Оцените этот текст:


     Обложка



     Все прекрасное на земле - от
     Солнца, и все хорошее - от человека!

     М. М. Пришвин


     А.П.Чехов



     Таким я видела этого человека, Елисеева, когда читала его книги, очерки
и статьи и пыталась представить  себе те  стороны его жизни  и те периоды, о
которых сведений почти не сохранилось.
     Хотелось  передать  атмосферу,  дух  его  времени...  И  я  сознательно
сохраняла  некоторые  названия  и  термины,  которые  бытовали в  те  давние
времена,  не  заменяла  их  более  поздними,  более  привычными  для  нашего
современного восприятия. Мне  казалось, да не взыщет с меня  требовательный,
привыкший к строгой научной терминологии читатель, - мне казалось, что иначе
поколеблется, разрушится или уж, во всяком случае,  станет менее достоверным
тот мир. Мир героя этой книги.




     ...Узнать, прекрасна ли земля...



     Качается  небо,  качаются  дюны, качается  верблюд...  Четкость  граней
плавится  в зное. Раскаленный золотой  океан...  Мысли сбивчивы: появляются,
исчезают и снова появляются одна за другой...
     Пустыня...
     Она  ужасна...  Когда  ж  он,  однако,  полюбил  ее?  Может быть, когда
собирался ехать в Африку? Предощущая ее?  Или только тогда, когда  увидел  в
первый раз, по дороге из Александрии в Каир?
     Нет,  он  любил  ее  уже  в  детстве.  Его  "нянька"  Петр  читал   ему
лермонтовские "Три пальмы". В этих чтениях  родилась его пустыня. Она манила
миражами. Она мучила жаждой. В ее глубине таился оазис.
     Оазис...
     Это слово пронизывало искрящимся зеленым  лучом! Оазис - это рай... Это
прохлада, это влага, это пальмы. Туда стремятся караваны.
     Караваны...

     Звонков раздавались нестройные звуки,
     Пестрели коврами покрытые вьюки,
     И шел, колыхаясь, как в море челнок,
     Верблюд за верблюдом, взрывая песок.

     В сознании мальчика сменялись картины: "...араб горячил вороного коня",
"узорные полы походных шатров..."

     И белой одежды красивые складки
     По плечам фариса вились в беспорядке.

     Все это вместе - неведомая даль, чужие страны, путешествия.


     Елисеев,  тяжело  приоткрыв  глаза,  смотрит  на свою  арабскую одежду.
Слабая улыбка трогает его губы. Улыбаться больно: губы потрескались.
     Кругом песок, песок, слепящее солнце.
     Желтые  пески, желтые верблюды, желтый воздух...  В полудреме наплывает
что-то, что связано с песком и жарой. Но что это?  Он ясно  видит деревянный
стол.  На  столе  маленькие  песочные  часы.  Это полковой  доктор  поставил
стеклянный  сосуд с желтым  песком, когда  у  Саши случился жар. Из  верхней
колбочки  песок сыпался  в нижнюю. Доктор слушал пульс. А  Саша смотрел, как
песок сыпался тоненькой желтой струйкой. Доктор переворачивал  часы, и песок
сыпался  опять.  Песок сыпался,  шло  время, бесконечное  время.  Песок  все
сыпался, песок струился солнцем...
     С  часами, с  добрым доктором  болеть  уютно.  За  окном  двор казармы,
часовой в  промокшем тулупе, финские сырые леса... Песок  был желтый  и  все
струился, струился...


     Сквозь  полузакрытые  веки  Елисеев  видит  башни,  стены,  они  плавно
покачиваются в небе. Приближается лицо молодого араба.
     - Ми-раж, - с трудом разлепляя запекшиеся губы, произносит Елисеев.
     - Ни-ет, ни-ет мыраш... но, - улыбается черный юноша. - Вади Газы*.
     Он подает Елисееву  повод.  С  верблюда Елисеев  соскальзывает  прямо в
седло коня. Сон,  усталость, жажда - все забыто. Елисеев мчится по пальмовой
роще навстречу неведомому.
     Щебечут птицы. Кругом миндаль, гранаты и пальмы, пальмы...
     Оазис.
     Он глотает свежий воздух, словно нектар.
     Стройная  женщина, улыбаясь,  подает  кувшин  с  необыкновенно  вкусной
водой. Он пьет, пьет до дна. Присаживается на камень  и быстро-быстро пишет.
Только бы не утерять свежесть первого впечатления!

     Пустыня, оазис, караван. Путешественник забылся на мгновение.
     И вот он, маленький Саша, на руках солдата финской крепости...
     С чего же все началось?

     ...Драгоценная моя Марусенька!
     Сегодня  четыре  месяца,  как я  живу  без  тебя. Очень беспокоит  твое
здоровье. Но не огорчайся, что тебе пришлось уехать.
     Здесь третью  неделю льют  проливные  дожди. Смотрю из  окна на  нашего
часового и жалею его: вода стекает у него  за  шиворот. Все-таки  я  крикнул
ему, чтоб он встал под навес.
     Вчера  в такой же  дождь я обходил солдатские  посты. Что  ж поделаешь!
Служба!  В  казармах  распорядился  топить  печи, хотя  время к тому  еще не
наступило.
     Небо  такое слезливое,  что я даже не  верю, будет ли  оно когда-нибудь
другим. Без единого просвета, как  будто там, где-то за  тучами,  спряталось
болото.
     Даже если  и не идет дождь по  утрам,  то  все равно как будто он идет.
Струйки  стекают с елей, по  мокрым стволам  их  ползает скользкая живность.
Вдаль видеть невозможно: каждое деревце окутано туманом, словно ватой.
     В этой  серости и сырости  только те дни и  были, что  мы прожили здесь
вместе, солнечными, помнишь? Один раз шел дождик. А что тут теперь делается!
     Поутру намеревался посадить шестерых гребцов в барку за  большой рыбой,
но  опять  затеялся дождь, и  я  не решился им приказать. Я тут  не  слишком
командую, когда  спокойно  в крепости. Солдаты, кто не  на  посту, сидят  по
казармам, офицеры играют в карты  и пьют. Добыли в лесу  медвежонка, научили
его  плясать,  так что вечерами единственная забава - это  баловства  нашего
Миши. Знаешь, милая, хоть это и часть России, но все здесь на волчьих шхерах
непривычное: и люди, и природа, и названия мест: Хиитола, Элисенваара.
     В Петербурге-то, если и идет дождь, все равно хорошо, потому что там ты
да Невский со всеми заведениями и офицерскими собраниями...
     Не слыхала, Марусенька, часом, ходят ли еще  про меня толки и как долго
быть мне из-за них далеко от тебя и столицы.
     Вчерашним днем пришло письмо от отца, он хочет, чтобы ты провела зиму у
него - будет отпаивать  тебя молоком. Добрый старик. В письме он упоминает о
крестьянских бунтах... Петр днями на охоте, спрашивал, правда ли, что Россия
бунтует. Значит, даже и сюда уже доходит, к солдатам нашим...
     Тоскую по тебе до невозможности, драгоценная  ты  моя. Ваканций  мне не
предвидится, поэтому мы с тобой еще  долго  не увидимся.  Ты должна укрепить
легкие. Прошу тебя, пришли поскорее весточку.  Сейчас прерываюсь, за  чем-то
бежит Петр.
     ...Кричит:  у Елизаветы  Андреевны началось...  Послали  за доктором. С
письмом заканчиваю: сюда  идет  сам  Василий Игнатьевич,  идет степенно. Бог
даст,  все  обойдется.  У  меня на  такой случай  припасена  для него дюжина
шампанского. Пока его  супруга не  разрешится, посидим  вместе.  Он здесь  в
более удачной  жизни  живет,  чем  я,  ибо  с  ним  любезная  его  Елизавета
Андреевна. И вот-вот наш штабс-капитан станет папашей. Ах, что говорить  про
чужую жизнь!
     ...Василий  Игнатьевич  выкурил  уже три полные трубки. Человек он,  ты
знаешь, крепкий, а тут - никак не удержится. А вот и опять Петр на пороге:
     - С первенцем вас, господин штабс-капитан! Сынок у вас!
     Ну вот и обошлось. Василий  Игнатьевич расплакался сам, как дитя малое,
на радостях-то.
     Отправляю тебе, Марусенька,  письмо  с оказией  и желаю одного:  только
поправляйся.
     Твой преданный супруг Константин Назаров


     Комендант крепости Константин Иванович  Назаров был сердит. Денщик его,
Петр,  найден  под дождем в  виде непристойно  пьяном,  а  когда  его  стали
приводить в чувство, отбивался.
     Он был доставлен к коменданту.
     -  Ваше  высокородие, горе  у меня. Перемерли все. - Он  опустил  седую
голову и всхлипнул: - Срок кончается, а мне воля-то не нужна, некуда мне.
     И он протянул коменданту смятое письмо.

     Писано сентября 11-го года 1860-го от рождения
     Христова дьяком церкви Вознесения Господня
     села Кресты Вологодской губернии отцом
     Пантелеймоном

     Раб Божий Петр Иванов!
     Извещаю  тебя,  что село наше Кресты постигло  лютое горе. Случилась  в
местности нашей зараза, и прибрала оная многие дворы, перемерло тьма-тьмущая
народу.  Иные дворы совсем осиротели.  Померли и твои все родичи. Отец твой,
матушка, брат и сестры твои.
     Зараза случилась  нам в наказание  Божье, что незадолго  до  нее мужики
побунтовали  из-за оброка... Упреждаю  наперед тебя  письмом,  чтоб  не имел
расчету. Хотя и состояли мы с твоей матушкой в дальнем родстве, но  сама она
противу желания честной  семьи выбрала  горькую  долю с отцом  твоим и  тебе
досталось: как рожено, так и хожено.  А теперь брат ли, сват ли - денежки не
родня. Да  и  какой  сейчас  приход, сам посуди - одна голытьба. С мякины на
воду перебиваемся...
     Назаров не дочитал письма, вернул его солдату. Расконвоировал его:
     - Иди проспись, Петр.
     - Да-к, я ведь, ваше благородие...
     - Ну что там у тебя?
     - Дозвольте при малом Александре Васильевиче Елисееве остаться, навроде
как няньки  у него, у  меня теперь никогошеньки, а служба моя горемычная сей
год к концу идет. Живой еще, а никому не нужон.
     - Иди проспись, Петр, - повторил комендант, но уже мягче.
     "Ихнему благородию" пришлось поломать голову, чтобы оставить  Петра при
штабс-капитане. Денщик из вольнонаемных в крепости не полагался.


     Его императорского величества
     русская крепость Свеаборг в Финляндии
     м. г. помощнику коменданта господину Елисееву
     Милостивый государь Василий Игнатьевич!
     До сведения довожу сей краткий отчет о поведении сына Вашего Александра
и об успеваемости его сообщаю.
     Прежде  главное скажу,  что Александр здоровья завидного и  пребывает в
форме благополучной. Однако же до занятий и развлечений бурных неохоч, о чем
свидетельствует  много  фактов,  как-то:  состояние  молчаливое  и  часто  в
сосредоточенности  отрешенное,  и совет  мне Ваш родительский по сему поводу
нужен.
     Являясь классным наставником милостию его превосходительства начальника
гимназии, руки опускаю, лицезрея некоторые странные поступки сына Вашего.
     Позволю  себе   поведать   Вам   об  эпизодах   жизни  наставляемых   в
гимназической строгости и благодати учеников.
     В скорости  после  Сретения,  в завершение  масленицы,  в аккурат перед
Великим  постом, солнечным деньком довелось с классом  прогуливаться на лоне
природы, познавая  ее естество. И обратил  внимание я, что гимназист Елисеев
впервые, может быть,  за  все время  проведенного  мною  над  ним наблюдения
оживился, глаза его  повеселели, однако, с товарищами в их игры не играя, он
уединился, что я даже на первых порах отметил  как  факт примерный,  радуясь
его  благочинию. Однако  вскоре  обнаружил, что  гимназиста Елисеева в  поле
обозрения  моего  нету, а группа,  оставив  свои забавы, обступила  дерево и
смотрит вверх. Повернув голову  свою  за ними  вслед,  я  обнаружил  ученика
сидящим на высоком суку и  что-то рассматривающим с сосредоточенным видом. Я
велел  ему тотчас же слезть, дабы  он  нечаянно не упал с головокружительной
высоты. Он  это  проделал  немедленно, повиновенно  представ  передо мною  с
горящими очами,  в коих увидел  я не мольбу  о  помиловании,  но  упрек, что
помешали  делать дело, необходимое ему и интересное пуще  всего на свете.  С
той поры  на  классных  прогулках  старался  держать я его  под особым своим
наблюдением, ибо все  больше стал  замечать  за  ним неистовое стремление  к
увлечению науками естественными. По поводу предыдущего инцидента, как сказал
он мне, не дереве он рассматривал жука короеда.
     Человек   он,  по   всему   видно,  будет   увлекающийся  природными  и
естественными  науками.  Примером   тому  также  быстро  заживающие   синяки
учеников,  когда прикладываются к ним  Сашею  одному  ему известные травы...
Вспоминается  еще  случай,  когда  на  одном из  уроков представляемые  мною
арифметические   действия   вызвали  интерес   большинства,   но  неожиданно
прервались в кульминации и расстроились занятия из-за писка живой пичуги, из
сумки  гимназиста  Елисеева  доносящегося.  Опять   же  справедливости  ради
докладываю,  что  за  дерзость  оную  Саша  был  наказан, что  выражалось  в
однодневном лишении его прогулок и  помещении в специальную комнату,  умными
книгами  уставленную. Принимая  наказание  неизбежно, он осмелился,  однако,
попросить меня  позаботиться  о больной птице, найденной им  возле гимназии.
Когда я вошел к нему, он первым делом справился у меня  о состоянии птицы и,
узнавши, что гимназисты птице принесли крошки и воду, отпросился, выбежал во
двор и выпустил ее. Этот эпизод также подводит к заключению, что страсть его
к природе признание вызывает.
     Считаю  долгом своим  сообщить  также  и  об особом  случае.  Начальник
гимназии,  проходя через  плац, увидел  сына  Вашего,  ласкающего  суку. Его
превосходительство спросил фамилию гимназиста и в сей же  момент был окружен
целой   сворою  невесть  откуда  явившихся   четвероногих.  По  всей   форме
отрапортовав,  гимназист  заслужил расположение его превосходительства и был
бы отпущен, если бы  начальника не поразило  окружение собак.  Он машинально
воскликнул: "Сколько же их тут!" Сын Ваш, пересчитав животных, ответил,  что
десять,  и  спорил, хотя  собак  было  только  шесть.  Подбежавши,  я  нашел
начальника обескураженным, он отчитал меня при ученике, и были наказаны мы с
Вашим  сыном вместе. Начальник  разгневался, поскольку Александр сосчитал не
только стоящих вокруг него собак, но и четырех, находящихся в животе суки. Я
же хоть  и  огорчился наказанием, но признаю, что способности к естественным
наукам сына Вашего мне наблюдать преотрадно.
     Во  многом прося родительских советов, для пользы сына Вашего  осмелюсь
посоветовать  и Вам  воспитывать в  Саше больше  усердия к  занятиям точными
науками и усидчивости в дни летнего отдыха.
     С совершенным  почтением наставник магистр наук математических  Алексей
Иванов сын Варшавский
     Кронштадт, марта месяца, дня двадцать второго 1868 г. от Р. Х.


     Саша иногда  приходил  к  морю.  Однажды он  с  пристани  наблюдал, как
французские моряки крутили цепь, сбрасывая в воду якорь. Один из них, увидев
Сашу, крикнул:
     - J'ai le mme fils que toi en Bretagne! Il s'appelle Jean-Paul! Allons
ensemble, garon! On y va!*
     Форма якоря, висящего над водой, напоминала гигантскую букву неведомого
алфавита, таинственный знак неведомых земель.
     Саша  подумал  о  том,  что  вот  можно  пойти на корабль и поплыть.  И
приплыть  к  мальчику Жан-Полю.  Он  не  мечтал стать  моряком.  Голос  моря
нашептывал ему об иных  землях и странах.  Сердце Саши  принадлежало  лесам,
ручьям, птицам, зверям, жукам.
     Во дворе гимназии  рос  огромный дуб. Зимой двор был занесен снегом.  В
зимний солнечный  день на  длинной ветке дуба  усаживались в ряд вороны.  То
одна, то  две птицы медленно взлетали  в  синеву.  Саша глядел  на  плетение
ветвей, на слепящий снег.
     "Пора, брат, пора... туда..."  Ему казалось,  что эти слова возникали в
его голове. Но это читал его друг Гибсон, стоя у доски.
     Птица, растаявшая в синеве  неба,  весенний ручей, журчащий  во  дворе,
солнечный  луч,  упавший  в  коридоре  гимназии, -  все это  было  для  Саши
путешествием. Путешествием дышали и строки поэта, которые  он сейчас слушал:
"И вымолвить хочет: давай улетим!" Путешествием были и  леса Свеаборга. Саша
с  нетерпением  ждал летних каникул, мечтая вырваться из каменной  гимназии,
чтобы снова и снова идти по дорогам, которые он еще не исходил с Петром.
     Старый солдат не знал детских игр. Он учил мальчика тому, что умел сам.
К девяти годам Саша  стрелял лучше самого Петра. Умел ставить силки на птиц.
Костер  разжигал  при любой погоде. Ходил всегда налегке. Лазил по скалам  в
ветер,  в  дождь. Бегал по росе босиком. Не  знал простуд.  В  гимназических
драках  никогда  не участвовал.  Но когда мальчишки начали  его подстрекать,
будто он не дерется, потому что трус, и однажды набросились на него, он сбил
их с ног первыми же ударами. Они отступили и больше его не трогали.
     Наконец долгожданные  каникулы.  Саша  в первый  же год окончил  второй
класс Кронштадтской  гимназии. В течение  всего учебного  года тоска по лесу
одолевала его.  И теперь каждое утро он просыпался в  пять  и шел далеко, на
лесные поляны, встречать поднявшееся уже солнце.

     В этот раз он ушел  из крепости чуть позже... Лес  уже пробудился и пел
свою  утреннюю   многоголосую  песню.   Северное  солнце  прогуливалось  над
деревьями, высвечивая  цепкими лучами строгие  и  нежные картины: прозрачные
листья молодых  деревьев, земляничный куст  у  замшелого  ствола, полянку  с
сочной  травой. А Саша все шел и  шел. Ему было интересно все в  его  стране
Финии. Петр говорил: "Финн пришел", "Финн плывет", "Финн продает".
     Саша его тогда спрашивал:
     - Почему финн? Тогда, значит, Финия - не Финляндия.
     Так у  Саши и осталась Финия, его  Финия -  мшистая, смолистая, сырая и
прохладная. И сейчас в терпком хвойном  лесу прохладно, хотя и лето в полном
разгаре.  Да и самая ясная  погода все  равно  водянистая, в  солнечный день
здесь думаешь: "Пойдет дождь, пойдет дождь". Но сегодня Саша забыл об этом.
     Меж озер вдруг выступили мрачные,  облепленные влажными мхами, обросшие
папоротниками, то похожие на скирду сена,  то уходящие в самое небо  валуны.
Они  глядели в сине-зеленые  воды  озер,  причудливо  отражаясь  в  ряби,  и
казались живыми  коричневыми  существами. Позже  Саша  узнет, что много лет
назад  березы  и  сосны его Финии,  поглядывая на скользкие  холодные глыбы,
будут вспоминать о ледовом пришельце.
     Солнце золотило ветви и пробивалось к влажным ароматным высоким травам.
Саша шел  быстро  и  на весь лес  звучно читал стихи Боратынского*,  которые
выучил для гимназического праздника родного края:

     Суровый край; его красам,
     Пугаяся, дивятся взоры;
     На горы каменные там
     Поверглись каменные горы.
     По дряхлым скалам бродит взгляд:
     Пришлец исполнен смутной думы,
     Не мира ль древнего лежат
     Пред ним развалины угрюмы?

     Но Саша совсем не походил на пришельца исполненного смутной думой. Саше
было так хорошо! Он был в сапогах, с мешком за плечами и даже с  пистолетом!
И  его  все-все интересовало.  Вот, например,  над каждым болотом,  куда  ни
глянь,  тучи  комаров.  Они  мучают   все  живое.  Люди,  правда,  придумали
накомарники.  А  каково бедным лисицам, которые прячутся  в крупнолиственных
травах?  И даже медведей,  наверное,  не  спасает их толстая шкура от укусов
назойливых  насекомых.  Интересно,  а  зачем  комары?  Они только кусают или
пользу какую-нибудь приносят?
     Но сегодня Саша во власти другого удивительного "народа" - муравьиного.
Вчера, когда он ходил в лес вместе с  Петром,  они увидели  возле скал бурую
пирамиду среди зеленой травы. Земляная пирамида  шевелилась. В глазах рябило
от тысяч и тысяч двигающихся муравьев.
     Саша  долго стоял, не  мог оторваться  от этого  удивительного зрелища,
потом присел и стал внимательно наблюдать.  Муравьи сновали так быстро и так
целенаправленно,  как  будто   получили  определенное  задание.  У  каждого,
казалось, были "свои дела".
     Петр слишком  хорошо знал мальчика,  потому  не  стал  его отрывать, а,
оставив у муравьиного холмика,  пошел  поискать  ягод  для  своего  любимого
питомца.
     Возвращаясь, старый  солдат долго примеривался, ища точку опоры,  чтобы
по скользким мшистым  кочкам перескочить дряное болотце. Когда он, преодолев
и болотце, и холм за ним, оказался у скалы, Саша, завороженный, прошептал:
     - Гляди, Петруш, они умные!
     - Ясное дело,  Александр Васильевич, -  отвечал солдат, - тварь  Божья.
Только отошли бы вы, а то и так сюртучок свой замазали на болоте,  а тут еще
они замарают.
     - Как это они замарают?
     - Кто их знает! Навалятся-ка все сразу, вишь, сколько их - целая армия!
- Петр смеялся. - Кислотка у них есть такая. Люди сказывают: пользительная.
     Саша взглянул на старика, тот все улыбался.
     - Да ну тебя! Вот, смотри!
     Муравьиный  народ был занят своей жизнью.  Несколько насекомых тащили к
своему  дому дохлую осу. По утоптанной дороге  непрерывной  шеренгой  бежало
множество муравьев. Саша осторожно положил на их пути подсохший лист лопуха.
Муравьи добегали до  него, упирались в то  место, где пролегала их трасса, и
начинали  суетиться.  Потом находили свою дорогу. Саша  заметил,  что дорога
оказывалась той же проложенной ранее  трассой, только по верху листа. "Каким
образом шестиногие пешеходы находят свой дом?" - думал Саша. Он поднял лопух
и заметил кое-где капельки, оставленные муравьями. Он снова положил тот лист
на пути  насекомых, но  немного повернул его. Муравьи долго копошились возле
листа, потом все-таки нашли  проложенный  под листом свой старый, испытанный
маршрут и уверенно побежали к дому по листу,  время от времени  прижимаясь к
нему брюшками и оставляя на нем крохотные пятнышки.
     Саша  обошел  вокруг  кучи,  ничего  не  понимая.  Во  все  стороны  от
муравейника были проложены муравьиные "трассы".
     - Как они прокладывают эти дороги, Петруш?
     - Мамаша заругает, пора нам, Александр Васильевич!
     - Ну, Петруша!
     - Пора, ангел мой! Христом Богом прошу. Солнце, вон, уже опускается.
     - Ну раз пора, пошли, - сказал Саша, с неохотой покидая муравейник.
     Петр семенил следом.
     А  следующим утром Саша  с отцом  и  комендантом крепости  Константином
Ивановичем  Назаровым  проводил маму  в  город  навестить  в  больнице Марию
Павловну.  Жена  Константина  Ивановича  часто  болела  и  подолгу лежала  в
госпитале.
     Отец сказал:
     - Чую, Александр, по вчерашним рассказам, что  хочешь опять в лес. Петр
сегодня останется помогать. А нам с Константином Ивановичем  надо арсеналы и
пороховые погреба проверить да побывать на ученьях в матросской школе.
     - А можно я один, пап? - Саша оглянулся на Назарова.
     - Думаю,  можно, сынок. Вот тебе пистолет. На случай крайней опасности.
По пустякам не балуйся. Договорились?
     У Саши замерло сердце. Назаров, улыбаясь, положил тяжелую руку на плечо
мальчика.
     -  Давай, браток, не робей. Петр твой говорит,  что  ты  у  нас стрелок
отменный.
     - Да я знаю, я от волка спрячусь,  убегу! А в случае чего - не промажу!
- то ли отцу, а скорее, Назарову выкрикивал на бегу Саша.
     -  Ну-ну!  Можешь мелкую дичь подстрелить,  если  попадется, -  услышал
вслед Саша.
     По  дороге  Саша  время  от   времени  вытаскивал  оружие  из  кармана,
осматривал его и  бережно прятал назад. На полянках он  то клал одну руку на
землю, на нее с пистолетом - другую,  то прилаживал пистолет к  какой-нибудь
ветке  и  долго наблюдал. Но никто  не  появлялся.  Волки и  медведи,  зная,
очевидно, что он  вооружен,  попрятались. Правда,  заяц выскочил  раз из-под
ног, но  ускакал раньше, чем Саша выхватил оружие.  Тут он понял, что это он
сам ничего не видит, кроме своего пистолета. Тогда он спрятал его в мешок, и
сразу же все изменилось. Саша услыхал лес...
     Вот  просвистел дрозд, сидя на суку возле своего гнезда. Дрозду вторили
реполовы, горихвостки, синицы.  Кричали, стонали выпи, рыдали гагары.  И над
ними, сидя на вершине, усеянной шишками сосны, выводил трели соловей.
     Но Саша решил  не задерживаться, тем более что в его коллекции уже есть
дроздиные  яйца.  Он и так потерял время из-за  пистолета. Он держал путь  к
муравейнику. Он  хорошо  помнил  вчерашнюю дорогу. По  прямой  это километра
четыре, а  с небольшим крюком,  который он проделал, ну, чуть  больше...  Он
легко  проскочил противное,  хотя и не  очень сегодня вязкое болотце, быстро
взбежал  на  крутой  холм,  добрался  до  скал  и  еще  издали  увидел  свою
"египетскую пирамиду". Он  подошел  к ней и застыл ,  удивленный. Муравейник
был  пуст  - "мертвый город". Ни единого муравья.  Ни одного  движения. Лишь
хвоинки лениво колыхались от начавшегося вдруг ветра.
     Как же так? Почему? Что произошло? Саша ковырнул землю  - пусто. Сверху
донесся легкий шум - загудели сосны,  потревоженные  ветром, Заволокло небо,
упала капля, другая, пошел редкий дождь, потом зачастил, стал похож на хилый
душ. Саша  побежал к  деревцам,  что  росли между скалами,  постоял немного.
Дождь  совсем  измельчал.  "Наверно,  надолго",  -  подумал  Саша  и   решил
возвращаться домой. Он был  уверен, что за час добежит. Но когда он поднялся
на холм  и спустился к тому мерзкому болотцу,  то  понял, что перейти его не
сможет. Кочки покрылись пузырчатой, будто  мыльной, водой, стали скользкими,
и  неосторожный  шаг  мог  плохо  кончиться. И  хотя  в  белые ночи, даже  в
пасмурные, не  бывает  полной темноты, Саша  испугался.  Но  не за себя.  Он
боялся за пистолет, который был доверен ему. Что было делать?
     Он вернулся к скалам. Наломал веток,  отряхнул их,  нашел в скале нишу,
соорудил в ней нечто вроде гнезда и влез в него. Жутко завывал ветер, шумели
деревья.  А вдали холм, днем  маленький и ярко-зеленый, казался неприступной
горой. Саша представил себя на секунду дома и улыбнулся: он был рад побыть в
лесу  ночью - проверить себя.  "Вот и пришел такой случай", - подумал совсем
по-взрослому Саша и в этот момент услышал выстрел.
     Забыв  сразу  обо  всем,  он   бросился  на   черную  гору,   увидел  с
противоположной стороны болота два слабых огонька и громко крикнул:
     - Петруш!
     -  Александр Васильевич,  не  идите по болоту, не  вздумайте, спаси вас
Господь! Утро враз придет! По свету переберетесь.
     И еще услышал:
     - Александр! Оставайся у скал! Там теплее.
     - Пап, а я уже шалаш построил!
     - Мы здесь будем, рядом, в лесочке. Ты иди от дождя в свой шалаш.
     - Папа, только идите лучше домой. Я утром прибегу, а то  мама  не будет
спокойна. Я ведь не потерялся, и я совсем не боюсь и костер могу развести. У
меня и спички есть, и ягоды, и две картошки еще...
     - Мама приедет только завтра. Иди от болота к скалам, сынок!
     - Ну ладно, тогда до  свидания!  - Саша вернулся  и  устроился в  своем
гнезде.  Он  так  обрадовался,  что  мама  задержалась  и  ей  не   придется
беспокоиться за него,  что, пригревшись, спокойно задремал под мерную музыку
дождя. А когда сквозь сон  услышал  шум приближающихся шагов и открыл глаза,
то увидел из ниши шалашика своего Петрушу, подходившего с горящим фонарем.
     Саша вскочил, бросился к солдату, прижался к его вымокшей рубахе.
     - Перепугали-то как  нас, Александр Васильевич!  Нет  и нет! Мы пришли,
хватились. Вечер, тучи черные бегают по небу. Еще загодя побежали, до дождя,
но, вишь, не успели. Сейчас идем кружным путем, я  присмотрел  дорогу. Там и
батюшка вас дожидаются. Замерзли небось.
     К лесу подошли, когда  совсем развиднелось. Василий Игнатьевич потрепал
сына по голове, взял  в  руки  пистолет, переломил ствол,  увидел нетронутый
патрон, улыбнулся и сказал:
     - Молодец, сынок, ты совсем взрослый.
     - Пап, а что, муравьи от дождя ушли?
     - Они  не ушли. Их  пирамида над землей высокая, а под землей еще выше,
то есть глубже. Они специально так строят и на время каких-то событий, я так
думаю, переселяются в нижние "покои". Там их большая жизнь продолжается.
     - Я бы хотел знать про кислоту.
     - Про какую кислоту?
     - Про муравьиную. Про землю - это ясно, они  рыхлят ее  для  деревьев и
травы,  а про кислоту мне Петруша сказал. Может, ею  звери болезни лечат, не
только  дороги прокладывают? Но только  я думаю, что это другое. Дорогу они,
наверное,  прокладывают  запахом.  Не  будут  же  они  зря "лекарство"  свое
разбазаривать? Зря-то ведь ничего не бывает на свете.
     В  те  годы,  когда  его десятилетние  сверстники  играли  в  "Африку",
"охотясь"  на львов,  или бежали  в  "Америку",  к  индейцам,  Саша  Елисеев
серьезно готовился к будущим путешествиям. Хотя его и давили стены гимназии,
он добросовестно учился,  не  по-детски  сознавая, что путешественнику нужны
знания.
     Побеги из гимназии в леса сменялись чтением книг о путешествиях, чтение
сменялось греческим  и  латынью.  Над  нелепым  "дикарем" товарищи,  бывало,
посмеивались, не  понимая и  не принимая эту страсть, а  некоторых педагогов
она просто раздражала. И  Саша  вынужден был замыкаться в себе, вместо  того
чтобы с восторгом и самозабвением рассказывать о чудесах природы.


     "Глубоко  в  сердце каждого человека сокрыто стремление к путешествиям,
но  далеко  не у всех  оно выказывается  с  такою силой,  что, сокрушая  все
преграды,  выдвигаемые жизнью  и  обстоятельствами, заставляет стремиться  к
одной и той же никогда недосягаемой цели".
     Солнце, исчезающее за  горизонтом, щемит сердце, зовет с собой... Синяя
звезда мерцает, манит к себе...
     Где она, Сашина "недосягаемая цель"?..
     Может быть, в нем самом?..
     "Страсть  к  путешествиям  -  это   страсть  ненасытная,  это  страсть,
переворачивающая жизнь человека, объятого ею, и несущая его вечно вперед.
     ...Кто  из нас  не переживал этого  героического  периода  своей жизни,
когда  пробуждающиеся  молодые  силы  клокочут  и  прорываются  наружу,  ища
свершения великих подвигов.
     ...Мальчишка  во  сне отрывается от земли  и  летит, ощущая безудержную
радость свободы.
     ...В  это  время  ребенок  мечтает  быть  и  героем, и  полководцем,  и
путешественником, и Бог знает чем. Но пройдет несколько лет, и золотая греза
юности исчезнет, как ночной туман перед зарею.
     ...Бурное  пламя  кипит в  мальчике,  жарким огнем  вспыхивают  чувства
юности.  Но редко  кому  удается  сохранить этот огонь  в течение всей своей
жизни.
     ...Мне,  к великому  моему счастью, удалось  избегнуть  этой  участи  и
воплотить в действительность свои грезы".






     ...Пой, Вейнемейнен, ты ведь знаешь лучше,
     В чем яростное песен ремесло...



     - Все тогда началось с избушки колдуна.
     -  Что  началось?  -  заволновался всегда выдержанный  Иван  Федорович.
Остальные  сразу окружили  кресло  доктора и приготовились  слушать еще одну
захватывающую историю.
     - Возвращение в волшебство, в чудесные встречи с Финляндией.
     -  Александр  Васильевич,  -  решился спросить Надеждин, - почему вы  в
статьях,  очерках,  докладах  в  Географическом обществе излагаете  факты  и
события  в строгой  последовательности,  как-то сухо, а  вот здесь,  у этого
камина, рождаются иные, внутренние какие-то связи?
     -  На  разных  заседаниях  от  меня  ждут  не  приключений,  а  фактов,
интересующих ученых. А вам я рассказываю о моих переживаниях и восприятиях в
пути.
     -  Папа, ты все потом выяснишь  с доктором. Пусть  Александр Васильевич
рассказывает свою новую сказку, - пропела тоненьким голоском девочка.
     - Ты метко определила, Наташа, - "сказка". Я отправляюсь в путешествия,
чтобы  круговращение будней  превратить в сказку.  И  если это получается, я
чувствую себя счастливым, а путешествие  считаю удавшимся. Впрочем, я каждое
путешествие считаю удавшимся, а себя в нем счастливым.
     Ученые  видят  причинно-следственные связи  между  приливами,  Землей и
Луной, холодными и теплыми течениями. Поэты знают о других связях, духовных,
-  настроений,  страстей.  В  Африке  мой  спутник  Гранов  часто читал  мне
Боратынского:

     Покуда природу любил он, она
     Любовью ему отвечала,
     О нем дружелюбной заботы полна,
     Язык для него обретала.

     Он -  это  человек. Возможно, мы  или уже  забыли, или еще не  постигли
языка,  на  котором природа говорит с  нами. Поэт убежден, что даже суеверия
вовсе не нелепости, а обломки иной, погибшей культуры.
     - Сказку! Сказку! - теребили доктора дети. - Новую хотим!
     - Нет, она не новая.  Ей  уже  лет пятнадцать.  Но я помню все так, как
будто я только что вернулся из того путешествия.
     А  заключается  сказка  в том,  что  по дороге  в Тавастгус  я встретил
человека, к  которому  всегда относился как к  древнему скальду или  к  духу
скандинавских лесов и гор. Я и не  мечтал, что буду с ним говорить, что он -
реальность... Это профессор  Элиас Ленрот, великий поэт и собиратель древних
скандинавских песен - рун.
     - Это он и есть колдун? - разочарованно спросил Миша.
     - Нет, мальчик,  подожди. Я даже  не знаю, как ответить. Понимаешь, все
по порядку. С колдуна все началось. Все необычное. Ленрот был позже. Хотя он
больше  чем  колдун.  Но  Ленрот  был  потом.  Мы  с  вашим  дядей,  а  моим
гимназическим другом ходили по финским деревням.  Мы оба хорошо знали законы
финского гостеприимства и  потому запросто заходили в избу и располагались в
ней,  как у себя дома,  порой  даже не  обмолвившись с хозяевами  ни  единым
словом. Суровые  северяне,  так же,  впрочем, как  и  жители жарких пустынь,
умеют  часами молчать. Для  нас  без лишних  слов землю возле дома  посыпали
чистым  ельником,  матрацы  набивали  свежим  сеном,  а  подушки  -  мягкими
душистыми травами. Представьте себе и такое: вы открываете дверь,  входите и
обнаруживаете,  что  дом  пуст.  Вы  располагаетесь,  находите  простоквашу,
сушеную рыбу,  твердые, как камни,  лепешки,  приготовленные  впрок из муки,
толченой коры  и  размельченного  мха, съедаете все это с  таким  аппетитом,
будто  это  самая   лучшая  пища  на  земле,  потом  ложитесь  на  лапник  и
переноситесь  в  благоухающий  мир.  А  хозяева,  возвратясь  и  найдя  вас,
непрошеных  гостей, в углу  своей избы или на лавке, не  побеспокоят вас  ни
единым вопросом... Разве вам не покажется все это чудом?
     Так вот, однажды из одной такой деревушки  нас вывели на тропу, ведущую
к огромному озеру, и рассказали, что по дороге, верстах  в пятнадцати, стоит
одинокая изба, в этой избе живет колдун, но до конца пути, то есть до самого
озера,  отдохнуть  больше  негде.  Мы  обрадовались  тому,  что  услышали, и
двинулись  навстречу необыкновенному, ожидая, что,  как в настоящих сказках,
деревья  будут становиться  все выше и мрачнее,  лес -  все  непроходимее  и
страшнее и что наконец  после долгих испытаний и многих препятствий появится
таинственный домик, вроде нашей сказочной избушки на курьих ножках...
     Но  в течение  всего  пути лес был удивительно приветлив. Дятлы стучали
носами  о  стволы  сосен  и  елей.  Чарующее  неумолчное  пение синешейки  -
финляндского соловья  - сопровождало  нас в пути. На одном крохотном  озерце
нам удалось  услышать  даже голоса  лебедей... Это  бывает  очень  редко.  К
вечеру, в лучах заката, а позже в призрачных сумерках уходящих белых  ночей,
лес показался и  впрямь волшебным.  В вышине  вдруг  вспыхнули  холодноватым
светом два совиных  глаза.  В кустах прошуршал  ежик. Потом какие-то шорохи,
писки затем страшный, почти человеческий вскрик, и снова тишина.
     - Колдун нас  закружил, - шепнул мне Гибсон. - Избы нет, тропа теряется
во тьме.
     Мы были взволнованы. Приключение нас не страшило, а только радовало.
     Я  влез на  дерево  и сразу увидел совсем рядом  огонек. Пошли на него.
Шли, наверное, час. Огонек все время  мерцал между стволами; он манил нас, а
сам как будто удалялся.
     - Надо запрячь  семь голубей в повозку, сесть верхом на  бурого волка и
бросить впереди себя железное яйцо от  волшебной утки, иначе не доберемся, -
шептал Гибсон.
     - Почему ты шепчешь? - спрашиваю его.
     - Не кричать же мне в царстве колдуна.
     Вдруг он вскрикнул и упал. Я тоже вздрогнул, и в этот момент в мои ноги
ткнулось что-то большое, мохнатое, теплое - собака. Гибсон упал,  потому что
споткнулся об нее. Собака молча  обнюхала нас, потом повернулась и пошла. Мы
-  за  ней.  Через  несколько  минут открылась небольшая поляна,  а  на  ней
одинокий домик и высохшее, мертвое дерево.
     У детей, да и у взрослых, загорелись глаза. Наташа  завороженно глядела
на Александра  Васильевича. Папа Надеждин улыбался. Мама, Фаина  Михайловна,
возвратившись из кухни с пирогом, присела на край стула.
     - Собака толкнула дверь,  мы с затаенным дыханием вошли вслед за  ней и
разочаровались:  изба  оказалась  совершенно обыкновенной. Некрашеный  стол,
лавка. На стенах никаких оккультных предметов. Ни вещих птиц, ни черепов, ни
зубов мамонта или хотя бы медвежьего когтя.
     Навстречу поднялся старичок.  Он  помог  нам раздеться, напоил  чаем из
лесных  трав.  Возница,  провожавший  нас до леса, говорил, что  старый Урхо
знает  три  магических  заклинания: Земли, Воздуха  и  Человека. От  первого
расступаются скалы,  обнажаются  родники и  подземный огонь. Второе вызывает
или смиряет бурю, а третье рождает чары любви. При этом он добавил, что вряд
ли вещий старец поведает могучие слова двум неведомым прохожим.
     Я  внимательно глядел  на  старика, отыскивая  в нем следы магии, и  не
находил  их.   Маленького  роста,   он   казался   выточенным   из  камня  и
отполированным северными ветрами, не замутившими, впрочем,  двух синих,  как
глубокие,  чистые  озера,  глаз.  Волнистые  белые волосы  обрамляли  живое,
веселое лицо. Единственное,  что придавало облику старика необычность, - это
длинная, до колен, удивительная борода: одна половина ее седая, серебристая,
другая - рыжая, отливающая червонным золотом.
     Гибсон  не  мешкая завел разговор  о магических  словах,  что  вызывают
ветер.  Глаза старика вспыхнули синим светом.  Он засмеялся, снял  со  стены
кантеле и под мелодичные звуки его тоненьким голоском нараспев произнес:

     ...Заставляет дуть он ветры.

     ...Быстро ветры зашумели,
     Дует западный, восточный.

     ...Страшно дует ветер южный,
     Так же северный бушует.

     ...Из окошка вьется пламя,
     Из дверей несутся искры,
     К небу мчится туча гари,
     Дым смешался с облаками...

     Окошко  избы  осветилось красноватым  светом,  и  на  стенах  заплясали
пестрые блики. Посреди  поляны  горела  сухая ель. Мы переглянулись -  чудо!
Наконец-то! А наш  старик просто  объяснил, что  поджег ее, когда ставил нам
самовар,  потому  что  сегодня  она  умерла.  От  ветра пламя  колыхалось  и
высвечивало то одни куски поляны, то другие. "Дым смешался с облаками..." Мы
с Гибсоном и впрямь  оказались в чарах северных  рун. И  понеслись по рунной
дороге к самому Ленроту.
     - А Ленрот? Почему вы  не  рассказываете про него? - спросил Миша. - Вы
сказали, что он больше чем колдун.
     -  О...  Ленрот  - великий волшебник. Он много  лет бродил  по деревням
Финляндии, Карелии,  выискивал песни, сказки,  легенды и записал  пять тысяч
пословиц  и  одну  тысячу загадок!  Но главное, что он  сделал, -  он собрал
лирические,  эпические  и  магические  руны  о земле  и  потомках  Калева  -
"Калевалу".  Раньше  он  был  уездным  врачом,  лечил  больных,  потом  стал
путешествовать  по  Скандинавии.  Когда  он  издал  "Калевалу",  я  был  еще
мальчишкой и  в  Финляндии читал ее  по-фински. Теперь она вышла в России. Я
прочел  ее  в  переводе. Прекрасный перевод,  но на  финском, да еще в устах
старого Урхо, это было неповторимо!
     Много разных рун услышали мы в ту ночь. Услышали и про  то, как родился
Вейнемейнен, знаменитый прародитель всех песнопевцев Финляндии:
     "...Столбы ветров поднялись, камни запестрели, утесы встали над морями,
а он тридцать лет уже находился в чреве матери.
     Молил он месяц, молил он звезды выпустить его на волю. Не выпустили они
его. Тогда сам богатырь  открыл ворота  костяные и вывалился в  синее  море,
ухватив руками волны.  Пять  лет,  и еще  шесть  лет,  и семь, и восемь  лет
качался он в море, а потом выплыл на берег".
     Услышали и про то, как ловил Вейнемейнен  русалку в море, и про то, как
из утки выкатились семь золотых яиц:

     Из яйца, из верхней части.
     Встал высокий свод небесный;
     Из желтка, из верхней части,
     Солнце светлое явилось;
     Из белка, из верхней части,
     Ясный месяц появился...

     - А из нижней? - перебил Миша.
     -  Из  нижней  явилась  мать-земля.  Еще  пел  Урхо  про то,  как рубил
Вейнемейнен  гигантский дуб,  обрушил сто его  вершин,  что закрывали  ясное
солнце.  Засияло тогда солнце над миром.  И кто находил  ветку, тому счастье
приваливало,  а кто  находил  верхушку,  становился  чародеем, кто - листья,
получал  отраду сердцу. Не знаю, был ли  старый Урхо колдуном, но колдовскую
чару песни он знал. Так пел, что казалось - поет сам Вейнемейнен...
     Три дня  жили  мы  у нашего "колдуна", три дня пел он нам песни, кормил
дичью,  поил  настоями  из  целебных трав. Он помог мне составить  коллекции
насекомых  и растений  его  края.  А  когда мы  прощались,  он шепнул что-то
по-своему мохнатому псу Уло, и  тот повел  нас к озеру.  "Колдун" остался на
тропинке и глядел нам вслед.
     Гибсон обернулся и выкрикнул:

     Ты пошли нам ветер, Урхо,
     Ветер нам пошли попутный!

     - Укко, - молвил колдун  и предостерегающе поднял палец. - Не забудьте:
Укко - наш финский бог ветра и гроз!
     На ветру поднялась борода старика и разметалась в разные стороны.


     По  зеркальному огромному  озеру плыли  мы сначала  чдно.  У нас  была
большая  лодка с тремя  финскими  гребцами. Жители  на  берегу встречали нас
всегда  радушно. В каждой  деревне такая встреча, будто праздник. Редко, кто
забирается  в эти края. Нас щедро снабжали  припасами, на  ночь укладывали в
избах. А на третий  день началась буря. Лодка бешено понеслась. Волны всякий
раз  грозили опрокинуть нас,  но  умелые финны-гребцы следили  за  парусами,
ловко поворачивали судно к волне и всякий раз спасались из беды. Вдруг лодку
швырнуло,   она  ударилась  об  острый   камень,  треснула  и  стала  быстро
наполняться водой. Волны колотили  ее со всех сторон, грозя разнести в щепы.
Трое  из  нас  вычерпывали воду, а двое ставили сорвавшийся  парус. Чудом мы
выбрались в тихую бухточку. Наконец на мелководье все сошли и вытащили лодку
на берег... До сих пор вспоминаю старого Урхо, предсказавшего бурю, которая,
впрочем, донесла нас до Ленрота.
     Как вышло, что в путешествии по стране озер наш путь пересекся с  путем
старого профессора и "чародея", сам не знаю. Еще больше был я поражен, когда
узнал, что за год перед тем старый ученый с котомкой за спиной бродил, как и
я, по  Карелии. Мы  ведь уже тогда могли  в одной избе слушать какого-нибудь
карельского рапсода.
     Наш  рассказ про "колдуна"  позабавил  Ленрота. Он улыбался. Глаза  его
огромные сверкали,  как два солнца, и морщинки лучами  разбегались от них по
всему лицу. И хотя профессор был выше ростом и борода у него нормальная и по
длине,  и по цвету, что-то было общее между ним и "колдуном" Урхо.  Любовь к
народу и его рунам? Скорее всего...
     Дом  ученого-лингвиста находился на краю волшебной Суоми,  в  Каяне, на
границе с Архангельской губернией. Он приглашал нас поехать туда с  ним хоть
сегодня.
     А  пока что Ленрот затащил нас на горку в свое пристанище в Тавастгусе.
Наверно, так и должен жить сказочник. Маленькая комнатка с окошком на острые
темно-красные крыши домов городка, на вершины деревьев,  на сияющие воды, на
парусные  лодки и  пароходики, что  проплывали мимо.  Комната почти  пустая:
стол,  две лавки,  старый  комод, сундук. И  повсюду  разложены  аккуратными
стопами  рукописи.  Это  сказки,  песни,  заготовки  для  издания  или   для
обработки. На стене  деревянная  полка,  на ней  глиняный  кувшин,  книги  о
финской и скандинавской земле, рядом лютня и несколько кантеле.
     Всего лишь озеро да  еще  буря отделяли  нас от избушки  колдуна, и все
повторялось.
     Наш  знаменитый ученый весело поставил на стол бутыль с пивом, кувшин с
ключевой водой, рядом положил кусок сыра и каравай ржаного хлеба.
     Я  бы не решился, а Гибсон повел себя с Ленротом как  истинный земляк и
прямо спросил, будет ли он петь.
     -  Сначала поешьте, -  ответил тот по-фински,  и добавил  по-русски:  -
Милости прошу, откушайте...
     Он и не подумал извиняться за бедность угощения, а вместо этого пропел:

     Песню славную спою я,
     Зазвучит она приятно,
     Если пива поднесут мне
     И дадут ржаного хлеба.
     Если ж мне не будет пива,
     Не предложат молодого,
     Стану петь и всухомятку
     Иль спою с одной водою,
     Чтобы вечер был веселым,
     Чтобы день наш бы украшен
     И чтоб утренним весельем
     Завтра день у нас начался.

     Вечер был замечательным. Весельем и песнями началось и утро. За два дня
мы ни  разу не почувствовали, что нам всего по восемнадцать,  а Ленрот давно
уж старик... На каждое слово он лукаво отвечал присказками из финских рун. Я
спросил его, как, где сумел он обрести столько знаний.

     Подобрал их на тропинке,
     Их с кусточков отломил я.
     Их нарвал себе на ветках,
     Их собрал себе на травах,
     Где луга богаты медом...

     Мы бродили с  ним по окрестным лесам,  плавали по озерам. Он  все время
пел, рассказывал,  объяснял мифы древних скандинавов, засыпал нас сведениями
из античной мифологии, проводил параллели. Мы не успевали следить за полетом
его мысли.  Его  беспокойство о грядущих судьбах Европы было тесно связано с
тем, что он говорил о ее прошлом.
     Вечером мы  плыли  в лодке.  Ночь  приблизилась  -  северная,  светлая,
бледно-голубая.  Луна  бежала за нами  золотой  дорожкой по  стальной  воде.
Ленрот  излагал  скандинавские  представления   о  конце  света:   "...тогда
свершится  великое  событие:  великан-волк  проглотит  солнце,  другой  волк
похитит месяц... Земля задрожит, все горы порушатся, все деревья попадают, и
море хлынет на сушу, потому что Мировой Змей, что живет в море, перевернется
и в яростном гневе поползет на землю..."
     Для меня навсегда  и Карелия, и Финляндия с их лесами, озерами, реками,
северными ночами,  песнями и  гостеприимством  неотделимы  от этого великого
старца.  Я так ясно вижу его на фоне озера в финской ночи. Да еще "колдуна",
как его отражение.
     - Александр Васильевич, вы упоминали, что Ленрот одобрил ваши заметки о
тавастах и финнах.  Это, наверно, интересно. Вы  не поделитесь с нами вашими
мыслями? - попросила Фаина Михайловна.
     - Мама, эти мысли живут  в  книге Александра Васильевича и уже три года
стоят у папы в книжном шкафу, - заявила Наташа.
     - Извини, дочка, я не изучила всех  трудов Александра  Васильевича так,
как ты. В Финляндии Александр Васильевич был до знакомства с нами. Мне ближе
его  путешествия по  Африке. Александр  Васильевич совершает их теперь,  при
нас. Вот их я знаю очень хорошо.
     - Ната, а ты принеси книгу и найди  нам это место, - сгладил неловкость
Иван Федорович. - Вы не прочитаете нам его, Александр Васильевич?
     - Мне бы... не очень хотелось.
     -  А  может  быть,  самая заинтересованная читательница  и  прочтет?  -
обратился Иван Федорович к входящей с книгой Наташе. - Вы не возражаете?
     Девочка положила книгу на стол и, почти не глядя в нее,  прочла, словно
строки любимых стихов:
     "Даже  неопытным глазом видна разница между карелами Ладоги и тавастами
Саволакса, хотя и те и другие представляют настоящих финнов.
     Едва  перешли  мы в область, населенную  тавастами, как  многочисленные
предания, которые мы слышали в  деревнях у карелов, стали пропадать: угрюмый
и  малоподвижный таваст не  любит поэтического вымысла,  он не умеет сложить
даже той глубокой, прочувствованной песни, которую так часто поет под  звуки
своей  лиры  -  кантеле  подвижный  и  жизнерадостный  карел.  С  изменением
характера  и самого внешнего  вида  населения  изменяется  и  одежда, и  быт
туземца; таваст еще сохраняет  свой  живописный  древний наряд, который стал
пропадать у карела, он умеет хранить старые  серебряные украшения,  которыми
так гордятся женщины Саволакса и которые давно уже успел спустить карел".
     - Боже мой, доченька, да ты наизусть помнишь!
     -  Там  еще  сказано,  что тавасты  словно  сделаны  из камней  и  скал
Финляндии, а карелы подобны ее сияющим водам, - продолжала Наташа.
     - Вы, Александр Васильевич, рассуждаете как настоящий поэт. Меня всегда
поражают  ваши такие красочные описания восходов, закатов, соловьиных ночей,
звезд и вообще природы... Немудрено, что Наташенька влюблена в них.
     - Смиренно принимая  ваши комплименты, я скажу лишь, что мне всегда был
чужд тот тип ученого, которого Гете называет "презренный червь сухой науки".
     "Минуточку, - перебила Наташа,  - в  книге  Александра Васильевича есть
еще гораздо подробней о карелах  и тавастах. Можно я прочту два отрывочка? -
И, не дожидаясь ответа, она перевернула страницу:
     "Симпатичная,  добродушная, со  светлыми добрыми глазами, фигура карела
дышит жизнью... он весел, болтлив,  любит хорошо провести время, поплясать и
попеть;  в  нем  нет особенной  финской осмотрительности  и  самоуглубления;
напротив  того, он весь нараспашку, как  русский мужик.  Он  легко сходится,
приятен в дружбе, не зол и не верует в роковой фатум, как  его сосед-таваст.
При  живости  характера карел  сообразителен, быстро принимается  за  всякое
дело, но зато скоро теряет и терпение. В  отношении к другим  он чрезвычайно
мягок,  любезен  и  обходителен.  Между  карелами  встречаются   чрезвычайно
приятные  и  даже,  можно  сказать,  красивые   физиономии,  особенно  между
женщинами, так что их можно назвать красавицами..."
     А вот отрывок о тавастах.
     "Таваст  угрюм,  серьезен и молчалив,  он  редко  поет... Таваст  любит
молчать, забившись в свою  скорлупу. Вся его фигура,  неладно  скроенная, да
плотно сшитая, несколько грузная и аляповатая, гармонирует с его психическим
настроением. Глаза его, иногда прекрасные, смотрят как-то в глубь себя; мира
слов нет для таваста, превратности судьбы не волнуют его, потому что он, как
истинный фанатик, убежден, что, чему быть, того не миновать..." Еще сказано,
что  он  не боится труда, что он силен, что он верный и бесстрашный воин,  и
еще много чего...
     Наташа говорила без остановки, и было видно - могла сказать еще многое.
     - А еще там сказано, что "Калевала" для финна то же самое, что "Илиада"
для грека.  И еще о культе  музыки, о том, как чарует  вдали от  цивилизации
песня слепого барда, поющего руны. А еще о том, что не случайно в тех местах
сохранились источники русских былин и финский эпос.
     Она вдруг остановилась, потом тихо сказала:
     -  Я  не стану больше читать.  Это  неправильно!  Сегодня надо  слушать
самого Александра Васильевича.  А  то через три  дня он опять  исчезнет, как
всегда, куда-нибудь  на  край  света...  Тогда  и почитаем.  Устные рассказы
лучше. Не потому, что вы  не "червь  науки", который предпочитает засушенных
бабочек тем, что порхают над лугами. А, - она смутилась и добавила еще тише,
- потому, что голос, глаза, жесты...
     - Я сейчас, наверное, разочарую тебя, но  напомню:  ведь я тоже бабочек
собираю, и гербарии, и птичьи чучела... Но какая же  ты  умница, Наташенька!
Я, право, не заслуживаю такого внимания.
     -  Вы меня, Александр Васильевич, никогда  не разочаруете. Никогда! - И
Наташа выбежала из комнаты.




     ...Другие песни сложатся,
     И будут в них не жалобы...






     "Меня  ели  всевозможные  двукрылые:  комары низовьев  Волги, Кубанских
плавней и Дунайских болот, москиты Нильской дельты, скнипы Иорданской долины
- всевозможная  мошкара  трех  частей света, но всего  горше и  тяжелее  мне
пришлось в  тундрах приполярных стран, где целые  тучи комаров,  затемняющих
свет, наполняют воздух, ни на минуту не давая покоя ничему живому.
     От  них нет никакого избавления.  Они  преследуют тучами  и человека, и
животное, не  только жаля снаружи, но  и забираясь  в  глаза, в нос, в  уши.
Вдохнешь -  и  десятки  комаров уже набились  в  горло,  мигнешь -  и  опять
комар-другой застрянет между веками. Дышать становится трудно, и  немудрено,
что лесные животные приходят в исступление от нападения комариной рати...
     Я поверил  тогда  рассказам лопарей,  что бывают случаи,  когда  комары
заживо заедают человека".
     Елисеев продвигался по суше и по воде.
     Сначала  через  Кольский  полуостров,  а потом  Белым морем в Соловки и
Архангельск.  Это  было после  его путешествия  по  Норвегии, которую он  не
случайно идеализировал, выдвигая некий образец для русского Севера.
     "Заедали"  в  тундре  русского  помора не только комары,  но  и  купцы,
лесопромышленники,  кабатчики,  чиновники. Пили кровь, разоряли,  ввергали в
нищету, спаивали водкой. Заметки Елисеева о русском  Севере - это рассказы о
богатстве  природы, о  таланте  народа;  рассказы о  том, как  гибнут леса и
озера,  и  рыба,  и  звери,  как гибнут  таланты  -  сказочники,  строители,
мореходы; рассказы о болезнях, голоде, нищете, темноте; рассказы о причинах,
которые  губят  северную Россию. Архангельск, самое северное окно  в Европу,
хиреет. Он  видел  ужасный быт  поморов. Сплошь  и рядом, кроме  выловленной
рыбы,  в  селениях нет никакого питания.  Болезни,  смерть  детей -  обычное
явление. Елисеев наблюдал один смешной и печальный факт их ежедневного быта.
Если  помор Мурмана желает  снестись почтой с Онегой  или Архангельском,  он
отправляется в близлежащее норвежское селение. Оттуда его телеграмма кружным
путем через всю Скандинавию и Петербург пойдет на родину.
     А между  тем "Белое море кишит могучей жизнью. Кроме  бесчисленных стай
всевозможных  рыб  тысячи  тюленей,  белух  и  нерп   обитают  в  прозрачных
зелено-голубых водах. На 5  - 10  сажен в глубину  глаз видит массу  морских
животных, о  существовании которых нельзя  и подозревать, судя  по  бедности
земной  флоры  и фауны. С точки зрения географии  растений и животных  Белое
море  представляет  один из  самых любопытных  уголков  Ледовитого  океана".
Заросли кораллов,  десятки видов медуз, морских звезд, раков, крабов,  ежей,
моллюсков, губок населяют  его. С палубы корабля не раз видел путешественник
играющих  китов  и  огорчался, что  китобойное  дело почти  целиком в  руках
скандинавов.
     Семиостровье,  Еретики, Ура-губа,  Корабельная - все эти так называемые
промысловые пункты Елисеев не стал описывать, потому что похожи  они один на
другой:  везде  нужда,  бескультурье,  дикость.   Повсюду   царят  языческие
суеверия,   наговоры,   колдовство.   Как   врач,   Елисеев   столкнулся   с
"оригинальными"  способами  лечения.  Знахарь  "лечил"   раненых   следующим
образом: завязывал рану намоченной в крови и  высушенной тряпкой, ибо "кровь
должна остановить кровь".
     В  одной деревне бабка  велела  сложить  в  горшок  неношеную  одежонку
больного младенца, над горшком малыша обмыла, потом белье поварила, и велено
было матери пустить тот горшок в  реку и бежать без оглядки  домой. Во время
варки  бабка творила  над горшком  всякие заклинания. Зубную боль, например,
заговаривали с помощью челюсти  мертвой  собаки. Больной должен был  прятать
челюсть с присказкой.
     Елисеев спрашивал жителей:
     - Помогает больным ворожба?
     - А кто ж ее знает? Господь милостив, он и бабку, и знахаря может своим
орудием избрать. А не даст Бог здоровья, тут уж никто не поможет.
     Елисеев  подсчитал  в  двух  уездах  смертность,   она  оказалась  выше
рождаемости.  Врачебной  помощи  не  было.  Гигиены  тоже  никакой.  Волдырь
прокалывали шилом, мазали адской смесью смолы и козьего сала с какими-то еще
специями.  От  змеиного укуса  лечили заговоренным  куском хлеба. Тут и  без
наговоров отправишься к праотцам.
     Промышленники лес рубят без всякого расчета на восстановление, засоряют
озера. Кабатчики держат в кабале народ. Утонувшие, угоревшие - явление здесь
вполне обычное.
     Вернувшись в Петербург и  собираясь сделать доклад в обществе врачей  о
положении дел на Севере, Елисеев прочел брошюру "Вымирающий город". Ее автор
рассказывал о  жизни Ростова  Великого, об обилии в нем комаров, невероятной
грязи,  тухлой  воде,  болезнях,  высокой  смертности.  "В  глубокое  озеро,
наполненное рыбой, они свозили  из города нечистоты и мусор и засорили  его,
наполнив  вместо  рыбы  водяными  вшами  и паразитами... Озеро  они  сделали
мелким, вырубив на берегу его леса ради своих грошовых расчетов..."
     -  Вот так-то, -  сказал  печально  Елисеев  Гибсону. -  Потомки  будут
действительно иметь полное право судить своих предков... Я мечтаю мой  Север
омыть, окультурить, а тут не  так уж и далеко от Первопрестольной стоит град
великий, на  всю Русь звоном знаменит, за всех  нас молится  своими могучими
главами, а не может вымолить  себе глотка чистой воды и десяток просвещенных
докторов.
     - Помнишь, ты рассказывал мне притчу, как пошли бабы от холеры  спасать
село, да не спасли, грехов на них много оказалось:

     И за то на них Господь Бог разгневался -
     Положил их в напасти великия,
     Попустил на них скорби великия
     И срамные позоры немерныя...
     Злую немерную наготу и босоту,
     И бесконечную нищету, и недостатки последние.

     - Эту притчу я знаю. Трижды ее на Севере слышал. Сроднились с горюшком.
И грехи свои расписали,  как есть. И все же верю, что в недалеком будущем не
стерпит мужик, скинет с себя кабалу  кабатчика,  дурманящего его,  восстанет
против промышленника,  грабящего  его.  И край наш  северный обретет вторую,
достойную жизнь.
     - А веселого ничего не видел, не слышал?
     - Веселого, может быть, и немного было, а красивое видел и слышал.
     - А я и веселое слыхал. Мне один дед презабавную  историю рассказал про
новгородского епископа Иакинфа или Иоанна. Словом, тот верхом на черте летал
в святой град Иерусалим. Прямо как у Гоголя получается. Может, именно оттуда
писатель взял свой веселый сюжет?
     - А я однажды белой ночью шел с тремя слепыми рапсодами верст двадцать.
     - Помню,  ты как-то говорил, что записал  своего однофамильца - старика
Ивана Елисеева.
     - Да,  был такой,  раскольник он, с Выгозера, рыбной ловлей  занимался.
Помню уху его славную, а вот былину из  него только одну вытянул  тогда, про
Добрыню.  Зато  притчи  Суриковой Домны,  те и сейчас  помню, и  про  Гришку
Отрепьева, и про Василия Буслаевича, и про Илью Муромца и Калина царя.
     - Расскажи!
     - Сейчас. Я сначала о той ночи...
     Белая ночь на Севере - это восьмое чудо света. Что-то есть в ней тайное
и непонятное. Ни мрак ни свет,  ни явь ни сон. Мир  застыл,  будто сам собой
очарован.  Долина в дымке. Лес  вдали. Холмы,  валуны  огромные.  И озеро  -
зеркало. Будто и тихо, и нет движения, но словно что-то незримо вершится или
вот-вот  должно свершиться.  Вдруг  в полной тишине  пролетает птица. Иногда
раздается звук невнятный, не понятно даже, человек ли,  зверь ли, ветер ли в
лесу простонал.
     Так  вот. Я  все  ждал  песен,  а  мои старцы  всю  дорогу до озера  на
поводырей ворчали. Я даже чуть поотстал, нарочно.
     На   берегу   мы  нашли  лодки.  Лодку  там  бери   любую,  если   надо
переправиться, никто в обиде не будет. Они все сели в одну большую, а я взял
маленький рыбацкий челнок. Плыву  в челноке под  светлым небом и от восторга
замираю.  И это  блаженство не  меньше, чем вся эта сияющая красота. Кажется
мне,  что я один во вселенной. Ей-богу,  я ощутил смысл слова "мироздание" -
"здание вселенной". И озеро - ее дно, а небо - ее крыша.
     Когда прибыли на место, напились мои "гомеры" чаю и будто переродились.
И песни пели, и сказки сказывали. Чуть не полсела в хату набилось.
     - Ты записывал?
     -  А как же! Раньше, в новгородском  путешествии, много  собрал песен о
борьбе русских со шведами  и о Петре, а здесь записал Алексея Батго и Ивана
Касьянова из села Космозеро.
     - Расскажи все же какую-нибудь, если помнишь.
     - А не заскучаешь? Ну послушай кусочек:

     Тут русские могучие богатыри
     Вывели с силы великой
     Младого Ермака Тимофеевича.
     Заехал который от Нова города,
     Который от Бела озера,
     Который заехал от Киева,
     Который заехал от Ерослима -
     Всю прибили силу великую.
     Тут в одно место богатыри съехались,
     А тут они порасхвастались:
     "Кабы была на небо лестница,
     Мы прибили бы всю силу небесную..."

     Я много помню сказок, друг Гибсон,  ведь Русь, она всегда в яви в бедах
и  нужде  гибнет,  а в  снах и мечтах сказками живет,  коврами-самолетами да
скатертями-самобранками,  да  рая  ищет в  тридевятом  царстве. Меня волнует
сейчас другое. Впрочем, это то же самое. Старообрядчество составляет одну из
самых главных, по-моему,  сил,  которая порождает многие  пороки не только в
Обонежье  и  Поморье, но и на  всем  Севере России. Понимаешь, я  побывал  в
Олонецком краю и вынес оттуда ужасающую картину раскола  старообрядчества. В
сектах,  естественно, не  могло быть  ни убеждений, ни принципов, ни логики.
Каждый   "учитель"  преподносил  свои  проповеди  расплывчато-неопределенно,
толкования их в одной и той же секте противоположные. Раскольники, формально
соблюдая обряды, ничего не  понимали  в собственной религии.  Поглядел я  на
весь  этот  кошмар,  на  эти раскольничьи  "верования" и  ясно  понял:  едва
забрезжится свет  образования в среде раскола, как  сами собою падут нелепые
секты - хлыстовщина,  скопчество, странничество, шалопутство и много других.
С  развитием цивилизации, как бы ни  чурались они  ее,  раскол  потеряет  не
только своих последователей, но даже и свою raison d'tre*.
     И  теперь,  оглядываясь назад,  я могу подвести  итог  всему виденному,
изученному и переиспытанному.
     Поморский  вопрос стоит во всей своей  наготе  перед  моими  глазами. Я
взглянул на  него глазами постороннего человека, а теперь не перестаю думать
о  нем. Много русской энергии, живой русской силы загубило и губит ежедневно
халатное отношение  наше  к русскому Северу - золотому  дну.  Всего там есть
вдоволь - сумей только раздобыть из моря, воздуха и из-под земли. Много надо
приложить силы, чтобы добыть  это  богатство,  но еще более оно требует силы
высшей  -  ума,   железной  настойчивости  и  науки.   Без   распространения
образования   и   самых   первых  благ   цивилизации,   путей   сообщения  и
обеспеченности жизни, свободы и гражданского порядка  никогда не оживет наше
Поморье.   Никакие  северные  комиссии,  никакие  консулы   не  помогут  ему
проснуться и не призовут к жизни дремлющие силы. Дайте грамоту помору прежде
всего; за школой постройте ему больницу, чтобы не вымирала  ни за что ни про
что   живая  русская  сила;   дайте  порядок   и  благоустройство  с  хорошо
организованною  местною властью; освободите  предприимчивого помора от сетей
канцеляризма;   организуйте  почту  и  правильные  сообщения  на  побережьях
Ледовитого  океана  - и  тогда  зацветет  Север России. Русский промышленник
обретет  силу,  и  Норвегия  не  посмеет наносить  ему  обид.  Кулачество  и
артельная покрута вымрут исподволь, промышленник будет промышлять для себя и
своей семьи.
     -  Ты идеалист,  Александр.  Начал  правильно - революционно,  а дальше
рассуждений не идешь.  Ну что ты говоришь? Подумай!  Чтобы промышленник  сам
промышлял  для  себя, а кулачество вымерло  само по  себе? Ха-ха!  Наивность
ребенка! Образование  - согласен.  Оно необходимо  в  первую  очередь, чтобы
пробудить сознание мужика, дать ему  знания,  как ты  выразился, "призвать к
жизни дремлющие силы",  то есть  для революции, друг. Только  она  уничтожит
эксплуататоров, как клопов, сосущих кровь России.
     - Ты, конечно, прав,  тем  более  что от благосостояния  нашего  Севера
зависит также будущее русского флота, а на Поморье мы найдем  замечательного
природного моряка, который не уступит  ни одному матросу в мире. Но мое дело
- писать, Гибсон, рассказывать.  В этом  и вижу пока свою задачу.  Для этого
езжу.

     Норвегию,  страну  живописных  берегов,  изрезанных  фиордами,  Елисеев
воспринял слишком  идеализированно из-за  сравнения ее  с  Северной Россией,
из-за  беспрерывных, никогда не оставляющих его глубоких  раздумий  о  своей
горячо любимой Родине.
     Возможно,  так  только  и  мог видеть  ее путешественник,  пришедший из
страны, где "приютились к вербам сиротливо избы деревень", где поэт прошлого
содрогался от стона, стоящего над Россией, и где вот-вот должен был родиться
другой поэт, который опять скажет:

     Русь моя, жизнь моя, вместе ль нам маяться?
     Царь, да Сибирь, да Ермак, да тюрьма!
     Эх, не пора ль разлучиться, раскаяться...
     Вольному сердцу на что твоя тьма?

     Елисеев уже  много  лет  путешествовал.  Он видел паломников, шедших  в
святую землю вымолить долюшку, видел  нищих и калек, бродивших  по Северу  и
Югу.  Он уже записал много песен, в которых  плакала  старая Русь...  Взгляд
Елисеева, человека, влюбленного  в свою страну, в ее будущее, был обращен на
все, что есть доброго у соседей, что могло бы быть - и даже лучше - и на его
родине. Ему могло  вполне тогда казаться, что Норвегия свободна и счастлива.
Хотя она так  же, как и русский Север,  восемь месяцев  в  году погребена  в
снегах.
     Он  любовался пейзажами  Норвегии.  Очерки его  полны  восторга. "Ни  в
Швейцарии, ни  на  Кавказе, ни  на  Урале, ни  даже  в  Пиренеях  нет такого
разнообразия  и  величия  видов.   Словно  в  волшебной  панораме  сменяются
ландшафты, пока не достигнешь Трондгейма - древней столицы Норвегии".
     В полночь солнце  опускается до края горизонта.  Фиолетовые, золотые  и
пурпурные  краски  переливаются  в  озерах.   Медузы  играют,   подымаясь  к
поверхности  воды  и снова опускаясь; лучи солнца пронизывают  их  насквозь,
превращая  в  хрустальные светильники.  Из  лазури  вод выглядывают  круглые
головы  котиков и тюленей; за  пароходом  несутся, часто выпрыгивая из воды,
дельфины; иногда мелькает рассеченный хвост акулы. А то поднимается  круглый
камень  и над ним  два фонтанчика  -  это кит.  А в небе  уже  поплыла луна,
озарившись розовым светом заката.
     Ледники в Северной  Норвегии как раз  в  это время  становились центром
туризма, с начала  века стали отступать и уменьшаться. Ледник только кажется
недвижимым.  Зыбкие  камни громоздятся  друг над  другом и  готовы рухнуть в
любое мгновение.  Беспрестанно слышится  скрип и треск -  валуны  катятся по
скату, шуршит сползающий снег. Местами видны жуткие трещины.
     Поверхность ледника  вся в осколках и  корках льда,  как в чешуе. Масса
льда  ноздревата. А если присмотреться повнимательнее, то можно увидеть, что
в его щелях и отверстиях живут миллионы насекомых...
     С группой туристов Елисеев поднялся к глетчеру. В самых тяжелых походах
на гору  рядом  с  высокими  широкоплечими  здоровяками-норвежцами неизменно
присутствовали и норвежские  девушки. Многие из них шли даже смелее и дальше
мужчин. Иные женщины, подвешенные в корзинах, спускались по отвесной стене в
пропасть  за  пухом гаги. После  трехчасовых усилий  группа  попала  в центр
ледника.  На  край  ледника  решились  ступить немногие. Один  из  спутников
Елисеева задел небольшой камень, и несколько валунов тронулось,  покатилось,
но, к счастью, мимо людей.
     Прекрасна  была вся эта огромная площадь -  полторы  тысячи  квадратных
верст снега,  льдин,  журчащей под  ними  воды,  переливающейся зелено-синим
цветом. И все-таки бльшее впечатление произвели на путешественника фиорды.
     Вот  суденышко входит в  узкий заливчик. Огромные  скалы с  двух сторон
охватывают его. Горы принимают фантастические формы и очертания. Оно сверху,
наверное, выглядит насекомым, ползущим по  дну колодца. Потом залив начинает
сужаться,  превращаясь  в  узкий  коридор-фиорд,  отполированный   ледником.
Пароходик тычется в  скалы, то  тихо продвигаясь вперед, то  отступая назад.
Вверху тонкая синяя полоска  неба, похожая  на  перекинутую наверху  реку...
Вокруг такая тишина,  что слышно дыхание воды. Пароход  попадает в небольшое
озеро,  дальше  еще  коридор, но более узкий. А много таких, где и на  лодке
надо  проходить с большим  напряжением,  чтобы  не  нарушить  покоя  фиорда.
Неосторожный удар весла иногда вызывает такое сотрясение, что камни падают с
высоты и могут  убить плывущих.  Опытные лодочники в таких местах направляют
лодку, разгоняют ее, и она пролетает страшную теснину под дамокловым мечом.
     И ледники, и северное сияние, и фиорды, и свинцовое небо, и разорванные
клочки черных туч, и темные  громады скал, и пронзительные крики птиц -  все
эти яркие картины запечатлелись в памяти путешественника.
     В плане социальном, в понимании  Елисеева, Норвегия "идеальна"  потому,
что это страна, "где нет титулов  и чины не имеют никакого значения". Страна
и мужиков, и рыбарей-судохозяев, и земледельцев-собственников.
     Море  и рыба пронизывают  весь  быт норвежца. Плетение сетей, постройка
лодок, изготовление  просмоленной  одежды и полотняных  пальто,  пропитанных
олифой, - их основные занятия.
     Рыба используется полностью:  ее  вялят,  сушат, коптят, солят. Сушеную
рыбу превращают в муку,  и она  идет на приготовление лепешек, заменяя хлеб.
Плавательный  пузырь  используется  для  изготовления  клея,  высушенные   и
переработанные головы и внутренности дают прекрасное удобрение.
     Елисеев  набрасывает  штрихи  "идеальной  северной  республики",  некой
страны тружеников-братьев,  не знающих  ни  наследственной  аристократии, ни
каст,  выделенных  чинами  и  богатством, страны  людей  физически и духовно
здоровых, слитых с природой и просвещенных.
     Мысли Елисеева  о  Севере России - это не случайные заметки туриста,  а
его противопоставление Поморья Норвегии.
     Например, дурная власть,  беспорядок, сковывающие, опутывающие пахаря и
рыбака  в Поморье, и  страна, как ему казалось  тогда,  свободных  пахарей и
рыбаков - Норвегия.
     Поголовная неграмотность поморского мужика  -  и  грамотность норвежца,
которую увидел Елисеев. И так далее.
     Здесь   в   географе,   враче    и    просветителе    ясно   проступает
демократ-мыслитель.
     "Не бедствовать  и  голодать,  а процветать  в  десять раз  лучше,  чем
каменистая Норвегия,  могло  бы наше  Поморье,  а с ним и весь Север русской
земли..."



     О фараоны! Пробил час...

     ...Вы только мумии теперь,
     И, вас без страха лицезрея,
     Рабов потомок входит в дверь
     Для всех открытого музея...




     Утром  18  апреля  1881  года  к Елисееву  постучался  молодой человек.
Жилистый,   высокий,   он   производил   впечатление   человека    волевого.
Представился:
     -  Андрей  Гранов.  Я  узнал,  что  вы  отправляетесь  в  Африку.  Хочу
предложить вам  себя  в  спутники.  По  поручению  отца  я бываю  в  дальних
поездках,  занимаюсь  его  делами. Немного  знаком  с  восточной  культурой.
Увлекаюсь арабскими диалектами. Недурно стреляю. - Он помедлил. - Если вы не
можете дать ответ сегодня, я зайду в другой раз.
     - Вас  влечет страсть к путешествиям, экзотика  Африки или, может быть,
определенная цель?
     - Если откровенно - первое.
     Елисеев, слушавший все  время  сосредоточенно,  задержался  с  ответом,
потом широко улыбнулся:
     - А что? Это будет, пожалуй, совсем неплохо.  Такой искренний спутник в
поездке...
     Гранов  покраснел,   крепко  пожал   протянутую  руку  и,  извинившись,
откланялся.
     Усаживаясь за письменный стол, Елисеев представил себе гостя, и тут его
облик показался доктору  противоречивым. Маленькая  обезьянка открыла дверь,
вскочила на стол и ткнулась мордочкой в плечо Елисеева.
     -  Ты  совершенно  прав,  Тедди, можно рискнуть.  Есть  в  нем, правда,
что-то... азартное, что ли. Но человек познается в пути.
     Он  взял чистый  лист  бумаги  и  начал писать письмо  в  Императорское
Русское географическое  общество  его  высокопревосходительству  милостивому
государю Петру Петровичу Семенову-Тян-Шанскому  о  своем намерении совершить
путешествие  в  Египет,  предлагая  совету  общества  указать ему  программу
наблюдений и возложить на него то, что совет найдет нужным.
     Отыскивая  наиболее подходящие  слова  для  письма,  он  размышлял и  о
Гранове:
     - А  то,  что  он сын товарища министра внутренних дел,  - это не имеет
значения... Алиса ведь тоже дочь профессора. Ну и что?..


     Андрей был добр, застенчив и очень самолюбив. Он часто смущался в кругу
близких  людей, не  находя  правильного  тона. Это  не  мешало  ему в кругах
деловых быть быстрым, решительным и находчивым. В его взглядах на жизнь была
большая путаница. Он был сыном государственного чиновника, но причислял себя
к  воинствующим  разночинцам, жаждал авантюрных  дел и  любил  романтические
стихи.  Он  был горяч, влюбчив,  ввязывался в споры,  хотя  другой  раз  мог
молчать часами, не решив, какую занять позицию.
     Елисеева  он полюбил  сразу  за  силу и цельность натуры - за то,  чего
недоставало ему самому.
     Противоречия ярко  выражались в его характере.  Посвященный в отцовские
дела,  он  после  гимназии  отправился  на  два  года  с  каким-то  казенным
поручением по городам  Сибири и  Дальнего Востока.  Он  то  мечтал, то читал
книги,  то  погружался  в  дела.   Проучившись  полтора  года  в  Московском
университете  на восточном  отделении, он упросил отца послать его в  Турцию
или Иран - куда угодно, но с условием: на  довольно долгий  срок. Подчинение
отцу его тяготило, и хотя  служил он добросовестно - старался  быть подальше
от своего папаши-патрона.

     ...Они договорились встретиться в Константинополе, куда Гранов по делам
отца должен прибыть раньше.
     Когда Елисеев  туда приехал,  Гранов  все уже  устроил  и  сообщил, что
переход в Александрию с капитаном судна оговорен и что они отправляются туда
завтра же.
     Высадка в Александрии была беспорядочной.  Лодка с пассажирами чуть  не
перевернулась по пути от судна к берегу, попав в волны морского прибоя.
     На  берегу таможенники  не  выпускали  багаж  без  добавочного  выкупа,
"бакшишники" орали, хватали  путешественников  и  тянули  в разные  стороны,
навязывали  мулов,  ослов, лошадей.  В  результате вещи Елисеева поволокли в
одну сторону, а его самого - в другую.
     Гранов,  уже набравшийся  опыта на Востоке, быстро  нанял фаэтон, и они
двинулись в патриархию.
     Приют русских богомольцев оказался подвалом без окон, с грязными голыми
стенами, по которым бегали огромные египетские пауки  и ящерицы.  Циновки на
нарах кишели клопами и блохами.
     - "Приют спокойствия, трудов и вдохновенья!" - продекламировал  Гранов.
Он оставил Елисеева и исчез.
     Через полчаса их принял патриарх,  отвел им отдельную келью и напоил их
чаем из своего самовара. На следующее утро Елисеев переговорил с генеральным
консулом,  тот вручил им паспорта на свободный проезд по Египту и обещал  по
возможности содействие в их передвижении.
     Неожиданно у них  появился великолепный чичероне. Он подошел к ним сам,
услышав  русскую  речь.  Звали  его Игнат  Романович Фроленко.  Ему  было за
шестьдесят, лицо его было обгорелым и сморщенным, но глаза из-под засаленной
фески глядели открыто и добродушно.
     Седой  и  отяжелевший, он совсем не напоминал  российского бесшабашного
бродягу. А между тем его трепали ветры многих морей, он плавал на английских
и  норвежских  судах,  работал  на  плантациях  в Южной Америке,  охотился в
Австралии.  Лет  двадцать  назад  осел  в Египте.  Объяснялся на  нескольких
языках.
     - Я  для вас клад,  господа!  Каир знаю не хуже Александрии.  И жить вы
можете у меня, и гида  нанимать не надо. Это будет вам стоить дешевле, а мне
великая радость побыть с русскими.
     Фроленко привел друзей в караван-сарай, где происходила в былые времена
торговля  живым товаром, но где и  сегодня  еще  можно было  увидеть продажу
рабынь.
     - "Где стол был яств - там гроб стоит!" - снова продекламировал Гранов,
указывая  на лихорадочного безумца, который выкрикивал проповеди стоявшей на
коленях  кучке жалких  бродяг у красной гранитной стелы - Помпеевой колонны,
воздвигнутой в третьем веке в честь римского императора.
     - Не совсем гроб, господа... - не принял иронии Гранова Фроленко.  - На
этом  месте  стоял  эллинский храм Сераписа. А  рядом  находилась знаменитая
библиотека  древностей.  Поэты и ученые  - Геродот  и Аристофан,  Аристарх и
Птолемей...
     -  И  "пентатлон" -  математик,  филолог,  астроном,  философ, музыкант
Эратосфен, который первым измерил  дугу  меридиана, составил карту  Земли  и
назвал  свое  сочинение "География".  Он  же  был хранителем этой библиотеки
после Каллимаха, - весело добавил Елисеев. - Так я говорю, Игнат Романович?
     - Словом,  -  продолжал  гид,  смутившись,  -  здесь была  собрана  вся
греческая,  римская,  египетская,  индийская  литература.  А в  341 году она
погибла при взятии Александрии арабами.
     - Здесь,  на острове  Фарос, стоял знаменитый мраморный  маяк.  Он  был
разрушен в  начале шестнадцатого века.  Потом  построили  новый,  но  старое
обозначение  живо  до сих пор -  Александрийский... В  Александрии почти  не
осталось памятников старины, - добавил Гранов.
     -  Зато  какой  сад  Антониади!  Какие  прекрасные  цветники! Олеандры,
мимозы, жасмины, смоковницы. А какие финиковые рощи! - восторгался Елисеев.
     Фроленко   вез  друзей  в  загородные  сады  Александрии  на  лодке  по
роскошному  озеру-болоту  Мариуту. Фламинго и пеликаны были так необычны для
европейцев, что они не решались  их трогать, но на уток поохотились, а после
охоты устроили состязание в стрельбе. Выиграл  его Елисеев. Фроленко пытался
одолеть Гранова, но молодость брала свое.
     - Стар  казак,  -  сказал Игнат Романович. - Лет десять назад  я б тебе
показал! За  Александра не скажу.  Чи ружье  у него заговоренное?  Я  такого
стрелка всего  лишь раз  видел.  Он был индеец. Що  ж  це такэ, человиче,  -
повернулся к Елисееву, перешел он вдруг на "ридну  мову", - ты хучь разок...
- он запнулся, - промажь.
     -  "Промажь" -  это по-русски,  -  сказал Елисеев.  - Забыли,  что  ли,
по-своему, по-хохлацки?
     - Забув, - грустно признался Фроленко.

     ...Они медленно  брели вдоль  берега  и вдруг увидели: горело небольшое
строение над морем.
     Иностранные матросы, громя кофейню, буйствовали на набережной.
     Подбегали  арабы и ввязывались в драку. Толпа туземцев росла, ненависть
к чужестранцам была очевидной.
     - Отсюдова  тикать треба,  - сообразил Фроленко,  -  ноги, говорю, надо
скорей уносить.
     Человек  десять  темнокожих,  сверкая  налившимися   кровью  глазами  и
размахивая палками, бежали прямо на них.
     - Стойте, дети Магомета! - властно выкрикнул Фроленко.
     - Стойте! Это  русские,  Россия,  московиты,  понятно?  -  объяснил  он
по-арабски.
     Бежавшие  от  неожиданности  остановились  в  нескольких  шагах.  Потом
повернулись и бросились в общую свалку.
     - А уйти все же надо от греха, - повторил Игнат Романович.
     Гранов настаивал побыстрее выбраться из Александрии и двигаться к Каиру
в лодке по Нилу. Но для Игната Романовича такой  способ был, увы, уже не под
силу.
     И ранним утром они уселись в каирский поезд. Вагон оказался открытым, и
путешественники познакомились с ветром пустыни. Раскаленный песок, забиваясь
под одежду,  раздражал тело, слезил глаза, хрустел на зубах, першил в горле.
С непривычки это было невыносимо мучительно.
     По  вагону   шел   полковник-араб   Ахмед-бей.  Он   признал   русских,
по-восточному  пылко выразил свой восторг и  сразу же увел их в  свой крытый
вагон. У  него оказался огромный кувшин  с  водой. Путники умылись, облегчив
свои  страдания.  Гостеприимный  полковник  угостил  прекрасным   завтраком.
Ахмед-бей   неплохо  говорил  по-русски  и,  чувствовалось  был  рад  случаю
поговорить на этом языке. Он пригласил всех погостить у него под Каиром*.
     Полковник  командовал  кавалерийским  полком  и  потому  смог  выделить
путешественникам великолепных коней и двух унтер-офицеров. По  утрам путники
выезжали к руинам древнего города  Саиса, осматривали  остатки циклопической
стены дворца и храма с гробницами царей, а вечера проводили в саду Ахмед-бея
на  берегу  Нила,  неизменно  вкушая "лухме"  -  национальное  блюдо племени
абабдех-бишарин, откуда был родом полковник. Это каша  из дурры.  Мука из ее
зерен  заваривается,  как мамалыга, сдабривается острым соусом,  который,  в
свою очередь, приготовляется  из  растертого в порошок сушеного  мяса, сухих
трав и красного перца.
     Трапеза происходила так: сваренную кашу прямо в котле ставили на землю.
Рядом  в  чаше соус.  Хозяин и гости. Вымыв руки, присаживались на корточках
вокруг котла, отрывали  руками  куски  загустевшей  каши,  макали в  соус  и
отправляли   в   рот.    Лучшей    благодарностью   по   правилам   хорошего
"абабдех-бишаринского" тона  должны были служить громкие  отрыжки. Фроленко,
как опытный восточный гурман, старательно обучал этому "искусству" новичков.
Надо  сказать,  что  если  наши путешественники  и  не  могли выразить  свое
отношение  к  трапезе таким "изысканным"  способом, то,  во  всяком  случае,
острый ужин их так возбуждал, что полночи они проводили в любезных беседах с
полковником, наслаждаясь пением птиц.
     Гостеприимству  полковника  не  было  границ. Гости  с огромным  трудом
уговорили хозяина отпустить их наконец по делам в Каир.

     Круговорот каирской жизни с первых минут ошеломил их. В глазах пестрели
костюмы всевозможных народностей. В бушующем море  городской толпы  зазывалы
кричали, юродивые вопили, муэдзины скликали правоверных в десятки мечетей.
     На  одной  торговой улице они наткнулись на полуголого бедуина, который
яростно проклинал европейцев, и Фроленко поторопился на всякий случай увести
приятелей  прочь;  на другой - группа дервишей устроила  овации,  узнав, что
белые туристы - московиты.

     "Нигде,  кажется,  пылкая фантазия  арабского художника  не  изощрялась
более,  как  при  создании  пышных могил  для великих  мира сего. Невозможно
описать словами всего  великолепия,  которое расточено здесь на фоне мертвой
пустыни. Глаз устает от чдного разнообразия и пестроты архитектуры.
     Дворцы,  мечети,  минареты самых причудливых форм чаруют и одновременно
подавляют величием.  Тысячи узорных  куполов гробниц  образуют целые  улицы,
сверкая  на солнце  пустыни.  Змеи ящерицы и скорпионы  - единственные живые
обитатели этого чудного города".
     "Город мертвых"  -  так называют арабы  обширное  кладбище,  окружающее
мечеть Амра и уходящее далеко в пустыню от Каира...
     Гранов что-то вычислял:
     - Не менее  пяти миллионов  мертвых...  Какой ужас, а? Ты  что молчишь?
Почему  смерть подавляет нас величием? Почему мы чтим  могилы? Только ли они
напоминание,  что это  предел  всех  наших стремлений? Почему  индус сжигает
плоть, чтоб остался лишь дух, а египтянин так  заботится о прахе? А мы... мы
говорим, что главное  - наша бессмертная душа, но тоже видим в могилах нечто
священное, чтим их, горюем, когда  их оскверняют. А ведь в них гниль, кости,
черви...  ничто.  Когда  ты лазишь по  могилам и таскаешь черепа  для  своих
измерений, ты не ощущаешь, что это нарушение вечного покоя?
     -  Надеюсь, я  не приношу  вреда тем, что измеряю  черепа.  Зато пользу
принесу.  Уже  сейчас могу сказать твердо,  что  разница,  к  примеру, между
северянином  и египтянином при всем внешнем  контрасте  призрачна.  И тот  и
другой  - человек, и никакие рассуждения о неравенстве рас не имеют права на
существование. А культура? Разное лишь представление о том, как мир неземной
связан с их плотью. Ну что  же, это нажитое богатство, связанное с условиями
природными  и, конечно, экономическими, политическими. В  некоторых деревнях
существует много поверий. Например, покойника обряжают в нецелое, чтоб "там"
он был в целом, кладут разбитый  кувшин, чтобы "там" он был неразбитым.  Это
языческое  представление о вывернутом, изнаночном мире. В колыбельных песнях
нашего  Севера  часто  зовут смерть, чтобы  она  забрала  младенца... и  это
означает жизнь. Как бы обманывают смерть.
     - Не понимаю.
     - Я тоже не понимаю всех этих представлений, но так и поют:

     Баю, баю, баю, бай!
     Попадешь ты прямо в рай,
     А в раю больших не любят,
     Там все маленькие...

     - Александр Васильевич, извините за дурацкий вопрос: зачем мы живем?
     -  Полагаю,  что  для  возвышения  души  нашей,  для  возвышения  всего
человечества.
     - "Надеждой сладостной младенчески дыша", - начал читать Гранов, -

     Когда бы верил я, что некогда душа,
     От тленья убежав, уносит мысли вечны,
     И радость, и любовь в пучины бесконечны...

     - Не верите?
     - А помните, Пьер у Толстого теряется  в вопросах, зачем  один богат, а
другой беден,  почему одного  казнили, а потом  казнили его судей, почему он
несчастлив, где правда, где добро и зло? Ответ был лишь один: умрешь - и все
кончится. Но это ничего не решало. Я признаюсь вам.  Порой я мчусь в дальние
края, хочу все увидеть, вдыхаю ветер,  море, влюбляюсь, счастлив. Но  часто,
особенно на  родине,  сидя  в  одиночестве,  впадаю  в  жуткое  уныние.  Мне
совершенно непонятно, зачем я живу, к  чему все. И такое отчаяние! Когда вот
с вами, вроде бы все на месте.
     -  Наверно, это вопросы не нашей компетенции. Тот же Толстой писал, что
когда он переставал спрашивать, а действовал в совместном труде с людьми, то
вопросы  исчезали сами собой.  Но  нам  пора возвращаться.  Завтра  поедем к
сфинксу и все выясним, - весело закончил Елисеев.


     С зарей они на белых осликах отправились к знаменитым пирамидам Гизеха.
Святых  животных подгоняли  арабские  мальчуганы,  по дороге играя  с  ними.
Красивый гизехский дворец, расположенный в огромном парке, остался позади.
     Долго стояли  путники перед  царственными могилами, залитыми лучами уже
высоко поднявшегося  солнца. Колоссальный сфинкс выглядел статуэткой рядом с
каменными громадами пирамид.
     Все  плоскогорье  было  изрыто  погребальными  ходами.  Сфинкс  смотрел
бесстрастными глазами в бесконечное поле мертвых, которое он стерег.
     Что чувствовал путешественник, стоя у его ног?
     - Вы хотите получить пророчество и загадку, как Эдип?
     - Здесь все загадка, -  задумчиво  произнес  Елисеев.  -  Эдип  пытался
бежать от судьбы, за то и поплатился.
     - Судьба есть судьба. Бежал ли, нет, все равно она должна свершиться.
     - По-моему, не так. Когда человек смело идет навстречу судьбе, он может
одолеть ее или по крайне мере честно пройти до конца свой путь - испить чашу
жизни во всей ее полноте.
     -  Что  значит  одолеть  судьбу? Тогда  она не судьба. Разве  она может
зависеть от нас?
     - Убежден, что может. Судьба не мертвый приговор.  Она зависит от наших
поступков, она  награда  и наказание за  наши реалии. И все же  она одолима.
Индусы уверены,  что судьба - карма,  мы  куем  ее себе  своими  деяниями. Я
ощущаю нечто подобное.
     - Я все понял, хотя не понял ничего. Ладно, будем бороться и одолевать.
А пока давайте нырнем в эту черную дыру внутрь гробницы, может, какую-нибудь
тайну там откроем, - предложил Гранов.
     Проводники потребовали прибавить бакшиш, что-то бормотали об опасностях
внутри пирамиды,  впрочем, получив  еще немного денег,  они охотно  вошли  в
проем  и  зажгли факелы.  По  стенам заметались громадины тени. Колеблющееся
пламя создавало еще более  таинственную и жуткую атмосферу вокруг. В темноте
то появлялись, то  пропадали лица. Провожатые  напоминали  духов ада. Арабы,
словно дикие кошки, прыгали по уступам, увлекая путников в глубину. Дыхание,
шепот, шаги превращались в сплошной гул.  Иногда  казалось, что там,  внизу,
сопит бездна.
     Неожиданно  в   одном  из  проемов  возникли   две  огромные  фигуры  с
вытаращенными глазами. Стражи  тьмы требовали добавочной платы. Черная  рука
одного из них крепко вцепилась  в  плечо  Елисеева. Елисеев  резко ударил по
руке.  Араб отскочил. Гранов выхватил пистолет.  Второй араб, а за ним и еще
какие-то фигуры мгновенно растаяли во тьме.
     Потом  были вновь скользящие в  бездну "духи".  И еще примерно такой же
"бой".
     Когда выбрались на  воздух, уже вечерело.  Пирамиды  черными  силуэтами
загораживали небо, львица-сфинкс  глядела за  горизонт. На душе было смутно.
"Страна смерти" сковала  чувства живых. К ногам Елисеева скатился камень. Он
поднял его и долго рассматривал.
     - Что вы надеетесь здесь увидеть? - спросил Гранов.
     - Облик  того  раба,  который  строил гробницы  фараонам. Я  не понимаю
такого презрения к человеческой личности,  нет, даже не презрения, а полного
ее отрицания.
     - Погодите, Александр Васильевич. Эти гиганты навалены для возвеличения
фараонов над смертными. Завтра увидим такие же храмы в честь Белого Быка.
     - Это все равно. Вам  не кажется,  что великие тираны  - люди ущербные?
Так силиться утвердить себя вовне.
     - Вы намекаете на роспись Бонапарта?
     - Какую роспись? - не понял Елисеев.
     - Как какую? Пошли покажу.
     Они поспешили на вершину пирамиды. Подъем занял минут восемь  - десять.
Вершина была разрушена и заполнена камнями. На одном из них - имя Наполеона.
Среди камней валялись остатки недавнего пиршества.  Группа англичан устроила
два  дня  тому  назад  изысканный  обед на  макушке пирамиды Хеопса,  желая,
очевидно, подняться и над фараоном, и над Наполеоном.
     -  А вы говорите "непонятно", - продолжал, отдышавшись, Гранов.  -  Еще
Пушкин сказал:

     Мы все глядим в Наполеоны,
     Двуногих тварей миллионы
     Для нас орудие одно...

     А  через три дня  они  вдвоем бродили по развалинам Мемфиса,  одного из
величайших городов Древнего Египта.
     Гигантская статуя фараона лежала в песке. Погонщики верблюдов сидели на
ней. Рядом  остатки храма Птаха - египетского  божества  огня  и  кузнечного
дела. Феллахи постепенно растаскивали камни храма на постройку своих жилищ.
     Финиковые пальмы прорастали сквозь развалины.
     - Экие символы, - вздохнул Елисеев. - Принц Гамлет сокрушался, что прах
Александра  Македонского может стать затычкой для  пивной бочки. Тут феллахи
попирают  своей  босой стопой  идола,  подавившего  миллионы  таких  же  вот
оборванцев.
     Рамзес... Должен же  прогресс менять человека! Неужто весь опыт  былого
напрасен и каждое поколение вновь вершит свой круг ошибок и заблуждений? Шли
за  рамзесами тимуры, наполеоны. Если верить Толстому, то никакого  великого
Наполеона  не  было. Был маленький  жирный  человек,  злой  и  ограниченный.
Холопы-прислужники вознесли его на высоту. Холопы-летописцы создали ореол. А
Достоевский говорит, что личность  была  могучая,  гордая дьявольского  ума,
решившая  воздвигнуть  свое  величие на пирамиде  из черепов... И  Тимур,  и
Александр  Македонский,  и  Наполеон,  наверное,  проводили  не  раз время с
великими мудрецами,  вещавшими о тщете всего земного.  Какое  же ничтожество
понуждало их строить из миллионов людей лестницу к своим вершинам?
     -  Вы  именно  здесь,  Александр  Васильевич,  решили одолеть  извечную
проблему добра и зла? Тогда, пожалуйста, любуйтесь - еще символ.
     В  аллее  среди статуй  греческих мудрецов  местные мошенники продавали
мумии кошек и маленьких крокодилов, якобы найденные в древних захоронениях.
     -  Вместо того чтобы  внимать  мудрости  мыслителей, они торгуют  у  их
памятников поделками.
     Многие мумии были сделаны мастерски, и Гранов все-таки купил кошку.
     - А что? Вдруг именно она забавляла юного Рамзеса? - усмехнулся Гранов.
     Возвратясь, они вновь уселись на осликов. Гигантские тени гробниц долго
еще  настигали  их.  Солнце  уже  почти  опустилось.  Голоса перекликающихся
арабов-погонщиков  гортанно звучали позади. Развалины, тени, могилы  рождали
все время ощущения ирреального мира.
     -  Успокойтесь,  -  снова  начал  Гранов,  -  чем возмущаться тиранами,
скажите, что вы ощутили в гробницах и подземелье быка Аписа?
     - Да,  да, вы правы. Гробницы словно хранят  в  себе свое время  и свое
пространство.  Внутри  пирамиды мне  все время  казалось,  что  там затаился
тысячелетний мир. Над ним - Апис. А над Аписом  - иное небо. -  Елисеев тихо
прочел:

     Солнце не знало,
     Где его дом,
     Звезды не знали,
     Где им светить,
     Луна не знала
     О силе своей.

     - Это что? На египетский эпос не похоже.
     - Было бы странно, если б походило. Это создано далеко отсюда. Когда  я
бродил  по   Финляндии,  у  меня   была  чудесная   встреча  с   собирателем
скандинавских древностей Ленротом.
     -  Как?  Неужели  Элиас Ленрот... "Калевала". Он  казался мне  таким же
древним, как песни самой "Калевалы".
     -  Жив,  весел,  бодр. Собирает  песни, записывает сказки,  пишет  свои
стихи. Вы ж  знаете, я вырос в Финляндии.  Финский  язык мне почти такой  же
родной, как русский. Я смотрел сейчас  на этот  закат  и вдруг  ясно  увидел
клубы дыма над финскими лесами. Клубы дыма - черные, в золоте...  Запах... Я
даже почувствовал запах  смолы и озерных трав... Ленрот  говорил,  что герои
древнескандинавского  мифа  живут  в ином времени,  поэтому  мне  все  это и
вспомнилось.
     Может быть, потому, что я по призванию  географ, меня в  мифах особенно
волнует география. Там свои  представления о пространстве. Прямо из Мирового
океана Одиссей заплывает на корабле в страну холодных туманов, где в Ахеронт
впадают Коцит и Пирифлегетон. Рядом оказываются и Олимп, и подземное царство
теней Аид, и пещера Медузы Горгоны.  И мне захотелось вдруг вырваться на миг
из  нашего  пространства.  Найти  вход,  возле  которого  можно   произнести
магическое "сезам", войти в сады, где небо держит  великан  Атлант, на лугах
пасутся  греческие белые кони, в  реках  нежатся нимфы. Услышать  сладостное
пение  сирен.  Потом  ступить на корабль Одиссея,  проплыть между  скалами с
пещерами Сциллы и Харибды, увидеть сражение Гектора с Ахиллесом. Сквозь дыру
в пирамиде пробраться в царство Белого  Быка, с  финской скалы провалиться в
древний  Асгард.  Там,  в  центре,   растет  гигантский  ясень  -  Игдразил,
простирающий ветви над миром.
     И  как бы  в довершение только  что сказанного, пока ожидали  поезда, в
ноги  Елисееву бросились двое,  в  которых он узнал проводников Гизеха. Они,
очевидно, поджидали  путешественников.  Бедняги упали на  колени и  пытались
поцеловать сапоги  доктора,  слезно его  о  чем-то моля. Оказалось,  адхалиб
оставил в  гробнице "страшного духа".  Они  все  время  слышат  его  голос и
боятся, что дух может покарать их.
     - Ладно, - разобравшись  наконец, чего от него хотят, без  тени  улыбки
пообещал Елисеев, - так и быть, через два дня я заберу его.
     В вагоне Гранов не выдержал и спросил:
     - Всемогущий  маг из Асгарда и прорицатель с берегов Коцита, смилуйся и
объясни неверному гяуру, что ты изрекал "церберам" адской бездны? -  перешел
на "ты" Гранов.
     - Я обещал забрать мой дух с собой в Питер, - усмехнулся Елисеев.
     Гранов опешил.
     -  Или  вы  полагаете, что я в  самом деле по  крайней мере  библейский
пророк Елисей?
     - Не совсем понимаю, каков смысл вашего обещания.
     - Я думаю, что им что-то там показалось со страху или после того, как я
ударил  одного по  руке.  Обойдется  без  нас. Впрочем,  ты  можешь  в  свой
следующий деловой приезд  проверить,  не звучит  ли  там  чего  в  загробном
пространстве, - ответил Елисеев на "ты", и они оба рассмеялись.
     Доктор  вынул  записную  книжку,  припомнил  арабскую пословицу: "Финик
любит,  чтобы  его  голова  была  в  огне,  а ноги  в воде".  Болела голова,
утомленная  за  день.  Он   закрыл  глаза.  Ему  представилась  Александрия,
утопавшая  в  финиковых  рощах,  расцвеченных белыми, розовыми и  оранжевыми
олеандрами.  Он записал пословицу на полях  своих заметок, но она все  равно
вертелась в мозгу:  "Финик  любит, чтобы голова... в огне..." Где во мне эта
граница  хлада и жара? Наговорил Гранову мальчишеских глупостей. Такие мысли
приходили мне в голову в детстве. Срам..."
     Он рассердился на себя за всю эту "мистику", за "детство" и в заметку о
сегодняшнем дне  вписал  лишь размышления  о презрении тиранов к  людям. Ему
вдруг припомнилась картина, которая открывалась  с вершины  пирамиды Хеопса.
Он  быстро  набросал ее:  на востоке сорока  сороками мечетей  пестрел Каир,
серебрились сады Шурбы; на западе золотым огнем горели пески Ливии и Сахары;
на юге синей лентой извивался старый Нил; на севере серебрились, пересекаясь
и разливаясь, бесчисленные каналы дельты, окаймленные пальмовыми рощами.
     За  окном стояла  ночь.  Вдали показались  упирающиеся в звездное  небо
минареты Каира.  Колеса поезда прогрохотали  по  железнодорожному  мосту.  В
памяти Елисеева возник кричащий, пестрый дневной город.
     Елисеев записывал в дневник впечатления прошедших дней:
     "Каир есть пункт, где сталкивается  восточная цивилизация с европейской
и где победа остается на стороне первой. Весь Египет есть страна контрастов,
а  Каир, столица  его, - в  особенности. Тут  виден вокзал железной дороги у
многовековых  пирамид,  железнодорожный  мост  через  Нил, по  которому идут
караваны верблюдов из Ливии и Судана  с черными вожатыми, между  тем  как по
водам  священного Яро  бегут  пароходы,  на которых  везут  прах  египетских
фараонов, добытый  из раскопок  в  Верхнем  Египте.  В  Каире  можно увидеть
шикарно разодетую  парижанку  рядом  с  полуобнаженным  дикарем  или  гордым
бедуином, драпирующимся в свои рубища; швейную и пишущую машинки - с кучками
страусовых перьев; груды слоновых бивней рядом с корзинами  сушеной саранчи;
флегматичного  продавца-мусульманина  за  прилавком  с   юрким   итальянцем;
ученого-египтолога рядом с откормленным евнухом с  бриллиантами  на руках  и
груди,  стерегущим черноокую красавицу, закутанную в шелковый "мешок". И чем
более начинаешь знакомиться с этой фантастической  жизнью, тем  более резкие
контрасты начинаешь  находить  в ней: фабричные трубы высятся здесь рядом  с
узорчатыми минаретами, знаменитый  музей древности Булак помещается недалеко
от двора,  где  еще совсем недавно  продавались невольницы; заклинатели змей
сидят у входа в Оперу; беснующиеся дервиши ходят по улицам, где выставлены в
зеркальных окнах лучшие произведения Европы; возле женского  института стоит
теккие  -  монастырь,  где  хуаны  сенусситов проповедуют  вечную  борьбу  с
неверными, в то время как английские войска с развернутыми знаменами идут на
защиту  Египта от суданского лжепророка... Нигде  на всем  Востоке нет таких
изящных минаретов, такой тонкости рисунка, такой выдержанности стиля, такого
разнообразия построек... Ажурные  галереи, расписные стены, лепные украшения
мечетей.  Здесь  больше,  чем в  Багдаде и  Дамаске,  удивляешься  богатству
арабского  гения,  создавшего  такое  разнообразие  и  вместе  с  тем  такую
красоту".
     Поезд подходил к Каиру. Елисеев спрятал блокнот.
     - Запиши, - заговорил  Гранов, -  как ты давал  уроки английского бокса
стражам гробниц фараонов.
     - Откуда знаешь, что я этого не записал?
     - Знаю, господин писатель,  ваш рациональный жанр. - Гранов теперь  уже
только  в шутку величал Елисеева на "вы", чтобы еще больше  подчеркнуть свою
близость с ним.
     -  А  тебе хотелось, чтоб я  предстал  этаким бароном Мюнхгаузеном  или
графом Монте-Кристо?
     - А тебе? Неужели тебе не хотелось бы быть Монте-Кристо?
     - Мне - нет. Не хотелось бы. Быть в его роли - удел не мой, - вырвалось
напряженно у Елисеева.
     Гранов не принял серьезного тона друга и продолжал дурачиться:
     -  Тогда, ваше величество, соблаговолите отметить  для потомков,  что в
египетских  пирамидах поселился бессмертный голос пророка  Елисея.  Теперь я
уразумел, почему "город мертвых" именуют "Елисейские поля".
     Елисеев не  ответил.  Гранову-таки не  удалось  втянуть  его в игру,  и
неожиданно для себя он  почувствовал, как что-то ускользает от  него, но что
именно -  он еще не  понимал. А когда вскоре снова услышал ровную, спокойную
речь друга, то вошел в свое обычное приподнятое расположение духа и перестал
ломать над этим голову. Позже он вспоминал вырвавшуюся незнакомую у Елисеева
напряженность, но так ни разу и не решился спросить.
     Побродив  по окраинам Каира,  они  вернулись в город,  чтобы  отдохнуть
перед дальнейшим  путешествием.  Но Елисееву было не до отдыха:  он  занялся
пополнением своей аптечки, которая  становилась здесь все чаще  необходимой.
Больные в каждом селении осаждали "великого хакима", как представлял доктора
Гранов.
     Елисеев  лечил  всех.  Больные  же были  ему  полезным  материалом  для
антропологических  измерений,  тем  более  что  циркуль  они  принимали   за
священное  орудие  исцеления  и  даже  просили,  чтобы  хаким   коснулся  их
"волшебной  палочкой".  Он  работал   не   покладая   рук:  здесь  для   его
антропологических исследований были большие возможности.
     А  Гранов  буквально  изнывал  от   безделья.  "Надо  попасть  в  гарем
обязательно! - думал он. - Как же так? Быть  в Египте и видеть только черные
мешки-накидки гурий восточного рая?"
     Как-то  в загородном  саду  Шурба  он  наткнулся  на  старинный  дворец
Магомета-Али... Фроленко рассказывал, что  там располагается гарем  знатного
паши. Гранов предложил Елисееву хоть ненадолго прервать работу и погулять по
красивому огромному саду. Елисеев очень устал и согласился...
     В глубине сада в густой зелени под надзором четырех евнухов они увидели
женщин  с  открытыми  лицами.  Это  были  некрасивые, ярко  накрашенные  и в
основном  немолодые уже представительницы  гарема.  Впрочем,  Гранов отыскал
глазами среди  них двух-трех  грациозных.  Но  в  этот  момент  одна из них,
очевидно, что-то заподозрила, потому что, бросив взгляд на кусты, где стояли
мужчины,   поспешно  закрыла  лицо.   Занавес   восточного  "театра"  быстро
опустился, оставаться  долее было небезопасно, потому что евнухи направились
в их сторону, и молодые люди положились на скорость своих ног, благо с  ними
не было Фроленко.
     Узнав об этом, старик расстроился.
     - С  восточной женщиной надо избегать даже мимолетной встречи на улице.
За  два  дня  до  вашего  приезда  толпа  на  глазах  египетского  гарнизона
растерзала  двух  туристов.  Несколько лет назад  так же  погиб  иностранный
консул. Когда замешана женщина, мусульмане совершенно неукротимы.
     Это  было  последнее  наставление  Игната Романовича. Друзья прощались.
Подруга  Игната  Романовича -  гречанка  - наготовила гору  яств, в  которых
смешались рецепты греческой, украинской и египетской кухонь.
     Елисеев   уже   начинал   привыкать   в   своих   странствиях  к   этим
встречам-прощаниям, а все же трудно приходилось в последние минуты. Он молча
смотрел  в глаза  Игнату  Романовичу. Тот застенчиво улыбался, потом  махнул
рукой, утер слезу.
     Гранов порывисто обнял старика и вскочил на своего мула.
     Они  тронулись.  Елисеев оглянулся: на дороге стоял и глядел  им  вслед
ссутулившийся казак. У калитки на фоне  вьющейся зелени ярко выделялось лицо
женщины, издали казавшееся совсем молодым.
     Елисеев  вспомнил вдруг  мальчишку-финна, стройного, белоголового,  два
дня ходившего за ним следом, бросавшегося в озеро за убитой  птицей и всегда
глядевшего доктору  в  глаза. Потом всплыла  в памяти старушка крестьянка  в
новгородской деревне, заботливо укладывавшая его в постель, когда он вымок и
вывихнул ногу.  Вспомнился последний взгляд Урхо  с разметавшейся длиннющей,
как у гнома, бородой... Теперь, вот, Фроленко... А сколько их будет еще?..
     - Думы мои, думы...
     Строка эта зазвучала голосом Игната  Романовича. Старик  часто  напевал
оставшиеся для него навсегда родными стихи Кобзаря.

     Гранов,  ехавший  впереди, пытался  заставить  своего  мула  гарцевать,
наподобие  кавалерийского  коня.  Мул не  понимал,  чего  от него  хотят,  -
останавливался, пятился, потом пускался неуклюжей рысью.
     Вдохновенный идальго жаждал приключений. И они не преминули случиться.
     Уже три дня как  они жили у гостеприимного крестьянина-араба. Хозяйская
дочка -  черноволосая красавица - бросала на Гранова жгучие  взгляды. Гранов
быстро  забыл все  наставления Фроленко и даже произнес  несколько  арабских
стихов. А потом так осмелел, что последовал за нею. Кончилось тем, что отец,
схватил дочь, избил ее и куда-то спрятал.
     Елисеев вынужден  был найти повод, чтобы расстаться с добрым  феллахом.
По дороге он учинил Гранову разнос.
     Они двинулись в глубь  Верхнего  Египта, к  развалинам древнего "города
Собак"  - Кинополиса. Гранов кротко нес справедливое наказание и трогательно
заискивал, пытаясь загладить инцидент  всякими добропорядочными  действиями.
Он приобрел  доктору  для  коллекции  мумию  черной  собаки, расстелил  свой
роскошный белый  китель  на  земле и  собрал для друга нескольких нетопырей,
опустившихся на него. Наконец, искренне раскаиваясь, просил прощения.
     Согласие  Елисеева  с  предложением  Гранова   путешествовать  по  воде
означало восстановление мира и дружеских отношений.
     Они  отправились  по  Нилу  в  большой  лодке -  дахабие. Гранов был  в
восторге, он ощущал себя викингом, покоряющим таинственные земли, населенные
неведомыми народами, и выкрикивал:

     Ветер весело шумит,
     Судно весело бежит!

     - "Друг Аркадий,  не  говори красиво",  - процитировал в  тон  Елисеев,
раздосадованный остановкой.
     Ветер весело не  шумел, паруса лодки  безжизненно  обвисли.  Неудачники
посидели на корме, вглядываясь в берега, потом взялись за весла.
     -  Саша,  а  почему ты  тогда в  поезде  не  ответил  на  мою шутку про
Монте-Кристо? Как-то ушел в себя так, что я не решался спросить.
     - Я ответил, - поморщился Елисеев и врезался веслом в воду глубже,  чем
было необходимо.
     - Ты  сказал не все, что думал. Таким я тебя  больше не видел, потому и
запомнил.
     - А... видишь ли, Алиса Сергеевна...
     - Ты откуда знаешь Ольшеву?
     - Она моя жена.
     - Не может быть! - И  Гранов машинально опустил весло. Лодку повернуло.
-  Как же я  ничего не  знал? Теперь  я понимаю... Я долго думал, почему  ты
смутился, когда  я пришел к тебе знакомиться и  назвал фамилию.  Она у тебя,
конечно, ассоциировалась с отцовской...
     - Да, Андрей,  но  вот,  смотри... - Елисеев тоже отпустил весло. Лодка
остановилась, а он полистал свой блокнот и показал Гранову  исписанный лист.
- Читай. Я это написал тогда же, размышляя о тебе.
     "Все черты характера, все физические  способности приобретают огромное,
непосредственное, заметное всем значение. Никаких условностей и прикрас, все
как есть! Если ты мужественный, неутомим, спокоен, энергичен, честен и смел,
ты будешь  уважаем, ценим, любим. Если нет -  лучше вернись обратно, пока не
поздно. Здесь, в долгом пути, время тебя обнажит  перед всеми, ты никогда не
обманешь,  все твои свойства выплывут наружу. Ни красноречие, ни объем твоих
знаний -  ничто не возвысит тебя  над твоими  товарищами, если  ты  нарушишь
точный, простой, неумолимый закон путешественника".
     Гранов прочел и посмотрел на Елисеева мягко, беспомощно.
     - Да, Саша... В самом деле. Да и  что я мог. Я служу у отца.  Я кое-что
знал про него и Ольшеву. Но ты... Ты ведь знаешь. Ты ведь все знаешь?
     - Все хорошо, Андрей. Не волнуйся.
     - Я тебя поздравляю теперь дважды, Саша, друг!
     - С чем же это?
     - Алиса  Сергеевна  Ольшева  должна  уже  быть  на свободе. Перед  моим
отъездом  отец подал своему министру прошение.  Его  терзала смерть  старика
Ольшева.
     - Что же ты молчал?
     - Это ты молчал.  Я же  не знал ничего. Отец... Мне  неловко говорить о
нем. Его  фиаско со сватовством к Ольшевой имело довольно громкий резонанс в
его  кругах,  и он  не мог  не сделать прошения  в память своего несчастного
друга. Так вот, Алиса Сергеевна дома - раз. Скоро вы будете  вместе - два. А
если позволишь, то в Аравию мы пойдем вместе. Я так не хочу домой!
     - Отец продлит тебе поездку? Ты уверен?
     - Скоро узнаем. Я просил его адресовать депешу в Суэц.
     - А  я собирался возвратиться в Петербург  - просить за Алису  Анатолия
Федоровича Кони. Но после всего, что ты сейчас сказал...
     - Как, ты знаком с самим председателем окружного  суда? В  высшем свете
поговаривают о нем... словом, прочат пост обер-прокурора Санкт-Петербурга  в
ближайшем будущем.
     -  Нет,  Андрей,  я  с  ним  не  знаком.  Хотя  слышал  о  нем  как  об
образованнейшем человеке. У  нас общие знакомые в просвещенных кругах. Перед
самым отъездом мне пообещали протекцию.
     - Протекция не понадобится, Саша!
     - Тогда, конечно, в Аравию! - И они дружно налегли на весла.
     А пока из  "города Собак" двигаясь к "городу Крокодилов",  заночевали в
селении коптов. Жители принимали своих единоверцев очень сердечно. А один из
них пригласил к себе и угощал с большим почетом. Потом друзья четыре дня шли
пешком,  переплыли  Нил,  наняли  проводника  и  отправились  на  осликах  в
Крокодилополис.
     Здесь проводник Али заканчивал свою работу. Он стоял поодаль и  неловко
переминался  с   ноги   на  ногу.   Ему  хотелось   на   прощание   выразить
путешественникам свои  добрые  чувства, сказать  что-то сердечное. Но  он не
решался и только спросил:
     - А у вас тоже есть бакшишники?
     Гранов  вместо  ответа протянул  ему деньги,  немного  больше, чем  они
договаривались.
     Проводник обиделся:
     -  Я  видел вас вчера на переправе. У вас нет больших  денег, я знаю, и
мне лишнего не надо. Мой отец водил караваны. Он никогда не брал больше, чем
положено.  Зачем  это?  Я думаю, вам  понравилась  моя  страна  и вы  будете
рассказывать про нее в России. Мне лишнего не надо...
     - Да, Али, - покраснел за Гранова Елисеев, - нам очень понравилась твоя
родина и твой народ. Прощай, брат, и  будь уверен, придет такое время, когда
на твоей родной и красивой земле не будет бакшишников, а на  нашей  исчезнут
все нищие. И твои дети поедут учиться в наши университеты.

     Добравшись  железной   дорогой   до   Суэца,   путешественники   наняли
проводников, погонщиков верблюдов, - Рашида,  Ахмеда и Юзу. Этим  троим тоже
суждено было  стать друзьями  Елисеева. Рашид и Ахмед говорили на  смешанном
французском с итальянским. А Юза знал даже несколько русских слов.
     Предстоял путь через Аравийскую пустыню...


     От суетных оков освобожденный...



     Это была на первый взгляд  странная дружба. Человек,  идущий  по жгучим
пескам  пустынь, спящий на куче  лапника в  тайге, спускающийся  в  глубокие
скользкие  пещеры, пересекающий порожистые  реки в  утлой лодчонке, и  тихие
домашние люди, для которых  даже путешествие из Петербурга в Москву в поезде
считалось   грандиозным   событием.   Долгие   приготовления    к   отъезду,
взволнованные обсуждения каждой мелочи, упаковка необходимых в дороге вещей,
заблаговременный   вызов   извозчика,   страх   опоздать,   боязнь  простуд,
сквозняков, заразы, неведомых встреч, неизвестности...
     Знакомство произошло случайно. Миша играл на дорожке недалеко от дома в
зеленом пригороде Петербурга. Резвившийся мальчик неудачно прыгнул, вывихнул
ногу и вскрикнул. В это время как раз возвращался с утренней прогулки доктор
Елисеев. Увидев плачущего ребенка, он тут  же вправил ему сустав, потом взял
его на руки, принес к себе, наложил шинку и крепко забинтовал ножку.
     Тем временем Мишина мама выбежала на крик, но Мишу на  месте не  нашла.
Она  растерялась, но открылась  дверь  соседнего дома, и  худенькая  молодая
женщина пригласила ее войти, сказав, что ребенок находится в доме.
     Фаина Михайловна вошла и, увидев забинтованную ножку, ахнула и кинулась
к сыну, ничего больше не замечая вокруг.
     - Мамочка, успокойся, мне  совсем не больно, доктор меня сразу вылечил.
Посмотри, посмотри, мамочка, что тут есть!
     Повсюду стояли, лежали,  висели чучела  различных животных  и птиц.  Со
шкафов и  полок  глядели черепа, сквозь стекла мерцали разноцветные бабочки.
Стены были увиты диковинными растениями. По полу разгуливали собака и кот, с
абажура  над  столом свисала  обезьянка, а  на  этажерке  сидела  ворона  и,
нахохлившись, разглядывала гостей.
     "Немудрено,  что  Мишенька  забыл  про  свою  боль",  -  подумала Фаина
Михайловна.
     Из  соседней  комнаты  доносились верещание, свист и пение птиц. Там  в
огромной клети, стоящей посередине,  летали, прыгали и сидели на жердочках и
ветках  цейлонские, африканские и еще Бог весть  какие птицы  и наши  щеглы,
снегири,  синицы.  Когда  в  клеть  вошел  доктор,  раздалось  что-то  вроде
многоголосого приветствия и птицы стали летать  вокруг него, садиться ему на
голову, плечи, руки.
     Дома Миша  и его мама захлебываясь, наперебой рассказывали про доктора.
Фаина  Михайловна с  гордостью показала  мужу и  дочери брошюру Елисеева "По
Скандинавии и Лапландии", которую получила в подарок от автора.
     Иван Федорович встрепенулся:
     - Я знал одного Елисеева в давние еще времена. Это было именно на твоей
родине, Фаня. Обстоятельства жизни моей сложились тогда так, что я некоторое
время  работал по вольному найму писарем  в военной крепости. Так вот, там у
нашего  Назарова служил некий  Елисеев.  А  когда Назарова сослали, появился
новый  комендант,  и меня  сразу уволили... Тогда  я нанялся  репетитором  к
твоему брату и  познакомился с  тобою. Надо  бы  показать статью Константину
Петровичу. Мир так тесен!.. Статья об этих именно местах.
     Хотя дружба Елисеева с Надеждиными возникла  случайно, она случайной не
была.  Может  быть, таким и видится страннику в дальних краях семейный уют и
покой?..
     Надеждин любил  и хорошо знал  русскую и  западную литературу. Семейные
чтения были  обычным вечерним  занятием.  Иногда устраивались представления,
игры.
     Все четверо Надеждиных жили  в согласии, были сердечны и хлебосольны. К
ним в дом часто наезжали  гости - друзья и  родственники Фаины Михайловны из
Финляндии.
     Но  с  недавних  пор самым желанным  гостем  был  Елисеев.  Каждое  его
возвращение  из  дальних  странствий  было  для Надеждиных большим  семейным
праздником. Дети готовили сюрпризы.  Фаина Михайловна специально пекла пирог
"волшебному доктору". Пирог всегда нравился, и хозяйка сияла.
     Вот  Елисеев  появляется в дверях. Миша начинает носиться  по комнатам,
возвещая о прибытии доктора  трубным  криком, но потом, вспомнив, что он уже
большой, подходит к доктору и заглядывает ему в глаза, будто хочет увидеть в
них, не забыл ли Александр Васильевич, что это он, Миша, первый познакомился
с ним и только  потом познакомил с  ним сестру Наташу, которая разговаривает
сейчас с доктором, как взрослая. Миша пытается взять доктора за руку, доктор
шепчет  что-то Мише на ухо...  Миша  блаженствует:  он не забыт, он  отмечен
тайной, хоть и маленькой, но все же.
     От  доктора всегда  ждали  чудес.  И чудеса всегда  появлялись. Елисеев
привозил   необыкновенные  подарки:  раковину  с  Цейлона,  японскую  куклу,
светящийся камень.
     В этот  раз  доктор  раскрыл над столом ладонь,  и  по ладони запрыгали
зверьки размером меньше маленьких мышей, только с пушистыми хвостиками.
     Дети подняли визг:
     - Ой, как они называются?! Кто это такие?! Такие крохотные!
     - Африканские карликовые белки.
     Сначала белочки  перепрыгивали с  пальца  на  палец, потом спрыгнули на
скатерть. Им принесли блюдце с орешками и сахаром. Белочки попрыгали по краю
и даже  погрызли немного. Но  потом  снова  вспрыгнули  на  теплую, надежную
ладонь.
     -  А бывают  белки  большие-большие?  Великанские,  как  слоны? - задал
глупый вопрос Миша.
     - Скажешь тоже! - Наташа, не отрываясь от белочек, усмехнулась. - Ясно,
что не бывают.
     - А вот с нашего соседского петуха бывают, - сказал доктор.
     - С целого петуха?
     -  Да, а  есть  и  масличная  белка. Она  может  разгрызть орех  нгали,
скорлупа которого тверже многих металлов.
     - Почему чудеса бывают только в Африке?
     - Не только  в Африке, Миша.  На  Цейлоне есть  белка еще крупнее.  Она
зовется королевская, но ведет себя далеко не по-королевски. Когда я там жил,
две такие белки влезли  ко мне через окно и норовили  стянуть что-нибудь  со
стола. А  ты забыл, Миша, сколько чудес в нашем лесу? Завтра пойдем и найдем
целую  корзину! А краше нашей  дальневосточной тайги  и озер Карелии  вообще
ничего нет! Какие там лунные ночи! Сидишь посредине озера в крохотной лодке.
Вокруг  сияющая хрустальная  вода,  а  над ней  - звезды.  И необыкновенная,
бесконечная,  лучистая,  звенящая  тишина.  Этого  ни  в  какой   сказке  не
придумать! И белки там, между прочим, тоже есть.
     - Александр Васильевич, а правда, что обезьяны бывают умнее людей?
     Все смеются.
     - Как сказать, Миша, люди ведь тоже разные - один, скажем, воспитанный,
а другой неотесанный. Среди горилл есть самцы, которые  уступают самке место
поудобнее, как настоящие джентльмены. Человекоподобные при встречах  иногда,
я даже сам  видел несколько раз, отдают  друг  другу что-то вроде поклона, и
пожимают руки, и обнимаются, и даже целуются.
     - Александр Васильевич, - решился  вставить Надеждин, - вот  вы ночуете
то в  тайге,  где  бродят  тигры  и  волки, то в  пустыне, где за караванами
охотятся разбойники, то на львов идете. Вам, что, не знакомо чувство страха?
Вы не боитесь за свою жизнь?
     - Что вы, Иван Федорович! Когда слышишь львиный рев, страх пробирает до
самых костей. Но я почему-то  всегда верил в свою звезду. В самых  отчаянных
случаях старался сохранять присутствие духа. Потом... к постоянной опасности
привыкаешь, как привыкаешь к ветру, к холоду.
     - Ну а если...
     - А  если... От  своего  не уйдешь. Двум смертям не бывать,  а одной не
миновать. Помните, у Державина?

     Жизнь есть небес мгновенный дар!
     Устрой ее себе к покою
     И с чистою твоей душою
     Благословляй судеб удар!

     -  Хорош   покой.  И  параллель...  Ваш  Державин  -  эпикуреец.  Пиры,
шекснинска стерлядь... придворные балы...  А ваше кочевье...  Да, это  нечто
противоположное, мягко выражаясь... Такое отрешение, я бы сказал.
     - Почему же отрешение?  Совсем  наоборот.  Мне кажется, я там общаюсь с
миром ближе, теснее.  Каждый избирает то, что  ему любо, или то, без чего он
не может... Я доволен тем, что получаю от жизни.
     -  Вы,  наверное,  не  дорожите  жизнью?  - не  унимался все  по-своему
понимавший Надеждин.
     - Как  можно, Иван Федорович? Напротив! Как  бы это объяснить?  Ну вот,
как  существует строение Земли,  так  существует  и строение духовной  жизни
человека. И в ней текут реки наших судеб. На Руси говорят: "На Бога надейся,
да сам не плошай". Если  человек  плошает,  значит,  он хочет прожить как бы
нахлебником у самой  Природы. И  он в этом случае не  сможет  войти  в русло
своей судьбы. Настоящий  человек, я полагаю, должен иметь  это русло, должен
искать его, пробивать,  расчищать. Созидать,  как  созидает свое русло река.
Тогда  и происходит  соединение  предначертанного  с  добытым.  Ну,  а  если
начертано... то знаете, "кому надлежит быть повешенным, тот не потонет".
     Если бы  тихие Надеждины предвидели,  какие самумы впустили  они в свой
дом!
     Маленький  Миша   станет  географом-исследователем,  участником  первых
советских комплексных экспедиций 20-х  годов,  в июле 1941 года добровольцем
пойдет в ополчение.
     Наташа...   Впечатлительная   пятнадцатилетняя   девочка   влюбится   в
Александра Васильевича. Не по-детски.  Будут томить  сны: вот она вырастает,
ей шестнадцать; Елисеев приходит и просит у мамы с папой ее руки, а она, она
- согласна, согласна! Это  были мечты. Сколько раз она высчитывала: когда ей
будет шестнадцать,  ему  будет...  тридцать восемь.  В книгах и  в рассказах
взрослых она жадно  внимала историям, когда разрыв в возрасте был  велик. Но
она не могла  ответить  даже  себе  самой, почему ничего не будет.  Она  это
предчувствовала.  Может  быть,  болезнь Алисы  делала  ее  в  глазах  Наташи
эфемерной, не  реальной женой ее  кумира. Она краснела перед Алисой, не умея
прятать  свои чувства  к Александру Васильевичу. Она видела, как  беззаветно
любит  Елисеев жену,  страдала  и  в то же время наслаждалась его любовью  к
Алисе. Она  страдала оттого,  что  сама  любила  прекрасную  Алису,  но  так
получилось,  что любила  ее  Наташа  через свою любовь к Елисееву. Мудрая  и
чуткая  Алиса,  единственная  понимала  все и  была предельно  внимательна к
девочке.
     Когда  Елисеева  не  стало,  Наташе  было  именно   шестнадцать.  Среди
потрясенного  семейства  Надеждиных  она  единственная  держалась  собранно.
Выхаживала заболевшего Мишу, помогала по хозяйству родителям,  которые тяжко
переносили утрату. И то, что Елисеев умер в своей постели в Петербурге, умер
от "мирной" болезни, никак не укладывалось в их уме.
     Наташа  повзрослела, стала  еще  тоньше, одухотвореннее. Темные волосы,
высокий светлый лоб, огромные глаза...
     Фернан  Пижо подружился с  Елисеевым во время одного из путешествий  и,
как обещал, приехал к нему в  Петербург.  Узнав о безвременной смерти друга,
разыскал его жену.  Состояние здоровья Алисы и без того было  безнадежным, а
свалившееся на  ее плечи горе  совсем подкосило ее. Она скончалась следующей
осенью...
     Алиса  еще  при жизни  Елисеева  поняла, какое юное,  цельное,  высокое
чувство питала Наташа к своему кумиру - Александру Васильевичу. И теперь она
жалела девочку даже больше, чем себя. Когда представился случай, Алиса ввела
месье Пижо  в дом  близких ее покойного  мужа. Наташа пребывала в трауре. Но
она  не  могла отказать Алисе и  приняла дружбу  добряка француза.  Он  стал
частым гостем, внося  живую,  легкую атмосферу в дом. Зная о  страсти  месье
Пижо  коллекционировать портреты красавиц мира, Наташа не могла и  подумать,
что в этой коллекции ее портрет займет главное место, и сфотографировалась у
месье Пижо по настоянию матери - на память.
     А  месье Пижо не  на шутку влюбился в русскую красавицу.  И вот однажды
французский друг пришел в дом к Надеждиным просить руки их дочери...
     Мать и отец молчали. Фернан им очень нравился. Они  ждали,  они верили,
что их дочь  оправится от юных грез, притупится первое чувство  и она выйдет
замуж. Но расстаться... Долго плакали, обнявшись, все трое.
     - Я знаю, я виновата перед вами. Знаю, что принесу вам много страданий,
мои дорогие... если не уеду. Я поняла: я должна уехать... У меня нет другого
выхода...
     -  Конечно, доченька... будь по-твоему... - кажется, первый раз в жизни
произнес решительным голосом Надеждин. - Ты будешь ездить к нам в гости. Это
невозможно, это так страшно, если мы не будем видеть тебя подолгу!..  Ты нам
пиши  чаще,  -  добавил  Иван  Федорович,  не выдержав  тона  до  конца,  и,
стушевавшись, вышел.
     Жених  Наташи   полюбил   все  русское.  Он  начал  читать  Толстого  и
Достоевского. Он бы  даже стал русским крестьянином, если  бы  невеста этого
пожелала. Но Наташа решила уехать.
     - Здесь  я буду приносить страдания близким, - сказала она тогда Алисе,
как будто оправдываясь.

     Елисеев,  говоря  о судьбе, которую сам  себе избирает человек, имел  в
виду, наверно, и близлежащие судьбы. Судьбы, как реки, которые не только для
самих себя пробивают русло,  но и орошают поля вокруг, широко разливаются  в
половодье, гремят водопадами, спасают жаждущих,  соединяют города, влияют на
климат.  Есть,  наверное,  неведомая нам  еще  география  у  того  духовного
мироздания,  о котором  говорил  Елисеев.  Он говорил, что судьбы, сплетаясь
друг с другом, сходятся в едином океане человеческих судеб.




     Море и земли чужие,
     Облик народов земных -
     Все предо мной, как живые,
     В чудных рассказах твоих...



     Миша, запыхавшись, примчался с известием.
     - Морское  путешествие на Дальний Восток! Вечером  Александр Васильевич
будет рассказывать! Андрей Георгиевич к нему приехал!
     - Наконец-то опять послушаем доктора!
     Вся надеждинская семья  сразу  засобиралась. У  Александра  Васильевича
сегодня, после большого перерыва, был опять приемный день.
     В  доме  доктора младшие  Надеждины  ощущали себя людьми приближенными:
рассаживали  гостей,  вносили   стулья   в  гостиную,   поливали   растения,
успокаивали животных, взволнованных приходом чужих людей.
     Кроме семьи Надеждиных послушать о его путешествии на Восток в этот раз
пришли еще некоторые друзья и соседи по даче.
     Местный  коллега  Назаров  Константин  Иванович,  ветеринар,  постоянно
лечивший зверюшек Елисеева. Для Александра Васильевича  он  навсегда остался
еще и комендантом финской крепости, другом отца, родным человеком.  Несмотря
на разницу в  возрасте,  они были привязаны друг  к другу. Их  объединяло не
только  отношение к  жизни и  любовь к  природе. Овдовевший, одинокий старик
находил   удовлетворение   в  общении  с   Александром  Васильевичем,  своим
крестником, который родился  и  рос на его глазах. Через несколько лет после
рождения  Саши Назаров, служивший в Свеаборге, в отдалении от Петербурга, за
свои  слишком свободолюбивые  взгляды был  сослан в далекие края,  о которых
сегодня вечером предстояло услышать от доктора.
     В   политической  ссылке  "за  сеяние  смуты  среди  солдат  по  поводу
"истинного" освобождения  крестьян  от крепостного  ига" Константин Иванович
начал  ветеринарить. Спасал таежную живность, которую несли к нему охотники,
лесники  и  крестьяне всей округи. Ссыльные  жили в  тесной дружбе с местным
населением. Жандармы трусили  и  старались смотреть на это  "сквозь пальцы".
Они рассуждали примерно так:  "Власть далеко, а  здесь все может случиться".
Назаров стал  там  в своем  роде  знаменитостью. К нему  потянулись  люди не
только с больными  животными.  Нередко вместе  с  лекарствами,  медицинскими
книгами и брошюрами он давал читать и нелегальную литературу.
     Супруга  Константина  Назарова,  несмотря  на  свою  болезнь, оказалась
женщиной сильной духом и по  примеру жен декабристов поехала вслед за мужем.
Они   прожили   в   Сибири   в   общей   сложности   двадцать   лет.   Когда
"Александра-освободителя" не стало, как  раз вышел срок пребывания в ссылке,
но  Назарову  навсегда  было  запрещено  проживать  в   Санкт-Петербурге.  И
Константин Иванович поселился в Лесном.
     Однажды вечером после возвращения Елисеева из очередной поездки Назаров
пришел  к  нему.  Хозяин  не  узнал  в сгорбленном,  кашляющем,  морщинистом
человеке бравого офицера - коменданта крепости и старинного друга отца. Да и
самого  Сашу Елисеева  узнать  было  мудрено. Назаров  замялся,  потому  что
неожиданно для себя назвал его по  имени - Сашей,  а доктор, тоже думая, что
это  пациент,  и   все  еще  не  узнавая  Назарова,   подсказал:  "Александр
Васильевич, -  и добавил: - Милости  прошу". Старик окончательно  смутился и
так никогда больше не  решился, несмотря на  извинения и уговоры  Александра
Васильевича,  назвать его Сашей. На  Константина Ивановича глядел немолодой,
казавшийся много  старше своих  лет,  плотно слаженный, подтянутый  человек,
одетый в сюртук и сапоги. Утомленные глаза доктора казались особенно мягкими
на благородном,  волевом лице,  обрамленном аккуратной темной,  с  бронзовым
отливом,  окладистой  бородкой, а  над  губами,  чуть  светлее,  кудрявились
рыжеватые усы.
     Пропели первые петухи в деревне, возвещая приход нового дня, а  они все
сидели,  вспоминали  Свеаборг,  Сашиного  отца,  природу   Финляндии,  много
говорили о тайге и ссылке, о близких и близком им одним. Не было уже в живых
родителей  Саши, не было  и  жены Константина Ивановича. Елисеев  понял, что
Назаров совсем  одинок.  В беседе  выяснилось,  что дети друзей Назарова  по
Финляндии  -  Надеждины живут  здесь,  неподалеку.  Благодаря  этой простой,
доброй,  отзывчивой  семье он и  прижился в  Лесном. И они-то  и  рассказали
Константину Ивановичу  об их чудесном соседстве с доктором-путешественником,
с которым их свела счастливая судьба.
     Елисеев  обрадовался: Надеждины  были ему  симпатичны, они заботились о
его Алисе, как о родной. Он часто и надолго оставлял ее ради своих поездок и
был спокоен, что она  не  одна. А теперь у нее будет еще друг, как настоящий
отец.
     Константин  Иванович  очень внимательно относился к литературным трудам
Елисеева, с нетерпением  ждал  его книгу "В тайге". Доктор,  в свою очередь,
весьма  поощрял устные рассказы  Назарова о животных.  Старик сочинял  много
интересных историй о  таежном зверье  и очень мило  импровизировал, описывая
проказы питомцев елисеевского  зоопарка.  Дети, да и  взрослые,  веселились,
узнавая в них своих "старых знакомых".
     Сегодня  вечером  пришла   к  Елисееву  и  Анна  Ивановна  Велимуг.  Ее
младшенький, Коленька, жил  временно  у доктора. Он уже окреп после  тяжелой
болезни и в свои  пять лет, как  и другие дети,  проявлял активный интерес к
домашнему зверинцу.
     Анна Ивановна  появилась  в  Лесном совсем недавно. Глава  семьи служил
военным врачом в  Кронштадте, а жена приехала с ребенком ненадолго в гости к
друзьям. И тут ее  Коленька заболел. Приезжал профессор из Петербурга, много
расспрашивал, давал советы, но не помог. Мальчику становилось хуже.
     Уже  и  две  старушки предрекли:  "Ребенку не  жить", уже  и  садовник,
поливая  цветы под  окном, за которым  маялся удушьем мальчик, снял шапку, а
Анна Ивановна, узнав, что из поездки  только  что  вернулся  доктор Елисеев,
побежала  к нему "за  чудом".  И  чудо совершилось:  доктор  ртом  отсасывал
дифтерийные пленки из горла мальчика, пока Коленька не задышал свободно...
     Больной  выздоравливал, а Елисеев тем временем сам заинтересовался  им:
разного  цвета  глаза  и  слишком продолговатый череп  делали  его  ребенком
необычным. И доктор предложил матери  перевезти его на время болезни  в свой
дом для постоянного наблюдения.
     И  каждый  вечер  теперь  у постели Коленьки  воскресали  разнообразные
картины   в   увлекательных   рассказах   доктора-путешественника.   Мальчик
поправился от крупа и "заболел", заразившись от доктора... Африкой.
     - Вернул мне ребенка, - не  уставала всем повторять миловидная женщина,
улыбаясь, и глядела на Елисеева широко открытыми немигающими глазами.
     Позже они очень подружились и, несмотря  на то, что и в Петербурге, и в
Лесном не могли часто видеться, не теряли друг  друга  из  виду. И в  каждый
свой приезд Елисеев продолжал навещать маленького друга Коленьку, все больше
и  больше увлекая его своими путешествиями. И  когда Николай  Велимуг в 1913
году будет возвращаться в Россию с  бесценными экспонатами для Петербургской
Академии  наук и Кунсткамеры  из своего третьего африканского путешествия, а
розовые чайки  южных  морей  сменятся  северными птицами Балтики, он еще раз
вспомнит человека, спасшего его в детстве от  смерти и указавшего ему путь в
Африку.

     Сегодня к Елисееву приехали гости из Петербурга. Среди них - его родная
сестра  Людмила.  Она была приглашена с другом,  но приехала  почему-то  без
него, чем очень  взволновала чуткую Алису. Поиграла  с ребятами Надеждиными,
послушала музыку, потом рассказ брата о путешествии, но участия в разговорах
не принимала. За ее обычной приветливостью и сдержанностью доктор  улавливал
некоторое смятение; он отнес его за счет  того, что Людмила сегодня одна,  и
не придал  этому  значения.  Но когда  в  течение целого  вечера Людмила  не
произнесла ни слова и рано собралась  уезжать, Александр Васильевич  спросил
ее  о  самочувствии.  Сестра  ответила, что им надо серьезно  поговорить, но
сегодня этот разговор  не к  месту, потому в четверг она  заедет  к  нему  в
Петербурге...
     Другой гость - его товарищ и спутник по поездке в Египет Андрей Гранов.
Щеголеватый   статный   красавец  ревниво  относился  к  своему   другу.  Он
прислушивался к доктору, но внешне старался казаться независимым во взглядах
и суждениях.
     Ему,  наверное, было нелегко,  потому что он не мог подражать доктору в
его   возвышенной  целеустремленности  из-за   чиновничьей  и   материальной
зависимости от высокопоставленного отца. Елисеев  держался доброжелательно и
всегда ровно, а у Гранова порой проскальзывали  фальшивые нотки. Он даже мог
в  виде  шутки "задираться" в  разговорах  по мелочам,  чтобы  показать свою
особую, отличную от других  близость с другом. Доктор прощал ему эти нелепые
мелочи,  ценя его чувство  товарищества в совместных поездках,  деловитость,
смекалку и мучительные поиски самого себя.
     Надеждины  принесли  с  собой  лукошко морошки,  которую - они знали  -
доктор обожал, особенно розово-янтарное варенье из этих родных ему  северных
ягод.
     Женщины отправились хозяйничать.
     -  Мы  ждем  от  тебя,  Саша, невероятного,  -  сказал  Гранов,  удобно
усаживаясь  в  кресле  и  вдыхая  аромат свисающей  по  краю окна  заморской
гирлянды. - Я,  собственно, и  выбрался за  город,  чтоб послушать,  как  ты
справился  с необычной ролью в твоей  поездке  на  Восток.  Ты и  словом  не
обмолвился  об  этом на  Цейлоне. Я от  отца узнал,  что  ты  при  перевозке
переселенцев  на  Дальний  Восток  был  назначен  не  только  врачом,  но  и
начальником партии.
     -  Признаюсь, мне  было  действительно  нелегко в одном  лице совмещать
врача,   переводчика,   начальника   партии    переселенцев,   добытчика   и
распределителя продовольствия, лектора, затейника и еще... священника.
     - Вот это да! - вскрикнул Миша и захлопал в ладоши.
     Вся компания тоже оживилась.
     - Подожди, подожди, все по порядку. Как же ты справился со всем? Это же
не твое амплуа.
     - Ты-то знаешь, Андрей, как давно  я мечтал посетить манившие  меня наш
Уссурийский  край,  Цейлон, Японию.  Правда,  я не думал,  что  мне придется
помимо  врача  и  переводчика еще чем-то заниматься на  пароходе. Об  этом я
узнал уже в Одессе.  Государство оплатило мне командировку. И чтобы  увидеть
тот отдаленный край, я согласился выполнять  все эти обязанности и ничуть не
жалею... Во время плавания мне удалось наблюдать  за тысячами русских людей,
никогда не выезжавших за пределы  родной деревни и перенесенных  под тропики
при самых исключительных  условиях.  Это  самое,  как ты  говоришь, "амплуа"
давало мне такую возможность.
     Елисеев остановился, улыбнулся и добавил:
     - А потом я, конечно,  полез в дебри  тайги... Так  что, Андрей, в этом
бурлящем мире  все  может случиться. Даже то,  что кажется на первый  взгляд
невероятным.
     -  Но согласись,  большинство смертных "бурлят",  подобно деревьям,  на
одном месте.
     - Деревья не бурлят. Они поют в лад в хоре земных песен, они знают свое
место. Но я  постараюсь ответить тебе. Когда Геродота  две тысячи триста лет
назад  спросили: "Друг! Для чего  ты  ходишь по свету? Какая  тебе от  этого
выгода?" - неутомимый  путешественник и писатель  ответил: "Я не ищу никакой
выгоды. Но я  не могу сидеть у себя в углу. Не могу! Сидеть в своем углу еще
тяжелее, чем плавать по бурному морю!"
     В те  времена  греки  называли себя "самым лучшим народом". Всех других
они считали варварами. Но каждый из тех других народов считал "лучшим" себя.
А вот  Геродот, побывав  и у финикиян, и  у  персов, и у евреев, и у скифов,
научившись разбираться  в  людях,  ценил и уважал  все  народы. Он  говорил:
"Хорошее - везде хорошо, а худое - везде худо".
     Так бесконечно давно были определены  два основных  качества подлинного
путешественника, движимого любовью к Знанию: бескорыстие и человеколюбие.
     "Придет время, когда то,  что теперь от  нас  скрыто, будет выведено на
свет упорным трудом человека, -  писал древний римский мудрец Сенека. - Наши
потомки будут удивляться, что мы не знали таких простых вещей!"
     Так было определено третье качество подлинного путешественника - труд.
     - Ах, Саша, вечно ты со своим предназначением, со своим местом в жизни,
с неотъемлемостью от природы. Ты - чудак. Все за горизонт смотришь. Посмотри
хоть раз вокруг себя. Люди живут своими земными радостями проще, легче...  А
ты... Я недавно  прочел мои записи. Десять лет  назад в  Египте ты был таким
же;   помнишь,   противопоставлял   себя  человечеству  с   его  влечениями,
слабостями.
     - А я  тоже за  предназначение, как  Александр  Васильевич!  - раздался
голосок Наташи.
     -  Разве  я  мог  рассчитывать,  уважаемая   мадемуазель,  -  наигранно
отчеканил  Гранов,  - на ваше расположение?  Вы так  слепо  увлечены  идеями
вашего учителя. Я ведь не ошибся - учителя?
     - Все, что делает  Александр  Васильевич, прекрасно! Разве вы  этого не
видите? - покраснела  Наташа  и  от  обращения  "барышня"  и  от слов "слепо
увлечена".
     - Прошу  великодушно  простить,  позвольте мне,  - робко начал  старший
Надеждин.
     Все примолкли, потому что обычно Иван  Федорович  предпочитал молчать и
внимать.
     -  Мне  кажется,  вы допускаете  ошибку,  Андрей  Георгиевич. Александр
Васильевич не противопоставляет себя  миру, а единится  с ним. Романтическое
противопоставление   природы   тесноте  людских  обществ   действительно   в
рассуждениях  нашего  доктора  есть.  И  видится  ему,  простите, величайшей
ошибкой и непоправимой трагедией жизнь человека, променявшего природную волю
на мирской  плен. То, что  люди считают  "земными радостями",  оправдывая их
разнообразными формами, - это, по философии доктора, отход от мира, от самих
себя.
     -  Ну вот,  окружил  себя  союзниками,  напали  на  меня  одинокого,  -
отшутился Гранов, и беседа вошла в нужное русло.
     - Любезнейший Андрей  Георгиевич, Александр Васильевич  так ждал вас, и
мы  вам очень,  очень  рады! -  сказал  Назаров.  -  Но  мы  -  "большинство
смертных",  как  вы  изволили  заметить,  "сидим  на  одном  месте"  и  наши
"маленькие радости"  - это узнать о  природе и людях далеких  краев  из  уст
Александра  Васильевича. Как раз именно благодаря вам мы сегодня имеем честь
послушать еще один интереснейший рассказ.
     - Я  бы хотел поведать о бродяжничестве по восточному краю России,  где
мой друг провел долгие годы, а я только чуть-чуть прикоснулся к нему... Я на
всю жизнь благодарен Константину Ивановичу за  то,  что он  пристроил ко мне
когда-то нянькой Петра - солдата, старого своего денщика.
     -  Александр Васильевич, голубчик! Как  так?  А про плавание? Полно-те,
Александр Васильевич,  неловко мне  слушать даже такое!  Вы дитя леса, и это
определило вашу судьбу, а вовсе не мой старый денщик.
     - Я  с  вами совершенно  согласен, Константин  Иванович. Александр  сам
определил свою  судьбу.  Именно  эту философию он  и развивал еще  в Египте,
десять  лет  назад.  Я  вам непременно  как-нибудь  почитаю  мои  египетские
записи...  И что там! Милый  Константин Иванович и  вы, Наташенька, простите
меня великодушно, я и сам приехал, чтобы послушать. Потому  что хоть и много
езжу, но не свободный я  духом  бродяга, как наш  общий  друг, я всего  лишь
функционер и  вижу вокруг себя в  большинстве своем таких  же, как сам. И не
понял  я  еще своего  предназначения  в  жизни. Просто я немножко подстрекал
Сашу, чтоб он побольше рассказал вам.
     - Так  вот, плавание на  небольшом, плохо оборудованном,  переполненном
вдвое   французском   судне,   с   французской  командой,  было   для   меня
небесполезным, но невероятно  тяжким.  Я ждал вас с  рукописью и настроился,
чтобы рассказывать о тайге. Ася, поиграй немного, милая, а я подумаю, с чего
начать...

     Сошел  на северную  землю прохладный туманный вечер. Алиса Сергеевна  в
белом воздушном  платье  на  мгновение  застыла над клавиатурой  в мерцающих
огоньках  оплывших  свечей.  "Бедная моя Ася, - думал  Елисеев,  вместо того
чтобы сосредоточиться  для рассказа.  -  Заболела  в  тюрьме чахоткой и,  не
поправившись, уединилась в Лесном. Она знает,  как  дорога  мне,  а замуж не
идет - не хочет связывать меня своей болезнью, да, видимо, не только  ею, но
и своей "ненадежной репутацией". Как же она мучается  этим и  верит, что так
для меня лучше. Бедная, любимая, единственная Ася. Ты у меня одна. Только ты
и есть..."
     Елисеев  вспоминал,  как  к  нему пришел  с  предложением о  совместной
поездке в Египет  сын товарища  министра - Андрей Гранов... Алиса тогда была
уже арестована по распоряжению его отца. Вскоре после возвращения Елисеева и
Гранова из египетского путешествия Алиса Ольшева была освобождена и сразу же
ушла  из  своего дома  к Елисееву. А он  сдал  экзамены в военно-медицинскую
академию и,  получив  диплом  военного  врача, служил в  течение пяти  лет в
полевых войсках, в госпиталях, на Кавказе, в Финляндии. Ольшева первое время
сопровождала его повсюду.
     Назаров,  жалея  больную Алису,  как собственную дочь,  подыскал и снял
недорогой домик в Лесном,  поблизости от себя. Алиса поселилась и жила в нем
теперь постоянно, выезжая только на лечение в Крым или на Украину к тетке.
     А  Елисееву  предложили сразу несколько поездок,  связанных  с риском и
опасностями.  Он  не  колеблясь  согласился  на  все  - ему не  привыкать  к
трудностям. Ведь  казенные поездки оплачивались государством.  Таким образом
он - и это главное  - мог полностью отдаваться своей неудержимой, никогда не
угасаемой страсти  - путешествиями и,  кроме того, получая  немного средств,
арендовать в Лесном домик.
     И вот сейчас они вместе с Андреем слушают Алису...
     ...Музыка  лилась, заполняя маленькую  гостиную,  летела  через  дачный
поселок к лесу, уносила в сумрак, звала с собой...
     Елисеев любил вот такие вечера в Лесном, когда его стройная, грациозная
Ася тихо играла. Он вспоминал свои странствия и настраивался, чтобы поведать
о них. Сегодняшний рассказ будет долгим, и он, наверное, не успеет добраться
до  "тайги". А между тем  его рукопись уже готова к изданию. Он так  и хочет
назвать книгу: "В  тайге". Константин Иванович,  конечно, прочтет  рукопись,
старик очень  ждет  этого.  И  может  быть,  замечания  полезные  сделает...
Путешественника  очень волнует  несовершенство стиля, неумение  пользоваться
богатством  русского языка, скучное  повествование.  Говорят  же  дети,  что
устные  рассказы у  него  интереснее.  "Ну  бродяга я,  бродяга, бродягой  и
умру..."
     И  Александр Васильевич  под  аккомпанемент Алисы  вдруг  прочел  вслух
записанный сегодня абзац.
     "Могучий лес,  ты  имел бы своего певца, ты имел бы  своего  историка и
бытописателя,  если  бы молодой труженик всецело остался жить твоей жизнью и
не пошел бы бороться с людской неправдой".
     Это  прозвучало неожиданно  и  в  такт  музыке.  Гости  зааплодировали.
Александр  Васильевич смутился и замолк.  Но вот наступила тишина, и Елисеев
начал рассказывать.
     - В  Одессу  я  прибыл загодя,  еще  весною, для  того,  чтобы получить
необходимые  распоряжения  и  инструкции   и  как  следует  экипироваться  и
подготовиться к длительному плаванию, которое было намечено на май. Тогда же
стали съезжаться  и переселенцы.  Их оказалось  в  два раза больше,  чем мог
взять на борт пароход. Но начальство  распорядилось переписывать всех. И как
я ни убеждал,  ни доказывал, что невозможно будет  доставить в целости такое
количество людей, с моими доводами не считались. Переселенцы перевозились за
казенный счет. А это значило, что, во-первых, никто  не считался с условиями
перевоза, а, во-вторых, сами люди были так кошмарно нищи,  что, стронувшиеся
с родных мест, они  были готовы на любые жертвы, на любые лишения, только бы
найти на земле уголок, где сытно. Надежда - это единственное, что они имели.
Надежда на лучшую жизнь, пусть где-то там, в неведомых краях. Потому очереди
на  переписку   были   нескончаемыми,  круглосуточными,  люди   волновались,
ссорились.  Хорошо   еще,   что   "Кантон"   задерживался,  иначе   погрузка
превратилась бы в свалку.
     Ну представьте  себе толпу  недисциплинированных, собранных  из  разных
мест, с разными привычками, с разным укладом  жизни людей, незнакомых друг с
другом. Они не видели ни красочной одесской весны, ни цветов, не чувствовали
запахов  моря.  С  тюками  и  корзинами,  мешками  и  котомками,  с грудными
младенцами на руках и  постарше - у подолов они производили  крайне гнетущее
впечатление. Я не знал поначалу, как и подступиться к ним. А "Кантон" все не
шел.
     Позже  выяснилось, что  пароход  находился на  профилактике в Марселе и
сошел со  стапелей  не вполне отремонтированным. Его  дочинивали в  Одесском
порту.  У  изнуренных  нищенской жизнью  и отчаявшихся ожиданием,  томящихся
людей  все  чаще и чаще возникали скандалы,  драки.  Двое мужиков  что-то не
поделили  на  пристани.  Один выхватил  нож.  Я  подлетел,  уложил  хулигана
нокаутом.  Тут  же  безоговорочно был  признан старшим. И как  раз,  на  мое
счастье, на рейде появился пароход. Он медленно подходил. Но когда я  увидел
его ближе, у меня руки так и опустились. "Кантон" был ветхий, небольшой и не
вполне оборудованный для пассажиров, тем более для  тысячи  вместо  пятисот.
Толпа кинулась к причалу.
     - Как же вы вышли из положения, Александр Васильевич?
     - Мне  было  приказано  грузить  всех,  -  вздохнул  Елисеев. - Капитан
сначала  отказался, но, получив какие-то  выгодные  обещания от  начальства,
стал податливее. Пришлось разъяснить людям сложившуюся ситуацию, убедить их,
чтобы не бунтовали. 25 июня "Кантон" вышел из Одесского порта.
     - Выходит, людей набили в трюмы, как сельдей в бочки?
     - Именно так. И я узнал, что  из Одессы во Владивосток регулярно с 1883
года идут такие вот переполненные пароходы с переселенцами.
     До   Суэцкого  канала  все   шло  хорошо:  ребятишки   резвились,  люди
устраивались, как могли, основательно, знакомились  между собой, сдружились;
мужики гадали, что такое  Дальний Восток и Приморье.  Никто из них ничего не
знал о  тех  краях, о  том,  как сложится их  жизнь там. Многие подходили  с
вопросами: "Водятся ли там звери и птицы, откуда в том  краю русские, богато
ли живут?" И всякое другое  спрашивали. Тогда я решил собрать всех вместе  и
рассказать  им все, что  я сам  знаю о  Дальнем  Востоке. Я с  удовольствием
наблюдал,  что самочувствие большинства прекрасное,  и отметил,  что русские
люди  легче других переносили зной и  качку.  Многие даже не снимали тяжелой
национальной одежды, оставались в армяках, зипунах, поддевках.
     Скрылся  из  глаз Порт-Саид,  а я,  наработавшись  за  день  в порту  -
заготавливал на первые две  недели пути продовольствие, - отдыхал,  стоя  до
поздней  ночи  у  борта  и  любуясь  поразительным  эффектом  электрического
свечения нашего парохода, которое озаряло тихие воды узкого канала и мертвую
пустыню  по обоим берегам  его. Проплывали канал медленно,  чуть не сутки. У
меня  было время подумать, как подоходчивее рассказать  об Амурском  крае, о
Дальнем Востоке, обо всем, что интересовало их.

     Утром  Елисееву  предстояла  публичная  лекция.  Народу  на  эту лекцию
набилось полным-полно. Рассказывать поначалу не давали -  засыпали наперебой
вопросами. И, оглядев растерянных  своих подопечных, подумал Елисеев тогда о
русском  мужике,  который отродясь не  бил даже зайца в  своей  деревне,  но
приживется на переселении и, перекрестившись, будет бить царя тайги - тигра,
а медведя не сочтет и зверем лютым. И никакой манза с ним не потягается ни в
силе, ни в ловкости, ни  в  храбрости. И  все  вопросы,  которые мужика  так
беспокоят сейчас, сами собой прояснятся, улягутся. И начнет  он трудиться до
упадка  сил  на  далекой  нашей  окраине,  и  составит русским духом своим и
русской  культурой  тот  краеугольный  камень,  на  котором будет  покоиться
великая Россия.  В  русском оседлом  поселении и в будущей  сибирской дороге
заключается  вся  задача  поддержания русского  имени "честно  и грозно"  на
берегах Великого океана. И потому жертвы при  таком переселении небесполезны
и даже оправданы.
     А жертв за 45 дней этого плавания окажется предостаточно.


     Постепенно  крестьяне  с доктором  сближались. То  одному он помог,  то
другому, ни разу ни  в чем не  отказал и всегда простым  был, обходительным.
Переселенцы тоже  стали стараться  для  своего русского доктора, не  дрались
больше между собой и помогали ему и команде во всем. После лекции Елисеев не
откладывая  в долгий  ящик  разбил людей  на  несколько  групп, назначил  из
молодых  сильных мужиков старших и  прежде всего приказал переложить в трюме
грузы потеснее, чтобы освободить  по возможности  побольше  места для людей.
Нашлись  надежные, сметливые, они следили за  порядком  на  берегу в  местах
долгих   стоянок   и  помогали  в  портах  на   погрузке.  Непривычные  жить
созерцанием, чтением, лишенные  на пароходе  стихии  физического труда,  они
охотно  принимались за  работу, чтобы угодить  доктору,  которого все  более
чувствовали другом и помощником в своих делах и бедах.
     - Ваше благородие, а как же вы-то сами на нашем корабле очутились?
     - Как врач, если кто захворает.
     - Как же так?  Вы вроде  и начальник, и мундир на вас, ваше благородие!
Вишь, и лекцию говорили. Не только доктор.
     -   Мундир   военного  врача.   А  начальником   приказали.  Пароход-то
французский, и  команда  их. По-русски не  понимает. Путь впереди  нелегкий.
Сорок пять дней плыть. А дел на корабле очень много.
     - Мы со всей радостью для вашего благородия.
     - Это не для меня, это для вас самих нужно.
     - Мы-то тебя, доктор, поначалу, ты уж прости нас, грешных, принимали за
барина. А ты, одно слово, - ученый!
     - Все же смилуйся, ваше благородие, вразуми нас, темных: где люди легше
живут? В России али там, куда француз нас тащит?
     - Я много где бывал, други мои горемычные, много могу порассказать вам,
если  вздумаете послушать,  но  одно все  равно  всегда  и  везде одинаково:
богатые есть богатые, бедные остаются бедными.
     - А и впрямь, может, чего и порасскажешь на досуге?
     - Досуга у меня здесь  уже  не будет. И вам немалые испытания  придется
перенести, но кто осилит - собирайтесь. Я не откажусь.


     -  Когда  "Кантон"  вошел  в Красное  море,  -  продолжал свой  рассказ
Елисеев, - началась нестерпимая жара. В  трюмах было невозможно  находиться.
Рвота, головные боли, понос изнуряли переселенцев. По  утрам находили  трупы
задохнувшихся людей.
     Из пустыни несся  обжигающий ветер -  самум. Люди мучились, задыхались,
умирали.  Я тяжко  переживал свою беспомощность,  но что я  мог  сделать?! Я
работал без отдыха дни  и ночи то на испепеляющем  солнце, то  в нестерпимой
духоте  помещений. На третий день плавания по Красному морю термометр даже в
полночь показывал плюс двадцать восемь градусов по Реомюру. Но труднее всего
приходилось детям. Обходя трюмы, я просто впадал в отчаяние. В нижних стояла
по щиколотку вода,  она гнила, издавала страшное  зловоние. Повсюду темнота,
грязь, копошившиеся в собственных  нечистотах сотни  людей. В цистернах вода
нагревалась  до  сорока  градусов,  а  иногда  и выше  и  не  могла  утолить
постоянной мучительной жажды. Дети умирали каждый день.
     "Морские  похороны"  действовали   удручающе   даже  на  самых  стойких
пассажиров.  Приходилось  хоронить  тайно.  Я  разрешал  присутствие  только
близким.  Для  этого печального обряда  приспособили одну из  кают.  Сначала
старик переселенец  читал над усопшим Евангелие, вслед за этим труп, зашитый
в парусину, спускали на доске в  иллюминатор. Потом матери вздумали  просить
читать  Евангелие  меня.  Я  отказывался  от совсем несовместимой  ни с моим
положением, ни  с моими убеждениями должности "священника",  но  вмешивались
мужики,  они наступали, требовали,  и я вынужден  был совершать этот  тяжкий
обряд. Потом с глубоким раскаянием я вспоминал об этом.
     Когда вышли  в  Индийский океан, жара спала, подули влажные, освежающие
ветры - муссоны. Люди только вздохнули, и тут началась  страшная качка.  Она
все  увеличивалась. Несколько человек понесло вместе с тюфяками. Задержал их
край борта, и они только чудом не оказались выброшенными.
     Зато  была очень приятна другая  роль,  - заулыбался рассказчик,  и вся
компания, напряженно  слушавшая,  облегченно  вздохнула. - Мы  усаживались в
рубке  с  французским  капитаном и оформляли акты  рождения. Я  переводил на
французский слова: губерния -  гавермент, уезд  - серкль. Неимоверного труда
стоило передавать французскими буквами русские имена. Акты читались звучно и
торжественно.   Здесь  присутствовали,  как  на  празднике,  все  пассажиры.
"Сегодня...  такого-то числа в  Индийском  океане  в виду острова  Миникой и
пэйзана Базиля (крестьянина  Василия) и его эпус Люссии  (жены Люси) родился
фис Грегуар (сын  Григорий). Записанные французским  буквами волею  алфавита
превращались Иван  - в  Жана,  Фекла - в Тэклу, Яков -  в  Жака,  Ульяна - в
Жюли...   И  я  вовсе  терялся,  когда  надо  было  написать  по-французски:
Мытищинская волость, деревня Рябая, крестьянин Сысой Щирбоватый...
     Все засмеялись, а Елисеев помолчал и с грустью добавил:
     - К сожалению, число умерших намного превышало число родившихся...
     ...На  горизонте   показался  Сингапур.  Пассажиров,  как  правило,  не
выпускали на  берег. Но  люди  слишком  изнемогли, и  на этот раз, пользуясь
властью начальника  партии,  под  свою ответственность  я  нарушил  правило.
Переселенцы мои гуляли по странному городу с  раскрытыми от удивления ртами.
Тропическая   растительность,   разнообразие  национальностей,  экзотические
животные, необычная архитектура. А вечером собирались  группками  и делились
впечатлениями от увиденного. Я тоже делился  впечатлениями, только с бумагой
- записывал все увиденное и перечувствованное мною в этом нелегком пути.

     После Сингапура плыть стало немного легче, да  и  человеческий организм
начал  приспосабливаться,  но  утомленность  от  длительного  путешествия  и
безделье угнетали людей не меньше зноя и качек. И  тогда еще один из вечеров
Елисеев  посвятил пассажирам:  рассказывал  им о  своем путешествии  поперек
Малой Азии.
     И  наконец, чтобы  как-то  поднять  их  дух,  Елисеев  надумал устроить
праздник с морскими играми. Среди пассажиров и команды отыскались дарования.
Женщины  составили  славный  хор.   Парни  затеяли  пляски.  Моряк-итальянец
оказался  со  скрипкой,  среди  русских  нашелся  гармонист-самородок.  Двое
добровольцев   использовали   железные   брусья,   удачно  имитируя   бубны;
француз-повар  нарядился  арлекином,  буфетчик  сочинил  комические куплеты;
нашлись и фокусник, и акробат. Праздник получился замечательный. Переселенцы
попели, поплясали и под русскую гармошку, и под итальянскую скрипку. Матросы
исполнили  "Марсельезу"  в  честь  годовщины французской революции.  А  один
деревенский паренек читал стихи Пушкина. И как же его слушали люди!

     9 августа "Кантон" пришвартовался в бухте Золотой Рог.
     Пассажиры выходили на берег  растерянные  и притихшие.  Люди ступали на
землю. И не просто на землю, а на свою, на которой им предстояло  быть вечно
полноправными  хозяевами  и которая  станет  родной  их детям, их внукам, их
правнукам...

     Все молчали под  впечатлением услышанного. Елисеев тоже помолчал, потом
сказал:
     -  Видите,  ничего невероятного  не  было. Но я огорчен,  что  вынужден
прерваться. Получается, что я вас обманул. О тайге  не рассказал. Но сегодня
с нами дети, им давно  пора спать. Я обещаю рассказать об Уссурийском крае в
самое  ближайшее время, а вам, дорогой Константин Иванович, заранее отдаю на
суд свою рукопись "В тайге".
     - Представляю,  как  вы  прощались с вашими подопечными, -  воскликнула
Наташа.
     - Как  всегда,  Наташенька, с грустью и  надеждой  на новые  встречи на
перекрестках  моих дорог...  А  конкретно: в  течение  нескольких часов  под
владивостокским   дождем   сдавал   переселенцев   по   списку,   со   всеми
формальностями местному начальству. Их грузили на баржи и отвозили в бараки.
     - А потом?
     - Потом? Они ждали, когда их развезут по краю, а я пожил несколько дней
во Владивостоке. Город  живописно расположен на береговой полосе и уже начал
взбираться  на   зеленые  возвышения.  "Властитель  Востока"  оставил  самые
приятные  воспоминания и своими веселыми домиками, и деревянными тротуарами,
и   земляными   улицами   с   проносившимися  по  ним  парными  дрожками,  и
строительством новых больших домов, и гостеприимством городского начальства,
благодаря которому  я смог позже  предпринять  поездку  по Южно-Уссурийскому
краю.



     О родине спроси того,
     Кто знал пустыни желтый ад...



     В те времена европейские путешественники передвигались в этих местах  с
большим вооруженным конвоем.  Поскольку совсем недавно был убит итальянец на
пути в Акабу, Гранов тоже приобрел ятаганы, револьверы, ружья  и достаточный
запас  патронов  на  всякий  случай. Юза  предложил  путникам переодеться  в
восточные костюмы  - не только для безопасности,  но и для удобства. Гранова
это привело в  восторг. В  белом  тюрбане  белом бурнусе,  синей  рубахе  он
красовался   на   дромадере  (одногорбом   верблюде),   отвешивая   Елисееву
"восточные" поклоны.
     Солнце пустыни обожгло их  с первых же шагов. Гранов очень страдал и не
скрывал этого. Страдал и Елисеев, но иначе: он  ушел  в свои думы  и  целыми
часами не  произносил  ни  слова. Иногда вынимал  блокнот  и на  ходу писал.
Молчание друга мучило  Гранова, наверное, не меньше, чем жара. Ему казалось,
что  легче   со   львами  сражаться,  чем  пребывать  в   этой  утомительной
монотонности. Но львы не появлялись. Правда, дорогу перебежал леопард. Рашид
выстрелил  - и  не  попал. Гранов  попытался заставить верблюда преследовать
зверя, но  тщетно.  Верблюды подчинялись  каждому  жесту или  свисту Юзы, но
плохо понимали  своих  европейских  седоков.  Ночью  гиена  утащила сумку  с
продуктами. Гранов утром пошел ее искать, но вернулся ни с чем.
     -  Не  страдай, - успокаивал Елисеев  друга. -  Путешествие,  по-моему,
только тогда  и действует благотворным образом на человека, закаляя его тело
и поучая ум, когда оно сопряжено с лишениями.
     Первые километры до Моисеевых колодцев остались позади.
     На востоке лежали мертвые пески. На юге горбились Синайские горы.
     - Когда-то избранным, голодавшим в этих песках, небо посылало манну.
     - Ты хочешь быть избранным, или ты голоден?
     -  Как тебе  сказать? Каждый в глубине  своей  души стремится, чтоб его
заметили.
     - Ну тогда приглядись к этим кустам.
     Белой сладковатой массой были обсыпаны сучки тамарисков.
     - И все же я бы предпочел сейчас что-нибудь более существенное, ну хотя
бы из пропавшей сумки.
     Скала Джебель-Хаммам на Синайском полуострове вся пронизана  карстовыми
пещерами,  из которых вырываются  клубы  пара. Это "бани  фараона" - горячие
серные источники. Елисеев принял "ванну", но Гранова уговорить не смог.
     А  когда Елисеев  нырнул в синюю гладь моря, Гранов опять  воздержался,
потому что проводники предупредили, что в этом месте много акул.
     - Не все же легкомысленным быть мне!  - ворчал Гранов, прошел на мысок,
врезавшийся в море, и сел там с ружьем, чтобы охранять неразумного героя.
     - Впереди акула! Назад! - прокричали разом все три проводника, стоявшие
на высоком берегу и тоже внимательно наблюдавшие за адхалибом.
     Елисеев развернулся, но  до берега  было довольно  далеко. Судя по чуть
заметной  ряби  на воде,  акула  приближалась. Гранов выстрелил  трижды.  На
мгновение  сверкнул серебром торс, и рябь прекратилась, а вскоре лазурь воды
забурела кровавым пятном.
     Спаситель был счастлив: такое бывает  редко,  чтобы  убить или хотя  бы
ранить акулу из  ружья,  пусть  и тремя  выстрелами.  Потом  выяснилось, что
проводники тоже стреляли.
     -  Нечего  делать  вид,  что  ты солидный человек,  а я  легкомысленный
мальчишка. Факты, дорогой, говорят обратное.
     Они  двигались сквозь меловой  каньон на  юг,  к заливу Красного  моря.
Раскаленный  белый коридор ослеплял и сжигал их заживо. Голова раскалывалась
от боли. Руки не могли держать поводья.
     Зато потом  была долина Тайбе с каменными  горами  по  обеим  сторонам.
Черные,   красные,   белые,  желтые   тектонические   пласты   перемежались,
наслаиваясь многими тысячелетиями.
     -  Вчера  мы промолчали весь  день, сегодня  полдня,  -  сказал Гранов,
подъехав к Елисееву.
     - Пустыня располагает к раздумьям.
     - Хотел  бы я спросить "духовного отца",  будет ли  все-таки  разрешено
когда-нибудь прервать обет молчания?
     Елисеев улыбнулся. Гранов продолжал:
     - Раз мой высокий друг  ныне так щедр, что  снизошел до  улыбки,  может
быть, он предложит и тему, достойную его?
     -  Что  ж, могу поделиться, но думы  мои невеселые. Все,  что я вижу, я
потом  описываю  в  моих очерках, статьях, книгах.  Мои  изложения  скучны и
ущербны,  потому что они передаются  одним  и тем же набором  слов.  Вот,  к
примеру, представь слова: "пустыня", "пустырь", "пустынь", "пустошь" и т. д.
Казалось бы, каждое из  этих слов -  свидетельство того,  что  нет ничего  -
пусто.  Пустыня - это  обширное необитаемое  место,  то есть без людей,  это
простор,  это  степи. Сейчас,  ты видишь, пустыня  - горячие  камни. Вчера в
пустыне  нам  попались  растения  (тамариски,  саксаулы,  кактусы,  эфедры),
животные (антилопы, тушканчики, суслики, ящерицы). Пустырь - это  опустевшее
или  незастроенное  место  -  тоже  безлюдье.  Пустыня,  пустынь  -  обитель
отшельника, уклонившегося  от людских сует, то есть от  людей. Пустынь вдоль
берегов северных рек  -  это леса  густые,  луга в цветах, травы по  колено,
звери,   птицы,   комары.  Людей   опять   нет.  Пустошь   -   кустарниковая
растительность, возникшая после вырубки лесов или пожаров. А это ведь только
малая часть слов с  одним  и тем  же корнем. Чувствуешь, сколько оттенков? Я
понимаю, художником слова надо родиться, а я рожден бродягой. Брожу  по моей
земле, много чудес вижу,  а следов  литературной музы встретить  не удалось.
Вот и сжигаю себя, брат, на костре сомнений.
     - А я не понимаю. По-моему, здесь больше всего думаешь о  воде, отдыхе,
прохладе, об удобном ночлеге. Почему нужно алкать пищи духовной именно  там,
где более всего алчешь пищи иной?
     - Экий ты,  братец, сибарит! Вот в  том-то и разница между туристами  и
путешественниками.
     - Тогда на каком основании с тобой путешествуют в одном кармане Одиссей
и Печорин?
     - Почему Одиссей?  Потому что еще основоположники географии Эратосфен и
Страбон спорили о том, где странствовал герой Гомера  - в сказочном мире или
в  реальном. Я  уже  говорил тебе, меня всегда  волнует география  мифов. Но
добавлю, что Гомер для  меня независимо от географии Одиссея -  царь поэзии.
Лермонтов  - ее  Бог.  А  его герой Печорин?  Печорин, представь, был именно
"духовной жаждою томим"...
     - Опять не понимаю. Печорин похищал девиц, убивал  приятелей на дуэлях.
А в Персию отправлялся не  так, как его собрат Елисеев, - не изменять черепа
и раскапывать могилы, а скуки ради...
     - Экий ты,  братец, сибарит! Человек идет навстречу своей судьбе, хочет
померяться с ней, вырвать  у жизни  тайну  своего существования. Его пороки,
отчаяние  -  та же  пустыня  неверия в людей,  и  прежде  всего  в себя.  Он
одинокий, он пустынник. Он жаждет цельности и ищет ее своим способом.
     - Пустыня, пустыня... - повторил Гранов, озирая каменистый пейзаж.
     Он  пустил  своего  дромадера  рысью,  решив  догнать  стадо   газелей,
мелькнувшее впереди. Но  изящные животные мчались куда быстрее его верблюда.
Гранов стрелял несколько раз и вернулся ни с чем.
     - Жадная она, твоя пустыня.
     - Смотри! - закричал Рашид.
     Все повернулись. Над долиной  во всю ширь горизонта  раскинулся  мираж:
высились многоцветные минареты. Пестрый  восточный базар с коврами, шелками,
горами сочных  фруктов.  Пески  горячие чуть  слышно  звенели.  Мираж  менял
картины.  Теперь  море  колыхалось  вдали.  Казалось,  ветер  доносит  запах
водорослей;  возник парус,  за ним второй  - побольше, затем  третий. Паруса
слились в белое огромное  пятно. Море пропало. Одинокая пальма засеребрилась
в мареве...
     Потрясенные видениями, арабы молчали.

     ...Одна и грустна на утесе горючем
     Прекрасная пальма растет, -

     продекламировал Гранов.
     - Видишь теперь, какое богатство воображения способна подарить пустыня!
А ты говоришь - "жадная". Сибарит ты, братец, право...
     Потом были  снова  пески  и  солнце.  Десять  километров  от  Моисеевых
колодцев путники прошли быстро  и расположились  на  отдых  под тенью пышных
тамарисков - источников "небесной манны". Рядом с ними стал  большой караван
бедуинов, возвращавшихся  из  глубины пустыни. Люди были напуганы вестями  о
надвигавшейся  холере.  Елисеев  осмотрел всех,  оказал  медицинскую  помощь
четверым больным.  Он утешил бедуинов, что  среди  них  холеры нет.  Бедуины
благословляли доброго адхалиба, а некоторые из них были уверены,  что доктор
освободил  их от  уже начавшейся  эпидемии.  Они услужливо  подставляли свои
черепа  для  антропологических  измерений  и  жаждали  наградить   всех  его
спутников  подарками.  Но  Елисеев принял  только небольшой мешок с хлебом и
сыром и поблагодарил их.
     Путь  на другой день лежал на  юг, вдоль берега Красного моря.  Вода  в
бурдюках  скоро стала  портиться,  глаза  болели  от  нестерпимого сверкания
песков  и  моря.  У источника Судр набрели  на шатры  бедуинов,  которые  за
небольшую плату согласились тоже подвергнуться антропологическим измерениям.
Следующая  стоянка была у источника  Мерры, в котором кристально чистая вода
оказалась... горько-соленой.
     Вновь был тяжелый переход вдоль берега - с приступами морской  болезни,
терпким  запахом  верблюжьего пота, с  воспаленными глазами. У Гранова  даже
случился солнечный удар, но Елисеев довольно скоро привел его в чувство.
     Повсюду нагромождение разноцветных скал и  чдных террас. Горы, залитые
сверкающими потоками света, казались  расписанными причудливыми арабесками и
выглядели совершенно  мертвыми.  Не попадалось  даже змей и ящериц. Гнетущая
тишина. И лишь ночью горная сова гулко простонала в ущелье. Арабы испугались
и назвали ее злым духом ночи.
     От уади Шеллам дорога  поднималась в  каменное царство взметенных глыб.
Когда-то  вулканические  породы  вылились  из  недр,   затвердели  и  теперь
громоздились  друг на друга. После  долгих часов подъема  караван вступил  в
теснину. Ночью  маленький  огонек костра едва разрывал темноту ущелья. Потом
выкатилась  зелено-розовая   луна,   и   скалы,   щели,   камни  засверкали,
заискрились. И сразу путешественники почувствовали себя в волшебной шкатулке
великана, среди драгоценных камней и металлов.
     Елисеев, перед тем как уснуть, долго любовался красками ночи. Она стала
еще волшебнее. Арабы тоже не спали. Вдруг  они увидели громадную комету. Она
распластала свой хвост по небу, венчая янтарно-изумрудный мир, в котором они
оказались.
     -   Это  меч   Магомета,   -  сказал  Ахмед.  -  Он  встает  на  защиту
мусульманского мира.
     - То нарождается новый пророк, он придет из пустыни Аравии и даст новый
закон, - молвил Рашид.
     - Это Аллах возвещает свою волю, - прошептал Юза.
     - Кто после этой ночи не станет Лермонтовым, Данте или Микеланджело, не
достоин носить имя человека! А кто способен спать в такую ночь,  превратится
в соляной столб, как жена Лота.
     Елисеев долго ничего не отвечал приятелю, потом сказал:
     - Задумайся, какая  разница  между  сынами  Востока и  Запада. Первые в
звездных письменах подсознательно  читают космическую  волю. Европеец, вроде
тебя,  вполне осознанно  видит лишь  повод к укрупнению  своего "я".  "Стать
Данте,  стать  Шиллером",  - передразнил  он  Гранова.  -  Нет,  батюшка,  я
проснулся кем и лег - бродягой. Я другого не хочу. Так что, коли есть у тебя
прерогативы, лишай меня человеческого сана и соответствующих ему привилегий.
А может, подумаешь? Ты вот говорил, что не можешь найти себя. Но это тоже не
твое. Что  же  до соляного  столба, то ты,  брат,  все  перепутал: порвать с
прошлым,  но  не забыть  его.  Прошлое  - это  фундамент будущего.  Если  ты
выстрелишь в  прошлое  из  пистолета, будущее выстрелит в тебя  из пушки.  В
соляной столб человек обращается за неспособность идти к новым рубежам. А мы
с тобой поутру оторвем взгляд от этих хрусталей и от этой звезды и ринемся в
погоню  за  новыми  звездами и  новыми  далями. И может  посчастливится  нам
увидеть чудо еще  прекраснее этой  ночи.  Хотя мне  кажется, что  красивее я
ничего не видал.
     Потом вновь  были дни и ночи.  Дорога то  поднималась в  горы, то вновь
опускалась к Красному морю. Однажды они услышали русскую речь.
     Трое мужиков в красных  рубахах и один  в  синей  сидели на  прибрежных
камнях.  Две  бабы  стоя  глядели в  морскую  даль. Сцена  поразила Елисеева
обыденностью. Мужики степенно  ели. Передавали  друг  другу бутылку с водой,
разламывали хлеб и сыр. Несмотря на жару, все четверо были в русских смазных
сапогах.  И  сидели  они так, как сидят  крестьяне  на  лужке где-нибудь  на
Ярославщине,  под  Калугой или Псковом. Бабы  глядели  на  море,  как глядят
вечерами на луга, на возвращающееся стадо.
     Паломники  ожидали  арабскую лодку,  чтобы  на ней  добраться в Суэц за
день, потому  что путешествие через пустыню отняло бы у них  несколько дней.
Они встретились с соотечественниками спокойно, естественно и равнодушными не
остались.   Чувствовалось,   что  это   люди   в   своем,   важном  для  них
сосредоточенном  состоянии  духа. Крестьяне  возвращались  домой, в  Россию,
осознавая  недавние  впечатления. Они были странниками, заброшенными в чужой
мир, и  воспринимали арабов, их быт,  их  обычаи  так же,  как  воспринимали
невиданные ими ранее пальмы, пустыни, верблюдов.
     -  Европейцы  -  актеры,  -  сказал  Елисеев. -  Во  Франции  подражают
французам,  в Англии играют в истых  англичан. А  эти остаются везде такими,
какие они есть, - русскими.
     Гранов погрустнел:
     - Они не странники, и ты тоже не странник. Странник один я.
     - А ты устал, Андрей. Давай  завтра  проведем день здесь. Накупаемся  в
море, надышимся свежестью ветра,  упьемся вкусной водой -  и  все  пойдет на
лад. Ты только взгляни - море действительно красное. И от красных берегов, и
от  водорослей.  -  И он  поднес Гранову  в  одной  ладони  кусочек  мокрого
берегового  грунта,  в  другой  - немножко морской воды  с микроскопическими
бурыми частичками...
     -  Александр, доктор, хаким,  адхалиб. У тебя  с этими  мужиками  много
общего. И  главное то, что  и эти мужички, и  ты -  вы точно знаете, где ваш
приют. В тундре ли, в горячих ли песках Палестины ты никогда не теряешь свою
духовную родину.  Люди поделили духовные области,  как  землю. Я  же, пока с
тобой, вроде тоже приобщен к верной тропе, но, как остаюсь один, заблуждаюсь
и мечусь.
     Они  устроились  на монастырском  подворье. Лежали  в темноте. В  узкое
окошко  заглядывали  звезды,  да  издали  доносились  глухие  удары морского
наката. Не дождавшись ответа, Гранов стал декламировать с иронией:

     Что я, где я, стою,
     Как путник, молнией постигнутый в пустыне,
     И все передо мной затмилося...

     Потом сказал:
     -  Не  мучайся,  я  знаю:  тебе  нечем  меня  утешить.  Длжно  каждому
отыскивать свой путь.
     - В  детстве, мой  друг,  старый солдат  Петр  говорил: "Чтобы наступил
свет, должно стать совсем темно".
     - Ты считаешь, что  у  меня еще светлый  вечерок? Хорош друг! Пойдем-ка
лучше к морю.
     - Пойдем. Только ты не обижайся. Просто наступил твой час уйти в самого
себя. Помнишь  лодку посередине Нила и наш разговор. Когда человек в поисках
доходит до  предела, когда  все  старое до  конца  сожжено,  тогда именно  и
начинается  новый  путь.  Читал, как  Пьер Безухов  вспоминал  минуты жизни,
казавшиеся ему пределом, крахом? Но  именно тогда, именно там  и зарождалось
новое, что поднимало его, ставило на дорогу.
     - Я понял. Ты, как  добрый  друг, желаешь  мне полной темноты,  полного
отчаяния, чтобы потом возродиться. Ладно, постараюсь дозреть...
     Вдали показались огни - мимо проплывал пароход.
     Гранов быстро разделся и бросился в волны моря со словами:
     - Эх! Пока Россия соберется соорудить Сибирскую железную дорогу, только
оно и выручает,  до сих пор остается единственной связью с Востоком. Отдадим
же ему дань!

     Оторвавшись наконец в наиболее  удобном  месте от  берегов, путники три
дня продвигались по долине Феран, пересекая полуостров. Царь Синайских гор -
Сербал - возвышался  над  хаосом громадных холмов. Его  многоярусная вершина
издревле  привлекала поклонников огня земного и  небесного. В  храмах огню и
солнцу  молились  и  египтяне, и  финикийцы. Сейчас у  его  подножия отдыхал
шедший  из Мекки  караван. Арабы подтвердили  слухи о надвигающейся  холере.
Любящие полечиться, особенно бесплатно,  шли на осмотр к доктору охотно. Ему
пришлось повозиться чуть ли  не со всеми  паломниками каравана. И  эти  тоже
безотказно подставляли головы для измерений. Только за полночь доктор прилег
отдохнуть  на  берегу горного  ручейка и послушать  сквозь дрему серебристые
трели горного соловья. Застонала  сова. Караульные приняли ее голос за вещий
знак мифической птицы Худ-Худ.
     Утром решили рано не вставать: все спутники Елисеева предпочли поспать.
Он поднимался на вершину один и был рад этому. Отдыхал от стонов больных, от
бесед с приятелем, от  необходимости руководить  передвижением. Шел налегке,
сунув в карман горсть сухарей и револьвер.
     У  самой вершины спрыгнул на  узкую площадку, нависшую над  бездной,  и
опешил: козел впился в него косым взглядом и направил на него огромные рога.
"Здесь не разминуться!" - подумал Елисеев, инстинктивно выхватил револьвер и
выстрелил. Козел метнулся навстречу  выстрелу. Еще  один выстрел, и  Елисеев
упал плашмя,  а  козел,  перелетев через него, повалился рядом, обрызгав его
горячей кровью.
     Человек встал и  долго, с  искренним  сожалением смотрел на бездыханное
животное, озаренное полуденным солнцем.  Поднявшись на  вершину,  он увидел,
как закружились над его невинной жертвой орлы.
     С вершины  были четко видны, будто на географической карте. Серебристые
полосы морских вод, обрамляющие полуостров, желтые пески пустыни и хаос гор.
     И опять мучительный  путь  среди  темных, глухих ущелий,  под  камнями,
нависающими над тропами.
     В глубине узкой лощины под прикрытием каменных громад, как гнездо орла,
висит на склоне скалы четырехугольная твердыня монастыря. Вокруг все голо, а
за стеной сад из пальм, миндаля, олив, пирамидальных тополей  и кипарисов. У
ворот  верблюды без команды опустились,  предчувствуя отдых. В бойнице стены
появился  монах  и  потребовал рекомендаций,  без  которых  не  принимали  в
обитель.  Елисеева  впустили одного. По каменным пустым  и гулким  коридорам
Елисеев  шел за монахом. Строения выглядели  погребальными склепами. В одном
из переходов они  натолкнулись на группу сидящих монахов  в  черных одеждах.
Монахи  привстали,  низко  поклонились  и  по-гречески  тихо  приветствовали
Елисеева. Он  ответил  тем же. Опять был лабиринт спусков,  террас,  дворов,
лестниц. Келья, в  которую привели  Елисеева, показалась ему подобием гроба.
Здесь   попросили  обождать.  Через  полчаса   пригласили   на  монастырский
вегетарианский  ужин. Елисеев напомнил настоятелю  о Гранове  и проводниках.
Один из монахов пошел за ними.
     Поутру они посетили шестнадцать  церквей  монастыря. Друзья  поразились
скудному  и  суровому  убранству   храмов,  странному  для  русского  глаза,
привыкшего  к роскоши храмовых иконостасов и росписей. Самым ярким был  храм
Преображения, стоявший  на месте, где была,  по преданию, Неопалимая Купина.
Массивные  стены  из  гранитных кубов,  золотой иконостас,  мраморный  пол и
мраморный   престол,  покрытый   куполом  из  черепаховых  и   перламутровых
пластинок.  Серебряные и хрустальные люстры, пожертвованные из России. Монах
показал  главную   святыню  монастыря   -  мощи   великомученицы  Екатерины.
Серебряная рка стояла внутри мраморной гробницы с изящным резным куполом.
     Вечер   гости  провели  в  книгохранилищах  монастыря  и  в   беседе  с
настоятелем-греком.  Они  сидели  под  тополями,  прислушиваясь  к  журчанию
фонтана, вдыхая благовония ночи. Старцы предложили гостям кофе и  шербет, но
сами, по обету, отказались от всякой еды.
     Утром  Елисеева  провели  в  подземелье,  где хранились  кости  усопших
монахов. С грустью отметил Елисеев, что люди,  отрекшиеся от мирской  суеты,
все-таки  останки  простых  чернецов и привилегированных монахов  складывали
отдельно. В каждом подземелье  черепа лежали  с  черепами, ребра с  ребрами.
Образовалось два  склада  однородных костей. Для Елисеева это был  ценнейший
антропологический материал.
     Стремясь   отыскать   реальные  свидетельства   исторических   событий,
путешественники  продолжали  свой  путь. Местами они карабкались,  ползли на
коленях  и  изнемогли   до  предела.  Наконец  они  взобрались  на   вершину
Джебель-Муса и остановились в одной из горных пещер. В ней оказались скелеты
троглодитов, перемешанные с раковинами и каменными орудиями.
     - Я так и предполагал! - обрадовался Елисеев.
     - Чему радуешься?
     - Видишь,  пражители каменистой Аравии были людьми  обычного роста -  1
метр  65  сантиметров! - с  хорошо  развитой мускулатурой,  что  и следовало
ожидать  от  людей,  боровшихся  с  нуждой  в этой пустыне. Формы их черепов
приближаются к  формам черепов современных людей. Но как взять  с собой  эти
находки, эти  доказательства  расового равенства  и библейского фарисейства?
Нет денег для перевозки, нет! Понимаешь?
     -  А  куда девались останки  тысяч  людей, которые брели вослед Моисею?
Может,  странники  забирали  покойников  с  собой, чтобы  похоронить в земле
обетованной?
     - Ну, это  тоже  нелепость. По преданию, они  бродили годами, каким  же
образом они могли за собой носить прах своих близких?
     Преодолев  горы  и  ущелья,   долины  и  пустыни,  они  приблизились  к
противоположному  берегу.  Елисееву   долго  еще  помнились  мрачные   стены
покинутого   ими  монастыря,   скудная  обстановка   храмов,  суровая  жизнь
отшельников и  глаза старца  -  эти глубокие, как  черные  колодцы, глаза  с
отрешенным взглядом. О чем думал  старец?  О трудностях  земных путей вообще
или о себе, так бессмысленно отдавшем жизнь пустыне?


     Проводник  Ахмед сначала  никак не мог отыскать дорогу  к  морю.  После
изрядных блужданий  они наконец, пройдя еще одно дикое ущелье, вышли прямо к
берегу.
     - Я чувствую себя возвратившимся  на  "круги  своя"  -  voil!*  Шли от
Красного моря и пришли к Красному морю... - бурчал Гранов.
     Но было не  до шуток.  Дорога стала  неспокойной. Проводники  провожали
недоверчивым  взглядом каждого встречного. Рашид,  самый  смелый  из  троих,
часто отъезжал в сторону.  Еще в Каире Елисеева предупреждали, что эта часть
пути  особенно  опасна,  потому  что  здесь бродит  много кочевых  иноземных
племен.
     Первая встреча  с  сынами  пустыни  прошла  удачно.  Толпу  бедуинов  в
пятьдесят шесть человек Елисеев пригласил на "русский чай". Этот неизвестный
напиток, очевидно, им понравился.
     - Таиб джай москов, - говорили арабы. - Хорош русский чай!
     Старые  шейхи рассказывали об охоте,  о чудесах,  о  племенной  вражде;
молодые играли на флейтах, пели и плясали у костра.
     Когда прощались, шейхи стали просить  одарить  их чем-нибудь на память.
Юза дипломатично убеждал, что нельзя ничего  просить у "могучего московского
паши", если он сам не предлагает. Фанатики шейхи настаивали на своем. А один
из них  стал  просить на  память хотя бы  то маленькое оружие, которое хаким
носит на поясе. Это был циркуль, которым Елисеев измерял черепа. Про могучую
силу этого "оружия" Юза специально наговорил,  чтобы они  позволили измерять
черепа.
     Просьба была и на этот раз отклонена, но сыны пустыни не унимались.
     В это  время два других проводника нагружали верблюда. Из одной корзины
случайно выпал череп. Шейхи вмиг оробели,  решив,  что  перед ними  колдун и
маг, сразу замолчали, стали низко кланяться и отступать.
     И снова трудный переход. Теперь они пересекали пустыню уже на север. На
пути встречались  скелеты павших верблюдов, выбеленные  солнцем. Справа,  на
северо-востоке, виднелась цепь  аравийских возвышенностей. Мучила  все та же
невыносимая  жара. Из протухшей воды, добавляя  в нее немного красного вина,
маслин и хлеба,  Юза варил отвратительную бурду,  которую называл "дзупа"  -
суп.
     От зноя и голода наступала апатия. Но  Елисеев на следующей стоянке все
же пошел по ущелью в  поисках интересных образцов. И тут в ноги ему кинулась
гиена. Он не  успел удивиться - гиены не нападают на  людей, -  как раздался
выстрел. К упавшей  гиене подскочил  человек. Он  бился  в истерике, называя
гиену "оборотнем". Увидев возникшего  из темноты Елисеева и решив, что это и
есть оборотень,  злой дух, который вышел из гиены, человек приложил  ружье к
плечу и в упор выстрелил в Елисеева. Пуля обожгла ухо. Увидев, что проклятый
"марафил" стоит неподвижно, безумец заорал и бросился бежать.
     Все  это произошло так  быстро, что Елисеев не успел ни  испугаться, ни
осознать, каким  чудом остался  жив. Он  опустился на камень.  В ущелье было
тихо-тихо. Только труп гиены напоминал о случившемся.

     Ночью небо пересекали метеоры, оставляя за собой серебристые следы. Они
появлялись из черноты пространства  и  исчезали  в беспредельности.  Лишь  к
полуночи прекратилось  гипнотизирующее видение сияющего звездопада. А наутро
к берегу залива пристали две лодки торговцев живым товаром. Решив, что перед
ними богатый паша, торговцы предложили ему несколько рабынь. Елисеев знал из
рассказов проводников, что торговля невольницами процветает в  разных местах
аравийского побережья Красного моря и именно сюда обычно приезжают адъютанты
египетских  и  турецких пашей,  чтобы купить красавиц,  выкраденных в  Азии,
Африке, а иногда и в Европе.
     - Что мы будем с ними делать? - спросил Гранов, указывая на торговцев.
     - Мое дело - постигать нравы и обычаи. Вступим в переговоры, послушаем.
Я должен все это описать.
     -  Экий  ты  сухарь!  Может,  надо взять ятаганы  и порубить всех  этих
негодяев в собачью закуску, а женщин пустить на волю?
     - На  смерть! Мы  сейчас  не поломаем  сложившиеся тут порядки. Но  чем
больше  людей в цивилизованном  мире  будет  знать  о  них, тем  скорее  это
прекратится.
     Елисеев  вступил в  переговоры  со  старшим торговцем. Две  молоденькие
арабки  лет 13  - 14, довольно хорошенькие, но сильно истощенные, по приказу
хозяина  пели  и  плясали,  обливаясь  слезами. Елисеев попросил  прекратить
танцы.  Третья,  негритянка,  равнодушно  относилась  к  своей  участи  и  с
любопытством  рассматривала  покупателей.  Четвертую торговец именовал Розой
Пустыни.  Эта  девушка  была  красавицей  гречанкой.  Возбужденная  каким-то
одурманивающим средством,  она хохотала и кокетничала. Матерый торгаш просил
за нее большие деньги...

     Но были и  иные встречи. Одна из них произошла на берегу Мертвого моря.
У  подножия  холма  Елисеев увидел палатку европейского туриста. Из  палатки
вышел изящный смуглый человек в белом костюме, в пробковом  шлеме,  с  двумя
револьверами на поясе. С ним были проводники и носильщики.
     Месье Пижо  из  Франции,  как  он  представился  им, был в восторге  от
встречи.  Он  пригласил русских  на необыкновенный чай, необыкновенный  суп,
необыкновенное рагу!  Весело  запылал  костер.  Месье  ловко  готовил  еду и
рассказывал  о   своих  приключениях.  С  помощью  фотоаппарата  он  собирал
коллекцию портретов  красавиц  разных. В его альбомах уже скопилось, как  он
утверждал, более полутора тысяч неповторимых лиц.  Кроме  того, он записывал
песни народов мира  и сам их переводил. Он объездил много стран. На его теле
были  следы  индейской  стрелы и испанской пули. Люди часто  не понимали его
целей. За ним гонялись охотники Ирландии, ему угрожали  японские мечи. Но он
был храбр, весел и удачлив.
     Фернан  Пижо рассказывал  свои увлекательные истории  и во время ужина.
Гости узнали, что у него во Франции есть одинокая  мать, что он очень боится
огорчить  ее неожиданной  гибелью, но  страсть собирателя влечет его на край
земли.
     Потом он вынес из палатки флейту и изящно исполнил  мелодии Норвегии  и
Шотландии, Сирии и Персии... Вечер прошел великолепно.
     А  на  заре  Елисеев  надумал  искупаться в  Мертвом море.  Сначала  он
наслаждался  необычностью  ощущений.  Вода  могла  удержать даже  совсем  не
умеющего плавать  -  так она  была тяжела.  Елисеев  попробовал плыть  стоя,
только слегка передвигая ноги, но неожиданно перевернулся. С трудом выскочив
на берег, он  ощутил  такую  нестерпимую  боль в  горле, в  глазах, что даже
закричал.  Из палатки выбежал  месье Пижо. Он сразу обмыл Елисеева остатками
пресной  воды, потом потратил и недопитый чай, но ничего не  помогало. Тогда
Пижо усадил Елисеева на лошадь и умчал его к Иордану. Доктор долго плескался
в реке, и ему показалось, что  боль прошла,  но на  берегу воспаленные глаза
заболели снова  и в горле  продолжалось жжение. Месье Пижо  привез Елисеева,
приготовил  настой из каких-то трав и,  промывая  его глаза  каждые полчаса,
развлекал сначала очередной изысканной похлебкой, а затем великолепной игрой
на флейте.
     Нежные  звуки  разносились   над   пустынной  равниной,   над   манящей
поверхностью Мертвого  моря, свойства воды которого не  перестали возбуждать
любопытство Елисеева-исследователя. И чуть оправившись, он, зажмурив глаза и
заткнув уши,  вновь нырнул  в  его жестокие  воды.  Проводники  Рашид  и Юза
принесли  Елисеева, лежавшего без сознания на берегу.  Несколько  дней потом
ныло тело, избитое  "каменной"  водой. Месье  Пижо  три вечера делал доктору
компрессы,  на  ночь  заворачивал  его  в  одеяло,  отпаивал  теплым  вином,
удивляясь и восхищаясь им.
     - Разве первого купания было недостаточно?
     - Разве, получив пулю от испанца, вы не отправились на финские  ножи? -
весело парировал Елисеев.
     Фернан Пижо долго смеялся.
     - Мы, искатели приключений, похожи чем-то друг на друга.
     Гранов  сердился  и  не  понимал. Сам  готовый  броситься  в  отчаянное
предприятие, он скорее мог понять  причины отваги  Пижо, чем "занудное", как
он выразился, упрямство друга.
     -  Подумаешь,  сел с карандашом, все  подсчитал, оглядел берега.  Разве
твои  кости более яркое научное свидетельство, чем  эти разрушенные  тяжелой
соленой водой камни?
     Пижо  пришлось успокаивать  не только Елисеева, но  еще больше Гранова.
Кончилось тем, что француз разучил с ним песню Сомали.

     Я поставил свое жилище
     В самой непроходимой чаще,
     Взял в жены красавицу деву -
     За что мне эта радость упала?..

     Но бедному радость опасна.
     Вижу вора в тени заката,
     Украсть ее захочет каждый,
     Чтоб потом продать мое богатство.

     Чтоб ее не сглазили люди,
     Чтоб ее не похитили тени,
     Я днем охраняю жилище,
     А ночью я охраняю два сердца!

     Месье  аккомпанировал  на  флейте.  Потом  они  вдвоем  пели еще  песни
Бразилии. Пижо обучил Гранова первому голосу, а сам изящно вторил.
     Они расстались большими друзьями.  Фернан обещал приехать в Петербург и
просил показать ему несколько типов русских красавиц.
     - Я  ведь тоже в  своем роде  антрополог,  - улыбнулся он  на  прощание
Елисееву.
     - Женщины - это  по  части моего спутника,  а видеть вас у  себя я буду
искренне рад.

     Чем ближе подходил Елисеев к Палестине, тем больше просачивалось вестей
о  холере.  Караваны, которые повстречались на пути,  оказались с  заразными
больными.  Холера  распространялась  по  всему Востоку. Как всегда, Елисеева
осаждали  десятки  перепуганных людей. Один из них, татарин, Муча Бакчеев из
Ташкента,  говоривший  по-русски,  ходил  в  Мекку и  теперь возвращался  на
родину.  Он обрадовался  русскому  доктору, хлопал  его  по плечу,  смеялся,
хвастался  своим  спутникам  встречей  с земляком.  После осмотра  всех  без
исключения  Елисеев  сел  с Бакчеевым у  костра - послушать  его  рассказы о
паломниках, об их путях тернистых, о чудесах на дорогах, о холере...
     Еще одно ущелье  длиною в несколько километров, почти совсем заваленное
камнями,  и  путники вышли  к  Святой  земле.  Эта  земля  до  глубины  души
разочаровала Елисеева.
     Здесь, в подземельях, как и ранее в горах, было много каменных орудий и
скелетов.  Из-за  скудости  средств  Елисеев  опять  не мог  забрать с собой
необходимые   экспонаты,  чтобы  на   фактах   и   примерах  доказать   свою
антирасистскую  теорию происхождения  людей.  Позже он  описал это  в  своих
очерках, статьях и книгах.
     Русский ученый  - антрополог  и  этнограф -  боролся против  пропаганды
западноевропейскими колонизаторами теорий  о неполноценности "низших"  рас и
народов. Он писал: "О специфическом запахе араба, по которому  миссионер Гюк
якобы мог отличить его так же, как и китайца, и негра, и индуса, и татарина,
мы  не  имеем никакого  понятия, несмотря на значительное и  продолжительное
общение с ними..."
     А как патриот, Елисеев  с  гордостью отмечал  и в  своих работах всегда
подчеркивал,  с  каким  уважением  относились во  время его  путешествий  по
Востоку к русским. Он писал, что, начиная от Константинополя и кончая самыми
дикими пустынями каменистой Аравии,  мусульманин "уже не равняет русского ни
с немцем, ни с  французом,  ни тем более  с англичанином,  он понял  теперь,
по-видимому, кто для него лучший  друг, а кто враг...  В продолжение  больше
трех месяцев находясь на  Востоке, я не слыхал  ни одного бранного  слова ко
мне как к "москову", ни одного угрожающего жеста..."


     Сочти морщины на верблюжьей коже,
     Пересчитай по зернышку песок...




     Последние переходы по пустыне оказались особенно тяжелы. Зато сладостен
был ночлег у древних колодцев Вирсеба... С журчанием струилась  чистая вода,
наполняя бурдюки.
     Рашид добыл у палестинских бедуинов молодого ягненка, немного винограда
и свежих  фиг.  Ахмед разложил костер  из сучьев и  сухих листьев,  и друзья
устроили пир.
     На  следующее утро путники вышли с рассветом, надеясь засветло прийти в
Газу.  Но  по дороге проводника укусила  ядовитая  змейка,  поэтому пришлось
стать  на привал. Доктор  разрезал рану ножом, прижег аммиаком. Все обошлось
благополучно, и с  наступлением  темноты караван наконец остановился у ворот
греческого монастыря.
     Путники наконец  вымылись и  впервые  за  многие дни легли раздетыми  в
постели.
     На следующий день  до  самого вечера Елисеев,  сидя  в  тенистом  саду,
приводил  в  порядок  свои  записки. Вдоль живых изгородей колючих кактусов,
пестревших  желтыми цветами, бродил, отдыхая  и  набираясь  сил, все еще  не
привыкший к таким "экскурсиям" Гранов.
     Потом был переход от Газы на север вдоль берега Средиземного моря среди
финиковых  пальм и  маслиновых зарослей. Первый раз за все время путешествия
путники шли лесом. Удушающий зной пустыни отступил.
     Им   открылись   развалины  Аскалона.  Полузасыпанная  песком   древняя
городская стена высилась на берегу. Между остатками башен и мраморных колонн
позднейшего  времени  росли  деревья.   Возле  романтических  руин  спокойно
плескалось фиолетово-синее  Средиземное море. Здесь  было так восхитительно,
что Елисеев  с  Грановым решили сделать  преждевременный  привал.  Они долго
любовались  сказочным пейзажем, потом заснули, будто в  волшебной  колыбели,
убаюканные   тихими  звуками   волн,  свежими   ароматами  садов  и   мягким
посвечиванием далеких звезд.
     Утром  Гранов  чувствовал  себя  настолько  бодрым,  что  даже  побежал
купаться. Елисеев, уютно устроившись на камне, писал свои заметки.
     Вдали  показался  человек.  Он  приближался.  Не обращая  ни  малейшего
внимания на караван, он шел, погруженный в свои думы, глядя себе  под  ноги.
Гранов,  подплывавший в  это  время  к берегу, поравнялся с  незнакомцем  и,
бросив взгляд на его походку, одежду, повадки, весело крикнул:
     - Поклон, дедушка, от славных московитов!
     Старик  вздрогнул, остановился и  поднял глаза на ловко  выходившего из
воды молодого человека, потом перевел взгляд на сидящего на камне.
     - Вот те раз... - медленно произнес старик.
     - Здравствуй, братец, - улыбнулся Елисеев.
     - Неужто русские? Доброго вам  здоровьичка. - Старик низко поклонился и
присел на соседний камень.
     - А мы собираемся завтракать, - сказал Елисеев, - откушаешь с нами?
     Старик улыбнулся:
     -  Хоть  немошно  ми идти,  не  дерзаю приближатися  к  вашему  пламени
горящему, да не ополею, яко сено сухое...
     Шутка  Елисееву  понравилась. Старик  переиначивал  какой-то  старинный
текст. И сам он понравился. Русская  рубаха  на нем была неуклюже перекроена
из восточного балдахина на крестьянский манер, а широченные штаны заправлены
в сапоги. За спиной - котомка. В лице сквозило то лукавство, то простодушие.
Елисеев знавал таких людей. Они были мудры, часто весьма просвещенны, но вне
круга  определенных  вопросов  вдруг  становились совершенно  наивны.  Глаза
старика  глядели  сквозь  завесу  страданий.  Печать дальних дорог  виделась
Елисееву в них и еще что-то знакомое, назабывное.
     - Звали меня Федором, сыном Антоновым, - сказал он.
     - Послушай, Федор, а ведь я тебя где-то встречал, а? Никак не припомню.
     - Видели, ваше благородие, я вас признал. Не вспоминаете?
     - У меня память  хорошая  на лица. Или не таков  ты  был? Словно сквозь
туман тебя вижу.
     - Ваша правда, не  таков.  И туманы меня,  и пустыни,  и  ветры, и беды
опутывали, окутывали, иссекали. Да еще рыжий  я  был вовсе, а  теперь сивый.
Помните, приезжали вы в Олонецкий край,  песни записывали  у  сказителей?  Я
тоже тогда навязывался сказки  всякие говорить, песни, но  приметил, что мои
вам неинтересны.  Я  все  думал,  чем Никита  лучше меня  речь ведет? Только
опосля догадался.
     Елисеев  тотчас же вспомнил. Когда  он  на  Севере искал  сказителей  и
песельников,  к  нему  все подбивался  рыжий  мужик.  И хоть не был  Елисеев
опытным фольклористом, но знал, что, к примеру, барские  лакеи не  годятся в
сказители.   Они  многое   переиначивают  на   свой  "культурный",  как   им
представляется, лад, ввертывают фразы, почерпнутые из  господских бесед,  из
городской  молвы, нередко сознательно  исправляют текст,  презирая  культуру
"мужицкую".  Рыжий  показался ему тогда  человеком такого  типа. Он вставлял
порой  в речь  даже целые  литературные  отрывки,  а  то  соединял сказки  с
былинами,  чего  никогда  не  сделает  чуткий  к  народному  слову  северный
сказитель. Сейчас Елисеев  думал,  что  он  тогда сам в чем-то, наверное, не
разобрался, потому что  ему явно нравился этот седой дед. С прозрачных  глаз
спала пелена, и теперь в них отражались и судьба, и характер.
     Елисеев  с детства любил дорожные встречи. Бывало, часами просиживал он
у вечерних костров, слушая рассказы солдат. Любая  встреча  не казалась  ему
потерей времени и лишней не была.
     - Что самое  интересное в путешествиях?  -  спросит  его однажды Наташа
Надеждина.
     - Встречи, - не задумываясь ответит он.
     -  Разве  нельзя встретить интересных  людей невдалеке  от  дома? Зачем
тогда все дальние дороги?..
     - Понимаешь, Ната,  люди не просто маяки на перекрестках этих дорог. Я,
может быть, через них и осмысливаю путешествие. Финские  леса для меня - это
колдун  в  избушке  у озера  и  поэт  Ленрот  со  своими  сказками.  Я  вижу
остроконечные крыши  города,  вижу новгородские тропинки, повороты,  болота,
реки,  деревни  по тем старикам,  что пели  мне  песни,  по тем  людям,  что
встретились  на моем пути. Африка, охота  на  львов, пустыня вызывают у меня
образ  бродяги Исафета. Или,  вернее,  он  соединяется  для меня с "львиными
ночами".  Люди  как  бы живыми  знаками стоят на  всех  дорогах, которыми  я
прошел.  Люди - узелки, благодаря которым дороги - это  не  просто тракты, а
узы, связывающие всю землю и всех нас воедино.

     У моря  было  нежарко.  Юза был счастлив накормить  гостя  не бурдой, а
мясом, рисом,  овощами, фруктами, напоить настоящим  чаем.  И действительно,
завтрак впервые за много дней был так вкусен!
     - Так почему, думаешь, я не записывал тогда твои сказки?
     - Человек  я  книжный. Мужик  деревенский, он поет, что батька пел. А я
высмотрю что-то  в  книге, или где  какую сказку услышу, или припомню такое,
что в песнях было  уже. Надо бы подумать и разобраться, зачем люди по-своему
складывают. Для  тебя сказитель - это  ответ на твой вопрос,  который ты сам
себе задал. Я так понимаю, что не ответил я тогда  тебе, потому  как  сам не
понимал, что к чему.
     - Теперь-то понимаешь?
     - Не-е, мыслю я трудно. Книги-то  читал, а не учился. На мир все сквозь
них  глядел,  как невеста  сквозь фату. То клад  норовил  откопать,  то щуку
изловить такую, чтоб чудеса свершались "по  щучьему  велению".  За моря,  за
горы  побежать, чтоб в тридевятом царстве  землю найти, где царь  - истинный
батюшка, царица - родная матушка,  а все - братья  друг другу да сестры.  Но
ничего такого не выходило в жизни.
     Он хихикнул. Лицо его стало детски-мечтательным.
     - Еще на ковре-самолете  в небо полететь к птичкам  желал. Старый дурак
что дитя малое. Не-е, мне лучше святое писание читать.
     - Почему же?
     - Там не  понимать надо, а только верить. Так мужику легше. "Пришел Сын
Человеческий в Кану  Галилейскую, а у людей вина нет, чтоб свадьбу справить.
И обратил он водоносы с водой в вино". Все ясно. Пришел  он, значит, радость
дать  людям. Когда радость, то и вода как вино. Это в горе пьют не напьются,
а еще пуще голосят.
     -  А не  расскажешь  ли нам  свою  жизнь по порядку, Федор?  -  спросил
Елисеев. - Как в этот путь пустился? Только ли от веры своей?
     - Рассказать можно, но глубоко  надо забираться, скоро не вылезешь, а у
вас, гляжу, уже вещи уложены. Да и  мне сегодня в Газу надо, чтоб  к кораблю
поспеть. Так что если чего, я прошлое примну, уложу потуже.

     ...Места у  нас  в Олонечине хорошие:  простору много,  рыбы,  трав. Но
неправдой все  заросло пуще, чем травами. Законники, сказано, присвоили себе
ключ разумения, сами не  вошли и входящим  воспрепятствовали. Тьма над нами,
что полярная ночь. И грабят,  и людей бьют, и лес губят, и рыбу тоже. Правды
только не сеют и не жнут.
     Что  чиновники, что приказчики, что лесопромышленники. Да и сами темные
мужики от своей темноты друг другу  зло творят. Вырос я  у одного кабатчика.
Мамка у  сына его кормилицей жила.  Меня  грамоте  по  повелению  его ученой
барыни выучили и велели книги в ее шкафах складывать, кое-чего переписывать.
Ну  и почитывал... Мамка моя так песни  певала,  что  барин приглашал к себе
господ послушать ее.
     - Ты ее в петербургскую оперу отдай, - подстрекали его дружки.
     -  Опера  обойдется, а  она моего малго развлекает,  хворый он  у меня
растет.
     Потом  или  мамка  чем-то проштрафилась,  или барский сынок подрос,  но
послали ее  на скотный двор. Отец в  солдатах служил. Не довелось узнать, ни
где он за государя-императора живот положил, ни каков он был, мой батя.
     Сюда я шел с одним бродягой.  Его отца барин тоже в солдаты сдал, мамку
его захоронил,  а его выкинул.  Может,  и у моей мамки что с барином было...
Подойду к ней, бывало, - она плачет:
     - Ты, Федя, терпи. Говорят, воля скоро. Может, найдешь счастье свое. Ты
у нас образованный.
     А сама вдруг и померла.
     Воля  пришла  в  Россию. Тут посыпались  на  меня  беды,  как  блины  в
масленицу. Ты вот, барин, песельников да  сказочников  отыскивал,  а знаешь,
сколько их у нас на Олонечине загублено ни за что ни про что?
     Одного баржей  придавило,  другого  на  лесосплаве  потеряли,  иной  на
порубке  задушен.  А сколько их  господа хорошие продали, пропили.  У нашего
барина был  Емелька Мудрй.  То сеялку  новую сочинит, то к  плугу  какие-то
чудные  приспособления  приделает, то  коляску выдумает  новую. Барин все-то
даст сделать ему,  гостям покажет,  потом  порушит  все.  "Мне,  говорит,  и
по-старому нравится, как сеют-пашут. А другим  и  вовсе  ни к чему.  Разврат
один". Емелька плачет, а барин смеется:  "Ничего, Емелька, ты еще народишь".
Куклы только от него смешные и остались. Ходят, пищат, поклоны отпускают.
     - А сам он?
     - А он  "тронулся", как  воля пришла. Нашли его зарезанным  в овраге. С
ярмарки ехал.
     Федор перекрестился.
     -  Не туда  я  завел беседу. Про  свои злосчастия  сказывать  -  старые
болячки колупать. До конца  века не вылезешь... Надо жить тем днем, что тебе
сегодня послан.
     Скажу старой присказкой: пошел я в море  быстрой рыбою, а горе  за мной
частым  неводом. Полетел я сизым голубем, а горе  за мной  серым ястребом, В
той  мамкиной старой песне молодец от горя в монастырь заперся, а горе его у
ворот стережет, но за порог ступить не смеет. А мне монастырь не по нраву. Я
мир посмотреть желал. И уразуметь, зачем люди зло другу чинят.
     Вижу, что это и им самим не в  радость. Как слепые все. Книги почитал -
в голове  у меня...  словно  разрыв-травы наглотался. Я  раньше думал, книги
пишутся  святыми людьми. Потом  гляжу,  в одной на  Бога восстают, в  другой
вовсе не помнят про Него. Читал и графьев, и дворян всяких -  Тургенева там,
Толстого само  собой.  Многого не понял: о  чем-то своем спорят  господа. Но
иногда мелькнет строка, словно молния, хожу с ней и маюсь:

     Мало слов, а горя реченька,
     Горя реченька бездонная.

     -  А  говоришь, не понимать надо, а верить. Если  верить  -  с  чего же
маяться?
     Федор помолчал.
     - Вот с маяты и отправился. Пройду, думал, по святым местам, может, мне
что и откроется, зараз и грехи свои замолю. Вот как вы от  нас отъехали, так
и пошел.
     - Как? - хором воскликнули Елисеев и Гранов. - Так ведь три года с  тех
пор уж минуло!
     -  А  я  три года  и ходил.  Не  все,  правда,  шел.  Много  на  местах
засиживался.  У  кавказцев  в заточении сидел, у турков сидел, у персов. Бит
бывал  до  полусмерти  раз  двадцать.  Три раза  помирал, но не принял  меня
Господь. Видно, не допил свою чашу. Не нагляделся  на жизнь.  И мусульман, и
огнепоклонников,  и  сектантов. А счастья нет  у людей нигде. Друг на друга,
племя на племя злобу льют. Одним кажется, побей они турков - к  ним  радость
привалит,  другим мнится,  если гяуров не будет, тут  и  рай  откроется  для
правоверных. Бесово наваждение, скажу.
     Спутники  у меня были. И  никто не дошел. За что-то дано мне  было муки
претерпеть,  но дойти. С Волги до  Кавказа шел со  мной  один.  Много  людей
порешил. Но однажды младенчика погубил, и не вынесла душа его.  Стал ему тот
младенчик  сниться. Я думаю,  что из  рая  он его мучил, чтоб пробудить душу
темную. В тюрьме какой-то  старец блаженный наставил его на путь истинный, и
решил он в  Святую землю идти отмаливать грехи. По дороге в одной осетинской
деревне увидел  он  мальца годиков двух  и стал его привечать. То сласти ему
притащит,  то игрушку. А старшие братья следили, видать, за ним. Раз он стал
выманивать мальчишку  за  калитку,  а  они, как кошки,  прыгнули  на  него с
кинжалами и  прикончили -  думали, он украсть  дитя  хочет. Мы в той деревне
нанялись на  три  дня сено косить. Я  недалеко  сидел.  На моих глазах все и
было. А может, положено ему было от младенчика пасть, а?
     Потом до самой  Персии с  молодухой шел.  Она  грех  какой-то  свершила
против  мужа.  Муж  сгинул...  сам  ли,  от  нее  ли  -  не  ведаю.  Старуха
родственница и присоветовала идти.  Напали на нас,  в Персии  это уже  было,
меня избили, потом пристукнули чем-то, я память потерял.  Бабу забрали, баба
была красивая, в теле. Верно, продали в  гарем какого-нибудь султана тешить.
И опять не  ведаю, чей  тут перст. Может,  и ей положено претерпеть  это  за
грехи ее? Кто ответит?
     А  персы  и  добрые  бывают.  Двое стариков бедолаг  выходили  меня.  И
калякать по-ихнему выучили.
     - Постой, - перебил Елисеев, - как же ты знал, куда идти?
     - Так... знал, что надо через персидскую землю двигаться. Ну, вот... за
Кавказом в  Персию  дорогу  искал, из Персии  - в  Сирию, потом  и  в  землю
обетованную.
     Елисеев вынул свои карты,  попытался представить  себе  маршрут  пешего
паломника,  но ничего путного не вышло.  Старик  одни пункты,  через которые
проходил,  знал,  другие  нет.  Он часто  оказывался в  стороне  от  нужного
маршрута: то его хватали и вели куда-то  работать насильно, то он сам шел на
заработки с толпой бедняков...
     Прощаясь  с Федором, Елисеев  выяснил, что  и обратного пути  не  знает
паломник, и денег на  проезд до  Одессы ему не  хватает. Елисеев  решил дать
немного. Но вмешался Гранов и дал Федору два письма: одно своему знакомому в
Газу и другое в контору отца в Константинополе.
     - По этой записке тебя, братец, доставят  бесплатно.  Может быть, еще и
заработаешь, если будет поручение. А это письмо в Петербург, чтобы дали тебе
постоянную работу.
     - Спасибо, барин, но я мыслил вернуться к себе.
     - В Олонце,  я понял, тебя никто не ждет. В твои шестьдесят не очень-то
легко будет там на хлеб заработать. Ты  все ж зайди с письмом: у конторы и в
Олонце дела найдутся.
     У  Елисеева было  много  подобных  встреч.  Через  рассказы  о горестях
странников  он  ясно  чувствовал  язвы Родины. Ничтожная часть  крестьянства
бунтовала,  большинство же молилось.  В  молениях  и стонах  ходоков  слышал
Елисеев плач своей земли.
     Не случайно он так вслушивался в рассказ странника, пытался понять душу
бедного сына своей бедной, стонущей в юдоли Родины.

     Пройдя несколько городов и развалины древнего Аскалона, караван подошел
к пещерному городу Бет-Джибрин, древнему  Элевтерополису.  Ныне на месте его
оказалось  лишь  небольшое  поселение, расположенное  террасами  меж  гор  и
холмов.
     Полна таинственности история древнейшего  царства троглодитов. Пещерная
столица - это куполообразные холмы, до  того изрытые, что представляют собой
сплошные  просторные  помещения,  соединенные  подземными  коридорами.  Залы
внутри  гор  подобны  внутреннему пространству  церквей. В вершинах  куполов
имеется световое  отверстие.  Местные  жители  знают далеко  не все  пещеры,
потому что многие входы обвалились и загромоздили проходы.
     В  далекой древности, еще до существования  Иерусалима  и Хеврона,  это
место называлось Бетагабра, что значит "дом великанов". И предания  говорят,
что в этих пещерах обитали огромные троглодиты. Однако  измерения, сделанные
Елисеевым здесь, как  и предыдущие,  показали, что люди были обычного роста.
Действительно,  бродя по  "залам"  Бет-Джибрина,  можно  представить, что не
люди,  а  могучие великаны  выдолбили изнутри эти горы.  Гигантские  колонны
держат своды многих пещер. Стены  исписаны иероглифами жрецов  культа Ваала,
Астарты,  Молоха. На рисунках изображены солнце, луна, человеческие фигуры с
растопыренными руками и ногами.
     Елисеева и Гранова сопровождали арабы в белых одеждах. Они несли факелы
и  свечи. Это мерное шествие по подземным гулким коридорам вдоль стен, между
колоннами,  напоминало траурную процессию. На  дне пещеры Елисеев то  и дело
обнаруживал человеческие останки - кости, черепа, целые скелеты.
     Воображение Гранова разыгралось.
     -   Представляешь  себе,  как   в  этом  первобытном   обиталище  позже
происходили мистерии в  честь финикийских божеств, горели жертвенные костры,
стоны оглашали  эти жуткие своды.  В раскаленные объятия  Молоха  ввергались
невинные  юноши  и  девушки.  У подножия  статуи Астарты шли  сладострастные
вакханалии.
     - О-го-го! - вдруг прокричал он.
     Арабы   остались   невозмутимыми.  А  совы   и  нетопыри  взлетели  над
процессией, и на путников посыпались мелкие камни и помет.
     Хотя привыкли путники к  чудесам  и  необычностям, трудно  было заснуть
после всего увиденного.

     Покинув  на  рассвете пещерный  город, путешественники  с  наступлением
темноты достигли Хеврона.
     Караван  остановился  у ворот  белого  домика русской странноприимницы.
Добрая  женщина,  повязанная  поверх черного  платья  цветастым  передником,
покормила яичницей с черным хлебом, напоила чайком из медного самовара. Если
бы не тощие фигуры  верблюдов каравана возле шумевшего за окном исполинского
дуба  исчезнувшей  дубовой  рощи  Мамре,  дуба-патриарха,  именуемого  дубом
Авраама, Елисеев почувствовал бы себя "в избушке у новгородской хозяюшки".
     Странноприимный домик стоял русским маяком среди фанатического мира.
     Главная  достопримечательность  Хеврона  -  Харам -  мечеть, в  которой
погребены  патриархи.  Это  четырехугольное  каменное  здание  циклопической
кладки, без крыши. Двери и приводящие к ним лестницы были сделаны позже.
     Гробница Авраама священна.  Она находится под строгой охраной Порты.  К
ней не подпускают близко никого.  Австрийский эрцгерцог, однажды прибывший с
огромным   конвоем  и  султанским  указом,   не  был  допущен   к  гробнице.
Внутренность же ее недоступна даже для самих  мусульман. Ни  Юзу, ни Рашида,
ни Ахмеда в пещеру-гробницу тоже не пустили.
     Елисееву  же  удалось  увидеть  внутренность Харама,  но  только  через
окошко, когда он крадучись влез на крышу прилегающего к мечети дома.
     Потом Елисеев, как всегда, пошел осматривать окрестности. По дороге ему
встретились два пастуха с ружьями, которые взялись показать дорогу к древним
захоронениям. А когда завели в ущелье, стали угрожать, требуя платы. Елисеев
выхватил ружье у  одного  и стукнул  им по ружью другого.  Тот  взвыл  и  от
неожиданности упал. Доктор вытащил затворы из обоих ружей, положил патроны к
себе в карман, кинул ружья  на землю, забросил затворы в траву и пошел своей
дорогой.
     Вечером он рассказал об этом Гранову.
     - Ты ж мог унести затворы или хотя бы закинуть их подальше.
     - Жалко было оставлять ружья без нужной  части, - усмехнулся Елисеев. -
Нет,  правда...  Это  были  просто  оборванцы.  Я  думаю,  они  очухаются  и
раскаются.

     Путь от Хеврона  до древнего Иерусалима шел  каменистыми тропами  через
известковые  холмы,  сквозь  колючие  кустарники.  На  одном  из  холмов   -
загадочная ограда, сложенная из  гигантских  каменных глыб. Путешественникам
рассказали, что одни ученые видят в ней остатки библейской древности, другие
считают ее развалинами христианской базилики. Елисеев же склонен думать, что
увидел остатки каменного века...
     Три  больших бассейна, в долине  - пруды Соломона, высеченные в скале и
расположенные  уступами  один   над  другим,   являют   собой   удивительное
сооружение.

     Из-за  построек нового  Иерусалима на голубом небе  показались зубчатые
стены древнего города. Над  ним вырисовывались купол Харама-эль-Шериф, башня
Давида и еще один темный купол базилики.
     "Старый Иерусалим,  стесненный своими массивными  стенами, восстает как
огромная  руина  в ореоле своих евангельских  и библейских сказаний..." - на
ходу записал Елисеев в дневник.
     В полдень  караван  подошел  к воротам русских построек  в  Иерусалиме.
Трудное путешествие  было  позади. Оставшийся  путь казался Елисееву  легкой
прогулкой.
     Он с любовью смотрел на своего верблюда. Окровавленные мозолистые ноги,
впалые бока, складками повисший горб. Верблюд спокойно жевал и глядел поверх
человека куда-то вдаль.
     - Прощай, - прошептал Елисеев и потрепал верблюда по шее. Он на секунду
прикрыл глаза и  представил животное, плывущее сквозь  ущелья,  пески, зной,
самумы, солнце...
     Рядом стояли Ахмед, Юза и Рашид. Все трое плакали.
     - Ну...  вот, - смутился Елисеев и тоже почувствовал комок в горле. - Я
еще приду вас проводить, - добавил он, не зная что сказать.
     Через день его проводники уходили.
     - Наверно, никогда вас больше не увидим! - сказал по-арабски Рашид.
     - Ни-ког-да, - повторил по-русски Юза.
     Ахмед отвернулся, глотая слезы.
     - Как знать...
     Елисеев  и  Гранов вышли  из  города с караваном и долго  смотрели, как
город исчезает вдали.
     Через день  уехал спешивший по делам  и изрядно измотанный путешествием
Гранов.
     Елисеев посетил православные  и латинские  часовни.  Он был в Назарете,
прошел Скорбным путем, посетил пещеру Благовещения, стоял на Голгофе.

     Тягостное  чувство осталось у путешественника от посещения святых мест.
Он испытывал  совсем не умиление,  а  раздражение и горечь. Елисеева поразил
торгашеский  дух  служителей  культа.  Священники  и  монахи  нисколько   не
заботились о странниках,  о  людях,  пришедших сюда  в поисках  истины.  Они
глядели  на  паломников  только как  на  статью  дохода. Многое  открывалось
простым людям, дошедшим  сюда, да не удавалось донести это открытие обратно:
дорогой большинство гибло. Не мог Елисеев забыть рассказов встретившихся ему
паломников о том, как пошли от берегов Волги 700 человек,  а назад от святых
мест вернулось двое. Все остальные погибли на долгом  пешем пути через Малую
Азию.
     Елисеев  подробно  описал   Мертвое  море,   развалины  Иерихона,  грот
Предтечи, Иордан,  Тивериадское  озеро,  долину  Кедрон, Вифанию, монастыри,
горы, растительность. И когда ему в 1884 году в третий раз придется посетить
Палестину, тяжелое чувство вновь возникнет у него. И он завершит свои очерки
печальными мыслями:
     "...Я уносил с собой из Палестины горечь на сердце вместо тихой радости
и душевного успокоения...  Не с  охотой  ступит моя нога туда, куда три раза
меня тянуло  сердце и откуда столько  же  раз я уходил, не  ощущая  в сердце
того, о чем мечтал и чего не находил!.."
     Он  покидал  берега  Палестины,  полный  невеселых  дум. Это настроение
усугубилось  посещением  острова  Хиос  на  обратном  пути. Там было недавно
землетрясение. Елисеев видел детей,  потерявших родителей, матерей, рыдающих
над могилами детей. Это людское горе как-то непонятно соединилось в его душе
с горестями России.



     Недоступные стороны света,
     Как леса, обступают меня...



     Может быть,  Цейлон показался  Елисееву столь прекрасным потому, что он
сошел  на остров с парохода "Кантон", где в смрадных, душных  трюмах лечил и
спасал людей, погибающих от морской болезни и от зноя.
     "Трудно  да и невозможно в легких штрихах описать впечатление,  которое
охватило меня при первых шагах на почве роскошного Цейлона, давно  манившего
меня своими прелестями и чудесами. Мы  скажем только, что северянину следует
проехать океан  лишь  для  того,  чтобы  хотя один час провести  в роскошных
тропических садах или лесах Цейлона".
     Лес вырывается прямо  на  улицы Коломбо. В зелени  тонут дома, пестрота
цветов   перемежается   с  пестротой  восточной  толпы.  Тротуары  с  трудом
пробиваются сквозь кусты и деревья, которые  сверху  донизу усыпаны цветами.
Живые, яркие,  узорчатые  ковры  из пестролистных растений нависают со  всех
сторон; зелень вьется над головой, тянется за ногами.
     От  резких  терпких  ароматов  кружится  с  непривычки голова.  Бананы,
кокосы, акации, магнолии и еще сотни неведомых растений...
     Богатые  современные  дома,  древние пагоды,  сверху  донизу отделанные
скульптурной лепкой, причудливые кружевные  беседки,  шатры из живых ветвей,
изваяния из камня, деревянные скульптуры и барельефы...
     Обитатели  острова живут  в  крохотных хижинах  или плетеных  корзинах,
работают не разгибаясь на огромных плантациях,  которые принадлежат господам
этой сказочной страны - англичанам.
     Люди  здесь  настолько   разные   по  типам  и  одежде,  что  создается
впечатление настоящего маскарада. Обнаженные туземцы с кожей всех оттенков -
от  черного  и  коричневого  до  красного   и  желтого.  Индийские  раджи  в
балдахинах; китайские  мандарины  в шелках,  лентах,  кольцах  и  ожерельях;
коляски с  горбатыми быками и ослики, запряженные  в повозки;  наездники  на
изящных лошадях; роскошные европейские дамы, одетые по парижской моде. И все
это сверкает,  движется,  суетится  между  густой  синевой  неба  и  пестрой
растительностью по красным дорожкам.
     Елисеев  несколько раз уходил в глубь леса наблюдать жизнь животных. Он
часами  лежал  в  кустах,   держа  небольшое  копье,  какое  местные  жители
употребляют для борьбы со змеями.
     - Со змеями можно  дружить, - объяснял Сандро.  - Они  тихо ползают  по
своим делам. Надо только быть внимательным к ним. У  нас люди живут с самыми
ядовитыми  кобрами. Им оставляют дыру в  стене  хижины,  давая  путь, и змеи
никогда не трогают обитателей дома.


     Однажды на центральной  улице  Коломбо Елисеев  остановился  у  дерева,
наблюдая за игрою обезьянок. Вдруг  кто-то навалился на  него сзади. Елисеев
отскочил, обернулся и увидел смеющегося Гранова. Они обнялись.
     Оказалось,  что  Гранов  заехал  специально  на  Цейлон  по  дороге   в
командировку,  когда  узнал  от отца, что Елисеев должен там делать довольно
длительную остановку.
     - Но я уезжаю скоро.
     - Ты же вернешься сюда? Все равно мимо будешь плыть.
     - Не  знаю  еще. Сначала хочу  побродить по уссурийской  тайге и,  если
удастся, побывать в Японии. Может быть, месяца через три.
     - Я это учту.  Приеду  из Индии сюда и дождусь  тебя. Отправимся  домой
вместе. Идет?
     Они вышли  на  набережную.  Ужинали в небольшом  плавучем ресторанчике,
любуясь  многочисленными судами в гавани. Проходя, суда  взметывали  фонтаны
фосфоресцирующей  воды. Над берегом летали мириады мигающих  светлячков. Мир
казался огромным единым бенгальским огнем.
     - Завтра я тебе покажу что-то, - пообещал Елисеев.
     На  следующий день  они гуляли  по  острову  довольно долго, а друг как
будто забыл о своем обещании. Но вот  к вечеру он поглядел на  небо, которое
высоко-высоко заволакивалось облаками, и сказал:
     - Сходи в отель и быстро соберись на спектакль.
     - По-моему, скоро начнется дождь, - удивился Гранов.
     -  Да,  потому надень  плащ  и обязательно  сапоги. Я  как раз  и  хочу
показать тебе "танец дождя".
     Едва они  дошли до небольшой поляны  в  лесу, как действительно начался
дождь. Через минуту он уже превратился в сплошной ливень.
     - Крыша в твоем театре прохудилась, - ворчал Гранов.
     - Все в порядке. Это важнейшая декорация нашего спектакля. Гляди.
     На поляну высыпала  группа обезьян.  Они расселись  на  земле, на суках
деревьев, как добрые зрители. На "руках" у некоторых вертелись детеныши.
     - Самки с детьми и молодежь, - шепнул Елисеев.
     Дождь не  переставал. Неожиданно на поляну выскочило несколько  самцов.
Они вспрыгнули на деревья, с треском сломили по ветке  и бешено закружились,
размахивая ими. Потом они вновь вспрыгивали на деревья  и вновь  носились по
поляне.  Танцоры  собирались в  круг,  приподнимали  одну ногу, касались  ею
другой,  ритмично топали и хлопали  в "ладоши". Иногда поднимались  самки  и
кокетливо  кружились  рядом. И снова самцы  носились по поляне,  были себя в
грудь,  махали ветвями,  прыгали по деревьям.  Спектакль  неожиданно прервал
огромный самец.
     - Это Тар - "режиссер" спектакля,  -  шепнул Елисеев.  - Но  что это он
задумал?
     Самец появился, держа в одной руке ведро, в другой - огромную корягу, и
начал колотить по ведру. Обезьяны  с  ужасом бросились  в разные стороны. Он
преследовал их, стуча  над самым ухом  той жертвы, которую  настигал. Грохот
стоял ужасающий.
     Так Тар приобрел  в своей  компании  власть. Хозяин  и повелитель носил
ведро при  себе и  время от  времени  грозно  ударял  в него. Он  с  видимым
удовольствием  подошел к  Елисееву  и, хотя  тот  был с "чужим",  без страха
принял от него лакомства и венок  из веток, который Елисеев наскоро соорудил
и надел на обезьянью голову. Обезьяне это понравилось.
     - Друг, ты способствуешь развитию в звере монархических наклонностей.
     - Я принес в ведре фрукты и хлеб. Потом  стал постукивать в него рукой.
Тар  взял  у меня  ведро  и унес.  Все  остальное,  что мы сейчас видели, он
сообразил сам.  О танце обезьян  под дождем я слышал  от туземцев и  читал у
кого-то из натуралистов. А теперь сам увидел "танец  дождя", потому и привел
тебя, но финал для меня самого неожиданный.
     - Как много чудес в природе!
     -  А мне кажется, что в  природе все чудесно. Знаешь, в Западной Африке
есть  рыбка -  илистый  прыгун.  Она умеет бродить  по берегу  на  хвостовых
плавниках,   высматривать  крабов.  А   в   океане   есть  рыбы,  излучающие
электрический свет и даже убивающие электричеством. Есть рыбы-удильщики. Они
выбрасывают перед пастью светящуюся узкую полоску-удочку, мелки рыбки плывут
на нее и тут же ловятся.
     Когда  у нас будут  совершенные подводные аппараты, мы совсем  по-иному
увидим нашу планету.
     На следующий день Елисеев повел друга опять, но уже в другое место. Они
залегли  в  кустах у  озерка  и  наблюдали  за  обезьянами,  которые  ловили
отражение  луны  в  воде.  Но  у  Гранова  не  хватило  терпения  дожидаться
интересных сцен. И  он  предложил еще раз проведать  Тара.  Тар  принял  его
мирно, но в приятельские отношения не вступал.
     - Не понравился я твоему другу, - сказал Гранов.
     - Животные, как и люди, со своими вкусами. Я вырос на Бреме и могу тебе
сказать, что психические  признаки, которые Брем  видит в животных, никак не
укладываются  у  него  в  скучный  термин  "инстинкт".  Вот  послушай -  это
дословно:  "Животные   бывают  храбры  или  боязливы,  бойки  или  трусливы,
решительны  или неуверенны, честны  или  плутоваты, откровенны или замкнуты,
прямы или хитры, горды или скромны,  доверчивы или недоверчивы, послушны или
вероломны,  миролюбивы  или   задорны,  веселы   или  грустны,  или  скучны,
общественны или дики, дружелюбно относящиеся к другим или враждебны ко всему
свету. И сколько различных качеств можно бы еще перечислить!"
     Не удивляйся, я  так люблю Брема, что некоторые куски  помню  наизусть,
как ты поэзию Боратынского. О косулях  он говорит как о женщинах. Они бывают
милыми,  пока молоды, но с годами становятся эгоистичными, упрямыми и злыми.
Медведь, по Брему, равнодушен, глуп и неотесан, а хомяк зол.
     - Может быть, он переносит на животных наши человеческие свойства?
     -  Трудно  сказать,  но  я  своими  глазами  видел,  как  два  дельфина
подхватили  женщину, которая  начала захлебываться.  Третий плыл  рядом - на
случай,  если понадобится и его  помощь.  Зачем дельфинам нас спасать? А мой
друг Тар и те благородные дамы и джентльмены из обезьяньего племени, которых
ты наблюдал?
     В  японских  легендах  лисы -  оборотни.  А в Африке,  помнишь, чуть не
каждое третье животное жители считают оборотнем или духом. Характеры людей и
животных удивительно перекликаются...  У меня  дома  макака и сеттер  всегда
чувствуют, в каком я настроении, и каждый  по-своему, я бы сказал, с большим
тактом относятся ко мне.
     - А сейчас, как они без тебя, твои звери и растения?
     -  Растения  непостижимей...  С  ними  необходимо   еще  более   тонкое
обращение.  А животные? Скучают, конечно, но они ухожены Назаровым и Алисой.
Дети Надеждины играют с ними и одновременно воспитывают их и самих себя.
     На следующий  день  Гранов  провожал Елисеева  на корабль. Они  сели  в
лодку,  и  она  легко  заскользила  по  глади  воды,  которая  из-под  весел
рассыпалась  в  сумраке  тысячами  ослепительных бриллиантов. Большие ночные
бабочки  летали   над  пристанью.  По  палубе  "Кантона"  сновали   торговцы
пряностями, безделушками, ананасами, восточными сладостями.
     "Мы плыли, словно по морю из серебра, - записал Елисеев у себя в каюте,
-  живые  блестки которого  сверкали  на  бортах  лодки, на  веслах,  высоко
поднимавшихся из воды, и на наших  одеждах,  обрызганных  каплями светящейся
воды. Свет бездны был так великолепен, что им нельзя было не залюбоваться, и
мы нарочно еще катались по гавани, чтобы наслаждаться  чудною  фосфорическою
игрою волн.
     Ночь  была дивная. Благоухая, тропический лес  дышал  ароматом,  звезды
блестели ярко, но еще ярче горели на деревьях рои светляков".

     ...А потом  еще одна короткая встреча с Цейлоном... Елисеев возвратился
на остров из поездки по Японии. Первая лодка причалила к  борту, и первым из
нее выскочил на палубу "Петербурга" сияющий Гранов.
     Он был  смугл,  как  туземец. Темноту кожи  оттенял белый  колониальный
костюм:  короткие, как  у англичан, штаны,  обтягивающие стройные  загорелые
ноги, на голове белая панама, в руках стэк.
     - Рядом  в шатре для тебя готов завтрак,  а вечером мы идем в  театр, -
улыбнулся Гранов, - там не обезьяны, там настоящие актеры.
     В огромном балагане  под шелковым сводом была устроена настоящая сцена.
На  сцене  группа  артистов  - огнепоклонников  из Индии. Ставили  индийскую
оперу.
     - А между прочим, как ни  странно, этот жанр искусства  создал в  Индии
русский музыкант, служивший во дворце вице-короля Индии.
     "Если эта  история возникновения  индусского театра  верна, то остается
только радоваться, что труды нашего соотечественника не пропали даром. Сцены
поставлены интересно,  игра  прекрасна,  голоса не  оставляют желать  ничего
лучшего. Сначала мы даже не верили глазам  и ушам своим, но  самый индусский
характер  пьесы, костюмы, лица,  мальчики в  женских  ролях, присутствие  на
сцене индуса,  немилосердно  колотившего  в барабан,  и, наконец, окружающая
публика  указывали  на то,  что мы  находимся  не  в европейском  театре.  С
особенным   любопытством   мы   рассматривали   зрителей,    состоявших   из
разноплеменных  представителей населения Цейлона...  Всевозможные костюмы  и
разнообразные, нередко  очень оригинальные головные уборы представляли такую
любопытную этнографическую коллекцию, которой нельзя было не залюбоваться.
     Что  касается артистов, то всего лучше выходили у них  комические роли;
характерный юмор проходит через всю оперу, и  мимика была так хороша, что не
раз мы, не понимая ни одного слова, хохотали от души".
     В антрактах друзья прогуливались в прекрасном пальмовом лесу, в котором
расположен театр. Представление затянулось далеко за полночь.
     Все  индийцы  были  красивы  и  грациозны. Мальчики,  игравшие  женщин,
искусно творили красавиц, полных неги и обаяния.
     Но  когда уже в десятый раз  индиец вышел на  сцену с барабаном и начал
колотить в него, Гранов расхохотался. Он показал Елисееву на актера:
     - Тар! Ей-богу, Тар.
     Наутро  друзья долго бродили по поляне,  где был обезьяний театр, но ни
Тара, ни других знакомых "артистов" не нашли.
     -  Не огорчайся, Саша. Завтра будет другой "спектакль". На рассвете  мы
выступаем  в  джунгли с самым опытным и смелым  шикари охотиться  на слонов.
Представляешь  себе, в  западной  прессе  появляются  портреты:  "Знаменитый
охотник на  львов А. Елисеев одним  выстрелом поражает двух слонов";  "Хвала
русскому шикари!" Ладно, слонов трогать не будем,  но леопарда или крокодила
вези в свою кунсткамеру.
     Вокзал  был   увит  лианами.   Они  поехали  на  поезде   по  одной  из
живописнейших в  мире дорог - Коломбо - Канди.  Поезд мчался  сквозь  густые
заросли  пальм,  фикусов,  акаций  и  совершенно  незнакомых  растений. Стаи
пестрых  попугаев носились по верхушкам их. Ковер из  красных лилий стелился
прямо  по  насыпи.  Ручьи  каскадами  слетали с пролетающих  за окнами  гор,
сверкали озера, высились узорчатые пагоды,  роскошные виллы, тонули в зелени
маленькие  соломенные жилища  сингалезцев.  В  купе  были  сплошь европейцы.
Елисеев хотел познакомиться с  шикари, но Гранов растолковал, что даже самые
высокообразованные   цветные   не  могут  в  этой  стране  ездить  вместе  с
англичанами.
     - А в Индии?
     - В Индии то же самое.
     - А что ты еще вынес оттуда? - Елисееву было грустно и неловко...
     -  Природа  прекрасна,  как  и  здесь.  Но...  нищета  и тысячи  разных
философий, которые уживаются рядом и даже переплетаются между собой.
     Я  прочел некоторые рукописи на  санскрите, беседовал  с  мудрецами, но
многого не понял.  А многое, наверно, понял не  так. В чужую культуру трудно
войти. Надо жить по ее законам.
     Там  тысячи людей  мрут  от  голода и болезней, живут  на  улице. Сотни
мудрецов  умирают,  спокойно глядя в лицо смерти, принимая ее  как  разумный
закон  бытия, или как радость освобождения, или как некую "станцию перехода"
и иное состояние. Они убеждены, что рождаются вновь и вновь. Они  ищут  свои
следы в первом рождении.
     Я прочитал в  одной рукописи, что достигшему совершенства йогу завидуют
боги.
     - Я не очень понимаю, как тут сходятся концы с концами.
     - Я понимаю еще меньше тебя, потому что я не понял даже того, что видел
своими глазами. Там фантастическое живет, переплетаясь с  буднями. На  улице
сидит  с  дудочкой  заклинатель  змей; змеи  вьются  вокруг  его  тела, шеи,
копошатся в корзине, которую он носит  на себе. Какие-то  люди стоят по часу
на голове,  и  проходящие  спокойно  кидают им монеты.  То,  что нам кажется
факирством, шарлатанством, фокусом, там существует сплошь и рядом как норма.
Один чародей показал мне книгу с медными страницами. На них возникали образы
городов и  стран, которые я хотел  увидеть. Потом он проводил рукой, и...  и
они исчезали.  Я запросто беседовал  с человеком, который не ел  сорок  пять
дней и собирался поститься еще.  Он  был  прост и спокоен,  улыбался.  Я  не
встретил  в его  облике ничего особенного. Если  он и был  худ,  то подобная
худоба  там  вообще  не редкость.  Мне показали женщину-красавицу, по  моему
представлению,  лет двадцати  пяти. Оказалось, что ей шестьдесят три. Она из
какой-то горной области.
     Однако сотни  людей  там умирают  так  же,  как  наши мужики на  Волге.
Англичане же равно презирают несчастных дикарей и  седых мудрецов, высасывая
все богатство из истинных хозяев этой благословенной земли.
     Гранов замолчал, глубоко вздохнув, затем вскинул глаза на друга.
     Елисеев молчал, подавленный. Потом сказал:
     - Я  не буду  сейчас  рассказывать о Японии, потому  что пишу заметки о
том,  что успел увидеть.  Одно  могу сказать: многое японцы уже  переняли  у
Запада. Не к добру это.
     - А как ты назовешь свои заметки? Может быть, "В стране гейш"?
     - Пожалуй. Спасибо. Книжка за мной.
     Они подъезжали к Канди.

     Главная  достопримечательность  бывшей  столицы  кандийских  королей  -
древний храм  - одно из священных мест буддизма. Храм Святого Зуба. На  краю
города среди цветущей зелени раскинулось изящное голубое  озеро с  узорчатой
оградой.   Посреди   небольшой  островок,   на   котором  некогда  находился
королевский  гарем.  На берегу возвышался дворец  королей  Канди.  Сейчас он
превращен в английское  учреждение. Храм - неподалеку и живет той же жизнью,
что и  столетия  назад.  Восемь золотых  ларцов  в  главном  хранилище,  они
отпираются двадцатью семью  ключами и  находятся  у двадцати  семи жрецов. В
самом маленьком  ларце, ключ от которого только у верховного жреца, спрятана
величайшая святыня буддийского мира - зуб Будды.
     Пока Гранов занимался организацией большой  охоты, Елисеев отправился в
пригород  Перадению в  великолепный  ботанический сад, в котором собрано, по
его словам, все, что есть в тропиках обоих полушарий. Там даже глаз ботаника
не может сразу различить всего разнообразия листвы и цветов.
     Вечером  они остановились в селении  рядом  с пальмовым  лесом, залитым
сиянием  луны,  неподалеку  от  пагоды  с  изящной   белоснежной  дагобой  -
буддистской святыней, воздвигнутой над какими-нибудь священными реликвиями и
золоченым изваянием Будды.
     - Волшебная феерия, - сказал Елисеев. - Когда я бродил по ботаническому
саду,  я думал, что, может  быть, ты  прав, иронизируя над моей рациональной
географией. Пожалуй,  я и  впрямь  неученый.  Созерцание мощи и многообразия
природы приводит меня  в  совершенное умиление.  Представляешь,  исполинские
смоковницы  на берегу  реки.  Река  течет  сквозь  сад.  Смоковницы  пускают
бесчисленные воздушные корни, и те вновь вырастают в деревья. Я обнял дерево
и  стоял несколько минут возле него,  как возле  дальнего друга,  к которому
много лет  шел.  Не смейся, как знать, может, это  та  самая смоковница, что
снилась  мне  в детстве. Наверно, моя  рациональная  география  - это  жажда
осуществить детскую мечту. Она символизирует единство людей.
     - Не пугайся, я вовсе не собираюсь смеяться:

     В дорогу жизни снаряжая
     Своих сынов, безумцев нас,
     Снов золотых судьба благая
     Дает известный нам запас.
     - Что ты замолк?
     - Я не замолк. Просто дальше там не про тебя.
     - Про кого же?
     - Про тех, кто утратил мальчишеские сны. Наверно, про меня.

     Нас быстро годы почтовые
     С корчмы довозят до корчмы,
     И снами теми путевые
     Прогоны жизни платим мы.

     Они  молчали. Звон цикад,  болтовня  попугает,  стоны, какие-то шорохи,
вскрики,  щелканье,  писк и  даже рычание  хищников. Ночной лес  переливался
звуками так же богато, как дневными красками.
     - Ты наивен, Андрей. Я тоже "уплатил" свои "прогоны", но просто другими
снами. Может быть,  я не сохранил те, что сохраняют другие. Я не жалуюсь, не
считаю  себя несчастным.  Вряд  ли  есть на земле  люди, что  не  оплачивают
прогонов  жизни.  Так  хочется  доехать до своей  последней корчмы  не вовсе
нищим, - грустно усмехнулся он. - Давай спать. Завтра великая охота.
     Наутро  прибыли два фургона  и четверо  черных погонщиков,  вооруженных
большими ножами. Фургоны были огромные, двухколесные,  запряженные горбатыми
бычками. На  повозки погрузили оружие, подложили сена на сиденья. Проводники
долго  пекли на  кострах  кокосовые печенья. Гранов что-то  добывал,  что-то
устраивал, все ему казалось недоделанным, недостаточным. В поход выступили к
вечеру.
     - Ты  сказал  вчера...  феерия.  Мне  тоже  здесь  все кажется каким-то
театральным, декоративным,  хотя и дышит  буйной жизнью, - заметил Гранов. -
Посмотри со стороны на наш караван.
     Действительно,   караван   напоминал  какое-то  торжественное  шествие.
Впереди каждого фургона был подвешен  яркий  фонарик. Два черных  проводника
шли впереди, работая все время длинными ножами, чтобы расчистить заросли. Их
движения  напоминали  ритуальный танец.  Свет луны подчеркивал странность  и
таинственность  происходящего.  За  этими  двумя  шел  еще  один,  с  ружьем
наготове,  потом потянулись фургоны  с  фонариками.  За ними  -  погонщик  с
факелом. Огонь должен  был  отпугивать  зверей.  В конце шествия  находились
вооруженные  "охотники"  - Елисеев  и  Гранов.  Они  двигались  с винтовками
наготове, очень настороженно, и каждый шорох казался им подозрительным.
     Как волшебные декорации,  рисовались  на темно-голубом фоне неба резные
верхушки  пальм, мелколистные  купы мимоз. Длинные лианы гигантскими  змеями
свешивались с вершин деревьев, а по  стволам, обвитым плющом, сеть воздушных
корней создала непроходимую чащу. Одурманивал аромат корицы и имбиря. Высоко
поднявшаяся луна  обливала  своим  фосфорическим  сиянием эти кружевные купы
пальм,  чудные рощи - заросли  таинственных  джунглей.  Как  стаи  крошечных
эльфов, взлетали, плясали,  утопая в этой  бесконечной зелени, рои блестящих
светляков, осыпавших живыми самоцветами дремавший лес. А прислушаться  - и в
кажущейся  ночной  тиши  как  звучал  несмолкаемый  чарующий этот  лес!  Все
говорило в нем, из каждого уголка пестрого царства неслись голоса жизни.
     Перед восходом  солнца вступили  в  маленькую  деревушку, отсюда должна
была  начаться  охота.  Невзирая на ранний час, из нескольких  хижин вышли с
кувшинами  смуглые  женщины  и,  как  кокосовые  орешки, высыпали коричневые
ребятишки. Крикнула  в лесу обезьяна, ей отозвались веселые попугаи,  в чаще
из  мимоз  в  честь  великого светила  раздались  птичьи  песни.  Выкатилось
громадное тропическое солнце. Ожил лес, ожила деревня.
     Путников  окружили  словоохотливые  сингалезцы.   Они  рассказали,  что
леопарды  уже несколько  ночей  бродят  вокруг  селения,  не  дают спать  ни
животным, ни людям.
     Гранов сразу повеселел.
     - Последние новости газет Лондона, Рима,  Парижа!  - орал он. - Четырех
леопардов убил бесстрашный победитель африканских львов и  гроза уссурийских
тигров А. Елисеев! Благодарные туземцы называют  его "истребитель хищников и
спаситель людей". Его скромный  компаньон А. Гранов привез в Санкт-Петербург
леопардовые  шкуры  как  доказательство  храбрости  великого  хакима.  Слава
Аллаху, Будде и Повелителю Огня.
     В  деревне   было  нанято  еще  несколько  загонщиков  и   носильщиков.
Разросшаяся в целую экспедицию группа двинулась в лес.
     Шествие было  так живописно, что напоминало сцены  из охотничьей  жизни
Майн Рида. Охотники в белом шли налегке, но при каждом из них находилось  по
два  туземца.  Они  несли ружья,  патроны,  одежды;  остальные  со съестными
припасами и водою бежали по сторонам. Шествие открывал шикари...
     "...В   лесу  сразу   пахнуло   сыростью;  особая  тяжелая   атмосфера,
свойственная северным лесам, охватила нас...
     Пробираясь  по узкой, тесной  тропе среди цветущей и благоухающей чащи,
мы  увидели  на  берегу  небольшого лесного ручейка свежие  следы  леопарда.
Опытный  шикари тотчас  проследил  направление, по  которому  ушел хищник, и
скоро объявил, что искать его  бесполезно, потому  что зверь уже пробрался в
чащу.  Следы леопарда  очень  похожи на следы тигра, которых много  пришлось
увидеть в Южно-Уссурийской тайге,  они также  круглы, но более продолговаты,
гораздо меньше по величине, не так глубоко вдавлены.
     В зелени деревьев, как лубочные игрушки, возникли золотистые цейлонские
петушки.  Черно-красная  пальмовая белка  прыгала по  лианам,  между  корней
скользили юркие ящерицы и пестрые змейки.
     Друзья  оказались в засаде  под сенью олеандрового дерева. Они  слышали
шум облавы.  Неожиданно какой-то зверь  выскочил  на  поляну.  Гранов  сразу
присел на колено, но Елисеев кинул в него ветку.  Перед ними вместо  хищного
зверя  стоял  усеянный  черно-белыми  иглами  дикобраз. Гранов  выругался  с
досады.
     Елисеев расхохотался и решил один пробраться сквозь чащу, но кустарники
больно  царапали  кожу,  раздирали  одежду,  и он скоро  отказался от  своей
попытки.  Облава  гнала то стадо кабанов,  то косулю, но охотники  так  и не
увидели  ни одного леопарда.  Очевидно, цепь загонщиков была редка, и  зверь
мог  проскочить во многих местах. К полудню охота окончилась полной неудачей
в  смысле  добычи,  но  охотники  были полны  впечатлений  и возвращались  в
прекрасном настроении, только Гранов уже не выкрикивал шуток.
     - Не горюй, шкуру льва я тебе пришлю из Египта, - пообещал Елисеев.
     Шли  берегом небольшой крокодиловой речушки. Зубастое  чудище несколько
раз  появлялось  из  воды,   но  скрывалось  прежде,  чем  кто-либо  успевал
прицелиться. Здесь Гранов  решил проявить  настойчивость до конца. Он уходил
вперед, забирался на прибрежное дерево и караулил несколько минут. На третий
раз он все-таки увидел крокодила. Тот бежал  по гребню,  отделявшему рисовую
плантацию от плеса. Но Елисеев не дал другу выстрелить.
     Через день они вернулись в Коломбо.
     - Я еду  с  тобой в Россию, - заявил Гранов,  - и в  следующий поход мы
пойдем обязательно вместе. Возьмешь?


     Русский  пароход "Петербург"  отправлялся  через  три дня.  Повторились
сверкающие  дни и сияющие ночи. Мириады светляков в воздухе и переливающиеся
перламутром воды залива  последний раз обласкали их  судно, и Цейлон скрылся
вдали.
     Плавание длилось пятьдесят дней.
     Одесса. 8 декабря 1889 года. 8 градусов мороза.
     После жары и цветов южный российский город показался суровым Севером.



     В небе луна одна,
     Но капли росы приютили
     Тысячи маленьких лун...



     И вот он  уже идет  по  земле  Страны восходящего солнца,  проходит  по
улицам, похожим на  дорожки  парка, мимо японских домиков. Они построены как
бы на живую  нитку.  Раздвижные  стены  открывают домашнюю обстановку семьи.
Зимой  люди мерзнут, потому что домики продуваются ветрами, но о тепле здесь
не заботятся,  как будто  жилье  это создано только  для лета,  как  гнездо.
Елисеев  увидел,  что в них почти  совершенно пусто,  и вспомнил, что еще на
пароходе пассажир-японец делился с ним своим ощущением европейского быта:
     -  Мальчишкой  мне приходилось  спать  в  портовом  складе среди  груд,
штабелей и пирамид из товаров. Когда я сейчас был в Париже, я не мог уснуть:
вещи будто надвигались, давили меня со всех сторон. Возникло  чувство, что я
попал на склад с товарами из моего  детства. Мы, японцы, дом видим временным
пристанищем.
     То,  что Елисеев  услышал от  словоохотливого  соседа  по каюте, сейчас
подтверждалось полностью. "Как птицы живут", - думал он.
     Поразительное  чувство легкости и  радости  бытия  охватило  отзывчивую
натуру. Он смотрел на красивые бухты, на многочисленные обрывы, острые пики,
причудливые скалы, узкие шхеры.  Острова  местами  были либо сплошь  покрыты
зеленью,  либо  образовали террасы,  на которых ютились аккуратные поля  или
перелески.   Изящные  селения   с   садиками   выглядели  игрушечными,   так
очаровательны, миниатюрны были они.
     Елисеев  долго  бродил  по  берегу   и  пригороду  порта,  потом  нанял
дженерикшу  и отправился в торговую часть Нагасаки, памятуя давнее изречение
одного туриста:  "Чтобы  за  возможно  короткий  срок  постичь  город,  надо
посетить его  кладбища и базары". Базаров  в том понимании, к  какому привык
Елисеев в своих путешествиях, в Японии не было. Он заходил в разные магазины
и  видел  груды  товаров,  составляющих  в Европе  исключительную  редкость.
"Всевозможные  фонари, веера,  экраны,  зонтики,  великолепные  лакированные
вещи,  мебель удивительной резьбы, инкрустации, металлические  и  фарфоровые
изделия, вазы. Идолы, работы из бамбука и соломы, шелковые вышивки и  тысячи
других безделушек".  В  Японии  было мало  фабрик,  все  создавалось  руками
местных  кустарей.  Они  выделывали удивительно высокохудожественные  вещи в
мастерских, находящихся рядом с магазинчиками.
     Характер японской природы  удачно сочетался с веселой,  находившейся  в
постоянном движении  толпой.  Японская толпа производила самое благоприятное
впечатление  как  умением  одеваться  - не броско,  не  пестро, хотя ярко  и
разнообразно, так и умением держать себя - благодушием, написанным на лицах,
мягкими движениями.
     Но  поверхностный взгляд не угадывал того,  что  двигало человеком этой
малознакомой культуры, не мог определить, какая внутренняя работа вершится в
нем.
     Елисеев, по  его  словам,  проехал по  Японии  в  быстроходных  по  тем
временам поездах. Представился счастливый  случай  хоть мельком  увидеть эту
необычную страну. Он и  глядел  на нее мельком. Но "уже  с  первых  моментов
пребывания  в  Японии   начинаешь  чувствовать,  что  находишься   в  стране
своеобразной,  но   древней  и   высокой   культуры,  отражающейся  в  самой
утонченности взаимного обращения".
     В Кобе Елисеев  остановился в  интернациональном  отеле. Там  ему,  как
русскому  туристу,  сразу  же  предложили  русского  гида.  (Где  только  не
встретишь русских!) Ловкий,  услужливый  господин  Люшин отнесся к  Елисееву
доброжелательно и, не соразмеряясь с малым гонораром, работал на совесть. Он
владел языками и прилично знал историю страны, в которой  жил. Но что-то  во
всем  его облике было такое, из-за чего Елисееву упорно хотелось переиначить
его  фамилию Люшин  на  Лю Шин. Впрочем, лицо  его  было  русским.  Ощущение
Востока шло от манер, грации, застывшей наготове улыбки.
     -  Мне  трудно  понять  Японию,  -  говорил ему  Елисеев.  -  Перечитал
Гончарова  и не получил цельного  представления.  Он  иронизирует  по поводу
микадо, рассказывает, что этот прямой  и  непосредственный родственник неба,
брат,  сын  или  племянник  луны сидит  со своими  двенадцатью  супругами  и
несколькими  стами  их  прислужниц, сочиняет стихи,  играет на лютне, кушает
каждый день  на  новой посуде и надевает всякий раз новое платье (императору
нельзя есть на той же посуде и надеть хоть раз уже надеванную одежду).
     Люшин рассмеялся:
     - Ну что, тут есть и правда, хотя микадо умеет и повелевать.
     Гончаров  то уверяет, что японцы живые,  общительные, легко  увлекаются
новизной,  то уверяет,  что  с ними нельзя  вести  дела, нельзя понять, чего
хотят. Я  слушал мнения  о японцах  и  своих  товарищей  по  Географическому
обществу. К нам приезжали два японца географа; они  были  разумны, деловиты,
прекрасно  знали свои задачи, но все время меня не покидало ощущение, что  я
должен  быть  с  ними  осторожен,  ибо  вот-вот  могу  невзначай  задеть  их
самолюбие. Когда  я  по  приезде в Нагасаки  вошел в  японский дом,  хозяйка
распростерлась у моих ног. Наученный опытом странствий принимать не обсуждая
любой обычай народа,  я выдержал и  это.  Однако  чувствовал  неловкость. Но
окончательно выбил меня из  колеи древний обычай - взрезывание живота. Некий
российский  путешественник  восемнадцатого века  описал его  так:  "собирают
родителей,  идут в пагод, посреди  того  пагода постилают циновки, садятся и
пиршествуют, на прощание едят сладко, много пьют,  и, как уж пир закончится,
тот,  который  должен  умереть, встает  и  разрезывается  накрест,  так  что
внутренности  все  вон  выходят..."  Говорят,  что  есть пятьдесят  способов
распарывать себя.
     - А вы не мешайте все. Что знаете про японцев,  все и держите при себе.
Постепенно и сложится понятие. Мы, верно, тоже странны для иноземца.
     -  Пока   не   укладывается   ничего.   Уйма  разнообразных   ощущений,
противоречивых суждений.
     - Это оттого, что  у вас мало времени,  а вы  стремитесь  понять Японию
сразу.
     - Это верно, что японцы ироничны, что они оригинальны, неповторимы, что
в  них  нет солдафонского единообразия?  Гончаров  вот  говорит,  что  они -
французы Востока, а китайцы - немцы. Но ведь о них можно сказать и обратное:
все они на одно лицо, словно слеплены по шаблону.
     Можно сказать,  что  они не  ценят  чувства собственного  достоинства в
людях. Подавлять индивидуальное для  них также очень просто. И наоборот тоже
будет верно: очень деликатны,  превыше  всего ценят человеческое  самолюбие;
если не говорят резко "нет", то лишь из боязни обидеть отказом.
     Японцы  робки, любят более всего созерцание. Они мягки,  уступчивы,  им
чужд воинственный дух. И они  же  воины, ценят культ меча и силы, знают лишь
повиновение и в битве не ведают жалости.
     Господин Люшин улыбался.
     - Что же верно? Я во всем этом не разберусь. Капитан Головнин, бывший в
плену у японцев в  течение двух лет, говорит об их благородстве,  уважении к
противнику, гуманности к пленным.
     -  Япония, как ее шелковичный червь, свивалась в кокон, закрывалась  от
мира  многие-многие  века;  человек  европейской цивилизации  долго  не  мог
понять, какая внутренняя работа вершится в ней. Потому столько мифов.
     - Кстати о мифах.
     - Простите, Александр  Васильевич, я думаю, вам интереснее поговорить о
мифах с  самой Японией. Я познакомлю вас с гейшами,  они объяснят их  лучше,
чем  я.  Они  образованны и умны. А  я пока, если позволите, займусь  своими
непосредственными  обязанностями  - покажу вам неоцивилизованную часть этого
города.
     Всего час на дженерикше,  и, забравшись  на  одну  из горушек за чертой
старого  Кобе, Елисеев мог  внимательно  рассмотреть этот  европеизированный
уголок. Он состоял из ряда поселков, окружающих Кобе и зеленеющих у подножия
гор. Он  был довольно симпатичен, но заметно терял свой японский характер. И
когда, возвращаясь,  они заехали  в  торговую  часть  старого города, где  в
лучших  магазинах  содержались  настоящие  шедевры  своеобразного  искусства
Японии,  они увидели  и там построенный специально для  европейцев "музей" -
торговый дом японских вещей, отчасти подделанных под вкус европейцев.
     Вечер они провели в чайном домике.
     В неярком свете фонарей, прикрытых цветными экранами, медленно вращался
круг, приподнятый на четверть метра над  полом.  На  нем в  живописных позах
сидели  женщины  в национальных  костюмах  изысканно-пастельных  тонов.  Они
негромко пели. Две аккомпанировали на семисенах.
     Ни одной резкой, громкой ноты  - пение напоминало шелест ветра  в сухих
камышах.   Слова   не   прослушивались,    только   мелодия,   неназойливая,
соответствующая всему сугубо пристойному стилю этой сцены и манере поведения
ее   участниц.   Женщины  обмахивались  веерами,  цвет   и   форма   которых
гармонировали с их костюмами.
     Круг  медленно вращался,  показывая  группе  собравшихся  мужчин каждую
женщину в  подробностях: то  вдалеке, всем рисунком фигуры, грации движений,
то в профиль, приближаясь, то близко, в фас...
     Потом гейши спрыгнули с круга и расселись в зале. Их говор был похож на
щебетание  птичек. После чая и  сакэ  подали обильный японский ужин, который
состоял по  крайней мере из пятнадцати блюд, но  которым едва ли  можно было
насытить здоровые русские желудки. А после ужина началось настоящее японское
представление.  Слуга  неслышно  разносил  чашечки  с  горячим  сакэ.  Кроме
Елисеева и  Люшина  здесь было еще  несколько  мужчин  -  богатых владельцев
пригородных  усадеб,  приехавших в город  на  деловые  встречи.  Гости, сняв
обувь, лежали на циновках. Довольно однообразный танец состоял из грациозных
кошачьих  движений,   но  компенсировался  весьма  оживленной  разнообразной
мимикой. Гейши танцевали  под четырехструнную гитару, издававшую чувственные
звуки. Через некоторое время, поняв, что гостям это наскучило, они вернулись
на круг и заняли свои места в заранее продуманных позах.
     Познакомиться  с  гейшами  не  удавалось, и Елисеев,  заинтересовавшись
механизмом движения круга, тихо поднялся из удобного кресла и выскользнул из
зала под полог драпировок. Дал служителю монету, его проводили вниз.
     Внутренняя  часть  поворотного круга была снабжена зубьями из  твердого
дерева  и  вертикальным  бревном,  прикрепленным к ним.  Бревно упиралось  в
шесты. Время от времени один  из  троих  рабочих брал  фаянсовую масленку  с
длинным носиком и поливал зубцы  растительным маслом. Сюда не  доносились ни
пение, ни  звуки  семисенов,  значит,  и в зале  не были слышны  звуки  этой
странной работы.
     Елисеев  вернулся, прилег  на  циновку  и  приготовился  слушать  тихую
древнюю  песню  без слов, но гейши встали и долго, церемонно раскланивались,
опустившись на колени. Круг незаметно остановился. Гейши ушли.
     Елисеев почему-то шепотом обратился к гиду:
     - Как, и это все?
     - Даже многие японцы, -  ответил  Люшин тоже  шепотом, - не знают,  что
приглашать гейш  так же глупо, как заказывать шампанское в  пивном  баре.  В
Стране  восходящего  солнца  мужчин  не  назовешь искусниками вести  себя  в
женском обществе, ибо над ними довлеет вездесущий девиз "Всему свое время" -
порождение  опыта института гейш. Настанет время,  в  дом  войдет  искусница
гейша,  обученная  за десятилетие древним обрядам: светской  беседе, игре на
семисене,  танцам и изысканным тонкостям  женского обаяния. Присутствие гейш
символизирует гостеприимство  на высшем уровне. Все знают, что  удовольствие
это  стоит  непомерно  дорого. Потому наиболее  важные деловые встречи как в
коммерческом,  так и в политическом  мире происходят  в чайных домах.  Гейша
выступает  в таких ситуациях в роли хозяйки. Гейша воспитывается  на высокой
поэзии.  Гейша знает чайную  церемонию и все сложнейшие ритуалы. Гейша умеет
составить  икебану, что  в Японии ценится не менее, чем  в Испании искусство
тореадоров. Словом, гейши - это... сама Япония. Я вас непременно познакомлю.
А  сейчас,  если вы окажете честь  заехать  ненадолго  ко мне, я покажу  вам
коллекцию уике-нинге - "манерных кукол".
     Елисеев согласился сразу, несмотря на позднее время.
     Люшин  представил  гостю свою  жену-японку,  которая продемонстрировала
собственное искусство чайной церемонии, объясняя при этом с помощью русского
мужа  назначение  и наименование каждого чайного сосуда:  "рку",  "мусма",
"сно"...
     Елисееву  гостеприимство  русско-японского  дома было  приятно само  по
себе, но коллекция, состоявшая из  более чем двухсот образцов парчовых кукол
эпохи  Эдо,  превзошла  все  ожидания.  Среди  экспонатов  и  танцовщицы,  и
музыканты, и актеры, и девушки в свадебных нарядах, и самураи. Их деревянные
головки,  туловища  и  руки,  искусно покрытые перламутровой пастой,  лаком,
росписью, были похожи  на фарфоровые. А  одежды  выполнены из парчи  и шелка
разнообразных видов и расцветок.
     Жена  гида  трогательно  преподнесла  гостю  на   память   лакированную
коробочку для медикаментов и ароматических пастилок.
     - В России такая коллекция имела бы громадный  успех, - сказал Елисеев,
прощаясь.
     Наутро господин  Люшин  организовал  поездку в  Осаку:  Елисееву  очень
хотелось увидеть одну из древнейших столиц Японии.
     Ехали поездом по  берегу  моря,  сначала  среди рисовых полей,  кое-где
залитых  водой,  Вдали поднимались лесистые горы.  Потом по  обеим  сторонам
железной  дороги шли  угодья, по ним  было ясно видно,  как берегли землю  в
Японии.  Не пропадал ни один клочок почвы. Поля были тщательно  ухожены, как
будто  это были клумбы.  А селения с  садиками  группировались друг с другом
настолько плотно, что едва улавливались границы между ними.
     В Осаке они первым делом отправились на противоположный конец города  к
змку,  который  представлял  собой гранитное  укрепление, окруженное  рвом,
наполненным  водой.  Внутренняя  стена  состояла  из  циклопических  камней,
которые не уступали по величине египетским. В замке были расположены военные
казармы.
     - Совсем  недавно в  Японии  введена всеобщая  воинская  повинность,  -
объяснил Люшин, как бы оправдываясь.
     Перед  змком,  на  плацу, происходило обучение солдат,  и  можно  было
увидеть  много разных  образцов  оружия и  экипировки новой японской  армии.
Копирование  европейщины  производило  гнетущее  и  одновременно  комическое
впечатление:  крошечные   гусары  и   уланы,   которым  англичане   навязали
бракованные  палаши своих рослых кавалеристов,  кукольные батальоны, эполеты
на плечах  людей,  еще носящих дома киримоны. Какими  нелепыми выглядели все
эти европейские формы на  японце,  еще  не хотевшем  вполне выйти  из  своей
древней великолепной цивилизации!
     Увидев, что Елисеев помрачнел, Люшин сказал:
     - Они все  сейчас копируют у европейцев, не  только армию.  Пойдемте-ка
лучше  в чайное  заведение,  оно  пока  остается чисто  японским.  Я  обещал
познакомить вас с гейшами.
     -  Что вы, что вы, господин Люшин,  сначала,  как полагается настоящему
туристу, осмотр достопримечательностей.
     - Тогда  позвольте  мне как  гиду предложить вам немного фактов и цифр.
Осака,  как  Нагасаки и  как  остальные  японские  порты, стала доступна для
европейца  в последний десяток  лет.  Теперь  же  в  порты Японии  ежедневно
приходит и уходит из  них  14  тысяч пароходов и парусных судов... Но  Осака
оригинальна и отличается  от  всех японских портов тем, что огромная  река с
островами  и  тремя гигантскими мостами пересекает  весь город. От реки идут
сотни каналов, они заменяют  в Осаке улицы. Тысячи домов  свисают над водою,
стоят на сваях,  а нижние этажи купаются, как видите, в грязной воде.  Через
каналы города переброшено три тысячи каменных, железных и деревянных мостов.
Осаку называют японской Венецией.
     -  Город красивый, но  выглядит  не  вполне гигиенично. Наверное, здесь
сильнее других страдают от малярии и холеры во время эпидемий, - предположил
Елисеев.
     -  Вы совершенно  правы, доктор. Японцы  только  четверть  века владеют
научной медициной, приобщившись к европейской культуре.
     По каналам они подъезжали к базару.
     Осака  еще  больше,  чем  Нагасаки  и  Кобе,   производила  впечатление
торгового центра. Здесь располагались десятки тысяч  маленьких лавчонок, где
продавалось абсолютно все.
     - Но я не вижу покупателей.
     - Это  правда.  Покупателей нет. Но приглядитесь: толпа  тем  не  менее
чувствует здесь себя вполне свободно и весело, как и в Нагасаки, и в Кобе.
     Елисеев купил  на память маленькую фигурку носильщика из слоновой кости
- сузан и металлическую курильницу для разгона москитов - сенку.
     Бродя по торговым рядам, Елисеев увидел магазинчик  с русскими тканями:
ситцем в цветочек,  сатином, бумазеей, фланелью, маркизетом, батистом нежных
тонов... На гостя пахнуло родиной. Он заулыбался.
     А гид продолжал перечень цифр и фактов:
     -  Уже десять  лет  Россия  торгует с Японией. Продает ей  кроме тканей
удобрения,  масл,  керосин, соленую рыбу. А  покупает  шелковую нить, соль,
хлопок, овощи, фрукты.
     После торговых  рядов они осматривали громадный, изящно вырезанный храм
из дерева с бронзовой статуей Будды и массой мелких идолов и статуй.
     Наконец Люшин  привел  гостя  в роскошный чайный дом, где Елисеев  смог
разговориться  с гейшей.  Первое, что он спросил ее,  - известно ли японским
мудрецам, для чего живет человек. Люшин перевел ей вопрос.
     - Будда учит подниматься к вершинам духа.
     - А куда девать земные тяготы?
     -  Будда  указал   путь.  Человек   страдает   оттого,   что  не  может
удовлетворить свои желания.
     -  Но желания всегда  растут,  даже если и  достигает человек  заветной
цели.
     - Поэтому надо умерять свои желания.
     - Это путь Востока?
     -  Почему?  Греческий  мудрец  Диоген,  предпочитавший  соблазнам  мира
пребывание в бочке, исповедовал мудрость отречения от внешних благ.
     - Если я путешественник,  то должен ли я отказаться от  своей страсти к
дальним походам и сидеть в своей "бочке"?
     - Каждый  хорош  на  своем  месте.  Пусть  путешественник путешествует,
торговец  торгует,  философ  осмысляет.  Но люди  всегда чрезмерны  в  своих
желаниях. В букетах, составленных из десятков  разных  цветов, каждый цветок
кричит о своем. Икебана создается из двух-трех цветков, чтобы выразить себя.
Так и поэты выражают себя в трех строках хокку.
     - А вы можете сами составить хокку?.. Я вчера видел озеро, лебедя...
     Гейша задумалась,  потом тихо произнесла несколько строк. Люшин перевел
лишь смысл:

     Лебедь плывет по чистой воде,
     Будит нежность в сердце моем.
     Завтра прощусь с тобой...

     - А танку можно?
     - Послушайте и танку. Поэзия - любимейшее искусство японского народа.

     В эту весеннюю ночь,
     Ночь бесформенного мрака,
     Краски сливовых цветов
     Увидеть нельзя.
     Но может ли быть скрыто благоухание?

     - В Петербурге я читал ваши легенды и мифы. О том,  как спустились боги
по радуге, чтобы небо и землю разделить... И еще: бог воздуха Изанаги ударил
копьем в  клокочущий хаос,  с копья  скатились  к ногам богини  морских волн
Изанами  шестьсот капель.  Они  застыли  и превратились в острова, которые и
стали называться Дай Ниппон - "великая Япония".
     -  Хаос не  затих под нашими  островами  и  время от времени вырывается
сквозь горы лавой, давая о себе знать. Вулканы дымятся... Поэтому,  наверно,
наши  поэты  так  остро ощущают неустойчивость  бытия и говорят о преходящем
мире...  И  потому,  может  быть, японцы любят природу такой  зоркой и такой
внимательной любовью...
     - А сакура тоже символ?
     - Да. Японская вишня,  вмиг вспыхивающая весной  розовым  цветом и вмиг
исчезающая, тоже символ представления о жизни.
     Весь  следующий день до самого вечера Елисеев  бродил по  горам  Аримы,
небольшого  городка,  расположенного  к  северу  от  Кобе.  Арима  славилась
минеральными водами.
     Астры и душистый табак  наполняли  сады; по канавкам,  желобкам, стокам
текла вода. Воздух был наполнен звоном журчащих ручьев. Чем выше поднимались
путники  в горы,  тем  больше  было  воды. Она  струилась  отовсюду,  тут же
скрываясь в густых травах, в ущельицах и гротиках.
     "Наверно, гейша сказала бы что-нибудь здесь о  том, что все преходяще",
- подумал Елисеев.
     День   заканчивался  в   Киото,  последней   столице  до  Токио.  Толпа
разгуливала  в  национальных нарядах.  Горели  разноцветные  фонари,  лампы,
светильники. Звучала  музыка.  Пестрые занавески  и  картины  подсвечивались
сзади  с  сбоку  -  производили  впечатление  живого  театра.  Чайные  дома,
освещенные лавки  с  товарами, звоны  десятков гонгов,  крытые тканями улицы
усиливали ощущение праздника. Не верилось, что это обычный, будничный день.
     Елисеев опять не  мог однозначно определить отношение японца к жизни, к
красоте. Так  пестр обычный  вечерний  пейзаж  и  так строг  закон  икебаны.
Европейские гостиные увешаны картинами,  а японец вешает одну в  нише стены,
потом снимает ее, заменяя другой. Если у европейца на всех  приборах сервиза
одинаковый  рисунок,  то   японцы  изображают  разный,  считая  единообразие
скучным.
     -  А что, действительно "жемчугу тут обильно", как писал когда-то Марко
Поло? - вдруг спросил Елисеев.
     - Александр Васильевич,  вы, наверное, знаете о способе добычи жемчуга.
Но  что главной рабочей силой на жемчужной ниве до сих пор  остаются дамы  -
ама,  вам должно быть небезынтересно. Хотите взглянуть? На обратном  пути мы
можем увидеть девушек-ныряльщиц.
     -  Я  знаю  историю,  якобы  происшедшую  во  время  пира,  устроенного
Клеопатрой в честь Марка Антония.  Среди сокровищ  египетской царицы  больше
всего ценились в ту пору серьги из двух огромных грушевидных жемчужин. Желая
поразить римлянина, Клеопатра растворила  в стакане вина  жемчужину и выпила
настой - поистине бесценный! -  за  здоровье гостя. Правда, некоторые  позже
утверждали, что столь  крупная жемчужина  могла бы раствориться не  быстрее,
чем за двое суток, да и то не в вине,  а  в уксусе... Я только хочу сказать,
что есть исторические  записи о добыче жемчуга жителями Древнего  Вавилона в
Персидском заливе еще двадцать семь веков назад.
     - Интересно, я не знал этого.  И все же Япония издавна считается первой
страной в мире по добыче жемчуга. Вы увидите морских дев -  ама, вы услышите
их "песни моря".
     - А вот это то, что надо. Что это за песни?
     - Ама натренировала себя находиться под водой от сорока до восьмидесяти
секунд и повторять ныряния несколько сот  раз за день. В ее тренировках ритм
дыхания.  После  долгого пребывания под  водой  вдох непременно ртом,  почти
совершенно  не  разжатыми  губами.  Отсюда  посвист  -  особый,  непонятный,
тревожный - "песня моря".
     Восхищаясь японским трудолюбием, изяществом  созданных  вещей,  Елисеев
все  время ощущал вторжение европейского элемента в  культуру  этой страны и
опасался, что японцы,  торопясь перенять достижения англичан, могут нечаянно
поломать традиции, погубить свои неповторимые черты.
     "Япония,  пойдя по пути насильственных  и  быстрых  переворотов  и  уже
изломав  многое из старого, начинает,  кажется, понимать, что зашла  слишком
далеко; новая Япония все-таки не увлекла за собою массы японского народа.  В
то  время,  когда мы  были  в Японии, слышались голоса,  протестующие против
полного обезьянничания  европейцам,  требующие  установления более  солидной
связи между  нововведениями  и  родною  культурою.  Дай  Бог Японии пойти по
этому, более логическому пути..."
     Елисеев  был  в   Японии  в  конце  осени.  Год  этот  был  перенасыщен
впечатлениями.  Из  Одессы  через Порт-Саид, Сингапур, Цейлон он  прибыл  во
Владивосток,  потом  бродил по тайге, затем пронесся по Японии, оттуда вновь
попал во Владивосток и еще раз на Цейлон. К концу года, вернувшись в Россию,
он в начале следующего уже шел по Персии.
     Если  его  поход  в  тайгу  был  серьезной   тренировкой  перед  новыми
странствиями,  то  двухнедельная  поездка  по  Японии,  казавшаяся  отдыхом,
увлекательной экскурсией,  все же родила книгу. Елисеев не мог не  осмыслять
увиденного.  Как  гость  и  турист, он  видел  современные порты  и  древние
столицы;  видел  горы  и холмы, похожие  на  окаменевший недавно  поток,  на
застывшие фонтаны;  видел  храмы, крепости, базары, пагоды; видел гостиницы,
музеи,  театры,  торговые центры; видел чайные  ритуалы в знаменитых на весь
мир  японских  чайных  заведениях. Может  быть,  он  согласился назвать свои
заметки по  Японии "В стране гейш"  потому,  что  действительно увидел,  что
гейши не экзотическая приправа к японской культуре, а сама Япония?
     Он не мог глубоко постичь разнообразие японской  культуры, но с большим
удовлетворением  и  не меньшей гордостью отметил, что, как и везде, "из всех
иностранцев,  вообще весьма  многочисленных  в  Японии,  русские  пользуются
наибольшей  симпатией  местного  населения, особенно  среди  низших  классов
народа, чуждого политиканства".






     Леса... учат человека понимать
     прекрасное и внушают величавое
     настроение.



     Они уселись  у  камина: Наташа и  Миша на маленькие стульчики  для ног,
Елисеев в кресло.  Сквозь  прикрытые веки он глядел на  языки пламени, и ему
представилось, будто он у  костра  в Уссурийской тайге.  Ждет  тигра.  Рядом
старик  Тунли.   Картина   наплыла  так  отчетливо.  Огонь  освещал   людей,
притаившихся с ружьями, напряженных от ожидания. Он вспомнил страх.
     Дети решили, что дядя  Саша задремал,  и притихли.  Он и в  самом  деле
дремал и увидел все это во сне.
     - Не спи,  капитан*, звери  много кругом, - над самым  ухом его  шепчет
Тунли.
     Потом он услышал другой голос:
     - Ты умрешь  в когтях тигра... Не бегай от тигра в лесу,  смерть найдет
тебя и в постели, и  в фанзе, и в  море на лодке,  если  ты задумаешь от нее
бежать. - Это старая гадалка из Фу-Чеу предсказывала судьбу Тунли.
     Елисеев не  успел зайти к ней, чтоб  выведать свою судьбу. Где ждет его
роковой конец? В когтях  тигра льва? Знойные пески поглотят его, или  сгинет
он в дебрях лесных?..
     Он открыл глаза. Дети с благоговением смотрели на него.
     - Мама - женщина, - рассудительно сказал Миша. - Ей всегда кажется, что
мне нельзя слушать о страшном,  что я  не буду  потом спать. А мальчишки все
любят  рассказы про страшное. Я, например, очень люблю слушать, когда вы про
разбойников рассказываете, или про хищников, или про водовороты.
     - Ты, значит, хочешь, чтоб  я  почаще  попадал  в страшные  истории,  -
рассмеялся Елисеев.
     -  Вовсе  нет. Я  же  знаю, что вы победили! Раз вы  здесь, значит, все
хорошо кончилось, вы придумали, что было  надо,  и  победили. Это еще лучше,
чем  в  книге, когда не  знаешь,  что будет. Конечно, замечательно,  когда в
книге герой побеждает. Но книгу надо сначала прочитать, а вы с самого  конца
с нами...
     - Ну,  слушайте. Было это  на  Дальнем Востоке совсем  недавно.  Я туда
приплыл на пароходе  из Одессы. Помните, я рассказывал уже. И хотя через два
месяца меня ждали сказочные джунгли Цейлона, потянуло в нашу тайгу.
     Какие там ночи, Наташенька!  Деревья  стоят  зачарованные, в  беловатой
дымке,  словно в клубах своего дыхания. Черная громада неба в густой россыпи
далеких звезд и черная громада таежного леса... Свежий ветер сгоняет тяжелые
туманы с  земли, и вот уже  лес  глухо шумит. Тогда этот шум кажется говором
бушующего моря...
     В  самой гуще  леса  одинокий  домик с тускло светящимися  оконцами. Он
затерялся в лесном океане и  кажется маячком, а  вокруг него зеленая стихия:
сосна и кедр,  дуб и  орешник,  граб  и  дикая яблоня.  Сеть  вьющихся  лиан
заполняет   все  промежутки  между   стволами  деревьев.  Заросли   образуют
непроницаемые  стены. Травы  во многих местах достигают такого  роста, что в
них могут скрыться и всадник, и лошадь.
     Великолепный тигр живет  там рядом  с  бурым  медведем,  барс вместе  с
соболем шакал  с  рысью,  олень  с  кабаном  и  косулей.  В  горных трущобах
встречаются  рядом глухой тетерев и золотистый  фазан,  соловей, ореховка  и
огромный филин, а на  скошенных луговинах можно увидеть стайки  куропаток  и
рябчиков и даже целые  выводки фазанов...  Да... Чдные воспоминания, полные
дикой поэзии.
     Человека  влечет не  только обаяние личности, но и  обаяние природы.  И
представьте, заразительно действует обаяние опасности.
     Представьте   себе,  тайга,   звериные  тропы,  разговоры   о   тиграх,
нападениях, охоте... Все это действовало и на мое воображение.
     Первый  след  тигра мне довелось увидеть недалеко  от  Владивостока. Мы
набрели на шалаши  корейцев,  строивших в  тайге  дорогу.  Вооруженные  лишь
заступами,  они  вечерами теснились в страхе у костров. Я узнал от  них, что
неподалеку бродит тигр, не пугаясь даже стука топоров.
     Над  тайгой  опустилась   свинцовая  ночь.  Спать  не   хотелось,  и  я
вслушивался в звуки  ночного  леса: трепетание листвы,  лепет ручья, дыхание
ветра. Отдаленным  прибоем  моря шумели  кедры.  Вдруг ветка  хрустнула  под
неведомой пятой, в ответ расхохотался филин.  К осени умолкают певчие птицы.
Чаще  бывает  слышен  вой  волка,  рык   изюбра,  хрюканье  кабана  да  стон
филина-пугача.
     В такую вот осеннюю ночь я и сидел с тремя моими спутниками у костерка.
Проводник сказал,  что возле нашего становища бродит  тигр. Хотя  я  заранее
готовился к встрече с повелителем тайги, сердце мое забилось. Точно  так же,
как несколько лет тому  назад,  когда в  горах  Атласа услышал я  в  полночь
рыканье льва.
     Я  стал вслушиваться в  ночь. Тайга затихла. Я ничего  не слышал, кроме
мертвой тишины. Мои спутники сделали огненный круг из костров и в его центре
наше становище. Мы затаились. Собаки тревожно нюхали  воздух. Кони  замерли,
тоже напрягая слух. Их  позы выражали беспокойство.  Я опять  вспомнил,  как
трепетали благородные алжирские кони тогда, в избушке бродяги Исафета.
     Раздался треск сучьев, все вздрогнули. Легко захрустел валежник,  и  мы
поняли,  что зверь идет очень осторожно. Вдруг  кони сорвались и набежали на
нас. Я схватил  одной рукой своего  коня за  поводья, другой держал наготове
берданку, хотя  она все равно  была  бы бесполезна, если б тигр  бросился на
меня. Но в следующее мгновение все стихло.
     Все высыпали из  шалашей. Стали колотить в гонг.  Потом  подняли  крик.
Залаяли собаки, заржали лошади. Изюбр вновь протрубил из леса. Тигр ушел.
     - И вы так и не увидели его?
     - Нет,  мой друг.  Мы потом даже  вздремнули остаток ночи.  С рассветом
пробудились фазаны,  закаркали вороны, застрекотали сороки. Тайга стряхивала
с себя сон от верхушек  до корней.  И мне  казалось,  что она просыпается от
немоты, в которую поверг нас всех страх.
     Поутру  мы  всюду  искали  след тигра. Медведь, изюбр и коза  оставляют
больше  следов -  сломанных веток, примятых листьев.  Тигр  же  скользит меж
ветвей, а не продирается сквозь них. Потому его трудно обнаружить.
     В одном из сел увидели тигровую ловушку. Это ужасное сооружение. Внутри
огромной железной клети визжала  привязанная  собака. Если бы тигр вскочил в
ловушку, он задел бы спусковой рычаг - дверца бы захлопнулась. Ловушка резко
выделялась  на  фоне  изумрудной  травы  и  темно-вишневых  гроздьев  дикого
винограда. Неподалеку от нее Тунли наконец заметил следы полосатого хищника.
     Вторая тигровая ночь застала меня в гостях у моего любимого спутника  в
таежных  дебрях  -  старого  охотника Тунли.  Там  таких  охотников называют
манзами.  Тигр  утащил его  любимую  собаку, и  Тунли поклялся отомстить. Он
пригласил меня  в  свое жилище  - фанзу.  Я согласился. В следующую  ночь мы
устроили засаду.
     - Кто такой Тунли? - спросил Миша.
     - Тунли - ну, как тебе объяснить... сын леса. Он тот,  кто знает каждую
тропу, читает  каждый след, как  мы мудрую  книгу.  Он знает деревья, травы,
землю, приметы  явлений природы. С Тунли  не страшен  ни один враг.  Никакой
зверь не подкрадется, чтоб его  не услышал Тунли. У него хитрость лисы, глаз
сокола,   слух  зайца,  чутье  собаки,  ловкость   тигра.  Человек  и  зверь
соединились в Тунли. Но зверь не заглушил человека. Сердце Тунли отзывчиво к
нуждам  каждого: русского, корейца,  ребенка,  старика. Он бережет  дерево и
жалеет замерзшего зверька. Тайга ему мать, жена, путники  ему  дети. Пройдет
Тунли по тем же тропам, где десятки людей искали заветный корень  женьшень и
не нашли ничего,  и обязательно отыщет  два или  даже три  ценных корешка. И
золотой песок часто находил, и соболей бил лучших, и панты - самое большое в
тайге сокровище - добывал.
     Тунли  никогда  не  бегает  от  опасности.  Он  осторожен,  хитер,   но
бесстрашен.  Идет  навстречу хищнику,  уповая  на  свой  рок.  Считает,  что
неизбежное наступит в  свой час. Я  многому научился  у него.  Может быть, и
этому.
     Тунли и  два его приятеля  заботились  в  тайге обо  мне,  как  о малом
ребенке. Они  стерегли меня, кормили, согревали. В минуту испытаний я  видел
рядом улыбающееся лицо старого охотника, и это всегда ободряло. "Зачем я им,
- думал я, -  зачем я старому Тунли? Что получили они от меня хорошего?" Мне
было  так горько,  когда наши  казаки уверяли что  лесные бродяги непременно
меня зарежут в тайге. А я вернулся не только невредимым, но и  ос  преданным
другом. Тогда  они  сказали, что это случайность, что "Бог спас". Тунли знал
об этом. Как я ни уговаривал его остаться  в станице, он ушел. А вещь именно
с такими людьми, как Тунли, и постигаешь, что все люди - братья.
     Но придет время, и все люди поймут умом, как  Тунли понял  сердцем, что
все живое на земле не чужое нам. Наступит совсем другая жизнь. Расцветет вся
планета, и не только, как цейлонские  и персидские сады, цветами-растениями,
не только  бережным  отношением к  природе, ко всему живому на  земле, но  и
отношением человека к человеку. Словом, добром.
     - Разве Тунли один такой человек? - спросил Миша.
     - Нет, конечно,  Добрых людей повсюду немало. И среди арабов, и персов,
и русских, и японцев, и финнов, и итальянцев.
     - А про вторую ночь тоже расскажете?
     -  Слушайте. Тунли  устроил  засаду.  Мне  досталось место недалеко  от
приманки, в  густой траве, на  самой тигровой тропе. Когда ночные тени легли
на  землю, меня охватил  самый  настоящий ужас.  Мысли путались. Я вообразил
глупость,  будто  Тунли и его товарищи обманули меня и выставили  как жертву
голодному  зверю, и сами попрятались на вершинах деревьев. Потом я усомнился
в своем  ружье.  Если оно откажет - смерть неминуема. Я чуть не сорвался  со
своего поста. Позже мне было очень и очень стыдно. Я заметил стройную фигуру
старика, замершего со своим  ружьем у толстого ствола. Он стоял недвижимо  и
казался  деревом. Тунли был здесь.  Тунли был готов  меня  спасать.  Горькое
раскаяние овладело мной. Я  хотел сказать Тунли что-нибудь хорошее,  доброе.
Но он вдруг помахал рукой и опять  замер. Замер и я. Три часа провели мы все
в  страшном напряжении.  В  такие  минуты жизнь достигает  в  нас  какого-то
предела.  В  такие  минуты  человек  может  пойти  навстречу  самой  грозной
опасности.  Тайга  была  погружена  в  глубокий  сон.  Несчастный  козленок,
привязанный на тигровой тропе, устал плакать. Зверя не было.
     В  ночной тишине был слышен шорох падающего листа. Я невольно шагнул  в
сторону  Тунли. Вдруг все вокруг  меня загрохотало. "Гром", - подумал  я. Но
раздался  второй  раскат,  еще  более оглушительный и  страшный. Я не  успел
осознать, что это, как задрожали  и как-то обмякли мои колени, кровь хлынула
в голову, леденящий холод пробежал где-то меж лопаток...
     Это  ревел  тигр. Он  приближался. Отчаянно закричал козленок. С ужасом
ожидал я увидеть среди листвы два горящих глаза.
     Рев тигра  среди глухой чащи -  это,  наверное, самый потрясающий звук,
который  исходит  из  груди  живого существа.  Он только вначале  напоминает
громовые  раскаты, но  скоро переходит в рокот,  клокотание, потом  слышится
ворчанье, фырканье, глухой стон. Он рычит,  задыхаясь, захлебываясь.  Далеко
по всей тайге несутся  эти  ужасающие, клокочущие звуки могучего  зверя. Эхо
многократно  повторяет их. Все  живое трепещет,  слыша голос царя  тайги.  И
снова, и снова пространство разрывают неистовые громовые раскаты.
     Мне  показалось, что  на  несколько  секунд  я  потерял  сознание.  Два
спутника Тунли,  забыв  ружья, бросились  на деревья. Тунли  стоял недвижно.
Через минуту охотники спустились  вниз и заняли  свои  места. Я за это время
успел  пережить  все  оттенки  страха  - от  полного  отупения до  отчаянной
решимости защищаться.
     Но тигр,  видно, почуял опасность и ушел в свои дебри.  Тунли поклялся,
что найдет хищника. Мы вернулись в его фанзу.
     День  за днем мы бродили по тайге. Ах, какое  это было чудное время! Мы
жили в шалашах, сложенных из ветвей, питались  тем, что  добывали в  лесу. Я
никогда не отдыхал  лучше и душой, и  телом.  Давно запропал след  тигра. Мы
зашли далеко.
     -  Тигр бежит перед нами, -  проговорил Тунли,  показывая  мне  приметы
только что прошедшего зверя.
     Заслышав  рев  зверя,  я вздрагивал, сердце начинало колотиться. Тунли,
замечавший все на моем лице,  посмеивался, пока не отучил  меня хвататься за
ружье раньше его самого.
     Долго шли по следу. Нас настигла неспокойная ночь. Началась буря. Тайга
глухо шумела,  лил дождь.  Над головой в  сумасшедшем ритме  носились  тучи.
Костер залило водою,  мы  сбились в кучку и  дрожали от  холода. Разговор не
клеился. Тунли  пытался  вскипятить  чай  перед нашим  шалашом, но  огонь не
горел. Маленькие  пучки сухой бересты мы хранили под полами промокшей одежды
на случай  нападения тигра. Вдруг  собаки насторожились,  потом съежились и,
охваченные каким-то предсмертным ужасом,  поползли к шалашу под нашу защиту.
Заржали кони и опять, как и в первый раз, порвав постромки, бросились к нам.
     - Огня! Скорее! - прошептал Тунли. - Тигр идет прямо на нас.
     Мы разожгли небольшой костерок внутри шалаша.  Огонь немного успокоил и
нас, и животных. Шалаш был  защищен  сзади  огромным корневищем  поваленного
дерева. В другие стороны мы направили четыре наших ружья.
     Дождь начал стихать. Костерок, раздуваемый ветром, запылал  ярче. Тайга
притихала.  Временами огонек нашего  костра совсем  замирал, и  сразу же нас
обступали мрак, холод и грозящая отовсюду смерть. Тогда Тунли начинал упорно
трудиться, и огонь опять вспыхивал. Мы все-таки одолели влагу. Смола, дымная
хвоя,  валежник все больше  и больше  разгорались. Наконец запылал настоящий
большой костер, и мы почувствовали себя в безопасности.
     Послышался далекий хруст.
     - Тигр уходит, - сказал Тунли.
     Я, признаться, на этот  раз был доволен.  Может быть, я устал  в третий
раз переживать  одни и те же ощущения.  Представлять  во тьме страшную пасть
зверя  и  два  горящих глаза... Мысленно  испытывать  его  прыжок,  которого
страшится  даже слон.  Как ни успокаивал я себя,  что  со  мной  три опытных
охотника, чувство страха было сильнее.
     Тунли проворчал:
     - Проклятый зверь опять ушел от меня. Но я найду его, хоть мне пришлось
бы ходить за ним длинные годы.
     Елисеев замолк. Дети не видели камина, ковра, кресла, они перенеслись в
ночь, к костру, в одинокий мокрый шалаш посредине дикой, глухой тайги.
     Раздался  негромкий смех.  Все трое  обернулись. В дверях стояла  Фаина
Михайловна, а рядом с ней высокий голубоглазый светловолосый человек.  Он-то
и смеялся.
     -  Какой  стыд!  Ай-ай! Пугать  детей своими  охотничьими бреднями.  Не
верьте ему, дети. Это большой злодей:  он убил много тигров, львов и слонов.
Вся тайга "от финских хладных скал до  стен недвижного Китая" боится его как
огня. Тигры  бегут от него, как котята от мальчишек,  слоны прячутся в норы,
словно мыши. А страхи  он выдумывает, чтобы печатать свои сочинения и копить
деньги на  новое  путешествие  в  какую-нибудь  Африку.  - Он  засмеялся  и,
пристукивая в такт ногой, то ли продекламировал, то ли пропел:

     Елисей-адхалиб ходит п лесу,
     И цветов и травы ему п пояс.
     И все травы пред ним расступаются,
     И цветы все ему поклоняются.
     И он знает их силы сокрытые,
     Все благие и все ядовитые.
     И всем добрым он травам невредным
     Отвечает поклоном приветным.
     По листочку с благих собирает он,
     И мешок ими свой наполняет он,
     И на хворую братию бедную
     Из них зелие варит целебное.
     И цветов и травы ему п пояс...
     Елисей-адхалиб ходит п лесу.

     Тут расхохотался и Елисеев.
     - Гибсон!
     - Он самый, Гибсон, финский барон из дальних сторон. Это не сон.
     - Откуда?
     - С реки Пинеги, Мезени и Онеги.
     - С Пинеги? Ты путешествовал? Почему набит стихами?
     - Потому что вся Пинега и Мезень  поют, сказывают, хороводят. А ты  все
ездишь по Африкам да по Персиям. Тайгу ищешь на  другом  конце света,  когда
рядом такое чудо! И разве твои манзы знают такие сказания?
     - Даже не представляешь,  как  ты прав, Гибсон! Я про  это много думал.
Когда  настали  мои "тигровые  ночи",  мне  захотелось  повторения  "львиных
ночей".  В африканской пустыне я  погружался  в  предания  и легенды  нашего
Севера.  Воображение  араба  не  уступает  воображению  финна.  Но  вот  мои
уссурийские манзы...  Тунли  знает  каждую тропку  в  тайге,  понимает смысл
деятельности каждой  букашки,  но  ни одной легенды я от него не слыхал.  Он
мудр  и  трезв.  Полная  опасностей  таежная  жизнь не одухотворила  его.  К
сожалению, он не поэт, как его алжирский  двойник,  мой  спутник по "львиным
ночам" Исафет или, скажем, финский рапсод. Лес для Тунли - его колыбель, его
дом, но не храм, не обиталище высшей духовной силы.
     -  Вы  так  хорошо говорили о Тунли, -  сказал  расстроенный Миша, -  а
теперь его ругаете.
     -  Миша,  я его  не ругаю. Видишь  ли... я люблю Тунли. Я  привязался к
нему. Но человек  жив песнями, сказками, стихами. А Тунли никогда не пел, не
шутил.
     - А вы сказали, что зверь не победил в Тунли человека.
     - Да, друг, трудную задачу ты мне задал. Но я отвечу тебе.
     - Сначала мне ответь: почему ты решил запугивать детей своими страхами?
- перебил серьезную беседу Гибсон.
     -  И впрямь... человек я  лесной, неуклюжий. Забываюсь  порой  в  своих
дикарских образах-мечтах. Но детям я поведал эти страхи, потому что Миша мне
объяснил  свою мудрую  философию: герой  повествования, то есть  я, здесь и,
довольный, уплетает мамин пирог с  яблоками -  значит, все страхи в прошлом,
Есть лишь "пиитический ужас". А  мальчишки все любят сказки про  страшное. Я
тоже  любил.   Такой  страх  по-своему  тоже   воспитывает.  Если  он  и  не
подготавливает к  восприятию жизненных опасностей, то,  может быть,  рождает
образы.
     - Что  вы  все ругаете  Александра  Васильевича,  - вмешалась Наташа, -
смотрите,  как  он расстроился. Он рассказывает, и  нам очень нравится. И не
страхи это были. Он рассказывал о тайге в бурю, в ясные ночи, о тиграх очень
интересно даже. И ничуточки не страшно. Правда же, Миша?

     - Ну вот, мои друзья меня отстояли,  - улыбнулся Елисеев.  - Я заслужил
ваш божественный пирог, Фаина Михайловна, за которым, честное слово,  обещаю
говорить только о розах, орхидеях, лотосе и пальмах.
     - А мы как раз с братом и пришли вас пригласить к ужину.
     -  Ах да, а я  только  собирался  узнать,  когда  это Гибсон  так успел
освоиться в вашем доме.
     - Вы все забыли, Александр Васильевич. Помните, он однажды привозил нам
весточку от вас?
     -  Ты  здесь  так  одомашнился, Саша, будто ты родной,  а  я даже  и не
двоюродный. Вытесняешь кровных родственников.
     - У нас же тьма общих знакомых! - продолжала гостеприимная хозяюшка.  -
Ведь Константин Петрович тоже оказался нашим общим другом.
     - А где  же  он? Я  как раз хотел  спросить  вас, Фаина  Михайловна. Он
собирался быть на "таежном вечере". Или я и впрямь за своими путешествиями и
рассказами все напутал...
     -  Он  сейчас будет, подождем немного. Мы надеемся,  что  вы рассказали
детям не все.
     За ужином Наташа, как обычно, сидела задумавшись. Потом произнесла:
     - А как красиво  вы нас обманули, Александр Васильевич. Рассказали  три
охотничьи  истории. И ни одной  охоты,  ни одной встречи  с  тигром. Я  даже
сомневаюсь, может ли быть интересной охота, если не было результата.
     -  Как же?.. Охота была. Результата действительно не было, если иметь в
виду  шкуру  тигра. Когда  я  плыл  на  пароходе  по  Индийскому  океану,  а
перечитывал книгу "Фрегат "Паллада". Гончаров отлично знает про тигров в тех
краях.  Он говорит, что  лишь с  большими усилиями и  громадными  издержками
можно попасть в когти тигра. А результаты были, Наташа, - встречи.  С жизнью
людей  Дальнего Востока  и тайги.  Как бы вам  это рассказать, чтобы не было
скучно?
     Елисеев глотнул чаю и на минуту замолчал. Потом сказал:
     - Мне неловко отнимать у вас время, но это не лирика, не романтика, это
скучный перечень фактов, которые невозможно замалчивать.  Владивосток молод,
он  строится  не  по  дням, а по  часам. Всего  двадцать  лет назад  он стал
называться городом. В его гавань заходят пароходы  всех стран. Между прочим,
бухта называется Золотой Рог, так же  как  и  в  Стамбуле.  Жители города  -
симпатичные,  энергичные  люди,  энтузиасты  этого далекого  края.  Отрадное
явление!
     Но наряду  с  этим я наблюдал их  жизнь,  их сосуществование с природой
приморья и тайги. Хищническое  истребление животных и лесов богатейшего края
России! Уничтожают  барсов,  соболей,  медведей,  косуль,  тигров,  кабанов,
тетеревов, фазанов, рыбу в реках и в море. Страшно смотреть на разлагающиеся
трупы  и скелеты многих  животных  и  птиц, на  результаты  лесных  пожаров.
Никогда не восполнить утрат, если не предпринять противодействий уничтожению
природы.  Ведь  ею-то  как  раз  и  жив  человек.  Я  ездил  в Уссурийск,  в
Раздольное,  в Тигровое и в другие таежные  пункты.  Когда  вернулся, сделал
доклад в Географическом обществе. Теперь намерен еще  изложить свои выводы и
пожелания министерству внутренних дел. Моя попытка предостеречь целый земной
край от вымирания сводится к следующим советам.
     "Надо во  что бы то ни  стало создать  нормальные условия  для жизни на
местах,  чтобы  переселение  на   русский  Дальний  Восток  прогрессировало;
увеличить количество пароходов до Владивостока  и путь до него сделать более
доступным,  более  комфортабельным  и,  конечно,  менее  опасным; непременно
привлечь русских  специалистов для  работы на каботажном флоте. Пока русские
каботажные  суда находятся в руках иностранных капитанов, ждать  заботы с их
стороны о россиянине -  утопия; надо найти  своих замечательных  моряков  из
архангельских поморов и предоставить им условия  для переселения  и жизни на
Дальнем Востоке.
     Реальная же забота о россиянине - это строительство Сибирской  железной
дороги.  "Железный  путь",  соединяющий Владивосток,  нашу  пяту  в  Великом
океане, с центром, является вопросом величайшей важности...
     Нужно,  наконец,  запретить  добычу  пантов,  ради  которых   поголовно
истребляются молодые  олени. Для этого в  первую  очередь  узаконить  охоту.
Запретить  уничтожение  пушных  зверей,  истребление  птиц  и  рыб.  Создать
заповедник, чтобы спасти остатки редких птиц и животных в Уссурийской тайге.
Наладить в государственном  масштабе разведение женьшеня - очень полезного и
очень редкого корня,  чтобы  удовлетворить  спрос  российских  и заграничных
медиков".
     - Есть  и еще кое-какие мысли,  но  я не решаюсь тратить ваше  время, а
главное, не верю пока в скорую реализацию моих предложений.
     -  Вы  рассуждаете,  дорогой   Александр   Васильевич,   как  мудрый  и
дальновидный политик. Поэтому вы обязаны верить  в свершение этих  разумных,
гуманных пожеланий.  А вы  говорите -  нет романтики. Совсем даже  наоборот.
Ваша увлеченность, наблюдательность, тревога, ваши мысли и предложения - это
и  есть, на мой  взгляд,  романтика  в  самом  прямом, в самом революционном
смысле этого слова.
     Все   обернулись.  Оказывается,   старик  Назаров  сидел  за  столом  и
внимательно слушал. В руках его была рукопись книги Елисеева "В тайге".
     - А  еще вы, вы - поэт, оказывается. Вот, я тут отметил, чистая лирика.
- И он протянул Елисееву рукопись.
     - Что ж, критику от вас почту за награду. Можно вслух.
     - Это  не критика. Это то, что мне очень близко по духу. Это  то, что я
чувствовал там все двадцать лет. Это то,  что я желал бы чувствовать всегда.
Но это невозможно... Потому с  нетерпением буду ждать  выхода книги. Спасибо
вам, дорогой.

     Книга  "В  тайге". На  первой  странице  портрет.  Офицерская  шинель и
фуражка.  Густая борода,  из-под козырька  глядят внимательные  глаза. Но  в
глубине их - неизбывная печаль.
     Лирической волной наплывает начало:
     "Ранней  осенью,  после  утомительного   морского  плавания,  пришел  я
отдохнуть в тайгу, что покрывает горные дебри русской Маньчжурии..."
     Другая глава - опять тот же мотив:
     "Когда  усталый  и  изнеможенный,  истратив  запас  своих   телесных  и
умственных  сил, я бегу  из душных  городов, куда  заключает нас от рождения
сама жизнь, меня манит к себе зеленеющая сень лесов".
     В середине этой книги-сюиты лирическая тема достигает кульминации:
     "Приди  сюда,  под своды  зеленого леса,  на  праздник природы,  всякий
смертный, которому  не улыбается жизнь! Оставь свои скорби и  печали там, за
пределами этого зеленого мира, погрузись духом и телом в лоно зеленого  леса
и утопай в нем всецело, пока не почувствуешь своего полного обновления...
     ...Лес  еще более, чем  пустыня, должен  привлекать  мудрецов.  Если  в
необозримый простор пустыни бежали от  соблазнов  многие из великих мудрецов
мира, чтобы  там найти  покой для  своего  утомленного  борьбой тела и души,
отдохнуть,  набраться новых сил  и вдохновения, чтобы  снова пойти в мир  на
подвиги своей благородной борьбы, то  глубина  лесов  еще  более  пригодна к
этому, чем пустыня..."
     Елисеев  считает,  что  бесконечность  пустыни подавляет  человека и он
уходит в нирвану - небытие. Он растворяется в этом безмерном ничто. Призыв к
жизни, а не к смерти звучит в лесу, в тысячеголосой тайге. Человек, сливаясь
с природой, воскресает душой.  Вобрав в себя жизненные соки, он возвращается
в  мир, чтобы крепко стоять на ногах под его бурями.  Свой освеженный дух он
противопоставляет суете, зависти, страданиям, несправедливости.
     "Сюда,  в  эти тихие  и безмолвные... уголки, приходи искать разрешение
своих жизненных загадок и  сомнений, человек! Тут яснее, чем во  всех книгах
мира, можно познавать тайны мироздания, понять  те мудрые законы, по которым
движется  и  обновляется  мир...  Природа  -  великий оптимист, излишними  и
смешными кажутся перед лицом ее стенания праздных людей о мировом зле, будто
бы парализующем их гениальные силы.
     ...Б о р  ь  б  а, д в и ж е н  и е и т  р у д разлиты в самой природе.
Природа сама указывает человеку его  счастье, а он, словно не видя ее живого
примера,  стал  измышлять  какое-то особое  счастье,  которого сам не  может
постигать. Измыслив свою особую философию, основанную не на знании природы и
ее  законов, а  на хитрых  и беспочвенных меслесплетениях, человек  дошел до
отрицания того, без чего немыслимо было бы самое существование".
     Печальные  мелодии  растворяются  в  музыке леса,  на  их  место  летят
звонкие, светлые и даже оптимистические.
     "Если радостен ты, и жизнь улыбается тебе... Радостнее станет у тебя на
душе, если ступишь ты в заповедную чащу..."
     "Если любишь ты,  и жгучее, сладостное чувство наполняет  твое  сердце,
смело  иди  в  лес,  еще  волшебнее  покажется  тебе  идеал,  еще светлее  и
счастливее будет у тебя на душе".
     "Как колонны древнего храма... возвышаются вокруг нас великаны леса..."
     "В лес, еще дальше, в дремучий, густой лес!.. О, за эти светлые моменты
можно отдать целые дни и недели столичного прозябания".
     "Каждую капельку природа может сделать алмазом чистой воды, когда в ней
живет отражение солнца".
     "Не оскорбляй матери-земли нечистым прикосновением к ней, не  оскверняй
очистительного огня, возложенного солнцем на  земле, не  оскорбляй священной
тишины  лесов, в которых хранится  великий дух жизни.  Оскорбляющий святость
леса оскорбляет и землю, и небо..."
     "Глубоко  вспахивай  поля,  еще  глубже   борозди   воды,  но  оберегай
неприкосновенную чащу лесов".
     "Борись со всяким  злом и напастью, но не налагай дерзновенной  руки на
дерево,  дитя  солнца,  земли,   воды.  Налагающий   руку  на  куст   делает
преступление, поднимающий топор на дерево творит уже убийство".


     Эти  призывы  Елисеева  дошли  до нас. Эти призывы  дошли, когда охрана
окружающей  среды  стала  экологической  проблемой, общеземной проблемой  ХХ
века! Да будут ненапрасными призывы географа-романтика, доктора-поэта!



     Как бы ни был красив Шираз,
     Он не лучше рязанских раздолий,
     Потому что я с севера, что ли...



     - Благородный хаким, соблаговоли на закате  солнца посетить не меня, но
мой сад, где ты будешь хозяином, а я твои  слугою  для того,  чтобы угождать
тебе. Я счастлив, - без передышки продолжал хан, -  что  Аллах удостоил меня
взглянуть  на  высокого  гостя  из  России  и на первую  русскую женщину.  В
Хорасане теперь золотая  весна, цветут розы и поют песни любви соловьи. Твоя
молодая сестра как наша весна: уста  ее как розы,  речь как песня соловья. А
ее глаза подобны небесным звездам моего Кучана...
     - Вельможный хан, я  и  моя сестра почтем за честь посетить ваши  сады,
которых  вы творец  и  создатель  и о которых  я много наслышан.  -  Елисеев
старался в тон восточному хозяину быть церемонным, но не мог одарить перса в
ответ таким же букетом красноречия.
     На высоких гостей "цветы красноречия" сыпались вычурными комплиментами,
сладкими улыбками, подобострастными обращениями.
     А вокруг были живые цветы.
     Цветы свисали с оград, вдоль которых шли  гости.  Цветы были разбросаны
на персидских коврах, расстеленных под ногами гостей. Цветы гостям подносили
почтенные персы и изящные персиянки.
     По аллее из  роз  гости вошли в роскошный сад.  Он  ослеплял  красками,
одурманивал ароматами. Иггль  своим терпким  благовонием  кое-где  перебивал
запах роз и даже жасминов.
     В центре могучей колоннадой  высились чинары и орешины. Выросшие тесным
полукругом, они образовали гигантскую беседку с естественной крышей из густо
переплетенных   ветвей.  Просветы  меж  живых  колонн   были   задрапированы
расписными шелками, образовав стены, а пол внутри устлан коврами в несколько
слоев  и засыпан живыми  цветами. Потолок беседки тоже был затянут  огромным
ковром, красивее которого Елисеев не видел.
     И  всюду розы,  розы, розы...  Розы гирляндами свисали в  беседке вдоль
каждой шелковой стены,  вдоль  каждого  ствола дерева.  Розы  пробивались  в
каждую  щель, переплетались  над пологом  шатра.  Напиток из роз подавался к
столу.  Розы, сваренные  в меду, стояли,  благоухая, в вазах. Вокруг шатра в
прозрачных ручейках просвечивали огненные очажки,  в которых варилось  масло
из роз...
     Вечерело. Звенели цикады, пересвистывались птицы, вспыхивали крохотными
огоньками  летающие  светлячки.  Вокруг шатра  рассыпались гирлянды  цветных
фонарей. Еще театральнее стала казаться обстановка.
     Елисеев припомнил  строки Фирдоуси:  "И пил  и  веселился властелин..."
Время  от  времени ему казалось, что  он грезит наяву. Но пряные  лакомства,
легкое шуршание  появляющихся и исчезающих  слуг,  пышная  свита,  угождения
возвращали в реальность.
     -  Вот  чай,  вот шербет,  вот  рохат, вот  мята, розы,  лепестки...  -
Гортанный шепот  донесся  до  Елисеева, как  стихи.  Юная персиянка  на  миг
появилась перед глазами и растаяла в полумраке шатра...
     Пожалуй,  в  первый  раз  за   время  путешествий  грезы  и  реальность
совпадали.

     Людмила просила брата взять ее с собой в сказку.
     И вот она  сидела  в  шатре из роз, в волшебном саду кучанского хана, в
Хорасане. Елисеев согласился взять ее  с собой потому, что ехал в  служебную
командировку и был уверен  в  своих возможностях именно в этот раз. Во время
его сборов в Петербурге сестра пришла к нему и попросила взять ее с собой.
     "Действительно странно, чтобы в путешествиях, связанных с колоссальными
трудностями,  лишениями,  с  риском  для здоровья,  а  иногда и  для  жизни,
присутствовала молодая женщина, пусть  умная, пусть родная  сестрица, но все
равно - женщина!"
     И тогда он сказал:
     -  Понимаешь, Люся,  наверно,  в этом виноват  и  я, но в рассказах все
получается не  так,  как  бывает в действительности.  Иначе  бы мы  не чтили
великих  писателей.  Только  настоящие  художники  слова  способны  передать
подлинный трагизм бытия, а прочие повествователи не дотягивают.
     - Причем здесь писатели?  Ты  едешь  в Персию. И я прошу  взять  меня с
собой. Я думаю, что в поездке сумею быть тебе даже полезной.
     - Я давно обратил внимание  на то, что, когда рассказываешь не только о
красивых храмах,  таинственных пирамидах,  экзотических обрядах, но и о днях
без еды и воды, все выглядит заманчиво  и романтично, в общем, не так, как в
жизни. Помню, я рассказывал, как прохудилась наша лодка, когда мы неслись по
бурному  потоку  в Финляндии.  Я  хотел  передать смертельный  ужас, который
испытал, уверенный, что  погибну.  Но не  смог. Никому не было страшно.  Все
ахали, но при этом улыбались. Ты  заслушалась моих сказок  про путешествия и
начала сама грезить...
     Возможно, так и должно быть. Ведь когда я рассказываю о жажде в песках,
а рядом чашки с чаем да еще вишневое варенье, то сидящие за  столом не могут
ощутить того, что в прошлом испытал сам путник.
     - Позволь тебе возразить. Разве Пушкин не написал:

     Есть упоение в бою,
     И бездны мрачной на краю,
     И в разъяренном океане,
     Средь грозных волн и бурной тьмы,
     И в аравийском урагане,
     И в дуновении чумы.

     Итак,  то, что "гибелью грозит", утверждает  Пушкин,  таит  в  себе для
человека "неизъяснимые наслаждения".
     - Теперь я понял предел твоих желаний. Когда мы с тобой  будем плыть на
пароходе,  я продырявлю  в  нем  дно,  в  пустыне  завезу тебя в самую  гущу
разбойников, а когда  мы будем от них бежать, подсуну тебе хромого верблюда.
В поход  мы выступим  с началом самума. Не  знаю, как  чуму, но уж холеру мы
непременно где-нибудь  подцепим.  Я туда еду "охотиться"  именно на нее. Так
что ты ее  вдохнешь с "неизъяснимым наслажденьем". А это самое "неизъяснимое
наслаждение"  я   испытал,  когда  сумел  удачно  увернуться  от  встречи  с
воинственными  дикарями, когда протекающая лодка выплыла  на берег, когда  в
подземелье пристрелил бросившуюся на меня  гиену прежде,  чем успел испытать
"упоение в бою".
     А шахсей-вахсей?.. Тебе знаком из книг ужас под таким названием? У тебя
будет шанс увидеть в Персии этот праздник  шиитов, посвященный памяти халифа
Али.  Представь:  улицы ярко украшены  коврами, цветными  тканями,  лампами.
Огромные процессии  идут днем и ночью. Люди одеты  в зеленые халаты, красные
фески. У  всех  факелы.  Над  толпами,  как  наши  новогодние елки, сверкают
разукрашенные кусты  мирта.  Фанатики,  добровольно  истязающие  самих себя,
вопят, медленно двигаясь перед процессией и громко  выкрикивая: "Аллах! Али!
Али! Аллах!" Зрелище страшное.
     Они одеты в длинные белые одежды; руки, грудь и плечи обнажены. В руках
ножи, сабли,  кинжалы.  В едином  ритме  одни бьют  себя ими по  голове,  по
плечам,  раздирают  собственное тело. Кровь струится, окрашивая их  наряд, и
стекает на пыльную дорогу. Одежды из белых постепенно  становятся багровыми.
Другие прокалывают  свою  кожу  насквозь специальными иглами. На  концы  игл
надевают гири, чтобы вырвать кусок  тела, оттянуть его и испытать  боль  еще
сильнее в честь Аллаха и его пророка Али.
     - Прекрати это, Саша, это не по-твоему.
     - А жаждущей амазонке лучше поискать другого рыцаря.
     -  Ты   можешь  острить,   даже   пугать,  если  это   тебе  доставляет
удовольствие.  Однако,  слушая  твои  рассказы у  Надеждиных  и  читая  твои
описания,   я  поняла,   что  тебе  эти  самые   "неизъяснимые  наслаждения"
действительно знакомы, - не унималась Людмила.
     Елисеев вдруг  расхохотался.  Сестра была не на шутку обижена.  Елисеев
присел на край дивана.
     -  Ты права, ты умница, ты великий  психолог.  Мне в  голову никогда не
приходило   именно  так  формулировать  для  себя  неизбежность  трудностей.
Наверное, на грани жизни и смерти человек изведывает  полноту  жизни, как-то
пронзительнее ее  ощущает.  Помнишь, Печорин  перед  дуэлью  отмечает: "Я не
помню утра более глубокого и свежего..."
     - Саша, ты возьмешь  меня в  Персию... Возьмешь! Привезешь меня живой и
здоровой!  -  И она,  крепко обвив руками шею брата,  звонко чмокнула  его в
щеку. - С тобой же можно хоть в пасть к тигру!
     Поведение Людмилы было необычным,  а ее  просьба - неожиданной. Елисеев
вспомнил еще ее растерянность у Надеждиных и совсем терялся в догадках.
     Внешне они были похожи. У Люси то же открытое лицо, добрые серые глаза,
только чуть рыжеватые волосы золотились нежнее и слегка вились на висках.
     И воспитание  Люси было  похожим  на воспитание  брата. В  крепости они
играли вместе. Саша  обучил младшую сестру стрелять, лазить по деревьям. Она
отлично ходила на лыжах,  легко  переносила холод. Солдаты тоже относились к
ней по-свойски, хотя и покровительственно. И помощницей, когда она подросла,
стала  превосходной: помогала  засушивать травы,  собирать коллекции камней,
красиво оформляла  гербарии, ловила бабочек. А в этой поездке он намеревался
измерять   черепа  персидским  женщинам   и  заранее  предвидел  протесты  и
отрицательные реакции. Сестра могла бы, конечно, выручить  его.  Не может же
быть,  чтобы  Люся видела перед собой  только  походы  верхом,  таинственную
Персию,  а  по  ночам  ей  снились сны,  в которых рассказанные  им  истории
мешались с романами Вальтера Скотта и легендами из "Тысячи и одной ночи". Не
может этого быть. Чего-то он не понял, не знает еще...
     - Ну, Саша... Ты же возьмешь  меня? Может быть, я должна объяснить тебе
причину этой странной и легкомысленной просьбы?
     И вдруг Людмила заплакала.
     - Люся, друг, что с тобой? Успокойся.
     - Я не  ждала такого  поворота и  не готова объяснить тебе  всего. Мы с
тобой всегда понимали друг друга с полуслова. Мы доверяли друг другу. -  Она
подняла  на  брата заплаканные  глаза. -  Николай  в опасности. Он уехал  из
Петербурга.  Его  друзья советуют и  мне уехать на время. Поверь,  я  не ищу
легкой жизни, приключений. Алиса знает все... Словом, я бегу...
     - От ссылки?!
     Какой  же он нечуткий, право. Сестра  взывает  о  помощи, а он, смеясь,
изрекает ей всякие глупости... Раздумывать было нечего...
     И вот Людмила сидит "шамаханской царицей", принимает поклонения персов,
услуга челяди.
     Время  от  времени  кто-нибудь  из  свиты  срывает цветы,  связывает  в
маленькие букетики и подносит ей.
     Он взглянул на сестру и увидел,  что она  смотрит  на него и  улыбается
благодарной  улыбкой.  Он тоже  улыбнулся  и тоже с  благодарностью подумал,
какая  она  умница,  какая  мужественная  и, хотя  она еще очень молода, как
облегчала она  ему  этот поход! Она действительно помогала  брату и целебные
травы  собирать  и  приготавливать  из  них настои, и делать  растирания,  и
накладывать примочки.

     Между  почетными гостями  и  персидскими  хозяевами  идет  неторопливая
беседа, такая же сладкая, как яства, разложенные перед ними на коврах.
     - Розы Хорасана,  розы Хорасана... - шепчет Людмила, получив  еще  одно
подношение из роз.
     Персиянка улыбаются и кивают  головами. Людмила улыбается в ответ.  Все
общение ограничивается между ними взаимными улыбками.
     Она  пытается вспомнить,  придумать какие-нибудь значительные слова или
строки, но ничего не идет ей в голову. Если бы ей знать тогда, что через три
десятка  лет  поэт златокудрый и голубоглазый, никогда  так  и не побывав  в
Персии, напишет однажды:

     В Хорасане есть такие двери, где усыпан розами порог...

     Люся  познакомилась  с друзьями Алисы и  за одним из них по приезде  из
Персии последовала в ссылку...
     В революционные петроградские дни ее муж погиб. Бурей гражданской войны
ее  занесло  в  приволжский  городок.  Она  жила  одна.  Работала  в детской
библиотеке. И чем дальше  шло время,  чем  дольше тянулось одиночество,  тем
ближе сливались в ее восприятии образы ее мужа и ее брата - самых дорогих ей
в жизни людей.
     С  мыслями о них она жила  и старалась быть полезной людям. Хорошо зная
литературу, она внимательно выбирала книги каждому маленькому гражданину. На
отдельной полке стояли книги ее  брата. То были ее личные  книги.  Часто она
перелистывала их страницы, но чаще всего те, где было описано путешествие по
Персии. И она удивлялась тому, как бедны его описания в сравнении с тем, что
пережила она тогда.
     -  Нет, Саша, ты не Саади, не  Лермонтов,  - сказала она, когда  прочла
блокнотные  впечатления  брата о  Персии, лежа  в постели  отеля и  не  имея
возможности  из-за болезни осмотреть восточную столицу. - Ты, конечно, очень
хорошо пишешь. Но про то, что мы видели, длжно написать что-нибудь вроде:

     Как пышен Божий свет,
     Как небеса лазурны...

     Много позже она будет держать в  руках  книгу  брата и  читать строчку,
которую большинство людей, наверно, даже не заметили: "Эту поездку я  должен
был  обставить  несколько  удобнее,  чем  обыкновенно,  так  как   трудности
путешествия разделяла со мной сестра".
     Теперь она перечитывала эту строку и умилялась.


     Путешествие в Страну роз началось с  Розового озера  на  краю России  в
форте Александровском. Они прибыли туда на пароходе из Астрахани. Люся потом
всегда вспоминала это озеро, которое, как волшебное зеркало, предвещало сады
Хорасана. Вода  переливалась малиновыми,  лиловыми и розовыми тонами.  Озеро
было заключено в двойную раму: серебряных соляных берегов и золотистого леса
вокруг.
     Серебром  сверкала соль, покрывая берега. Из объяснений  брата,  почему
вода такого розоватого цвета, Люся поняла не очень много.
     - Слезы Тараса, - печально усмехнулся Елисеев.
     - Какого Тараса?
     - Шевченко.
     Брат повел  сестру в домик.  Они увидели садик с деревцами, посаженными
когда-то ссыльным поэтом.
     - Здесь он написал "Думы  мои". Такая страшная тоска  по  родине!  Есть
строки, которые меня всегда ранят в дальних краях.
     ...В Ашхабад приехали ранним утром. Там Людмила надела черкеску. Так ей
удобнее было  сидеть  в седле.  Елисеев получил от  военного начальства  для
охраны двух  бесстрашных джигитов.  И хотя громадный  престиж  русских после
добровольного  присоединения Туркмении к России нейтрализовывал стычки между
персами и туркменами, но все  же  такие  телохранители  делали поездку более
безопасной.
     Розовая  сказка  началась не сразу.  Переход через  горы  Копетдага  по
плодородной, но  скучной  долине  Кучана  был довольно трудным.  Пыль, зной,
грязная вода. У Люси полопалась кожа на руках. Английский шлем  не спасал от
жары, и несколько раз она была близка к солнечному удару.
     В  горах  Копетдага путники  обнаружили весьма  бедную  растительность.
Пейзажи, правда, оживлялись караванами, движущимися из  Персии в Россию и из
России в Персию через горы. Верблюды, нагруженные ящиками и тюками, медленно
переступали ногами.
     Животный мир  оказался  богаче флоры:  волки,  шакалы, джейраны,  дикие
козы, одна из разновидностей сурков, изредка леопарды.  Обилие змей, ящериц,
черепах,  особенно юрких  ящериц размерами от  вершка до двух  аршин, да еще
скорпионы, тарантулы, фаланги, каракурты.
     И вот  сейчас  таким ароматным,  звучным  чудом раскрывался  перед ними
хорасанский сад...
     В  шатер  вошли певцы с канумами в руках.  Они пели так  мелодично, так
жалобно, что персы утирали слезы. Мотив щемил сердце и гостям.
     Подошли персиянки, взяли Людмилу за  руки, повели на  женскую половину.
Она  поняла,  что  получила приглашение  посетить  ханский гарем.  Скучающие
красавицы закружили, задергали русскую гостью, задарили ее подарками.
     Елисеев  тем  временем  оглядывал  дом,   одежды,   делал   в  блокноте
этнографические заметки.
     "Насколько безобразен и неуклюж костюм персиянки на улице, настолько же
свободен  и даже легкомыслен у себя дома...  Персиянка  выходит на  улицу  в
огромном  темно-синем одеянии,  похожем на полотняный мешок,  окутанная им с
головы  до  ног.  Дома  же  она  одевается самым  кокетливым образом,  чтобы
выставить   в  возможно  привлекательном  виде  свою  красоту.   Набеленная,
нарумяненная, с  подведенными бровями,  подкрашенными  губами, с вымазанными
красной хною руками и ногами, она носит  костюм, похожий  скорее на  одеяние
баядерки  или  танцовщицы,  чем  на   костюм  матери  и  супруги.  Короткая,
покрывающая только грудь рубашка, часто прозрачная, короткие  нижние юбочки,
как  у  наших  балерин,  и  узкие,  в  обтяжку  внизу,  шаровары  составляют
обыкновенный домашний костюм  персиянки, не  говоря уже о массе всевозможных
безделушек и украшений, которых она надевает столько, сколько имеет".
     С  вершины  ханского двора  Елисеев  мог  наблюдать  живописную  группу
стройных фигурок. Они  окружили Людмилу и  теребили ее  со  всех сторон:  их
поразил ее черкесский костюм и  они непременно хотели видеть, какая она не в
мужской одежде.
     Людмила устала от  этого  бурного  общения  и  в  удобный момент  после
традиционно  восточного  дастархана  проскользнула   сквозь  густую   листву
жасминовых кустов в отведенные ей покои.
     Доктор проснулся  от  шума и визга, выглянул во двор и обомлел. Фераши*
разгоняли  палками  толпу  пациентов. Осаждавшие  персы  -  больные  старцы,
женщины и дети - попятились,  отхлынули, и Елисеев услышал с другой  стороны
шлепанье туфель -  это хан шел по верхней  роскошной галерее с балкончиками,
где великолепие, безвкусица и грязь были равными хозяевами. Шел в свой гарем
через двор с большим прудом, наполненным золотыми рыбками.
     Женская половина примыкала к глухой высокой стене.
     Елисеев  договорился с  сестрой  встретиться  утром  за фонтаном у этой
стены. Наконец он дождался ее, и они вышли из ханского двора, чтобы погулять
без свиты. Они обогнули стену и оказались... в тюрьме.
     Каменный  грязный  пол.  Тощие, изможденные  люди  с  побитыми  ногами,
впавшей  грудью,  провалившимися  глазами, прикованные  цепями  к столбам  и
ползающие  по  полу,  стонали и выли,  протягивая тонкие,  как плети, черные
руки.  Елисеев бросил на землю несколько  монет, и они, оставив  несчастных,
выбрались из холодных, мрачных стен тюрьмы.
     Настроение  было   подавленным.  Кучан,  начавшийся   праздником   роз,
обращался видением ужасов.  Не задерживаясь  ни  на минуту,  Елисеев покинул
хорасанского владыку и вместе с сестрой направился в Мешхед.
     - Розы Хорасана,  розы Хорасана, - тихо повторяла Люся и вдруг затянула
унылый мотив из песни, которая ей запомнилась на празднике.
     "Недаром, - думала она, - на таких  роскошных праздниках  поются  такие
грустные мелодии".
     К вечеру добрались  до  маленькой  деревушки и увидели еще одно ужасное
зрелище: перед тонким ручьем  человек пятнадцать персов с обнаженными левыми
руками  сидели  на корточках.  С рук  стекала  в воду кровь.  Кровавый ручей
пересекал  деревню  и  скрывался  в  какой-то впадине. Вдоль шеренги сидящих
людей  ходил человек с  острым кинжалом  - лекарь, подвергавший добровольных
мучеников кровопусканию. Сцена из практики персидской медицины  была дикой и
возмутительной.
     Ночью  поднялась  сильная  буря,  превратившаяся  в  настоящий  ураган.
Непрочное жилище шаталось, сквозь него свистел такой ветер, что сорвал дверь
и часть глиняной крыши.
     Отдохнуть не  удалось,  и,  хотя  буря  продолжалась,  караван выступил
наутро  в путь. Выбившиеся из сил путешественники  от ветра еле держались на
конях, преодолевая тучи пыли, в которых они не видели не только дорогу, но и
друг  друга. Лошади часто останавливались  -  не могли  двигаться.  Пришлось
все-таки пережидать ураган.
     Путникам повезло. Ага - владелец деревни  - привел их в плодовый сад со
спелыми  абрикосами,  грушами,  алычой,  райскими  яблочками.  Под  густыми,
развесистыми   деревьями  на   зеленой  траве   отдыхали,  угощались  ширини
(лакомствами),  из  пиал пили красный  чай.  А рядом  в зеленом  шатре,  как
скатерть-самобранка,   задымились   восточные  яства:  похлебка   -   горба,
фаршированные овощи - долма, куски мяса - шиш-кебаб. Они высились горками на
тонких  глиняных  и  резных деревянных  блюдах. Между блюдами были рассыпаны
только  что упавшие  от ветра  фрукты, а по  краям  ковра орнаментом  лежали
разломанные  теплые душистые лепешки - лаваши. Стол ждал  гостей. Хозяин был
счастлив  оказать  гостеприимство   "урусам",  он  искренне   симпатизировал
русским, а выразить свою симпатию все случая не было.
     Но, несмотря на гостеприимство  друга  России,  как  только прояснилась
погода, путешественники не  задерживаясь тронулись, чтобы засветло попасть в
Мешхед.
     Насколько хватало глаз, простиралась  бесконечная кучанская  дорога, по
которой низко пролетели два сокола с красными брюшками. Прошли  мимо селения
Гуни-Абад. Оно прославилось лучшим в Персии  опиумом, имевшим  спрос во всем
мире. Под жгучими лучами персидского солнца на всем пространстве ни признака
тени, ни  отголоска  звука. Безмолвие  и солнце -  два  господина печального
пейзажа над изможденными путниками да марево, то приближавшее, то отдалявшее
сочные рощи и свежие воды.
     Но это было еще не самое страшное. Дело в  том, что в Мешхеде захоронен
прах шиитского святого  Имама-Ризы. Весь шиитский мир старается для спасения
душ погребать своих родичей поближе к святому, поэтому к Мешхеду беспрерывно
тянулись, несмотря на строжайший запрет, повозки  с трупами. Эпидемия холеры
таким образом распространялась без затруднений и очень  быстро.  Персы везли
трупы и днем и ночью. Везли издалека. Смрад стоял над Мешхедом.
     -  Розовое  озеро открыло нам  дверь в страну  роз. Ханское  подземелье
вывело в  "страну смерти",  - сказала Люся. -  Или так  запиши в твою книгу:
"Могучий джинн повернул кольцо  -  пропала  страна роз, соловьев и лазурного
неба,  и провалились путники в печальную долину бесконечных кладбищ, мрака и
шакалов".
     Прах  святого  не  только  вызывает  борьбу  правоверных  за  места  на
кладбище, но  и привлекает сюда  шиитов  для  поклонений.  А  частные дома в
священном квартале самые дорогие в Персии.
     - Взгляни скорее вперед, Люся.
     Золотом горели на солнце  купола мечети Имама-Ризы.  Рядом  возвышались
минареты и крепостные стены.
     - Видишь, какой отсюда представляется столица Хорасана? Как в сказке. А
ты говоришь "мрак".
     Роскошные фисташковые и финиковые  сады  оттеняли неприглядные  стены и
серые  глиняные  дома.  И  Мешхед  действительно  производил  издали  вполне
благоприятное впечатление.

     Прямо от северных ворот  города шла большая улица.  Она вела  к Бэсту -
священному кварталу города, огороженному железными решетками  и шлагбаумами.
Многие тысячи богомольцев не только из Персии, но и из Туркестана, с Кавказа
тянулись в Мешхед, расширяя области эпидемии холеры.
     Каких  только бродяг, воров и больных не встретил Елисеев по дороге и в
самом городе! Укрыться от зловония, жары и непредвиденных случайностей  было
абсолютно негде. Достойный прием и  нормальный отдых путники  нашли  лишь  в
доме  русского консула, который занимал тогда далеко  не  безопасный  пост в
фанатическом городе.
     Как  столица  Хорасана  город был мало интересен. Несколько  ковровых и
войлочных  фабрик, всегда наполненных  облаками  пыли,  производили  тяжелое
впечатление и  адским ручным  трудом, и  антисанитарным  состоянием. Веселее
выглядели бирюзовые гранильни, но это  не меняло общей картины:  бесконечные
кладбища, грязный базар, каменные постройки  для мулл  и глинобитные мазанки
для  их  бесчисленных  слуг. Мешхед  был  интересен  как гигантское  сборище
мусульман, зато опасен как скопище болезней и микробов.
     Все это Елисеев должен был  описать  и  представить  в министерство для
отчета.
     Летним  вечером,  когда стало  прохладнее, Елисеев с  сестрой  покинули
столицу Хорасана.  Русский  консул,  секретарь, драгоман  и служивые  казаки
вышли  проводить  путешественников  на  "царскую  дорогу".  А  толпа  персов
собралась поглазеть на "урусов", которых в Мешхеде часто не увидишь.
     Город   остался   позади.  Караван   двинулся  по  пустыне,  сверкающей
серебряной солью,  мимо  зеленеющих вдали  гор.  Дорогу перебегали  огромные
вараны - Елисеев называл их земляными крокодилами.
     Путешественники  направлялись в Нишапур -  один  из древнейших  городов
Страны солнца.
     В узком  проходе между  горами  путники наткнулись  на толпу.  Проехать
сквозь нее было невозможно. Посреди дороги стоял обнаженный  дервиш и громко
пел гимны Аллаху. Из толпы кто-то рассказал, что Аллах явился ему будто бы и
велел три дня молиться у этого камня. Один из всадников предложил остроумное
решение: поднять дервиша, дать проехать каравану и вновь поставить его на то
же  место. Дервиша  подняли.  Он  не  только  не  протестовал,  он  даже  не
шелохнулся. Караван благополучно двинулся дальше.
     Дервиш  остался  петь  свою песню Аллаху. А  смерть  пела путникам свой
гимн. Они  увидели ее апофеоз. Посреди раскаленной пустыни на четырех вбитых
в  землю кольях высилось ложе из сухих  трав.  На нем лежал согнув колени  и
глядел огромными глазницами в небо ослепительно  белый, даже  отполированный
на солнце скелет.


     Наконец показался голубой угол мечети, стоящей перед воротами Нишапура.
Путники устроились  в  караван-сарае. Вокруг  располагалось семь  кладбищ  -
некрополь с памятниками и мавзолеями.
     Прошли  селение Аббас-Абад, населенное грузинами, насильно приведенными
шахом и  обращенными из христианской веры в ислам.  Типы лиц очень красивые,
особенно  женщин. Мужчины мужественны,  храбры,  отменные  стрелки.  Зеленое
селение   живописно   контрастирует   своим  расположением   в   теснине   с
безжизненными каменными громадами соленой пустыни.
     Эта  пустыня не  страшна, а  удивительна  тем, что  упирается в зеленые
горы. По  пути встречаются оазисы, селения, древние развалины. Такую "живую"
пустыню Елисеев видел в первый раз.
     - "Если хочешь умереть - иди в  Гилян",  -  сказал  проводник,  как  бы
прочитав мысли Елисеева о "живой" пустыне.
     - Что? - не понял Елисеев.
     - Это только пословица. Увидишь сам, хаким.
     Раскидистые дубы, кудрявые акации,  темно-зеленые айланты,  седые вязы,
заросли бука, орешника,  дикого винограда, плюща - богатый смешанный лес. На
редкость живописный уголок - Гилян... Если смотреть на него только сверху.
     Но Елисеев оставался верен себе. Они  спустились в низину. Лошади сразу
провалились по колено в  топь, дышать стало  нечем  от миазмов и  испарений,
мошкара тучами закружилась над всадниками. Елисеев успел, как врач, заметить
землистый цвет кожи, вздутые животы, тонкие шеи у низкорослых жителей низины
в отличие от свежих, сильных, энергичных, ловких горцев. Боясь заболеть, они
поторопились  выбраться  наверх.  Поговорка про Гилян была придумана не зря.
Шестую часть населения Гиляна ежегодно уносит болотная лихорадка.

     Людмила все-таки  заболела и не могла двигаться  дальше. Пришлось из-за
этого выбирать более прямую дорогу до Тегерана - через каменные увалы, минуя
сады,  пересеченные  быстрыми  речушками.  Из зеленого  кольца,  окружающего
столицу, вышли наконец к воротам города.
     Елисеев поместил сестру на несколько дней в отель "Европа".  Она лежала
в чистоте и удобстве,  но, к сожалению, не могла разделять впечатлений брата
об  одном  из  интереснейших городов  Востока. Ей  пришлось  удовлетворяться
короткими записями в его блокноте. Она читала:
     "Местоположение Тегерана  самое  благоприятное.  Он  окружен  садами  у
подножия  блестящих  от  снега  гор...   Кроме  мечетей   и  дворцов  ханов,
внутренность персидской столицы разочаровывает такими же убогими постройками
из глины, как повсюду в Персии, такими же узкими и темными коридорами вместо
улиц, такой же грязью, таким же зловонием...
     ...В центре города  на каждом шагу встречаются продавцы воды, виднеются
чайные,  лотки  с  разными восточными лакомствами. На двух  главных улицах -
кареты  сановников  и  послов,  верховые  отряды  кавалерии,  многочисленные
пешеходы...
     ...Длинная базарная улица типично восточная, зато поперек нее  проходит
конно-железный  путь  -  вымощенный  очень длинный  проспект, упирающийся  в
Пушечную площадь. Это  - фешенебельный центр столицы.  Посередине площади  -
сквер со статуями и  бассейнами. От площади  идет  европейский квартал самых
роскошных домов  Тегерана, отделанных изразцами, пестрыми арабскими узорами,
даже солнечными часами...
     ...Великолепны некоторые уголки базара, похожие на внутренность мечети.
Персиянки великолепно расшивают шелковые и золотые ткани занавесок и пологов
для  знати,  перины  и  подушки.  Базар покрыт  сводами  и  куполами, богато
украшенными мозаикой  и глазурью. По пышности  оформления  тегеранский базар
несравним ни с какими рынками мира".
     ...Александр Васильевич был, как всегда, тактичен и предельно заботлив.
Он старательно лечил сестру, приносил из города массу впечатлений, а однажды
вечером привел своего  нового  друга - врача  из посольства  Данилова, чтобы
как-то  развлечь  больную  и,  конечно,  показать   результаты  собственного
врачевания.  Друзья   не  могли  не  поделиться  с  ней  дневным  посещением
"Сокровищницы знаний".
     - Сегодня, Люся, я посетил два имеющихся здесь учреждения.
     -  Понимаете, Людмила Васильевна,  "Сокровищница"  - это единственная в
мире школа, где рядом, в буквальном смысле слова рядом, то есть одновременно
в одной аудитории... с  медициной  читаются богословие,  технология, военные
науки, все  искусства  и разные  языки. Вместо факультетов простые комнаты с
примитивными картами, схемами, посвященными сразу нескольким наукам.
     - Жаль, что сейчас vacances и я не могу увидеть "Сокровищницу знаний" в
действии. Зато госпиталь меня поразил чрезвычайно.
     - Да, в Тегеране только и есть два таких уникальных учреждения.
     - Понимаешь,  Люся, с первого взгляда как будто нормальный госпиталь на
тридцать кроватей. Но, оказывается,  там  лечат  врачи, получившие  домашнее
образование, не имеющие никакого  понятия о настоящей медицине. Оригинальное
заведение!
     Людмила поправлялась, поэтому вечер  прошел приятно. Новые друзья много
рассказывали  друг  другу  и  много  шутили. А  ночью  они,  прихватив  двух
вооруженных джигитов, отправились на рискованную охоту за гебрскими черепами
в Кала-Гебри - знаменитую башню-могилу огнепоклонников.
     ...Елисеев  вез в Петербург  богатый антропологический материал и много
записей  об  эпидемии холеры и  еще больше -  о гостеприимстве простых людей
Страны солнца.
     "...Имя русского открывало в наше распоряжение  ночлеги и пристанища во
всех деревушках на  пути,  легко  давало  пищу и  нам,  и  нашим  лошадям  и
оберегало  нас лучше,  чем оружие, в  котором не случилось надобности во все
время путешествия по Ирану..."




     ...Уста мои - правда и уста мои - суд!
     Завтра в путь отправляться мне.
     Потому что погонщик я и верблюд,
     И земля и небо над ней...



     В  песках  алжирской  Сахары   первый   артезианский  колодец  французы
пробурили в  1856  году.  Через 30  лет только  в  одной из  провинций  было
произведено 800 бурений.
     В  "столице оазисов"  -  Тугурте  можно было увидеть  все  разнообразие
приспособлений для орошения пальмовых плантаций, используемых с незапамятных
времен.  Елисеев  снова  вспомнил  пословицы  "Голова  -  в  огне,  ноги - в
воде...", когда наблюдал сложнейшую оросительную систему для пальм.
     Глядя на сотни тысяч пальмовых деревьев вокруг Тугурта,  он  все больше
интересовался этим деревом - кладом  для обитателя пустыни. Плоды - сладкие,
ароматные, сочные, сытные.  Кроме  того, целебная зелень, древесина, волокно
для веревок и плетения сетей и корзин, листья для крыш...

     Появились первые дюны. За Тугуртом  еще колодец и  оазис,  потом еще  и
еще... Дюны  пока небольшие, но  тропинка между нагромождениями песка  часто
пропадала, и ощущение безбрежного песчаного моря не проходило.
     Большие дюны Јрга - впереди, за Уарглы.
     А  вот этот  оазис - маленькая крепость. Четырехугольные башни, широкий
ров,  белые  купола.  Судьба его решена: пески  Сахары  постепенно  засыпают
его...
     От этого оазиса  два часа  пути.  Наконец  городок Уарглы  -  подлинные
ворота  Сахары.  Перед  глазами  усталого  путника  -  огромное  озеро.  Оно
расстилается  длинным  синим ковром, обрамленное  кружевом  финиковых пальм.
Сквозь него  покачиваются белые домишки. А путник все идет, идет бесконечно.
Шесть километров - миллион финиковых пальм...
     - Злой дух посылает это видние?
     Араб понял:
     - Нет. Это не видние. Воздух... жар...
     Дома покачиваются.

     Уарглы, что в переводе  значит "святой город", - город-оазис.  В давние
времена он  был знаменит  водопроводами,  теперь  постепенно тоже  засыпался
песками.
     Александра Васильевича пригласил к  себе в гости французский  наместник
месье Арно. Белый  домик с галереей,  увитой виноградом,  уютно стоял  среди
цветов  под   сенью  пальм.  Хозяин,  как  и  его  жена   и   дочь,  приняли
путешественника так  ласково, что заставили забыть славящееся в мире русское
гостеприимство.
     Белоснежная хрустящая постель, душ в саду, кабинет с книгами, красавицы
хозяйки,  изысканная кухня,  ненавязчивое внимание днем, беседы по  вечерам.
Доносилось пение птиц из сада, слышалось: "Останься, останься..." Все манило
задержаться подольше.  И  хозяева  очень  огорчились намерением гостя  ехать
дальше,  но  они просто пришли  в ужас, когда  узнали, что гость  собирается
двинуться в глубь пустыни, в Гадамес. Месье, мадам и мадемуазель уговаривали
гостя остаться  у  них еще. И вообще,  не  совершать этого  безумного, на их
взгляд, поступка. Рассказали о недавней гибели  экспедиции Флаттерса  именно
на  этом переходе. Полковник Флаттерс  с  тремя  миссионерами имел  в  своем
караване  две  сотни  верблюдов и  пятьдесят вооруженных  солдат. Отряд  был
полностью уничтожен  туарегами - воинственными кочевниками Сахары.  Елисееву
говорили еще раньше и о других европейцах, погибших в этих местах. И все  же
он  остался непреклонен.  И  тогда  в  доме французского  господина появился
замечательный старик - Ибн-Салах.
     -  За  него  я  ручаюсь, как за  себя, -  сказал  хозяин.  -  Он житель
Гадамеса. Караваны водит много лет. Поведет теперь вас.
     - Велик  Аллах,  над  нами  воля  его. Я доставлю адхалиба в  Гадамес и
приведу его обратно.
     - Но полковник Флаттерс... он шел с миссионерами...  - Мадам можно было
понять.  Жизнь  в  городке  Уарглы была однообразной.  А гость в  доме - это
всегда праздник.
     -  Английский полковник  посягал на  свободу  и  волю туарегов,  мадам.
Адхалиба  туареги  не тронут,  номады уважают адхалиба, - убежденно  говорил
Ибн-Салах.
     Старик сразу понравился Елисееву. Понравились и его слуги - бербер Юсуф
и негр Нгами. Все очень скоро стали верными друзьями доктора.
     "Нас  четверо,  у нас шесть  верблюдов. Хотя г.[осподин] Арно  доверяет
Ибн-Салаху, он называет  мое  предприятие безумием",  -  отметил  тут  же  в
блокноте Елисеев. И добавил: "Цвет кожи у жителей  Уарглы всех оттенков - от
черного до белого".

     Сахара  в сознании людей  - сплошной золотой  океан, бесконечные пески,
выжженные солнцем. Это  совершенно  не  так. Там можно увидеть горы,  иногда
покрытые  снегами.  В  дождливый  сезон  пустыня покрывается  местами  яркой
зеленью, которая потом  быстро сгорает. В алжирской Сахаре бывает  и снег, и
даже лужицы, покрытые льдом.
     Мертвенно-безмолвна пустыня  в сиянии  солнца. Номады  правы, сравнивая
пустыню не с морем, а с небом. Воздух насквозь пронизан светом и сам подобен
свету. Он окутывает  безжизненные камни, пески,  придавая  им фантастический
вид. Глаз уносится в беспредельность, за которой нет ничего, кроме света.
     "Золотистые    дюны,   синеватые   и   темно-фиолетовые   тени,   резко
отграничивающие обрывы и откосы, красноватые, белые и серые обнажения камня,
глины  и  известняка  - все это  залитое яркими  лучами  солнца, на  голубом
прозрачном  фоне неба  производит  чарующее  впечатление.  Еще  великолепнее
становится пустыня,  когда заходящее солнце  заливает  пурпуром,  золотом  и
лазурью горизонт..."
     Сиянием сотен радуг озаряются вершины гор.  Переливы  света скользят по
пескам.  Как в гигантском театре, плещутся синие, зеленые,  багровые, алые и
желтые лучи, сплетаясь, пока не покорит все великая ночь. Тогда она зажигает
над  миром  невиданной  красоты  звезды.  Человеку хочется преклонить колени
перед этим величием и красотой.
     Культ неба царит среди номадов пустыни. Нигде нет  такого  бесконечного
неба,  таких лучезарных звезд.  Древние египтяне  поклонялись всеобъемлющему
пространству  - Пашт и всепоглощающему времени  -  Себек и олицетворяли их в
представлении о пустыне.
     Елисеев подумал: "Время мое  не  безмерно" - и, с трудом оторвавшись от
созерцания, вернулся в шатер. Ибн-Салах, Юсуф и Нгами тихо разговаривали.
     Порядок  путешествия  Ибн-Салах  установил  следующий. Вставали часа  в
три-четыре и двигались в путь,  пока часов в девять-десять  невыносимая жара
не сваливала с ног верблюдов. Тогда часов до  шести лежали, мучаясь от зноя.
Потом опять шли до  самого ночлега. Спали на песке. Опасаясь ядовитых змей и
насекомых, однажды соорудили себе  походные  гамаки  - прикрепили  на кольях
плащи.
     Караван шел в глубь  Сахары.  Пейзаж становился все более однообразным,
лишь вблизи колодцев появлялись пучки высохших трав. Застывшее песчаное море
все расширялось и расширялось. Воды в колодцах  почти  не было, или она была
протухшей. Жажда  все  больше  одолевала  людей  и  животных. Несколько дней
путники  жили   мечтой  об  источнике  в   долине  Айн-Тайба.  Наконец  дюны
раздвинулись,  и  все  увидели,  что Айн-Тайба  не источник, а целое  озеро,
заросшее тростниками.
     Верблюды  жалобно  заревели.  Птицы  взлетели  с  озера.  Нгами и  Юсуф
соскочили  на  землю  и, продираясь сквозь  заросли, срезали  своими кривыми
ножами полосы тростника  почти до  корня по обеим  сторонам от  себя,  затем
подожгли тростник, оставшийся между срезами, проделав таким образом дорогу к
воде. Они по одиночке  водили к водопою верблюдов,  которые с трудом ступали
по болотистой почве. Животные бесконечно долго тянули теплую, грязную влагу.
     Кругом гнил камыш. У берега разлагались трупы  верблюдов.  Елисеев  был
просто в отчаянии, когда увидел такое обилие воды и абсолютную невозможность
ею воспользоваться.
     Нгами, похожий на большую черную рыбу, поплыл к  середине озера, нырнул
и  вскоре  выплыл  с  кожаным  мешком.  Вода  в  мешке  оказалась  такой  же
отвратительной, как и у берега.
     Елисеев  взглянул на  Ибн-Салаха.  Старик  печально  покачал головой  и
показал руками на небо.
     Нгами  поговорил   о  чем-то  с  Юсуфом,  и  они  своими  ножами  стали
быстро-быстро   копать  песок   недалеко  от  воды.   Глубокая  ямка   стала
наполняться. Юсуф попробовал воду, и они оба улыбнулись.
     - Адхалиб, пей, - позвал Нгами.
     Вода  была чистая, с легким запахом сероводорода. Нгами и Юсуф не пили,
они с восторгом смотрели,  как пьет доктор.  Только после  того,  как доктор
напился  вдоволь, они набрали воды, протянули Ибн-Салаху и не спеша напились
сами. Было видно, что они привыкли к подобным испытаниям.
     К вечеру  Юсуф подстрелил двух бекасов, Нгами к  тому  времени испек на
костре  несколько  лепешек.  Озеро  стало  казаться  более  привлекательным.
Елисеев осмотрел окрестные  дюны  и насчитал около  сорока видов  растений и
двадцать пять видов животных.
     В  Сахаре  оказалось немало  растений,  приспособившихся к жизни  среди
движущихся песков и нестерпимого зноя.
     Рано утром зоркий и быстрый  Нгами с вершины большой дюны вдруг заметил
что-то, приложил палец  к губам, показал доктору глазами на ружье и ящерицей
пополз  по  песку. Елисеев крался за ним. Неподалеку на  яйцах  сидела самка
страуса. Помня из Брема, что  самки не  только не убегают, но и сражаются за
свое потомство, Елисеев надеялся подобраться на верный выстрел, но страусиха
вопреки ожиданиям помчалась  по пустыне  со  скоростью  ветра. Остались  два
огромных яйца.
     Они  закончили свой привал в Айн-Тайба  великолепной  яичницей  и перед
рассветом с бурдюками отфильтрованной воды тронулись в путь.
     Уже  три дня и  три ночи прошло, а они  все шли, шли, шли. На четвертое
утро, когда все уже взобрались  на своих верблюдов, Елисеев заметил, что три
его спутника тревожно переговариваются.
     - Самум, - молвил Ибн-Салах.
     Елисеев посмотрел вдаль. Темная полоса тумана легла на линию горизонта.
Прошел целый день, и прошла целая ночь - все было спокойно. Ничто, казалось,
не предвещало  беды.  Солнце  нестерпимо палило. Не  хватало воздуха.  Грудь
жадно  втягивала  раскаленную  пустоту. Жажда воздуха  оказывалась  страшнее
жажды воды.
     Пустыня   замерла.   Исчезли   грызуны,  ящерицы,  насекомые.   Путники
остановились. Даже огромные  верблюды  сначала  тяжело дышали,  а потом и те
притихли. Наступила тишина, и среди этой тишины послышались нежные, чарующие
звуки.  Они  возникали  в  воздухе  с  разных  сторон.  Пели  "незримые духи
пустыни". Тонкие серебристые  звуки  то сливались,  то разъединялись,  нежно
переливаясь, отдаленно напоминая звучание органа.
     - Песок Јрга поет, - сказал Ибн-Салах, - зовет ветер. С ветром прилетит
смерть.
     Елисеев молчал, очарованный. Сознание, что он присутствует при рождении
чуда,  было сильнее страха. "Никакие  мифы древних не могли придумать ничего
более поразительного и чудесного,  чем  эти  таинственные  песни песков.  То
веселые, то жалобные, то резкие, то крикливые, то нежные и  мелодичные,  они
казались говором живых существ, но не звуками мертвой пустыни".
     Только он успел записать это  впечатление,  пустыня затихла на какой-то
миг, и  вдруг огромная дюна, стоявшая  рядом, ожила: мощным потоком  взвился
песок. Грозные  клубы  поднялись к  небу. Багровый  занавес заволок  солнце.
Красный огненный шар катился сквозь мглу черного вихря.
     Все  вокруг  наполнилось движением. Песок  шел  сразу со  всех  сторон.
Вершины дюн оторвались и повисли в воздухе. Стало невозможно дышать. Пустыня
уже  не  пела чарующих  песен, она  ревела  диким  зверем,  глухо,  яростно,
безумно. Человек  ощущал  свое  бессилие  перед  гигантским  чудовищем.  Оно
надвигалось, чтобы снести все живое и мертвое.
     Люди  и  верблюды  лежали,  впластавшись  в горячий  песок.  Тучи песка
неслись над  ними.  Сердце  стучало с невероятной  скоростью.  Рот и  глотка
превратились  в сплошную  рану.  Грудь  ломило.  Казалось,  еще  мгновение -
наступит смерть от удушья.
     Самум  так  же   быстро  прекратился,  как  налетел.  На  голубое  небо
выкатилось золотое солнце. Пустыня опять засияла.
     Тем же  вечером Елисееву довелось  услышать и "звук солнца", что бывает
еще реже, чем пение песков. Этот странный,  ни на что не похожий звук издает
перегретый камень.  Ибн-Салах  говорил,  что  солнце  его родины  заставляет
кричать  камни  и пески. Это знали  люди  в древние  времена. Они  соорудили
статую Мемнона, чтобы она звучала при закатах.
     А  ночью  еще  одно чудо: все темные  предметы, разложенные  у палатки,
странно засветились. Елисеев взял в руки кувшин - он отсвечивал луною...
     - О, почтенный адхалиб, ты тоже светишься. И я, и они...
     - Ты не светишься...
     - Это сейчас...  А если дойдем до  горы  Акбас  - люди  ее зовут  горою
Света, - ты встанешь на нее и засветишься.
     - Как это?
     - Как - не скажу, не знаю. Только сам видел.
     Елисеев  понимал,  что  при  трении песчинок во  время  бури  возникала
сильная концентрация электричества в воздухе, что и создавало это свечение.
     На  другой  день  издали  послышался  нежный  перезвон  колоколов.   Он
приближался  томительно и  зовуще, волнуя и пугая.  Казалось, что  неведомая
сила увлекает в царство миража.
     - Добрые джинны пустыни играют на арфах, - пояснил старик.
     Елисеев знал: это голос высушенных на солнце тонких стеблей трав. Такую
музыку  называют  здесь песнями дрина. Она и в самом  деле напоминала эолову
арфу.

     Шесть дней  длилось путешествие.  Елисеев записал  арабскую  пословицу:
"Путешествие есть нередко часть ада".
     Сутки  пути  оставались  до  Гадамеса.  Отдых  в  оазисе  грезился  как
недостижимый  рай. Заночевали  в  огромном овраге  среди  камней и трав. Для
верблюдов  это  было неплохое пастбище: альфа, дрин,  гветам, эленда, дамран
составляли  их  разнообразное меню.  Здесь сравнительно меньше скорпионов  и
змей, и все же беспрерывный шелест в травах не давал Елисееву крепко уснуть.
Он слегка вздремнул у костра, слушая легенды Ибн-Салаха и его воспоминания о
былых путешествиях через Сахару.
     Очнувшись,  доктор   вздрогнул:   ему   привиделась  в   свете   костра
колоссальная фигура всадника с копьем и щитом, восседавшего на огромном, как
гора,  верблюде.  Древние  мифы  о гигантских рыцарях Скандинавии мешались в
голове Елисеева с легендами о духах  пустыни. Он решил, что спит, но видение
не  исчезало. Из-под белого покрывала,  как из-под  забрала, глядели  живые,
проницательные  глаза. Голубая блуза была перетянута красным кушаком,  такой
же  красный  плащ  наброшен  на  плечи.  Незнакомец   о  чем-то  говорил   с
Ибн-Салахом, потом резко повернул верблюда и,  прикрывшись щитом,  умчался в
темноту ночи.
     "Он... появился как видение, в красном плаще, с полузакрытым лицом, как
грозный  призрак пустыни на  своем  фантастическом  коне,  и  исчез  так  же
таинственно, как и  пришел.  Чувство  не то легкого страха,  не  то уважения
пробудилось во мне при этом, и я понял теперь, почему туарег является грозой
Сахары. Грозный  облик его, могучая натура, полная жизни и огня.  Всегдашняя
готовность к бою, способность быстро перемещаться в необозримом пространстве
и  появляться  там,  где  его никто  не ожидал,  вместе с остротою чувств  и
способностью жить в  пустыне,  несмотря на все ужасы ее,  -  все это  словно
соединилось для того, чтобы образовать тип совершеннейшего номада, подобного
которому нет на земле".
     - Ты не  спишь  еще? - спросил  Ибн-Салах. - Ты видел  могучего таргви,
пришедшего сюда, следуя шагу  ноги  твоей, благородный  адхалиб.  То славный
Татрит-Ган-Туфат -  Утренняя  Звезда  - сын племени  Шамба.  Мы зашли  в его
пески, и хозяин пришел навестить гостей, потому что он друг, наш друг.
     Елисеев  слушал  Ибн-Салаха, находясь  под впечатлением  от  встречи  с
первым туарегом Сахары.
     "Словно  могучий орел, с недосягаемой выси обозревающий  свой округ, не
пропуская взором ни одной  бегущей мышки,  ни  одной  копошащейся змейки или
птички,  чирикающей  в дюнах, туарег - хозяин и властелин своей области -  с
высоты быстроногого верблюда видит  все свои владения, хотя  бы они тянулись
на сотню-другую  верст. От глаз зоркого туарега не  скроется не только  след
каравана или одиночного  верблюда, но даже след газели и страуса, которых он
знает  наперечет... Направление ветра, бег облаков,  полет птицы,  не говоря
уже о солнце, луне и звездах, ведут туарега лучше карты и компаса".


     Последний  переход казался, как всегда, самым невыносимым. Давно уже не
было  ни  капли  воды. Та, что  осталась,  превратилась в  вонючую жидкость,
вызывающую рвоту. Губы растрескались и задубели, как кора дерева. Кожа стала
красной. В закрытых глазах  -  калейдоскоп кричащих цветов.  Тяжелым молотом
колотило в мозгу. Сердце стучало слабо и часто. Два дня уже не могли глотать
пищу, потому что организм требовал воды, воды, воды.
     - Часть ада, - пробормотал Елисеев.
     - Совсем немного потерпи, адхалиб. Скоро будешь отдыхать  в доме твоего
слуги Ибн-Салаха.
     Елисеев попытался улыбнуться. Но губы остались неподвижными.
     Из сияющего марева впереди вдруг возник гигантский  всадник на огромном
верблюде - тот  самый  туарег.  Красный плащ полыхал за его  спиной. Сверкал
щит. Его верблюд мчался, как скаковая лошадь.
     Приблизившись,  он приложил  руку  ко лбу, поклонился, произнес длинное
приветствие и протянул Елисееву копье,  на конце которого был привязан пучок
трав.
     - Благородный адхалиб,  Татрит-Ган-Туфат  принес  тебе  в  дар целебные
травы и дарит в знак своего расположения.
     Елисеев  поблагодарил. Туарег  подъехал  ближе  и  молча  протянул  ему
кожаный  мешок  с  водой.  Сделав  несколько глотков,  Елисеев  отдал  мешок
Ибн-Салаху, тот в  свою очередь передал его Нгами и Юсуфу. Затем  они  вновь
пили, на этот раз уже до полного удовлетворения. Нгами сразу  запел. Елисеев
тоже почувствовал радость.
     Он стал  рассматривать туарега.  На левой руке его, у предплечья, висел
длинный острый кинжал, на поясе - сабля. На запястье правой руки было надето
каменное кольцо, чтобы увеличить силу и предохранить руку от удара меча. Его
грудь, шея и пояс были увешаны всевозможными амулетами с неведомыми знаками.
Даже бедуины Аравии менее суеверны, чем могучие сыны Сахары.
     Утренняя Звезда, как  опытный  ботаник,  подробно рассказывал доктору о
целебных свойствах его трав.

     Гадамес,  по некоторым  преданиям  туземцев, основан Авраамом,  нигде в
мире не нашедшим  лучшего места. Прошли времена, турки захватили  город, и в
нем  не  сохранилось  арабских  древностей.  Лишь  глиняные  разваливающиеся
бесформенные  стены окружали  его, защищая  от  подвижных песков  пустыни. В
городе  неиссякаемый  источник Эль-Аин  с температурой 28 - 35 градусов дает
влагу людям и пальмам.
     Впрочем, рассмотреть Гадамес невозможно. Скрываясь  от могучего  солнца
пустыни,  городок живет во тьме. Дома построены  впритык друг к  другу. Лишь
две-три улицы и несколько маленьких площадей доступны свету. Остальные улицы
-  это  крытые галереи,  где даже  днем  ходят  с  фонарями. Правда, женская
половина города гуляет на  верхних террасах, окруженных высокими стенами, но
соединенных  между собой.  Елисееву, как  врачу, довелось  увидеть не только
подземный город, но и тот, женский, на террасах.
     Турецкий наместник дал Елисееву двух заптиев (полицейских) побродить по
"подземному"  городу.  Двое  охранников  шли впереди  с фонарями, за ними  -
гость,  вслед ему двигалась пестрая толпа любопытных. Елисееву казалось, что
он опять  перенесен на века назад и с какими-то древними неофитами бредет по
катакомбам.
     Две  недели  доктор  жил  в  домике  Ибн-Салаха,  окруженный вниманием,
почетом и лаской, отдыхая в саду под сенью финиковых пальм.
     Тем временем слава о замечательном адхалибе шла  по Гадамесу, и больных
с  каждым днем становилось все больше. Аптечка Елисеева  быстро  истощилась.
Большинство  жителей  страдало  заболеванием  глаз, засоренных едкой  пылью.
Доктор промывал их растворами трав, и больным становилось лучше.
     В один  прекрасный  вечер  адхалиб был приглашен  в  качестве почетного
гостя  на романтическое пиршество,  которое устроил один из вождей туарегов,
возвратившийся с удачной охоты.
     Празднество началось,  когда  ночь  спустилась  над  пустыней.  Старики
сгрудились в стороне, пережевывая и нюхая табак.
     Вождь,  разрывая жареное мясо, оживился  и  с гордостью рассказывал  об
охоте  на  львов.  Узнав,  что  адхалиб   тоже  сражался  со  львом,  туарег
торжественно встал и преподнес Елисееву какой-то амулет.
     - Мне стало  неловко, - рассказывал  Елисеев потом,  - бесстрашный воин
одолевал  льва в  бою равных,  тогда как я сидел в  засаде и  палил оттуда в
беззащитного против пуль зверя. И счастье, что не убил его.
     Елисеев  отдарил  вождя  изящным перочинным ножичком. Игрушка пошла  по
рукам и  имела большой успех.  Сам вождь сидел рядом  с Елисеевым и, сдвинув
покрывало  со лба  и  носа,  приветливо поглядывал  то на  адхалиба,  то  на
веселящуюся молодежь.
     Юноши образовали один хоровод, девушки - другой. Оба хоровода двинулись
вокруг стоявшей в центре красавицы - дочери вождя. Она была в коротком белом
одеянии,  перетянутом  красным  поясом.  Красный плащ  ниспадал с  ее  плеч.
Стройный  стан  ритмично  колыхался,  глаза   горели  ярче  небесных  звезд.
Остальные девы пустыни изображали небо и были  в  светло-голубых  платьях до
земли. На них ярко блестели самодельные ожерелья и кольца.
     Елисеев знал, что в противоположность  другим народам Востока женщина у
туарегов не сидит взаперти. Она  ходит  с открытым лицом,  в  ярких нарядах,
тогда как мужчина закрыт покрывалом до  глаз. Женщина не только  превосходит
мужчину  по  умственному  развитию  и  пользуется большим  почетом, но более
образованна, чем мужчина, и отлично владеет луком, копьем и кинжалом, всегда
висящим у нее на левом предплечье.
     В пламени костров, факелов, в сиянии луны волшебно плясала дочь  вождя,
голубой хоровод кружился вокруг нее, издали мелькали костюмы юношей.
     Елисеев  залюбовался плясками и не заметил, как полная  луна встала над
становищем.
     Со всех сторон понеслись крики:
     - Афанеор!.. Афанеор!..
     Красавица  подняла  руки и запела  гимн,  посвященный луне. Серебристым
лебедем летела фигура красавицы. Юноши и девушки, присев вокруг в грациозных
позах, тихо подпевали ей, как бы аккомпанируя мягкими аккордами.
     Туареги, как и все номады, более  всего  чтят  небо -  Анджен, солнце -
Тафуко, луну - Афанеор, звезды - Итран. Имя дочери вождя было Афанеор.
     Прекрасное  небо Сахары  синим бархатом расстилалось над станом. Звезды
горели, пытаясь одолеть сиянием луну и уступая ей вновь и вновь.
     В Петербурге  в гостях  у Надеждиных Елисеев пытался  однажды  передать
словами ощущение той ночи:
     - Впечатление  ночи  было  так  сильно, что я забыл на  время  все, что
совершалось  вокруг. Ни  дикие стоны пустынной совы, ни  рев  верблюдов,  ни
разговоры стариков не могли ослабить его.
     - Вы были влюблены в лунную дочь вождя, - смущаясь, сказала Наташа.
     - Да, я был влюблен в красоту туарегов, в небо Сахары, в гимн луне. Про
это надо говорить языком пушкинских "Египетских ночей" или...
     Он взглянул на единственную синеватую звезду и задумался.
     -  Да,  много разных обрядов...  Видел  недавно  еще один... Поклонение
дьяволу.
     - Как это?! - сразу вскрикнули несколько голосов.
     Миша схватил  со стены  подаренную  Елисеевым стрелу  и приставил  ее к
груди Александра Васильевича.
     - Жизнь или историю про дьявола!
     - Вы, Александр Васильевич, всегда со шкатулкой чудес, -  сказал  Фаина
Михайловна.  -  То  у  вас  хвостатые  люди, то духи пустыни, теперь  вот...
Помнится, любезный  вашему сердцу Одиссей  где-то в  наших краях  повстречал
людей с песьими головами. Теперь нам ясно, чем он вам так мил.
     - Люди с песьими головами запомнились вам не из рассказов Одиссея, а из
рассказов Феклуши, когда  мы вместе  читали  "Грозу". Феклуша  действительно
странница.  Однако есть разница: она  ходить далеко  не хаживала, а слышать,
как признается, многое слыхивала. Я ж вам повествую только о том,  что видел
собственными глазами.
     В Париже один  знаток Востока показал мне записки миссионера. Там много
интересного  рассказывается про поклонников дьявола, хотя  автор и  говорит,
что иезиды не имеют рукописей и книг,  что вся их  вера  зиждется на  устной
традиции. Иезиды чуждаются иноверцев,  совершают свои обряды тайно, на заре,
босые,  повергаясь  ниц  перед восходящим  светилом. Я же видел  одно ночное
бдение.  Это  было в  долине Оронта в Северной Сирии. Мы скакали  на коне  в
сумерках с заптием.
     Вдруг впереди блеснул  огонек. Мы вскочили на коней и снова  помчались.
Огоньков стало два, затем три. Потом  их  появилось несколько.  Они  странно
колебались в воздухе, поднимались, выстраивались в ряд, кружились, наподобие
светляков. Заптий снял ружье и приготовился  палить в "дьявольские  огни". Я
попросил его лечь в траву, а сам пополз к огням.  Он тоже  сначала пополз со
мной. Потом мы увидели костер и людей с факелами вокруг него.
     - То  иезиды,  поклонники шайтана,  - зашептал заптий.  - Уйдем  скорее
отсюда, эфенди.
     Я  приказал ему молчать, а сам подполз  ближе. Люди с черными вьющимися
длинными волосами, с диким,  хищным выражением лиц то наклонялись к огню, то
откидывались назад. Затем они  вскакивали и с  гортанными криками и взмахами
рук носились по полю и вновь сбивались в кучу.
     Потом  один из них  кинул  в костер  какой-то порошок.  Огонь  вспыхнул
желтым, жутким пламенем. Облако белого дыма поползло к небу.  Какой-то едкий
запах долетел до меня. Иезиды, соединившись правыми руками, подняли факелы в
левых и стали кружиться. Ко мне подполз трясущийся заптий и зашептал:
     -  Адское  пламя  закрывает от  нас  шайтана.  Бежим, эфенди. -  Он  то
молился, то поднимал свои амулеты, то хватался за ружье.
     Дым слегка расступался.  Слуги  сатаны, одурманенные, лежали ничком.  В
багрово-желтом пламени, овеваемый клубами дыма, высился над ними медный идол
Мельк-Тауз.  Крылья  отсвечивали  от костра  ярко-красным  светом. В  бликах
пламени казалось,  что  по лицу  идола скользит дьявольская улыбка. Впрочем,
признаюсь, я сам был несколько одурманен дымом и возбужден зрелищем.
     Через  некоторое  время,  уже  в Турции,  я  специально  отправился  на
празднество иезидов. Я примостился на скале. Подо мной был поселок иезидов и
поле, устроенное  для праздника.  С наступлением  темноты толпа  с десятками
факелов двинулась в лощину. Жрецы шли  в белоснежном одеянии. Все несли дары
Мельк-Таузу: щиты,  гербы  и несколько медных идолов. Музыканты били в тазы,
ревели сотни голосов. Толпа совершала свой ритуал.
     Елисеев  замолчал  и опять  долго  смотрел в  окно на звезды. Все  тоже
молчали.
     - А вы не боялись, что вас обнаружат? - спросила Наташа.
     - В поле у костра я трепетал от страха. Здесь же им было не до меня.
     - Это, наверное, были ваши самые романтические ночи?
     - У меня было не менее  романтическое утро, Наташенька. Вообразите себе
рассвет на берегу древнего Илиона. Я  встречал его, стоя у могилы Патрокла и
глядя на  величественную могилу его  друга Ахилла.  Обломки черепов и костей
валялись в  местах раскопок. На берегу моря,  возле  бухты, стояли  когда-то
шатры Агамемнона и Одиссея.
     Я  часто  думаю  о  Шлимане.  Мне  кажется,  он  оставил  нам   образец
человеческого подвига. Гомеровские образы и события многие  столетия считали
выдумкой. И  вот  находится  один  вдохновенный безумец,  который верит этим
сказкам. Его  же много лет  и в самом деле считали безумцем. А он открыл нам
Трою. Он даже нашел  место, где жил Одиссей, и  пень,  который  стоял  прямо
посреди дома, потому что Одиссей не хотел  вырубать его. Он отнесся к поэмам
Гомера как к путеводителю. Сколько преданий мы и доныне считаем сказками!

     Исчезнули при свете просвещенья
     Поэзии младенческие сны.
     И не о ней тоскуют поколенья,
     Промышленным заботам преданы.

     А в этих преданиях живет  наше прошлое.  Может быть, поняв его и приняв
его всерьез, мы не повторили бы многих ошибок?
     Я видел берега, воспетые Гомером,  мне мерещились  во мраке беззвездной
ночи светлые образы героев  Олимпа, мне  слышались  самые вдохновенные звуки
той лиры, которая чаровала и чарует весь мир.
     Русский  путешественник - ученый и мечтатель -  искренне любил Одиссея,
потому что, подобно  древнему  герою, "многих людей города посетил  и обычаи
видел, много и сердцем скорбел...".




     Когда мы улыбаемся друг другу,
     То в белозубом блеске двух улыбок -
     Цвет вечной дружбы всех земных племен...



     - Живет на  земле далеко-далеко  наш единоверец народ.  Я всегда мечтал
побывать  там,  мне   виделась  сокрытая  в  тех  краях  некая  тайна  нашей
взаимосвязи  с  темнокожим племенем,  живущим  в  Африке, среди экзотической
природы.   Я  слышал  легенды,  что  в  древние  времена  Абиссиния  приняла
православие.  Что-то  в  них напоминало  мне  предания  о  том,  как  выбрал
греческую веру князь Владимир.
     Случайно ли, что наши народы единоверцы?
     Случайно  ли, что  именно из  этой страны  пришли к нам предки великого
поэта?  Я  не  раз смотрел  на портрет мальчика с  курчавыми волосами и чуть
выпяченными  губами.  В  детстве меня  потряс  рассказ  о том, как  похитили
арапчонка. Корабль отошел от африканского берега. Маленькая сестренка  юного
пленника бросилась в воду и, пока у нее были силы, плыла  вслед за кораблем,
за любимым братом своим.
     Этот  арапчонок занимал воображение поэта. Это его  предок - арап Петра
Великого. Его  потомки  стали капитанами,  офицерами  - патриотам Российской
земли. Современник Петра породил певца "Полтавы" и "Медного всадника".
     Облик русского поэта мог бы быть наследием  и иного  племени, но все же
он пришел из страны, чем-то связанной с нами.
     Собирался ли я разгадать  эти связи? Разве я  узнаю об этом что-нибудь,
глядя на современную Абиссинию?  Наверно, нет. Только  увидеть наших  черных
братьев мне бы очень хотелось...

     Александр  Васильевич  Елисеев получил предложение отставного  офицера,
известного  исследователя  Средней  Азии  Николая   Леонтьева,  организовать
совместную экспедицию  и совершить  далекое путешествие в Абиссинию.  К  ним
присоединился  еще  один  офицер  -  капитан  запаса,   астроном,  геодезист
Константин  Звягин.  Все  вместе они  развили бурную  деятельность.  Елисеев
написал письмо в  совет  Императорского Русского  географического общества с
просьбой  взять  эту экспедицию под свое высокое  покровительство.  Общество
одобрило идею, и благодаря этому ее поддержало министерство иностранных дел,
обратившись  к правительству Французской Республики  за содействием  русским
путешественникам  на принадлежащих ей  землях,  в частности  в  Обоке, чтобы
именно там сформировать караван.
     Надо сказать,  что  французы  искренне и горячо  приветствовали  первых
русских  ученых,  решивших  экипироваться  и  начать  поход  в  Абиссинию  с
территории  их африканских владений, тем  более что в  этом походе  принимал
активное  участие  известный  путешественник  доктор  Елисеев,   тот  самый,
которого  Парижское  географическое  общество  избрало  своим действительным
членом в 1884 году за его вклад в мировую географическую науку. Еще до этого
Парижское   географическое  общество  неоднократно  содействовало   русскому
ученому, совершившему  к  тому времени четыре путешествия  по разным районам
Африки и три по Азии и зарекомендовавшему себя серьезным исследователем. Имя
Елисеева часто упоминалось в корреспонденциях французских  ученых, а также в
письмах русских и французских путешественников и  политических деятелей. А в
протоколах  заседаний  Парижского географического  общества конца  XIX  века
много   страниц   с   отчетами   и   географическими   новостями   посвящено
исследователю.
     Компаньоны Елисеева тоже не мешкали. К их активным действиям и прошению
Русского географического  общества  подключилось военное министерство, оно и
снабдило их инструментами, необходимыми для научных работ.
     Благословляя и напутствуя членов экспедиции,  петербургский  митрополит
Палладий  послал с ними несколько икон и Библию в подарок абиссинской церкви
и,  кроме того,  подсказал  взять  с  собой  своего  знакомого  абиссинца  -
переводчика Лита-Редди, владеющего европейскими и арабским языками.
     Следуя примеру петербуржцев, несколько московских церквей тоже передали
в благословение абиссинцам кресты, иконы, Евангелие и церковную утварь.
     Пожертвований было так много, что набралось на целую  церковь. И  тогда
отец Ефрем, в миру врач М.М.Цветаев, был включен в экспедицию  для церковных
богослужений по дороге. Цветаев был высокообразованным человеком  и отличным
товарищем,  что особенно важно в пути.  Он подружился с коллегой  и проводил
рядом с  ним  целые  дни то  в медицинских беседах,  то в  антропологических
спорах. Экспедиция не имела ни верительных  грамот, ни официальных писем, ни
полномочий  религиозной  пропаганды. Но  тем не  менее русским  ученым  было
небезынтересно  выяснить   положение   абиссинской   церкви   среди   других
христианских церквей.
     Отец Ефрем  привез  тогда  в  Россию  много  данных  по этому  вопросу,
опубликовал свои заметки и  статьи, но это слишком дорого стоило экспедиции,
и в частности, к сожалению, самому Елисееву.
     Дело в том, что присутствие русского  духовного лица  в экспедиции было
воспринято как чрезвычайно важный акт.  Русского священника абиссинцы видели
первый раз, и он казался им чуть ли не епископом, а экспедиция - религиозной
миссией. Абиссинцы,  преувеличив духовное и политическое значение роли  отца
Ефрема, поставили  тем самым ее членов в весьма трудное положение.  Оказывая
им  чрезмерное внимание  и  почести,  устраивая  церемонии, вождь  Харара  и
абиссинская церковь дали пищу к разговорам английским и итальянским газетам,
и  те подняли  шумиху  по поводу  каких-то тайных религиозных и политических
целей  русских в  Абиссинии.  Исказили  факты, расписав богослужение в пути,
благословение отцом Ефремом солдат  абиссинского  конвоя,  пышную  встречу в
Хараре как  политическую пропаганду.  Такая  провокация  была  очень  кстати
итальянцам.  Как  раз именно в 1895 году Италия  начала  военные  действия в
Абиссинии   и   захватила  несколько   районов.   Героическое  сопротивление
абиссинского  народа  итальянским  оккупантам  вызывало  горячее  сочувствие
русских. Объединившись  с англичанами, итальянцы старались посеять смуту. Но
абиссинцы оказали полное доверие своим северным братьям по  вере,  именно  в
этот момент отправив свое первое посольство в Россию.
     Несмотря на пышный и радушный прием, русская экспедиция чувствовала все
более и более затруднительное положение, в которое она попала. Двухнедельное
пребывание в Хараре  было похоже  на  почетный плен,  который  с каждым днем
становился все тягостнее, с одной стороны,  своей помпезной формой, с другой
-   ограничением  наблюдений  и   исследований.  Экспедиция  вынуждена  была
разделиться на  две части, и с одной из них Елисеев раньше срока возвратился
на родину с намерением приехать сюда в будущем году.
     Но все по порядку. В январе 1895 года экспедиция прибыла во французскую
колонию  Обок,  откуда  на  лодке была доставлена в  резиденцию  губернатора
Джибути. Лодка шла под русским флагом. На дамбе в Джибути были выстроены все
военные,  полиция  и  чиновники   колонии.  Город  был  украшен  русскими  и
французскими флагами. На доме, где остановились Елисеев и его спутники,  был
также  поднят русский  флаг.  На торжественных обедах произносились  речи  о
связях Франции и России, выражались пожелания успеха экспедиции.
     Губернатор выделил  двух сотрудников в помощь  экспедиции и  в качестве
сопровождающих.
     Месье Клэн, вице-консул  Франции  в Кейптауне, пишет  с  борта парохода
"Амазона"  между  Обоком  и  Аденом 23  января  1895 года  в  Географическое
общество в Париж:
     "...Во время нашего пребывания в Порт-Саиде несколько русских поднялись
на  борт  "Амазоны", на которой  я  направляюсь  на  Мадагаскар.  Мы  быстро
познакомились с нашими новыми и любезными  спутниками. Эти господа составили
научную миссию, посланную в Абиссинию их правительством.
     Два русских слуги и переводчик  персидского происхождения  сопровождают
этих господ, которые покинули нас сегодня днем на рейде в Обоке, направляясь
на борту небольшого  судна "Этуаль",  которое депешей  нашего  правительства
было  отдано  в  распоряжение  русской миссии,  чтобы  отвезти ее  завтра  в
Джибути,  где она  должна  организовать  свой караван таким  образом,  чтобы
отправиться в путь дней через десять...
     Не стоит вам говорить, что эти господа получили от всех пассажиров, и в
частности от нескольких наших офицеров, направляющихся на  Мадагаскар, самый
сердечный  прием. Мы  выпили за  наши флаги, за исследователей;  искренними,
лучшими  и  самыми симпатичными  пожеланиями  приветствовали отъезд  миссии,
которой я выразил мои  личные пожелания и пожелания нашего Общества,  будучи
убежденным, что вы меня бранить не будете..."

     15 марта 1895 г. "Географические новости".
     Месье  Венюков сообщает следующие сведения для Географического общества
в Париже:
     "Только что получено письмо от г-на Леонтьева, главы русской экспедиции
в Абиссинию. Это  письмо, отправленное 1  февраля из Харара,  прибыло  22-го
того  же  месяца  в Обок. А 9 марта оно  было уже  в  Париже.  Пакет  покрыт
абиссинскими  почтовыми   марками,  еще  довольно  редкими  здесь,  так  как
Абиссиния входит в  Почтовый союз только с начала этого года. Г-н Леонтьев в
нем  описывает  свое пребывание в  Джибути, французской  колонии, затем свое
путешествие в Харар.
     Благодаря заботам французской  администрации Обока  и Джибути,  караван
русских путешественников был быстро сформирован и снабжен всеми необходимыми
предметами  для  месячного путешествия. В  действительности  путешествие  из
Джибути в Харар  продолжалось  лишь две недели. Это был триумфальный марш, в
течение которого  эскорт  экспедиции  рос  с  каждым  днем благодаря  рвению
абиссинских  вожаков, сомали и галла, которые  хотели видеть и  сопровождать
своих  единоверцев  с севера. В  Хараре  вице-король  Рас  Маконен во  главе
многочисленных войск лично встретил экспедицию.
     Г-н  Леонтьев и его  три компаньона, доктор  Елисеев, капитан-геодезист
Звягин и  отец Ефрем, помещены в большом  доме, снабженном всем необходимым.
Г-н  Леонтьев  относит  все эти  признаки  уважения абиссинцев  не только  к
симпатии  народа  к  своим  единоверцам,  но  также  и  к уважению,  которым
французские  власти сумели  окружить  экспедицию,  как  только  она сошла на
африканскую землю. Он мне поручает объявить об этом публично".
     В   Джибути   французы   взяли   на  себя   организацию   каравана,   а
путешественникам дали возможность отдыхать перед трудным походом.
     Караван   выступал   через   главные   ворота,  украшенные  русскими  и
французскими флагами. Опять выстроились  военные и  чиновники, опять звучали
праздничные лозунги и приветствия.
     В этот момент, прорвав  плотную шеренгу людей, выбежал высокий человек,
обвешанный фотоаппаратами, и двинулся навстречу русским.
     Французы  заволновались, офицер широким шагом последовал за незнакомцем
и уже было настиг его, как Елисеев воскликнул:
     - Месье Пижо! Какими судьбами?
     - Ах, дорогой доктор, прибыл в Обок, а "Амазона" уже два дня как отошла
в Кейптаун. Что  делать? Зато узнал здесь о русской миссии.  Произнесли ваше
имя, и я сразу сюда, "с места в карьер"! Je suis  si heureux, si heureux  de
vous voir!*
     -   Я,  признаться,  ждал  вас  в  Петербурге.  А  сейчас  мы,  видите,
отправляемся уже...
     -  Месье  доктор,  je  serai    Ptersbourg,  c'est   dcid!**  После
Мадагаскара!  Петербург  я оставляю  pour  la  bonne  bouche! На  сладкое! -
повторил по-русски Пижо.
     - О, вы уже говорите по-русски? Поздравляю!
     - Пока плохо. Учусь. Надеюсь скоро практиковаться у вас.


     Караван  охраняли  сомалийские  солдаты.  Одетые  в  бумажные  плащи  и
набедренные повязки, они  спали  прямо под дождем  на холодной, сырой земле,
укрыв плащами головы. А наутро, подсушившись, превосходно себя чувствовали.
     Караван двигался  глубоким ущельем, потом вдоль базальтовых обрывов  по
каменистому плато с зарослями мимоз, алоэ, абиссинского плюща. Плющ особенно
удивлял Елисеева. Он, густо  переплетаясь, образовывал мантии, ковры, стены,
крыши, а местами даже огромные купола...
     В  походе Леонтьев  взял  на  себя общее  руководство.  Звягин проводил
геоморфологические наблюдения с помощью различных  инструментов, Елисеев вел
краткий путевой дневник,  лечил и занимался  антропологическими измерениями.
Когда  была  возможность, делал заметки и для  себя. Он в первом же переходе
заметил высокую культуру орошения земель и записал:
     "Нагорные галлы  додумались до расположения  своих полей  на  террасах,
часто подпертых тщательно  выложенными стенами  из камней,  придающих им вид
висячих  садов,  а также до  правильной ирригации этих  высоко расположенных
плантаций. Подобно курдам Малой Азии, они достигли искусства сводить воду  с
гор и с помощью особых канавок,  проводов и желобов не только спускать, но и
поднимать нужную влагу до потребной высоты..."

     Еще в  ущелье караван  повстречал французского епископа  в Хараре месье
Торрента. Он был начальником католической галласской миссии и ехал из Харара
для  посещения таких же  миссий в Обоке  и Адене. Епископ был  известен всей
Эфиопии под именем падре Абу-Якуба.
     Путники были очарованы представителем высшего католического духовенства
и, чтобы  выразить  Франции свою признательность за помощь и гостеприимство,
устроили почтенному миссионеру Абу-Якуба походный праздник. Старик был очень
тронут.  Конвой и слуги каравана  в честь епископа представили "фантазию"  -
изображение битвы. Артисты-сомалийцы так яростно бросались протыкать  ножами
и копьями "противника",  так страстно извивались в  "предсмертных" корчах на
земле, что члены экспедиции опасались, как бы забавы не перешли границ.
     Сомалийские  погонщики каравана путешествовали,  по  своему  обычаю,  с
женами  и детьми, и женщины тоже приняли участие в  празднике, но  отдельно.
Они плясали,  содрогаясь своими подвижными, гибкими торсами, хлопая в ладоши
и издавая специфические гортанные звуки.
     Еще до  вступления  на абиссинские  земли  путники узнали от чернокожих
курьеров,  что из Харара  навстречу каравану движется  почетный  абиссинский
конвой  из  ста человек. Тогда  было  решено остановиться  и ждать. Животных
развьючили. Несколько человек  племени вольных  номадов попытались их тут же
угнать.  Но  воины-сомалийцы набросились  на  грабителей  и  обратили  их  в
бегство.
     Наконец вдали показался конвой. Абиссинские  солдаты  в черных накидках
поверх  белых  плащей  с  красной полосой медленно приближались,  держа  над
головой ружья. Возле  каравана они остановились и дали залп. Караван ответил
такими же дружными выстрелами. Строй солдат замер, от них  отделился высокий
человек точно в таком же белом плаще, но на голове у него была еще войлочная
шляпа.  Это был  начальник  конвоя Ато-Атми. Ученый  и историк, он  свободно
говорил на всех основных европейских языках и знал латынь.
     Ато-Атми  приветствовал  всех от  имени  императора Менелика и от имени
вице-короля Раса Маконена.
     - Цивилиза-а-ция! - шепнул Леонтьев Елисееву.
     Русским гостям подвели мулов в шелковых попонах с  изображением золотых
львов.  На этих мулах Елисеев и его  спутники объехали  почетный строй. Отец
Ефрем  благословил  солдат. Солдаты  пали  на  колени. А некоторые заставили
своих мулов лечь на землю в знак благоговения перед русскими.
     Пешие  абиссинцы тоже  всячески  старались выразить  свою  радость. Они
прыгали вокруг каравана, плясали, выкрикивали, стреляли  по мере приближения
к  Харару.  К  ним  присоединялись   еще  и  еще.  Все  хотели  встречать  и
приветствовать русских.
     Путешествие  превратилось  в  сплошной парад:  торжественные церемонии,
ритуалы, пляски.
     Вечером сомалийцы и абиссинцы опять разыграли  "фантазию" - уже в честь
русских.  В  танцах и  мистериях характер  абиссинца проявлялся иначе, чем у
сомалийцев: у  них не  было  такого  бешеного  темпа.  Они были  пластичнее,
изящнее, пляски не  столь  воинственны и  не столь однообразны, напевы часто
переходили в печальные мотивы.
     Наконец  караван вышел  в  долину к абиссинским  землям, где повелением
императора  Менелика была  приготовлена  торжественная  встреча.  На большой
поляне  выстроился  эскорт  из  сотни  солдат.  Он  приветствовал  появление
каравана  залпами.  Зазвучали военные  рожки, зарокотали барабаны. Навстречу
каравану двигался губернатор  провинции,  за ним  проследовал  паж-мальчик с
серебряным щитом и копьем,  потом  шейхи всех пройденных деревень  в красных
туниках, расшитых золотом, наконец, всадники в леопардовых шкурах.
     И  опять  было  воинское  представление:  солдаты  бросались  в  атаку,
наступали,   отступали,  дрались   врукопашную  -  кололи,  резали,  рубили,
изображали конвульсии...
     Елисеев отвернулся. От ученого Ато-Атми не ускользнуло его состояние.
     - Почтенный доктор считает, что зрелище натуралистично?
     - Я... мне просто...
     - Я  понимаю:  доктор  добр,  и такая  пантомима  неприятна  ему.  Наши
актеры... Вы должны простить их: они, с одной стороны, мало просвещены, но с
другой -  им  предстоит много  сражений. Аба-Данья* собирается укрепить свою
власть. Притязания итальянцев мешают развитию абиссинского народа.
     Елисеев уклонился  от политической беседы. Он тактично перевел разговор
на обычаи, типы племен, населяющих Абиссинию,  и, извинившись, принялся, как
всегда, записывать.
     Абиссинец стал подробно рассказывать о суевериях и обрядах.
     - Впрочем,  я  читал, что  и в  русских деревнях есть гадалки, колдуны,
есть обряды, посвященные лешему.
     Абиссинского колдуна  Елисееву тоже довелось увидеть. Его звали Махаго.
Жил он в пещере под холмом. Искусно владея гипнозом, Махаго приобрел большую
власть над окрестными людьми.
     Некоторые  неизвестные   явления  Елисеев   считал  у  сомали  могучими
инстинктами. Может  быть, эти люди знали способы общения,  которыми животные
связаны  между  собой?  Они, так  же, как животные, чувствовали  направление
пожара, хорошо ориентировались в  пространстве. Это  Елисеев заметил еще  по
дороге,  во  время  разных  игр.  Самой  простой была игра  с камушком.  Все
становились  в  круг, убрав  руки за спину. Один прятал  за  спиной  камень.
Отгадывающий, глядя  в глаза каждому из участников, безошибочно находил его.
Доктор провел эксперимент. Не сказав никому, он тоже спрятал камушек. И этот
был также обнаружен...
     Когда однажды пропал мул, погонщики предложили обратиться  к старику из
встречного  каравана,   которого  называли  колдуном.  На  вид  он  выглядел
обыкновенным  смертным,  разве что талисманов  носил больше, чем другие  его
товарищи.
     Старик накрылся с головой своим плащом и затих, потом вскочил и воткнул
в землю две палочки, указывающие направление.  Погонщики побежали в ущелье и
вскоре возвратились с мулом. Оказалось, он запутался в кустах...
     "Ясновидение" старика было совпадением, но оно произвело впечатление на
погонщиков как пророчество. Доктор  не ставил задачи объяснять им достижения
естественных наук, которые проливали свет на  эти и  подобные явления. Более
того, доктор не  решился и сейчас  затронуть эту  тему с придворным  ученым:
слишком сильны здесь были религиозные предрассудки.
     В  приемной Раса Маконена,  заполненной  высшими сановниками и принцами
крови,  Елисеев уже побывал вместе со всеми  своими спутниками, но сейчас он
был приглашен в приемную один.
     - Вице-король желает знать, с чем пожаловал русский пришелец и по какой
причине  он  отказывается от  посещения  императорской  столицы, - спрашивал
Елисеева старый знакомый, начальник  почетного конвоя Ато-Атми, приближенный
Раса Маконена, не давая ученому уйти от политической беседы.
     -  Я с глубоким  и искренним сожалением  отказываюсь  от  высокой чести
посетить императора  Менелика в Антото  лишь  по  одной причине  - чтобы  не
обременять великого негуса, не усложнять  и  без того трудную  обстановку  в
стране.  Мои  научные  интересы  подождут  до  следующего  посещения,  когда
эфиопский  народ победит в  освободительной  войне.  Передайте  влиятельному
вождю Харара  Расу Маконену,  что  мы,  русские, находимся  здесь с  миссией
дружбы и скромным научным предприятием, - отвечал путешественник.
     Ато-Атми  раздумывал.  Впервые  на  его  памяти  белый  человек  пришел
совершенно  без  оружия и  с  открытым  взглядом говорит  слова,  которые он
никогда  еще не слыхал от белого человека. Он  хорошо знал, что  Рас Маконен
больше  других  благоволит  к  этому  коренастому  господину  с  окладистой,
отливающей  медью бородкой. В  чем  же  здесь дело?  Может быть, в  том, что
Елисеев  -  доктор,  а Рас  недомогал?  Так  или иначе,  абиссинский историк
внимательно разглядывал  русского, пытаясь определить, не хитрит  ли  он. Но
Елисеев  не  думал  хитрить.  Он   прямо   смотрел   в  глаза  приближенному
вице-короля.
     -  О  какой  дружбе может идти  речь, - медленно  заговорил Ато-Атми, -
когда  френджи  (европейцы)  разорвали  наш  континент  на  зоны  влияния  и
превращают свободные народы в рабов?
     -  Браться соединяются  не  по цвету кожи, - ответил Елисеев, продолжая
смотреть  в  глаза  Ато-Атми. -  Россия ценит свободолюбие и верит в  победу
абиссинцев над поработителями.
     Ато-Атми опустил голову. Ответ пришелся по душе.
     Елисеева принял вице-король - влиятельный вождь Харара  Рас Маконен. Он
предложил  путешественнику - в знак почтения - сесть на  софу, возле которой
на   полу  сидел  азмари  (певец).  Старец   касался   узловатыми   пальцами
единственной струны самодельной лиры и пел, как будто для самого себя, тихо,
монотонно. Елисеев прислушался.

     В синем небе полощется солнце,
     Глубоко отражается в водах -
     Это краски Атто Гедуарка
     Превратились сегодня в живые.

     Самым красным, что было сегодня, -
     Тамариск, нарисованный Атто,
     Самым черным, что стало сегодня, -
     Увидал его враг-итальянец.

     Вот к картине подкрался он близко,
     Вот протягивает свои пальцы,
     Облаченные в толстые перстни,
     Но споткнется нечаянно о хворост...

     А споткнется и свалится в яму
     С ядовитыми змеями рядом,
     Итальянца они поцелуют -
     Усыпляет змея в полминуты.

     -  Я знаю, что Россия  ничем не  может помочь Абиссинии. Мы ничего и не
просим от  нее, мы желаем  только  одного:  чтобы  Россия всегда с симпатией
относилась к  нам, верила  в дружбу  единоверного  ей народа и  подавала ему
добрые советы, - улыбнулся вождь.
     Доктор  Елисеев  поклонился.  Несмотря  на  35-летний  возраст,  пышное
одеяние и улыбку, Рас Маконен выглядел очень болезненно. Он казался светлее,
чем  люди  его свиты.  Может быть,  это болезнь бледностью проступала сквозь
темную кожу его породистого лица?
     - Мы  имеем, - прибавил он после  паузы, во  время которой  можно  было
внимательно разглядеть  величественного владыку,  - мы имеем много фальшивых
людей  в Европе.  Мы  в них  изверились,  но  мы всегда будем верить России,
которая  дала  жизнь многим  христианским  народам  и не  обманывала ничьего
доверия.
     Вдруг он поднялся, играя отполированным до блеска зубом носорога, - это
означало, что он хорошо  настроен. Его лицо приблизилось к гостю, и  Елисеев
понял,  что вельможа действительно нездоров. Выразительные глаза лихорадочно
блестели, на лбу была испарина, губы подрагивали.
     -  Если Россия такая, как  ты,  - сказал он живо и  страстно,  - я верю
России! Но ты ничего не просишь. Ты мой почетный гость. Проси что-нибудь!
     - Я врач.
     - Я это знаю. Потому ты и здесь...
     - Мне ничего не надо, великий вождь, а вам, - решился добавить Елисеев,
- я полагаю, нужна моя помощь?
     Умный  Рас  Маконен  на  мгновение  задержал  пронзительный  взгляд  на
докторе.  Он  быстро  свел  разговор  к  светской  беседе:  предложил  гостю
послушать абиссинские песни,  проявлял  любознательность,  пригласил доктора
погостить в его королевском дворце.
     Эфиопский  народ, сражаясь  в  итало-абиссинской  войне,  отстоит  свою
независимость: разгромит итальянцев  сначала в том же 1895 году, а полностью
- в будущем, 1896-м, году в  битве при  Адуа, которая станет исторической. И
весь мир вскоре узнает о провалившихся  планах итальянских империалистов.  А
негус  Менелик провозгласит новую  столицу Абиссинии -  Аддис-Абебу. Русская
экспедиция вернется с первым в истории послом Абиссинии в Россию.
     Елисеева к тому времени уже не будет на свете, но до этого он с почетом
и  дарами  вернется  на  родину, поэтически  опишет природу Эфиопии, сделает
научный доклад на заседании Императорского Русского географического общества
о своем последнем путешествии, подарит коллекции  и экспонаты, собранные им,
Обществу любителей естествознания, антропологии и этнографии, золотой медали
которого  он  был удостоен,  и  Русскому географическому  обществу,  медалью
которого он был также награжден.
     Россия  примет первое  эфиопское посольство во главе с принцем  Дамто и
организует  сбор  средств,  которые  вместе  с  группой   русских  врачей  и
фельдшеров отправит в помощь героическому эфиопскому народу...
     А пока...


     Пока солнцем блестит на блюде теплая инджира (лепешка), прохладный тетч
(питье) утоляет жажду, медленная, дипломатично переключенная вице-королем из
деловой    в   светскую   беседа   продолжается.   Приглашение    настойчиво
повторяется...
     Рас Маконен оказался радушным  хозяином.  Елисеев задержался в Хараре в
его дворце.
     Елисеев заметил,  что  вице-король чем-то встревожен, но  свою  тревогу
тщательно  скрывает,  делает  вид,  что всем  доволен,  а  в  глазах  его то
появляется отчаяние, то даже мелькает страх.
     Идут ритуальные пляски на ночном  празднике в честь русских. На главной
площади Харара звучит призывная музыка.  Первый раз обнялись на  ветру флаги
России  и Эфиопии. Командир военного  гарнизона  разодет в пеструю тунику  и
золотую  накидку,  в  лиловый  бархатный  колпак  с  золотыми  кисточками  и
звенящими бубенчиками.
     Гремят  залпы, и  солдаты  в львиных  и  леопардовых  шкурах  воспевают
храбрость абиссинцев  и  воздают честь и хвалу негусу  Менелику, вице-королю
Расу Маконену и русским гостям.
     И даже в такой торжественной обстановке мелькает насторожившее  доктора
выражение  глаз  вице-короля.  Правда,  одна  военная   песня  принесла  ему
кратковременную  радость. Это  была вторая  улыбка  Раса  Маконена,  которую
увидел Елисеев за эти две недели празднеств.
     Под  ритмичный  стук барабанов и звуки военных рожков  начались военные
пляски с дикими возгласами и выкриками, олицетворяющими непобедимость:

     Змеи больно впиваются в кожу,
     Леопарды уносят младенцев,
     Топчут буйволы наши посевы,
     И дожди размывают жилище.

     Хуже этих великих несчастий
     Только наши враги - итальянцы,
     Что шагают в военных одеждах,
     Поливая страну нашей кровью.

     Языки их зеленые сразу
     Вместе с горлами вырвем мы ночью,
     Когда в головы злых итальянцев,
     Словно змеи, войдут наши копья.

     А тому, кто в бою отличится,
     И изрубит врагов итальянцев,
     И отнимет их ружья стальные,
     Рас-владыка пожалует лошадь,
     Быстроногую сильную лошадь...

     После очередного залпа вельможные  хозяева,  по обычаю  страны,  начали
церемонию   подношений   гостям.  Елисеев  опять  был  отмечен  вице-королем
особенно. Его буквально  засыпали  подарками.  Абиссинская картина  "Бог  на
льве" местного художника  Ато-Энгедуарка, два огромных  кувшина, наполненные
медовым  тетчем  и  пивом из дурры, несколько  жирных овец... Но это было не
все. Сюрпризы ждали  Елисеева  в  день отъезда:  белый мул со  всей упряжью,
седло  с  шелковым  ковром, плащ  из  львиной  шкуры  с  золотой  пряжкой  и
серебряными  бляхами, два  копья, шелковая туника с  серебряными пуговицами,
щит, выложенный серебряными пластинами. И это тоже было не все...
     А сейчас пока вокруг площади у горящих костров резали  волов и ягнят, с
невероятной быстротой разделывали туши, мясо зажаривали на  концах  стрел  и
копий и  шипящее, сочное  подносили почетным  гостям, великим  правителям  и
вельможам.   Увенчался  ночной   парад  национальной   спортивной  игрой   -
состязанием в беге на дромадерах.
     Рас Маконен,  казалось, увлекся  азартом  соревнующихся. И все  Елисеев
вновь уловил странное его состояние...
     Но  вот, устроив при  разъезде не менее торжественный прощальный парад,
потом  приказав снарядить  два каравана -  один  для  экспедиции  Леонтьева,
другой  для  Елисеева - и, главное, заручившись  обещанием доктора дождаться
хозяина, Рас Маконен  предоставил гостю полную свободу в своем дворце, а сам
отбыл со своей свитой проводить экспедицию Леонтьева в Антото.
     Он доехал  с караваном до  первой  стоянки  и... повернул  обратно.  Он
спешил  в Харар.  Он никак не решался довериться доктору, но и отпустить его
от себя не мог, он мучился...
     А  во дворце тем временем шла  своя дворцовая жизнь. "Полная  свобода",
предоставленная  вице-королем,  заключалась в  тщательной  охране  Елисеева.
Практически ученый не мог выбираться  далеко за пределы Харара для собирания
коллекций и  своих наблюдений, да и в  самом городе он  не посетил мест, его
интересующих, чувствуя, что  охрана, которая выражала волю своего вождя, под
благовидными предлогами этого  не  допустит. Тогда  Елисеев, чтобы не терять
времени,  занялся врачеванием и  одновременно,  как всегда, изучением  типов
людей.
     Поток больных был  нескончаем: зобатые,  слепые, чесоточные,  хромые...
Больные приходили  к "мудрому адхалибу" и так низко кланялись, что старались
коснуться  своими  головами  его   ног,  веря,  очевидно,  что   от   такого
прикосновения им сообщится невиданная Божественная сила.
     Через несколько дней вернулся хозяин. Пока дворцовая охрана докладывала
своему  владыке о чудесах русского,  вице-король  наблюдал,  как  около  его
дворца  предприимчивые  продают  отпечатки  следов  "мудрого  адхалиба". "Их
больше, чем самих следов русского  доктора на  абиссинской земле", - подумал
владыка.

     Рас  Маконен  мучился  не  только  своим   тайным  недугом,  но  еще  и
угрызениями  совести  из-за того,  что  он  вначале усомнился  в искренности
русской миссии, потому что европейцы,  следуя своей захватнической политике,
пытались дискредитировать  ее  в  глазах  абиссинцев. Но, увидев,  на  какую
высокую  ступень  доверия подняли Елисеева  его  люди,  Рас  Маконен решился
наконец довериться своему гостю. С этими намерениями он вошел в свою  залу и
вдруг  остолбенел: доктор бросал  кристаллик в  сосуд  с  теплой водой, а на
королевской софе лежал бездыханный маленький раб.
     Порозовевшая  от  марганца  вода  вызвала  бурное  удивление челяди,  а
придворная страха с  ассагаями  по  брошенному взгляду  потрясенного хозяина
перекрыла все входы и выходы.
     Елисеев  удивлялся не  меньше,  но другому  обстоятельству:  лежал  без
чувств мальчик,  а все вокруг  не обращали на это  никакого внимания. Только
Рас Маконен следил за четкими действиями доктора.
     После того как желудок больного был промыт марганцовкой, доктор дал ему
хины,  а  потом  горячего  чая с  сушеной  русской малиной.  Мальчик заснул.
Вице-король  удалился.  Ему  доложили,  что слуга  затих.  Тогда  он призвал
доктора к себе, и провел ночь  в признаниях  о "двойственности его религии".
Он понимал умом, что это результат древнего язычества, влияния соседствующих
мусульманских  стран  и, конечно,  многолетнего  господства  на  африканских
землях католических миссионеров, считавших абиссинцев монофизитами*...
     А Елисеев, слушая  исповедь вельможи, тем временем вел истории болезней
и делал свои  неизменные пометки в  дневнике. Записал и то, что в отсутствие
вице-короля, уставая от врачевания и поклонений, выходил во двор и один раз,
прогуливаясь между смоковницами заметил под кустом корчившегося в  судорогах
ребенка;  сразу же  определил  у  мальчика приступ  тропической  лихорадки и
одновременно небольшое отравление. Позже выяснилось, что придворный эскулап,
подкупленный недругами вице-короля, напоил мальчика ядовитыми зельями, чтобы
якобы вытравить недуг.
     Рас Маконен очнулся  от сомнамбулического  состояния с первым солнечным
лучом, обласкавшим его королевский лик, и воскликнул:
     - Ой, ю гут! Ой, ю гут!**
     Маленький раб стоял перед ним живой и веселый.
     Елисеев рад был видеть, как  быстро восстанавливались силы у мальчика и
еще быстрее у... короля.
     И вот наступил момент отъезда.
     В шелковых шароварах, с шелковым зонтиком,  что означало приближение  к
престолу, веселый бодрый Рас Маконен подвел к Елисееву спасенного мальчишку.
     - По моему повелению он твой, почтенный адхалиб.
     Елисеев не нашелся, что ответить. Он ничего не понимал.
     -  Гета***, я  твой,  -  радостно  бормотал по-русски  Атей,  ломано  и
забавно,  протягивая  Елисееву  свой  раскрашенный  дротик  в  знак  полного
подчинения новому господину.
     Елисеев заволновался: как же теперь быть?
     Атей оказался  очень способным и  послушным  пареньком. Неожиданно  для
Елисеева  он  заговорил по-русски,  пока еще  очень плохо, но  и  то было  в
диковинку.
     Рас Маконен улыбался.
     - Дар его величества  Менелика  записан здесь.  Негус Абиссинии повелел
назвать в честь русского брата реку! - продолжал он,  церемонно поклонившись
доктору и протягивая грамоту.
     Рас Маконен поручил Елисееву отвезти  в дар русскому царю дружественной
страны шестимесячного льва, маленькую виверру и свой портрет.

     Атей в дороге стал проводником льва. Лев - грозный царь  и божественный
символ - был ручным. При дворе Раса  Маконена он вел себя  кротко, ходил  на
веревочке, был ласков и добродушен.  А в дороге не подпускал к  себе никого,
кроме Атея.
     Атей развлекал весь  караван: он  знал десятки  народных песен, плясок,
был переполнен легендами и сказками.
     Елисеев слушал с удовольствием и некоторые даже записывал.
     Одну сказку  мальчик придумал и  про своего бывшего гета. Он рассказал,
что вице-король носил  перевязанные в пучки волосы, и что в его  королевскую
мантию были вплетены травы. И все потому, что  у него заболел слуга, который
не прожил в  господском доме  восемьдесят один  день. По  некоторым поверьям
древних,  рассказывал мальчик,  дух раба свободен еще восемьдесят  один день
после того, как тело его  уже служит господину, и только по прошествии срока
душа  смиряется  со  своей  участью  и  селится  в  доме  господина  так  же
безропотно, как  и  тело. И  если раб  умирает до этого  - случается большая
беда...
     Эта сказка  не  только позабавила  доктора. Он  задумался над  странным
состоянием  Раса   Маконена  и  не  менее   странным   его   чудодейственным
исцелением...  Он  хорошо  помнил изречение Пушкина  о том,  что "есть образ
мыслей и чувствований, есть тьма обычаев, поверий  и привычек, принадлежащих
исключительно какому-нибудь народу".
     Недолго  пробыл  в  этой  стране путешественник, не  успел как  следует
познакомиться  с  братьями по вере, не разгадал  тайн. Но полюбил Абиссинию.
Полюбил ее доблестный  народ.  Полюбил доброту и доверчивость абиссинцев, их
искренность и гостеприимство.
     Абиссиния,  по  его  убеждению,   заслуживала,  безусловно,   искренних
симпатий и более глубокого изучения.

     "Современники  Петра  много  лет назад привезли в  Россию  юного арапа,
который породил в будущем певца свободы", - размышлял путешественник.

     ...Что в мой жестокий век восславил я свободу...

     Он не мог освободиться  от ощущения причастности к тому, что Атей и его
потомки станут свободными сынами своей свободолюбивой родины и равноправными
братьями на всей земле.

     Жить - это значит
     поделиться всем


     В  тот  вечер никого  из  домашних, кроме Атея,  рядом не  было. Только
старый врач долго сидел у кровати. Наконец Елисеев очнулся.
     - Ступайте, я спал,  теперь  чувствую облегчение, и сил прибавилось,  и
разума, кажется.
     - Голубчик, я должен быть рядом. Вы не можете остаться один.
     -  Помилуйте, доктор. Мне  ничего не  надо.  -  Слабая  рука  коснулась
кудрявой головки сидящего на полу мальчика. - Он все сделает, и Алиса должна
приехать. Благодарю вас за все, доктор...
     Доктор не смел возразить...
     Атей сидел у кровати с застывшим взглядом и вдруг услышал тихий голос:
     - Ты давно не пел, Атей, спой мне.
     Атей  тихо-тихо  запел  тоненьким прерывающимся  голоском.  В  соседней
комнате заскулила собака. Мальчик вздрогнул и запел громче:

     ...В эту летнюю ночь
     Новость узнала деревня моя...

     -  На  столе для  тебя  пакет,  -  вдруг  прервал  Елисеев. -  Ты  меня
понимаешь, Атей? В военный корпус. Надо его отдать Алисе Сергеевне. Слышишь?
     Атей не ответил. Он пел:

     ...У пруда, в темноте,
     Голос свирели звучал:
     Мальчик, мальчик родился на свет!
     Этот мальчик был я...
     Значит, недаром отец мой о сыне мечтал...

     - Теперь все, - услышал Атей. Елисеев закрыл глаза...
     Всю  ночь у  кровати своего гета сидел  мальчик и по-своему шептал: "Не
умирай". В какой-то момент, обессиленный, задремал.
     Беду первым почуял кот: он тревожно мяукнул, выставив квадратную  морду
в  дверь  комнаты, где находились  животные.  Желтые  глаза его  блеснули, и
тревога  немедленно передалась остальным. Сеттер взвыл  и, не  поднимаясь на
лапы, подполз к кровати.
     Атей  вскочил,  заметался,  как  загнанный  зверек   в  капкане.   Губы
продолжали  шептать: "Не умирай". Он прильнул к  еще  теплой  руке  и увидел
прижавшуюся к подушке обезьянку. Она смотрела на мальчика  такими же черными
и такими же испуганными, чужими глазами. Атей все понял.  Он встал с колен и
вышел  на  улицу.  Прошел  мимо  выплывающего  из  утреннего  тумана  собора
Петропавловской крепости. Воздух благоухал. Цвела черемуха. Атей брел  вдоль
набережной, перешел мост, спустился к воде.
     Он не знал, куда идти, что делать.
     Шел  вдоль  берега  мимо   сломанных  парусников,  перевернутых  ботов,
суденышек  с зияющими  провалами  дыр. От кладбища кораблей  повеяло холодом
одиночества и безнадежности. Но огромная неведомая сила  двинула его вперед.
И он запел:

     ...Я, как отец мой,
     Завтра чуть свет поднимусь!
     Чуть только солнце
     На небо пришлет зарю, -
     Я поднимусь
     И своими руками, как мой отец,
     Тепло и жизнь земле подарю.

     - Не умер! Не умер! - кричал сам себе мальчик и бежал.
     Невские волны, нежно полизывая каменное  тело набережной, катили  вслед
ему весенний ясный день.
     В порту стоял на погрузке французский пароход...
     Содержание


     Вокруг детства
     Первые шаги 3
     Из детства............... ................................6

     Суомские рапсоды
     В чарах северных рун..................................13

     Полярные сияния
     Поморье, Норвегия, снова Поморье.................20

     В гостях у Сфинкса
     Ощущения и ассоциации..............................26

     В океане судеб
     Одна семья.........................................................40

     Зачем ты ходишь по свету?
     В Лесном вечерами...............................................44

     От берега до берега
     Горячие камни Аравии..........................................54

     У мамврийского дуба
     Конец русскому паломнику....................................65

     Пестрое царство
     Чудеса цейлонского леса.......................................73

     "В стране гейш"
     Японская миниатюра.............................................81

     Уссурийскими тропами
     Тигровые ночи.....................................................89

     Розы Хорасана
     Персидская "сказка".............................................98

     Область великих дюн
     Поющие пески....................................................108

     Черные единоверцы
     Весна 1895-го......................................................117
     * Оазис.
     * У  меня  такой  же сын в Бретани. Его зовут Жан-Поль!  Поедем вместе,
мальчик! Поехали!
     * В то время говорили Боратынский.
     * Причину существовать.
     * Русско-турецкая  война 1877 -  1879 годов закончилась  Сан-Стефанским
миром. Турция утратила свое господство во многих странах Европы и Азии, была
подорвана  ее экономическая  мощь.  В период  войны  многие  арабы,  которые
служили  в турецкой армии, сдавались  в плен русским, не желая быть в Турции
рабами. В числе  их  был и Ахмед-бей,  с тех пор искренне  симпатизировавший
России.
     * Вот (франц.).
     * Капитаном называли каждого русского гостя.
     * Слуги хана.
     * Я так счастлив, так счастлив видеть вас!
     ** Я приеду в Петербург, это решено!
     * Прозвище императора Менелика.
     * Сторонники  христианского  учения, трактовавшие соединение во  Христе
двух природ, то  есть поглощение человеческого  начала  Божественным (см. О.
Ефрем. Поездка в Абиссинию. М., 1904).
     ** Восклицание восторга.
     *** Гета - господин.



     Их идейность, благородное честолюбие, имеющее  в  основе честь Родины и
науки,  их упорство, никакими лишениями, опасностями и  искушениями  личного
счастья непобедимое, стремление к раз намеченной цели, богатство их знаний и
трудолюбие, привычка к зною,  холоду, тоска по  Родине...  их фантастическая
вера в науку делают их в глазах народа подвижниками, олицетворяющими выс-шую
нравственную силу...

     А. П. Чехов



Last-modified: Mon, 03 Nov 2003 18:11:33 GMT

Оцените этот текст: