т, всю обстановку которого составляли зловещие электромагнетические устройства. Олифант повесил сюртук и жилет на красного дерева вешалку; оставшись в крахмальной манишке и подтяжках, он чувствовал себя до крайности нелепо. -- А как ваши... "приступы", мистер Олифант? -- Благодарю, с последнего сеанса -- ни одного. (А правда ли это? Трудно сказать...) -- Нарушений сна не наблюдается? -- Да, пожалуй, нет. -- Какие-нибудь необычные сны? Сны, от которых вы просыпаетесь? -- Нет, ничего такого. В блеклых внимательных глазах мелькнуло что-то вроде недоверия. -- Очень хорошо. Олифант привычно забрался на "манипуляционный стол" Макнила, представлявший собой нечто среднее между шезлонгом и дыбой палача. Все сегменты этой диковатой суставчатой конструкции были обтянуты жесткой холодной гобеленовой материей с гладко вытканным машинным орнаментом. Олифант попытался устроиться поудобнее, однако врач делал это абсолютно невозможным, подкручивая то один, то другой из многочисленных латунных маховичков. -- Не ерзайте, -- строго сказал он. Олифант закрыл глаза. -- Ну и пройдоха же этот Поклингтон. -- Прошу прощения? -- Олифант раскрыл глаза. Макнил нависал над ним, нацеливая железную спираль, прикрепленную к шарнирной лапе штатива. -- Поклингтон. Он пытается приписать себе честь ликвидации лаймхаузской холеры. -- Первый раз слышу. Он врач? -- Если бы. Этот тип инженер. Он якобы покончил с холерой, сняв рукоятку с муниципальной водозаборной колонки! -- Макнил зажимал гайкой с барашком многожильный медный провод. -- Что-то я не очень понимаю. -- Ничего удивительного, сэр! Этот человек -- или дурак, или шарлатан. Он написал в "Тайме", что холера происходит от грязной воды. -- Вы считаете это полной бессмыслицей? -- Это в корне противоречит просвещенной медицинской теории. -- Макнил взялся за второй провод. -- Дело в том, что этот Поклингтон в большом фаворе у лорда Бэббиджа. Он организовал вентиляцию пневматических поездов. Уловив в голосе Макнила зависть, Олифант испытал легкое злорадное удовлетворение. Выступая на похоронах Байрона, Бэббидж сожалел о том, что даже и в наше время медицина все еще остается скорее искусством, чем наукой. Речь, конечно же, широко публиковалась. -- А теперь прошу закрыть глаза -- на случай, если проскочит искра. -- Врач натягивал огромные, плохо гнущиеся кожаные рукавицы. Он присоединил провода к массивной гальванической батарее; комната наполнилась жутковатым запахом электричества. -- Попытайтесь, пожалуйста, расслабиться, мистер Олифант, чтобы облегчить обращение полярности! На Хаф-Мун-стрит сиял фонарь Вебба -- прозрачная желобчатая коринфская колонна, питаемая газом из канализационных труб. На период чрезвычайного положения все остальные лондонские "веббы" были отключены -- из боязни протечек и взрывов. И действительно, по меньшей мере на дюжине улиц мостовые оказались разворочены взрывами, большинство из которых приписывали все тому же газу. Лорд Бэббидж не раз и не два высказывался в поддержку метода Вебба, в результате чего каждый школьник знал, что метан, производимый одной-единственной коровой за ее недолгую коровью жизнь, может целые сутки обеспечивать среднюю британскую семью теплом и светом. Подходя к георгианскому фасаду своего дома, Олифант взглянул на фонарь. Его свет был еще одной явной приметой возвращения к обычной жизни, только что толку в этих приметах. Грубая форма социального катаклизма миновала, с этим не приходится спорить, однако смерть Байрона породила волны нестабильности; в воображении Олифанта они расходились кругами, как рябь от брошенного в воду камня, накладываясь на волны, распространяющиеся из других, не столь очевидных очагов возбуждения, и создавая зловеще непредсказуемые области турбулентности -- вроде истории с Чарльзом Эгремонтом и теперешней антилуддитской охотой на ведьм. Олифант с абсолютной уверенностью профессионала знал, что луддизм ушел в прошлое; несмотря на все усилия кучки бешеных анархистов, лондонские беспорядки прошлого лета не имели никакой осмысленной политической программы. Радикалы без лишних споров удовлетворили все разумные требования рабочего класса. Байрон всегда умел смягчить правосудие театральными жестами милосердия. Луддитские вожаки прошлых времен, заключившие мир с радикалами, стали теперь вполне благополучными руководителями респектабельных профсоюзов и ремесленных гильдий. Некоторые из них превратились в богатых промышленников и жили бы горя не зная, если бы не Эгремонт, беспрестанно припоминавший отставным борцам за народное дело их прошлые убеждения. Вторая волна луддизма поднялась в бурные сороковые; на этот раз она была направлена непосредственно против радикалов, сопровождалась политическими требованиями и всплеском насилия. Но эта волна погасла в хаосе взаимных предательств, а наиболее дерзких ее вдохновителей, таких как Уолтер Джерард, постигла судьба всех революционеров-романтиков. Сегодня группы вроде манчестерских "Адских котов", к которым принадлежал в детстве Майкл Рэдли, выродились в обыкновенные молодежные банды и не преследовали больше никаких политических целей. Влияние "капитана Свинга" все еще ощущалось в отсталой Ирландии, даже в Шотландии, но Олифант относил это за счет аграрной политики радикалов, которая сильно отставала от их блестящего руководства промышленностью. Нет, думал он, входя в распахнутую Блаем дверь, дух Неда Лудда едва ли бродит еще по земле. Но как тогда прикажете понимать Эгремонта с его неистовой кампанией? - -- Добрый вечер, сэр. -- Добрый вечер, Блай. Он отдал слуге цилиндр и зонтик. -- На кухне есть холодное баранье жаркое, сэр. -- Вот и прекрасно. Я пообедаю в кабинете. -- Чувствуете себя хорошо, сэр? -- Да, благодарю. Магниты Макнила разбередили боль в спине, а может, всему виной его проклятый манипуляционный стол, на котором и здоровый-то человек хребет себе сломает. Этого врача порекомендовала ему леди Брюнель -- блистательная карьера лорда Брюнеля была связана с огромным количеством железнодорожных поездок, что пагубно отразилось на состоянии его позвоночника. Макнил диагностировал "таинственные приступы" Оли-фанта как симптомы "железнодорожного хребта" -- травматического изменения магнитной полярности позвонков. Новейшие теории рекомендовали в подобных случаях электромагнитную коррекцию -- ради чего, собственно, Олифант и являлся еженедельно на Харли-стрит. Манипуляции шотландца напоминали Олифанту болезненно пылкое увлечение его собственного отца месмеризмом. Олифант-старший сперва отслужил свое генеральным прокурором Капской колонии, а затем был переведен на Цейлон председателем Верховного суда. Неизбежная скособоченность домашнего образования привела к тому, что Олифант блестяще владел современными языками, оставаясь, однако, абсолютным невеждой в латыни и греческом. Его родители исповедовали некую весьма эксцентричную разновидность евангелизма, и хотя Олифант сохранил (в тайне от всех окружающих) некоторые элементы их веры, отцовские эксперименты он вспоминал со странным ужасом: железные жезлы, магические кристаллы... Интересно, спрашивал он себя, поднимаясь на второй этаж, как приспособится леди Брюнель к жизни супруги премьер-министра? Стоило ему ухватиться покрепче за перила, как японская рана запульсировала тупой болью. Вынув из жилетного кармана трехбородчатый ключ "модзли", он отпер дверь кабинета; Блай, в чьем распоряжении находился единственный дубликат ключа, уже зажег газ и растопил камин. Обшитый дубом кабинет неглубоким трехгранным эркером выходил в парк. Старинный, аскетически простой трапезный стол, тянувшийся через всю комнату, служил Олифанту вместо письменного. Современное конторское кресло на стеклянных роликах регулярно мигрировало от одной стопки изучаемых Олифантом документов к другой. Вследствие постоянных перемещений кресла ролики уже заметно протерли ворс синего аксминстерского ковра. Ближний к окну конец стола занимали три телеграфных аппарата "Кольт и Максвелл"; их ленты выползали из-под стеклянных колпаков и белыми змейками ложились в стоящие на полу проволочные корзинки. Кроме принимающих аппаратов, здесь имелись передатчик с пружинным приводом и шифрующий перфоратор последнего правительственного образца. Провода всех этих устроиств, заключенные в темно-красную шелковую оплетку, уходили в подвешенный к люстре орнаментальный глазок, затем тянулись к стене и прятались за полированной латунной пластиной с эмблемой Министерства почт. Один из приемников застучал. Олифант прошел вдоль стола и начал читать телеграмму, выползавшую из массивной, красного дерева подставки прибора. "ОЧЕНЬ ЗАНЯТ ЛИКВИДАЦИЕЙ ЗАГРЯЗНЕНИЙ НО ЗАХОДИТЕ ОБЯЗАТЕЛЬНО ТОЧКА УЭЙКФИЛД КОНЕЦ" Дверь распахнулась; Блай внес в кабинет поднос с нарезанной ломтями бараниной и бранстонским острым соусом. -- Я принес еще бутылку эля, сэр. Он застелил салфеткой часть стола, которая оставлялась свободной специально для этой цели и расставил посуду. -- Спасибо, Блай. Олифант поддел кончиком пальца ленту с сообщением Уэйкфилда и уронил ее в проволочную корзинку. Блай налил эль в кружку, а затем удалился с подносом и пустой керамической бутылкой; Олифант подкатил кресло и принялся намазывать мясо соусом. Уединенную трапезу прервал стук правого аппарата. Левый, по которому Уэйкфилд прислал свое приглашение на ленч, был зарегистрирован на личный номер Олифанта. Правый -- это значит какое-нибудь полицейское дело, скорее всего -- Беттередж или Фрейзер. Олифант отложил нож и вилку. Из прорези выползала лента. "ВАШЕ ПРИСУТСТВИЕ НЕОБХОДИМО НЕЗАМЕДЛИТЕЛЬНО В СВЯЗИ С ФБ ТОЧКА ФРЕЙЗЕР КОНЕЦ" Олифант вынул из жилетного кармана немецкие часы, служившие еще его отцу, и отметил время. Убирая часы назад, он коснулся среднего из трех стеклянных колпаков. После смерти премьер-министра на этот аппарат не пришло еще ни одного сообщения. Бригсомская терраса, куда вез его кэб, выходила на одну из новых, очень широких улиц -- отважные строители испытывали почти сладострастный восторг, прорубая такие просеки в древних и почти еще не исследованных джунглях Восточного Лондона. С первого же взгляда на "террасу" Олифант решил, что более унылого сооружения из кирпича и известки не было, нет и не дай бог если будет. Не жилые дома, а тюрьмы какие-то. Подрядчик, нажившийся на строительстве этих кошмарных чудовищ, должен был еще до окончания работ повеситься на дверях ближайшего кабака. Да и все эти улицы, по которым ехал кэб -- их только при подобных обстоятельствах и видишь, -- широкие, унылые, безликие, словно и не знающие ни дневного света, ни самых обыкновенных прохожих. Начинало моросить, и Олифант сразу пожалел, что отказался от предложенного Блаем дождевика. А вот на двоих, околачивающихся у пятого дома, были черные плащи с капюшонами. Эти длинные просторные хламиды из провощенного египетского хлопка, придуманные в Новом Южном Уэльсе и снискавшие немало похвал в Крыму, были идеально приспособлены, чтобы скрывать такое оружие, какое -- тут уж никаких сомнений -- скрывала эта парочка. -- Особое бюро, -- бросил Олифант, не замедляя шага. Бдительные стражи даже не шелохнулись, ошеломленные аристократическим произношением и уверенным поведением незнакомца. Нужно сказать об этом Фрейзеру. Миновав прихожую, он оказался в крошечной гостиной, залитой безжалостным белым светом мощной карбидной лампы, установленной в углу на треноге. Мебель в гостиной состояла из явных остатков былой роскоши. Кабинетный рояль, шифоньерка -- все это, по смыслу, предназначалось для гораздо большего помещения. Золоченый багет шифоньерки вытерся, потускнел и производил теперь невероятно жалкое впечатление. Посреди пустыни грубого бесцветного половика розами и лилиями цвел прямоугольный оазис -- маленький, донельзя обветшавший брюссельский коврик. На окнах -- вязаные занавески, за окнами -- Бригсомская терраса. Слева и справа от зеркала в двух настенных проволочных корзинах обильно и колюче разрослись какие-то паукообразные кактусы. К запаху карбида примешивалась еще и другая, более резкая вонь. Из глубины дома появился Беттередж, занятый последнее время наружным наблюдением за пинкертоновскими агентами -- и сам очень похожий на пинкертоновского агента. Для достижения этого сходства оперативник был вынужден одеваться во все американское с ног до головы -- от лакированных штиблет с эластичными вставками до высокого котелка. Лицо его выражало мрачную озабоченность. -- Я беру на себя всю ответственность, сэр. -- Беттередж заикался и с трудом подбирал слова; похоже, случилось что-то скверное. -- Мистер Фрейзер ждет вас, сэр. Все оставлено на своих местах. Олифант вышел из гостиной и поднялся по узкой, опасной крутизны лестнице в совершенно пустой коридор, освещенный еще одной карбидной лампой. По голым оштукатуренным стенам расползались причудливые потеки соли. Запах гари резко усилился. Сквозь еще одну дверь он прошел в маленькую, ярко освещенную комнату. Фрейзер, молитвенно коленопреклоненный рядом с распростертым на полу трупом, поднял на Олифанта мрачное, сосредоточенное лицо, хотел что-то сказать, но осекся, остановленный взмахом руки. Так вот, значит, откуда эта вонь. Посреди окованной железными полосами крышки старомодного дорожного сундука расположился новейший портативный прибор для приготовления пищи в походных условиях; латунный топливный бачок "Примус" сверкал, как зеркало, зато содержимое маленькой чугунной сковородки спеклось в черную, неопрятную, дурно пахнущую массу. Еда сгорела с концами. Да и едок -- тоже. При жизни этот человек был настоящим великаном, теперь же его труп начисто перегородил тесную комнатенку. Олифант неохотно перешагнул через окоченевшую руку, наклонился и несколько секунд изучал сведенное предсмертной судорогой лицо, тусклые невидящие глаза. Выпрямившись, он обернулся к Фрейзеру. -- Ну и что вы думаете? -- Покойничек разогревал консервированные бобы, -- сказал Фрейзер. -- Ел их прямо со сковородки. Вот этим. -- Он указал ногой на кухонную ложку с выщербленной голубой эмалью. -- Я почти уверен, что никого здесь с ним не было. Умял треть банки и вырубился. Яд. -- Яд, говорите? -- Олифант вынул из кармана портсигар и серебряную гильотинку. -- И что же это такое могло быть? -- Он достал сигару, обрезал ее и проколол. -- Что-то сильное, вон ведь какого мужика свалило. -- Да, -- кивнул Олифант. -- Крупный экземпляр. -- Сэр, -- подал голос Беттередж, -- вы посмотрите вот на это. Кожаные ножны, снабженные для крепления на теле длинными ремешками, были сплошь покрыты белесыми потеками пота, из них торчала грубая роговая рукоятка с латунной гардой. Оружие, извлеченное Беттереджем из ножен, отдален но напоминало морской кортик*, однако не было обоюдоострым; кроме того, тупая его сторона имела вблизи конца своеобразную искривленную выемку. -- А что это за медная накладка по тупой стороне? -- Чтобы парировать клинок противника, -- объяснил Олифанту Фрейзер. -- Мягкий металл, цепляет лезвие. Американские штучки. -- Клеймо изготовителя? -- Никакого, сэр, -- снова заговорил Беттередж. -- Судя по всему, ручная ковка. -- Покажите ему этот ствол, -- сказал Фрейзер. Беттередж вложил клинок в ножны, положил его на сундук, отвел полу своего сюртука и достал тяжелый револьвер. -- Французско-мексиканский. -- Он говорил, как коммивояжер, рекламирующий необыкновенные качества своего товара. -- "Баллестер-молина". После первого выстрела курок взводится автоматически. -- Армейское оружие? -- удивился Олифант. Револьвер выглядел несколько грубовато. -- Дешевка, -- покачал головой Фрейзер. -- У американцев они в свободной продаже. Ребята из столичной полиции то и дело конфискуют такие у матросов. Слишком уж много их развелось. -- Матросов? -- Конфедераты, янки, техасцы... -- Техасцы, -- повторил Олифант, посасывая незажженную сигару. -- Полагаю, все мы здесь согласны, что наш покойный друг принадлежал к этой нации. -- Мы нашли ход на чердак, этот парень устроил там что-то вроде гнезда. -- Беттередж заворачивал пистолет в клеенку. -- Холод, наверное, собачий. -- Он запасся одеялами, сэр. -- Банка. -- Сэр? -- Консервная банка, в которой находился его последний ужин. -- Нет, сэр. Банки нет. -- Аккуратная стерва, -- заметил Олифант. -- Подождала, пока яд сделает свое дело, а потом вернулась, чтобы убрать улики. -- Не беспокойтесь, врач добудет нам улики, -- отозвался Фрейзер. Олифанта затошнило -- от профессиональной бесчувственности Фрейзера, от близости трупа, от всепроникающего запаха горелых бобов. Он повернулся и вышел в коридор, где один из полицейских возился с карбидной лампой. Только в таком мерзком доме, как этот, и только на такой мерзкой улочке может произойти подобное мерзкое дело. Его захлестнула волна гадливости, лютое отвращение к этому тайному миру с полуночными поездками и хитросплетениями лжи, с легионами проклятых, безвестно забытых*. Олифант чиркнул Люцифером и раскурил сигару; руки у него дрожали. -- Сэр, всю ответственность... -- За плечом у него возник Беттередж. -- Сегодня у моего друга с Чансери-лейн табак похуже обычного, -- хмуро заметил Олифант. -- При покупке сигар необходима крайняя осторожность. -- Мы перевернули квартиру вверх дном, мистер Олифант. Нет никаких свидетельств, что она вообще здесь жила. -- Правда? А чья это внизу симпатичная шифоньерка? Кто поливает кактусы? Кактусы вообще поливают? Возможно, они напоминали нашему техасскому другу о родине... Он решительно затянулся и стал спускаться; Беттередж не отставал ни на шаг, как молодой встревоженный сеттер. Чопорный тип из "Криминальной антропометрии" задумчиво стоял у рояля, словно пытаясь вспомнить какой-то мотив. Из орудий пытки, хранившихся в черном саквояже этого джентльмена, наименее неприятными были калиброванные матерчатые ленты для бертильоновских измерений черепа*. -- Сэр, -- снова начал Беттередж, когда антропометрист ушел наверх, -- если вы считаете меня ответственным, сэр... Это значит, за то, что я ее потерял... -- Помнится, я посылал вас в "Гаррик", на утреннее представление, чтобы вы рассказали мне о манхэттенских акробатках. -- Да, сэр... -- Так вы видели манхэттенскую труппу? -- Да, сэр. -- Но -- позвольте мне угадать -- вы увидели там и eel -- Да, сэр! И Палтуса и его парочку тоже! Олифант снял и протер очки. -- А акробатки, Беттередж? Чтобы собирать столько зрителей, они должны быть весьма примечательными. -- О господи, сэр, они дубасили друг друга кирпичинами! Женщины бегали босиком и... ну, в газовых шарфиках, сэр, никакой пристойной одежды... -- Ну и как, Беттередж? Вам это понравилось? -- Нет, сэр, честное слово, нет. Любительский спектакль в Бедламе, вот на что это было похоже. К тому же там появились линкеры, так что у меня была работа..."Палтусом" они называли главного пинкертоновского агента, филадельфийца, который носил необычайно пышные бакенбарды и представлялся Бофортом Кингсли Де-Хейвеном (чаще) либо Бомонтом Александром Стоуксом (реже). Палтусом его сделало пристрастие к этой рыбе на завтрак, отмеченное Беттереджем и другими наблюдателями. Палтус и двое его подчиненных, обретавшиеся в Лондоне уже восемнадцать месяцев, обеспечивали Олифанта как весьма интересным занятием, так и великолепным предлогом для получения правительственных ассигнований. Организация Пинкертона, официально будучи фирмой частной, на деле служила центральным разведывательным органом вечно воюющих Соединенных Штатов. Имея агентурную сеть по всей Конфедерации, равно как и в республиках Техас и Калифорния, пинкертоны нередко получали доступ к важной стратегической информации. По прибытии в Лондон Палтуса и его бойцов кое-кто из сотрудников Особого отдела предлагал насильственно их перевербовать, для чего существует уйма классических методов. Олифант поспешил подавить эти мысли в зародыше, доказывая, что американцы будут гораздо полезнее, если предоставить им свободу действий -- под, подчеркнул он, неусыпным надзором как Особого отдела, так и его собственного Особого бюро Министерства иностранных дел. Так как Особое бюро почти не имело необходимого для таких игр персонала, Особый отдел прикомандировал к нему Беттереджа вкупе с группой неприметных, ежедневно сменявшихся лондонцев -- опытных наблюдателей, каждого из которых Олифант утверждал лично. Беттередж докладывал непосредственно Олифанту, который оценивал сырой материал, а затем передавал его в Особый отдел. Олифант находил подобное положение дел вполне удовлетворительным; Особый отдел от комментариев пока воздерживался. Мало-помалу действия пинкертонов выявили незначительные, но остававшиеся прежде незамеченными элементы нелегальной активности. Полученная в результате информация составляла довольно сумбурный набор фактов, но Олифанту это даже нравилось. Пинкертоны, как с удовольствием объяснял он Беттереджу, обеспечат их чем-то вроде геологических кернов. Так пусть они исследуют глубины, а Британия будет пожинать плоды. Беттередж почти сразу же, и к немалой своей гордости, обнаружил, что некий мистер Фуллер, единственный и сильно перегруженный служащий техасской дипломатической миссии, состоит на жаловании у Пинкертона. В дополнение к этому Палтус проявил безудержное любопытство к делам генерала Сэма Хьюстона, причем зашел столь далеко, что лично участвовал во взломе загородного особняка изгнанного техасского президента. На протяжении нескольких месяцев пинкертоны следили за Майклом Рэдли, пресс-агентом Хьюстона,убийство которого в "Гранд-Отеле" послужило непосредственным толчком к сегодняшним изысканиям Олифанта. -- И вы видели на представлении коммунаров нашу миссис Бартлетт? Вы полностью в этом уверены? -- Без сомнения, сэр! -- Палтус с компанией ее видели? И она -- их? -- Нет, сэр. Они смотрели коммунарский фарс, кричали и свистели. В антракте миссис Бартлетт проскользнула за кулисы. А потом она держалась в самых задних рядах. Хотя и аплодировала. -- Беттередж нахмурился. -- Пинкертоны не пытались идти за миссис Бартлетт? -- Нет, сэр! -- А вы пошли. -- Да, сэр. Когда представление закончилось, я оставил Бутса и Бекки Дин караулить наших ребят и отправился выслеживать ее в одиночку. -- Вы поступили очень глупо. -- Олифант говорил предельно мягко. -- Лучше было поручить это Бутсу и Бекки. У них больше опыта, а к тому же команда гораздо эффективнее одиночного наблюдателя. Вы могли легко ее потерять. Беттередж болезненно сморщился. -- Или она могла вас убить. Она же убийца. Поразительно умелая. Известна тем, что носит при себе купоросное масло. -- Сэр, я беру на себя всю... -- Нет, Беттередж, нет. Нив коем случае. Она уже прикончила нашего техасского Голиафа. С заранее -- и очень хорошо! -- обдуманным намерением. Она помогала ему, обеспечивала его пищей и ободряла -- так же, как и в ту кошмарную ночь, когда он залил кровью "Гранд-Отель". Кто, кроме нее, мог принести ему консервированные бобы? Техасец полностью от нее зависел, ведь ему и носа было не высунуть с этого чердака. А обработать консервную банку -- не так-то это и сложно. -- Но почему она пошла против него, сэр? -- Вопрос лояльности, Беттередж. Наш техасец был фанатичным националистом. Ради интересов своей страны патриоты способны вступить в сделку с самим дьяволом, но всему есть предел. Вероятнее всего, она потребовала какой-нибудь ужасной услуги, а он отказался. -- Это Олифант знал из признаний Коллинза; безымянный техасец был весьма капризным союзником. -- Парень подвел ее, нарушил ее планы, точно так же, как и покойный профессор Радвик. Вот он и разделил участь своей жертвы. -- Должно быть, она в отчаянном положении. -- Возможно... Но у нас нет причин полагать, что вы вспугнули ее своей слежкой. Беттередж сморгнул. -- Сэр, а когда вы послали меня поглядеть на коммунаров, вы уже подозревали, что она там будет? -- Нив коем случае. Сознаюсь, Беттередж, что это был просто каприз. Один мой знакомый, лорд Энгельс, в полном восторге от Маркса, основателя Коммуны... -- Энгельс, текстильный магнат? -- Да. Его интересы весьма эксцентричны. -- К этим коммунаркам, сэр? -- К теориям мистера Маркса в целом и к судьбе Манхэттенской коммуны в частности. Фактически щедрость Фридриха и сделала возможным настоящее турне. -- Самый богатый человек Манчестера финансирует такую чушь? -- искренне расстроился Беттередж. -- Странно и неожиданно. И это при том, что сам Фридрих -- сын богатого промышленника с Рейна... Во всяком случае, я с интересом ждал вашего отчета -- сильно подозревая, что там объявится и наш мистер Палтус. Соединенные Штаты воспринимают красную революцию в Манхэттене более чем мрачно. -- Одна из этих женщин устроила перед спектаклем нечто вроде проповеди, чесала языком как заведенная. Что-то такое о "железных законах"... -- Как же, как же -- "железные законы истории". Сплошное доктринерство. Но не следует забывать, что Маркс многое позаимствовал у лорда Бэббиджа -- столь многое, что его учение может со временем покорить Америку. -- Тошнота Олифанта более или менее улеглась. -- И вдумайтесь, Беттередж, в тот факт, что Коммуна организовалась не когда-нибудь, а на волне протестов против призыва в армию, охвативших весь город*. Маркс и его последователи захватили власть в момент хаоса, до некоторой степени схожего с приснопамятным бедствием, которое поразило тем летом Лондон. Здесь, конечно, мы отделались довольно легко, и это несмотря на потерю нашего Великого Оратора в самый разгар кризиса. Вот как важна надлежащая преемственность власти. -- Да, сэр, -- кивнул Беттередж; патриотический оптимизм шефа мигом отвлек его от тревожных раздумий о прокоммунарских симпатиях лорда Энгельса. Олифант подавил печальный вздох, ему очень хотелось бы, чтобы в этом оптимизме было побольше искренности. По дороге домой Олифант задремал. Снилось ему, как это часто случалось, Всеведущее Око, для которого нет ни тайн, ни загадок. Дома он с трудом сдержал досаду, обнаружив, что Блай приготовил ему ванну в складном резиновом корыте, купленном недавно по предписанию доктора Макнила. Олифант надел халат, сунул ноги в вышитые молескиновые шлепанцы, прошел в ванную и обреченно воззрился на черную отвратительную посудину, нагло соседствующую с безукоризненно чистой -- и безукоризненно пустой -- фарфоровой ванной. Изготовленное в Швейцарии корыто покоилось на складном деревянном каркасе все того же погребального цвета и соединялось с газовой колонкой посредством резиновой кишки с несколькими керамическими кранами; налитая Блаем вода туго натянула и вспучила дряблые стенки. Сняв халат, он ступил из шлепанцев на холодный, выстланный восьмиугольными плитками пол, а затем в мягкую утробу швейцарской ванны. Эластичный материал, поддерживаемый по бокам рамой, угрожающе проминался под ногами. Олифант попробовал сесть и едва не перевернул всю хлипкую конструкцию; его зад утонул в страстных объятиях теплой скользкой резины. Согласно предписанию Макнила, в корыте полагалось лежать четверть часа, откинув голову на небольшую надувную подушку из прорезиненного холста, дополнительно предоставляемую производителем. Макнил полагал, что чугунный остов фарфоровой ванны сбивает попытки позвоночника вернуться к правильной магнитной полярности. Олифант чуть сменил позу и сморщился, ощущая, как неприятно липнет к телу резина. На боку корыта висела небольшая бамбуковая корзинка; Блай положил в нее губку, пемзу и французское мыло. Бамбук, надо думать, тоже не имеет никаких магнитных свойств. Олифант глухо застонал и взялся за мыло. Свалив с плеч бремя дневных забот, он, по обыкновенной своей привычке, начал вспоминать, -- но не смутно и расплывчато, как принято это у большинства людей, а оживляя прошлое в мельчайших, абсолютно точных подробностях. Природа одарила Олифанта великолепной памятью, отцовское же увлечение месмеризмом и фокусами открыло ему дорогу к тайным приемам мнемоники. Приобретенная тренировками способность все запоминать и ничего не забывать оказалась весьма ценным подспорьем в работе, да и вообще в жизни; Олифант продолжал эти тренировки и сейчас, они стали для него чем-то вроде молитвы. Чуть меньше года назад он вошел в тридцать седьмой номер "Гранд-Отеля", чтобы осмотреть вещи Майкла Рэдли. Ровно три места багажа: потертая шляпная коробка, ковровый саквояж с латунными уголками и новехонький "пароходный сундук", специально приспособленный для морских путешествий -- поставленный на пол и открытый, он сочетал в себе качества платяного шкафа и секретера. Хитроумная механика сундука подействовала на Олифанта угнетающе. Все эти петли и никелированные защелки, ролики и полозья, крючки и шарниры, все они говорили о страстном предвкушении поездки, которой не будет. Не менее тяжкое впечатление производили три гросса претенциозно напечатанных визитных карточек с манчестерским номером Рэдли, так и оставшиеся в типографской упаковке. А еще покойный питал слабость к шелковым ночным рубашкам. Олифант распаковывал отделения сундука одно за другим, выкладывая одежду на кровать с аккуратностью опытного камердинера; он выворачивал каждый карман, ощупывал каждый шов, каждую подкладку. Туалетные принадлежности Рэдли хранились в сумочке из непромокаемого шелка. Олифант раскрыл сумочку и осмотрел ее содержимое: помазок для бритья из барсучьей шерсти, самозатачивающаяся безопасная бритва, зубная щетка, жестянка зубного порошка, мешочек с губкой... Он постучал костяной ручкой помазка о ножку кровати. Он открыл бритвенный прибор -- на фиолетовом бархате поблескивали никелированные детали станочка. Он высыпал зубной порошок на лист бумаги с виньеткой "Гранд-Отеля". Он заглянул в мешочек для губки -- и увидел губку. Олифант вернулся к бритвенному прибору; он вытряхнул все железки на крахмальную манишку вечерней рубашки, раскрыл перочинный нож, висевший у него на часовой цепочке вместо брелока, и подцепил дно футляра. Под оклеенной бархатом картонкой обнаружился сложенный в несколько раз лист бумаги. Написанный карандашом текст хранил следы многочисленных подтирок и исправлений; скорее всего, это был незаконченный черновик какого-то письма. Без даты, без обращения к адресату и без подписи. "Вы, вероятно, помните две наши беседы в пр авг, во время второй из которых вы любезно доверили мне ев гипотезы. Счастлив уведомить вас, что опр действия дали мне в руки версию -- правильную вере вшг ориг, -- которую, я абс в этом уверен, можно будет наконец прогнать, продемонстрировав тем самым столь долгожданное доказательство". Большая часть листа оставалась чистой, за исключением едва различимых прямоугольников с вписанными в них заглавными буквами: АЛГ, СЖАТ и МОД. Эти АЛГ, СЖАТ и МОД превратились со временем в три головы сказочного чудовища, непрошенно поселившегося в мозгу Олифанта. Даже вероятная разгадка смысла этих букв, подсказанная стенограммами допросов Уильяма Коллинза, не смогла развеять навязчивый образ АЛГ-СЖАТ-МОДа, трех змеиных шей с кошмарными человеческими головами, человеческими лицами. Мертвое лицо Рэдли -- застывший в беззвучном крике рот, пустые остекленевшие глаза. Мраморные черты Ады Байрон, надменные и бесстрастные, обрамленные высшей геометрией локонов и завитков. Но третья голова, бредовый бутон, покачивающийся на гибком, чешуйчатом стебле шеи, ускользала от взгляда. Иногда казалось, что у нее лицо Эдварда Мэллори -- агрессивно честолюбивое, безнадежно искреннее; в другие моменты Олифант почти различал хорошенькое, ядовитое личико Флоренс Бартлетт, окутанное парами серной кислоты. А иногда, например -- сейчас, в липких объятиях резиновой лохани, уплывая к континенту снов, он видел собственное лицо, свои глаза, полные несказанного ужаса. Следующее утро проспавший допоздна Олифант провел в постели, куда Блай приносил ему папки из кабинета, крепкий чай и тосты с анчоусами. Он просмотрел досье на некоего Вильгельма Штибера, прусского агента, действующего под маской Шмидта, редактора эмигрантской газеты. С гораздо большим интересом он изучил и снабдил пометками отчет с Боу-стрит о недавних попытках контрабандного провоза военного снаряжения -- груз неизменно предназначался для Манхэттена. Следующая папка содержала распечатанные тексты нескольких писем от некоего бостонца, мистера Коупленда. Мистер Коупленд, разъездной агент лесоторговой фирмы, состоял на британском жаловании. Его письма описывали систему укреплений, защищающих остров Манхэттен, с особым упором на расположение артиллерийских батарей. Тренированный взгляд Олифанта быстро пробежал описание южного форта Губернаторского острова (допотопное барахло) и зацепился за сообщение о слухах, что Коммуна установила минное заграждение от Роумерских мелей до пролива Те-Нарроус. Олифант вздохнул. Он сильно сомневался, что пролив заминирован, сколько бы ни хотелось руководителям Коммуны уверить в этом весь мир. Нету них никакого заграждения, нет, -- но скоро будет, если дать волю господам из Комиссии по свободной торговле. В дверях возник Блай. -- У вас назначена встреча с мистером Уэйкфилдом, сэр, в Центральном статистическом бюро. Часом позже Беттередж распахнул перед ним дверцу кэба. -- Добрый день, мистер Олифант. Олифант забрался внутрь и сел. Черные складчатые шторки на окнах были плотно задернуты, закрывая Хаф-Мун-стрит и стылое ноябрьское солнце. Как только экипаж тронулся, Беттередж открыл стоявший в ногах чемоданчик, достал фонарь, ловко его зажег и укрепил на подлокотнике при помощи латунной струбцины. Внутренность чемоданчика поблескивала, словно миниатюрный арсенал. Олифант молча протянул руку и получил от оперативника темно-красную папку -- дело об убийстве Майкла Рэдли. Тогда, в курительной "Гранд-Отеля", именно Олифант и был третьим собеседником генерала Хьюстона и несчастного, обреченного на скорую смерть Рэдли. Оба эти красавца быстро напились. Рэдли выглядел гораздо приличнее, однако казался менее предсказуемым и значительно более опасным. Пьяный Хьюстон увлеченно играл роль американского варвара: с налившимися кровью глазами, взмокший от пота, он сидел, взгромоздив тяжелый, заляпанный грязью сапог на стул. Он курил трубку, сплевывал куда попало, последними словами чихвостил Олифанта, Британию и британское правительство. И строгал какую-то дурацкую деревяшку, прерываясь только для того, чтобы подточить складной нож о край подошвы. Иное дело Рэдли, его прямо лихорадило от возбуждающего действия алкоголя -- щеки горели, глаза сверкали. Олифант пришел к Хьюстону со вполне сознательным намерением поубавить тому прыти перед отъездом во Францию, никак не ожидая оказаться в напряженной атмосфере взаимной, почти не скрываемой враждебности между генералом и его пресс-агентом. Ему хотелось заронить семена сомнения в благополучном исходе французского турне; с этой целью, и в первую очередь для ушей Рэдли, он вскользь намекнул на более чем тесное сотрудничество разведывательных служб Британии и Франции. Олифант высказал уверенность, что Хьюстон уже приобрел по меньшей мере одного влиятельного врага в рядах Полис-де-Шато, преторианской гвардии императора Наполеона. Будучи очень немногочисленны, исподволь внушал Олифант, сотрудники Police des Chateaux не связаны в своих действиях ни законами, ни даже конституцией; было заметно, что никакие спиртовые пары не помешали Рэдли взять предполагаемую опасность на заметку. Затем появился рассыльный с запиской для Рэдли. Когда дверь открывалась, Олифант мельком увидел озабоченное лицо молодой женщины. Рэдли удалился, объяснив, что ему необходимо переговорить со знакомым журналистом. Вернулся он минут через десять. За эти десять минут генерал вылакал чуть не полпинты бренди. Олифант выслушал еще одну особо цветистую тираду и откланялся. Получив на рассвете телеграмму, он вернулся в "Гранд" и сразу же отыскал гостиничного детектива, отставного полицейского по фамилии Маккуин. Вызванный среди ночи дежурным мистером Парксом, Маккуин первым вошел в номер Хьюстона. Пока Парке пытался успокоить истеричную супругу ланкаширского подрядчика, проживавшего на момент переполоха в номере двадцать пять, Маккуин подергал дверь соседнего, двадцать четвертого номера, и та сразу открылась. Окно было выбито, комнату заносило снегом, в холодном воздухе пахло порохом, кровью и, как деликатно выразился Маккуин, "содержимым внутренностей покойного джентльмена". Увидев окровавленный труп Рэдли, Маккуин крикнул Парксу, чтобы тот телеграфировал в полицию. Затем он запер дверь мастер-ключом, зажег фонарь и заблокировал вид с улицы остатками одной из занавесок. Не было никаких сомнений, что Рэдли обыскали. В луже крови и прочих субстанций, окружавших труп, валялись многоразовая спичка, портсигар, мелкие монеты -- обычное содержимое мужских карманов. Обследовав помещение, детектив обнаружил карманный многоствольный пистолет фирмы "Ликок и Хатчингс" с ручкой из слоновой кости. Спусковой крючок у оружия отсутствовал. Три из пяти его стволов были разряжены, по оценке Маккуина -- сравнительно недавно. Продолжив поиски, он нашел в россыпи битого стекла безвкусно раззолоченный набалдашник генеральской трости. Неподалеку лежал окровавленный пакет, плотно завернутый в коричневую бумагу. Как выяснилось, он содержал сотню или около того кинотропических карточек, перфорация на них была безнадежно испорчена попаданием двух пуль. Сами пули, свинцовые и сильно смятые, выпали в руку детектива, когда тот осматривал карточки. Последующий осмотр комнаты специалистами из Центрального статистического -- услуги столичной полиции по настоянию Олифанта были отклонены -- мало что добавил к наблюдениям многоопытного гостиничного детектива. Из-под кресла был извлечен спусковой крючок пистолета "ликок-и-хатчингс". Там же был найден совершенно неожиданный предмет -- белый пятнадцатикаратовый чистейшей воды бриллиант. Двое сотрудников "Криминальной антропометрии" с непременной своей таинственностью использовали большие квадраты клейкой бумаги, чтобы собрать с ковра волоски и частички пуха; они поспешно увезли драгоценную добычу к себе в логово, после чего о ней никто уже больше не слышал. -- Вы закончили с этой папкой, сэр? Олифант взглянул на Беттереджа, потом снова на папку. В его глазах стояла лужа крови, освещенная блеклым утренним солнцем. -- Мы уже на Хорсферри-роуд, сэр. Кэб остановился. -- Да, благодарю вас. Закрыв папку, он вернул ее Беттереджу, затем вышел из кэба и стал подниматься по широкой лестнице. Вне зависимости от конкретных обстоятельств, входя в Центральное статистическое бюро, Олифант неизменно испытывал какое-то странное возбуждение. Вот и сейчас -- словно на тебя кто-то смотрит, словно ты познан и исчислен. Да, Око... Пока он объяснялся с дежурным, слева из коридора высыпала группа молодых механиков, все -- в машинного покроя шерстяных куртках и зеркально начищенных ботинках на рубчатой резине, у каждого -- безукоризненно чистая сумка из плотной белой парусины с кожаными на