Иосиф Бродский. Демократия! * Источник: "Звезда" No. 5, 2001 -------- "КОГДА КОНЧАЕТСЯ ИСТОРИЯ, НАЧИНАЕТСЯ ЗООЛОГИЯ" Вступительная заметка Я. Гордина Между декларациями больших поэтов и их практикой достаточно часто существовал ощутимый разрыв. Пушкин, написавший "Поэт и толпа", форсированную декларацию аполитичности, в то же самое время остро интересовался практической политикой и пытался в ней участвовать. Бродский, тоже неоднократно заявлявший о своей отстраненности от "житейского волненья" в его политической ипостаси, объяснявший написание стихов об афганской войне случайным и достаточно абстрагированным от исторического момента обстоятельством, с напряженным вниманием следил за всем, что "совершалось дома". В начале девяностых, в самый критический для российской демократии период, он нашел приемлемую для себя форму, чтобы объявить о своей поддержке и надежде: Лети по воле волн, кораблик. Твой парус похож на помятый рублик. Из трюма доносится визг республик. Скрипят борта... Не верь, дружок, путеводным звездам, схожим вообще с офицерским съездом. Тебе привязанность к праздным безднам скорей вредна. Верь только подлинно постоянной демократии волн с еЃной на губах возникающей в спорах пеной и чувством дна. Одни плывут вдаль проглотить обиду. Другие -- чтоб насолить Эвклиду. Третьи -- просто пропасть из виду. Им по пути. Но ты, кораблик, чей кормщик Боря, не отличай горизонт от горя. Лети по волнам стать частью моря, лети, лети. При том, что восприятие Бродским штормовых событий в России периода ломки советской системы и борьбы Ельцина с "красно-коричневыми" напоминает восприятие Блоком событий 1917 года -- упоение стихией, -- он с присущим ему вниманием к детали (важность чего он твердо декларировал) придает "Подражанию Горацию" абсолютную конкретность, закрепленность в историческом моменте: парус, похожий на "помятый рублик", -- символ финансового кризиса, обесценивания рубля, "офицерский съезд" -- бесконечно транслировавшиеся тогда по телевидению акции "Союза офицеров", пытавшегося поднять армию против реформаторов... Наконец, имя "кормщика" в уменьшительном варианте, снимающем патетику, но точно указывающее адресат. В цитированном отрывке есть строки, непосредственно корреспондирующие с публикуемой ниже пьесой: "Верь только подлинно постоянной демократии волн..." Демократия -- подлинная! -- опасная, но величественная и органичная стихия... Пьеса "Демократия!", написанная на рубеже 1980--1990-х годов, когда еще существовал СССР, когда судьба демократии в России и восточно-европейских странах соцлагеря была неясна, но уже шли в последних "бархатные революции", -- свидетельство горькой тревоги Бродского. Какая демократия восторжествует -- подлинная "демократия волн" или жалкая профанация таковой? Пьеса, как убедится читатель, саркастически воспроизводит второй путь. Жанр понятен -- утопия-предупреждение. Бродский делает все, чтобы сбить с толку читателя, вздумавшего бы точно идентифицировать место действия. С одной стороны, за окнами правительственного здания шпили лютеранских кирх -- что на Россию непохоже. С другой, -- речь идет о стране, которая в первой ремарке хоть и названа "небольшим государством", но в которой до западной границы "тыща км болотом", а до восточной "три года скачи -- не доскачешь". В то же время говорится о Центральной или Восточной Европе и положении "между двумя великими державами". Министра внутренних дел зовут Петрович, а министра финансов -- Густав, и намекается на его немецкое происхождение. Таким образом, пытаться вычислить название страны, в которой происходит действие, страны, производящей копченых угрей, бекон и газировку, -- дело бессмысленное. Это -- условное пространство, в котором моделируется вся пошлость неорганичной демократии, неожиданно пришедшей на смену социализму. При том, что министр внутренних дел остался прежним... Стилистически "Демократия!" восходит к "Мрамору" (1982 год), к переводным пьесам рубежа 1960--1970-х годов, к диалогическому принципу построения вещи, столь важному в работе Бродского. Минимум прямого действия, минимум активного сюжета: все напряжение, все события внутри и вне места действия -- в стремительном диалоге, где одно смысловое звено цепляется за другое, создавая "сюжетное силовое поле". Горько-трагический пафос "Мрамора", "Горбунова и Горчакова" в "Демократии!" пародийно снижен. Естественная для членов правительства проблематика -- финансы, экономика, групповая борьба -- обсуждается и разрешается ситуационно и главным образом лексически как простонародный фарс. И сегодня, следя, скажем, за пошлыми финансовыми скандалами на постсоциалистическом пространстве, нельзя не удивиться прозорливости Бродского десять лет назад. Лексически и интонационно "Демократия!" связана со слоем поэзии Бродского, в котором культивируется язык люмпенизированной улицы, -- например, "Представление". Бродский хорошо понимал, что может случиться с западными демократическими ценностями, попавшими в руки политиков, выращенных в коммунистических теплицах. Но "Демократия!" -- отнюдь не элементарный памфлет. Бродского всегда, а в то время -- и особенно применительно к России -- мучила мысль об опасности расчеловечивания. Он говорил и писал об этом. И внутренний сюжет пьесы развивается именно в этом направлении -- от "гастрономической демократии", которую исповедуют персонажи, до вполне материального "стремления в животные". Один из признаков этого процесса -- умение упростить, вульгаризировать и приспособить к сиюминутной выгоде любую идею. Так персонажи поступают с оптимистической гипотезой "конца истории", сформулированной известным философом после окончания холодной войны и появления признаков демократии в соцлагере. "Когда кончается история, начинается зоология. У нас уже демократия, а я еще молода. Следовательно, мое будущее -- природа. Точней -- джунгли. В джунглях выживает сильнейший, либо -- с лучшей мимикрией". И после сюжетного взрыва -- абсолютно серьезная и характерная для Бродского сентенция: "Не выживает, детка, никто. Это и есть закон джунглей... Не выживает никто". Страшная, циничная суета перед лицом бесстрастной уравнительницы -- смерти... Балаган заканчивается надвигающимся призраком трагедии, от которой не спастись ни в истории, ни в зоологии. Это не проповедь отчаяния, это -- печальный совет жить достойно. В полном виде пьеса публикуется впервые. До сих пор известен был лишь ее первый акт. Второй акт публикуется по рукописи, любезно предоставленной редакции "Звезды" "Фондом Наследственного Имущества Иосифа Бродского". Я. Гордин -------- Демократия! Акт первый Действующие лица: БАЗИЛЬ МОДЕСТОВИЧ -- Глава государства ПЕТРОВИЧ -- министр внутренних дел и юстиции ГУСТАВ АДОЛЬФОВИЧ -- министр финансов ЦЕЦИЛИЯ -- министр культуры МАТИЛЬДА -- секретарша Примечание: реплики не маркированы. Актерам и режиссеру следует самим определять, кто произносит что, исходя из логики происходящего. Кабинет Главы небольшого социалистического государства. На стенах -- портреты основоположников. Интерьер -- апофеоз скуки, оживляемый только чучелом -- в полный рост -- медведя, в чью сторону персонажи кивают или поглядывают всякий раз, когда употребляется местоимение "они". Можно еще прибавить оленьи рога. Высокие окна, в стиле Регента, затянутые белыми гардинами. Сквозь гардины просвечивают шпили лютеранских кирх. Длинный стол заседаний, в центре которого на блюде алеет разрезанный арбуз. Рабочий стол Главы государства: столпотворение телефонов. Полдень. Трое мужчин среднего возраста и одна женщина -- неопределенного -- поглощают пищу. Ничего рябчик, а? Рябчик что надо. Главное, подлива. Подлива замечательная. Это в ней чего? Икра? Ага, подлива с икрой. Астраханская, что ли? Гурьевская. Гурьев-Гурьев-Гурьев... Это где у них? В Европе или в Азии? На Урале. Пиво у них там хорошее. Молодое. Ноги вяжет, особенно летом. Рябчик тоже, между прочим, из Сальских степей. Одно слово -- Евразия. Лучше -- Азеопа. Учитывая соотношение. Н-да. Пельмени сибирские. Спички шведские. Духи французские. Сыр голландский. Табачок турецкий. Болгарский: Джебел. А-а, то же самое. Овчарка немецкая. Право римское. Все заграничное. Н-да. Конвой вологодский. Наручники, между прочим, американские. Из Питсбурга, в Пенсильвании. Не может быть! Честное слово. Ему, Цецилия Марковна, можно верить. Все-таки -- министр юстиции. Не может быть! Да хотите, покажу? У меня всегда с собой, в портфеле. Вот полюбуйтесь. Ой, не надо. Да не бойтесь. Они ж американские. Покажи, Петрович. Вот тут написано: "мэйд ин ЮэСэЙ". У них, значит, тоже. А вы как думали. Одно слово -- капитализм. У нас таких не делают. Валюту тратить приходится. Ну, это такое дело -- не жалко. Не жалко -- чего? Да валюты. Хотя -- кусаются. Двадцать долларов штука. Это если в розницу. Но даже если оптом и со скидкой: все равно кусаются. Со скидкой? Ага. Двадцать процентов. Как дружественной державе. Ему можно верить, Цецилия. Все-таки -- министр финансов. Тогда уж лучше бы духи. Все-таки французские. Да они и польскими обойдутся. Опять же название красивое -- "Бычь Може". "Быть Может", по-нашему. А это -- "Коти". "Коти" -- тоже красиво. К тому же французы скидки не дают, Цецилия. Да и не напасешься духов на всех-то. Даже польских. Духи, они же знаете как идут. Флакон за неделю. Тут никакой валюты не напасешься. Наручники экономичней. С точки зрения финансовой дисциплины то есть. Да, народ у нас смирный. Он и веревкой обойдется. Базиль Модестович, можно мне арбуза? Давай. Арбуз тоже, между прочим, астраханский. Ничего себе смирный. Я вчера демонстрацию видела. Это которая за независимость? За экологию. Ну, это то же самое. Не скажите. Все-таки защита окружающей среды. Независимость -- тоже защита. От той же, между прочим, среды. Ну, это ты загнул, Петрович. Это, Базиль Модестович, не я. Это демонстранты. Да какие они демонстранты. Так, толпа. Э, не говорите. Все-таки народ, масса. А масса всегда в форму толпы отливается. Или -- очереди. Ну да: площади или улицы. Других-то вариантов нет. Это надо записать! Да чего там. И так записывается. (Кивает на медведя.) А чего тогда они всегда к Дворцу идут? Кино, что ли, насмотрелись? А того и идут, что площадь перед Дворцом. А к площади улица ведет. Пока по улице идут, они -- очередь. А когда на площадь выходят -- толпа. Оба варианта и получаются. Даже выбирать не надо. Есть, конечно, и третий: во Дворец войти. Как в кино. Да кто же их сюда пустит? Да и сами не полезут. Все-таки -- не 17-й год. Даже если и войдут -- не поместятся. Кино все-таки черно-белое было -- тебе ли не знать, Цецилия? Так-то так, Базиль Модестович, да ведь вечером цвет скрадывается. Не говоря -- ночью. Искусство вечером всегда сильней влияет. "Лебединое-то озеро" всегда вечером и дают. А кино так вообще в темноте смотрят. Так-то оно так, Цецилия, да на демонстрацию вечером не ходят. На демонстрацию днем идут. Ну да, чтоб западным корреспондентам снимать легче было. Особенно если на видео. Бехер из Японии сообщает, что они там выпуск новой сверхчувствительной пленки освоили. Так что, того гляди, западный корреспондент себя Эйзенштейном почувствует. Ну уж и Эйзенштейном. Как там Бехер-то, между прочим? Тоскует? Тоскует, Базиль Модестович. Рыбу сырую, говорит, жрать заставляют. Одно слово -- японцы. Можно мне арбуза? Давай, Петрович. Жаль, у нас не растут. Что поделаешь, приходится расплачиваться за географическое положение. Все-таки -- Европа. И Берия так считал. Я, когда назначали сюда, -- упирался. А он говорит: ты что, Петрович? Все-таки Европа. Да, шесть часов поездом -- и Чехословакия. Либо -- Венгрия. Не говоря -- самолетом. Стук в дверь, входит Секретарша. Ну, чего тебе, Матильда? Базиль Модестович, вас к телефону. Сколько раз тебе повторять, Матильда: в обеденный перерыв -- никого. Да, но это Москва вызывает. Кто? Не знаю, Базиль Модестович. Какой-то с акцентом. Густав Адольфович, ты кончил? Подойди к телефону, а? Поговори с ним с акцентом. С каким, Базиль Модестович? А хоть с каким. С курляндским. Г. А. идет к столу, нерешительно смотрит на телефоны. Какой? Красный, наверно? А то какой же. Г. А. поднимает трубку. Яа? Кафарит Гюстав Атольфофитч... Пошалюста? Найн, ай йест финанс-министр. Найн, он апетает. Исфините? Как ви скасаль? Ах, отин момент... (Кладет трубку, идет к столу.) Базиль Модестович, он орет. Обозвал меня -- Цецилия Марковна, прикройте ушки -- пыздорванцем. Акцент, по-моему, грузинский. Базиль Модестович вскакивает. Иосиф Виссарио... тьфу, не может быть. (Вытирает вспотевший лоб.) Петрович, подойди, если кончил, а? Привыкли в любое место звонить! Хамство все-таки, не говоря о суверенитете. П. идет к столу, берет трубку. АлЃ. Ян Петерс говорит. Иван Петрович по-вашему. Министр юстиции. Ага, внутренних дел по-вашему. Чего? Бехер -- иностранных, и он в Японии. А?.. Да не разоряйся ты, сказано: обедает... Кончай, говорю, лаяться. Охолони. Ну да, с ним, со мной и с министром культуры. Ага, тамбовская она. Что? Да, лучшие ноги в Восточной Европе. (Смотрит в сторону Цецилии, подмигивает.) Чего? Ха-ха-ха. Никогда, говоришь, их вместе не видел? Хахаха... Орел! Да ладно там -- срочно. Срочно, срочно. А где Сам-то? А, на пресс-конференции. Чего ж сразу-то не сказал. А, ну понятно. Ладно, щас попробую. (Кладет трубку, возвращается к столу.) Это Чучмекишвили, Базиль Модестович, министр иностранных дел ихний. Вас просит. Вообще-то, по протоколу, не имеет права. Вас к телефону только Сам звать может. Министр только министру звонит, да и то соответствующему. Но, видать, там что-то экстренное. К тому же Бехер в Японии. Может, подойдете. Езус Мария, не дадут человеку поесть нормально. Ладно, скажи: сейчас подойду. Вот только арбуза себе отрежу. П. идет к телефону, берет трубку. АлЃ? Щас подойдет, хотя вообще не по протоколу. Да, даже нам. Хотя, по-моему, ты тоже раньше внутренних дел был, в Тифлисе-то. Ага, вишь, я помню. При тебе же педерастирование тех, которые не колются, и ввели. Ну да, мужики у вас на Кавказе гордые. Не, я -- рязанский. Что? Нет, бронетанковую кончал, в Харькове. Не, я на местной женат. Чего? Тянет, конечно, да как тут выберешься, даже в отпуск не получается. По-ихнему-то? Ничего, гуторю. Ага... Идет он, идет. А где Сам-то? На пресс-конференции? А, ну понятно. Ну вот он, идет. Ага, ну бывай. Вот он, даю. П. передает трубку Б. М. и возвращается к столу. Б. М. вытирает салфеткой губы. Я вас слушаю. Да, это я. Добрый день. Да-да, спасибо. Ничего-ничего, мы уже кончили. Ну что вы! Да, так я вас слушаю. (Пауза.) Майн Готт! Когда? (Пауза.) А посол знает? Нет, не наш, а ваш. Да нет, чтоб он танки не вызвал. Ну да, по старой памяти. Не может быть! Не может быть. И суверенитет тоже. Не может быть! Нет-нет, отчего же? Да-да, записываю. Записываю-записываю. Да не волнуйтесь: я -- старый подпольщик. А! Как вы сказали? А, о'кей. О'кей, о'кей, о'кей. Все будет о'кей. Ага, вечером Самому позвоню. Около десяти, о'кей. А не поздновато? А, из китайской жизни. Нет, если "Мадам Баттерфляй", то раньше, чем "Турандот". Да, в худшем случае прямо в ложу. Номер-то? Номер есть. Главное -- посла известите: горячий он. Ну-ну, спасибо. Все будет о'кей. Ага. Всего доброго. О'кей, о'кей. (Вешает трубку.) О'кей. Густав Адольфович, отрежь мне арбуза, а? (Пауза.) Значит, так. Господа. (При этом слове все вздрагивают.) Господа министры. Я должен сообщить вам (Петрович и Цецилия понимающе улыбаются) приятное известие. У нас учреждена демократия! Всеобщее остолбенение. То есть? Что вы имеете в виду? Как учреждена? Какая демократия? Социалистическая? Народная? Может быть, буржуазная? Нового типа? Все заграничное. Когда мы научимся употреблять существительные без прилагательных? Это смотря какое существительное. И смотря какое прилагательное. Да ладно вам. Будет умничать. Что случилось-то, Базиль Модестович? Да ничего, Петрович. Грузин этот, который у них министр иностранный, говорит, что полчаса назад Сам на пресс-конференции заявил, что у нас демократия вводится. (Кричит.) Матильда! (Входит Матильда.) Матильда, никаких телефонных звонков. Впредь до особого распоряжения. А если из Москвы? Из Москвы? Ладно -- только если Сам. Поняла? Да, товарищ Генсек. И еще -- если главнокомандующий. Ясно? Ясно, товарищ Генсек. И не называй меня больше Генсеком. Поняла? Президентом можно. Да, товарищ Президент. И лучше без товарища. Диковато звучит. Вроде как товарищ прокурора! Давай лучше господином. Понятно? Понятно, господин Генсек. То есть товарищ Президент. То есть товарищ Генсек. То есть господин Президент. Вот так-то. Матильда выходит, расстегивая на ходу блузку. Что же это теперь будет, Базиль Модестович? Да не бойтесь вы, Цецилия Марковна. Обойдется. Да, обойдется. Вот вы уже господин Президент, а мы кто? Кто был ничем, тот станет всем. Не спешим ли мы, Базиль Модестович? Да нет, как раз наоборот, Петрович. Через полчаса тут пресса будет. Подготовиться надо. Оно, конечно, мало ли что там Сам брякнет, но куда они, туда и мы. Все-таки общая граница, не говоря -- идеалы. Не говоря -- культура. С ее министра и начиная. Да как вы, Густав Адольфович, смеете! Так что ты тоже, Петрович, господин министр теперь. Про Густава и говорить не приходится. Ну и Цецилия. Я -- госпожа министр? Отчего же нет, Цецилия? Да звучит как-то -- того... Ни то, ни сЃ. В юбке я все-таки. Это мы заметили. Привыкнешь, Цецилия... Было у тебя с ним? О чем это вы, Базиль Модестович? С грузином этим, с Чучмекишвили? Да что вы, Базиль Модестович! Да как вы могли подумать. Краснеешь, Цецилия. А еще мхатовка бывшая. А еще молочные ванны ежедневные... И чего ты в нем нашла? Ну, понимаю, политбюрошные ихние. Это, так сказать, наш интернациональный долг. Но этот... Так ведь грузин он, Базиль Модестович. Для здоровья она. У них ведь... Замолчите, Петрович! ...эта вещь -- сунешь в ведро: вода кипит. Петрович!!! Ах, Цецилия, Цецилия. Бойка, однако. С другой стороны, конечно, кто мы? -- дряхлеющий Запад. Ладно, не красней -- флаг напоминаешь, не говоря -- занавес. Значит, так: Густав Адольфович, за дело! Мы что тут раньше-то производили? Раньше -- чего? Перемены К Лучшему. До исторического материализма и индустриализации. А, до 45-го. Бекон, Базиль Модестович. Мы беконом всю Англию кормили. Ну, бекона теперь в Англии своего навалом. Угря копченого. Мы копченым угрем всю Европу снабжали. Даже Италию. У итальянского поэта одного стихи такие есть: "Угорь, сирена / Балтийского моря..." Консервная фабрика была. Шестнадцать сортов угря выпускала. Ага, и у французов блюдо такое было: угорь по-бургундски. С красным вином делается. Ну да, потому что рыба. Рыба вообще с белым идет. Да что вы понимаете! Его три дня сушить надо. Прибиваешь его к стенке гвоздем -- под жабры -- и сушишь. Вялишь, что ли? Да нет. Чтоб не извивался. Живучий он ужасно, угорь этот. Даже через три дня извивается. Разрежешь его, бывало, и в кастрюлю. А он все извивается. Виляет... Как на допросе. ...даже в кастрюле виляет. То есть извивается. И тогда его -- красным вином. Я и говорю -- рыба. Крови в нем нет. Как кровянку пустишь, тут они вилять и перестают. Потому, видать, и добычу прекратили. Бургундского на всех не напасешься. Да, и чтоб дурной пример не подавал. Живучий больно. На национальный символ тянул. Вернее -- на идеал. Дескать -- как ни режь, а я... Холоднокровные потому что. Я и говорю. Аберрация возникает. Как вообще с идеалами. В нас крови пять литров, и вся -- горячая. А идеал, он -- всегда холодный. В результате -- несовместимость. Горячего с холодным? Реального с идеальным? Материализма с идеализмом. Ну да, гремучая смесь. И отсюда -- кровопускание. По-нашему: кровопролитие. Чтоб охладить? Да -- горячие головы? Не, наоборот. Идеалы подкрасить. Придать им человеческий облик. Вроде того. Снять напряжение. Так они лучше сохраняются. Кто? Идеалы. Особенно -- в камере. Ни дать ни взять консервы. Ага, в собственном соусе. Особенно -- когда в сознание приходишь... Макабр. ...на нарах калачиком. Угорь и есть. На экспорт только не годится. Но на национальный символ вполне. Макабр. Сколько, Густав Адольфыч, говоришь, сортов было? Шестнадцать. Шестнадцать сортов фабрика выпускала. Копченого, маринованного, в масле, в собственном соусе -- тоже. А теперь? Теперь -- радиоприемники и будильники. Хорошие, между прочим, будильники: с малиновым звоном. Приемники только длинно- и средневолновые. Короткие волны вон он (кивает на Петровича) запретил. Такое уж у нас море, Базиль Модестович. Все-таки --жестяного цвета. Я считаю: преемственность надо сохранять. В общем, от угря остались одни волны. И те -- длинные. Н-да, на экспорт не потянет. Будильники тоже, хотя и жестяные. Не говоря -- с малиновым звоном. Перебои у них на Западе с православием, вот что. Разве что -- Самому отправить, но это -- не экспорт. Даже не импорт. Пищеварение, скорее. Если (кивает в сторону медведя) не ссылка. Гууууустав!!! О'кей, о'кей, Петрович. Как говорит Чучмекишвили -- о'кей. Будильники в Сибири тоже нужны. По ним конвой просыпается! О'кей. Значит, что там еще было, Густав Адольфыч? Сыр тминный еще. Ожерелья янтарные. Аграрная же страна была. Хутора сплошные. Кожей еще свиной торговали. Хорошая кожа была. Наполеон лосины себе только из нашей кожи заказывал. ВсЃ? ВсЃ. Полезные ископаемые? Да вы же сами знаете. Торф один... Если вдуматься -- чего это всех завоевывать нас понесло -- что немцев, что ваших. Нашли себе добычу. Неправильно рассуждаешь, Густав Адольфыч. Опасно даже -- верно, Петрович? Угу. Раньше за такое брали. Но спорить -- времени нет. Не говоря -- брать. Тут через полчаса пресса будет... Значит, так. Восстанавливаем аграрную мощь нашей державы. Европа может вздохнуть свободно: угорь свежий и копченый пойдет широким потоком. Бекон и сыр тминный на Восток отправлять будем. Даже в Сибирь. Кожу -- тому, кто больше даст. Но лучше во Францию: по старой памяти. Угорь -- государственная монополия; остальное на хозрасчет или частникам. Рассмотрим вопросы об иностранных капиталовложениях и концессиях. Протянем руку нашим братьям из-за рубежа. Отменим цензуру, разрешим церковь и профсоюзы. ВсЃ, кажется? Небось, и свободные выборы? И свободные выборы. Без свободных выборов концессий нам не видать. А вывод союзных войск? Без этого тоже. Как своих ушей. Демократия вводится -- танки выводятся. Вечером позвоню Самому -- спрошу. Но это же поворот на сто восемьдесят градусов. За такое раньше... Да хоть на триста шестьдесят, Петрович. Тебе что, назад в Рязань захотелось? Пресса здесь через полчаса будет, господа министры. Они вон Самого так допекли, что он демократию нам учредил. А нам -- что учреждать, если надавят? Потомка Витольда Великого, что ли, из Воркуты выписывать и на престол сажать? Нам же даже и легче: нам свои войска -- не то что Самому -- ниоткуда выводить не надо. И вообще: увеличим призыв в армию. Национальная гордость удовлетворяется плюс лишних ртов меньше наполовину. Не говоря -- голов на демонстрации. Тебе же легче, Петрович. Правильно я говорю, Густав Адольфыч? В общем, кто -- за? А нацменьшинства -- как? Ты (подозрительно) кого это в виду имеешь, а? Известно кого. Цецилия кивает в сторону медведя. Базиль Модестович, он нас в виду имеет! Не горячись, Петрович. В конце концов, он о себе заботится. Все-таки -- немец, хотя и восточный. Правильно я говорю, Густав Адольфыч? Йяа. Зондеркоманда! Бехер тоже. Ну, его-то хоть в плен взяли. К тому же -- в 41-м. Я сам сдался. Ну да, в 45-м. Зондеркоманда. Вообще-то -- Мертвая Голова. Ваффен СС. Кто старое помянет, тому глаз вон. А кто забудет -- тому оба. Мертвая Голова и есть. Бехер тоже. А еще министр иностранный. Именно поэтому. Иностранный министр должен быть иностранцем. Это только логично. Правильно я говорю, Густав Адольфыч? Натюрлих, то есть -- конечно. Ах, у нас все министры иностранные. Кроме здравоохранения. Хотя он -- душка. Цецилия! Впрочем, потом разберемся. Сейчас некогда. Значит, так, с нацменьшинствами повременим. Концессии от них не зависят. В общем, Густав, ты за или не за? За я, за! Всегда считал: займы и концессии -- выход из положения. Займы особенно. Чего косишься, Петрович? Сам говоришь: валюта нужна! Из какого положения?! Какой выход?! Контра ты, Густав, недорезанная. А еще "финанс-министр"! Ты Польшу вспомни. Займы возвращать надо, да еще с процентами. Капиталист -- он тебе зачем, думаешь, в долг дает? Угря разводить? Дудки! Чтоб в долг тебя вогнать. Для него -- должник самая малина и есть. Особенно -- если целая страна. Потому и капитализм, что в долг берут. Если б у них в долг не брали, их бы и не было. Ну да. Мы у них в долг пятьдесят лет не брали, и они все еще есть, а вот нас скоро совсем не будет. Одни мы потому что Социалистический лагерь. За то они нас и не любят, что в долг не берем. Бизнес подрываем. И чем нас больше будет... Ну да! Читали. Народно-освободительные движения и так далее. Да хоть и в долгу! Все лучше, чем когда жрать нечего. Я имею в виду: населению. Оппортунист ты беспринципный, Густав. Аграрий. Земля в тебе говорит. Кулацкий сынок. Националист. Да брось ты, Петрович, обзываться. Жрать, говорю, нечего. Индивидуально-то принципы соблюдать просто. Можно упереться и в долг не брать. С твоим пайком особенно. А другим -- как, без пайка которые? Их не жалко? Не тебе, конечно. Тебе, как вон и Косолапому (кивает в сторону медведя), все равно, а у нас прирост населения нулевой. На огурцах да на капусте вареной не поразмножаешься. Вон и рыба вся в Швецию ушла. Нет, лучше уж займы. Базиль Модестович, слышишь? Он союзную державу оскорбляет. (Кивает в сторону медведя.) Министр финансов, а почему капиталист в социалистическое государство вкладывает -- не соображает. Они вкладывают, Петрович, потому что у нас рабсила надежная. Забастовок, например, как у них, нет. Для них в нас вкладывать -- как на вдове жениться. Надежное дело. Мне Бехер сказывал: у банка, который в соцстрану вкладывает, репутация солидней. Уважают больше, не говоря -- доверяют. Рыба действительно вся в Швецию ушла. Я Самому жаловался; он обещал туда субмарину послать для выяснения. Пока никаких результатов. С другой стороны, он тоже займов набрал. Куда они, Петрович, туда и мы. Все-таки -- общая граница. На сколько градусов ни поворачивайся. В общем, кто -- за? Нас же только четверо, Базиль Модестович. Двадцати двух еще министров не хватает. Совет министров... Совет министров, Совет министров! Ты еще, Густав Адольфыч, "Политбюро" скажи. Да нам колоссально повезло, что их нет. За полчаса с такой толпой и Сталин бы не управился. Один здравоохранения -- баран еЃный -- чего стоит. Двадцати двух, он говорит, не хватает! Да как раз наоборот: может, нас слишком много для демократии? Ну как голоса поровну разделятся? Даже если у меня -- право решающего? Если хотите, я могу выйти, Базиль Модестович. Сиди, Цецилия. У нас один выход -- голосовать единогласно. Мы же -- мозг государства. Министр финансов, внутренних дел, культуры и я. Хотя -- стоп! Лучше, если один против. Кто-то должен быть против, иначе не демократия. Густав, хочешь быть против? Или нет, финансы -- это серьезно. Петрович -- ты? Я, значит, несерьезно? Внутренние дела и юстиция! Прости, не подумал. Цецилия? Хотя министр культуры в оппозиции -- получается некрасиво. Тогда -- тогда -- это буду я. Даже и лучше. "Генсек под давлением министров соглашается..." Да вы же уже не Генсек. Вы же только что себя... Еще лучше! Президент под давлением министров соглашается... Звучит как демократия. Большинство и меньшинство. Да какая это демократия? Больше -- переворот сверху. Особенно без двадцати-то двух министров. Раньше за такое... Петро-о-о-вич! Пресса здесь через полчаса будет! Ах ты, Боже мой, Петрович, да демократия и есть переворот сверху. Дворцовый. В наших условиях, во всяком случае. Переворот снизу будет что? Диктатура пролетариата. Ее тебе захотелось? Через полчаса, если не договоримся, она и наступит. Ты хоть о себе -- если тебе на меня наплевать -- подумай. Не говоря о Густаве и Цецилии! Ты, значит, Базиль Модестович, обо мне заботишься? Да обо всех нас, Петрович! Мы ж -- мозг государства. Нервный центр, скорее. Пусть нервный центр. О нем кто позаботится? Тело, что ли? Главное, что остальные -- тело. А мы -- мозг. Мозг -- он первый сигнал получает, демократия или не демократия. Кто рябчика с подливой и арбуз хавает? Мозг! Потому что на остальных рябчика и арбуза этого не хватило бы. На тридцать рыл никакой арбуз не делится, не говоря -- рябчик. На четыре -- да. То же самое -- история. Теоретически арбуз на тридцать частей разделить можно. Может, неравных, но -- можно. Что-то не замечал я, Густав, чтобы у тебя что-нибудь на тридцать частей делилось, ровных или неровных. А-а-а-а, мы время теряем! История здесь происходит! В мозгу! Голосуем мы или не голосуем? Чего голосовать-то, если уж ты сам все решил. Да в вашем мозгу она и происходит. Уже, можно сказать, произошла. Для проформы голосовать неинтересно. Да, мы это уже делали. Какая ж это демократия! Особенно если вы -- против. Лучше уж единогласно. Или пусть мы трое против, а вы -- за. Да, так спокойней. Хотя и не демократия. Ага. Тирания. Но спокойней. Действительно, Базиль Модестович. Что если они все это нарочно затеяли? Что это? Ну, поворот на сто восемьдесят градусов. Чтоб снова нас потом завоевать. История повторяется -- Маркс сказал. Да, подвох. Потому войска и выведут. Так что лучше мы сейчас в оппозиции. На них нельзя надеяться. А то получится, что мы -- не лояльны. А вы -- лояльны. Нам -- по шапке, а вы опять сухим из воды. Пусть уж лучше тирания. Хотя бы и левая. Потому что если вас на Восток отзовут, то вас на пенсию посадят, а нас -- куда? На счетах щелкать. Отделом кадров заведовать. Об удобрениях статью переводить. В Улан-Баторе. Или в Караганде. В лучшем случае. Езус Мария! Езус Мария. И это -- мозг нации! Ведь пресса здесь через двадцать минут будет! Если мы не проголосуем, вы в Караганде этой уже и послезавтра окажетесь. Ну -- через неделю. Потому что, если тирания -- пусть и левая, -- пресса взбесится. А пресса взбесится -- Сам взбесится. Даже если и не взбесится -- получается: он тиранию поощряет. Да просто посол ихний взбесится и танки вызовет. И нас всех к чертовой матери свергнут -- при поддержке народных масс. Это и будет Эйзенштейн. Дошло? Пауза. Доходит, Базиль Модестович. То-то, Петрович. И пусть я буду в меньшинстве и против. Какая же это демократия, сам говоришь, без оппозиции. Я и буду оппозиция. Лояльная то есть. Потому что оппозиции доверять нельзя, а мне -- можно. То есть я сам себе и доверяю. То есть во главе оппозиции должен стоять человек, которому доверяешь, как самому себе. Чтобы ее контролировать. А такого человека нет. Я бы даже бабу свою не назначил. Ага, баба -- та же оппозиция. Доверять еще можно, но контролировать нельзя. Доверять тоже. Нет такого человека, которому доверять можно. Такой человек только я. Поэтому я должен быть оппозиция. Доходит? Доходит. Уже дошло. Почти. Я -- меньшинство, вы -- большинство. Я уступаю. Это и есть демократия -- когда меньшинство уступает. Я думала: это когда меньшинство и большинство равными правами обладают. И когда танки выводятся. Или когда меньшинство большинством становится. В результате голосования. Ага, и наоборот. То есть когда меньшинство большинству подчиняется. Или наоборот. Как в нашем случае. Да какое же Базиль Модестович меньшинство? Большинство он. Субъективно -- да, но объективно -- нет. Как раз наоборот: объективно да, а субъективно нет. Все дело -- кто субъект. Кто объект-то, оно известно. Да на то и голосование, чтоб объективное от субъективного отделить! А если получится, что он меньшинство, а мы большинство? И слава Богу, Цецилия. А если наоборот? Восторжествует субъективизм. А если единогласно? Тогда переголосуем. Так, Базиль Модестович? Угу. Только побыстрее! Даже если он в меньшинстве окажется? Да прекрати ты сентиментальничать, Цецилия! В самом деле... даже неловко как-то... В худшем случае, Цецилия, представь следующее: он -- меньшинство, которое о судьбе большинства заботится. Обо всех нас, не о себе одном. Тебя включая. И все равно мне не нравится. Какой-то наш Базиль Модестович меньшевик получается. Да говорят же тебе, Цецилия: не 17-й год. Да. Не говоря о том, что тогда большинство о меньшинстве позаботилось. Точнее, большевики меньшевиков победили. Что значит -- точнее? Что ты этим, Густав, хочешь сказать? Что победа большинства над меньшинством и большевиков над меньшевиками -- не одно и то же. Ровно наоборот, между прочим. В процентном отношении, во всяком случае. По отношению к нации большевики ничтожным меньшинством были. Ну, заговорил! Базиль Модестович, слышь, что Густав несет? Да тебе за такие речи... Где мой портфель? А, пусть его, Петрович. Пятнадцать минут осталось. Ну-с, господа министры, -- голосуем? Да как же, Базиль Модестович! Это ж чистая контрреволюция. Его брать надо! Нельзя его брать, Петрович: он нам для кворума нужен. Трое за, один против -- это победа большинства. Двое против одного -- драка в подворотне. Без Густава получается не голосование, а черт-те что. Позор в глазах мировой общественности. Сначала, говорю, проголосовать надо. А после? После мы его берем, да? А после, Петрович, если большинство победит -- Густава брать не за что. Потому что после будет демократия. Что до демократии было контрреволюцией, при демократии -- славное прошлое. Тогда я, Базиль Модестович, против демократии! Кого же мне при ней брать? Себя, что ли? Потому-то ты и должен голосовать за. То есть примкнуть к большинству. Насчет кого брать при демократии -- не волнуйся: этого добра всегда хватает. Масса людей будет против, в оппозиции. С меня можешь начинать. Хотя я -- оппозиция лояльная. Да как ты можешь, Базиль Модестович, говорить такое? Да чтоб я... Тебе же легче, Петрович, будет: при демократии, я имею в виду. Работы меньше. Сначала тех, кто за демократию, выпустишь. Это тебе на несколько лет хватит. Потом тех, кто против, хватать -- это ж совсем не бей лежачего. Старая гвардия и т.д. -- да ты их и знаешь лучше. Все равно против. Потому что выпущенные во Дворец попрут, и нам -- кранты. Потому-то ты и должен голосовать за. Чего им во Дворец переть, если мы -- за. За то, за что и они. Если во Дворце меньшинство большинству подчиняется? Ведь это их голубая мечта и есть. Да и не выпускай ты их всех сразу. По одному. Все равно попрут. Одно слово -- демонстрация. Да, от слова "демон". Я думала -- "монстр". "Демос", Цецилия, "демос". Народ по-нашему. Неважно. Их голубая мечта -- демократия повальная. У них насчет демократии -- полное единогласие. Темные они, Петрович, -- оттого что слишком долго в оппозиции были. А мы им разъясним. Верно, Цецилия? Доверим это дело Министерству культуры? Я записываю, Базиль Модестович. Да и так записывается, Цецилия. (Кивает в сторону медведя.) Не сейчас. Времени нет. Ну, в общем, кинь им эту идею, что единогласие -- мать диктатуры. Вернее, дитя. Дитя всегда в мать. Главное, чтоб поняли, что за что боролись, на то и напоролись... Что цель достигнута, как говорил кайзер. Больше бороться не с кем. Во всяком случае, не с нами. А за торжество справедливости? Да, они же -- за торжество справедливости. За идеалы. Да, они против нас. Мы же -- правительство. Когда проголосуем, они будут за. Торжество справедливости выражается, Густав, в тех же формах, что и торжество несправедливости. То есть кончается тем же правительством. Ой, записываю. Давай, давай, а то Топтыгин уже вспотел, поди. Входит Матильда, на ней одна комбинация. Господин Президент, там пресса собралась, вас требуют. Скажи, обеденный перерыв еще не кончился. Поняла? Поняла, господин Президент. Ой, а правда, что у нас демократия будет? Там будет видно. Через пятнадцать минут. Зарплата, во всяком случае, у тебя не изменится. Рабочие часы и телефон тоже. Ступай. Матильда выходит, стаскивая с себя на ходу комбинацию. Чего это она? В чем дело, Петрович? Ну это... одета легко. Не лето ведь. Может, у нее с телохранителем что? Ревнуешь, Цецилия? Да как вы можете, Базиль Модестович? Или состояние экономики нашей символизирует. Или -- отход от догмы. Скорее -- последнее. Все-таки -- представляет народ. Трудящихся. Но не пролетариат. Крестьянство тогда. Н-да, кровь с молоком. Либо -- интеллигенцию. Нашлась интеллигентка! (Взрываясь.) У-у-у, бесстыжая! Да в старые добрые времена я бы ее даже форинов доить в валютный бар не пустила! Она же и языков не знает! Только наш да местный. Интеллигентка! Я ей билет на "Лебединое" бесплатный предлагала. Так не пошла! Я бы ее... я бы ее... она даже Чехова не читала. Че-хо-ва! Ревнуешь, Цецилия. Матильда в партии с семнадцати лет. Дочь проверенных товарищей. В театр не пошла оттого, что работала сверхурочно. Доклад о сельскохозяйственной политике готовила. Я и говорю -- кровь с молоком. Тем более -- лебединая песнь. Говоря о сельском хозяйстве. Одно слово -- Чайковский. Сен-Санс! Молодец, Цецилия. Да где там Сен-Сансу до Чайковского! У них даже и коллективизации не было. У лебедя, Петрович, шея -- главное. Ноги. Вот хоть Цецилию спросить. Ну-с, господа министры, -- голосуем? Голосуем, голосуем. А у нас, Базиль Модестович, зарплата изменится? Да, рискуем все-таки. Работа вредная. На атомной электростанции за это даже молочко дают. Ну, диета, я думаю, у нас не изменится. Из Варшавского пакта и их СЭВа мы выходить не собираемся. Сам всегда считал, что меню у союзников должно быть общее. Залог, так сказать, взаимопонимания. Ну да, пищеварение как общий знаменатель. Верней -- пищеварения этого итог. Густав! При дамах! Насчет зарплаты э