвратиться несчастье...
     - Го!  Го!.. Не возвратится, нет!.. А если возвратится, то разобьется о
мой кулак,  о фабрику,  о страховое общество,  о полицию и,  наконец,  о мое
состояние...
     Друзья расстались поздно ночью.
     "Ну и  сумасшедший этот Мартин,  -  думал фабрикант.  -  Он  хочет меня
напугать!.."
     А пастор, возвращаясь домой в своей бричке, глядел на небо и с тревогой
вопрошал:
     - Какая волна возвратится сюда?
     Сравнение это пришло ему в  голову внезапно,  и  Беме считал его своего
рода откровением. Он не сомневался, что волна возмездия должна возвратиться,
но когда и какая?..
     Ночью он  спал беспокойно.  Он  так метался и  кричал во сне,  что жена
разбудила его.
     - Мартин, ты бредишь! Что с тобой? Ты болен?..
     Беме сел на постели, весь обливаясь холодным потом.
     - Тебе, верно, снилось что-нибудь страшное?.. Да?.. - спрашивала жена.
     - Да, но я не помню что... Разве я что-нибудь говорил?..
     - Ты   говорил   какую-то   несуразицу:    "Волна!..    возвращается...
возвращается!.."
     - Да хранит нас господь!  -  прошептал пастор, встревоженный до глубины
души.




     Часто положительные или отрицательные поступки и  события приобретают в
глазах  людей  то  или  иное  значение лишь  после  того,  как  находят свое
отражение в печати.
     С давних пор было известно,  что старый Адлер эгоист и эксплуататор,  а
Фердинанд эгоист и повеса;  но только статьи,  появившиеся в газетах в связи
со смертью Гославского, восстановили против них общественное мнение.
     Теперь вся округа стала интересоваться фабрикой. Рассказывали обо всем,
что там происходит,  и  соответствующим образом истолковывали.  Знали все до
мельчайших  подробностей.   Знали,  сколько  долгов  было  у  Фердинанда  за
границей,  сколько он  тратил теперь и  насколько отец его  возместил убытки
благодаря снижению заработной платы и удлинению рабочего дня.  Однако больше
всего  негодовали по  поводу  смерти  Гославского,  которого считали жертвой
алчности старого фабриканта и беспутства его сына.
     Кое-кто,  правда,  говорил, что на любом промышленном предприятии и при
любой  машине,   не  исключая  молотилки  и  соломорезки,   может  произойти
несчастный случай. Но этих быстро переубедили. "Разве можно, - объясняли им,
- заставлять рабочих работать на фабрике от зари до зари? Разве предприятие,
имеющее сотни машин,  не обязано держать доктора и фельдшера?  Неужели Адлер
так  беден,  что  какая-нибудь  тысяча  рублей,  потраченная  на  санитарное
обслуживание,  имеет для  него  значение?  Ведь раньше были там  и  доктор и
фельдшер,  а  теперь,  когда сын наделал долгов,  отец их  оплачивает кровью
людей, которых и без того беспощадно эксплуатировал".
     Фердинанд вскоре почувствовал,  что отношение к  нему изменилось.  Двое
или трое молодых людей,  по настоятельному требованию родителей, перестали с
ним  встречаться.  Другие охладели и  отдалились от  него.  Но  даже от  тех
приятелей,  которые остались,  -  а остались далеко не лучшие, - ему нередко
приходилось теперь выслушивать колкости.
     Но это еще не все.  В  гостинице,  в  ресторане,  в винном погребке,  в
кондитерской,  то  есть во всех заведениях,  где на нем немало зарабатывали,
ему,  как  нарочно,  старались подсунуть газеты,  в  которых были напечатаны
статьи о смерти Гославского.  А однажды, когда он зашел со своими приятелями
в лавку и спросил, есть ли хорошее красное вино, приказчик ему ответил:
     - Есть, ваша милость... красное, как кровь...
     Вероятно,  всякого другого на  его  месте  подобные факты  заставили бы
призадуматься.   Всякий   другой,   заметив  всеобщую  антипатию,   вероятно
постарался бы временно удалиться от людей или даже изменить образ жизни.  Но
Фердинанд не  принадлежал к  числу этих всяких других.  Он  не  способен был
трудиться  и   привык  вести  разгульную  жизнь;   к   общественному  мнению
прислушиваться не  желал,  напротив:  делал все наперекор ему и  держал себя
вызывающе.  Судя о  людях по  своим приятелям -  льстивым и  пустым,  он был
уверен,  что рано или поздно сумеет всех подчинить себе и никто не осмелится
оказывать ему сопротивление.  Глухая борьба, которую ему приходилось вести в
обществе,  злила его и возбуждала. В этой борьбе Фердинанд видел источник не
только неприятностей,  но  и  будущего торжества,  так  как решил первому же
человеку,  который станет ему поперек дороги,  учинить скандал.  И он ощущал
потребность в скандале, в чем-то таком, что встряхнуло бы ею нервы и создало
ему репутацию опасного человека.
     Фердинанд был  сыном своего отца,  для которого также было наслаждением
сокрушать встречающиеся ему преграды - правда, на ином пути.
     Особенную  неприязнь  питал  Фердинанд к  некоему  Запоре,  помещику  и
волостному судье.  Запора был человек среднего роста,  полный,  неуклюжий, с
суровой и отталкивающей внешностью.  Смотрел он исподлобья, говорил мало, но
всегда решительно,  не  церемонясь и  называя вещи своими именами.  Под этой
оболочкой,  однако,  скрывались большой ум  и  обширные знания,  благородное
сердце и непреклонный характер.
     Запору  нельзя  было  подкупить  ни  любезностью,   ни  остроумием,  ни
общественным положением, ни красивыми словами. Он равнодушно слушал все, что
ему рассказывали,  угрюмо поглядывая на говорившего. Во внимание он принимал
только  поступки и  старался всегда  постигнуть сущность человека.  Кого  он
считал честным,  тому становился другом и  в  радости и  в печали.  Но людей
злых, бесхарактерных, праздных, гуляк он презирал и не пытался это скрывать.
     Молодой Адлер изредка встречался с угрюмым судьей,  но ни разу с ним не
разговаривал -  не представилось случая.  Запора же не избегал с ним встреч,
но и не искал их, просто не интересовался Фердинандом и в беседах с друзьями
называл его "шутом".
     Люди,  бывшие в  близких отношениях с  Запорой,  знали,  что  когда  он
говорит: "Этот шут", - то подразумевает молодого Адлера.
     Многие предвидели,  что рано или поздно Запора и Фердинанд столкнутся в
тесном  провинциальном кругу  и  что  молодой повеса услышит тогда  не  одну
горькую истину.
     Как это всегда бывает в таких случаях, Фердинанд чувствовал, что Запора
его недолюбливает,  и поэтому не спешил завязать с ним знакомство. К тому же
он подозревал,  что именно Запора был автором статей о  Гославском,  и решил
про себя показать при случае судье, что долг платежом красен.
     В  начале  сентября в  местечке открылась ярмарка.  Съехалась шляхта из
нескольких уездов,  приехал и  Запора,  у  которого была  контора в  городе.
Закончив срочные служебные дела и  закупив все  необходимое,  он  около двух
часов отправился в ресторан пообедать.
     В  большом зале ресторана оказалось очень много знакомых.  На  накрытых
столах,  составленных  в  один  ряд,  красовалось  множество  бутылок  вина,
преимущественно шампанского.  Судя по приготовлениям, предстояла грандиозная
попойка.
     - Что это значит? - спросил Запора. - Кто-нибудь заказал обед?
     Его окружили знакомые, среди которых были и приятели Адлера.
     - Представь себе,  -  объяснил ему  кто-то,  смеясь,  -  молодой  Адлер
закупил все обеды и всех, кто бы ни пришел, приглашает на банкет.
     - Надеемся,  что и  вы не откажетесь составить нам компанию,  -  сказал
один из друзей Адлера.
     Запора искоса поглядел на него.
     - Откажусь, - ответил он.
     Молодой человек, не отличавшийся чрезмерным тактом, стал настаивать:
     - Но почему же, уважаемый судья?
     - Потому,  что на обед,  который устраивается на деньги старого Адлера,
пригласить меня  может только старый Адлер,  но  если  бы  даже  и  он  меня
пригласил, я бы все равно отказался.
     В разговор вмешался другой приятель Фердинанда.
     - Разве вы можете в чем-нибудь упрекнуть Адлера?
     - Да,  кое в чем могу. Старик - эксплуататор, молодой - тунеядец, и оба
приносят больше вреда, чем пользы.
     Общественная совесть  впервые заговорила так  открыто устами  человека,
обладавшего гражданским мужеством.  Приятели Адлера  умолкли,  другие  гости
смутились,  а  несколько человек,  более впечатлительных,  взялись за шляпы,
намереваясь уйти.
     В эту минуту влетел молодой Адлер с каким-то приятелем.
     Ему сразу же бросилась в глаза оригинальная фигура судьи,  и, не зная о
том, что здесь произошло, он шепнул своему спутнику:
     - Познакомь меня с ним!.. Он, говорят, умеет выпить?
     - О да! - ответил товарищ и, не мешкая, подбежал к Запоре.
     - Какой счастливый случай!  - воскликнул он. - Адлер сегодня задает тут
пир на  весь город,  так что вы  попались в  ловушку,  из  которой мы вас не
выпустим. Но вы, господа, кажется, еще не знакомы?
     В зале наступила тишина. Все ждали, что будет дальше.
     - Пан Адлер!..
     - Пан Запора!..
     - Давно  уже  я  жаждал  познакомиться с  вами,  -  сказал  Фердинанд и
протянул руку.
     - Очень приятно, - ответил Запора, но свою руку отдернул.
     Кое-кто  из  присутствующих начал  кусать  губы.  Фердинанд  побледнел,
растерялся, но тотчас овладел собой и резко изменил тактику.
     - Я  давно  жаждал  с  вами  познакомиться,  -  продолжал он,  -  чтобы
поблагодарить за... корреспонденции в газетах о моем отце...
     Запора устремил на него суровый взгляд.
     - О  вашем отце,  -  сказал он спокойно,  -  я писал только однажды,  а
именно   -   волостному  старшине,   предлагая  привлечь  его   к   судебной
ответственности.
     Адлер вскипел от гнева:
     - Ага! Значит, вы писали не о нем, а обо мне в юмористических журналах?
     Запора ни на мгновение не потерял обычного хладнокровия.  Он сжал палку
в руке и ответил:
     - Вы  ошибаетесь.  Писать  в  юмористических  журналах  я  предоставляю
молодым бездельникам, готовым ради славы воспользоваться любыми средствами.
     Адлер уже не владел собой.
     - Вы оскорбляете меня! - крикнул он.
     - Напротив! Я даже не оспариваю вашего последнего утверждения, чтобы не
оскорбить вас.
     Казалось, вышедший из себя юноша сейчас набросится на Запору.
     - Вы дадите мне удовлетворение! - закричал Адлер.
     - С удовольствием.
     - Сию же минуту!
     - Нет,  я сперва пообедаю,  а то я проголодался.  Но через час я буду у
себя и готов к вашим услугам, - холодно ответил Запора.
     Потом, кивнув двум-трем знакомым, он не спеша вышел из ресторана.
     Пиршество, устроенное Адлером, прошло довольно вяло.
     Многие из гостей разошлись еще до обеда,  те, кто остались, делали вид,
что им весело. Зато Фердинанд был в прекрасном настроении. Первая рюмка вина
его  успокоила,  а  последующие подбодрили.  Он  был  рад дуэли -  да  еще с
Запорой! - и не сомневался в своем торжестве.
     - Я его научу стрелять, - шепнул он одному из секундантов, - и баста!..
- А  про  себя  подумал:  "Это  лучше  любого  обеда  поможет  мне  наладить
отношения".
     Опытные искатели приключений, в которых не было недостатка в этом зале,
глядя на молодого силача, отдавали должное его твердости и самообладанию.
     - Хвала  небу!  -  сказал один  из  них.  -  Наконец-то  и  наша  глушь
прославится громким делом.
     - Мне только жаль... - сказал другой.
     - Чего?
     - Тех бутылок, которые будут убиты наповал.
     - Я полагаю, что мы устроим им пышные похороны.
     - Лишь бы не кому-нибудь из противников.
     - Ну, это вряд ли. А каковы условия?
     - Пистолеты. Стреляться до первой крови.
     - Черт возьми! Чье же это предложение?
     - Адлера.
     - Разве он так уверен в себе?
     - Он прекрасно стреляет.
     Подобные разговоры вели приятели Фердинанда - опытные дуэлянты. К концу
обеда стало известно,  что  Запора принял все условия и  что дуэль состоится
завтра утром.
     - Господа,  -  сказал на  прощание Адлер,  -  приглашаю вас  сегодня на
поминки. Будем пить всю ночь.
     - Стоит ли? - спросил кто-то.
     - Я  всегда так делаю перед кадрилью,  право же...  вот уже в четвертый
раз! - ответил Фердинанд.
     В другом ресторане собрались люди посерьезнее,  друзья Запоры, они тоже
обсуждали это событие.
     - Судьба!   -   сказал  кто-то.  -  Такой  почтенный  человек  вынужден
стреляться с каким-то молокососом!
     - По правде говоря, напрасно Запора ввязался в этот скандал.
     - Ввязался он случайно, а отступить уже не мог.
     - Странная история, - заметил молчавший до этого седой шляхтич. - Такой
вертопрах, такое, можно сказать, ничтожество, как Адлер, не только втирается
в  общество порядочных людей,  но  и  имеет  возможность впутать  в  скандал
солидного человека.  В  былое  время  подобную  личность никто  бы  не  стал
принимать, хотя бы из-за поведения его отца.
     - Вот  потому-то,  пан  советник,  что все мы  к  таким вещам относимся
слишком снисходительно,  людям почтенным и  с  сильным характером приходится
подставлять свои головы. Мне просто жаль Запору.
     - А что, он плохо стреляет?
     - Да неважно, а тот артист прямо.
     - Прошу прощения,  -  вмешался молодой блондин, - но вы вторглись в мою
область,  а  потому я позволю себе напомнить вам,  что не всегда бывает убит
тот,  кто плохо стреляет. Помнится, когда я был секундантом Стася на дуэли с
Эдзем, Стась не умел даже держать пистолет в руках, однако же...
     - Да,  но,  во всяком случае,  меньше шансов быть убитым,  когда хорошо
стреляешь.
     - Безусловно! Безусловно! - подхватил молодой блондин. - Когда я дрался
на  дуэли  с  одним австрийским капитаном,  то  предупредил,  что  всажу ему
пулю... - И он зашептал что-то на ухо старому шляхтичу.
     - И ты попал?
     - Как в мишень, пан советник, как в мишень!
     - А не помешает Запоре, что он левша? - спросил еще кто-то.
     - Если дерутся на пистолетах,  это не имеет никакого значения, - сказал
блондин, - а если на шпагах - так даже помогает. Когда я дрался на рапирах с
одним левшой,  он  так меня ударил по лбу,  что врачи целых два часа считали
меня мертвым... Вот и шрам остался...
     - Побойся бога! Два часа?
     - Ну, может быть, полтора.
     - Полтора часа у тебя не билось сердце?
     - Ну,  может быть,  полчаса. Не могу же я помнить... я лежал, как труп.
Еще тогда мой слуга-немец вытащил у меня кошелек из левого кармана.
     - А откуда ты знаешь, что именно он?
     - Как  откуда?  Я  поймал мошенника на  месте  преступления.  Никогда я
никого напрасно обвинять не стану.
     Фердинанд вернулся из ресторана в  свой номер около шести часов вечера.
Ему хотелось немного поспать между дневной и  ночной попойкой,  но он не мог
уснуть.  Он стал расхаживать по комнате и тогда только заметил, что его окна
приходятся против окон Запоры.
     Улица  была  узкая,  контора  помещалась  внизу,  а  номер,  в  котором
остановился Фердинанд,  этажом выше. Фердинанду как на ладони видно было все
помещение, и он принялся его обозревать.
     Судья был у  себя и разговаривал с заседателем и писарем,  показывая им
какие-то бумаги. Это продолжалось довольно долго. Потом присяжный попрощался
с Запорой, писарь ушел к себе, и судья остался один.
     Он  поставил лампу на  письменный стол,  закурил сигару и  начал что-то
писать на большом листе бумаги.  Сперва довольно длинный заголовок,  а потом
текст -  быстро и ровно.  Адлер был уверен, что судья на всякий случай пишет
завещание.
     Фердинанд был  еще  очень молод,  однако дрался уже несколько раз.  Эти
поединки он  считал своею рода опасной забавой.  Но  теперь он почувствовал,
что дуэль не лишена мрачной торжественности и что к ней следует готовиться.
     Каким образом? Вот так, составляя завещание!
     Фердинанд лег на диван.
     Из коридора гостиницы поминутно доносились звонки и топот бегавших взад
и вперед слуг. Фердинанд погрузился в воспоминания.
     Когда он  был маленьким мальчиком (тогда процветание фабрики еще только
начиналось),   он  заметил  в  помещении,  где  находилась  паровая  машина,
небольшую дверь, заколоченную гвоздями. Эта дверь приковывала его внимание и
возбуждала любопытство.  Однажды он набрался смелости, отогнул гвозди, дверь
распахнулась, и он увидел несколько медных труб, связку веревок и метлу.
     Этот случай запечатлелся у  него в  памяти,  и он почему-то вспоминал о
нем  перед  каждой дуэлью.  Сколько раз,  когда  секунданты подводили его  к
барьеру,  когда он видел направленное на него дуло противника и  ощущал свой
палец на  курке,  ему приходила на  ум эта тревожившая его дверь и  загнутые
гвозди.  И  тогда он нажимал курок,  как когда-то гвоздь,  -  и на этом дело
кончалось.  За таинственной дверью судьбы, которую иногда приоткрывает пуля,
Фердинанду не  удавалось у  видеть  ничего  особенного -  в  лучшем  случае,
раненого противника или  несколько бутылок  шампанского,  выпитых в  хорошей
компании.
     Такими и  были  эти  дуэли!  Стрелялись из-за  певички,  из-за  пари на
скачках, из-за того, что кто-то толкнул тебя на улице.
     Но завтрашняя дуэль отличалась от прежних.  Здесь вступали в борьбу,  с
одной стороны,  он,  сын всеми ненавидимою отца,  с  другой -  человек всеми
уважаемый,  как бы  представитель оскорбленного общества.  За его противника
были все, у кого хватало мужества избегать общества Адлера, были все рабочие
и почти все служащие фабрики. А кто же был за нею?
     Не отец: он не позволил бы ему стреляться. И не друзья его по попойкам:
эти,  видимо, были в затруднительном положении и только ждали благоприятного
случая, чтобы от него отделаться.
     Так кто же все-таки был за него?  Никто!  А против него -  все. Если он
ранит Запору,  это даст повод врагам для новых нареканий.  А  если он  будет
ранен, все станут говорить, что это бог покарал его и отца.
     Что же  это значит?  Каким образом он  оказался один против всех,  хотя
только и хотел вместе со всеми весело проводить время?
     Откуда среди  столь  деликатных и  робких людей,  всегда таких мягких и
снисходительных, которые в худшем случае могли отвернуться от него, оказался
этот резкий человек,  осмелившийся говорить ему в глаза дерзости? Если он на
самом  деле  таков,  то  почему  никто  не  предостерег его?  Почему  ошибки
молодости должны завершиться так трагически?
     Как  и  раньше,  так  и  на  этот  раз  накануне дуэли припомнилась ему
таинственная дверь на фабрике отца, но сейчас она выглядела совсем по-иному.
Откройся она, казалось ему, и вместо труб, веревок и метлы он увидел бы гроб
с надписью: "Квартира для одинокого". Гроб с такой надписью он видел в лавке
одного столяра в Варшаве.
     - Квартира для одинокого,  -  шептал Фердинанд.  -  Ну и шутник же этот
столяр.
     Диван   в   гостинице  не   отличался  мягкостью.   Положив  голову  на
подлокотник,  Фердинанд вспомнил свой экипаж,  в котором нередко возвращался
домой после попоек.  В экипаже было очень удобно сидеть,  но лежать - так же
неудобно,  как на этом диване.  И теперь ему казалось, что он едет в нем, он
даже ощущал легкое покачивание, слышал стук колес и цоканье копыт...
     Полночь;  высоко  поднявшаяся луна  освещает дорогу.  Экипаж  трясется,
грохочет - и вдруг останавливается.
     - Что случилось? - спрашивает Фердинанд во сне.
     - Гославскому оторвало руку, - отвечает ему чей-то тихий голос.
     - Это тому,  у которого жена красавица?  -  снова спрашивает Фердинанд,
как тогда наяву.
     - Видали, какой умник, - отвечает ему тот же голос.
     "Умник?  А что такое ум?.." - думает Фердинанд, поворачиваясь на другой
бок, как бы для того, чтобы не смотреть на эти видения.
     Но  видения не  исчезают.  И  он видит,  как тогда наяву,  толпу людей,
обступившую носилки,  на  которых кто-то лежит.  Видит руку его,  прижатую к
груди;  она  обмотана тряпками,  на  которых  чернеют  большие пятна  крови.
Фердинанд протирает глаза... Тщетно. По-прежнему и люди стоят и носилки, - и
все это так явственно, что даже видны на дороге укороченные тени предметов и
людей.
     - Как этот человек страдает,  -  прошептал Фердинанд.  -  И  он  должен
умереть, - добавил он. - Ах, умереть!
     Ему казалось,  что он и  есть этот человек на носилках с  раздробленной
рукой,  страдающий,  безнадежно больной, и что это его бледное тело освещает
мрачная луна.
     Откуда такие мысли?  С каких это пор шампанское вызывает такие грустные
видения?
     Вдруг он испытал неведомое прежде ощущение. Он почувствовал, как что-то
его  гнетет,  лишает сил,  терзает ему сердце и  сверлит мозг.  Ему хотелось
закричать, бежать, где-нибудь спрятаться.
     Фердинанд вскочил на ноги. В комнате уже смеркалось.
     - Что за черт! Да ведь я боюсь!.. - прошептал он. - Я боюсь? Я?..
     С трудом он разыскал спички,  рассыпал их,  поднял одну,  чиркнул - она
погасла, снова чиркнул и зажег свечу.
     Потом он поглядел на себя в зеркало.  Лицо у него посерело, под глазами
темнели круги, зрачки сильно расширились.
     - Я боюсь? - спросил он.
     Свеча тряслась у него в руке.
     - Если завтра у меня так будет прыгать пистолет, хорош я буду, - сказал
он.
     Он посмотрел в окно.  Там,  в квартире внизу,  на другой стороне улицы,
сидел за письменным столом Запора и все еще писал - ровно и спокойно.
     Это  зрелище сразу  отрезвило Фердинанда.  Его  энергичная натура взяла
верх над призраками.
     "Пиши,  пиши,  голубчик,  -  подумал он, глядя на судью, - а я поставлю
тебе точку".
     В коридоре послышались шаги. В дверь постучались.
     - Вставай, Фердинанд, уже все готово для кутежа, - крикнул кто-то.
     Услышав знакомый голос,  Фердинанд окончательно овладел собой.  Если бы
ему понадобилось броситься в пропасть,  утыканную штыками, он бы и глазом не
моргнул.  Он  снова ощущал в  себе  силу  льва и  ту,  присущую лишь юности,
безумную отвагу, для которой не существует ни опасностей, ни преград.
     Когда Фердинанд распахнул двери и  увидел своих приятелей,  он  от души
расхохотался.  Он смеялся над своим минутным волнением,  над призраками, над
тем, что он мог себя спросить: "Неужели я боюсь?"
     Нет, он ничего не боится, даже того, что небесный свод может обрушиться
ему на голову. Если не по взлетам высокого духа, отнюдь ему не свойственным,
то по отваге он был настоящим орлом, который восседает на молниях, словно на
ветвях, и смело глядит в божественный лик самого Юпитера.
     До  восхода  солнца  шел  пир  под  предводительством  Адлера.  Окна  в
ресторане содрогались от хохота и криков "ура", а за вином пришлось посылать
в соседние лавки.
     Около шести утра из города выехало четыре экипажа.




     Уже  несколько дней,  как  на  склады  фабрики прибывали большие партии
хлопка.  Адлер,  предвидя повышение цен,  закупил его  на  все свои наличные
деньги.  На  фабрику была  доставлена только часть  товара,  между  тем  как
огромное его количество оставалось еще на английских и немецких складах.
     Фабрикант не  обманулся в  своих расчетах.  Уже  через несколько недель
после того, как он заключил соглашение о доставке хлопка, цены поднялись и с
тех  пор  беспрерывно повышались.  Его спрашивали,  не  откажется ли  он  от
покупки,  если ему дадут два процента отступного. Но Адлер и слышать об этом
не  хотел.  Он  только потирал руки от  удовольствия.  Давно уж он не помнил
такой выгодной операции и уже сейчас предвидел,  что,  еще до того как будет
переработано сырье, состояние его увеличится по крайней мере на треть.
     - Ну, скоро я разделаюсь с фабрикой, - говорил он себе.
     Удивительная вещь. С той минуты, как он увидел в отдаленной перспективе
конец  своей многолетней деятельности,  его  охватило незнакомое ему  прежде
чувство расслабленности.  Фабрика стала ему надоедать.  Он тосковал и  хотел
куда-нибудь уехать.  Не  раз просил он сына не отлучаться так часто из дому,
побольше бывать с  ним,  рассказывать ему  о  своих путешествиях.  Все  чаще
навещал он пастора Беме и по целым часам беседовал о предстоящем отдыхе.
     - Я устал,  - говорил Адлер. - Смерть Гославского и волнения на фабрике
уже стоят у меня поперек горла.
     Задумавшись, он вдруг добавил:
     - Поверишь ли,  Мартин,  иногда,  особенно по  утрам,  когда неотложная
работа вступает в спор с мягкой постелью,  я завидую твоему образу жизни.  И
нередко я говорю себе: а не лучше ли быть пастором? Никто его не проклинает,
и сын его не мотает денег,  и ею не ругают в газетах...  Но это глупости! Я,
видно, начинаю стареть.
     И,  как недавно считал дни своего пребывания на фабрике Гославский,  на
могиле которого не успела еще осесть земля,  так теперь считал месяцы старый
фабрикант.
     - До  июля  будущего года должен быть переработан весь хлопок.  В  июне
надо будет дать объявление о  продаже фабрики.  Не позже августа я получу за
нее  деньги,  так  как  отдавать фабрику  в  кредит  я  не  собираюсь,  а  в
сентябре... Фердинанду я ничего не скажу до последней минуты. Вот обрадуется
мальчик!  Деньги я,  конечно,  положу в банк, а жить буду на проценты, не то
этот шалопай все промотает в  два-три года,  и  на старости лет мне придется
поступить куда-нибудь главным мастером... Ха-ха-ха!
     Иногда ему снилась высокая,  чуть не  до неба,  гора;  из нее вырывался
огонь,  а он, со свойственным ему упорством, взбирался на вершину. Не раз во
сне он  поднимался на  воздушном шаре высоко,  высоко,  туда,  откуда звезды
кажутся  больше.  То  вдруг  он  видел  толпы  нарядных,  красивых танцоров,
наполнявших бесконечные анфилады пышных гостиных.  Но  повсюду он  был один.
Фердинанда не было с ним.
     Проснувшись, он думал:
     "Этот бездельник совсем отучил меня от своего общества,  я даже не вижу
его  во  сне.  Если мы  проживем так  еще несколько лет,  я  забуду,  как он
выглядит".
     Но сына своего он любил все сильнее; потому и позволял ему беситься вне
дома, потому и не удерживал при себе, что слишком его любил.
     - Как  я  могу приковать мальчика к  фабрике,  если она  опротивела мне
самому?  Какое ему дело до того,  что я скучаю по нем?  Он ведь молодой, а я
старик.  Ему и  нужно развлекаться с молодежью,  а у меня свое развлечение -
работа.
     На следующий день после ярмарки старый фабрикант совершал,  как обычно,
обход всех мастерских и  конторы.  Многие рабочие были вчера на  ярмарке,  и
сейчас  по  всей  фабрике  передавались рассказы  о  проделках  Фердинанда -
разумеется,  сильно преувеличенные.  Говорили,  что он закупил обеды во всех
ресторанах и  что  каждый шляхтич,  которому хотелось чего-нибудь поесть или
выпить, должен был сперва поклониться молодому барину.
     Адлер  вначале  посмеялся  над  проделками  сына,   но,  приблизительно
подсчитав, во что это должно было обойтись, стал мрачен.
     - Этот бездельник,  -  сказал он бухгалтеру, - промотает весь наш барыш
от повышения цен на хлопок. Сколько хлопот у меня с этим сумасшедшим!
     Во  дворе  стояли подводы с  хлопком,  и  специально нанятые для  этого
грузчики переносили его в склады.  Адлер постоял немного, посмотрел, как они
работают,  затем,  обойдя  склады,  настрого  запретил курить  и  вернулся в
контору.
     У ворот две женщины оживленно разговаривали с привратником, но, заметив
Адлера, убежали.
     Старик не обратил на это внимания.
     Из  конторы выскочил с  растерянным видом какой-то  служащий.  В  кассе
бухгалтер,  его помощник и кассир,  забившись в угол,  совещались о чем-то с
явными признаками волнения.  При виде хозяина они бросились к своим столам и
склонились над бумагами.
     Адлеру и  это не показалось странным.  Вчера была ярмарка,  и служащие,
наверно, рассказывают друг другу какие-нибудь сплетни.
     В  приемной  Адлер  столкнулся  лицом  к  лицу  с  незнакомым мужчиной.
Посетитель был  чем-то  расстроен  и  встревожен.  Он  быстро  расхаживал по
комнате,  размахивая руками.  Заметив огромную фигуру фабриканта,  он  вдруг
остановился и спросил в замешательстве:
     - Пан Адлер?
     - Да, - ответил фабрикант. - У вас какое-нибудь дело ко мне?
     Посетитель долго не отвечал, у него дрожали губы.
     Фабрикант пристально разглядывал его,  стараясь угадать,  кто он и чего
он хочет.  Незнакомец не был похож на просителя,  желающего получить место в
конторе. Скорее это был богатый шляхтич.
     - У меня к вам важное дело! - наконец сказал посетитель.
     - Не угодно ли пойти ко мне домой?  - спросил Адлер, решив, что с таким
возбужденным человеком лучше разговаривать не при служащих:  может быть,  он
собирается предъявить ему какие-нибудь претензии?
     Посетитель заколебался, но тотчас ответил:
     - Да, пойдемте к вам... я уже был там...
     - Вы искали меня?
     - Да...   потому  что...   видите  ли,   пан  Адлер,   мы...   привезли
Фердинанда...
     Адлер был  так  далек от  мысли о  каком-нибудь несчастье,  что спросил
веселым тоном:
     - Неужели Фердинанд так напился на ярмарке, что его пришлось отвозить?
     - Он ранен, - ответил гость.
     Они уже подходили к дому. Адлер вдруг остановился.
     - Кто ранен? - спросил он.
     - Фердинанд.
     Старик всплеснул руками.
     - Ногу сломал, шею свернул? Что случилось?
     - Он ранен... пулей.
     - Пулей? Он? Каким образом?
     - Он дрался на дуэли.
     Красное лицо фабриканта сделалось кирпичным.  Они были уже на  крыльце.
Адлер бросил шляпу и  вбежал в  открытую дверь...  Он  даже не спросил,  кто
ранил его сына. Не все ли равно?
     В  первой комнате он  увидел слуг и  еще  одного незнакомца.  Фабрикант
растолкал всех и очутился возле дивана, на котором лежал Фердинанд.
     На  раненом не  было ни  сюртука,  ни  жилета.  Лицо его  так  ужасающе
изменилось,  что  в  первую  минуту  Адлер  не  узнал  собственного сына.  У
изголовья его сидел доктор.
     Адлер глядел...  глядел... Потом опустился на свободный стул и, положив
мощные руки на колени, сказал сдавленным голосом:
     - Что ты натворил, негодяй!
     Фердинанд посмотрел на нею с  неописуемой грустью.  Он взял руку отца и
впервые - с очень давних пор - поцеловал ее.
     Адлер вздрогнул. Он остолбенел.
     Фердинанд заговорил медленно, поминутно останавливаясь:
     - Я должен был,  папа... должен! Все нас ругали... шляхта... официанты,
газеты.  Говорили,  что я мотаю деньги, а ты грабишь рабочих... Скоро... нам
стали бы плевать в глаза...
     - Не утомляйтесь! - прошептал доктор.
     Старик,  широко разинув рот,  наклонился над  сыном,  смотрел на  него,
слушал. Весь вид его выражал величайшее изумление и скорбь.
     - Папа,  спаси меня!  -  вскрикнул Фердинанд. - Я обещал доктору десять
тысяч...
     Тень неудовольствия скользнула по лицу Адлера.
     - Почему так много? - спросил он машинально.
     - Потому что я... умираю... Я чувствую, что умираю...
     Старик вскочил.
     - Да ты с ума сошел!  -  закричал он. - Ты поступил глупо, мерзко!.. Но
до смерти тебе еще далеко...
     - Я умираю! - Простонал раненый.
     Адлер всплеснул руками.
     - Он с ума сошел! Ей-богу, с ума сошел!
     Адлер забегал по комнате,  ломая пальцы так, что они хрустели, и вдруг,
остановившись перед доктором, закричал:
     - Ну, скажите же ему, что он дурак... Он говорит о смерти и думает, что
я дам ему умереть!..  Тебе умереть!..  Ты обещал доктору десять тысяч? Этого
мало. Доктор, - в возбуждении воскликнул старик, - я отдам за моего сына сто
тысяч рублей,  если есть хоть малейшая опасность.  Но  только за то,  что он
дурак, я платить не намерен. Каково его состояние?
     - Ничего особенно опасного нет, - ответил доктор, - но все же требуется
тщательный врачебный уход.
     - Ну конечно!  -  прервал его Адлер. - Фердинанд, ты слышал, что сказал
доктор?..  А  если  слышал,  не  забивай голову  ни  себе,  ни  мне  всякими
глупостями...  Иоганн!  Телеграфируй в  Варшаву,  чтобы  приехали экспрессом
самые лучшие доктора.  Если нужно,  телеграфируй в Берлин, в Вену, наконец в
Париж. Доктор, дайте, пожалуйста, адреса самых знаменитых. Я заплачу. У меня
есть чем заплатить...
     - О, как мне страшно! - простонал Фердинанд, заметавшись на диване.
     Отец припал к нему.
     - Успокойтесь! - сказал доктор.
     - Папа! - крикнул раненый. - Папа, дорогой, я уже не вижу тебя...
     На  губах  его  выступила  кровавая  пена.  Лицо  исказилось  ужасом  и
отчаянием.
     - Душно! - закричал Фердинанд.
     Он вскочил с дивана и,  протягивая руки,  как слепой,  подбежал к окну.
Вдруг его руки бессильно опустились. Он двинулся назад, пошатнулся и упал на
диван, ударившись головой о стену.
     Потом еще раз обернулся к отцу,  широко и с трудом раскрыл глаза, и две
слезы повисли на его ресницах.
     Адлер,  дрожа всем телом, сел, обессиленный, возле него и стал вытирать
своими большими руками мокрое от слез лицо и пену на губах.
     - Фердинанд!  Фердинанд!  -  шептал он.  - Успокойся. Ты будешь жить, я
отдам все свое состояние.
     Вдруг он почувствовал, что сын тяжелеет в его объятиях и валится.
     - Доктор! Приведите его в чувство, он теряет сознание!
     - Пан Адлер, выйдите из комнаты! - сказал доктор.
     - Почему я  должен уйти?  Я  не могу уйти,  когда сын нуждается в  моей
помощи...
     - Больше он уже в помощи не нуждается, - тихо ответил доктор.
     Адлер смотрел на  сына,  тряс его,  теребил.  На повязке,  сбившейся на
груди, показалось большое красное пятно. Фердинанд был мертв.
     Старик обезумел.  Он вскочил с дивана,  отшвырнул ногой стул, оттолкнул
доктора и выбежал во двор, а оттуда на шоссе.
     По дороге он встретил одного из возчиков,  перевозивших хлопок. Схватив
его за плечи, Адлер крикнул:
     - Знаешь?.. Мой сын умер!
     Затем, отшвырнув его, побежал к будке привратника.
     - Эй! Созовите к моему дому всех людей, пусть приходят... Сейчас же...
     С  такой  же  стремительностью он  вернулся в  комнату,  где  лежал его
мертвый сын, и, сев против него, смотрел... смотрел...
     - Почему так тихо? - спросил он. - Разве машина сломалась?
     - Вы велели созвать всех рабочих,  поэтому машину остановили.  Все ждут
вас во дворе, - ответил Иоганн.
     - Зачем?  Для чего?  Сейчас же пошли их работать. Я не хочу, чтобы было
так тихо.  Скажи им,  чтобы пустили машину и все станки.  Пусть ткут,  пусть
прядут, двигаются, шумят...
     Он схватился обеими руками за голову.
     - Мой сын... сын... сын! - шептал он.
     За пастором послали еще раньше, и как раз теперь он приехал и вбежал со
слезами в комнату.
     - Готлиб!  -  воскликнул он. - Господь послал нам тяжелое испытание, но
будем уповать на милосердие его!..
     Адлер долго глядел на него, потом сказал, указывая на останки сына:
     - Смотри,  Мартин,  это я! Не его, а мой это труп! Если бы я не верил в
это,  я бы сошел с ума. Посмотри, - продолжал он, - здесь лежит моя фабрика,
мое состояние,  моя надежда!..  Но он жив!  Скажи мне это, и вы все скажите.
Это успокоит меня... О, сердце мое, сердце! Как оно болит!
     Волна возмездия возвратилась.
     Когда доктор и секунданты уехали,  пастор стал уговаривать своего друга
выйти  из  комнаты.  Адлер послушался,  и  они  пошли в  сад.  Поднявшись на
пригорок, старый фабрикант поглядел по сторонам и заговорил:
     - Если бы я мог...
     Он раскинул руки.
     - Если бы я мог все это охватить,  задушить, бросить наземь и затоптать
ногами вот так,  так!..  Если бы я мог! Если бы мог!.. Мартин, ты не знаешь,
что творится у меня в голове и как болит у меня сердце...
     Он упал на скамью и продолжал:
     - Там лежит мой мертвый сын,  а я не могу ничем ему помочь. Знаешь, что
я тебе скажу? Мне кажется, что через год, через месяц, может быть даже через
неделю  доктора  найдут  средство  возвращать  к  жизни  и  излечивать таких
раненых.  Но  тогда это уже не  будет интересовать меня,  а  сейчас я  готов
отдать за  такое средство все свое состояние и  самого себя!..  Я  продал бы
себя, как собаку, как кусок ситца. И все же я не в силах ничего сделать.
     Пастор взял его за руку.
     - Готлиб, давно ты не молился?
     - Разве я помню? Лет тридцать, а может быть, и сорок.
     - Ты помнишь молитвы?
     - Я помню... что у меня был сын.
     - Сын твой теперь у бога.
     Адлер поник головой.
     - Какой же кровожадный этот ваш бог!..
     - Не богохульствуй! Тебе еще придется встретиться с ним.
     - Когда?
     - Когда пробьет твой час.
     Старик задумался,  потом  вынул  из  кармана часы  с  репетиром,  нажал
пружину, дождался боя и сказал:
     - Мой час уже пробил,  а ты, Мартин, поезжай домой. Там ждут тебя жена,
дочка, приход. Радуйся" глядя на них, служи свои молебны, пей рейнское вино,
а меня оставь в покое... У меня такое чувство, как будто я жду похорон всего
мира и прислушиваюсь,  скоро ли ударят в большой колокол, от которого у меня
лопнет голова.  Погибнет весь мир и я вместе с ним... Поезжай домой, Мартин!
Я  не  нуждаюсь в  друге,  а  тем  более  в  пасторе.  Твое  испуганное лицо
раздражает меня и приводит в уныние. И, наконец, я могу обойтись без няньки;
я ведь сам вынянчил моего сына.
     - Готлиб, успокойся, помолись!
     Адлер вскочил со скамьи.
     - Убирайся к черту! - крикнул он.
     Затем бросился в глубь сада и через калитку убежал в поле.
     Пастор не  знал,  что делать.  Охваченный недобрыми предчувствиями,  он
вернулся в дом.  Он хотел,  чтобы кто-нибудь издали последил за Адлером,  но
слуги боялись своего хозяина.
     Тогда пастор вызвал бухгалтера и  сказал ему,  что  хозяин его близок к
безумию и убежал в таком состоянии в поле.
     - Ну! Ничего, - ответил бухгалтер. - Устанет и вернется успокоенный. Он
всегда так делает, когда чем-нибудь сильно огорчен.
     Прошло несколько часов, наступил вечер, но Адлер не появлялся.
     Никогда еще в мастерских не было такого оживления,  как сегодня,  с той
минуты,   когда  привезли  раненого  Фердинанда.  Несчастье,  случившееся  с
Гославским,  тоже  потрясло  всю  фабрику,  напомнив людям  о  притеснениях,
которые они терпели,  а суровость хозяина вызвала возмущение;  но в случае с
молодым Адлером все происходило по-иному.
     Известие  о  внезапной смерти  Фердинанда в  первую  минуту  вызвало  у
рабочих  удивление  и  ужас:  словно  с  ясного  неба  грянул  гром,  словно
заколебались самые  основы  фабрики  или  остановилось солнце.  Ни  у  кого,
начиная  с  главного  бухгалтера  и  кончая  последней  работницей и  ночным
сторожем,  не укладывалось в голове, что Фердинанд мертв. Он, такой молодой,
сильный,  веселый,  богатый!  Он,  имевший возможность ничего не делать,  не
простаивать целыми днями  у  машины!  Он,  сын  такого могущественного отца,
мертв! Погиб еще быстрее, чем бедный рабочий Гославский, погиб, как заяц, от
выстрела, чуть ли не мгновенно!
     Эти  люди -  простые,  бедные,  зависимые,  которым Адлер представлялся
грозным божеством,  более  могущественным,  чем  все  земные  власти,  самым
крупным магнатом и  человеком неодолимой силы,  -  эти  люди  испугались.  В
первую  минуту им  казалось,  что  мелкий шляхтич,  скромный волостной судья
Запора,  убивший Фердинанда, совершил святотатство. Как посмел он стрелять в
панича,  перед  которым  даже  самые  дерзкие рабочие опускали глаза,  самые
сильные чувствовали себя слабыми? Что же это творится?
     Странное дело.  Те самые люди,  которые каждый день осыпали проклятиями
фабриканта и его сына,  сейчас осуждали его убийцу.  Не один кричал сгоряча,
что такого негодяя надо убить,  как собаку. Но если бы этот негодяй внезапно
встал перед ними - они отступили бы.
     После  вспышки наступила минута  раздумья.  Механики и  старшие мастера
растолковали остальным,  что Запора стрелял в  Фердинанда не  как охотник по
дичи, а что Фердинанд сам этого хотел и выстрелил первым. Следовательно, это
была борьба.  Но  зачем Фердинанд ввязался в  борьбу,  если он  не мог убить
противника? Почему он промахнулся? Из-за чего эти два человека - вернее, эти
две сверхчеловеческие силы - столкнулись между собой?
     Кто-то шепнул,  что это из-за них,  рабочих,  Запора убил Фердинанда за
то,  что тот проматывал деньги, нажитые их кровавым трудом. "В конце концов,
- добавляли старики, - бог покарал Адлера. Услышаны наши проклятия".
     Таким образом,  в  течение нескольких часов создалась легенда:  слезы и
человеческая кровь дошли до  господнего престола,  и  свершилось чудо -  вот
здесь,  на глазах всей округи. Верующие взволновались, вольнодумцы слушали с
презрительным видом, но в душе трепетали.
     - Что еще будет? - спрашивали все.
     - А знаете: старик, говорят, в уме повредился?
     - Оно  и  видно,  если он  возчика швырнул на  шоссе,  нас  всех созвал
невесть зачем, а теперь из дому удрал и шатается где-то по полям.
     - Он всегда так делает, когда разозлится...
     - На кого ж ему злиться?.. Разве что на господа бога!
     - Заткни рот!..  Не поминай имени господнего всуе,  а то еще беда какая
стрясется!
     - Что же будет теперь старик делать?
     - А что?.. Может, уже не будет жилы из нас выматывать?
     - В конторе говорят, что, наверно, он продаст фабрику и поедет к своим.
     - Да у него никого нет.
     - Э, найдет!.. Швабы - они плодовитые.
     Так перешептывались рабочие. Старшие мастера были озабочены. Работы они
и  не  спрашивали,  а  только  бегали  поминутно в  контору узнать,  нет  ли
новостей.  Один из мастеров предложил в  знак траура приостановить работу на
фабрике, но старик бухгалтер воспротивился этому.
     - Пусть все идет, как шло, - сказал он. - Хозяин и так не в себе, зачем
же  его  раздражать?..   Мне  и  самому  было  тоскливо  и  страшно,   когда
остановилась фабрика и  все  пошли к  дому  хозяина.  Когда грохочут машины,
становится легче на сердце и кажется, что ничего дурного не случилось...
     - Правильно!.. Правильно! - поддакивали ему остальные.
     Около  шести вечера явился в  контору Адлер.  Он  вошел незаметно,  как
призрак.  К одежде его прилипла грязь,  словно он валялся на земле.  Коротко
остриженные льняные волосы были взъерошены.  Он вспотел и  задыхался.  Белки
его глаз налились кровью, зрачки непомерно расширились.
     Войдя в контору,  он быстро обежал все комнаты, с хрустом ломая толстые
пальцы. Служащие дрожали, сидя на своих стульях.
     Молодой корреспондент читал какую-то телеграмму. Адлер подошел к нему и
спросил изменившимся голосом, хотя довольно спокойно:
     - Что там такое?
     - Хлопок опять поднялся в цене,  -  ответил корреспондент. - Мы сегодня
заработали шесть тысяч.
     Он  не  окончил фразы.  Адлер вырвал у  него телеграмму,  скомкал ее  и
швырнул ему в лицо.
     - Подлец!..  -  закричал он  на  служащего.  -  Подлец!  Как ты  смеешь
говорить мне что-либо подобное?..
     Он снова забегал по комнате, бормоча:
     - Человек -  это самое худшее из животных.  Собаки и те, видя мое горе,
не осмеливаются ластиться ко мне и убегают,  поджав хвост...  А он говорит о
шести тысячах рублей!..
     Адлер  остановился перед  испуганным  служащим  и,  размахивая  руками,
сказал охрипшим голосом:
     - Сделай  ты,  медный лоб,  так,  чтобы  время  отодвинулось на  неделю
назад...  на один день...  и я отдам тебе все мое состояние.  Я уйду из этой
проклятой страны босой и  нагой,  уползу на  коленях,  буду  бить  щебень на
дороге,  умирать с голоду -  и все-таки буду счастлив... Ну, ты!.. Можешь ты
отодвинуть время хоть на один день... на полдня?..
     В контору вбежал Беме, которого уведомили, что Адлер вернулся.
     - Готлиб, - сказал пастор, - лошади ждут, поедем ко мне...
     Фабрикант,  грязный,  запыхавшийся,  вдруг выпрямился, сунул обе руки в
карманы и, посмотрев на пастора свысока, насмешливо сказал:
     - Нет,  мой святой Мартин,  я не поеду к тебе!..  Скажу тебе больше: ни
тебе, ни твоей Аннете, ни твоему Юзеку я не оставлю ни гроша!.. Слышишь?.. Я
знаю, что ты слуга божий и что твоими устами глаголет мудрость господня... И
все-таки я  не  дам  тебе даже ломаного гроша...  Мое  состояние принадлежит
моему  сыну  и   предназначено  вовсе  не   для  вспоможения  добродетельным
пасторским детям.  Ступай, почтеннейший Беме, ступай!.. Ступай к своей тощей
жене и скромной Аннете,  расскажи им,  что тебе попался такой проницательный
безумец,  которого никто  не  обманет ни  притворными слезами,  ни  поистине
глупым выражением лица!..  Или ступай туда...  к трупу...  и бормочи над ним
свои молитвы...  Но говорю тебе, Беме, скорей ему наскучит твоя молитва, чем
меня опутает твоя благочестивая прозорливость...
     - Что ты говоришь, Готлиб? - с удивлением спросил пастор.
     - Я,  кажется,  говорю ясно!.. Вы все сговорились отнять мое состояние,
чтобы когда-нибудь твой Юзек,  техник,  мог распоряжаться как у себя дома на
этой фабрике...  Вы убили моего сына... И хотите убить меня. Но не на такого
напали!..  Я  не  принадлежу к  разряду глупцов,  которые за миллионы рублей
покупают спасение души у пасторов или ксендзов!..
     - Готлиб!.. - прервал его пастор. - Ты подозреваешь меня?.. Меня?..
     Адлер схватил его за руку и, с яростью глядя в глаза, сказал:
     - Помнишь,  Беме,  сколько раз  ты  угрожал мне карой божьей?..  Раньше
такие  разговоры  вели  иезуиты  с  глупыми  богачами  и  выманивали  у  них
состояние...  Но  я  не позволил себя дурачить и  не отдал своего состояния,
поэтому...  бог меня покарал!..  Не притворяйся удивленным,  Беме!.. Ведь не
так давно ты  бросал в  пруд пробки и  щепки,  указывал на  какие-то волны и
говорил,  что они возвратятся... Ну, вот - твои волны возвратились... Только
бедный сын  мой  уж  не  вернется...  Он  отправился путешествовать,  и  ему
понадобится много, очень много денег и отцовское сердце, чтобы оберегать его
от иезуитов и пасторов!.. Ступай, Беме!.. Мне тошно смотреть на твой длинный
нос, который так противно покраснел!.. Ступай, Беме, к моему сыну; ведь твой
голос слышен даже на том свете, так скажи ему...
     Никогда Адлер еще не был так красноречив, как в то мгновение, когда его
покидал разум.  Он  схватил пастора за  плечо и  выпроводил за дверь.  Потом
снова обошел все комнаты.
     Наконец он убежал из конторы.  Вечерний мрак укрыл его, а гул фабричных
машин заглушил его шаги.
     Служащие были потрясены.  Никто уже не сомневался, что Адлер не в своем
уме,  по  крайней мере в  эту минуту.  Но о  том,  чтобы присмотреть за ним,
учредить над ним опеку -  никто и  не помышлял.  Несчастья были так велики и
так  быстро чередовались,  что  все  потеряли головы.  Они  могли машинально
выполнять свои повседневные обязанности,  но решиться на самостоятельный шаг
по отношению к хозяину, даже помешанному, никто не был способен.
     Пастор Беме  понимал весь  ужас  положения.  Зная  характер Адлера,  он
предвидел новые несчастья и  мог бы  хоть частично предотвратить их,  но  не
посмел тут распоряжаться. Да и кому приказывать? Кто бы его послушался?
     Между тем события быстро развивались.  Около семи часов один из рабочих
заметил,  что маленькая дверца от склада с  хлопком отперта.  Но не успел он
сообщить об этом кладовщику,  не успели сбежаться люди,  как дверь оказалась
закрытой.
     На  фабрике  зашептали  сначала  о   краже,   потом  о   кающейся  душе
Фердинанда...  Дали знать служащим конторы,  которые уже разошлись по домам.
Двое  или  трое прибежали.  Предчувствуя недоброе,  они  осмотрели контору и
обнаружили исчезновение ключей от главных помещений фабрики.
     Кто взял их?..  Несомненно,  хозяин.  Но  где он  сейчас?..  Привратник
уверял, что видел, как Адлер вошел в ворота, но, хотя он внимательно следил,
не заметил, чтобы тот вышел. Значит, Адлер где-то на фабрике; но кто захочет
среди ночи искать его в этом огромном здании?
     На этот раз,  кажется,  старик бухгалтер угадал, какая опасность грозит
фабрике.  Он созвал старших мастеров,  велел им приставить стражу к конторе,
остановить машины и созвать рабочих из всех мастерских.
     Но  не  успел он  отдать распоряжения,  как зазвенел колокол,  поднимая
тревогу.  Из  склада  хлопка  сквозь  все  щели  валил  густой дым,  кое-где
вырывались языки пламени.
     Услышав  набат,  рабочие,  напуганные предыдущими событиями,  поддались
панике и  толпой ринулись вон из  мастерских.  Охваченные ужасом люди бежали
так поспешно,  что нигде не погасили огней, не заперли дверей, не остановили
даже паровую машину.
     Однако  это  смятение было  для  них  поистине счастьем.  Едва  рабочие
собрались  во  дворе,   готовясь  спасать  загоревшийся  хлопок,  как  огонь
показался на складе тканей.
     - Что же это? Да это поджог! - послышались голоса в толпе.
     - Видно, сам хозяин поджигает фабрику, - ответил кто-то.
     - А где он?
     - Кто его знает?  Но  где-то  здесь,  на фабрике...  Сейчас уже горит в
чесальной и прядильной.
     - Не иначе, как сам Адлер поджигает.
     - Да как он мог попасть в мастерские?
     - Он унес ключи из конторы.
     - Чего же ради мы будем спасать фабрику, если он сам ее уничтожает?
     - А кто нам велит спасать?
     - Но что мы завтра будем есть?
     Тревожные  возгласы  и   женский  плач  слышались  в  плотно  сбившейся
многосотенной  толпе,   бессильной  против  обрушившихся  на  нее  бедствий.
Действительно, спасти фабрику было невозможно. Люди в оцепенении смотрели на
пожар: кое-где он только начинался, а в других местах бушевал уже с яростной
силой.
     Фабрика представляла страшную картину.
     На  фоне  мрачной осенней ночи выступало несколько огромных зданий,  до
странности ярко  освещенных.  Из  каждой  щели  складских помещений красными
факелами вырывались огни.  В  левом  крыле  главного здания,  расположенного
покоем,  пылал пятый этаж,  а в правом -  нижний.  Во всех пролетах главного
здания горели газовые лампы,  и  при  свете  их  были  видны неостановленные
ткацкие станки.  Во дворе,  залитом красным, все ярче разгорающимся заревом,
стояла испуганная, ропщущая толпа.
     Гомону голосов вторил стук и шипенье машин.
     Пожар  с  каждой минутой усиливался;  стены  складов почти  скрылись за
завесой дыма и  пламени.  На левом крыле занялась крыша,  в  правом -  огонь
проник во второй этаж и  вырывался через окна нижнего.  Во дворе становилось
все светлее.
     Вдруг шум в толпе затих.  Взоры всех обратились к главному корпусу, еще
не  тронутому огнем.  Там,  на  третьем этаже,  при  свете газовых ламп  все
увидели гигантскую тень человека.  Тень двигалась вперед и назад, и там, где
она  останавливалась,  через  мгновение  становилось светлей.  Натянутые  на
станках ткани и основу,  пропитанный маслом пол, деревянные рамы машин - все
это с неимоверной быстротой охватывал огонь. Через несколько минут горел уже
и  третий этаж  главного корпуса.  Гигантская тень  показалась на  четвертом
этаже,  медленно прошла и  снова исчезла.  Вскоре ее увидели в самом высоком
зале, на пятом этаже.
     - Это он!.. Это он!.. - говорили в толпе.
     Теперь уже  вся фабрика была объята пламенем.  Из  складов хлопка огонь
вырывался,  как из  вулкана,  до  самых облаков.  Из всех окон правого крыла
валили дым  и  огонь;  в  левом  крыле трещала,  прогибаясь,  крыша.  Стекла
лопались и  со звоном падали вниз.  В  некоторых пролетах под тяжестью машин
проломился пол.
     Среди адского грохота,  дождя искр и  облаков дыма,  над морем пламени,
охватившем все  этажи главного здания,  в  самом верхнем зале была отчетливо
видна человеческая тень.  Она двигалась спокойно,  не спеша, как наблюдавший
за  рабочими надсмотрщик.  Время от времени она останавливалась у  одного из
многочисленных окон и глядела -  неизвестно,  на собравшуюся ли толпу или на
особняк.
     Вдруг  с  оглушительным грохотом рухнула  крыша  левого  крыла.  Минуту
спустя обрушился третий этаж правого крыла.  Огромные снопы искр взметнулись
вверх. Было светло, как днем. На складе хлопка обвалились сразу два этажа, и
на  толпу  рабочих посыпался дождь  горячего пепла.  Стало  душно.  Машины в
главном  корпусе  страшно  заскрежетали  и   повалились  набок.   Вследствие
уменьшившейся нагрузки маховое  колесо  паровой машины  вращалось с  бешеной
скоростью,  издавая звук,  похожий на вой.  Стены трескались,  в одном месте
обвалилась труба, и осколки кирпича отлетели к ногам столпившихся людей.
     В  главном здании дым и огонь минутами застилали пятый этаж,  в котором
маячила тень человека, спокойно расхаживающего по освещенному залу.
     В толпе поднялся грозный ропот, не похожий на человеческие голоса. Люди
задвигались, закричали, показывая на окна...
     В той стороне, где находилась газовая станция, послышался глухой гул. В
зале четвертого этажа лампы ярко вспыхнули -  и погасли. Огонь вырывался уже
из дымоходов главного корпуса. Все здание затрещало, и с грохотом обрушилось
сразу несколько потолков.
     Во дворе сделалось так жарко,  что толпа подалась назад. Маховое колесо
паровой машины вращалось уже медленней и, наконец, совсем остановилось...
     На фабрике,  еще за час до этого богатой и оживленной, всевластно царил
огонь.  Пощелкивая,  пылали балки,  трещали стены,  и  с глухим гулом падали
железные части машин.
     Адлер, известный промышленник, в течение нескольких десятилетий яростно
боровшийся  за  существование и  скопивший  миллионы,  по  собственной  воле
похоронил себя под их руинами.
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
                Волна возвратилась, волна возмездия!






     Повесть впервые опубликована в  1880 году в журнале "Блющ" (начиная с Э
30).  Первое книжное издание -  в 1881 году в сборнике:  Б.Прус,  Сочинения,
изд.  Владислава Шульца и  Кo;  в  1890 году этот сборник был  переиздан под
названием "Первые рассказы".
     Прус,  посвятивший эту  повесть жизни  польских рабочих,  интересовался
проблемой рабочего класса с самого начала своей литературной деятельности. В
1872 году он  помещает в  журнале "Опекун домовы" ("Домашний опекун") статью
"Наши рабочие", в которой с большим сочувствием описывает положение рабочих.
"Во всякое время года,  между 5  и  7  часами утра,  когда избранники судьбы
крепко спят  или  возвращаются с  веселой забавы,  можно  встретить людей  с
узелками и  жестянками в  руках...  По  одежде они похожи на нищих,  которые
знали когда-то  лучшие времена,  -  в  действительности же это наши рабочие.
Тяжелый  труд  и   еще  более  тяжелая  нужда  придают  их  облику  какое-то
трагическое выражение, при виде которого душой овладевают жалость и глубокая
печаль.  И это в основном они заполняют тюрьмы,  приюты,  больницы и в конце
концов -  столы анатомических институтов и безымянные могилы".  Прус пишет в
этой  статье  и  о  тяжелых  условиях труда  польского рабочего,  вследствие
низкого уровня техники,  и о большом рабочем дне. "Меньше других работают на
фабрике "Лильпоп и Рау" - от 6 утра до 6 вечера с перерывом в 1,5 часа, а на
фабрике той же фирмы в Сольце - работают только 10 часов".
     Известно,  что Прус сам работал несколько месяцев на фабрике "Лильпоп и
Рау" в  1872 году.  Позже он  вспоминает об  этом:  "Я  помню,  как ходил на
фабрику без завтрака,  в  6 часов утра,  было мне натощак так плохо,  что на
половине пути я должен был заходить в трактир (единственное,  что было в эти
часы открыто),  чтобы хотя бы  обмочить губы в  водке.  Иначе со мной был бы
обморок на работе".
     Мария  Домбровская в  своем  предисловии к  избранным  сочинениям Пруса
высказывает мысль о том,  что в основу "Возвратной волны" мог лечь случай на
фабрике, описанный в одной варшавской газете. "Ежи Корнацкий, - рассказывает
М.Домбровская,  -  узнав,  что я  хочу писать о Прусе,  показал мне заметку,
напечатанную  в   "Пшегленде  техничном"  в   июне  1875  года,   высказывая
предположение,   что   описанный  здесь  случай  Прус  мог   использовать  в
"Возвратной волне".  В заметке говорится, что 15 апреля 1875 года в Томашове
(очевидно,  Мазовецком) на  фабрике Пюшля  произошел взрыв котла в  тридцать
пять  лошадиных  сил.  И  даются  следующие подробности катастрофы:  "Пюшль,
бедный  человек,  экономией добился  собственной ткацкой  фабрики.  Мощность
котла  не  соответствовала  потребностям  фабрики,   тогда  хозяин  придавил
предохранительный клапан шестами,  упирающимися в потолок котельной,  подняв
давление до 6  атмосфер,  тогда как котел был рассчитан на 4.  Котел работал
так месяца два,  угрожая каждую минуту взрывом. Жадность требовала больше. В
день  взрыва  заложили  в  машину  еще  несколько  кросен,  вследствие  чего
перегруженная  машина  замедлила  обороты.  Кочегару  приказали  без  устали
раздувать огонь, но, несмотря на это, машина не хотела увеличивать скорость.
Кочегар вызвал Пюшля,  тот  подтвердил 8  атмосфер,  испугался,  велел  всем
бежать,  но  в  этот момент котел разорвался на  три части,  одна из которых
вместе  с  куполом  взлетела  на  воздух  и  упала  в  пруд,  находящийся  в
каких-нибудь 500  шагах.  Другая разрушила стену  котельной.  Было  убито 11
человек,  включая хозяина Людвика Пюшля".  Как легко заметить,  - продолжает
М.Домбровская,  - в описанном случае многое напоминает повесть Пруса. Хозяин
фабрики -  тоже немец, из семьи бедных ткачей. Он также добивается состояния
"экономией".  В  чем  она  состоит,  Прус  хорошо  показал:  это  уменьшение
заработной платы  рабочим,  страшная  эксплуатация труда,  здоровья и  жизни
рабочих.  Точно так же фабрика расположена в небольшом городке. Точно так же
хозяин фабрики гибнет под ее развалинами".
     Генрик Сенкевич высоко оценил "Возвратную волну".
     Он пишет об этой повести:  "Тенденция просвечивает в каждом слове.  Вся
повесть прямо кипит ею. И большая заслуга писателя в том, что она выражается
сама собой,  что она вытекает почти независимо от автора из описания жизни и
характеров,  и поэтому она действует так сильно,  как правда, как жизнь, как
факты..."
     Особенно  ярким  Сенкевичу  представляется сцена  непосредственно перед
катастрофой:  "Автор ничего не говорит от себя,  об эксплуатации рабочих,  о
чрезмерном труде,  но  эта  мученическая сцена  взята  целиком из  фабричной
жизни,  она не говорит,  а кричит. При этом рядом с величайшей простотой что
за правда и пластичность, потрясающие душу! Видится и фабрика, и зал, огни и
люди, слышатся их разговоры среди гула машин, чувствуется их усталость".

Last-modified: Sat, 19 Oct 2002 15:44:18 GMT

Оцените этот текст: