Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
    © Copyright Сергей Викторович Кузнецов,
    620067, Екатеринбург, ул. Уральская, 60 - 68. Тел.41-18-47.
    E-mail: sergsmith@dialup.mplik.ru
---------------------------------------------------------------



          Екатеринбург, декабрь 1997г.




     Все говорят: нет правды на земле.
     Но правды нет - и выше. Для меня
     Так это ясно, как простая гамма.
                     Антонио Сальери.

           ( АС Пушкин - "Маленькие трагедии")


     Наверное,  только тогда начинаешь понимать и ценить жизнь,
когда каждое утро просыпаешься с мыслью о  смерти.  Чаще  всего
это  происходит  с людьми немолодыми, которые, вопреки времени,
никак не могут смириться с состоянием старости  и  увядания.  И
хотя  Николай  Петрович  не  считал себя пожилым и говорил, что
свое он еще не пожил, расцвет его  сил  был  далеко  позади,  а
впереди оставалось не так уж и много времени. Все чаще по ночам
у  него  болело  сердце,  но  еще  чаще болела душа, и тогда он
содрогался от неизбежности конца и впадал в долгие запои.
     Однако в это утро Николай Петрович был далек от  мыслей  о
смерти.  Когда  он открыл глаза, то увидел, что над ним нависло
тяжелое грязно-зеленое пятно с мутными разводами,  напоминающее
объемное  полотно  халявного художника-абстракциониста, и в его
одурманенную тягостным сном голову могла прийти только  догадка
о происхождении этого пятна на недавно побеленном потолке, и он
подумал  о  соседях  Пичугиных  с  верхнего  этажа,  у которых,
видимо, снова прорвало трубу, что-то смутное и злое.
     Раздавленный и жалкий, он пошарил рукой по крышке тумбочки
в поисках привычной утренней сигареты, но нащупал  лишь  пустую
коробку  "Магны".  Тогда  он  приподнялся и взял мятую жестяную
банку из-под кофе, заменяющую пепельницу, пару раз встряхнул ее
и выудил самый  крупный  окурок.  Свесился  с  кровати,  открыл
дверцу  тумбочки,  нашел на полке мундштук из цветного стекла с
мелкими трещинками, по-свойски продул, вставил найденный  бычок
и,  откинувшись  на  подушку,  закурил.  Затягиваясь, он держал
мундштук странным способом, прижав его большим желтым пальцем к
ладони. На его правой руке не было  двух  пальцев.  Среднего  и
указательного.
     Вместе с вдыхаемым дымом возвращалась способность думать и
чувствовать.   Словно  сработала  сигнализация  и  в  его  мозг
ворвалась боль, заставившая вспомнить то, что  было  вчера.  На
загаженном  столе среди тарелок с остатками пищи лежала бутылка
из мутного стекла и пустое горлышко  ее,  как  пушечный  ствол,
было направлено на него. Он вспомнил, как накануне не удержался
и  стаканами  выхлестал дорогой коньяк, который презентовал ему
начальник и который  он  долго  хранил,  надеясь  выпить  не  в
гнетущем  и  жутком одиночестве, сидя за металлической дверью в
своей тесной однокомнатной квартирке, а с  кем-нибудь:  или  со
случайным   знакомым,   отважившимся   зайти   к  странноватому
холостяку, или с женщиной, согласившейся остаться на ночь.
     Сначала  прерывистые,  сигналы  боли  слились   теперь   в
неумолкаемую  пронзительную  сирену.  Он  бросил курево и снова
полез в  тумбочку,  достал  упаковку  "Понтала",  распечатал  и
проглотил   две   капсулы,   вспомнив   навязчивую   рекламу  с
импозантным мертвецом, встающим из шикарного дубового  гроба  и
торжественно вещающим: "Наше лекарство поднимет даже мертвого!"
"Ублюдки!"-  прохрипел он и закашлялся. Когда кашель прошел, он
затушил бычок и заставил себя подняться.
     В это тоскливое субботнее утро, когда все мужчины нежились
в постелях  рядом  с  разомлевшими  женами,   он   должен   был
собираться  в  командировку.  И это было не впервой, потому что
вот уже двенадцать лет он работал экспедитором  в  издательском
предприятии  "Воля".  Снимая со спинки стула одежду, он натянул
темно-серые брюки, надел уже несвежую белую  рубашку  и  босыми
ногами  прошаркал  в ванную комнату, где перед крапленым зубной
пастой  зеркалом  затянул   вокруг   шеи   черный   галстук   с
серебристыми розами.
     Землистого  цвета  лицо, отразившееся в зеркале, напомнило
ему маску вампира в недавно увиденном фильме ужасов.  Жиденькие
черные усики казались приклеенными, а седеющие волосы на голове
торчали  во все стороны, и даже после того, как он их причесал,
выглядели так, будто их подстригли тупыми ножницами. Он  провел
рукой  по ощетинившемуся подбородку, но бриться не стал, решив,
что в этой поездке ему не  обязательно  иметь  представительный
вид,   ведь   требуется  всего-навсего  передать  в  типографию
оригинал-макет новой книги Шопенгауэра.
     Заглянув в холодильник,  он  не  обнаружил  в  нем  ничего
съедобного, кроме куска заплесневелого сыра. Он вырвал вилку из
розетки  и  отшвырнул  в  сторону.  Вспомнив  что-то нехорошее,
матюгнулся и  начал  складывать  вещи.  В  потертый  коричневый
портфель,  побывавший  во  многих  городах  экс-СССР, он бросил
кипятильник,  пачку  чая,  белую   эмалевую   кружку,   заранее
собранный  туалетный  набор  и  книгу  Дэвида  Вэйса  "Убийство
Моцарта". Сел на кровать и  выпил  стакан  воды.  Проверил,  не
забыл ли взять папку с бумагами. Надел туфли, накинул пальто и,
не  застегиваясь,  вышел  из  квартиры, лязгнув на весь подъезд
дверью.
     Спускаясь по лестнице, он почему-то вспомнил предпоследнюю
поездку в Уфу, беспокойную ночь в спальном вагоне у  вокзала  в
одном  купе  с  алкашами,  запах  блевотины и дешевого красного
вина, тревожное и серое смутное утро, мокрый снег  на  неумытом
лице,  сизое  и  сырое  небо, грязную дорогу с мчащимся КРАЗом,
груженым   строительными    балками,    сбитое    на    обочину
обезглавленное  тело  мужчины  в  черном  пальто  и его голову,
хрустнувшую  под  колесами  прицепа.  Ощущение   неустроенности
сменилось  тогда состоянием обреченности, в котором он пребывал
и теперь.
     Стоя на остановке, он вспомнил про деньги, и из  опасения,
что  может  не хватить на обратную дорогу, вынул из внутреннего
кармана пальто потрепанный дистрофический бумажник  и  принялся
считать   рубли.  "Скоко  щас  времени,  а?"-  спросил  кто-то.
Обращались  явно  к  нему.   Какой-то   прыщавый   вечнозеленый
подросток.    "Десять-пятьсот...    Ой,    пол-одиннадцатого!"-
поправился он. "Я  понял,  понял",-  прыснул  юнец  и  поспешно
отошел  в сторону. Николай Петрович стыдливо спрятал бумажник и
подумал: "А ведь точно, наглость - второе счастье!.." А  парень
показывал  на  него пальцем своей девчушке в косухе с затянутым
почти до упора поясом: "Смотри! Смотри! Вон тот лоховоз! Вишь?"
     В автобусе он по  обыкновению  рассматривал  объявления  и
надписи  в  салоне  и думал об упадке культуры. Нет, ну что это
такое, в самом деле? "Не высовывайте из окон!" "Менты продаются
по пять-десять штук и более без сдачи."  И  объявление:  "Лечим
болезни  органов."  Каких?  Как глупо и пошло! Неужто это могли
сделать нормальные люди?
     На вокзале он первым делом купил бутылку пива "Балтика"  и
тут же, прямо из горлышка, несколькими глотками осушил ее и уже
хотел  было  кинуть  "чебурашку" в урну с надписью "ТОО Прана",
как подскочил грязнолицый старик в ушанке с котомкой и выхватил
бутылку из руки. Несчастное создание, подумал Николай  Петрович
и вздохнул.
     После  этого  он  пошел  в  кассу  и купил билет на первый
проходящий  поезд.  "Не  поняла!  До  Мухинска   и   обратно?"-
раздраженно кричала кассирша. "Только туда!"- отвечал он.
     Пройдя  по рядам торговок, Николай Петрович купил нехитрый
провиант в дорогу: булку хлеба, салями, пару банок "шпротов"  и
пучок  зеленого  лука.  Когда  он  подошел  к  световому табло,
объявили номер пути, на который пребывал его поезд. Он  подошел
к  вагону  первым,  опередив  группу  баб с тележками в красных
руках. Объемная проводница  повела  носом,  почувствовав  запах
пива,  недовольно  посмотрел на него и взяла билет с паспортом.
Сличив фамилию  "Чернов"  на  билете  с  фамилией  в  паспорте,
толстуха  вернула документы со словами "Будете пить - высадим!"
Во втором купе он нашел свободное  место  на  верхней  полке  и
повесил пальто, спиной чувствуя оценивающие взгляды.
     Попутчики   ему   попались   никудышние:  пара  молодых  с
ребенком, да еще, в довершение всего, старуха. Поезд  тронулся,
а  они  так  и не проронили ни слова. Они были неинтересны друг
другу.  Женщина  возилась  с  годовалым  сынишкой,  меняла  ему
очередные  штанишки,  а  отец  с  невозмутимым видом уткнулся в
книгу. Старуха же с безучастным лицом уставилась в одну  точку,
видимо, медитировала в трясущемся вагоне. Было бы гораздо хуже,
если бы она лезла с разговорами, подумал Николай Петрович. Ну о
чем  они  могут говорить, эти старперы? О ценах и о политике. О
политике и о ценах. И так до тех пор, пока язык болтается.
     После пива  он  чувствовал  себя  прекрасно.  Командировка
обещала  быть  недолгой.  Николай  Петрович  раскрыл портфель и
начал выкладывать приобретенную снедь на стол, давая попутчикам
понять,  что  он  намерен  перекусить.  Те  поняли,  и   слегка
неприязненно  отодвинулись от захваченного им объекта. Когда-то
он  смущался  и  не  мог   нормально   кушать   в   присутствии
посторонних,  но  теперь  ему  было  все равно. Насытившись, он
заправил постель, поднялся на доставшуюся ему верхнюю  полку  и
раскрыл книгу о Моцарте.
     Николай Петрович любил дорогу и часто вспоминал о том, что
Моцарт  прожил  35 лет, 10 месяцев и 9 дней, из них он провел в
пути 10 лет, 2 месяца  и  8  дней.  Эти  цифры  были  аккуратно
выписаны  в его записную книжку. Если сосчитать, он тоже провел
в поездках довольно  много  времени,  но,  разумеется,  гораздо
меньше,  чем  композитор.  Такую  работу он нашел случайно - по
объявлению в газете, но так привык к ней, что не мыслил себя на
другом месте. Частые командировки, новые  впечатления,  беготня
по  конторам  и мельтешение лиц разгоняли скуку. Его философией
стала дорога.  Она  петляла  и  уводила  его  от  самого  себя.
Постоянные разъезды, как кадрики глупой и бессмысленной комедии
под  названием  "Жизнь"  мелькали  перед глазами и не оставляли
времени для раздумий.
     Николай   Петрович   пытался    читать,    но    не    мог
сосредоточиться.  И  вдруг  издалека, как наваждение, зазвучали
эти божественные звуки. Сначала еле слышно, затем все громче  и
громче.  Тонкие  пальцы  пианиста  легко  опускались на белые и
черные клавиши и от  этих  прикосновений  рождалась  прекрасная
грустная  мелодия.  Это  были  его пальцы. И играли они до боли
знакомую музыку. И хотелось рыдать от бессилия и  невозможности
изменить  свою  жизнь,  и  непоправимое  казалось  трагичным  и
значительным. И  не  было  в  целом  мире  ничего,  кроме  этой
неземной по своей красоте музыки. Это было воплощение гармонии.
Это  было  само  совершенство.  Это  была  "Фантазия  ре минор"
Вольфганга Амадеуса Моцарта, и так исполнять ее мог только бог.
И он сам. Когда-то.
     Но пальцы продолжали играть. И это были его пальцы,  целые
и  невредимые. Из всех органов своего тела он ощущал только их.
Его пальцы чувствовали звуки. Он настолько ушел  в  слух,  что,
казалось,  слушал  пальцами.  А  пальцы  слушали его погибающую
душу, полную боли и страсти.  И  вдруг,  когда  они  доигрывали
основную  тему,  его  глаза  ослепила вспышка света, и когда он
смог видеть, на одной руке, красной  от  крови,  не  досчитался
двух пальцев. Лишь мертвые белые обрубки лежали на забрызганных
кровью  клавишах.  Он  взвыл  как  раненый зверь. Его дикий рев
потонул в хаосе фальшивых звуков, вырывающихся из расстроенного
пианино. Он падал в бездну этих режущих, колющих, рубящих  слух
звуков.  И  когда  наконец  все  стихло, его привел в себя стук
колес.
     Он лежал на верхней полке в поезде, медленно везущем его в
какой-то город. В какой? Он не  мог  вспомнить.  Зачем?  Он  не
знал.  Ах  да,  в  командировку!  Как  он  мог  забыть? В город
Мухинск. В типографию. Стерев испарину со лба, он  выбрался  из
купе,  как  из  камеры-душегубки.  В  тамбуре  с  третьего раза
закурил сигарету.
     Глупо! Как все глупо! Вся жизнь  наперекосяк.  Поезд  идет
под  откос.  Вот  уже  много  лет.  Нет  денег.  Нет семьи. Нет
будущего. Но ведь он еще не старый. И выглядит  вполне  сносно.
На  что  смотрят  эти  женщины?  Он,  конечно,  не красавец, но
высокий, худощавый  и  без  живота...  Ну  да,  лысина  еще  на
затылке, это правда, передние зубы - вставные, да еще и на руке
нет  двух  пальцев...  Но  это вообще ерунда. Как там шутил его
босс? "Главное, что двадцать первый есть. У президента, у  того
тоже нету пальцев, а двадцать первым смотри что вытворяет!.."
     Он  закурил  вторую  сигарету.  За окном было сыро, серо и
неуютно,  мелькали  голые  стволы  деревьев,  и   было   трудно
определить,  какое  сейчас время года - весна или осень. Смотря
на проносящуюся мимо березовую рощу, он  вспомнил,  как  они  с
женой  ехали на свои первые гастроли весной 196* года. Как рады
они были, что их взяли в один оркестр! Тогда,  после  окончания
института,  казалось,  что  впереди  их ждет блестящее будущее.
Окружающая действительность была для них  миром  Музыки.  Тогда
они еще не знали, что третьи совместные гастроли станут для них
последними.  А  ведь  она  его  любила...  Иначе  никогда бы не
решилась на такое... И чего это он вспомнил об этом?
     Городской вокзал. Только что объявили прибытие ее  поезда.
Сквозь сутолоку и толчею они молча идут по подземному переходу.
Идут  рядом.  Внешне  все  выглядит благопристойно. Он несет ее
сумку здоровой рукой. Он снова чувствует ноющую боль  кончиками
отрезанных  пальцев.  Нелепая  случайность, и он уже никогда не
сможет играть. Сегодня он ощущает это остро как никогда. И чего
он  только  полез  чинить  проводку  в  этом  номере  заштатной
гостиницы  города  N-ска,  ведь это работа электрика? Он теперь
никто. Ему не сыграть даже похоронный марш. А она,  глупая,  до
сих  пор  еще не может смириться с тем, что между ними стена. И
единственное  чувство,  которое  она  у  него  вызывает  -  это
зависть.  Черная зависть - вместо былой страстной любви. И чего
стоят ее слова утешения? Они просто оскорбительны  для  него...
Ее  жалобный  голос  -  словно  насмешка  над  его  неудавшейся
судьбой.
     Они выходят на перрон. Те же лужи  и  мокрый  асфальт.  По
второму  пути  медленно идет поезд. Она сверкает на него карими
глазами и  неожиданно  бросается  в  сторону  прямо  на  поезд,
опускается  на  колени  и,  пока  он успевает сообразить, в чем
дело, кладет  правую  руку  прямо  на  рельсу  перед  неумолимо
крутящейся махиной колеса. От ее страшного крика он содрогается
до  сих  пор.  Но  самое  ужасное  то,  что это ее безумство не
помогло. Вскоре он  без  сожаления  оставил  жену  с  маленьким
ребенком, чтобы полнее насладиться своим горем.
     Как гипсовая статуя, стоял он у окна. "Сойдите с дорожки!"
- услышал  он  окрик.  Это усталая проводница скатывала грязное
полотно под  ногами.  Выключили  свет  дневной.  Включили  свет
"лунный". Тусклые тридцативаттные лампы скрыли детали. В стекле
он  увидел  лицо  уставшего  от  жизни человека. Потрескавшийся
морщинистый лоб, впавшие щеки, жестко сцепленные губы,  крупные
поры  кожи  - все это говорило об увядании... Это еще что! Днем
желтушный цвет лица делал его похожим на просмоленного старика.
"Пора подумать о жизни... Пора!" - эта мысль сводила его с ума.
     Всю ночь он  ворочался  и  не  мог  уснуть.  Через  каждые
полчаса  бегал  в  тамбур  курить.  За ночь ушла пачка сигарет.
Соседи по купе недовольно вздыхали. Ребенок  время  от  времени
просыпался  и  орал.  А  утром Николай Петрович забылся тяжелым
сном. Весь следующий день, забыв о еде, он маялся и не  находил
себе места.
     Поздним  вечером,  когда  поезд прибыл к месту назначения,
Николай Петрович, взяв портфель и  накинув  плащ,  выскочил  на
перрон.  Холодный  сырой  воздух дохнул в лицо. Видимо, недавно
был дождь - кругом были лужи.  Смеркалось,  но  фонари  еще  не
зажгли.   Он   торопливо   спустился   в   подземный   переход,
поморщившись от запаха мочи, и вздрогнул, случайно взглянув  на
старуху у лестницы, просящую милостыню. Что-то в ней показалось
ему  знакомым.  Но  он  тут же себя устыдил ... Ну разве мог он
видеть раньше эту побирающуюся нищенку, если он в  этом  городе
впервые?..
     Он  знал,  что  недалеко  отсюда  находится  гостиница,  и
уточнил у прохожего, как до  нее  добраться.  На  остановке  он
стоял  недолго.  Подошел  полупустой  трамвай. В трамвае на его
глаза случайно попалась надпись,  сделанная  под  трафарет,  на
которой  малолетней  шпаной были подтерты буковки. Она гласила:
"Твари  пассажиры!  Проходите  дальше  в  загон."   Он   устало
улыбнулся.   Его   тревожила  нищенка,  увиденная  в  подземном
переходе. Он сел и погрузился в себя. Когда спохватился, то уже
проехал нужную остановку и возвращаться пришлось пешком.
     В гостинице  для  него  был  забронирован  номер.  Оформив
документы,  он  нашел  свою  комнату и, не снимая обуви, лег на
кровать. Он не помнил, сколько он так пролежал до тех пор, пока
не пришел в себя. Но все это время он  твердил  про  себя:  "Не
может  быть,  что  это  она...  Такого просто не может быть..."
Потом он внезапно вскочил и,  наскоро  собравшись,  выбежал  из
номера, добежал до вокзала и с непонятным волнением спустился в
подземный  переход.  Это  нервы, нервы, успокаивал он себя. Это
показалось. Да она уже и ушла, наверное. Хоть бы она ушла...
     Но она стояла на том же самом месте. Ее согбенная фигура с
протянутой  рукой  была  видна  на  другом  конце  тоннеля.  Он
приблизился  к ней и остановился на расстоянии двух метров. Она
стояла с опущенной  головой  и  под  низко  надвинутой  на  лоб
грязной шляпкой не было видно ее лица. Вдруг она подняла голову
и  он  увидел  ее  стершиеся  карие глаза. Он не ошибся. И она,
похоже, узнала его, потому что смотрела на него  внимательно  и
настороженно.
     - Это ты? - спросил он, еле двигая деревянным языком.
     - Че  надо, мужик? - гаркнула она, обнажив черные передние
зубы. Она не  хотела  быть  признанной.  Да  и  у  него  самого
появилось  детское  желание  развернуться  на  сто  восемьдесят
градусов и пуститься наутек.
     - Это ты, - с огромным  усилием  выдавил  он  из  себя  ,-
Юлия?..
     Та   вздрогнула  и  перекрестилась  левой  рукой,  которую
держала перед собой. Мелочь со звоном рассыпалась по  бетонному
полу.  На  опущенной  правой  руке не было пальцев. Значит, это
точно она, с ужасом подумал Николай Петрович.
     - Да я, я это! - закричала она .- Че,  сильно  изменилася,
да?
     - Как ты, - начал он, но не смог закончить, - Как...
     - Как  докатилася,  да?  Ты  этого хочешь, да? Дак это все
благодаря тебе, фраер ты гребаный! - заорала  она  и  протянула
грязную руку к его горлу. Вокруг них уже стала собираться толпа
любопытных.  Преодолев  отвращение,  он  взял  ее  за  локоть и
потащил  за  собой  по  лестнице.  Когда  они  поднялись,   она
вырвалась  и  пошла рядом с ним сама. У здания вокзала он нашел
незанятую скамейку и сел прямо на мокрое. Она плюхнулась рядом.
Он ощутил исходящую  от  нее  вонь.  К  горлу  стала  подходить
тошнота, и он постарался незаметно для нее отодвинуться.
     - Как ты... теперь живешь? - спросил он.
     - Вот так шабалдой и живу - вечно с протянутой рукой. Часа
три-четыре простою на этом пятачке, на чудило заработаю... Ниче
работка?
     - Ну  а  чем  ты  еще, я не знаю, занимаешься? - осторожно
спросил Николай Петрович, приходя в себя после шока.
     - Я не врубаюсь, о чем ты? -  отрезала  она,  сморкаясь  в
культю и вытирая ее о скамейку.
     - Ну  вот,  например,  иногда,  -  объяснял  он,  стараясь
смотреть  только  прямо  перед  собой,  -  человек  устает   от
бессмысленной  жизни,  ему  нужна  Иллюзия,  которая выведет из
тупика. Вера, надежда, любовь, еще там что-то, я не знаю...  Ты
же  знаешь,  моей  Иллюзией была Музыка. Ее я потерял. Теперь я
ищу другую. Ищу и не нахожу. И иногда уже  сама  жизнь  кажется
мне иллюзией...
     - Какая  иллюзия? Че за порожняк ты гонишь? - оборвала его
она. Он замолчал.
     - Ну ладно, давай закончим наш разговор. Только скажи, где
Женя?
     - Какой такой Женя?
     - Не какой, а какая, ты знаешь! Наша дочь...
     - Наша, - передразнила она.  -  Накося-выкуси!  Моя!  Моей
была - моей и останется - навсегда...
     - Что? Что ты сказала? Где она? Ну-ка говори! - он схватил
ее за плечи и начал трясти.
     - Убила  я ее! Вот этими вот самыми руками! - выпалила она
и потрясла культей. Он занес кулак, но безвольно  его  опустил.
Закрыл глаза правой рукой - рукой без пальцев. Людям со стороны
открывалась престранная картина - прилично одетый мужчина сидел
рядом  с  вокзальной  побирушкой.  Оба  были сильно возбуждены,
поэтому  люди  обходили  их   стороной   -   боязнь   подавляла
любопытство.
     - Че ты тащишь нищего по мосту? Ни и че с того, что убила?
Вину свою я за пять лет искупила, так что нече на меня клепать!
После отсидки здеся вот обитаю... А че - здесь ништяк!..
     Неожиданно такси на стоянке, делая поворот, осветило их, и
Николай  Петрович увидел на шее бывшей жены маленьких беленьких
червячков. Они шевелились в грязных  ранках,  покрывших  язвами
кожу  женщины.  Он  встал  и,  пошатываясь  точно пьяный, пошел
прочь.
     В пустом гостиничном номере он долго лежал  на  кровати  и
под  бой  литавр слышал дьявольский голос, который беспрестанно
вопил: "Твари! Проходите  дальше  в  загон!"  И  дико  хохотал.
Литавры  били  все  громче  и  громче,  и каждый удар отдавался
пронзительной болью в голове.  Душераздирающий  идиотский  смех
становился  все  сильнее  и  сильнее, и продолжался до тех пор,
пока Николай Петрович не влез  на  стул,  поставленный  посреди
комнаты,  не  сунул  голову  в  петлю  из провода кипятильника,
подвязанного к люстре, и не оттолкнул стул ногами.  Он  услышал
безумный  грохот: колотили разом все ударные, разбивая черепную
коробку на части и выплескивая мозг, пищали скрипки и  смычками
резали  на  куски  сердце,  прощально  взвизгивали  виолончели,
растягивая шею и ломая позвонки, скрежетали струны  контрабаса,
отрывая  руки  и  ноги, и вдруг... все смолкло... И в последний
миг он понял, что ему  лишь  показалось,  что  тишина  возникла
внезапно - она царила всегда...
     А  в  это  время  вокзальная  побирушка, расстелив на полу
возле колонны в зале ожидания рваную тряпку,  легла  на  нее  и
перед  тем,  как  мгновенно уснуть, подумала: "И чего это он ко
мне придолбался, этот фраер? Ведь не было у меня детей - ну  на
хера они мне, когда самой жрать нече?"


     Что    я   без   любви?   Проспиртованное   млекопитающее,
пресмыкающееся     перед      кишечно-полостными?      Разумное
существо-недоразумение,  выбравшее  не ту форму жизни? А может,
просто опечатка в книге бытия, которую можно  исправить  только
кровью?
     Об  этом  снова  думал я, мирно лежа на своей раздолбанной
полутора  спальной  кровати,  которая  пятью  минутами   раньше
страстно  стонала, как обезумевшая от ожидания оргазма женщина.
У меня в ногах, на облезлой  крышке  тумбочки,  горела  толстая
свеча-фаллос, одурманивая сладким запахом ладана и вырождения.
     И  вдруг неведомо откуда мелкая мошка метнулась на свет, и
я увидел, как с тихим треском пламя свечи  сначала  спалило  ее
крылышки,  а  затем  выжгло  ее  всю  без  остатка. Я тотчас же
представил себя лежащим в этой  самой  комнате  на  этой  самой
кровати,  только  со свечей у изголовья, и жалость к себе сырым
туманом окутала меня и скрыла контуры свечи, оставив  маячивший
где-то там вдали огонек.
     Сейчас  я  снова  и снова вижу его. Кругом мрак, и он один
указывает мне дорогу. И эта дорога ведет к ней. Но  я  по  этой
дороге  уже не хожу. Не могу - понимаете? Все, что мне осталось
- лететь и лететь на этот свет. И мы встретимся, мы обязательно
встретимся, ведь мы живем в параллельных мирах.  Сейчас,  когда
сам  черт  мне  не брат, она начала опять приходить ко мне. Два
раза в день - утром  и  вечером.  Она  стоит  у  моей  кровати,
жалостливо  смотрит на меня и качает головой. Я знаю, о чем она
думает. Она думает о прошлом. Но я уже не чувствую себя  воином
на  щите.  Она берет презренную посудину под названием "утка" и
уходит. Ну  зачем  я  теперь  так  слаб,  так  неподъемен,  так
косноязычен?  И  когда  же наконец я расскажу ей о заблуждении,
которое  можно  изжить  только  смертью?  Но  я  расскажу   ей,
непременно   расскажу...  Мне  будет  что  сказать  перед  моей
богиней...
     Ведь когда я увидел ее, этот мир, целостностью и  величием
которого  я  так восхищался, разбился на сотни тысяч мельчайших
осколков. Как сейчас помню, это произошло в мае прошлого,  нет,
вру,  позапрошлого,  а  может даже, поза позапрошлого года. Она
неуверенно  шла  среди  отчужденных  прохожих  и  словно  ждала
чего-то.   Семнадцатилетняя  девушка,  высокая  и  стройная,  с
прекрасным лицом, она словно стыдилась своей красоты и опускала
голову, едва завидев идущего навстречу мужчину.
     Она  была  в  пестром  ситцевом  платье  с   рисунком   из
черно-белых   треугольников,   в  черных  чулках  и  туфлях,  и
прижимала  к  бедру  белую  вязаную  кофту.  Стильная  девочка,
подумал  я.  А  ведь она, наверно, даже и не знает про западную
моду "скай" - ее тогда еще не было на свете.
     Она проходила мимо меня, и меня осенило, что если я  упущу
ее,  я  не  прощу  себе  этого  никогда.  Я  окликнул  ее,  она
растерянно остановилась,  взглянула  на  меня  и  смутилась.  Я
пожирал  ее своими глазами. Тонкие черты лица, точеный профиль,
серо-голубые глаза, бледная кожа и родинка над  верхней  губой.
Чистое  и  прекрасное создание, хрупкое - точно изо льда. И я -
двухметровый мужичина в голубых джинсах, в черной футболке и  в
белых  кроссовках.  Я  знал  свою миссию. Я должен был вдохнуть
огонь в ее тело. Я должен был дать ей другую  жизнь.  Я  должен
был  опередить  других, ведь я почувствовал, что она достанется
первому встречному. Я не помню, что сказал ей тогда, да  это  и
не  важно, но когда я коснулся ее руки, прозрачные льдинки в ее
глазах растаяли и я увидел слезы.
     Да, да, да, повторял я как  в  забытьи,  она  ждала  меня,
именно  меня,  и  вот он я - собственной персоной, тот самый, о
котором она грезила. Во мне вспыхнул азарт. Я почувствовал себя
охотником, напавшим на след крупной дичи.
     Что он делала до встречи со мной? Да ровным счетом ничего!
Слушала постоянные причитания матери "Не ходи поздно!" Смотрела
дешевые американские фильмы, в которых каждое  второе  слово  -
"fuck",  а  потом видела эротические сны, в которых мускулистые
мужчины с голыми торсами арнольдов  и  жан-клодов  зацеловывали
почти  до  смерти  от  макушки  до  самых  пяток. И когда они в
экстазе лизали ее девственные губы, она просыпалась и ей всегда
было очень стыдно за свою распущенность.
     Однако,   ей   с   трудом    удавалось    скрывать    свою
гиперсексуальность, и первый ее кавалер, мальчик-одноклассник с
прыщавым  фэйсом, был покусан и исцарапан, и, испугавшись такой
повышенной возбудимости, отступил и оставил ее для меня. О, как
я был ему благодарен!
     После этого мы  встречались  несколько  раз  и  гуляли  по
ночному  городу.  Тысячу  раз  неправы те, которые ищут опытных
женщин. Они с презрением говорят о прогулках под  луной  как  о
бесполезной  трате  времени  и  сил,  отдыхая  в  постели после
выполнения  своих  обязанностей.   Как   жалею   я   их,   этих
доморощенных рационалистов...
     Я же гулял с ней, говорил красивые слова и чувствовал себя
юношей,  у  которого все впервые. Я настраивался на интим. И уж
поверьте, к  тому  вечеру  я  подготовился  основательно.  Были
куплены   цветы,  шампанское,  торт,  шоколад,  свечи  и  новый
компакт-диск  Мадонны.  Я  даже   предусмотрительно   купил   в
секс-шопе   "Парис"   мазь   для  увеличения  продолжительности
полового акта.
     И вот уже под песню  Мадонны  ее  податливое  гибкое  тело
извивалось   в   моих   сильных  руках  в  восставшем  желании,
подавившем наконец боль и страх. Знать, видеокассета с порнухой
Терезы Орловски выполнила свою функцию. Я забыл про собственное
"Я". В исступлении я гладил и целовал ее руки, плечи, груди, не
знавшие кремов и ласк. Дрожа от возбуждения, я  становился  все
более  неуклюжим  и  угловатым.  Мое неизменное естество искало
выход во входе. И слияние двух лун произошло и в  те  минуты  я
потерял  разум.  Я, развеявший по ветру свои идеалы, как шелуху
от семечек, нашел богиню, которой  буду  поклоняться  до  конца
своих дней.
     Я  мертвой  хваткой  держал  свою добычу. Я обнимал ее так
крепко, что к утру ее нежная кожа покрылась красными пятнами, а
я снова и снова терзал ее губами и языком. Я целовал ее с таким
варварским неистовством, что на рассвете казалось, что ее  губы
пылают.  На  рассвете я терся щетиной, выросшей за ночь на моем
подбородке, об ее плечо и чувствовал себя победителем.
     В  эту  ночь  я  потерял  голову.  Потерял  навсегда.  Мне
открылся  мир  первозданных  чувств,  чуждый  рациональности  и
здравому смыслу. Я вернулся туда, откуда пришел. Эта ночь стала
временем  моего  перерождения.  Слова  потеряли  смысл.   Чтобы
передать  свои  чувства, мне уже были не нужны слова. Разве что
только междометия "ах", "ох", длиннющие  "о"  и  стоны,  стоны,
стоны. Боли и радости. Страдания и счастья. Она была моей.
     А  наутро, в грязной кухоньке своей тесной квартирки, сидя
за не вытертым столом  с  чашкой  мерзкого  растворимого  кофе,
перебивающего  солоноватый  вкус ее губ, я вдруг понял, какой я
гад. Да-да, я мерзавец, - я сделал ее женщиной.  Я  негодяй,  -
столкнул  это  невинное создание с небес на землю. По моей вине
эта чистая девушка, умевшая летать и  ходить  по  воде,  теперь
ограничит  себя земным предназначением женщин - любить мужчин и
рожать детей. Но разве не об этом она мечтала в своих снах?
     Если бы я знал, что будет дальше, я бы убил ее и себя в ту
же ночь, в ночь ее падения  и  моего  полета.  А  что  же  было
дальше? Лучше и не вспоминать! Мы встречались три-четыре раза в
неделю  в  моей  квартирке и занимались сексом. Мне было ужасно
мало этого времени, ибо я хотел  видеть  и  ощущать  ее  каждую
минуту.   Я  был  большущим  эгоистом  и  не  мог  лишить  себя
наслаждения, которое могла дать мне только она. Но она не могла
приходить чаще. Мешали родители.
     Я был неплохим любовником, но со временем  стал  замечать,
что  беспокоюсь  о  том,  как  бы  еще более разнообразить наши
отношения, чтобы лишить  их  будничности.  Я  стал  бояться  не
удовлетворить  ее,  а  она с каждым разом становилась все более
ненасытной. Это было ужасно. Я снова начинал думать. Я  был  на
грани нервного срыва. Я снова начал сомневаться в себе.
     Да,  друзья, в голову снова лезли дурацкие мысли. Ну что я
мог дать ей, кроме секса? Я,  поэт,  не  написавший  ни  единой
строки,  художник,  не создавший ни одной картины, музыкант, не
исполнивший ни одной ноты, да  кто  я,  черт  побери,  для  нее
такой?  Я  не  дурак,  чтобы  считать,  что  могу  безраздельно
обладать такой женщиной, не имея ни гроша за душой.  Я  уже  не
верил ей, когда слышал слова, ставшие такими привычными. Я стал
подозревать  ее  в  обмане и говорить нарочито много о том, что
ревность - это чувство идиотов, оспаривающих право на  вещь,  а
сам  в  это время мучился от кошмарных видений. Это была пытка,
добровольная пытка.
     Летом, когда город изнывал от жары, она приходила  ко  мне
без  нижнего  белья. Едва переступив порог, она стягивала через
голову короткое  красное  платье  и  я,  как  разъяренный  бык,
бросался   на   нее,   возбужденный   отсутствием  трусиков.  Я
чувствовал, что становлюсь  сексуальным  маньяком,  потому  что
думаю только о ней. Мне кружила голову кощунственная мысль, что
она  могла  бы быть мне дочерью, ведь я был старше больше чем в
два раза.
     Когда она поступала в институт, ее  визиты  ко  мне  стали
крайне  редкими.  И  вот,  однажды,  когда я был готов лезть на
стены от невыносимого ожидания,  вспоминая  ее  молодое  свежее
тело,   мне   попалась  какая-то  газета.  Не  помню,  как  она
называлась, да это и  не  важно,  но  она  была  отпечатана  на
совершенно   желтой   бумаге.   Ее  содержание  соответствовало
внешнему виду.  Это  была  откровенно  бульварная  газетенка  с
похабным юмором и зазывными объявлениями.
     Как  она оказалась в моем доме, я не представляю, но когда
я ее нашел, я обрадовался. Лишь бы избавиться  от  нестерпимого
желания, лишь бы представить, что это она снова пришла ко мне и
хочет    меня   со   страшной   силой,   лишь   бы   еще   хоть
один-единственный  раз  испытать  самозабвенный  миг   оргазма,
когда,  поднявшись  на  самую  вершину  чувств, обрушиваешься в
бездну покоя.
     Я выбрал "Афродиту", ибо она тоже когда-то вышла  из  пены
морской,  и, несмотря ни на что, оставалась прекрасной богиней,
требующей любви и поклонения. Я был  недоволен  собой,  у  меня
было  мало денег, едва ли их хватит на то, чтобы оплатить такой
"дорогой" труд, но  выбора  не  было.  Возбуждение  было  столь
велико, что палец не попадал на нужную цифру, набирая номер той
чистой и непорочной.
     Через   двенадцать   минут  у  подъезда  зашумела  машина.
Хлопнули дверцы. Послышались шаги по лестнице. Сначала тяжелые,
затем легкие. Легкие и тяжелые. Тяжелые и легкие. У моей  двери
- шарканье  ног  и  заминка.  Горячо!  Не  дожидаясь  звонка, я
рванулся в прихожую и распахнул дверь...
     Тот  мир,  многогранностью   и   сложностью   которого   я
поражался,  завертелся  в  вихревом  потоке  вокруг  невидимого
центра, когда я увидел ее. Она была в шикарной белой  блузке  с
кружевами  и в черной мини-юбке - такой вызывающе-красивой я не
видел ее никогда. Светлые волосы падали на плечи и  лицо  сияло
осознанием   собственного   величия.  Она  обожгла  меня  своим
звездным взглядом. Сначала я заметил в нем искорки  смятения  и
страха,  но  затем  увидел знакомый свет вожделения. Она хотела
меня, а я - ее. Еще горячее!
     Она готова  была  броситься  в  мои  объятия,  когда  слух
рубанули чужие слова: "Сначала бабки, потом товар!" Рядом с ней
стоял  здоровый  мужчина  в сером костюме со внешностью медведя
гризли. "Товар - деньги - товар" - закружилась  в  моей  голове
бредовая   формула,  которая  определяла,  определяет  и  будет
определять нашу жизнь. Нашу хреновую жизнь.
     Я должен был что-то делать... Но я не знал,  что...  Я  не
привык  к  такому...  И я шагнул к ней. Я протянул руки вперед,
точно слепой. Я приблизился к огню почти вплотную. А этот чужой
человек встал между нами. Он хотел заслонить мое солнце...  "Не
надо,  Миша!"-  резко закричала она, и я только успел отметить,
что ее крик  прозвучал  слишком  уж  фальшиво  театрально,  как
вихревое  облако  со  свистом  сжалось  в  кулак,  стремительно
перемещавшийся в межзвездном пространстве и  нацеленный  в  мою
переносицу... Совсем горячо!
     Меня ослепила ярчайшая вспышка света. Видимо, я оказался в
эпицентре  взрыва,  потому  что был такой ужасный грохот, что у
меня  полопались  барабанные  перепонки.  Я  кое-что  знаю   из
астрофизики,   поэтому   скажу   с   полной  уверенностью  -  я
присутствовал  при  рождении  Вселенной.  В  этом  мне   крупно
повезло.   Они  скрывают  от  меня  рентгеновские  изображения,
полученные спутником, но я-то знаю.
     Скорее всего, расширяющаяся  газовая  оболочка  подхватила
меня  и  унесла  в мир галактик. Я чувствовал, как меня уносила
взрывная волна... Я преодолел миллиарды световых лет, и  вот  я
снова  здесь... Я вернулся... Я летел... Как в ту ночь... Я был
счастлив! Я был!..
     А сейчас? Похоже, я немного пострадал. Но самое главное  -
я остался жив. Остаток взрыва - объект Х, пульсар, вспыхивающий
в  моем  мозгу  через  разные промежутки времени и излучающий в
окружающее пространство огромную энергию. Энергию любви
     А  пока  я  прихожу  в  себя,  наши  отношения  продолжают
развиваться.  Таков  закон  жизни - движение. Вчера я видел ее.
Она была в белом халате и  с  белым  колпаком  на  голове.  Она
заметно постарела. Видимо, я все еще плох, а она переживает, и,
между прочим, совсем зря, ведь в этом нет ее вины.
     А  сегодня я видел ее снова. Она была в черном халате и со
шваброй в руке. Она совсем не изменилась  и  по-прежнему  любит
черные  и белые цвета. Я обожаю ее. Она постарела еще больше, у
нее уже седые волосы, но я ее хочу...


     Серега Бескрылов был славным малым, но если бы ему сказали
об этом, он бы  сильно  удивился.  По  его  представлению,  все
классные  ребята открывают ногами двери ресторанов, просаживают
бешеные  бабки  в  ночных  казино,  а  под  утро  укатывают   с
породистыми  кисками  на  "мерседесах"  и  "вольвах".  А он был
всего-навсего      ущербным      студентиком      непрестижного
железнодорожного института и страдал от хронического отсутствия
денег.  Именно  безденежье и вынудило его пойти работать ночным
реализатором в коммерческий киоск в центре города.
     И сегодня ночью он сидел один в тесном  вонючем  ларьке  и
прикалывался над самим собой: "Эх, мне бы воздуха!" Воздуха - в
тот  сезон  значило "денег"... Он вышел на работу в первый раз,
но со слов сменщицы, Наташки - клевой телки ( жаль, замужней ),
уже знал, что если не  косорезить,  много  не  заработаешь.  Но
вечер  был  неудачный, - покупали мало, он никого не обсчитал и
никто не дал лишнего, поэтому пребывал в унынии. А тут  еще  по
радио  долбила  назойливая  реклама:  "Настоящие  мужчины курят
только "Кэмел"... После двухчасового  колебания  он  распечатал
пачку  и  закурил.  "А  ведь  я не курю",- с сожалением подумал
настоящий мужчина, но тут же оправдал себя: "Ничего! При  таком
расстройстве можно..."
     В  два часа ночи, когда выключили фонари, бдительный Аргус
вылез из будки, осмотрелся  вокруг  и,  съежившись  от  густого
Аквилона,  по  инструкции  хозяина, краснорожего бычары, закрыл
ставни, оставив одну - центральную. Вырубив свет, он растянулся
на прожженной кушетке  (  ее  прожег  ночник-наркоман,  который
работал  до  него  ). Около часа он лежал и слушал пьяный базар
воров и блядей. Место было бойкое -  пятачок  возле  кинотеатра
"Ровесник".  Не  спалось.  Он  начал  считать  белых  медведей.
Досчитал до семисот тридцати пяти,  и  уже  когда  возбужденный
мозг  начал  заволакиваться  сном, на витрину ларька упал яркий
свет, выхватив из мрака  батареи  бутылок  всевозможных  водок,
бренди,  ликеров,  вин и пирамиды из пачек сигарет. Это красный
"порше" лихо рассеял темень ночи противотуманными фарами.
     В окошко  постучали.  Причем,  осторожно  так:  "тук-тук".
Захотелось  спросить  "кто  там?", но он вспомнил, что не дома.
Когда он учился в школе, мама часто повторяла ему, чтобы он  не
открывал  дверь,  не  спросив. Но многие взрослые не знают, что
чем чаще читать наставления, тем больше  шансов,  что  движимый
самоутверждением  молодой джентльмен поступит как раз наоборот.
Вот и сейчас воспитанный Серега вскочил  на  ноги,  но,  увидев
красную ручищу с набитыми кентосами, барабанившую по стеклу, не
почувствовал  себя  петушком  из  сказки,  поддавшимся соблазну
отведать горошка, да и ждала его не лиса...
     Едва  он  открыл  шпингалет  и   отодвинул   стекло,   как
просунулась  лысая  голова  со  стеклянными  глазами  и с рядом
сверкающих при ярком свете золотых зубов. "Че, массу  давишь?"-
скривился  тот.  Серега  морщился.  Свет  фар слепил глаза. "Да
нет",- выдохнул он. "Бля, везде этот  дрек!  -  затряс  головой
пришелец  .- Все это я и пил, и курил. Хочу чего-нибудь такого,
финдиперсового!" Ему бы закричать "Есть! Есть финдиперсовое!" и
показать бутылочку "Мартини", - тот бы поплевался, но все равно
купил, а он произнес: "К сожалению, больше ничего нет..."
     Клиент явно отреагировал негативно. Он  задвигал  бровями,
зашевелил ушами и злорадно сплюнул. "А ты, вот ты, бля, сколько
стоишь?" И он оценивающе посмотрел на сонного Бескрылова. "Я не
продаюсь"-  ответил Серега. Он не знал, как воспринимать вопрос
фиксатого, поэтому растерялся и не смог отшутиться. "Да  ну?  -
усомнился  ночной  гость. - Все имеет свою цену." "Я не вещь!"-
гордо  ответил  Серега,  чувствуя  себя  "молодогвардейцем"  на
допросе.  Он  проклинал  себя  за  отсутствие  чувства  юмора и
неумение жить.
     "Дак  какая  цена?"-  с  вызовом  спросил  этот   страшный
человек,   достав  откуда-то  бумажник.  В  это  время  студент
подумал, какой он жалкий  идеалист,  сохранивший  иллюзию,  что
человеческая   жизнь   бесценна...   "Пошел  ты!"-  сами  собой
вырвались слова. Он ужаснулся, осознав,  что  поступил  слишком
опрометчиво, не сдержался, но слово не воробей...
     "Ты   это   кому,   а?  Кому,  падла?  -  оскалился  лысый
покупатель. - Щас я тебе укорочу  язычок."  И  повторил  -  уже
весомо:  "Щас  укорочу"...  Так говорит тяжелый молот, падая на
наковальню...Эта угроза привела Серегу  в  трепет.  Он  слишком
поздно  оценил  ситуацию,  когда  попытался  задвинуть стекло и
закрыть окошко. Кувалда руки гиганта обрушилась  на  стеклянную
витрину. В разные стороны посыпались осколки. И вот уже, сшибая
бутылки и рассыпая пачки и блоки сигарет, сокрушая все на своем
пути,  через разгромленную витрину и сломанные перегородки этот
всесильный  громила  смерчем  ворвался  внутрь  киоска.  Серега
почувствовал, как горячая жидкость течет между его ног, обжигая
заиндевелую кожу. Он вжался в угол и первый же удар в солнечное
сплетение лишил его чувств.
     Когда он очнулся, то увидел склонившуюся над собой женщину
в белом.  Он попытался узнать. Получилось несуразное: "Де я? Ак
я дес окасася?.." Он почувствовал - что-то  не  так.  "Молчите!
Вам нельзя говорить!"- испугалась медсестра. Да он и сам понял,
что нельзя. Резкая боль от гортани отозвалась по всему телу. Он
чуть  не  взвыл. В этот момент его осенило, что теперь до конца
своих дней он будет тише воды, ниже травы, и никогда не  обидит
даже мухи... Язык ныл. Его кончик, срезанный ножницами, остался
белеть в луже крови на грязном полу коммерческого киоска.


     Многие,  конечно,  знают, что на Земле насчитывается три с
половиной  тысячи  видов  млекопитающих,   пять   тысяч   видов
иглокожих,  восемь  с  половиной  тысяч  видов  птиц,  и  целых
пятнадцать тысяч видов - червей... Но лишь немногие знают,  что
стоит за этими сухими цифрами...
     Это  случилось  больше пяти лет назад, тринадцатого мая, в
светлый солнечный  день,  который  до  конца  жизни  запомнится
старушкам,  сидевшим  на  скамейке  у  подъезда.  В  этот  день
малолетние Таня и Андрей остались дома одни.  Папа  рано  утром
ушел  на  рыбалку. Мама поручила дочери, которая была старше на
три года,  присмотреть  за  младшим  братом,  а  сама  ушла  за
продуктами  в  магазин.  От  нечего  делать дети сначала просто
слонялись  по  пустой  квартире,  затем  смотрели  телевизор  и
листали  журналы,  но  когда  и этим заниматься надоело, сестра
предложила необычную игру - в червяков.
     "Представь, что  кругом  -  одни  черви,  -  сказала  Таня
брату.-  Они  ползают  по полу и извиваются. Их тысячи, десятки
тысяч. Если ступишь на пол, то пропадешь. Передвигаться  можно,
только  если  под  ногами  какой-нибудь  предмет, ну, например,
книга  там  или  табуретка..."  Андрей  с  радостью  согласился
поиграть  в новую игру, потому что она была страшной и щекотала
нервы. Он живо представил противных червяков, ползающих по полу
квартиры.
     И вот, игра началась. В дело пошли  все  вещи,  но  самыми
удобными   для   передвижения  по  квартире  оказались  стулья.
Несколько раз Андрей оступался и с ужасом  отдергивал  ногу  от
паркета,  покрытого извивающимися кольцами беспозвоночных. Таня
была гораздо осторожнее, но один раз и она чуть не оступилась и
не упала со стола. Андрей  смеялся  над  ней,  хотя  чувствовал
холодок внутри.
     Сестре  первой  надоело играть и со словами "Ладно, хватит
уже!" она слезла со стула, но с криком запрыгнула назад. На том
месте,  куда  она  наступила,  осталось   грязное   месиво   от
раздавленных   ее  ногами  червей.  Однако,  место  это  быстро
заполнилось другими червями и через некоторое  время  все  было
как  прежде.  Андрей  не  поверил своим глазам и проделал то же
самое. Все повторилось с  ужасающей  точностью  -  к  его  ноге
прилипли  остатки  мерзкой  плоти. "Нет, этого не может быть",-
повторяла Таня словно в забытье. "Смотри! Они же настоящие!"- в
ужасе кричал Андрей, расширив глаза.
     Скоро им стало казаться, что слой червей,  покрывших  пол,
становится   толще.   И   все   они   ползали  друг  по  другу,
двадцатисантиметровые  приапулиды   и   гигантские   немертины,
сплетаясь   в   одну  движущуюся  массу.  Подчиняясь  инстинкту
самосохранения, дети стали забираться все выше и выше.  А  выше
всего  можно  было  оказаться, если залезть на высокий шкаф. Он
почти упирался в потолок.  С  большим  риском  брату  и  сестре
удалось  придвинуть  к  шкафу  стол.  Договорились,  что первой
полезет Таня.
     Тут и произошло несчастье. Когда она пыталась  залезть  на
шкаф,  то не удержалась и упала вниз. Сначала раздался хруст, а
затем Андрей, сидевший на телевизоре,  услышал  дикий  вопль  и
сжался в комок от страха. Это был крик душераздирающей боли.
     Таня  упала  на  спину  и не сразу смогла подняться. Когда
черви стали заползать на ее корчащееся тело и  покрывать  лицо,
она  сумела  взобраться на стол и лечь. Вытянувшись на нем, она
тихо  стонала.  Ее  светлое  платье  стало  грязно  красным  от
раздавленных червей.
     Забыв про себя, Андрей спрыгнул с телевизора и бросился на
помощь  к  сестре  прямо  по живому настилу. Его ноги по колено
утопали в шевелящейся коричневой плоти., и когда он оказался на
крышке стола, его вырвало.  Рядом  неподвижно  лежала  Таня  и,
когда  он начал поднимать ее за плечи, она взвыла от боли. "Что
у тебя? Где? Ну говори!"- допытывался Андрей. "Сломалась спина.
Я умираю",- сказала Таня.
     Открылась входная дверь  и  на  пороге  появилась  мама  с
покупками. В одной руке она держала большой торт, купленный для
ребятишек.  Ничего не подозревая, она вошла в комнату. Ее взору
предстала   непонятная   картина   -   опрокинутая   мебель   и
разбросанные  вещи. В углу - стол, на нем - сынок, склонившийся
над... Нет, о боже, нет!
     Таня сломала позвоночник и до тех пор,  пока  родители  не
сумели  приобрести инвалидную коляску, оставалась прикованной к
постели. Андрей не мог ходить по земле, он дико вращал  белками
глаз  и  твердил: "Червяки! Тут червяки!" Отец пытался выводить
его на прогулки, но отчаялся и оставил в покое. Через три  года
родители вынуждены были отдать его в психиатрическую лечебницу,
где  он  находится  и ныне. Отец недавно добился развода, а его
бывшую жену можно  увидеть  каждое  воскресенье  в  центральном
парке  катящей  инвалидную  коляску с повзрослевшей дочерью. На
ней нет лица.


     В роте их было двое: Захаров Вовка и Захаров Саня. Но если
первого всегда величали Володей, то второго иначе  как  Захаром
никто  не  называл. Они оба были одного призыва, но если первый
был  правой  рукой  командира  роты,  то   второй   -   "черным
человеком".  Оба  были  здоровыми парнями, но если перед первым
все ходили на цыпочках, то второго - пинали и унижали.  Словом,
различий  в  них  было больше, чем сходств. Вовка дослужился до
старшего сержанта, а Захар все два  года  проходил  в  рядовых.
Первый по характеру был грубым и властным, а второй - простым и
мягким.  Ладно еще, если бы судьба развела их в разные стороны,
так нет же: Вовка был заместителем командира взвода и Захар был
у него в подчинении.
     Захар сильно  страдал  от  такого  подчинения,  но  боялся
просить  замполита  перевести  его в другое подразделение, ведь
стукачи в роте не жили, а существовали на положении скота. Если
бы сослуживцы узнали об этом, они  бы  сделали  все  возможное,
чтобы  служба  не  казалась  ему  медом, хотя Захару и так было
несладко, однако, из  страха  он  сносил  все  побои  молча,  и
радовался,  когда  удавалось  набить живот - помойник, перловой
кашей "дробь шешнадцать", или поспать - подавить  массу  лишний
часок. Но если все остальные просто били его, чтобы он работал,
то   Вовка  над  ним  издевался  ради  потехи.  Ему  доставляло
удовольствие  зрелище,  когда  его   однофамилец   корчился   и
извивался  как  червь, отжимаясь по команде "раз - два". Так он
качался  каждый  вечер,  поэтому  ждал   команды   "Отбой!"   с
содроганием.  Иногда,  для  разнообразия  Вовка  заставлял  его
делать приседания с табуреткой в протянутых руках  или  держать
уголок. Когда и эти упражнения надоедали, придумывались другие,
но  Захара  трудно  было  удивить  чем-то новым - он уже сдавал
"вождение" и ползал по "минному  полю",  участвовал  в  "конных
боях" и танцевал брейк, писал "любовные письма" и брал барьеры.
Усугубляло  издевательства  осознание  унижения  и  стыда перед
солдатами младшего призыва. Тем было положено мучиться - им  до
дембеля  еще громыхать как медным котелкам, а ему до увольнения
в  запас  оставалось  совсем  немного.  Вот  дотянуть   бы   до
возвращения домой, а там уж он никому бы не дал себя в обиду.
     Если  бы  Захара  били  заслуженно,  он бы смирился, но ни
стукачем, ни туристом - упаси, боже! - он не  был,  а  из  всех
солдат его призыва как призывник-"дух" жил только он один. Чем,
собственно,  он  давал  повод?  Может  быть, неряшливым внешним
видом? Но ведь если давать спать по три-четыре часа в  сутки  и
есть  строго  по команде, можно из любого, даже самого крепкого
человека, сделать животное, все мысли которого будут  вертеться
вокруг жратвы и храпака.
     Может,  он  раздражал сослуживцев своим "пофигизмом"? Ведь
знал же Захар,  что  его  характер  совершенно  непригоден  для
несения строгой армейской службы. Но ведь этот самый "пофигизм"
становился  немалым  достоинством  других.  Захар  понимал, что
воинская  дисциплина  держится  на  так  называемых  неуставных
взаимоотношениях,    иначе    говоря,    на    мордобоях,    на
издевательствах,  на  оскорблениях,  что   Устав   предполагает
совершенство,  но  люди  от него ой-ой-ой как далеки, поэтому и
вынуждены  трое  или  четверо  каких-нибудь  жалких  офицеришек
опираться на силу и опыт "дедов", "стариков", "дембелей", чтобы
научить  подчиняться и гнуть спину несколько десятков сопляков,
опухших на гражданке. Отсюда и сотни выбитых  зубов,  сломанных
челюстей, простреленных голов, непредусмотренных Уставом... Как
будто бы непредусмотренных...
     И  все  это  время Захар жил своим будущим. Он верил в то,
что когда придет на гражданку, никто не узнает о его позоре,  а
он  поступит в институт и будет учиться, закончит его с красным
дипломом, жениться и  обзаведется  счастливой  семьей  с  двумя
детьми  -  с  сыном и дочерью. Он надеялся, что забудет о своих
страданиях и заживет  спокойно  и  радостно.  У  него  была  на
примете одна хорошая девчонка, с которой он дружил до армии, но
она  написала ему, что выходит замуж. Но и после этого Захар не
порвал ее фотографию, напротив, в редкие  свободные  минуты  он
доставал  карточку  из  военного билета и рассматривал красивое
лицо Татьяны: ее чувственные губы, правильной формы нос, томные
глаза. У беды глаза зеленые,  вспоминал  он  слова  их  любимой
песни. Сейчас он не верил, что мог обладать такой женщиной. Его
чувство  собственного  достоинства осталось в прошлом. Тогда он
был уверенным и веселым, таким,  каким  хотел  быть  всегда,  а
теперь...  Именно  поэтому  теперь  он  хранил фотографию своей
бывшей возлюбленной как память о себе прежнем.
     Он так и не порвал фотографию  после  того,  как  узнал  о
предательстве  своей  подруги - ее порвал Володя Захаров. Более
того, он заставил своего однофамильца проглотить обрывки фото и
заесть  их  парашей  из  грязного  бачка.  Потом  Захара  долго
выворачивало наизнанку в казарменном туалете. Он лежал, положив
голову  на  крышку  унитаза,  и представлял, что умирает. После
этого Захар понял,  что  не  сможет  забыть  об  этом  унижении
никогда. Он не простит его Вовке.
     И  вот в ноябре дембеля засобирались домой. Володя Захаров
был уволен в числе первых, как отличник боевой  и  политической
подготовки.  Он оделся в импортные шмотки - его было не узнать!
- и пришел прощаться со всеми. Захару  было  противно  пожимать
ему  руку, однако, его грело осознание того, что он смог узнать
адрес своего врага. Он подглядел его, когда тот хвастался своим
дембельским альбомом.  Село  Константиново  Рязанской  области,
повторял  он.  Родина Есенина. Да пусть он живет хоть на родине
царя Ирода, все равно я  достану  его  даже  из-под  земли.  Он
ответит  за  все оскорбления и издевательства, думал Захар. Ему
приятно было ощущать в себе такую решимость.
     Захара освободили из  воинской  части  самым  последним  в
роте,  но  он  не  переживал по этому поводу - он снова начинал
обретать  в  себе  силу  духа.  Он  вернулся  домой  в  крупный
промышленный город и полной грудью вдохнул полный сажи и копоти
воздух.  Он  был  почти  счастлив.  Два  месяца он летал как на
крыльях. Эту  ни  с  чем  не  сравнимую  радость  знают  только
отбывшие  срок заключения. Но через два месяца эйфория прошла и
Захар все чаще и чаще стал вспоминать о перенесенных унижениях.
Среди ночи он просыпался в холодном поту и долго не мог  прийти
в  себя.  Да  как  он  мог  позволить обращаться с собой, как с
презренным скотом? Нет, этого нельзя оставить без ответа. Иначе
как можно после этого уважать себя? Он должен отомстить.
     Он  устроился   на   секретный   завод   по   производству
огнестрельного  оружия.  И  через три месяца, когда увольнялся,
уже  имел  гладкий  ствол  из  вороненой  стали.   Сборы   были
недолгими.  Он  объяснил  родным, что едет отдохнуть по путевке
"Есенинские места". На всякий случай  он  взял  охотничий  нож,
моток   веревки   и   тонкие  перчатки.  Он  ехал  в  поезде  и
представлял, как выследит и подкараулит свою жертву, как всадит
пулю в лоб своему мучителю, как закопает или  утопит  тело.  Он
был  уверен,  что  все  сделает как надо. Он расправится с этой
сволочью. За все надо платить. Собаке - собачья смерть.
     Он добрался  до  Константиново  поздним  вечером.  Автобус
высадил  их  на  маленькой  станции.  Погода  была мерзкая. Шел
дождь. Но дороги в селе были асфальтовыми и блестели при  свете
фонарей.  Их  вид  был  зловещим. Он подумал о том, как повезло
местным аборигенам, что они имеют такого знаменитого земляка, а
то сейчас до сих пор ходили бы по колено в грязи. Он  с  трудом
нашел  гостиницу  и провел в ней тревожную ночь. Не спалось, он
без конца ворочался, а рано  утром  встал  и  пошел  на  поиски
своего  однофамильца.  Он  одел джинсовую куртку, во внутреннем
кармане которой был пистолет. Ощущение  тяжести  оружия  давало
непоколебимую  уверенность  в  своих силах. Холод металла через
майку будто заряжал энергией его тело, и каждая его мышца  была
напряжена до предела
     Интуиция  охотника  его  не  подвела.  Он вышел на главную
улицу. Как и везде,  она  называлась  улицей  Ленина.  Бабки  с
авоськами  шли  за  хлебом,  а  мужики  -  на  работу.  Он стал
спрашивать у встречных  прохожих,  где  живет  Захаров.  "Какой
Захаров?"-  уточнили  у  него.  "Да  тот, который полгода назад
пришел  из  армии",-  ответил  он.  Старушка  только   покачала
головой.
     Он  уже  придумывал  другие  способы поиска, как вдруг его
внимание   привлекла   фигура   человека,   идущего   навстречу
решительным  шагом.  Он  вздрогнул,  потому  что сразу же узнал
своего врага. Его крепкое,  чуть  грузное  тело,  облаченное  в
спортивный  костюм фирмы "Adidas", приближалось к нему. В руках
он нес тяжелую сумку, но, как бравый солдат, не сгибался под ее
весом, а шел прямо. Захар почувствовал, что он стоит на месте и
не может сделать ни шага.
     Его будто отлили из свинца. Холод сковал все его  суставы.
Он  не  видел  ничего,  кроме человека, который шел на него. Он
видел разрез его глаз и сами  серые  глаза,  жестокие  и  злые,
которые  уже  были направлены в его сторону. Они уже целились в
него. Сейчас прогремит выстрел.  Захар  покачнулся  и  упал  на
дорогу,  как мешок с говном, а затем замер от стыда, что он все
еще жив...


     В тот  злополучный  ноябрьский  вечер  Евгений  Викторович
Лужин  возвращался  домой  позже обычного - его задержал долгий
разговор с начальником  конструкторского  бюро,  в  котором  он
работал.  Юлий Маркович выразил недовольство частыми ошибками в
работе подчиненного. Настроение было  паршивым,  а  тут  еще  в
довершение  всего  не  работал  лифт.  Голова у него гудела как
пчелиный   улей,   но   он,   поднимаясь   на   седьмой    этаж
двенадцатиэтажного  дома-исполина  на улице Каменотесов, самого
высокого в поселке городского типа Пичугино, утешал  себя  тем,
что  впереди  его  ожидало удовольствие от сытного ужина, давно
приготовленного женой и остывшего, от просмотра дневных  газет,
и, наконец, от привычной рюмки бренди перед сном и, может, даже
- если хватит сил - от внепланового секса. И хотя в это позднее
время  смотреть почту было бесполезно, он машинально сунул руку
в почтовый ящик. На немытый пол лестничной площадки, прямо  ему
под   ноги,   упал  небольшой  белый  треугольник,  похожий  на
солдатское письмо.
     С опасением подняв его и распечатав, он увидел на выпуклом
от изгибов  листе  бумаги,  вырванном  из   школьной   тетради,
выведенные  чьей-то  дрожащей  рукой  каракули,  и кое-как смог
разобрать, что там написано: это письмо счастья, и если сделать
двадцать копий, в дом придет  невиданная  удача,  если  же  его
порвать,  тогда  неизбежна  беда.  Еще раз скользнув глазами по
пляшущим строчкам  с  неизъяснимым  желанием  угадать  значение
малопонятных  слов,  он подумал, что это сочинил какой-то псих,
сбежавший из дурдома. "Ни в коем случае не  рвите  это  письмо!
Отнеситесь  к нему серьезно!"- гласил текст. Как можно серьезно
относиться к такой фигне? Евгений  Викторович  порвал  филькину
грамоту  на  мелкие  клочки  и  бросил  их  в  мусорное  ведро,
изъеденное ржавчиной. И не лень  же  кому-то  заниматься  такой
ерундой, подумал он. А все они, зеленые, сопливые, не работают,
балду гоняют.
     Поднявшись на свой этаж, он уже напрочь забыл про дурацкое
письмо. Порывшись в карманах и не найдя ключа от входной двери,
он позвонил.  Никто  не открывал. "Ну, что она там, уснула, что
ли?" Евгений Викторович нетерпеливо переступал с ноги на ногу и
стучал в дверь  кулаком,  когда  выглянула  соседка  Зульфия  и
сообщила, что в квартире никого нет - его жену Ларису Андреевну
на "скорой помощи" увезли в больницу. "Доктор сказал, что у ней
острая сердечная недостаточность..."
     Ему  показалось,  что  мир  полетел  в  тартарары. Соседка
суетливо забежала и поддержала его обмякшее грузное тело, когда
он, как срубленное дерево, рухнул вниз. Он  вспомнил  последнюю
фразу  порванного  письма "Ждите сюрприза!" Ему стало еще хуже.
Это  несерьезно!  Это  какой-то  обман!  Это  роковое  стечение
обстоятельств!  Тяжело  дыша,  большими глотками он жадно выпил
стакан теплой воды, принесенный Зульфией, и  немного  пришел  в
себя.
     На  ватных  ногах  спустившись вниз, он вывалил содержимое
мусорного ведра и принялся собирать кусочки  бумаги  и  бережно
засовывать  их  в  карман  коричневого пиджака. Когда сантехник
взломал дверь, Евгений Викторович зашел  в  квартиру  и  залпом
выпил  стакан  бренди.  Сидя за столом, он стал восстанавливать
письмо, складывая его из скомканных обрывков.
     Он переписывал всю ночь, а рано утром пошел  по  подъездам
подбрасывать  письма.  Когда он избавился от последнего письма,
то испытал облегчение. Казалось, гора свалилась с его плеч.  Он
поехал  в больницу на другой конец города, уверенный в том, что
черная полоса  миновала.  "Вынужден  сообщить,  что  ночью,  не
приходя  в  сознание,  ваша  жена  скончалась",- сказал худой и
сутулый молоденький врач, теребя жиденькую  рыжую  бородку  под
Айболита.
     Оказавшись  дома,  Евгений  Викторович  первый раз в жизни
напился до скотского состояния. Он бегал по квартире, визжал  и
выл,  лез  на стены, рвал на голове остатки волос, бил посуду и
ломал мебель. Соседи стучали  по  трубе,  призывая  к  порядку.
Потом он несколько часов валялся у выломанной двери в прихожей,
блевал на коврик и постанывал.
     А вечером, когда он спустился к почтовому ящику, то достал
оттуда  другой  солдатский  треугольник.  Те  же самые каракули
прыгали и скакали по клеточкам, повторяя  послание,  полученное
накануне.  Все  жильцы подъезда слышали безумный хохот и глухие
удары о стену. Вскоре все стихло. Когда приехали люди  в  белых
халатах,  рядом  с почтовыми ящиками, в луже густой крови лежал
Евгений Викторович с пробитой головой. В  его  холодной  правой
руке было судорожно сжато письмо. Письмо счастья!..


     В  начале  прошлого лета я отдыхал в Дивногорске, красивом
скучном городишке на берегу Волги. Срок моей путевки подходил к
концу, чему я был немало рад. Уставший  от  праздной  жизни,  я
часто  гулял  по  набережной  и мечтал о том, что сделаю, когда
приеду домой. А иногда, чтобы предупредить тоску, я наведывался
в забегаловку под названием "Кулинария", где местные  аборигены
за  почерневшими  от грязи столами разливали "Агдам", и покупал
пару бутылок "Жигулевского", которое имело здесь обильную  пену
и чересчур кислый вкус.
     Там  я  и  увидел  ее в первый раз. Она выбежала ко мне из
подсобки и обнюхала. Собака-попрошайка, подумал я, но, взглянув
на нее повнимательнее, понял,  что  ошибся.  Острая  любопытная
морда с вислыми мохнатыми ушами тыкалась в карманы моих голубых
джинсов,  проверяя  содержимое.  Над  грустными глазами нависла
смешная челка. Ее худое черное тело на длинных ногах  выглядело
здесь нелепо. Собака такой породы не могла быть бездомной.
     Я  начал  ее  гладить  и  она, отвыкшая от ласк, грациозно
легла у моих ног. И я тут же  представил  ее  лежащей  рядом  с
камином   в   просторной   зале   средневекового  замка  у  ног
страдающего  от  подагры  хозяина,  развалившегося   в   резном
кресле-качалке, похожем на рыцарский трон.
     Я  поинтересовался  у  продавца,  как  ее  зовут. "Нора",-
ответила та и рассказала, что  хозяин  уехал  на  два  года  за
границу,  а собаку отдал пьянчуге, который ее совсем не кормит.
"Вот она и повадилась сюда, - закончила женщина, -  хотя  и  мы
тоже не можем кормить много, а только как придется..."
     Я  ласкал собаку и видел, как заиграла в ее жилах кровь ее
благородных предков и она забыла про предавшего ее хозяина, про
алкоголика, который  бил  ее  палкой,  и  про  заплеванный  пол
"Кулинарии",  на  котором  она  разлеглась.  Я видел, как к ней
возвращались  достоинство  и  гордость  ее  холеных  родителей.
Вместе с надеждой найти настоящего хозяина.
     На  другой  день  я  принес  туда  целый  мешок  котлет из
столовой, но Норы в магазине  не  оказалось.  Я  вывалил  их  в
миску,  зная,  что  эти  котлеты  наверняка  достанутся  рыжему
Ваське. Так и  оказалось,  потому  что  вечером,  когда  я  шел
поглазеть на теплоход с американцами, Нора бежала мне навстречу
совершенно  голодная.  Пришлось вернуться в гостиницу и вынести
ей, дожидавшейся внизу, куски мяса, яйца,  пирожки  с  ливером,
творожную запеканку. Она глотала еду, не разжевывая. Я поднялся
в  номер и взял все, что оставалось. Она съела и это, но уже не
так жадно. Наелась, решил я и ушел.
     После этого я не видел собаки несколько дней и  уже  почти
забыл  о  ее  существовании,  готовясь  к отъезду. Конечно, мне
иногда говорили, что по городку бродит красивая  собака  редкой
породы,  афганская  борзая,  ну  и  что с того? Сколько умных и
честных людей шляется по этаким дивногорскам в поисках  счастья
и  так  и  не  находят его? Ведь никому же не приходит в голову
жалеть их! Жалеют собаку...
     А когда до отъезда оставался всего лишь один  день,  мы  с
приятелем  пошли  покупать подарки родным и, возвращаясь назад,
увидели Нору. Я позвал ее. Она  бросилась  ко  мне,  встала  на
задние  лапы и стала плясать вокруг. Такой реакции я не ожидал.
Ее радость была для меня непонятна. А когда она стала прыгать и
играть, будто бы кусая мои руки зубами, я почувствовал  себя  в
роли  хозяина.  И после этого собака не отставала от меня ни на
шаг.
     Она проводила нас до гостиницы и осталась внизу. Через час
я вышел на балкон и увидел ее ходящее вокруг здания. Я окликнул
ее и бросил с балкона шестого этажа две котлеты, оставшиеся  от
завтрака. Котлеты разбились в лепешки, но собака их съела.
     Когда я пошел на обед, Нора ждала меня у входа в столовую.
Я вынес  ей  много  мяса,  но  она к нему даже не притронулась.
После еды я снова гулял и думал о том, стоит ли взять собаку  с
собой.   Отдыхающие  лезли  с  разными  советами,  но  все  они
сходились на одном - "собаку нужно спасти!" А  собака  забегала
далеко  вперед  с  грацией  леопарда,  а затем дожидалась меня,
любуясь произведенным эффектом.
     Для начала я решил ее помыть и с трудом  провел  в  номер.
Включил душ, но, пока он работал, Нора не подходила ни в какую,
а  когда  я  попытался  втолкнуть ее туда силой, она подавленно
зарычала. Я не стал рисковать  и  оставил  ее  в  покое.  Зашел
приятель.  Мы  сидели и пили водку с колой. Играл Клаус Шульце.
Собака сначала осваивалась  и  беспокойно  ходила  по  комнате,
выходила  на  балкон,  заходила  в туалет и в прихожую, а потом
легла в углу и закрыла глаза.  А  когда  открыла,  в  них  были
слезы. Она стирала их передними лапами. Ей было стыдно.
     Во  время  ужина я услышал возмущенные крики и недовольный
голос официантки "Уже собаки начали по столовой  ходить!"  Нору
выгнали. Она не стала есть и после ужина. Мы разожгли на берегу
прощальный костер. Нора каталась по песку и скакала от радости.
Я купался. В первый раз я хотел искупать и собаку, но она свела
все  на  игру,  а  во второй раз вообще ушла и вернулась только
тогда, когда я вышел из воды. Комары  садились  на  ее  длинный
нос,  краснели и раздувались до тех пор, пока я не убивал их. Я
бросал ее палку, она бежала за ней, но возвращалась ни  с  чем.
Собака классная, но испорченная, сказал тогда приятель.
     Накормив комаров и пропахнув дымом, мы возвращались назад.
Нора устало   шла   впереди,   понурая,  с  опущенной  головой.
Показалась гостиница, и она  будто  приободрилась  и  завертела
хвостом, загнутым колечком кверху. Метрах в десяти от двери она
остановилась.  "Нора!"-  позвал  я, приоткрыв дверь. Позвал без
особого желания. Не знаю, почувствовала она  это  или  нет,  но
даже не двинулась с места. Я вошел внутрь и встал у лифта. Нора
перешла  на  другое  место,  чтобы меня было видно. Я постоял с
минуту и вошел в лифт.
     К  полуночи,  допив  водку  с  колой,   мы   с   товарищем
расчувствовались  и  пошли  искать  собаку,  но,  обойдя вокруг
гостиницы, вернулись к себе в номер, однако, договорились,  что
если  утром  она  придет,  я возьму ее с собой. Но утром она не
пришла. Сев в автобус, я смотрел в окно и ждал... А вдруг?..
     Всю обратную дорогу я представлял, как бы  вез  ее  домой.
Грязную.  Без  намордника. Без санитарной книжки. Как платил бы
водителю автобуса и проводнице. Как бегал бы за ней  на  каждой
остановке, на каждой станции. Может, это и реально. Провезти ее
три тысячи километров... Нужно было только захотеть...
     А что сейчас? Ты рассказывешь о ней, как о женщине, сказал
один знакомый.  Тебе  просто  не  хватало  бабы, сказала бывшая
жена. А я утешаю себя тем, что, может, это и к лучшему, что она
осталась там... Да и кто из нас  не  находил  оправдания  своим
упущенным возможностям?..


     В конце августа Антону Елисееву исполнилось двадцать семь,
но в тот день он не испытал ни малейшей радости, потому что все
лето оставался  безработным.  И  сейчас его продолжали угнетать
безысходность и никчемность жалкого безденежного существования.
Он не мог уехать даже в деревню к бабушке Анфисе или сходить  в
театр  и в филармонию, не говоря уже о чем-то большем. И теперь
он, год назад закончивший философский  факультет  университета,
уже  не  рассуждал о духовной сущности человека и о взаимосвязи
духовного мира с материальным. Эти студенческие байки  казались
ему  сегодня нелепыми и смешными. Однако, в глубине души он все
еще верил в то, что его положение изменится. Но для этого нужно
было что-то делать. "There is no other day. Let¢ s try  it
another  way",- как поется в песне "See Emily play" его любимой
группы "Pink Floyd".
     После того, как он развелся с женой, его жизнь  изменилась
не   в   лучшую  сторону.  Прежде  увереный  в  себе,  он  стал
стеснительным в присутствии женщин и начал подвергеть  сомнению
прописные истины. Теперь люди казались ему лицемерными тварями,
проповедующими  любовь  к  ближнему,  а на самом деле думающими
только о том, как бы поживиться за счет другого. Он находился в
таком удручающем состоянии духа, что, пожалуй, уличил бы во лжи
самого Сократа.
     Он забыл  про  времена,  когда  его  могли  волновать  так
называемые  вечные темы, но эти мрачные раздумья оставили в его
сознании такой тяжелый след, что теперь  он  называл  эти  темы
увечными.   Так   его   собственные  проблемы  -  невозможность
реализовать свои способности - изменили отношение  ко  внешнему
миру.  Он  стал  мизантропом. Он возненавидел людей, а, значит,
прежде всего, самого себя.
     Но с недавнего времени он устал и от этого, и доминирующим
состоянием его души стала отрешенность.  Он  жил  в  стране,  в
которой  честный  человек  был обречен на бедность. Его любимой
шуткой была такая: "С  миру  по  нитке  -  голому  петля."  Ему
оставался только черный юмор.
     Больших перемен он ожидал от своей женитьбы, но через пару
месяцев   понял,   что  жена  мается  в  тесной  квартирке  его
родителей, доверху заваленной разным барахлом,  и  такого  быта
она долго не выдержит. Так и случилось, и через полгода она уже
жила  у  своих  родителей  и  иногда  наведывалась  в  гости  к
слабовольному мужу, у которого  не  хватало  сил  противостоять
трудностям жизни.
     В  последний  приезд  он  спросил ее, знает ли она историю
жены протопопа Аввакума, которая шла по пятам за своим мужем по
глубоким сибирским сугробам и свалилась от  усталости,  историю
той  самой женщины, которая на свой вопрос "Долго ли ей еще так
мучиться?" получила ответ "Всю жизнь", женщины,  которая  после
этого  встала  и  пошла  за  своим  мужем  и  дальше. "Ты же не
Аввакум!"- сказала она тогда,  после  чего  ушла  и  больше  не
появлялась.
     С  родителями  у  него  тоже все шло наперекосяк. Они жили
вместе, но слишком  часто  между  ними  вставали  недомолвки  и
разногласия,  так  часто,  что  в конце концов они отгородились
друг от друга такой стеной непонимания, которая невозможна даже
между чужими. "Если хотите жить жопа к жопе, - сказал  отец,  -
будем жить жопа к жопе..." Именно так они и жили.
     Но  что-то  все еще держало Антона на грешной земле, и это
что-то было получением удовольствий.  Если  нет  смысла  жизни,
думал  он,  единственной  отдушиной  в предопределенности бытия
становится потребление материальных и  духовных  благ  гибнущей
цивилизации.  Но  вот  ведь  беда  -  не  имея денег, он не мог
пользоваться  этими  благами  и  вынужден  был  влачить  жалкое
существование  в  маленькой комнатушке с тараканами. Бедность -
не порок, а большое свинство. "Money, so they say, is the  root
of  all  evil  today",-  так,  вроде бы, поет на эту тему "Pink
Floyd". И они  совершенно  правы.  Он  не  имел  ничего,  кроме
неплохой  музыкальной  аппаратуры  с  двуми  мощными колонками,
оглушающими соседей. Здоровый и сильный парень,  он  чувствовал
себя калекой и уродом. Он был беден, как Ир.
     Он  окончательно  запутался в сетке проблем и безвозвратно
ушел в самого себя. Помощи ждать было не  от  кого.  Оставалось
уповать  только  на  чудо. И этим чудом для Антона Елисеева был
выезд за границу. Ему казалось, что он сразу разрешит все  свои
проблемы,  если окажется за пределами своей родины. Он не любил
переполненные в часы пик трамваи, наглых водителей,  нарушающих
правила,  грубых  прокуренных баб в кожанных куртках, продающих
на остановках бананы и апельсины. Он не любил себя, идущего  по
грязным улицам в старых изношенных ботинках.
     Он   мечтал   об  Англии.  Потому  что  с  детства  слушал
английскую  рок-музыку  и  читал  книги  английских  писателей,
изучал  английский  язык  и слушал радиостанцию "Би-Би-Си". Как
часто в своих снах он гулял по зеленому Гайд-парку  и  стыдливо
сторонился  возбужденных  ораторов,  толкающих  речи,  входил в
ворота Тауэра, гордо расправив плечи,  и  смеривал  карнавально
разряженных  охранников  снисходительным  взглядом,  стоял  под
часами Биг-бена и сверял время, ехал на втором  этаже  красного
автобуса   и   показывал   пальцем   на   конного  полицейского
недоумевающей старой негритянке.
     Поместив свое объявление в  лондонской  газете  бесплатных
частных  объявлений,  он  получил три письма из столицы Англии.
Одно  из  них  было  от  малолетнего  школьника,  предлагающего
переписку,  другое  -  от  старого маразматика, называющего его
политическим червем за то, что он написал, что любит  серъезную
литературу.
     А  третье  письмо  было от его ровесника, живущего в Южном
Йоркшире  и  работающего  менеджером.  Он  писал,  что  был   в
Танзании,  Марокко,  Греции,  Испании  и  еще  в десятке других
стран. Это просто фантастика, делился он своими  впечатлениями.
Антон  ответил,  что  это для него действительно фантастика. Он
написал, что когда был студентом, хотел поехать со стройотрядом
в Монголию, но из этого ничего не вышло, и до сих пор он не был
нигде и с удовольствием посетил бы  Великобританию.  Это  было,
конечно, довольно нагло, но он решился на это от отчаяния.
     Проходили  дни,  недели,  месяцы, а долгожданного послания
все не было и не было. Он уже стал забывать  про  это,  и  вот,
однажды,  свершилось  чудо.  Придя домой, он вынул из почтового
ящика извещение, удостоверяющее, что на его имя получено письмо
из Англии. Он еще раз пробежал глазами по  неровным  чернильным
буквам  на открытке. Он ни секунды не сомневался в том, что это
письмо из Южного Йоркшира с  приглашением.  Его  руки  дрожали.
Казалось, что сердце из груди переместилось в голову. Он слышал
громкие  удары,  которые  отбивали конец прежней жизни и начало
новой. И  впервые  за  последнее  время  он  почувствовал  себя
счастливым.
     Не  сняв  обуви, он забежал в комнату, нашел в ящике стола
свой  серпастый-молоткастый,   заполнил   нервными   каракулями
извещение,  выскочил  из  квартиры  и что есть духу помчался на
почту. Только бы она работала, твердил он как заклинание.
     Отделение связи работало. Почтовое  окошко  было  открыто.
Какая-то   дебелая   женщина   получала   перевод.   Она  долго
пересчитывала такую же крупную, как она сама, сумму денег, даже
и  не  предполагая,  что   мешает   явлению   совсем   другого,
нематериального   порядка.  Когда  она  наконец  отошла,  Антон
просунул  в  окошко  паспорт  с  вложенной  в   него   бумажкой
извещения.
     Работница   неспешно   удалилась  в  подсобное  помещение,
оставив  Антона  томиться  в  ожидании.  Ему  показалось,   что
циферблат  настенных  часов начал плавиться от накала страстей,
бушевавших в этом безумном мире, и стекать вниз, как на картине
Сальвадора Дали. Время остановилось.  Внешний  мир  замер.  Все
ушло  внутрь.  Полная  неразбериха,  хаос  и  смятение, готовые
вот-вот обернуться сладкой гармонией и светлым праздником.  Все
его естество предвкушало радость подготовки к желанной поездке.
Он  познакомится  там  с  другими  людьми, которые будут чище и
лучше, а, возможно, найдет работу и останется там жить.
     Его привела в себя тяжелая  поступь.  Ну  вот,  несет!  Но
почему  у  нее  в руке вместо письма с вызовом какой-то журнал?
Так и есть, это  яркий  журнал  малого  формата.  Сердце  упало
куда-то  вниз,  под ноги. Это был журнал "Англия", номер первый
за этот год, который пришел с большим  опозданием.  "Из  ящиков
воруют, вот и приходится вызывать сюда",- объяснила женщина.
     Он  взял  журнал  и  вышел.  Какая  злая  насмешка судьбы!
Великий Теннесси Уильямс умирал с колпачком от капель  в  носу.
Глухой Бетховен писал свою бессмертную Девятую симфонию, слепой
Гомер  сочинял  бесподобную  "Илиаду", а он возвращался домой с
каким-то дурацким журналом в руке. Но ничего, он тоже посмеется
над ней, над своей заранее предопределенной судьбой. Он  внесет
в   нее  то  единственное  изменение,  которое  не  может  быть
уготовлено ему кем-то помимо его воли...
     Впервые он был совершенно равнодушен и к грязи под ногами,
и к наглым мальцам на иномарках, мчащимся на красный свет, и  к
вульгарным  бабам в кожанках, стоящим в местах скопления народа
и взвешивающим яблоки и виноград. Ему было наплевать на все.
     Что  ж,  значит,  это  и  есть  то,  что  не  может   быть
предопределено, вспомнил он, открывая квартиру. Сняв куртку, он
зашел  на  кухню, плотно прикрыл за собой дверь, наглухо закрыл
форточку, до отказа включил газовые комфорки на плите,  сел  за
стол,  открыл  журнал  "Англия",  номер  первый  за этот год, и
погрузился в чтение.  "Breathe,  breathe  in  the  air",-  так,
кажется, пела его любимая группа "Pink Floyd".
     А  через  три  недели пришло письмо из Великобритании, и в
нем действительно было  приглашение  на  имя  Антона  Елисеева,
двадцати семи лет от роду.



     Двигатель  завелся с полуоборота и машина плавно тронулась
с места. Сотни раз прав он  был,  когда  остановил  свой  выбор
именно  на  этом  автомобиле.  Может, для кого-то это и пошло -
подумаешь, "мерседес"! - но он считал, что в этом деле  немчура
за  пояс  заткнула  япошек  с  их  "тойотами"  и  "маздами",  а
автомобили наглых  и  вульгарных  янки  вообще  не  выдерживали
никакой  конкуренции.  Конечно,  он мог купить и "роллс-ройс" -
средства позволяли! - но не стоит слишком уж выставляться, ведь
представители официальной  власти,  те  люди,  с  которыми  ему
приходится  считаться,  имеют  еще большие деньги, но вынуждены
ездить на срамных "мольвах"...
     Он   включил   указатель   правого   поворота,   пропустил
раздолбанную такси с красной крышей, в который раз усмехнулся и
отметил  про  себя  беспросветную тупость директора таксопарка,
давшего указание покрасить крыши всех машин в  кумачовый  цвет,
дабы  предупредить  угоны.  Затем выехал на тихую в такое время
дорогу, не освещенную  светом  уличных  фонарей.  Домой  он  не
торопился.  Он  любил  такие  редкие минуты, когда мог остаться
наедине со своими мыслями, и тогда ему казалось  гораздо  более
значительным  все  происходящее здесь, на темных улицах ночного
города, нежели там, в шикарном офисе его солидной фирмы.
     Увидев вдоль дороги огни коммерческих  киосков,  он  резко
затормозил.  Выйдя  из  машины,  посмотрел  на  часы "Ролекс" в
золотом корпусе. Обычно он ничего не покупал  в  этих  ларьках,
считая это ниже своего достоинства, но сегодня изменил правилу.
Подойдя  к  витрине, он подумал, интересно, каким его видят эти
ребята. У него было все, о чем они только могли мечтать, и  ему
этого  было  мало.  У  него до сих пор были большие амбиции. Он
чувствовал себя голодным волком в лесу,  полном  дичи.  Он  мог
свысока  смотреть на этих уродцев в ларьках, так нет же, он все
еще считал их людьми, раз  ему  в  голову  могла  прийти  мысль
анализировать их мнение о себе. Какое может быть мнение? Только
зависть! Одна зависть! Ничего, кроме зависти! Разве что, может,
немного  злобы. Бессильной и глухой злобы. Злобы на него за то,
что он смог и победил в себе ничтожество, а они не могут!..
     Он купил упаковку "Хейникена" и вернулся к машине. У  него
было  прекрасное  настроение.  Он  вывел машину во второй ряд и
набрал скорость. В это  время  можно  было  даже  не  опасаться
желторотых  гаишников.  Он  включил  магнитофон.  Квадросистема
фирмы "Pioneer" наполнила салон автомобиля музыкой изумительной
чистоты звучания.
     Он вникал  в  примитивные  мысли,  заключенные  в  текстах
эстрадных  песен, и чувствовал себя если не мудрецом, то кем-то
вроде  того.  Он  подписывал  приказы  об   увольнении   старых
работников  или  о  принятии  новых  и  чувствовал себя если не
богом,  то   кем-то   наподобие.   Он   считал   себя   крупным
капиталистом,  российским  Морганом, и чувствовал себя сильным,
как Геракл, которому предстояло совершить свои подвиги.
     Эх, гулять так гулять! Он  вдавил  педаль  газа  почти  до
упора  и  через  минуту коробка передач была уже переключена на
пятую скорость. Когда еще можно позволить себе оторваться, если
не сейчас? Он достал из бардачка пачку "Картье", вставил в зубы
сигарету, щелкнул зажигалкой "Зиппо" в золотом корпусе и сделал
глубокую затяжку. Сейчас он даст этим  ублюдкам  прикурить!  Он
почувствовал  сильное  возбуждение.  Даже и сейчас, устав после
напряженного дня, он не терял контроль за своими действиями. Он
всецело полагался на свою реакцию и хладнокровие.  Сколько  раз
они выручали его в казалось бы безысходных ситуациях.
     А  в это время Колька Мильяненков мчался на старом "ЗИЛе",
на раздолбанной колымаге,  мотор  которой  заводился  только  с
помощью рычага. Он был страшно зол. Еще бы! Не дала! Эта Зинка!
Зинка  как  картинка!  Эта малярша с жирными ляжками и отвислой
задницей. И еще где-то словечек понахваталась  интеллигентских.
Я,  видите  ли,  сижу  в  седле. Это значит, у нее месячные. Он
представил ее использующей не "Тампакс", нет, а  грязную  вату,
которую  она надыбала в своей бытовке, когда во время работы на
стройке у нее начался процесс. Ему стало немного легче.
     Нет, ну надо же! Прогнала - как шелудивого пса.  И  когда?
Сегодня, когда он настроился распрячь ее на полную катушку... А
теперь... Что теперь?
     Заметив выемку на асфальте, он резко повернул руль вправо,
пытаясь   объехать   опасное   место,  и  только  потом  увидел
легковушку,  на  бешеной  скорости  несущуюся   на   него.   Он
моментально  забыл  про Зинку, и двести пятьдесят граммов водки
"Черная смерть", выпитые с горя, крупными  каплями  просочились
сквозь  кожу  нашего  героя.  Он  рванул руль в другую сторону,
машину занесло, и иномарка - сверкающая, как машина времени,  -
с  диким  скрежетом  врезалась  прямо в бок его колымаги. После
удара и грохота, когда упала тишина, из груди  Кольки  вырвался
вздох: "Ооооох!.."
     Похороны   директора   международной   корпорации,  как  и
следовало ожидать, были очень  пышными.  На  них  присутствовал
даже  губернатор  города.  Семья  и родственники получили сотни
соболезнований.  Все  винили  в  его  смерти  пьяного  водителя
"ЗИЛа",  лишь  одна  вдова,  вытаращив красные глаза, объясняла
гостям:  "Понимаете,  ему  раньше  казалось,  что   его   жизнь
наполнена  глубочайшим  смыслом.  Как  же,  ведь  у  него  была
дочурка, в которой он души не чаял. И вот, когда  по  его  вине
ребенок  погиб,  по нелепой случайности, проглотив пустышку, он
понял, что его жизнь  закончилась..."  Она  повторяла  это  без
конца, но все смотрели на нее, как на сумасшедшую.



          25 мая.
     К утру приехал в Золотогорск наконец. В этом городе чудном
я проведу  целых  две  недели.  Я  как  поэт,  ну  так что ж...
Конечно, я знал,  что  это  место  красиво,  но  не  знал,  что
столько. Изумительная картина! Выйдешь на балкон, и внизу, там,
под самым твоим балконом текет река Волга, но мне, к сожалению,
не  семнадцать  лет.  Эх,  мне  бы  эти  семнадцать, я бы как с
высокого обрыва саданул  в  чистые  воды  великой  русской,  но
ничего.  Мне  всего лишь шестьдесят восемь. Я буду наслаждаться
пейзажами  природы,  а  она  (  или  правильнее  они?  )  здесь
великолепно.  Здесь русский дух, здесь чем-то пахнет, но у меня
тут маленький насморк, и я не могу понять, чем...
     Чудо! Какое чудо! А разросшиеся короны вязов  и  берез!  А
беззаботное  щебетание  безалаберных птиц! Это же райские пущи!
Это же полное отдохновение от суеты и суматохи городской жизни!
     Но много ворон...

          26 мая.
     Об этом можно только мечтать. Выспался. Отдохнул. Гулял по
берегу. Фотографировал виды.  Как  здорово!  Как  мне  повезло!
Номер с душем. Кормят на убой. Я здесь прекрасно проведу время,
буду любоваться солнцем на закате, удить рыбу, ходить в церкви.
Здесь  их  много. А сегодня начал с магазинов. Купил плавки, но
подозреваю, что это трусы. Зато дешевые.
     Эти вороны так  громко  каркают,  а  так  ничего,  веселые
птицы.

          27 мая.
     Был  в церкви. Священник читал молитву и ковырял пальцем в
носу.  Это  интересно.  Ходил  на  кладбище.  Там   баба   Маня
выгуливала  овец.  Она  лежала  на  скамейке  рядом  с могилкой
Коновалова, а  овцы  жевали  бумажные  цветы.  Я  ее,  наверно,
вспугнул. Я не хотел.
     Купил  вина.  Полтора  литра.  Цена шесть-пятьсот. Хороший
вкус. А воронье  сегодня  точно  взбесилось,  орет  с  утра  до
вечера. И здесь чем-то пахнет.

          28 мая.
     Был   в   музее   Левитана.   Очень   понравились  картины
Кувшинниковой, а также комната, в которой она жила вместе  с...
Хочу женщину.

          29 мая.
     Ходил  на  выставку  Палеха  и  Холуя.  И  тот,  и  другой
расписывают  вещи.  Вроде  бы,  из  дерева.  Палех,   известный
художник,  понравился  мне  больше,  а  Холуй  -- не очень. Оба
крайне плодовиты.
     Хочу попробовать "Вискас". Говорят,  хорошая  закуска  под
водку, но здесь нет.

          30 мая.
     Плавал на катере на другой берег. Двести - туда, двести --
обратно.  Всего  -- четыреста. Лучше бы сидел в нумере. Ничего,
кроме зеленых холмов.
     Купил водку заграничную по три-девятьсот. Живем ведь всего
лишь раз. Крепкая, зараза! Но мягкая...

          31 мая.
     Я не могу так жить и работать. Ничего не делать.  Ходил  в
клуб.  Крутили  "Гнев"  (  скорее всего, индийский, но может, и
американский ).  Кому  нужно  такое  показывать,  с  позволения
сказать, кино? Это же оскуднение нравов и обнищание вкуса.
     На  еду  уже смотреть не могу, но в столовую хожу вовремя.
Не застегивается ремень. Взвешался. Восемьдесят один  кг.  Если
одежда и ботинки действительно весят целый килограмм, значит, я
основательно заплыл.

          1 июня.
     Мой  вес  --  восемьдесят  три  с  половиной  кг. Нет, это
невозможно! Все, буду меньше кушать, а больше гулять на  свежем
воздухе.
     Вороны уже надоели.

          2 июня.
     Целый  день  лил  дождь  из ведра. Ходил на концерт ихнего
хора. Две бабушки были ничего. У одной лицо, у другой бюст.
     Восемьдесят  пять  кг.  Как  на  дрожжах.  Купил  нашу  по
две-триста.   Пил.  Вспоминал  могилку  Коновалова,  украшенную
бесстыдной  надписью:  "Спи  спокойно,  дорогой  дедушка.  Твои
внуки." Ненавижу!

          3 июня.
     Гулял  по магазинам. Купил расческу по пятьдесят ( а у нас
двести пятьдесят ) и бутылку пива по пятьсот. Сидел на скамейке
( после дождя ). Пил. Плевал в Волгу.  Пристала  баба:  "Мужик,
возьми меня к себе!" А у самой зубы золотые. Куда я ее?

          4 июня.
     Бяда за бядою ходзиць з калядою. Седня в столовой сказали,
что приехал  некто  Коляда.  Говорят,  будто  бы, что известный
драматург, друг какого-то Чехова. Мужик как мужик.  С  бородой.
Ковырял  что-то  в  тарелке.  Я  сидел  рядом  и  мне  довелось
услышать,  как  он,  жуя   что-то   твердое   вроде   биштекса,
декламировал  стихотворение  следующего  содержания про то, как
сын пишет письмо своей матери:
     Кушай, мамочка, опилки!
     Я -- начальник лесопилки.
     Может, меня сознательно дезинформировали, и это поэт?  Или
обычный, по путевке? А вдруг тоже со скидкой?
     А все-таки здесь чем-то пахнет.

          5 июня.
     Кушал   обед.   Познакомился   с   официанткой   Аглофирой
Ивановной. Ей что-то около восьмидесяти.  Представилась  бывшей
актрисой  Ивановского ТЮЗа. Не знаю, верить уж или нет. Слишком
крупные черты тела, или она взрослее изменилась?
     Появились комары. Как с цепи сорвались.

          6 июня.
     Утром  после  завтрка  меня  укусила  маленькая,  но  злая
собака.  Было  очень  больно,  но  не кричал. Захотелось спать.
Пошел в постель, но спать не смог. Теперб кусали комары.
     А вдруг она бешеная?

          7 июня.
     Сегодня уезжал этот Коляда. А все-таки он известный.  Я  в
ужасе. Сказали, он противоположной ориентации. Ну да фиг с ним!
Со  мною  тут  маленькие неприятности: хожу по большому слишком
часто. Похоже, нервы. Аглофира Ивановна отказала. Пойти в баню.
Сидел один и мечтал. Тяжело. Опять взвешивался. Купил  портвейн
по одной-семьсот. Легче, но не рассчитал.

          8 июня.
     Снились  кошмары.  Будто  бы  Аглофира  дала.  Проснулся в
потном состоянии. Рядом  стояла  сухощавая  баба  в  черном.  В
резиновых  перчатках  она  сжимала  палку.  Теперь  подозреваю,
уборщица. Она злобно поинтересовалась, какого  хера.  Обычно  я
всегда  смелый,  но тут из меня потекло. Я уточнил, какого. Она
оголила одеяло. Мне стало страшно стыдно. А что я вообще  здесь
делаю?

          9 июня.
     Собирал   вещи.  Сказали,  рано  еще.  Ничего.  Мне  здесь
нравится, нравится, нравится.  Я  не  хочу  уезжать,  не  хочу,
хочу...  не  уезжать.  А  если  здесь навсегда? Плевать на все.
Только вороны... А комары чего?..
     Кидал камни. Устал. Я не могу с воронами. Купил красное по
одной-триста. Сначала рыдал весь в слезах, потом рвало наружу.

          10 июня.
     Весы сломались. На что смотрит местная  адмениструация?  А
здесь  ли  она  есть?  Я  буду  жаловаться! Что я им? Я приехал
отдыхать, а они... А  здесь...  чем-то  пахнет!  Подозрительный
такой запашок. Я буду называть... Называть вещи... А не происки
ли   это  химической  реакции?  А  не  разложение  ли  это  душ
советских? Нехороший такой  душок.  Я  буду  называть  их  вещи
своими  именами.  Этот  запах  есть запах... Это запах... Запах
г...


     Братва, выручайте! Поспорил с корешом,  что  мою  писанину
пропечатают в Вашем интереснейшем журнале.
     Почему   в  Вашем?  Да  вчерась  мы  с  друганом,  кстати,
знакомьтесь, его зовут Славик Куренков, залили канистру  пивом,
а  закуси-то  и  нету, ну а в соседнем ларьке дают воблу по три
тыщи, а она, гадина, жирнющая, а завернуть ее не во что,  ну  и
пришлось  купить  в "Руспечати" Ваш журнал, а страницы-то того,
мелкие, неудобные, а выбрасывать  жалко,  ну  и  захотелось  по
дороге  почитать.  Оказалося  интересно, ну, и я так зачитался,
что я пропустил нашу остановку. "Кондукторская" она называется.
     А потом бухали мы, бухали, смотрели телик, слушали  музон,
балдели - одним словом, а Славик вдруг и говорит: "А слабо тебе
тута  пропечататься?"  Я  говорю: "Да за нефиг делать!" Вошел в
кураж-то после пивка. Я же когда-то сочинительствовал, до того,
как писать начал, кстати,  с  горя  ведь,  что  не  печатают  в
средствах  массовой  информации. А поспорили мы на ящик русской
водки, только не самопальной, а то жить-то ведь хочется.
     Так что Вы меня не подводите, а то на какие такие  шиши  я
куплю  ящик  водяры,  ведь  я все лито бичую. А уж я в долгу не
останусь, приеду к Вам в журнал и побухаем  вместе,  выпьем  за
"до  дна",  нажремся  так,  что  ползать  будем,  напьемся, как
говорится, до зеленых соплей, уж это я Вам обещаю.  Гулять  так
гулять!  А  то  Вы уж тама зачахли, наверно, над манускриптами.
Заранее благодарю за помощь. А пока разрешите раскланяться, Ваш
непокорный слуга - Вадик Вахитов. Надеюсь, мы скорифанимся...
     P.S. Братаны! А ежели все-таки не сможете пропечатать,  ну
площадя  там  заняты  или  че,  вышлите  хотя  бы бабки на ящик
водяры, да тока нашей, а то  на  ихнюю  раззоритесь,  а  она  с
мягким привкусом.

     Здравствуйте, уважаемый Вадим Вахитов!

     Конечно,   спасибо   за  столь  дружеское  расположение  и
обещание  отблагодарить  нас  совместным   распитием   спиртных
напитков.  Ваше литературное произведение произвело на всех нас
неизгладимое впечатление, и было бы досадно  зарывать  в  землю
такой  незаурядный  талант,  однако,  наша редакция перегружена
работой  и  завалена  рукописями,  так  что,  к  сожалению,   в
ближайшее  время  мы  не сможем пропечатать, как вы выразились,
ваш  замечательный  рассказ.  Несмотря  на  это,   желаем   вам
дальнейших творческих успехов.
     Быть  может,  вам стоит попытаться предложить этот рассказ
другим изданиям, хотя боюсь, что его  уровень  может  оказаться
немного  низковатым.  Если  честно,  мне  кажется, вы не совсем
представляете себе всех трудностей литературного  процесса,  но
искренность   вашего   повествования   заслуживает   всяческого
интереса.
     P.S. Мы тоже надеемся, что останемся друзьями.  Возвращаем
вам рукопись. Всего самого наилучшего.
     Зам.гл.ред. Залупанов К.А.

     Эй,  братва,  вы  охренели  там,  что  ли? Я же вас просил
пропечатать, а вы? Оборзели совсем,  суки,  задницы  протираете
там  в  своих  кабинетах  и  кровищу писательскую пьете. Других
критиканствуете, а сами-то,  сами?  Одни  фамилии  чего  стоят?
Сухоплюев,     Залупанов,     Крысенков,     Ведерников-Лейкин,
Какарвили... Тьфу на вас! Собрали тут, видите ли,  шайку-лейку!
Я же хотел как по-хорошему, а вы... Ну ладно! В том письме я не
сообщил,  что  мой  кореш  Славик  Куренков,  да вы его знаете,
служил в Афгане и имел дело  со  взрывчатыми,  как  он  сказал,
веществами.  Мы  ведь  можем наполнить нашу канистру и сжиженым
газом, а  потом  выпустить  ее  в  вентиляционную,  как  сказал
Славик,  систему вашего жалкого журнальчика. Так что трепещите,
несчастное крысье отродье!
     А насчет моего опуса, так я хочу, чтоб он появился  уже  в
следующем  номере.  И  еще:  мой  гонорар можете оставить себе,
ублюдки!
     И не выводите меня из себя! Вадик Вахитов.

     Глубокоуважаемый Вадим Вахитов!

     Большое спасибо Вам за Ваше содержательное  письмо.  Члены
нашей  редколлегии  рассмотрели  Ваше  заявление  и  единодушно
признали, что действия редакции журнала, заставившие отвергнуть
Ваш замечательный рассказ, были глубоко ошибочными.  Нам  очень
приятно,  что  Вы не расстроились, узнав о нашем несправедливом
решении,  и   более   детально   изложили   Вашу   позицию   по
интересующему нас вопросу.
     Ваши  доводы показались нам убедительными. Ваше творчество
заслуживает более внимательного отношения. Ваш  талантливейший,
так  живо  и  увлекательно  написанный  рассказ о том, как Вы с
приятелем распивали спиртные напитки и о том,  как  Вы  провели
ночь  с  девушкой  -  простите! - легкого - еще раз простите! -
поведения, обязательно должен увидеть свет. А  свет  непременно
должен   увидеть  его.  Люди  должны  знать  своих  героев.  Но
разрешите нам все-таки немного подредактировать Ваш текст.
     P.S. И вышлите обратно, пожалуйста, Ваш  материал,  только
срочным  письмом,  а  то мы не успеем поставить его в следующий
номер. Сообщаем также, что он уже  подписан  в  печать,  но  не
запущен   в  производство.  Ждем  Вас.  Искренне  Ваш,  гл.ред.
Сухоплюев Б.И.

     Привет, шушера!

     Ладно уж, так и  быть,  живите!  Не  буду  разгонять  вашу
кодлу.   Славик   Куренков   мне  проспорил.  Мой  рассказ  уже
пропечатали в другом журнале. Фиг с вами!
     Вадик Вахитов.


     Виктору Николаевичу Коневу недавно сукнуло тридцать  пять,
а  он  до сих пор не состоял в браке. И это несмотря на то, что
он был человеком положительным  и  не  имел  вредных  привычек.
Кроме  того,  он  был  опытным  шахматистом  и даже имел звание
кандидата в мастера, однако, его умение  вести  комбинированную
игру  деревянными фигурками не помогло покорить ни одно женское
сердце.
     Когда  ему  было  шестнадцать,  он  был  тайно  влюблен  в
руководительницу  шахматного  кружка  при  Доме  Пионеров Марию
Романовну Шехтер. Эта полная женщина в расцвете лет с  черными,
как  смоль,  волосами,  с обжигающе темными глазами и с орлиным
носом, три раза в  неделю  по  два  часа  обучающая  школьников
хитростям  рокировки  и гамбита, очаровала восторженного юношу,
увлеченного шахматной игрой.
     Не в силах больше  мучиться  от  неразделенной  любви,  он
каждый  вечер  ходил  за  нею  следом  до  подъезда  ее старого
двухэтажного дома, подкладывал под ее дверь букеты из ромашек и
васильков и забрасывал ее анонимными записками  с  признаниями.
Со  временем  он  стал  замечать,  что Мария Романовна выглядит
испуганной и затравленной, подозрительно озирается по  сторонам
и  боится  людей.  А  через  неделю  он узнал, что она навсегда
уехала в Израиль и предала его любовь к шахматам.
     После нанесенной раны Виктор  Николаевич  надолго  потерял
интерес  к  женщинам,  а когда нашел, те уже потеряли интерес к
нему. Известное дело,  он  считал,  что  женщины  так  глупы  и
ограничены, что не могут по достоинству оценить умного мужчину.
Но  в  глубине  души наш гроссмейстер все еще верил, что не все
женщины испорчены, ведь некоторые  из  них  все-таки  играют  в
шахматы.  Но  вот  беда,  как их найти в таком огромном городе?
Через  шахматный  клуб?  Но  там  появлялись  только  несколько
сморщенных  старушек,  которые  нисколько не привлекали Виктора
Николаевича. Оставалось дать объявление в газете.
     И  представляете,  пару   дней   назад   среди   строк   о
купле-продаже  квартир,  автомобилей  и  компьютеров  появилось
трогательное  сообщение  Виктора  Николаевича:  "Ищу   женщину,
занимающуюся шахматами на уровне от первого до третьего разряда
и выше, желающую совершенствоваться."
     И  вот, в его тесной холостяцкой квартирке появилась милая
женщина с круглым лицом и с румяными щеками. На  вид  ей  можно
было  дать  лет сорок, но можно было и не давать. Она назвалась
Ниной Антоновной и попросила помочь раздеться. Виктор Ниолаевич
помог ей снять пальто с притороченным к воротнику мехом  белки,
но  его  руки от волнения так затряслись, что он уронил одежду.
"А сказали, что не пьете",- попыталась пошутить Нина Антоновна.
     Хозяин оглядел пышную фигуру гостьи и  замер  на  месте  в
растерянности.  У  него возникло желание убежать из собственной
квартиры.  Женщина  заметила  его  взгляд,  полный  смятения  и
страха,   и,   войдя  в  комнату,  спросила:  "Ну  что,  начнем
совершенствоваться?" Пока она  осматривала  нехитрый  интерьер,
Виктор  Николаевич поставил доску и начал расставлять шахматные
фигурки. "Так как вы женщина, я уступаю вам право играть белыми
фигурами",- значительно сказал он, растирая  ладонями  кожу  на
висках.
     "А  ты  мне  нравишься, голубчик! - засмеялась она, снимая
через голову желтую водолазку и бросая ее на диван. - Я  обожаю
таких,  с  придурью  в  башке..."  Виктор  Николаевич, расширив
глаза, уставился на черный сетчатый лифчик, обшитый  кружевами,
под которым напряглись мощные груди с темными сосками. Дурацкая
ситуация!  Он забыл все слова, которые знал раньше. Что делать?
"В-в-ваш х-х-ход",- произнес он.
     "Мой! Я знаю, что мой!" -  игривым  голосом  сказала  она,
снимая  лифчик, села к нему на колени и отодвинула доску. Он не
мог оторвать глаз от ее соблазнительных округлых форм.  Сколько
лет  мечтал  он  о  таком  зрелище,  и вот, на тебе, совершенно
неожиданно  он  получил  возможность  удовлетворить  все   свои
сексуальные   фантазии.  Самые  смелые!  Самые  храбрые!  Самые
отважные! Теперь он запросто может  отомстить  этой  пышнотелой
бабе  за  то  суровое  время,  когда он вынужден был заниматься
онанизмом и исходить на поллюции, за свой ненавистный  аскетизм
и невыносимое воздержание.
     Он   смотрел   на   ее   большие  груди.  Они  были  очень
аппетитными. Его нос даже коснулся  одной  из  них,  когда  она
обняла  его  со  словами "Ах, маньяк ты мой шахматный!" Она уже
расстегивала его ширинку и массажировала его маленький замшелый
член, когда он вздрогнул от  шума  и  увидел,  что  его  святая
святых,  шахматная  доска,  олицетворяющая  место  всех мировых
баталий,  упала  со  стола.  Фигуры  рассыпались  по  полу.  Он
схватился  за голову. Но ведь он пригласил ее играть в шахматы,
а она только воспользовалась  его  любовью  к  этой  древнейшей
мудрой игре.
     "Вон отсюда!" - заорал он, вскочив на ноги, и оттолкнул ее
в угол.  Она  стала  поспешно  собираться,  приговаривая: "Ну и
шибзик попался!  Псих  ненормальный!"  Когда  она  выбежала  из
квартиры,  на  весь  подъезд  хлопнув дверью, Виктор Николаевич
несколько минут ходил  по  комнате,  а  потом  полез  под  стол
собирать  фигурки  и нашел там забытый в панике черный сетчатый
лифчик с кружевами. Он долго вертел его  в  руках,  подносил  к
носу  и  нюхал,  гладил  пальцами  и лизал языком, а затем упал
прямо на шахматные фигуры и зарыдал.


     Дома ее не было. Значит, она на работе. А он должен  любой
ценой  найти ее и рассказать, что у него на душе. Когда Сережка
Сальников набирал номер  ее  рабочего  телефона,  руки  у  него
тряслись,  как  у  хронического  алкоголика.  Пальцы  не  сразу
попадали на нужные кнопки, и  с  каждым  удачным  нажатием  все
сильнее  путались  мысли  в  его  голове.  К  телефону долго не
подходили. Казалось, что  другой  конец  провода  рогатый  черт
опустил  в  темный  омут.  Он  стоял на нетвердых ногах и ждал,
вслушиваясь в завывания длинных гудков,  заглушаемые  тревожным
набатом молодого сердца.
     Но  вот  трубку  наконец  подняли,  и он услышал ее голос.
Тембр ее голоса он отличил бы от тысячи других, а его интонации
узнал бы из миллиона. "Привет! - с надрывом, будто запыхавшись,
произнес он. - Это Сергей!" "Да я  узнала!"-  в  ответ  бросила
она.  Ее  всегда  раздражало,  что  он  называет  свое имя. Она
считала, что представляются по телефону только министры.
     "Наташа! Я так хотел тебя услышать! - торопливо  заговорил
он. - Сегодня я сидел на скамье в нашем парке рядом с цветущими
яблонями  и  думал  о  тебе...  Нет, я не пью пиво... Я сочинял
стихи... Все стихи -  о  тебе..."  Он  возбужденно  говорил  ей
возвышенные  слова,  а  сам внутренне укорял себя за то, что не
пьет и не курит, как их бывшие одноклассники, которые  прозвали
его Вазелином за то, что он жил на улице Смазчиков.
     Оправившись  от  первого  шока, он стал замечать странное.
Она тяжело дышала в трубку и отпускала отрывистые  замечания  в
сторону.  "Ты не одна?" - спросил он и услышал резкий щелчок по
микрофону. Ему показалось, что она уронила трубку.  Но  тут  же
сквозь  шумовые  помехи  он  разобрал,  как  она его попросила:
"Скажи, что ты меня любишь..." Нет, она, похоже, выпила, потому
что такого еще ему не говорила.
     Он вдохнул в грудь побольше  воздуха  и  замер  в  нелепой
позе,  точно  бездарная скульптура былых времен. Гипсовая рука,
сжавшая трубку, стала мокрой. "Да, я тебя люблю...Я не могу без
тебя... Ты мне нужна... Будь моей женой, - сами собой вырвались
из глубины его души не те, чужие слова, услышанные в кино.
     Сквозь   треск   он   расслышал   хрипы   и...    стоны...
Сладострастные  стоны... Это были стоны вожделения и страсти, и
принадлежать они могли только... Нет-нет, не ей! Целую вечность
он стоял как  вкопанный  и  с  интересом  исследователя  внимал
звукам  на  другом  конце провода до самого последнего женского
вскрика... Когда все смолкло, он положил трубку.
     А через три дня он увидел ее на улице с мужчиной  возраста
своего  отца. Мужчина был неряшливо одетый, с большим животом и
совершенно  лысый.  Он   держал   ее   за   талию,   как   свою
собственность.  Блестящие  пуговки его глаз трусовато бегали по
лицам встречных прохожих. Скользнули  они  и  по  его  лицу,  и
Сережка Сальников по кличке Вазелин отвернулся и сплюнул.



     Отодвинув пустую тарелку, Михаил Леонидович вытер бумажной
салфеткой  губы,  затем  скомкал ее и бросил на середину стола.
Праздник  желудка  не  стал  праздником  души.   Купленные   на
последние  деньги  и  съеденные  без  остатка  столь любимые им
сардины  в  прованском  масле,  итальянские  спагетти  из  муки
высшего сорта, обильно политые майонезом, вопреки ожиданиям, не
принесли ему никакого удовольствия.
     И  хотя  в  голове  постоянно  вертелись библейские слова,
которые так часто  повторяла  Людмила  Николаевна,  его  бывшая
жена,  -  "Не  хлебом единым жив человек", уж теперь-то он знал
наверняка, что это полная чушь. Он вспомнил выражение ее лица в
те моменты, когда она говорила эти слова. Оно было  возвышенным
и одухотворенным. Разве мог он тогда ей не верить? Однако после
двенадцати  лет  совместной  жизни  он  вынужден был поверить и
другому. Тому, что она постоянно его обманывала.
     Ее стенания по поводу нехватки денег на самое  необходимое
начались  в  первый  же  год после свадьбы. Несмотря на то, что
Михаил  Леонидович  отдавал   ей   всю   свою   зарплату,   его
учительского  жалованья  не хватало на нормальную жизнь, однако
он никогда не  настаивал,  чтобы  она  работала.  Она  страдала
бесплодием,  и  он  жалел  ее как мог. Он знал, что ей нравится
быть домохозяйкой, и смирился с этим. Так и жили они худо-бедно
все эти годы, пока супруг не прозрел.
     Однажды в отсутствие жены Михаил Леонидович рылся в  шкафу
и  случайно  нашел  несколько  сберегательных книжек, аккуратно
завернутых в платок. Все они были на ее имя.  Когда  он  увидел
цифры,  у  него подкосились ноги. Общей суммы вполне хватало на
то,  чтобы  купить  дом  и  машину.  Когда  вернулась   Людмила
Николаевна,  она сразу призналась, что деньги заработаны им, но
накоплены-то они ею и поэтому тратить их  будет  она  и  только
она.
     Это   величайшее   потрясение,   которое   испытал  Михаил
Леонидович в своей долгой и трудной  жизни.  Все,  чем  он  так
дорожил,  рухнуло  в  один  миг. Жалкий и обманутый, он остался
один. Но земля не разверзлась. И Михаил Леонидович  устоял.  Но
он  стал совсем другим человеком -- замкнутым и угрюмым. Целыми
сутками напролет он сидел в своем доме и читал  газеты.  Именно
они  связывали  его теперь с внешним миром. Он отрывался от них
только для того, чтобы спать и есть. Иногда он ходил в магазин.
И, так как пенсии едва хватало на  покупку  любимых  газет,  из
продуктов  он чаще выбирал только хлеб и молоко, питался плохо,
а  сегодня  вот  не  выдержал,  поддался  урчанию   желудка   и
потратился  на  дорогие  продукты,  на  которые  раньше  только
смотрел.
     И вот, наливая себе чай, он понял,  что  наступило  начало
конца.  Он  проклинал  себя  за  слабость  и малодушие. На ужин
готовить было нечего. Все  запасы  были  съедены  без  остатка.
Денег  не  осталось  ни -- копейки. А до получения пенсии нужно
тянуть две недели. Михаил Леонидович сделал  глоток  из  чашки,
но, обжегшись, выплюнул горячий чай назад. Встал с табуретки и,
шаркая  ногами  по  деревянному  полу,  подошел  к столу и взял
первую  попавшуюся  газету.  Это   оказалась   газета   "Предел
желаний". Сев в кресло, он развернул ее на последней странице и
увидел напечатанное огромными буквами объявление:
     АГЕНСТВО "БЕСЦЕННАЯ ЖИЗНЬ"!
     ЛИЦА   ПОЖИЛОГО   ВОЗРАСТА,   НУЖДАЮЩИЕСЯ   В   ПОМОЩИ   И
ЗНАЧИТЕЛЬНОЙ МАТЕРИАЛЬНОЙ ПОДДЕРЖКЕ, ЖЕЛАЮЩИЕ  ОБЕСПЕЧИТЬ  СВОЮ
СТАРОСТЬ  И ИМЕЮЩИЕ ЖИЛПЛОЩАДЬ, МОГУТ ПОЗВОНИТЬ ПО ТЕЛЕФОНУ ИЛИ
ПРИДТИ ПО АДРЕСУ ДЛЯ ДОГОВОРА О ПОЖИЗНЕНОМ СОДЕРЖАНИИ.
     Это судьба, подумал он с сожалением. Дом -- это было  все,
что  он имел после развода. Тогда, посовещавшись, они решили не
доводить дело до суда и  разошлись  мирно.  Он  был  благодарен
Людмиле  Николаевне  за ее великодушие, ведь она согласилась --
оставить дом ему. Теперь перед ним стоял выбор: расстаться  или
с  домом,  или с жизнью. Ясно, что это был выбор без выбора. Он
хотел жить. И он знал,  что  невозможно  дойти  до  финиша  без
потерь.  Он  знал  это  так  же хорошо, как и то, что последняя
потеря на этом пути -- смерть. Это и был тот урок,  который  он
извлек  из  своего  неудачного супружества. И он осознавал, что
потеря дома будет для него предпоследней... Но что делать?
     Надев поношенный костюм и взяв документы, он отправился на
улицу Костомарова. В двухэтажном  зеленом  особняке  дело  было
поставлено  как  надо.  Едва  он  зашел, как смазливые девицы с
длинными ногами под  его  диктовку  записали  исходные  данные,
оформили  документы,  а  затем,  взяв его под локотки, отвели к
своему шефу -- здоровенному  бугаю  с  квадратным  подбородком.
Осведомившись,  принес  ли старик документы на недвижимость, он
положил перед ним бланк типового  договора.  Михаил  Леонидович
почувствовал,  как  рубашка  прилипает  к  спине. Увидев глаза,
устремленные на него, он все понял...
     Он увидел себя  глазами  детины,  сидящего  напротив.  Да,
именно  таким он и был -- жалким подопытным кроликом, сжавшимся
в комок перед всемогущим экспериментатором. Какой он дурак, что
забыл об этом! Какие опыты будут проводится над ним? Теперь они
не оставят его в покое, это точно.
     "Вы знаете, я приду попозже",- промямлил Михаил Леонидович
и встал.  "Вы  не  выйдите  отсюда,  пока  не   подпишите   эти
бумажки",- металлическим голосом сказал верзила, закрывая дверь
и  опуская ключ к себе в карман. Все, это конец, подумал Михаил
Леонидович. Его лоб  покрылся  холодной  испариной.  Затряслись
губы.  Он  не  мог  придумать, что сказать. "Ну... Я долго буду
ждать?.." Он  вздрогнул  от  грозного  голоса.  Когда-то  и  он
говорил так со своими учениками.
     Он  увидел шею, на которой вздулись толстые артерии. Так и
есть, это бычья шея. Но почему галстук? Зачем  он?  Откуда  эти
дельфины,  ныряющие в синей воде? Что за бред? Бык в галстуке с
дельфинами? Ворот  рубашки  сдавил  шею.  Быки  носят  рубашки?
Носят.  Да  еще  какие!  Полосатые! Белая полоса, синяя, белая,
синяя! А в газетах про это не пишут! Это не бык! А глаза?  Ого!
Глаза!  Разъяренного!  Быка!  Да-да,  быка!  На  белках красные
подтеки. Какой ужас! А эта дрожащая  рука?  Чья  она?  Что  она
делает?  Нельзя!  Нельзя?  Нельзя.  Нельзя... Этого делать было
нельзя...
     "Ну, вот и все, Михаил  Леонидович!"  Губы  растянулись  в
улыбке.  Обнажились  золотые фиксы. Запрыгал мощный подбородок.
"Странный вы человек, мы же о вас заботимся, о пенсионерах!  Мы
знаем,  как  вам  приходится  нелегко.  Но  ничего,  вы сделали
правильный выбор, придя к нам и подписав эти бумаги. Я  уверен,
что  вы  не пожалеете. А вот и доказательство нашей честности и
порядочности...В следующий раз вам принесут  через  месяц  наши
люди...".
     Михаил  Леонидович  оказался  у  дверей  особняка с пачкой
денег в руке.  "Я  подписал  смертный  приговор!.."  Это  мысль
вертелась  в  его  голове.  Он  не помнил, как на заплетающихся
ногах добрел  до  дома,  заложенного  своим  хозяином.  Допивая
оставленный  несколько  часов  назад  чай,  он сидел в кресле и
перебирал  всевозможные  варианты.  Выхода  не  было.   Так   и
проходила   безнадежная  жизнь,  а  он,  как  утопающий  --  за
соломинку, хватался за очередную надежду. Но  теперь  цепляться
было не за что. Все кончено. Через месяц они придут.
     И  что же, теперь сидеть и ждать, когда они придут? "Жизнь
состоит из потерь, - сказал он, доставая из кухонного  шкафчика
три  пачки снотворного.- Вот она, последняя потеря!" Он высыпал
таблетки этаминала-натрия в холодный чай и тщательно  размешал.
Звон  --  ложечки  об стекло стакана показался погребальным. Он
залпом выпил, походил по комнате,  удивляясь,  что  не  падает.
Почувствовав слабость, лег на кровать.
     А   в  это  время  Феликс  Григорьевич,  здоровый  молодой
человек, ущипнув за зад, обтянутый мини-юбкой, секретаршу  Олю,
говорил:  "Ой-ля-ля,  Оля!  Ну,  чего ты так? Ты видела, как на
меня смотрел этот? Как кролик -- на удава! Чтоб он сдох, старый
пер! Я бы ему помог, так ведь нельзя! Дура лекс,  сед  лекс!.."
"И не дура я вовсе", - надула губки Олечка.
     Через  несколько  дней врачи откачали Михаила Леонидовича.
Они смогли вернуть ему жизнь, но и не  смогли  вернуть  здравый
рассудок.  Он вопил на всю палату: "Они придут! Они придут!" Он
так  подозрительно  оглядывал  больных,  лежащих  на   соседних
кроватях,   что   его  изолировали,  а  как  только  он  окреп,
переправили в другую больницу. Кстати, именно туда раз в  месяц
исправно перечисляет денежки агенство "Бесценная жизнь"...



     У  Владимира  Петровича  Головачева с утра было прекрасное
настроение. Он стоял перед зеркалом в ванной и  совершал  столь
дорогую  сердцу  каждого  мужчины процедуру бритья, насвистывая
известную  мелодию  Фаусто  Папетти.  Лезвие   станка   приятно
скользило по коже подбородка, срезая щетину, выросшую за сутки.
Причины  для радости у него были немалые: наконец-то, начиная с
сегодняшнего дня, заполняя в анкете графу "семейное положение",
он будет размашисто писать "женат". И хотя он уже давно  жил  с
Маргаритой  Юрьевной  Пчелкиной  и  отнюдь  не  чувствовал себя
одиноким, расписались они не далее, как вчера.
     Владимир  Петрович  был   мужчиной   лет   сорока   весьма
неказистого  вида,  но  уже одно то, что он имел семь авторских
свидетельств, говорило  о  многом.  А  Маргарита  Юрьевна  была
дородной  женщиной,  пышнотелой  и  румяной, ладной деревенской
породы, пусть не образованной, зато с покладистым характером. А
какие блинчики она стряпала! Пальчики  оближешь!  Какие  телеса
имела!  "Есть  за  что  подержаться!"  --  в  минуты откровения
говорил  о  прелестях  своей  сожительницы  щупленький  научный
сотрудник и краснел, замечая нездоровый интерес сотрудников.
     Нет,  он  теперь не какой-то холостяк! Смешно сказать, ему
было жаль бедных мужчин,  одиноко  живущих  в  своих  мирках  и
гордящихся  тем, что они свободны. Свободны от чего? От женской
ласки и любви? От ухода и внимания? От уюта и тепла? Теперь  он
не  понимал  этих несчастных, хотя до этого сам очень долго жил
один и панически боялся женского пола.
     С Маргаритой Юрьевной у него все  получилось  само  собой.
Тогда  она  работала уборщицей и мыла пол в коридоре института.
Владимир Петрович выглянул из-за двери своего кабинета и  робко
спросил:  "А  вы  не  могли  бы  помыть  у меня?" Он был немало
удивлен, когда она, ласково приговаривая  "Сейчас,  мой  милый!
Сейчас, мой хороший!", стала ловко стирать пыль и грязь с пола.
Потом  она стала мыть его кабинет постоянно, а когда предложила
сделать генеральную уборку в его квартире, он  признался  ей  в
любви.
     Полгода  совместной  жизни  прошли  без  ссор  и  обид,  и
Владимир  Петрович  понял,  что  эксперимент  с   сожительством
затянулся   и   предложил   госпоже  Пчелкиной  стать  госпожой
Головачевой, на что та без колебания согласилась.  Более  того,
по красным пятнам, появившимся на щеках своей подруги, Владимир
Петрович  определил,  что  она  ждала этого предложения. Месяц?
Два? Или все пять с половиной?
     После всего полтора месяца  в  ожидании  назначенного  дня
пролетели  незаметно.  Наступила  пятница,  и  они  появились в
Загсе, где скромно, без цветов, без колец и без музыки оформили
документы  и  вернулись  домой,   в   трехкомнатную   квартиру,
принадлежавшую  когда-то  Владимиру  Петровичу.  "Все, что было
моим, теперь становится нашим!" -- в порыве  чувств  воскликнул
старый  молодожен,  открывая  дверь  и  пропуская  вперед  свою
избранницу. "Все, что стало нашим, теперь, значит,  и  мое!"  -
сказала женщина, войдя на порог.
     И  вот  теперь  он  стоял  в  семейных трусах в отделанной
голубым кафелем ванной комнате и, напевая "Историю одной любви"
и сильно фальшивя, смывал с лица пену и ладонями похлопывал  по
гладким щекам. Насухо вытерев лицо махровым полотенцем, он стал
наносить  на  кожу лица нежный крем. А вот и женушка встала! Он
определил это по шарканью шлепанцев в прихожей. Сейчас она, как
обычно,  приготовит  ему  яичницу  с  колбасой,  заварит  кофе,
накормит и напоит, а затем проводит на работу, да еще и помашет
из окна ему вслед. Нет ничего лучше постоянства и уверенности в
завтрашнем дне, подумал он, и ему стало так хорошо и легко.
     "Че  лыбишься?  --  услышал он знакомый голос. -- Смех без
причины -- признак дурачины". Маргарита Юрьевна  открыла  дверь
ванной  и  с  непонятным  презрением  посмотрела  на  Владимира
Петровича. Он оторопело посмотрел на жену и  не  узнал.  Вместо
кружевного   розового   пеньюара  на  ней  была  старая  черная
комбинация с дырами, она была непричесанна и с  помятым  лицом.
Наверное,  и  его  лицо  в этот момент вытянулось от изумления,
потому что жена передразнила его, скорчив гримасу, и захлопнула
перед носом дверь.
     Владимир Петрович выронил из рук флакон с кремом.  Вот  те
на! А какой хороший вечер провели они вчера! Сидели при свечах,
слушали  современные  песни,  кажется,  Эдит  Пиаф,  потягивали
бренди, говорили о планах на будущее  и  целовались.  "Наступил
конец  пустой  прежней  жизни.  -  говорил  Владимир  Петрович,
поправляя очки в роговой оправе. -- Я уже  не  холостой!  Я  --
боевой  патрон!"  И  она  обнимала и гладила его. И вдруг такая
перемена! Она словно сбрендила! Конечно, у него нет  слуха,  но
раньше  она  всегда  говорила,  как  чудно он поет. Разумеется,
глупо все время улыбаться,  но  она  же  всегда  говорила,  как
красиво  он  смеется.  Скорее  всего,  она просто не выспалась,
решил незадачливый муж и пошел одеваться.
     Он открыл шкаф и начал подбирать к костюму галстук. Он уже
привык к постоянной помощи Маргариты  Юрьевны,  обладающей,  по
его  мнению,  безупречным  вкусом.  Обычно она всегда входила в
комнату в  это  время  и  подсказывала,  что  лучше  одеть,  но
сегодня...  Видимо,  ей  стало  плохо  после вчерашнего бренди,
предположил он,  пытаясь  завязать  с  таким  трудом  выбранный
галстук  синего  цвета с желтыми и голубыми полосками. У, черт,
не получалось! В сердцах он сорвал его с шеи и бросил  на  пол.
Ему  показалось,  что  галстук  змеей  извивается  на паркете и
шипит. Он выбежал из комнаты на кухню.
     Стол был не накрыт. На  плите  не  потрескивала  жарящаяся
глазунья.   Не  пахло  свежезаваренным  кофе.  Лишь  в  грязной
раковине горой стояла немытая посуда:  тарелки,  чашки,  вилки,
ложки.  А  в  сковородке  плавал  дохлый  таракан.  У Владимира
Петровича  все   поплыло   перед   глазами.   Солнечный   свет,
пробивающийся сквозь кухонные занавески, рассеялся и померк. Он
схватился  за голову и простонал: "Попал!" Покачнулся и чуть не
упал спиной на табуретку...
     В этот день он так и не появился  на  работе  в  институте
стали  и  сплавов. Не появился и на следующий. Когда он наконец
вышел на работу, сотрудники его не узнали: под левым  глазом  у
него  был  огромный  синяк,  он  волочил  левую  ногу и говорил
дрожащим голосом. "Понимаете, подрался, - заплетающимся  языком
объяснял  он,  -  шел  по  улице,  напала  шпана..." Все кивали
головами. Все понимали: он теперь мужчина женатый...


     Жила-была  большая  и дружная семья Усачовых: папа, мама и
целая дюжина деток. Место, в котором она  поселилась,  было  на
редкость  живописным:  во-первых,  сразу  за  помойным  ведром,
во-вторых, прямо под водопроводной трубой.  Во  всей  громадной
квартире  трудно  было отыскать место удачнее: и пища, и вода -
все  рядом.  Сиди  себе,  не  высовывайся,  а  станет   скучно,
проползешь  всего  лишь  половину метра, и откроется прекрасный
вид на крошки под столом. Родители  не  нарадовались  на  своих
малышей  -  и  милые,  и послушные, загляденье, а не детки. Все
завидовали им, и Прусаковы, и Квартирантовы. Но особенно любили
они  младшенького:  с  глазками  живыми,  смышлеными,  с  телом
шоколадным,  нежным,  с усиками тонкими, подвижными, и самого -
такого веселого, озорного. Как посмотришь на него, так на  душе
хорошо становится, празднично.
     Долго  думал  Усачев-старший,  как назвать своего сыночка,
надежду свою и опору в старости. И усищи свои длинные в  клубок
закручивал, и живот свой коричневый мохнатыми лапищами чесал, и
глазищами  своими черными водил, пока наконец не выдал: "Раз он
родился таким симпотненьким, назову его  Родиком.  Пусть  живет
долго   и   счастливо."   И  засобирался  на  ночную  охоту  за
деликатесами.
     Как же, такое событие полагалось отметить, ведь не  каждую
ночь  рождаются  такие чудные деточки. И вот уже Усачев-старший
повел за собой весь свой славный выводок прямо внутрь помойного
ведра, в котором он обнаружил банку  с  остатками  земляничного
варенья.  В  приподнятом настроении они поднялись по стеклянной
поверхности банки, но настроение их резко изменилось, когда они
рассчитались по порядку номеров. С ними  не  было  их  любимого
сыночка,  младшенького Родика, с глазками живыми, смышлеными, с
телом шоколадным, нежным,  с  усиками  тонкими,  подвижными,  с
характером веселым, озорным. Заплакали они, запричитали: "Сынок
ты  наш,  сыночек,  куда  же  ты  запропал,  почему  же  ты  не
послушался папки с мамкой и не пополз за нами, и  радость  нашу
светлую  обратил  в  горе  горькое?" Горевали они, горевали, да
делать нечего - нужно искать маленького Родика Усачова.
     В упавшем настроении они упали с крышки  помойного  ведра.
Нет,  не  было  маленького  Родика под водопроводной трубой. Не
было  Годика  и  за  помойным  ведром.  Видно,   скучно   стало
крошечному  и  пошел  он  собирать  крошечки.  И  вся большая и
дружная семья Усачовых отправилась на его поиски. Долго ли  они
ползли, коротко ли, но ровно через полметра пути, именно на том
самом  месте,  откуда  открывается прекрасный вид на крошки под
столом, наткнулись они на мокрое пятнышко. Что, неужели  это  и
было все, что осталось от маленького Родика?
     Окружила  большая и дружная семья Усачовых мокрое пятнышко
и стала принюхиваться. "Не он!" - пропищали  хором  одиннадцать
деток,  сдерживаясь,  чтобы  не расползтись в разные стороны на
поиски малюсенького братика. "Нет, не  он!"  -  подтвердила  их
мать,  от волнения дрыгая своими изящными рыжими лапками. "Нет,
нет, не он!" - поведя длинными усищами,  согласился  с  родными
Усачов-старший.  Глава семейства солидно развернул свое грузное
туловище в сторону ножки шкафа и тут вспомнил  про  трещинку  в
паркете.  Быстро  подполз  он к зловещей Паркетной впадине и от
волнения замер. От страха у него перехватило дыхание.
     Так и есть, малюсенький Родик упал вниз! Беспомощно  лежал
он   на   спинке   и   дрыгал   слабыми  лапками.  Долго  думал
Усачов-старший, как вызволить своего сыночка,  надежду  свою  и
опору  в  старости.  И живот свой коричневый мохнатыми лапищами
чесал, и  глазищами  своими  черными  водил,  пока  наконец  не
опустил   во   впадину  свои  длинные  усищи,  не  окрутил  ими
несчастного Годика и не вытащил на поверхность.
     Радости-то было! Сколько было  радости!  Все  члены  семьи
стали  обниматься, целоваться, миловаться. Как же, с ними снова
был малюсенький Родик Усачов, любимый  сыночек  младшенький,  с
глазками  живыми,  смышлеными,  с  телом  шоколадным, нежным, с
усиками тонкими, подвижными, с характером веселым, озорным.
     Но радовались они недолго ... Неожиданно зажглось  грозное
светило под страшным названием "Люстра", и, сотрясая под ногами
землю,  в  комнату вошло ужасное существо гигантских размеров с
двумя ногами и двумя руками, и наши герои бросились врассыпную.
Успели они добежать до укрытия или нет, история  умалчивает.  А
все-таки,  что  ни  говорите,  жизнь  тараканья  мало похожа на
сказку... Ведь правда?..


     Жил-был на белом свете Спиногрыз, и весь мир  вокруг  себя
он  видел  только  в  черном  цвете.  Даже редкие нынче гости -
кроты, и те говорили ему: "Ну чего уж ты так?  Посмотри,  какие
яркие  рекламные  щиты  везде!"  А он тупо повторял: "Черное! Я
вижу всюду только черное!" Ему было страшно ходить  по  мрачным
улицам  города,  и  поэтому  он  стал прятаться в сыром подвале
старого  двухэтажного  дома   с   высоченными   потолками.   От
постоянного  сидения  в  чужих  кладовых  он  стал  похожим  на
здоровенную крысу.
     Да, - представляете, какой ужас? -  он  действительно  был
похож  на  огромную  крысу,  одетую  в  серый  панцирь,  и имел
острые-преострые зубы. Но глаза у него  были  добрые-предобрые,
хотя  и  стального  цвета.  Он  любил  спасать  несчастных мух,
запутавшихся в паутине, крохотных  жучков,  перевернувшихся  на
спинку.
     Он   долго   думал  холодными  зимними  вечерами  о  своем
происхождении. Про него ведь даже не было упомянуто  в  большой
энциклопедии. Он не знал, кто он такой, откуда взялся, и, чтобы
не умереть с голода, перегрызал замки кладовых и поглощал сырой
картофель, свеклу, морковь, кислую капусту, маринованные огурцы
и  помидоры,  а  на  десерт  обычно  съедал  трехлитровую банку
черничного варенья.
     От жильцов дома он прятался в мусорной куче за домом.  Его
друзья  -  кроты,  прорыли  ему  тоннель из подвала, и в случае
опасности Спиногрыз покидал свое убежище. И вот однажды на  его
глаза попался осколок разбитого зеркала. Ну, конечно, он был не
суеверным,  не верил в плохие приметы, и поэтому взял осколок и
стал себя разглядывать.
     А увидев себя в зеркале, он вскрикнул от ужаса. Он сам был
гораздо более страшным, чем тот мир, который его  окружал.  Всю
ночь он не спал, ворочался в тесной кладовой на куче стружки. А
утром   в  первый  раз  за  много-много  лет  выбрался  наружу.
Выбрался, и... удивился...  Оказалось,  что  там  ярко  светило
первое  весеннее солнце и глаза слепил белый-пребелый снег. Но,
наблюдая с  крыши,  он  заметил,  что  к  обеду  снег  все-таки
почернел и начал таять.
     Узнав  об  этом,  он  хотел  вернуться назад, но вот беда!
Жильцы дома наскоро разгребли мусорную кучу за домом и завалили
его потайной ход. Что делать? Спиногрыз забрался  в  подъезд  и
затаился.  Он  был  загнан  в  угол,  и  поэтому рассвирепел от
отчаяния. На беду в  это  самое  время  из  школы  возвращалась
девочка  Марина.  Она  была  круглой  отличницей  и несла домой
дневник, полный  "пятерок".  Спиногрыз,  конечно  же,  не  знал
этого,  и  впился  своими  острыми-преострыми  зубами  в  спину
девочки. Когда он понял, что сделал не то, что нужно, было  уже
поздно...
     Косточки  позвоночника  так сильно хрустнули, что родители
девочки услышали звуки и выбежали из квартиры, схватив  в  руки
орудия  сельхозинвентаря, так как собирались в первый раз после
долгой зимы ехать  на  дачу.  Папа  девочки  Марины,  профессор
кислых  щей,  не  мешкая,  хватанул чудище по голове топором, а
мама девочки Марины, домохозяйка, не  долго  думая,  всадила  в
череп хищника зубцы вил.
     Спиногрыз  взвыл  от боли и забился в агонии. Он не хотел,
так получилось, но ведь им не объяснишь...  Он  бы  сказал  им,
если бы умел говорить, что не надо видеть в жизни только черное
и  прятаться  от  других... Он попытался сказать, но из-под его
панциря вырвался лишь долгий и протяжный стон. Он разжал  зубы,
и девочка Марина была спасена.
     Так  и  ходит  она  и по сей день без спины. Ее папа пишет
научную диссертацию на тему: "А так ли уж бел белый свет?" А ее
мама, когда  смотрит  на  чужие  спины,  непроизвольно  глотает
слюнки.



     В  болоте  близ села Синюшниково жила жаба. Жабу эту звали
Кванной. От других жаб, живущих в болоте, она  отличалась  тем,
что  считала  себя прекрасной. Ей говорили: "Ну, ты посмотри на
себя! Ни рожи, ни кожи! Ну, какая же ты прекрасная?"  А  она  в
ответ  только  молча  свешивалась  с кувшинки и всматривалась в
свое отражение  на  поверхности  мутной  и  грязной  воды.  Она
казалась  себе  такой  привлекательной.  Особенно  ей нравилось
любоваться своей бородавкой под нижней губой.
     Другие члены семейства бесхвостых земноводных,  живущие  в
болоте,  были  озабочены  сокращением  количества  насекомых  и
поэтому считали, что сейчас не время  думать  о  красоте.  Едва
наступали  сумерки, как они в срочном порядке просыпались и тут
же  выходили  на  охоту.   Только   все   чаще   и   чаще   они
довольствовались  лишь  мошкарой,  ведь все вредители сельского
хозяйства  на  полях  у  села   Синюшниково   были   вытравлены
химикатами.
     Но  Кванны  это  не  касалось. Она лениво садилась на свою
кувшинку и почесывалась  лапками.  Несмотря  на  голод,  ей  не
хотелось  снисходить  до  ловли насекомых. Это так низко! И она
снова  и  снова  всматривалась  в  свое  изображение,   пытаясь
разгадать   загадку  своей  красоты.  Но  иногда  ей  надоедало
смотреть на свою мордочку, и тогда она задумчиво открывала  рот
и  квакала.  Но  не  с  соседями,  нет!  Она обращалась к самим
звездам!
     Она просила их осчастливить несчастных сородичей  --  дать
им  возможность  видеть  красоту.  И как-то раз одна звезда, --
кажется, это был лукавый  Альдебаран  из  созвездия  Тельца  --
подмигнула  ей  и прошептала: "Ты избранница Вселенной! Наставь
их сама на путь истинный!"
     Неужели звезда шептала? Или это только  послышалось  нашей
героине?  Ответы на эти вопросы до сих пор ищут биографыКванны,
живущие в соседнем болоте, но так и не могут найти.
     Шептала или нет... Какая разница? Только после этого  жабу
Пелагею  точно подменили. И куда только подевалась ее лень? Она
стала активно давать советы по ловле насекомых своим сородичам.
Однако от советов ее все  отмахивались  лапками,  пока  однажды
жаба  Квавдия,  которой  Кванна  предсказала  неудачный  вечер,
действительно не только не поймала ни одной мошки,  но  и  сама
чуть не стала пищей для филина Филиппа.
     И  с  того  вечера  все  до  единого  сородичи  поверили в
способности жабы Кванны. Теперь уже каждый раз, когда  начинали
сгущаться  сумерки, все дееспособные члены семейства бесхвостых
земноводных подпрыгивали к Прекрасной Кванне и узнавали  у  нее
прогноз  на  ловлю  насекомых.  Жаба  Кванна стала пользоваться
неограниченной властью. Теперь уже все квакали  в  один  голос:
"Ква-сота!  Ква-сота!" Все до единого теперь были убеждены, что
ква-сота Кванны спасет мир земноводных.  Прогнозы  передавались
из  уст  в  уста.  Сначала  -- на вечер, потом -- на неделю, на
месяц, на год... И почему-то все чаще и чаще расположение звезд
предсказывало неудачную охоту.
     Прошел один год. Болото  опустело.  Над  ним  вьются  тучи
мошкары,  которую  уже  стало некому ловить. Не слышно обычного
для этих мест  кваканья.  Слишком  сильно,  знать,  понадеялись
обитатели  болота  близ села Синюшниково на прогнозы избранницы
Вселенной.
     Теперь, когда  сгущаются  сумерки,  дует  ветер  и  качает
одинокую  кувшинку  на  поверхности  мутной  и  грязной воды...
Память о Прекрасной Кванне жива!..


     Навстречу ей шли дети с цветами в сопровождении родителей.
Она же совсем запамятовала, что сегодня первое сентября. Вот  и
пронеслось   стремглав   лето.   Скоро  зашабуршат  листья  под
калошами, пройдет месяц-другой, и снова заскрипит под валенками
снег. Да, шустро бежит  спринтерскую  дистанцию  стайер  Время.
Сейчас,  как  никогда раньше, Мария Степановна Пичугина ощущала
отчаянную красоту увядания. Природа всем  оркестром  обрушивала
на  ошеломленных  людей  Прощальную  симфонию  под  выцветающим
названием "Снова осень", и  дирижер  Ветер  Погодин  с  мокрыми
волосенками вокруг проплешины на затылке сотрясал густой воздух
трагическими взмахами палочки. Хотелось кушать.
     Она  приехала  в  город  проливных  дождей и ордена Ленина
вчера поздним вечером, скоротала  ночку  на  вокзальной  скамье
рядом  с  сортиром.  Всю  ночь  вокруг  нее крутились грязные и
вонючие люди, а утром она обнаружила, что пропала ее  сумка,  в
которой  находились  съестные  припасы  и  деньги.  Сначала она
сунулась в пункт  милиции,  но  ее  испугал  здоровенный  рыжий
детина,  который  рявкнул  на  нее: "Ну чего там еще? Чего?" От
страха  она  попятилась  к  выходу  из   вокзальной   комнатки.
Милиционер  был  сильно  похож  на  тракториста  Петьку Щукина,
который сгорел в своей хате прошлым летом. Неужели он выжил?
     И сейчас вместо того, чтобы ходить по магазинам в  поисках
нарядного  платья  для  последнего  обряда,  ради которого она,
собственно, и приехала в такую дальнюю даль,  она,  уставшая  и
голодная,  ковыляла по улице большого чужого города и не знала,
что ей делать...
     Как  вдруг  услышала   правым   ухом   вкрадчивые   слова.
"Извините,  можно  вас  на  минутку?"  Она  остановилась  прямо
посреди тротуара, удивленная, что кто-то может ее здесь  знать.
"Ну,  чего?  Чего?"  - растерялась она, разглядев рядом с собой
подозрительного молодого человека с тонким длинным  носом  и  в
очках  с  проволочной  оправой,  одетого  в коричневый пиджак с
большим круглым  значком  на  вороте,  и  в  мешковидные  темно
зеленые брюки, с громоздкими ботами на ногах.
     "Бабушка,   разрешите   вас   пригласить   на  презентацию
продуктов питания американской фирмы "Вербакайф"!"  -  уверенно
наступал на нее городской юноша. " Продуктов-то? Надо! Надо!" -
обрадовалась   Мария   Степановна.   Под   ложечкой  уже  давно
посасывало.  "Вот  вам  визитная  карточка!  Приходите  сегодня
вечером в дэ-ка имени Королькова!" - возликовал милок в пиджаке
с  большим  круглым  значком  на лацкане, протягивая ей кусочек
картона.
     "А где продукты-то? Где?" -  оживилась  Мария  Степановна,
почему-то  стряхнув пылинку со штопанного перештопанного серого
пальтишки, а  вместе  с  ними  настороженность  и  недоверие  к
незнакомцу   с   четырьмя  глазами.  "Эти  продукты  производят
семнадцать лет  и  привозят  сюда  прямо  из  Лос-Анджелеса.  -
заученно  объяснял странный городской юноша. - Его разработчики
Ричард Макарони и доктор Коцан удостоены  получить  Нобелевскую
премию.  Я  и  сам кушаю эти продукты. Они помогли мне вылечить
эпилепсию... В-общем, бабушка, приходите вечером!"
     "Милок, а раньше там нельзя постоловаться? Меня ведь голод
уморит до вечера-то ждать", -  расстроилась  Мария  Степановна.
"Раньше  никак! Только в шесть-тридцать! Приходите обязательно!
Я вам не сказал, что его изобретатель Марк Хуюз пришел к своему
открытию через трагедию, -  распылялся  молодой  человек,  -  а
сейчас  он получает один миллиард триста тысяч долларов в месяц
и ездит по всему миру на белом "Роллс-Ройсе". А еще у него есть
"Ламборджини-Диабло" цвета выжатого лимона. А я пока всего лишь
дистрибьютор. Но ничего. И у меня получится! Я ведь тоже  люблю
"Вербакайф"!  О  йес!  Коммон!  Эврибади!"  И  юноша захлопал в
ладоши и стал раскачиваться из стороны в сторону.
     Мария  Степановна  осторожно,   бочком   стала   двигаться
подальше  от  молодого человека, который уже скандировал на всю
мостовую речевку "Если ваша жизнь не в  кайф,  вам  поможет..."
Только  бы  он  не  заметил,  что  она  линяет.  И  чего это ей
пристропило в город-то ехать? Какое еще к  черту  платье?  Ведь
сказывали  бабки  про  упырей!  Знать, все правда!.. И быстрей,
быстрей перебирая ногами, она засеменила обратно к вокзалу.


     У Александра Степановича Фомина не было ноги.  Он  потерял
ее  зимой  сорок  третьего  на  Курской дуге. Как он говаривал,
оставил под фашистской броней. Во время войны он был командиром
танка    и,    когда    вражеский    снаряд    долбанул     его
"тридцать-четверку",   ему   чудом   удалось  выкарабкаться  из
раскаленной  машины,  а  когда  очнулся,  вместо  правой   ноги
обнаружил кроваво-грязный обрубок.
     Правительство  не  забыло  о его заслугах. За раздавленную
ногу он получил от Хрущева тесную  однокомнатную  квартирку  на
первом  этаже  серенькой  пятиэтажки,  от  Брежнева новехонький
"запорожец" цвета советского знамени и жестяной  гараж  в  пяти
шагах  от подъезда, а от Горбачева удобный американский протез,
который неношеным пылился в шкафчике для обуви, отвергнутый как
буржуйская подачка.
     Он благодарил страну за заботу, а сам почему-то  пил.  Его
лицо  почернело  от  немереного количества выпитого портвейна и
выкуренных  папирос,  горькие  раздумья  в  компании  с  братом
стаканом  протянули по нему сети морщин, в которых запутался бы
даже кит, его когда-то светившиеся живым  блеском  глаза  стали
похожими  на  залитые  водой угольки из потушенного кострища, а
маленькое,  но  жилистое  тело  стало   выжженной   спиртом   и
прокопченной табаком мумией.
     Неизвестно,  что  бы с ним было, если бы не автомобиль. Он
гордился им как женой, сыном и другом вместе  взятыми,  и  если
ему  случалось  краем  уха  услышать,  как  его машину называют
"жопарожцем" или просто "запором", кулаки его  сжимались  и  он
грудью  лез  на  обидчика.  "Ну,  машина,  не  машина, а просто
зверь", - любил приговаривать он, откидываясь на спинку сиденья
и ударяя руками по рулю. И когда ему удавалось  выжать  из  нее
скорость  больше  девяноста  километров  в  час,  он  кричал  в
упоении, пытаясь заглушить рев мотора: "Как идет! Господи,  как
идет! Не идет, а пишет! Не пишет, а рисует!"
     Во  дворе  его все знали и звали дядей Сашей. Почти каждый
вечер жильцы видели,  как  он,  похожий  на  одноногого  пирата
Сильвера,  на  деревянном  протезе  прыгал к карточному гаражу,
падал, полз на четвереньках, вставал и ковырялся в замке, снова
падал, но когда ему удавалось открыть гараж и вползти за  руль,
машина  выезжала  так  ровненько  и  строго,  как  будто  бы ею
управлял трезвый, как стеклышко, водитель. Куда он гонял, никто
не ведал, быть может, просто  катался  по  городу  или  бомбил,
подвозя за деньги, но все знали, что он заправляется на станции
недалеко от дома, прозванной в народе "Афганской".
     Это  ЧП  случилось  в  то  "веселое"  времечко,  когда  за
бензином выстаивались огромадные очередины. Водители  проводили
на  заправках  целые  ночи, чтобы утром залить баки и канистры.
Дядя Саша, как  ветеран  войны,  имел  право  заправляться  без
очереди,   но  никогда  им  не  пользовался.  Ему  было  стыдно
подъезжать на шармачка, подкрадываться к жопе с ложкой, как  он
простодушно шутковал.
     В тот день он занял очередь после обеда и - ему подфартило
- уже  вечером  подъехал  к  колонке.  И вот, когда он вышел из
машины, чтобы принять рукоятку шланга, прямо  перед  его  носом
возник  "мерседес"  селекции этого года цвета газовой сажи и из
него выскочил гориллообразный  здоровяк  в  ненашем  костюме  с
серебренным  отливом и вырвал змеиное жало шланга из слабых рук
старика. "Ну-ка, ты, Кинг-Конг вонючий, давай быром в очередь!"
- полез на верзилу впалой грудью инвалид, однако, получил такой
удар в скулу, что отлетел на несколько метров назад и  упал  на
капот  своего  автомобиля.  Скрепя  сердце  и скрипя зубами, он
поднялся.  В  его   стеклянных   глазах   отражался   вражеский
"мерседес", сияющий безукоризненным превосходством.
     Когда  он  водрузил  свое  тело  на  сиденье и дал команду
двигателю, перед ним замелькали  комиксами  яркие  картинки  из
журналов  "За  рулем",  которые  он выписывал и бережно хранил.
Чужеродная техника  чудных  форм  и  невероятных  возможностей,
которая   подавляла   его   почти   неземным   совершенством  и
недоступностью,  нашла  выражение  в  этом  чернявом  заморском
чудовище, которое колесами вдавило в грязь все то, что было для
него  так  свято  -  любовь к родине, достоинство и порядок. Он
представил,  как   безжалостная   сверкающегрязная   "иномарка"
победно проезжает по его единственной ноге.
     Его  нога  вдавила  педаль  газа до упора. Затарахтел и по
тракторному  взревел  двигатель  дряблой  машины.  Он  заглушил
тихие,  но твердые слова дяди Саши, который, шевеля бескровными
срезами губ, приказал самому себе: "На таран!" В этот момент он
почувствовал себя молодым и сильным, таким,  каким  был  тогда,
когда командовал танком и рвался в бой. Каждый бой был для него
тогда   как   последний.  Он  приотпустил  сцепление  и  старый
"запорожец" стал танком.
     Он   врезался   в   лакированную   задницу    импозантного
"мерседеса" один раз, затем еще и еще, потом поменял диспозицию
и  стал  мять  и  крушить  другие  блестящие формы автомобиля -
гладкие глянцевые  бока  и  оскалившуюся  в  лицемерной  улыбке
морду,  и  так  до тех пор, пока не разбил весь кузов до такого
состояния,  что  машина  приобрела  вид   раздолбанной   тачки,
валяющейся  на  свалке,  на  которую не позарится даже воронье.
Только тогда он заглушил двигатель.
     На его глазах были  слезы,  слезы  победы.  Впервые  после
того,  как  лишился  ноги,  он  почувствовал  себя  счастливым.
Перестала болеть вынужденно укороченная конечность,  к  которой
крепился  протез.  Ему  было  все  равно,  что вокруг собралась
возбужденная толпа людей, что все водители повыходили из  машин
и скорбно разглядывали то, что всего лишь пять минут назад было
чудом современной техники, а теперь превратилось в кучу железа,
годного  разве  что  только  в  металлолом.  Люди  разглядывали
покоцанный ветхий "запорожец" и его владельца, ветерана  войны,
который снова стал героем и в мирное время.
     Ему  было  все  равно, что краснорожий бугай в серебристой
шкуре, который сначала отчаянно бросался под бампер его  танка,
точно  камикадзе  времен  императора мэйдзи, теперь стоял как в
забытье, схватившись за голову с  ощетинившимся  ежиком  волос,
рядом с грудой искореженного металла. Он снова был на поле боя.
На  поле  боя  после  сражения,  в  котором он чудом уцелел. Он
испытывал светлую радость и смирение. Он был счастлив.  Поэтому
ему  было  также все равно, когда хозяин разбитого "мерседеса",
как в замедленной съемке, обреченно вытер рукавом  мокрый  лоб,
медленно  расстегнул  пиджак,  под  которым  на  мокрой от пота
рубашке оказалась кобура,  неспеша  достал  пистолет  Макарова,
снял  предохранитель,  прицелился  и  почти  в  упор  выстрелил
старику в лоб. Ему тоже было все равно.


     Ну и зачем? Зачем ты энто, а? Ведь не хотела - так нет же,
уперся рогом - как бык. Это тебе, дескать, за годы, что  ждала.
Ну  и  что,  что  ждала?  Все  матери ждут, и ничего... А ты на
своем... Про капусту зачем-то  говорил,  которую  перед  второй
ходкой  припрятал...  Так  она  ведь,  поди,  сгнила уже вся за
три-то года... Да и зачем капуста? У нас ведь  и  своя  есть...
Если  только на засолку можно было на зиму... Ой, не надо было,
не надо огород энтот городить.
     А ты: "Лети, матушка, лети. Я все одно пробухаю деньги эти
без пользы, а так ты хоть мир увидишь..." А откуда деньги-то на
выпивку? Это что, за  капусту,  что  ль?  Покумекала  я,  да  и
согласилася  - чтоб те меньше пить было. И полетела-то сдуру. И
куда? Название-то и не выговоришь даже. На Маврикий, остров так
называется, что в Индийском окияне. Щас сижу сиднем в  эроплане
и  представляю,  что  Иван  Андреевич  с ума бы сошел, ежели бы
узнал, куда я собралася. А Пелогея Ниловна сдохла бы  на  месте
от  зависти  -  ее  сыночку  только  щепки с лесопилки тянуть и
сходки  воровские  организовывать,  а  мой  вон  аж  куда  меня
отправил!..
     Токма  просил,  сыночек  мой неразумный, чтоб я записывала
все  в  тетрадочку,  все  впечатления  свои  и  наблюдения,   а
тетрадочку  энту  чтоб  потом  самому  почитать.  "Я  те  и так
расскажу!" -  я  ему.  А  он  заартачился:  "Не-е-е,  ты  лучше
запиши...  Все  ведь  не  упомнишь,  а на листочках можно много
всего  сохранить..."  Так  я-то  так  разумею:  "Было  бы  чего
хранить-то!"
     Ну   и   ладно,   сыночек,  запишу.  Токма  писать-то  мне
труднехонько. Я ведь в жизни своей ничего, акромя писем тебе  в
колонию, не писывала. А ты в ответ вечно - "У меня все хорошо!"
Так как же хорошо-то, сыночек?
     А щас сижу я, как говорила, в энтом эроплане. Аэробусом он
называется.   Это,   видимо,   как  автобус,  токма  воздушный.
Лететь-то долгонько, сказали, ажно одиннадцать часов.  Какие-то
разряженные-размалеванные девицы подносят стаканы с напитками и
все  навяливают,  навяливают.  Эх,  мне  бы  щас  водички нашей
колодезной, а такое пить я не пью.
     Со мной тут рядом мужик в нарядненьком  костюмчике  таком,
словно  инеем  посеребренном и с бородкой, как у отца Марка. Он
уже растянулся да так, что спинка отвалилася у  кресла.  Как  у
него  у  самого  спина  не  отвалится? Растянулся и захрапел. А
мой-то покойничек, твой отец, хочь и стареньким был, никогда не
храпел - разве посапывал в обе дырочки...
     В горле пересохло, а ихнее все равно не буду - пущай помру
от жажды. И тебе,  сыночек,  не  советую.  Это  ты  неправильно
говорил  давеча, что на халяву и уксус сладкий, или еще, что на
халяву и дуст творог. Дуст есть дуст,  им  прусаков  травят,  а
уксус, всем известно, кислый, причем, даже и на халяву. Тебе-то
уж за тридцать, а все одно жизни не знаешь.
     Взять   последний   раз.  Как  обычно,  планка,  говоришь,
поехала. И из-за чего? Павлуха перед носом  дубинкой  резиновой
вертел,  перед  Зинкой  Кобылиной выпендривался. Ну и зачем его
было бить за это? Он ведь милиционер. Ему дубинка  для  того  и
дадена,  чтобы ею вертеть. Ну не перед носом, конечно, но какая
разница?
     Ну и раздумья эти тяжкие о твоей горькой судьбинушке снова
навалилися на меня, та я и уснула. А когда проснулася, сказали,
все, бабуля, приземлились. Добро пожаловать в Рай!  Я  протерла
зенки.  Да  это  э  тот  самый  мужик  сказал,  что  в парадном
костюмчике и с блестящими  штиблетами.  Он  что,  господь  бог,
чтобы  такое  говорить? Ничего себе шуточки! А с виду приличный
молодой человек. Так что я тебя иногда понимаю, Антоша, с твоею
планкой.
     И  тут  на  каком-то  не   на   нашем   затараторили.   На
тарабарском.  Я  ни  слова  не  понимаю. Сижу ни "бэ", ни "мэ".
Ладно хоть этот, с  бородой,  подсказал.  Они,  мол,  на  выход
попросили.  Выбралась  оттедова,  думала,  вздохну свободно, ан
нет, не тут-то было. Там пекло адово, а говорили, рай. Пришлось
сымать цыгейку. Здеся, говорят, у них лето. Почему это, ведь  у
всех зима?..
     Оказалися  мы на какой-то темной и пустынной площади - как
у сельсовета  ночью,  только  значительно  просторнее.  Куда-то
повели  всех.  Было  жутко  страшно. Я уж молитву читать, и тут
очередь. Ну энто наше, родное, и сразу легче стало.  И  люди  в
той очереди вроде наши, а как не наши. Точно пришибленные какие
стоят  -  ни  цен  тебе  не  обсуждают, ни политики. А те давай
документы сбирать и уносить куда-то. Я уж было решила,  все,  с
концом,  та  не,  принесли-таки.  Глянула  - закорючки вписали,
басурманы самоправные.
     Посадили  в  автобус,  теперь  уже  в  который  ездиит   -
огромадную  такую  махину. Размером с пять наших "пазиков". Да,
наверно, даже из десяти,  все  равно  мало.  Оказалося,  еще  и
второй  этаж  есть.  Меня  туда и завели. Хорошо, хоть третьего
нема. А то как дом на колесах - не ровен час упадет на обочину.
Но кресла как в том, который летает, токма ремней нету. Повезли
где будем жить.
     С нами тута иносранка, как ты их,  Антошенька,  величаешь.
Сказали,  она за старшую, и ее слушаться во всем. Так что ты бы
здеся не смог, ты ведь не любишь  руководствоваться  всеми.  Но
она  ничего,  в  белой  кофточке  на  завязочках,  и  вся такая
загорелая, аж черная. Токма зубки блестят. Вежливая, пригласила
нас в дом, чистый такой, обсаженный энтими ихними тропиканскими
пальмами,  ну  на  которых  в  кинах  обезьяны.  Сказали,  пять
звездочек, выходит, по каждой на этаж.
     У  меня  своя  комната  большущая,  прям департаменты. Все
есть, даже телевизор. И даже емкость для воды,  как  у  меня  в
огороде, - ванна называется. И я одна, никто не лезет. Вота я и
на Маврикии. Даже и не верится. Все здеся какое-то не такое, не
русское. Я точно как Маврикьевна, помнишь, та, что с Никитишной
раньше. Тебе-то, поди, смешно, а мне-то не до смеху.
     Что  мне тута нравится - кормят бесплатно. Три раза в день
загоняют в столовую, ресторан называется, потому что все  здеся
так  красиво  и, говорят, вкусно. Но ем я что-то не очень - еда
какая-то странная - не как у нас. Вчера давали пищу в  котелке.
Вроде  было  вкусно,  даже  поклевала  чутка,  а  потом молодой
человек в цветастых коротких штанишках образумил, что это ихний
деликатез,  и  я  сразу  в  кабинку.  Пусть  сами  жрут   своих
деликатезов.
     Я  не  ведаю,  чем  другие  здесь все занимаются, кто чем,
наверно, а я лежу на кровати с энтим - как его? -  балдахреном.
Лежу  и  мечтаю.  О  домике о нашем. Старенький он стал. Вода в
подпол затекает. Ворота  покосилися.  Грибок  уже,  наверно.  И
огород  порос  сорняком  -  я  не  могу  управиться.  Да и дров
маловато - на следующую зиму не хватит. Делов много накопилося,
а я одна-разъедина. Как подумаю, даже сердце кровью обливается.
     А вчерася за обедом одна такое учудила! Явилася  кушать  в
водолазном костюме. Обычно в такой юбке ходила, что как будто и
без  юбки  вовсе,  токма попа бесстыжая чуть прикрыта, а тута в
морской одежде вся, да ведь и то поприличнее.
     А седня выяснила, здесь ведь море рядом - Индийский окиян.
И солнце! Много-много солнца. Уж больно жарко, а так ничего.  Я
от  жары спасаюсь у себя, но все равно невыносимо потею. Хожу в
сарафане, но даже в нем мокрушенька. Раздеться бы и выкупаться,
да стыдно. Купальника нету, да и как на меня люди посмотрят, на
мои телеса? Скажут: "Вот дура старая! Гляньте!  Совсем  совесть
потеряла! В воду лезет!"
     И  вот  все  ж  таки решилася. Разделася, и бултых в воду.
Вода - как парное молоко, токма я  молочное  как-то  не  очень,
больше  мучное.  А  когда вылезла, все зырят вокруг и скалятся,
неруси. "Чегой уставилися, а?" Конечно, у них специальные трусы
особые, а у меня простые рейтузы, ну и чем я их хужее буду?  Ты
ведб давеча сказывал, чтоб не комплектовала.
     А еще устала я от того, что балаболят все на своем. Седня,
правда,  услыхала  и  наше, как какой-то цуцик - он перешагивал
через меня, - сказал: "Не пляж, а  выставка  натюрмортов!"  Что
такое натюрморт, не знаешь?..
     Дома у них какие-то из веток, похожих на солому. Только на
крупную.  Говорят,  сахарное дерево, но разве сахар на деревьях
ростят? Дороги здеся узкие и петляют. Ехать по острову  полтора
часа.  Токма  кому  это  нужно, ведь приедешь к другому берегу?
Есть и гора Вулкан, у нас же, помнишь, пес был,  Вулкан,  издох
два года как...
     Возили  на  водопад.  Вода  изо всех щелее хлещет, а они и
рады-радехоньки, щербатятся аж, робинзоны эти, борягены. А  еще
говорят,  русские  не  экономят. Свезли на базар. Зачем, ведь у
нас свой есть? Пущай без корзин, шляп там и бус, зато инвентарь
есть для огорода.
     Нужно  быть  осторожнее.  Здеся  опасно!  В  прошлом  году
изнасиловали  двух  цесарок.  Правда,  они  сами дали, мне наша
сказала. Но со мной они так просто не совладают! Ношу  с  собой
вилку.  Это,  конечно, не нож, но тоже оружие, чтоб защищаться,
если что. Воткну куда надо, и все! Но пока спокойно.
     А еще эти борягены, чурки - как ты их называешь,  сплавали
нас  на  другой  остров.  Насильно  заставляли пить водку ( ром
называется ) и кормили рыбой на убой. Глазищи у чурок сверкают.
Ты бы заступился, а то пришлось пить и есть. Рыба хочь и свежая
- щас поймали и  сготовили,  -  но  уже  испорченная  перцем  и
специями  всякими.  Острая  и невкусная. Выживу ли я? Не ведаю.
Доживу ли до возвращения?
     А вечером концерт  как  по  телевизору  -  "Танцы  народов
мира",  токма  без  помех.  Поили  молоком из огромадных орехов
цвета дерьма. Апосля сидела на балкончике, смотрела на закат  и
грустила.
     Ой  да зачем же мне энто все надо? Да не лучше ли у нас во
сто крат? И солнце у нас желтое, а не красное, и не  печет  так
кожу, а греет, и люди-то у нас потому вовсе не черные, а белые,
и  ходют  они  по травке зеленой, а не по раскаленному песку, и
музыка-то у нас больше не  визгливая  веселая,  а  спокойная  и
тихая такая. Душевная, значится.
     А тута известие: "Антошеньку посадили!" Я в слезы, и давай
метаться на самолет... Но завтра... Завтра!
     За  что  его?  За  что на сей-то раз? Набил Павлухе морду?
Зинку Кобылину подкараулил у клуба? Что  он  на  нее-то  все  -
скоко   девок   кругом   бегает.   Видать,   попал  в  любовный
треугольник, как вякала Ниловна.
     Горюю я, не знаю, что делать. Да что ж энто такое? Думала,
приеду - умру спокойно, ан нет!.. Придется  дожидаться  сыночка
мово неразумного... И верно, опять долгонько! Ну, может, скосят
чуток, та нет - я его знаю...
     ...что делать? Буду ждать...



          1.

     Стереотипы американского образа  жизни,  несомненно,  были
чужды   Роберту   Ивановичу   Гессеру,   губернатору   крупного
российского города, входившего в десятку самых  густонаселенных
в  стране,  однако,  оставаясь в одиночестве, он запирал дверь,
чтобы невзначай не быть увиденным подчиненными, закидывал ноги,
обутые  в  добротно  сработанные  "саламандеры",  на   стол   с
аккуратно  уложенными документами и вставлял в зубы сигарету. И
какую?  Конечно,  "Мальборо".  В  такие  минуты   ему   безумно
нравилось  ощущение  свободы,  свободы выразить свой внутренний
протест против рамок условностей, вынудивших  его  считаться  с
мнением каждого встречного.
      В такие минуты он был самодостаточен и отдыхал от лести и
заискивания  множества  людей,  льющих на его уши елей в тайной
надежде заручиться симпатией "великого мира сего", в несчастных
душах которых светилась радость от возможности соприкоснуться с
человеком влиятельным и  значительным,  способным  разрешить  в
одночасье их мелкие проблемы. Если бы знали они, как он смеялся
над  ними!  С  серьезным  видом обещал выполнить просьбу, а сам
внутри  загибался  от  гомерического  смеха.  Эти   люди   явно
переоценивали  его  возможности,  но в том-то и состояло умение
крупного политика - изображать из себя фигуру сильную, пытаться
служить воплощением их  мечты  об  идеальном  правителе.  Разве
простили  бы  они ему проявление такой маленькой и вместе с тем
такой естественной человеческой слабости, как любовь к красивой
жизни?
     Так думал он,  раскинувшись  в  вольной  позе  и  созерцая
блестящую  черную  кожу  на носках своих ботинок. Нет, придется
играть и дальше, скоро выборы, и необходимо, чтобы он прошел на
второй срок, иначе он просто-напросто не сможет жить  дальше  с
такими  непомерно  возросшими  амбициями  своих  родственников.
Рейтинг,  высокий  рейтинг  -  любой  ценой!  Он  должен  будет
поднапрячься  и  выиграть эту гонку. Пускай и здоровье уже ни к
черту, несмотря на усилия  лучших  врачей.  Но  лучше  умереть,
будучи  первым  человеком в городе, нежели чем скромно доживать
свой век  обычным  заслуженным  пенсионером.  А  все-таки  пить
действительно  надо  бы  поменьше  -  сердечко  уже барахлит...
Опять,  опять  добиваться  популярности  любой   ценой,   опять
угождать   избирателям...   Как   это,  в  сущности,  мерзко  и
противно...
     Его размышления были прерваны настойчивым стуком в  дверь.
Все  знали,  что в такое время его лучше не беспокоить, и если,
несмотря на это, ему помешали, значит, случилось что-то из ряда
вон выходящее. Секретарша Юленька со знанием английского  языка
и персонального компьютера ( увы, только на уровне пользователя
),   прошедшая   тройной   отбор  и  принятая  накануне,  снова
забарабанила в дверь своим изящным  кулачком  и  очаровательным
голоском  запела:  "Роберт  Иванович!  Звонят из Кремля! Роберт
Иванович!" Эта дура, видимо, еще не знала, что звонок из Кремля
не такое уж и редкое событие в стенах  его  кабинета...  Ну  да
ладно...
      "Слышу,  слышу",-  недовольно пробормотал губернатор, еще
не совсем выйдя из образа  свободного  мыслителя,  но  все  его
недовольство   как   рукой   сняло,   когда  он  поднял  трубку
правительственного телефона, на крышке которого до сих пор сиял
герб давно  не  существующего  государства  -  СССР...  Это  не
приемная, так что играть здесь в демократа было не перед кем, к
тому  же,  сей образчик геральдики приводил Гессера в состояние
светлой печали и грусти о безвозвратно прошедшем времени...  Но
сейчас было не до этого. Звонил САМ.
     Его  рот  против  воли  расплылся  в  улыбке:  "Ах, Леонид
Петрович! Рады Вас  слышать!"  Но  выражение  его  лица  быстро
изменилось   -  сморщилась  складка  на  переносице,  появились
морщины на лбу, уголки губ опустились вниз, образовав  складки.
"Ничего  не  произошло,  Леонид  Петрович,  ничего,  - начал он
настороженно, затем покраснел  и  стал  оправдываться.  -  Так,
небольшой  инцидент  ! Я не в курсе...Я не знал... Но мы примем
меры... Леонид Петрович, мы примем  меры..."  И  уже  полностью
войдя  в привычную роль, заговорил уверенным голосом: "Конечно,
выплатим  денежные  компенсации...  Конечно,  Леонид  Петрович!
Сделаем  все  возможное. Все, что в наших силах..." Потом снова
смутился и побагровел: "Леонид Петрович! Ну что вы?  Можете  на
меня положиться! Не подведу, не подведу..."
     Бросив  трубку,  он  несколько минут стоял в задумчивости.
Хорошего настроения как ни бывало. Проклятые школяры! Еще  один
такой  случай, и с мечтой о переизбрании придется распростится.
А может быть, уже и все!  Вдруг  начнется  шумиха  в  средствах
массовой  дезинформации, нежелательный общественный резонанс, и
все - ему крышка! Он достал из потайного шкафчика бутылку водки
"Абсолют",  налил  полстакана  и,  не  моргнув  глазом,  выпил.
Приятная  жаркая  волна  накатилась на него и захлестнула тупое
чувство тревоги, но досадная тяжесть продолжала  давить  где-то
внутри  живота.  "Роберт  Иванович!  Что с вами?", - услышал он
пение Юленьки, увидел ее саму, стоящую в нерешительности  рядом
с   собой,   ее  чудные  ножки  в  выразительно  подчеркивающих
стройность  черных  колготках,  немалые  груди  под   пиджачком
аккуратного   серого   делового   костюма,   широко   раскрытые
подведенные глаза с выражением собачьей преданности, и подумал:
"А неплохо бы было сегодня же затащить ее в постель..."

          2.
     У нас был довольно дружный класс... Был... От этого  слова
даже  у самого черствого человека защемило бы сердце, но только
не у меня... Дело в том, что  я  всегда  противопоставлял  себя
коллективу,  поэтому  расставание  ( причем, в прямом, в прямом
смысле ) с  одноклассниками  после  одиннадцати  лет  учебы  не
вызвало  у  меня  особых  чувств. Последние годы я слыл в нашем
классе белой вороной, а  последние  месяцы  вообще  был  козлом
отпущения.  Сейчас  уже  мне  не  стыдно  в этом признаться, но
тогда,  когда  на  меня  показывали  пальцами,  считали   шутом
гороховым  и  издевались  все  ребята  из  11  "а",  я всячески
старался скрыть свое положение даже от родителей.
     Я сторонился своих одноклассников, но они  сами  лезли  ко
мне,  надевали  на  головы  тряпки,  плевались, пинали под зад,
навешивали подзатыльники, вымазывали мой костюм мелом, натирали
глаза бальзамом "Три звездочки", приклеивали на спину бумажки с
оскорбительным содержанием... Я мучился и... терпел. Я сам стал
для себя единственным другом, а моей  кампанией  надолго  стало
одиночество.   Мое   отчуждение  только  подчеркивало  общность
класса, а его единство усиливало мои страдания. Но даже в самом
кошмарном сне мне не  могло  привидится  то,  что  произошло  в
действительности,  а именно - то, что это противостояние меня и
спасет...
     Я не сентиментальный чувак, - мне плевать  на  всякие  там
разные  чуйства  и  ощущения,  но тогда, месяц назад, я испытал
нечто вроде жалости  к  своим  несчастным  одноклассникам...  А
проявилось   это   так:   придя  домой  после  так  называемого
выпускного бала, я, вместо того, чтобы завалиться  спать  после
этой  кошмарной  бессонной ночи, сел в глубокое кресло, закурил
сигарету, хотя не курю, а, как говорится, всего лишь балуюсь, и
безо всякой рисовки признался себе: "Жалко, что я  уже  никогда
не  увижу  ребят  из нашего класса..." Ну конечно, тут же слышу
саркастические замечания "Жалко - только у пчелки", причем,  не
от  тех,  кто  любит  произносить  поэтически  возвышенное "Как
жаль", а от авторов похабных надписей в  туалетах,  неспособных
понять  мои  переживания.  Да-да, именно пере-живания... Потому
что я пережил их всех...
     Я наслушался много дурацкой чепухи про  какие-то  этапы  в
жизни,  так вот, все это - чушь собачья, так и знайте, любители
вешать на уши лапшу, достопочтенные педадоги- мучителя, все это
- бред сивой кобылы. На самом деле я, опустошенный и  разбитый,
понял в это заунывное утро своей тупой башкой, которая гудела и
трещала,  готовая  расколоться,  как перезрелый гнилой арбуз на
помойке, в это мерзкое и поганое утро я понял лишь одно, -  то,
что  я  пережил  не  только  их...  Я  пережил самого себя... И
теперь, как бы мне того не хотелось, я просто-напросто не смогу
остаться таким,  каким  был  прежде  -  в  течение  одиннадцати
дебильных лет, проведенных в весьма средней школе No N...
     А  теперь  остается  только  рассказать о том, что привело
меня к столь глубокомысленному заключению, то есть о  том,  как
прошел   праздник   расставания  со  школой,  черный  праздник,
обернувшийся большой бедой, и если вам интересно вникать в  мои
бредни, слушайте!

          3.
     Подготовка  к  выпускному  вечеру,  или  к так называемому
балу, началась задолго до назначенного дня - 28 июня.  Девушкам
их  дорогие  и  ненаглядные  мамочки заказывали в ателье, может
быть, первые в жизни дочерей дорогие нарядные платья, а  парням
покупали  в  магазинах наверняка впервые истинно джентльменские
тройные костюмы. Конечно, кое-кто из юношей  и  думал  обойтись
одеждой  попроще,  но  не  мог  избежать скрытого стыда. Почему
скрытого? Да потому что подготовка к празднику велась  тайно  и
среди  мужиков  было  неприлично  говорить  о тряпках... Что же
касается  девушек,  вот  уж  они  почесали  языками  на  славу,
обсуждая  свои  будущие  наряды.  Но  и  те, и другие не забыли
сделать в цирюльнях моднячие причесоны...
     Особой   статьей   шло   бухало.   О   нем   тоже   стоило
побеспокоиться  заранее.  Хотя  были  и опасения. "Не вздумайте
приносить с собой спиртные напитки! Я  собственноручно  проверю
все  бачки  в туалетах... Знаю, где вы можете спрятать водку",-
пригрозила директор школы Нона Степановна, за сморщенное личико
метко  прозванная  наблюдательными  учениками  Обезьяной.   Она
делала  такие строгие предупреждения каждый год перед выпускным
вечером, вот и в этот раз не забыла о своей устоявшейся миссии.
Но  разве   весело   будет   трезвому   прощаться   со   своими
одноклассниками и учителями, а?
     И вот настал этот долгожданный день. Контроль на входе был
действительно  суровым.  Пожалуй, легче было пройти на номерной
завод, чем в серую alma mater.  Прошедших  "таможенный  осмотр"
придирчивой  Обезьяны  приглашали  в актовый зал. В назначенное
время все родители и ученики были в  сборе.  Переполненный  зал
гудел, как разоренный пчелиный улей. Черная комедия началась...
     "Ну   же!   Включай!"-   взвизгнула   Обезьяна,   повернув
морщинистую мордочку в сторону, где за занавесом ждал условного
сигнала лидер нашего класса Вася Королев  рядом  с  дешевенькой
красной  вертушкой  "Лидер".  Заиграл  гимн  России. Все нехотя
встали и, простояв минуту, с  облегчением  плюхнулись  на  свои
места..
     Подождав,  пока  над  залом  зависнет  тишина,  директриса
начала вступительную речь. Она говорила  много  пустых  слов  о
какой-то  знаменательной  дате,  будто  бы  наступившей в нашей
жизни. Все смотрели на нее как на тупую выскочку.  Слава  богу,
финишировала   она   довольно  скоро,  не  заставив  слушателей
мучиться от своего  сладкоречия.  Настал  черед  ораторствовать
Зинаиде  Олеговне,  завучу  по кличке Жаба. Она приподняла свое
грузное тело над столом, покрытым красной материей, за  которым
уместилась  вся учительская братия и, раздувая щеки точно меха,
зычным  голосом  начала  разглагольствовать,  как  всегда,   об
успеваемости.  Если  бы  она запрыгала и начала громко квакать,
эффект  бы,  наверное,  был  большим.  А  оратор  из  нее   был
никудышный...  Выпускники,  не  обращая  на  нее  ни  малейшего
внимания,  трепались  друг  с  другом.  Родители  пытались   не
ослаблять   свой   слуховой  аппарат,  но  им  это  тоже  плохо
удавалось.
     Но это были еще цветочки. Ягодки ждали нас впереди.  Слово
предоставили  Ираиде  -  нашей классной. Шесть лет она тиранила
нас, эта сука. "Так!"- произнесла она свое  любимое  слово.  По
подсчету,  сделанному  мной,  она  употребила это выразительное
слово 159 раз за время одного урока. Причем,  выступление  этой
ученой куклы всегда проходило у доски, над которой висел лозунг
Лобачевского: "Из всех языков мира самый лучший - весьма сжатый
и точный язык, язык математики." Четкий аферизм!
     "Так!"-  второй  раз  с наслаждением повторила она, смакуя
каждую буковку. Все насторожились. "Щас что-то будет",-  сказал
сидевший  рядом  со  мной  Томин. Но Ираида не оправдала надежд
публики, произнеся очередную пошлость: "Вот  наконец  и  настал
тот  день,  когда вы наконец вошли во взрослую жизнь. Кто-то из
вас  поступит  в  институт,  а  кое-кто  наконец-то  встанет  у
рабочего   станка...   Но   какой   бы  не  была  ваша  будущая
специальность, мы желаем вам всего самого наилучшего в  будущей
жизни..."
     И  только  в  самом конце прощальной речи прозвучала более
или менее оригинальная  мысль.  "Так!  И  вот  вам  мой  совет.
Мальчики,  ежели  вам  придется  там  ну  выбирать,  я не знаю,
спутницу,  что  ли,  жизни,  то  не   забывайте,   значит,   об
одноклассницах.  С  ними  вы  никогда  не  пропадете!"  В  зале
раздались   хихиканья   и   смешки.   Ираида   побагровела   и,
оскорбленная   в   своих   лучших   чувствах,   грохнулась   на
пошатнувшийся  и  заскрипевший  под  ее  тяжестью   стул.   Она
кашлянула  в  кулак  и  сказала  смотрящей  на нее с удивлением
Обезьяне: "Так! Я кончила."
     Тут же поднялась молодая училка по биологии  Галкина  Нина
Власовна,  имевшая погоняло Птица - , видимо, за гордый профиль
с орлиным носом. Говорила она, пожалуй, лучше других.  Но,  как
выяснилось   позже,   секрет   ее   красноречия   заключался  в
предварительной подготовке.  Немного  позже  раздолбай  Абдулла
таскал   и   показывал  всем  филькину  грамоту  с  текстом  ее
выступления, найденную после сборища в  урне  для  мусора.  Там
были,  правда,  и  такие  вставки: "Дорогие ребята! ( Выдержать
паузу.)   Уважаемые   учителя   и   родители!   (   Еще   более
продолжительная пауза.) Сегодня мы присутствуем ( Изобразить на
лице  восхищение.)  на  одном  из  самых значительных событий в
жизни школы... ( Изобразить восторг. Протереть глаза.)" И далее
- такая же туфта... Пока она не заговорила своим языком...
     "Мне вспоминается день, когда я, то  есть  когда  меня  ну
назначили в 9 "б"... Я была в отчаянии. Один Чурбанов вызывал у
меня  заряд  отрицательных эмоций... Когда я пришла в эту школу
четыре года назад, Чурбанов учился третий год в  одном  классе.
Класс  был  живой,  подвижный. Особенно выделялся Чурбанов. Это
был ну не очень способный, но очень подвижный ребенок,  который
комментировал  ну каждое мое слово и жест. Ко дню учителя брали
интервью,  и  спросили  "Что  вам  мешает  жить?"  Я  ответила:
"Чурбанов!"  И  вот,  представьте,  этот  самый Чурбанов в моем
классе. А сегодня я с грустью смотрю  на  эти,  ставшие  такими
дорогими, лица..." От наплыва чувств она поперхнулась. Чурбанов
- король  шпаны - скорчился в кресле и ржал как лошадь. Галкина
неудачно попыталась изобразить на лице  проникновенную  печать.
"До грусти ли ей щас? У них ведь банкет! Нажрется как скотина!"
- вещал рядом Томин.
     Следующей по порядку процедурой стало вручение аттестатов.
Выпускников  по одному вызывали на сцену и вместе с документами
выдавали  книгу  Ричарда  Пилферера  "Как  украсть   триллион".
Поначалу  раздавались  аплодисменты, но через минуту-другую они
стали довольно жиденькими, а затем и вовсе заглохли.
     "А  сейчас  концерт,  подготовленный  силами   учащихся",-
обьявила  Обезьяна. В концерте ничего из ряда вон выходящего не
было. Все было слишком непрофессионально. Без души.  Играли  на
пианине, исполняли какой-то непонятный танец с приплясыванием и
притоптыванием,  и  все  были  страшно  рады,  когда эта кичуха
закончилась. Затем всех пригласили  на  вечерний  ленч  в  нашу
честь.  Желудочный  сок начал выделяться. Стадо бывших учеников
ринулось в столовую - на кормежку. Если  бы  на  пути  попалось
несколько учителей, их бы смяли.
     Салаты, котлеты, куски мяса, конфеты, пирожные, апельсины,
вафли и многое-многое другое сыпалось в наши чрева, как из рога
изобилия.  Все  так торопились насытиться, что не обращали друг
на друга никакого внимания. Я  был  удивлен,  потому  что  меня
сегодня  никто  не  трогал.  Толстенький  крепыш-дзюдоист  Женя
Труфенков  по  кличке  Вазелин  опрокинул  на  себя   ящики   с
газировкой.  Он  потом  долго стонал, что испортил брюки нового
немецкого костюма. "До трусов ведь даже!"- сокрушался  Вазелин.
"Так! Сходи-ка в туалет! Отожми!"- посоветовала Ираида.
     Несмотря  на  чинимые  Обезьяной  преграды,  алкоголь  был
пронесен  и  распит  в  общественном  туалете.  Две  парочки  -
продвинутые  ребятенки,  уже  знающие секс - Гриша Дундукович и
Маша Синих, Степан Целиков и Соня  Лекарская,  распили  бутылку
водяры,  но  этого  им было мало. Они бегали по школе в поисках
Петрухи Пекарева, которому удалось  пронести  бутыль  домашнего
коньяка  и  который  укрылся в одном из туалетов, не желая ни с
кем делиться... Однако, поделиться ему пришлось...
     Изрядно захмелев, они наехали на  меня.  "Эй,  Лошарик!  (
Такая  кличка  была  у  меня.)  Ну-ка  гони  в  ларек  ! Купишь
литровую, "Черная смерть"..." Я наотрез отказался: "Еще  чего?"
"Ты  что-то  припух, малый!"- сказал Дундукович и врезал мне по
лицу. Я не сопротивлялся. От природы я хилый, слабый и в  таких
ситуациях  беспомощный.  Мог  бы  заниматься собой, но когда-то
подумал, что сильнее орангутанга все  равно  не  стану.  Вот  и
страдал от издевательств.
     После  сверхсытного ужина трудно было дергаться под музыку
приглашенного ансам-бля  пожарного  училища.  Это  был  квинтет
бесталанных  музыкантов, которые бренчали на своих расстроенных
гитарах  устаревшие  попсовые  шлягеры.  К  четырем   утра   их
репертуар иссяк и они начали повторятся. Тогда изрыгающий яркий
свет  организаторского  таланта  Вася  Королев принес фирменный
мафон "PIONEAR" Его подключили к уселку и начали танцевать  под
свеженькие хиты.
     Я  стоял  в  стороне  и  наблюдал.  Я  был  здесь  лишним.
Судорожные движения. Это не люди. Это самцы и самки. И  это  не
дискотека.   Это   полигон   для  сексуальных  упражнений,  как
справедливо заметил  социолог  Лебединский.  Абсолютно  никакой
эстетики в движениях! Особенно изощрялась Тритонова, нескладная
долговязая  девка, облаченная в зеленый комбез. Она отбрасывала
свои длинные руки во  все  стороны  и  они  чудом  возвращались
назад. Видимо, она сама балдела от грации своего зеленого тела.
Я  не мог больше терпеть такого изощренного надругательства над
своим вкусом и пошел прочь из этой вонючей столовой.
     Возле школы  околачивалась  местная  шпана.  Они  пытались
прорваться  в здание, но дорогу им перекрыли люди в милицейской
форме. Среди шпаны был неукротимый Желтик - гроза всего района,
и он пытался запрыгнуть в окно на втором этаже, лишь бы попасть
на  дискотеку.  Уж  очень  хотелось  ему  похвастаться   своими
достижениями в области хореографии. Не удалось...
     Я  бродил  по  второму  этажу и шарахался от пьяных, боясь
насмешек и новых унижений.  Услышал  телефонный  звонок.  Долго
стоял  и  вслушивался  в  жалобные трели. Никто не брал трубку.
Осторожно заглянул за приоткрытую дверь. В  учительской  никого
не было! Кто мог звонить в такое время? Может, разве что чей-то
родитель? Я боязливо поднял трубку...
     "Алло!  Алло!  -  услышал я неприятный дрожащий голос. - В
школе вашей то есть заложена  бомба..."  И  тут  же,  не  успев
прийти в себя от неожиданности, услышал длинные гудки. Блин, ну
как  им не надоест заниматься такой фигней! Ну кто сейчас верит
в эти звонки с предупреждениями о бомбах, особенно в  школы.  Я
положил  трубку,  вышел  из  учительской и плотно закрыл дверь.
Посмотрел по сторонам. Проверил, видел ли меня кто-нибудь. Нет.
Никого. Я  был  единственным  человеком,  кто  знал  о  звонке.
Ощущение   причастности   к  тайне  подняло  меня  в  своих  же
собственных  глазах.  По-прежнему   болела   скула   от   удара
Дундуковича, но я уже не чувствовал боли.
     Я  думал,  стоит  ли  говорить  о звонке. Если я подойду к
кабинету информатики, в котором  проходит  учительский  банкет,
вызову  Обезьяну  и  сообщу  ей  об  этом,  она может спьяну не
поверить,  а  если  и  поверит,   то   наверняка   свяжет   это
предупреждение  о  бомбе  со  мной,  а  у  меня и так репутация
нерадивого ученика. Допустим даже, что она и поверит,  -  тогда
начнется   такой   бардак   и   переполох,   все  срочно  будут
эвакуированы из школы, вызовут саперов,  оцепят  здание,  будут
искать,  конечно  же,  как  обычно, ничего не найдут, и во всей
этой безумной шумихе буду виноват я, один я. Все  будут  валить
на  меня.  Меня  будут  допрашивать  в  милиции,  таскать  моих
родителей  по  конторам,   может   даже,   присудят   заплатить
гигантский  штраф  за  ущерб.  Всплывет  удар  Дундуковича, они
подумают,  что  я,  неуравновешенный   тип,   решил   отомстить
обидчикам,  соврал, что слышал звонок, чтобы сорвать прощальный
бал. Ну уж, нет!
     Я попытался забыть  о  звонке,  однако,  не  мог.  Во  рту
пересохло.  Я  ругал себя последними словами, называл слюнтяем,
слизняком, но уже не мог решиться даже на  то,  чтобы  зайти  в
столовую  попить.  Пусть  это  ерунда,  пусть!  Все равно лучше
домой, скорее домой! Мне стало страшно. Паника охватила меня  и
я  стал  торопливо  пробираться  к  выходу.  Все  были  слишком
возбуждены, и никто не обращал на  меня  внимания.  Милиционеры
по-прежнему   как  ни  в  чем  не  бывало  стояли  у  дверей  и
разговаривали. Один из них, с рыжими  усами,  спросил  у  меня:
"Что,  насовсем?  Так  рано?"  Я  так тяжело дышал, что не смог
ничего ответить, только закивал головой, как болванчик.
     На крыльце Дундукович стоял  вместе  с  Желтиком  и  курил
травку.  Увидев  меня, он передал ему папиросину и встал передо
мной. "Ну что, Лошарик, сгоняй за водкой!" Я  кивал  головой  и
тяжело  дышал.  Мне  было  страшно. Мне показалось, он удивился
странности моего  поведения,  потому  что,  протягивая  деньги,
предупредил:  "Если  через  десять минут не будет, я тебя потом
убью...Понял, да?" И  уже  вдогонку  крикнул:  "Только  "Черную
смерть"! Понял?"
     Я  побежал  домой, проклиная себя за малодушие. Какой же я
слабак, какой слабак! Он же меня потом изобьет  как  боксерскую
грушу.  Ведь  ничего  же  не  случится! И тогда, признаюсь, мне
сильно захотелось, чтобы взрыв  произошел,  потому  что  только
после  него Дундукович оставит меня в покое, но я сам прекрасно
понимал, что это нереально, что я обманываю  самого  себя  этой
робкой  надеждой...  Погода  стояла  мерзкая:  было сыро, серо,
неуютно, моросил дождь. Я бежал и  ежился  от  холода  в  своем
стареньком светло коричневом пиджачке.
     Дома  я  долго  приходил  в  себя.  В голову лезли мысли о
смерти. Хорошо хоть, что родители спали и не  лезли  ко  мне  с
расспросами.  Я  думал  о  том,  что закончилась культивируемая
школьная  жизнь,  и  теперь  всех   ждал   грозный,   жестокий,
беспощадный  мир... Школа, а вместе с ней и 10 лет жизни, стали
пройденным этапом. Что ждало  впереди?  Всех  ждала  терпеливая
смерть,  но отнюдь не всех - старость и даже зрелость... Я гнал
от себя прочь мысли о звонке, а  сам  вслушивался  в  тишину  и
ждал.  В ушах звенело. Я попытался слушать музыку в наушниках и
не  смог.  Потом  задремал,  но  мне   привиделся   разъяренный
Дундукович  -  он  истязал  меня, привязанного к дереву, втыкая
шило в живот. Мне уже начало казаться, что я схожу с ума, как я
услышал грохот и сразу же понял: ЭТО ПРОИЗОШЛО...
     От шума  проснулись  родители  -  сонные,  они  припали  к
окну...  Мама  в  белой  комбинации...Папа в полосатых семейных
трусах... Испуганно  спрашивали:  "Что  случилось?"  Я  пожимал
плечами,  а сам представлял огромную воронку от взрыва на месте
школы No N... И - вы не поверите, - я вдруг почувствовал  такое
облегчение  и даже радость... Все! Это все! Прощай, Дундук! Мне
не придется отчитываться перед тобой  за  некупленную  водку...
Сам  заказывал  "Черную смерть", так получи! Прощайте и вы все!
Мне не придется встречать вас на улицах  города  и  краснеть...
Прощай,  позор!  И  вовсе  я никогда не был забитым и слабым...
Прощай, стыд! Мне нечего скрывать от  кого  бы  то  ни  было...
Здравствуй, новая жизнь!
     После этого я забылся коротким крепким сном, а проснувшись
под утро,  первым  делом  включил телевизор, надеясь услышать в
новостях подробности взрыва.  Как  раз  шла  передача  "События
недели",  однако,  о  чрезвычайном  происшествии  -  о взрыве в
школе, диктор не  обмолвились  ни  единым  словом.  Он  говорил
только  про  политику.  Тогда  я  надел кроссовки и, не обращая
внимания на вопросы матери, вышел из квартиры. Утро было  серым
и неприглядным. Не хотелось жить...
     Я  пересек  двор  и,  задыхаясь от ужаса, побежал к школе.
Сначала пытаясь сдерживать себя,  а  затем  -  изо  всех  своих
сил...   Я  мчался  мимо  ларьков  на  базарной  площади,  мимо
булочной, мимо  недавно  сгоревшего  магазина  "Полуфабрикаты",
мчался - забыв обо всем на свете... Мчался к школе...


     "Да такая баба просто  не  может  не  нравиться!  С  таким
днищем! С такой кормой!"- добродушно восклицал Славик Курочкин,
возвращая  Петру  Белолобову  видеокассету  с  фильмом  "Три  с
половиной месяца". Тот  в  ответ  на  признание  приятеля  лишь
поморщился  и  отвел  взгляд,  словно застал его за непотребным
занятием. "Ну, я не знаю, но  она  на  самом  деле  фигуристая,
грудастенькая,  и попка ничего,- продолжал Славик, - но актриса
она вообще никакая...Чего, например, стоят сцены  вне  постели,
например?  Да и было бы смешно, если бы такая баба еще и играть
могла, с такими-то сиськами,  с  такой-то  попкой...  Да  ни  в
жисть!"
     Петр  взял кассету с аккуратного белого столика, но вместо
того,  чтобы  хотя  бы  мельком   осмотреть   ее   на   предмет
сохранности,  как  он  это обычно делал, сразу же бросил в свою
потрепанную  сумку.  Ему  явно  не  нравился   этот   разговор.
"Никудышная  актриса!" А кто кудышние-то? Кто? Эллен Бэдли? Или
Кристина Трабл? Эти бездарные  актрисульки,  которые  только  и
умеют   что  кривляться  перед  зеркалом  и  менять  тряпки,  и
поэтому-то, наверное, они так нравятся  Курочкину.  Славик  был
ба-а-альшущим  любителем  женщин, он не мог пропустить ни одной
юбки, ни одного платья, ни одной блузки, не  попытавшись  снять
их  и посмотреть, что под ними, и это качество всегда заслоняло
все его достоинства.
      Петр  неприязненно   посмотрел   на   сидящего   напротив
приятеля.  Тот держал в одной руке чашку с кофе "Капучино", а в
другой сигарету "Мальборо", и попеременно делал то  глоток,  то
затяжку,  явно  рисуясь.  В отличие от Белолобова ему нравилось
находиться в общественном месте, хотя кроме  них  и  бармена  в
кафе  "Папа  Карло" никого не было. Петр же любил сидеть дома и
мечтать. А все-таки зря он изменил  своему  правилу  не  давать
свои  кассеты  чужим  людям,  тем более те, на которых записаны
фильмы с ее участием.
     "Да ну ее! Мне, наверно, пора! - проговорил он, ощущая  на
зубах   кофейный   осадок.   -  Я,  наверно,  пойду..."  "Тогда
созвонимся?"- поддержал его  Славик,  привставая  и  протягивая
руку, видимо, утомленный общением с немногословным и несветским
однокурсником.   "Ну,  конечно",-  ответил  Петр,  а  про  себя
подумал, что, пожалуй, звонить ему  больше  не  будет  никогда,
хватит   с   него  этих  встреч,  достало,  но  сам  приветливо
улыбнулся, накинул по-лоховски сумку через  плечо  и  вышел  из
зала, проклиная себя за нескладную фигуру и деревянную походку.
     По  дороге  домой он вспоминал слова Курочкина и злился на
себя, что позволил говорить такие гадости про эту женщину. Ведь
он же знал, что жена Курочкина имеет двух  любовников  сразу  и
они  занимают групповым сексом в общежитской душевой, ведь знал
и... молчал... Да, впрочем, и сам Курочкин, прекрасно  знал  об
этом, ведь и сам занимался тем же с другими женщинами.
     Дома  он первым делом прошел на кухню и с голодухи запихал
в рот несколько вареных картофелин,  окунув  их  перед  этим  в
банку  с  майонезом.  Затем  выловил из бульона куриную тушку и
оторвал крылышко, вспомнив при этом слова  матери  о  том,  что
тот,  кто  любит  крылья,  не  всегда летчик. Дожевывая куриные
останки, прошел в  свою  комнату  и  жирными  пальцами  включил
компьютер. Пока машина загружалась, в ванной комнате вытер руки
об  полотенце  и  прополоскал  рот, и услышал мелодичный сигнал
приема электронной почты.  За  последние  полгода  скитаний  по
обширным  электронным  прериям  Интернета  у  него  выработался
условный рефлекс в ответ на эти звуки испытывать прилив  чувств
радостного ожидания. И не зря!
     На   экране   монитора   высветилась   знакомая   заставка
американского  журнала  "International  Fortune"   с   сияющими
серебряными  звездами,  и  в  сладостном  волнении  он разобрал
нерусские слова: "You are the best  too!  You  are  win!!!"  Он
выиграл  этот  конкурс!  Выиграл!  Он  написал  лучшее любовное
письмо самой красивой актрисе Голливуда. Сколько  ночных  часов
он  провел  за сочинением этого послания с признанием, и вот...
победа! Но ведь приз, страшно подумать, приз обещан странный...
Ни много, ни мало - встреча с самой Сарой Вагинелли,  а  точнее
даже,  не  просто  встреча,  а  ночь, понимаете, ночь - в одной
постели!
     Пытаясь успокоиться, он сел в кресло, приложил правую руку
к сердцу и подумал: "Вот уж точно, вместо  сердца  -  пламенный
мотор..."  Нужно было прийти в себя, но его как магнитом тянуло
к экрану монитора. Он нажал клавишу "Enter" и  прочитал:  "Sara
goes  to  You.  Wait it." Но это же бред! Сама Сара Вагинелли -
здесь? В городе Мухосранске? Как  будто  бы  она  действительно
может  появится  в жалкой однокомнатной квартирке в двухэтажном
доме с облезлыми желтыми  стенами  в  Тупиковом  переулке...  В
комнате,  в  которой он позавчера выводил клопов... Да такое же
просто-напросто невозможно!
     И он, человек, который еще вчера так неистово верил в чудо
и, казалось, был готов к любым неожиданностям, стал успокаивать
себя тем, что это все ерунда,  все  это  розыгрыш  компьютерных
пиратов.  И доводы он приводил весьма серьезные. Например, если
бы  встреча  на  самом  деле  должна  была  бы  состояться,  то
наверняка он сам полетел бы в Лос-Анджелес, где на его имя были
забронированы  шикарные  аппортаменты с хрустальными люстрами и
золотыми унитазами в самом дорогом отеле Беверли-Хиллс. Ему  бы
сделали  немыслимую  прическу  лучшие  визажисты  мира,  его бы
стильно упаковали с ног до головы лучшие модельеры Парижа,  ему
бы  подарили  роскошную  красную "Ferrari", и, вероятно, только
после  этого  могла  была  бы  состояться  встреча  со  звездой
мирового синематографа божественной Сарой Вагинелли.
      Сколько же мужчин в разных странах мира мечтает переспать
с этой  красивейшей  женщиной!  Каждый  третий  француз, каждый
четвертый итальянец, каждый пятый англичанин... Им несть числа.
Если бы  она,  подобно  Клеопатре,  поставила  условие  платить
жизнью  за  проведенную  с  ней  ночь, и тогда желающих было бы
немало.  Наверное,  список  ночных  любовников  был  бы   таким
большим,  что ей было бы с кем спать до самой смерти. Но она не
была такой кровожадной, и давала себя безо всяких условий  -  о
мимолетном  романе  с  ней  рассказывал  даже швейцар гостиницы
"Уолдорф-Астория". Может быть, кому-то этого бы и не  простили,
но только не ей - своей красотой она затмевала всех соперниц...
     А  тут  он  - русский, голь да рвань, продавец-консультант
компьютерной техники в  магазине  "Техноэкспо"  с  зарплатой  -
смешно  сказать  -  меньше 200 долларов в месяц, а ведь ему еще
здесь завидуют. Да кто он такой? Его для нее не  существует.  В
том  мире,  в  котором  живет  она,  нет  места таким букашкам.
Главные роли в самых кассовых фильмах  Голливуда,  каждодневные
съемки  в  разных  уголках земного шара, расписанное на полгода
вперед  расписание,  любовные  романы  с   богатейшими   людьми
шоу-бизнеса...  И все это для нее - будни... Как он посмотрит в
ее чистые голубые глаза, не осознав свое убожество?
     Он долго лежал на диване, вперив глаза в потолок, и думал,
думал,  думал.  Он  думал  о  своей  неудавшейся  жизни   и   о
приближающейся смерти, об одиночестве и непонимании окружающих,
он  думал  о бессмысленности всего сущего и собственной лени, о
хронической нехватке денег и  злоупотреблении  алкоголем...  Он
вспоминал  детство,  когда свято верил в то, что станет великим
человеком - в какой  области,  не  знал,  но  знал  точно,  что
станет.  Он  ожидал тогда чудес от каждого нового дня, а сейчас
вот, когда чудо  свершилось,  он  не  был  к  нему  готов.  Это
произошло  слишком  поздно. Он уже ничего не ждал от жизни... И
он давно бы уже впал в  Великую  Депрессию,  если  бы  не  она,
несравненная Сара... Но он привык поклоняться ей на расстоянии,
а  тут  представилась  возможность  разрушить  барьеры, а он не
смел... Он трогал складки на шее и думал о старости...
     К действительности его  вернул  пронзительный  звонок.  Он
вздрогнул,  вскочил  и  бросился  сначала к телефону, потом - к
двери. От ужаса перехватило  дыхание.  Он  открыл  дверь  и  не
поверил  своим  глазам.  На  пороге  стояла  она.  Голубоглазая
блондинка ослепительной красоты,  в  белой  песцовой  шубке,  в
голубых  джинсах  и в ярко зеленых ботиночках - не иначе как из
крокодиловой  кожи.   Она   напряженно   улыбалась...Она   была
миниатюрной  женщиной - гораздо меньше, чем казалось на экране.
Рядом с ней стояли два здоровых мужичины в дубленках и в шапках
с  опущенными  ушами...  Кто  они?  Телохранители,  импресарио,
продюсеры?  У  него  затряслись поджилки и он чуть не рухнул ей
под ноги. Зачем он открыл дверь, можно  же  было  притвориться,
что никого нет дома? Но сейчас поздно...
     "Belolobov?"  -  коверкая  язык,  но  все  равно мелодично
спросила она. Он почувствовал сухость во рту и  понял,  что  не
сможет   произнести  своего  имени,  поэтому  в  ответ  закивал
головой.  И  тут  мужчина,  стоявший  справа,  у  которого  был
попредставительнее  вид,  взял  его  за  рукав  драной домашней
клетчатой рубашки и вывел на  лестничную  площадку.  И  тут  же
засверкали  фотовспышки,  защелкали затворы фотоаппаратов, и он
увидел десятка  два  людей  с  видео  и  фотокамерами,  видимо,
журналистов,  которые стояли буквально друг у друга на головах.
Непроизвольно он начал закрываться от них руками, но они  лезли
со всех сторон, пытаясь ослепить его своими лампами. Сквозь эту
кутерьму  он  почувствовал,  как  божественная Сара одной рукой
приобняла его и положила голову на плечо,  позируя  репортерам.
Ему   стало  стыдно  за  свой  потрепанный  внешний  вид  и  он
почувствовал, что безбожно краснеет. Какой позор! - думал он.
     Он уже не понимал ничего из того, что с  ним  происходило.
Он  целиком  и  полностью  отдался  воли  заезжих  гастролеров,
решивших осчастливить его своим посещением. Петр Белолобов  как
личность  перестал  существовать,  вместо  него  стоял и хлопал
глазами  ошеломленный  еще  нестарый  человек,  растерянный   и
беззащитный,  насильно  выдернутый  из  серой  толпы.  Они  его
использовали.  Им  нужен  был  обычный  обыватель,  как  и  все
остальные,  поклоняющийся  великой актрисе. Они сделали из него
посмешище для  всего  мира.  И  он  не  мог  ни  воспротивиться
произволу,  ни выразить неприятие того, что они с ним делали на
потеху публики. Это был полный беспредел.
     Но Сара, великая Сара, как будто сошла с обложек  журналов
и  оказалась  рядом  с ним, рядом с простым продавцом Пупкиным.
Она была такой же обворожительной и в жизни и даже не верилось,
что такая красота может быть не бесплотной. Но она стояла рядом
с ним и целовала  его  своими  алыми  -  с  таким  знакомым  по
бесчисленным  фильмам  изгибом - губами в его небритую щеку. Он
весь сжался в комок от страха. Рядом с ним, маленьким и  жалким
человечком,  стояла снизошедшая с Олимпа богиня, олицетворявшая
для него недосягаемый мир успеха.  Она  ослепляла  его  сиянием
своих  лучезарных  глаз,  своим  присутствием она разрушала его
ничтожный мирок, один из миллионов  других,  ему  подобных,  из
которых,  как  из кирпичиков, складывалась незыблемая стена его
славы.
     Да нет же, нет, она совершенно  обыкновенная,  только  что
она провела своей нежной ручкой по его щетинистому подбородку и
он  ощутил  влажность ее ладони. Она вспотела, может, от жары (
все-таки,  в  теплой  шубе  в  душном  подъезде  ),  может,  от
напряжения ( все-таки, долгий перелет в собственном самолете ).
Ему  захотелось закричать прямо в объектив видеокамеры, что она
обычная, обычная, обычная баба, но вместо этого он скривил лицо
и оперся руками об хрупкую Сару, которая в ужасе отшатнулась от
него.
     Он  представил  себя   вдвоем   с   ней   в   его   тесной
клетушке-комнатенке:  она  полулежит,  развалившись  на диване,
который он позавчера обрызгал дихлофосом, он скованно сидит  на
ветхом  кресле  с  порванной обшивкой. Он предлагает ей мерзкий
бразильский  растворимый  кофе,  который  недавно  рекламировал
легендарный  старик Пеле. Скрипя половицами, приносит треснутую
- последнюю неразбитую -чашку из сервиза  "Мадонна"  с  крепким
напитком.  Она  морщится  от  отвращения,  но  все  же  пьет  и
предлагает ему энную сумму  денег,  чтобы  он  подтвердил,  что
провел  с  ней  страстную  ночь,  ночь  любви.  И он, снедаемый
нищетой, гордо отказывается. Он говорит ей: "Я не думал,  Сара,
что  вы  такая..."  Ей  стыдно.  Она  опускает  глаза.  Хлопает
длинными ресницами - как опахалом. Кажется, потекла  тушь.  Она
плачет. Стирает слезы рукавом синей шелковой блузки. Совсем как
простая смертная.
     Ничего.  Пусть  знает, что у него тоже есть свои понятия о
чести. Не  все  продается  и  покупается  за  длинные  -  прошу
прощения  -  доллары.  Да, конечно, он может обеспечить себя до
конца жизни, может даже  круто  изменить  свою  жизнь,  покинув
Мухосранск  и  обосновавшись  в любом другом городе мира, но до
самой смерти он теперь будет тем русским, что переспал с  Сарой
Вагинелли.
     Ну  и  что  с  того?  На  него свалилась удача. Он вытянул
счастливый   билет   судьбы.   И    глупо    отказываться    от
вознаграждения.  Он не простит себе этого никогда. Но и принять
ее условия он не может. От кого другого, но только не  от  нее.
Он  не  может  оказаться  в  ее  глазах  корыстным и алчным. Он
говорит: "Нет!"
     Она взволнованна. Она тяжело дышит. Колышется ее грудь.  А
от  дивана  жутко  пахнет  дихлофосом.  Какой позор! Если бы он
знал, он бы подготовился к ее приезду. Он бы  купил  освежитель
воздуха,  он бы обрызгал дезодорантом всю квартиру. Ничего, все
равно этой ночью она будет лежать в этой самой комнате на  этом
самом  диване.  Обнаженная. Он будет гладить и ласкать ее тело.
Подумать только - сама Сара Вагинелли в городе Мухосранске. И с
кем? С ним! До сих пор не верится! Он знает, что  она  получила
за это не меньше миллиона долларов. За такую сумму он, пожалуй,
и отказался бы от приза, но эти деньги получила она.
     В  комнате тишина. Она молчит. Он ждет. Она не выдерживает
и расстегивает пуговки на блузке. Он весь Внимание. Какие у нее
груди! О Боже! Она  расстегивает  молнию  на  джинсах.  За  эти
мгновения  любой  западный журнал отвалил бы не один миллион. И
все это для него! Его глаза, кажется, сейчас выскочат из орбит.
Она остается в одних черных трусиках! Какое у нее тело! О Боже!
Она лежит на его диване, по  которому  два  дня  назад  ползали
клопы,  и  зло  шепчет  "Fuck me" - сама Сара Вагинелли! Это же
невозможно! Он до сих пор не верит.
     Он смотрит на полку на стене, на которой в два ряда  стоят
видеокассеты  с  фильмами  с  ее  участием  -  их  больше  трех
десятков, и это еще не все! Одна - с фильмом "Три  с  половиной
месяца"  -  до сих пор лежит в его сумке. Нужно будет не забыть
ее  достать!  Он  обязательно  расскажет  этому  козлу  Славику
Курочкину,  что  к  нему  из  Лос-Анджелеса прилетала сама Сара
Вагинелли - пусть завидует!
     Он уже не может сдерживаться и бросается к  ней,  на  ходу
спуская  домашнее  трико со вздувшимися пузырями на коленях. Он
ползает  рядом  с  ней  и  гладит  ее   загорелое   тело.   Она
неприязненно морщится. Ничего, кривись, продажная тварь, думает
он,  сейчас  тебя  будет  трахать  молодой  и  сильный  русский
мужчина. Да не может он так думать, не может! Он слишком  мягок
для  этого,  слишком  стеснителен! Он всегда сторонился женщин,
поэтому вот и прожил до 33 холостяком. Он извивается и  стонет,
потому  что  чувствует,  что близости не будет... Он опозорился
перед  всем  миром...  Он  не  смог   защитить   свое   мужское
достоинство...
     "Какой дурак, блин! Какой дурак!"- вырываются из его горла
вопли...  Он  разжимает  глаза  и  видит  застывших в изумлении
фотографов. Несколько секунд они  разглядывают  его  с  ног  до
головы,   а  потом  с  еще  большим  рвением  начинают  снимать
происходящее. Он ищет глазами Сару и находит  ее  выглядывающей
из-за могучей спины одного из двух здоровенных мужичин.
     "Это  конец,  блин!  Это  конец!"-  воет  он. В его голове
играет  "Pink  Floyd".  Кажется,  песня  из  "Стены".   "Crazy!
Crazy!"-  неистово  поет  Роджер Уотерс. Мир начинает кружиться
вокруг все быстрее и быстрее... Карусель из падких на сладкое и
на горькое репортеров,  стреляющих  из  объективов  в  фанерных
звезд,  пахнущим поп-корном... Замельтешили нервные мазки ярких
красок... "Crazy! Crazy!" - уже вопит обезумевший  солист...  И
вдруг внезапно все смолкает...
     Петр  Белолобов  лежит  на  диване  в холодном поту. "Этот
козел  Курочкин!  Он  ведь  считает   меня   ненормальным!"   -
вспоминает он с облегчением...


     У  двери  триста  пятого кабинета городской больницы номер
семь,  на  которой  красуется   поблекшая   латунная   табличка
"ОТОЛАРИНГОЛОГ",  скопилась  целая  куча  народа.  Все кашляют,
сморкаются, переступают с ноги на ногу и ворчат. "Она зашла еще
полчаса назад, а все не выходит", -  басит  мужчина  с  носовым
платочком в красных ручищах. "Совсем уже люди совесть потеряли,
- вторит  ему  сморщенная  старушка  в  резиновых  сапогах  и с
тросточкой.- Я два часа тута стою, ан все на одном месте."
     По коридору проходит тщедушный мужчина тридцати пяти лет в
коротких черных брюках и в коричневом пиджаке с  заплатками  на
локтях.  Он  в  очках  и  с  копной русых волос на голове, этот
нелепый и  смешной  человек.  Остановившись  у  двери,  пугливо
озирается  и,  набравшись храбрости, спрашивает: "Кто крайний к
ухо-горло-носу?" Очередь шевелится, поглощая новую  жертву.  "Я
последний!  --  хрипит  старик  с  густыми  бровями.- А крайним
никогда не был и не буду!" Толпа одобрительно гудит, а  мужчина
стыдливо жмется к стеночке.
     Он  так  и  стоит,  подперев сутулой спиной ядовито желтую
стену и мнет в руках темно-синюю кепку-ушанку. Больные приходят
и ждут, ругаются и уходят, а он терпеливо стоит и испытывает на
прочность свой головной убор, сработанный живучими китайцами.
     Проходят полтора часа, отмеряемые хлопаньем двери и глухим
выкриком "Следующий!", пока наконец не подходит  его  черед.  И
вот   уже  он  слышит  зычный  голос  врача,  обращенный  не  к
кому-нибудь, а именно к нему. "Это мне?"- все еще осторожничает
он. "Ну, заходите же!" -- вопит баба в платке, оскалив  золотую
фиксу.
     Мужчина  медленно открывает дверь и заглядывает в кабинет:
"Можно?" Его тоненький голос дрожит и ломается.  Он  кашляет  в
кулачок.  "Я  же  сказала!"  --  рявкает  врач.  Он проходит на
полусогнутых и садится  на  протертое  сиденье  стула  с  таким
страхом,   словно   прикосновение  к  спинке  способно  вызвать
электрошок. Он  умоляюще  смотрит  на  врача  красными  глазами
альбиноса.
     Крупная  женщина  пятидесяти  пяти  лет  с завитыми рыжими
волосами  левой  рукой  гладит  пористый  нос,  а  правую  руку
вытирает  о  подол  пока  еще белого, но уже не первой свежести
халата. Она сидит за конторским столом с таким  деловым  видом,
что даже господь бог не усомнился бы в ее всемогуществе.
     Мужчина   оглядывается   вокруг.  Совершенно  обыкновенный
медицинский кабинет. Вроде бы, и нет явной антисанитарии, но до
полной стерильности далеко как до Луны. В апломбированном шкафу
томятся пыльные коробочки и  пузырьки  с  медикаментами.  Место
ассистента   свободно,   лишь   груда   бумаги  на  подоконнике
напоминает,  что  он  здесь  бывал.  Наверное,  он  и  сам   на
больничном.  Не  потому  ли врач нервно постукивает пальцами по
крышке стола?
     - Доктор,  я  болен.  Я  неизлечимо  болен,  -  говорит  с
придыханием пациент, скомкав кепку-ушанку.



     Больной с содроганием наблюдает, как сдвигаются морщины на
переносице врача. "Скажите "А"!" -- приказывает  она,  надвигая
зеркальце  на  лоб.  Он  понимает,  что  спорить  бесполезно, и
подчиняется. "А-а-а-а-а!" -- поет он  фальцетом.  Он  чувствует
гнилостный  запах  из  ее  рта  и  трепещет  от  страха.  "Еще!
Поширше!" -- прерывает его песнь эскулап, вцепившись пальцами в
его нижнюю челюсть.  "Аааааааааааааа!"  --  вырывается  из  его
слабой груди протяжный стон.



     Он разевает рот и весь ужас перед коварной болезнью

     выходит наружу в  диком  крике,  который  сотрясает  стены
больницы.  "Ааааааааааааааааааааааааа!"- орет он. Врач затыкает
уши и силится закрыть больному пасть.  "Прекратите!  А  то  щас
милицию вызову!" -- пытается перекричать она.
     Пациент  замолкает  и  тяжело глотает воздух. Врач срывает
зеркальце и бросает на стол. "Ну, теперь видели?" -- с надеждой
вопрошает  мужчина,  поправляя  очки.  "Че  вы  мне   голову-то
морочите? -- взрывается она. -- Все у вас в порядке!"



     На  этот словесный выпад больной никак не реагирует. Тогда
она задает неожиданный вопрос: "Зарядку делаете?"



     Он досадливо машет рукой.



     - Дак  тогда  ясно! -- качает головой рыжая отоларинголог.
-- Ясно-понятно...
     В  голове  больного  вихрем   проносятся   самые   светлые
воспоминания:    обнаружение   коробки   конфет,   перевязанной
золотистой ленточкой, под новогодней елкой, раскуривание трубки
мира с вождем краснокожих из соседнего  двора,  возложение  роз
под  дверью квартиры старшеклассницы Эли и много-много другого.
Он уже видит заметку в рамке на четвертой  полосе  "Учительской
газеты", непременно озаглавленную так: "Жизнь, отданная школе."
Он вытирает слезы рукавом пиджака.



     Тут открывается дверь и выглядывает миловидная  женщина  с
пепельными   волосами   в   сиреневой  блузке.  Она  улыбается,
прикрывая рот рукой.



     Она берет бланк направления, обреченно вздыхает и начинает
писать.

     Мужчина ерзает на стуле, пытается заглянуть, но не может.



     Через  полминуты, почесав за ухом, она протягивает учителю
Вереницыну справку.



     Тот берет ее и читает. Справка скачет в руках.  Врач  трет
лоб, на котором краснеет полоска от резинки.



     Вереницын комкает спраку и  бросает  ее  прямо  в  Клавдию
Семеновну. Бумажка падает на стол.



     И, исчерпав  все  доводы,  кричит  так,  словно  просит  о
помощи:



     Однако больной не спешит капитулировать.



     И он выбегает из кабинета и хлопает дверью.
     Врач-отоларинголог  с  двадцатидвухлетним  стажем  Клавдия
Семеновна  Морданова  пытается  успокоиться  и  начинает делать
точечную акупунктуру лица.




     "Жду  ответа",-  дрожащей  рукой вывел Павел Григорьевич в
самом низу серого листа бумаги, вырванного из школьной тетради,
и тут же выронил из руки синюю  тридцатипятикопеечную  ручку  с
колпачком,   обгрызенным  когда-то  его  сыном.  В  глазах  его
помутилось. Поплыл дубовый письменный стол с неровной  крышкой,
сработанный  еще  при  царе  Горохе,  поплыли  книжные  полки с
аккуратно сложенными стопами пожелтевших  газет  "Правда"  и  с
папками  бумаг,  поплыла  и  комната  с  выцветшими  обоями  на
стенах... По морям, по волнам...
     Закружилось  его  однокомнатное   мироздание   и   понесло
ослабевшего  хозяина  к  кипучему водовороту, где бурлящая вода
подхватила его и понесла  куда-то  вниз.  А  он  и  не  пытался
противиться, полностью отдавшись воле воды. А стихия затягивала
его  все глубже и глубже в воронку, пока наконец он не перестал
ощущать, что же с ним происходит... Умер, решил старик.
     Ан нет. Его босые ноги нетвердо ступали по мерзлой  земле.
Он  шел  в  кромешной  тьме,  шел  наугад.  Сначала  медленно и
осторожно, боясь  запнуться  и  упасть,  затем  все  быстрее  и
быстрее,  пока,  наконец, отчаяние и страх перед неизвестностью
не овладели им, и тогда он побежал изо  всех  своих  сил...  Он
бежал, часто спотыкаясь и падая, торопливо вставая, затем снова
падая и снова вставая, бежал неведомо куда...
     И  чудо  свершилось...  Прямо  перед ним возникло холодное
голубое свечение, и через минуту  его  привыкнувшие  к  темноте
глаза  ослепила ярчайшая вспышка света, а когда он наконец смог
видеть, прямо перед ним посреди огромного пустынного поля стоял
величественный  трехэтажный  особняк...  Не  дом,  а  настоящий
дворец,     доверху     заваленный    золотом,    серебром    и
драгоценностями... С  гаражом  на  12  самых  дорогих  авто,  с
отделанным  мрамором бассейном, с прекрасным ухоженным садом, с
подъездом, обстреливаемым глазками телекамер...
     Уж он-то знал, кому принадлежит этот дом. Им владела семья
Добсонов, известных в городе Санта-Фе  адвокатов.  Но  этот  же
самый  дом  стал  тюрьмой  для прекрасной Джоанны. Какие только
муки она не вынесла в этих  стенах!  И  за  что?  За  любовь  к
мужественному  Карбуччио!  А  ее сестра Немезида!? Какие только
козни она не строила, лишь бы помешать  строптивому  Сириусу  -
любовнику  своей  подруги!  А  этот  Сириус  оказался подонком,
да-да, обычным подонком, потому что он  предал  свою  любовь  к
Джоанне.  И девушка сейчас оказалась в сложнейшей ситуации - от
нее отрекся родной отец Добсон-Старший... Чем же закончится это
неравное  противостояние?  Он  должен  узнать,  он  обязательно
должен узнать конец этой интереснейшей истории!..
     Павел Григорьевич открыл глаза и обнаружил себя лежащим на
ковре  посередине комнаты рядом с упавшим стулом. Болела правая
нога - видимо, он ушиб ее при падении. Острая  боль  от  сердца
отзывалась  по  всему  телу...  Ага, ясно, опять... Опираясь на
стул, он осторожно поднялся и, шаркая ногами по полу, пошел  на
кухню.   Там  он  открыл  шкафчик,  порылся  в  коробке,  нашел
лекарство, проглотил таблетку и запил водой из стакана.
     Затем вернулся в комнату и  упал  на  кровать.  Заскрипела
металлическая сетка под тяжестью тела. Немного полегчало. Жить,
он должен жить, подумал Павел Григорьевич. С каждым днем делать
это  становилось  все  труднее  и  труднее  - каждое утро снова
поднимать камень для того, чтобы вечером он проехался по тебе.
     Одна радость осталась, одна отдушина... А ведь он  помнил,
как  год и три месяца назад, когда еще только показывали первые
серии,  он  плевался  и  поносил  на  чем  свет  стоит   бедных
латиноамериканцев и директоров телевидения: "Что показывают-то,
а?  Совсем  одурели! Они нас, что ли, совсем дураками считают?"
Но прошло  совсем  немного  времени  -  месяц-другой,  и  Павел
Григорьевич  втянулся  и замолчал. Теперь уже он смотрел каждую
серию дважды: утром -  натощак,  и  вечером  -  за  чашкой  чая
"Бодрость", смакуя каждую деталь.
     Ему  определенно  нравились  эти  смуглые  люди со жгучими
глазами и  душами  нараспашку.  Он  находил  в  них  проявления
чувств,   с  которыми  не  сталкивался  в  течение  всей  своей
семидесятивосьмилетней жизни. Они  были  обуреваемы  гибельными
страстями - он же жил спокойно и размеренно. Заведовал кафедрой
общего  и частного языкознания. Про него тогда многие говорили:
"Языкознание преподает? Язык у него, конечно, хорошо  подвязан,
и он это знает".
     Он  был  трижды женат, причем, второй раз - на аспирантке,
которая была моложе его на пятнадцать лет. Но все прошло, и вот
уже он - дряхлый немощный старик. Как он когда-то  воротил  нос
от  старых  людей  и  про  себя  укорял их за бездеятельность и
никчемность. И хотя даже и  сейчас  он  был  не  чужд  занятиям
наукой  (  так, например, иногда после обеда он почитывал труды
академика Потебни ), делал он это скорее по привычке, нежели по
желанию. Просто приятно было иногда ощутить свою причастность к
духовной культуре, и тогда он брался за Геродота  и,  с  трудом
разбирая  полузабытый греческий, вникал в описание жизни и быта
скифов. Но происходило это все реже и реже, и после  того,  как
семь месяцев назад умерла жена, прекратилось и вовсе.
     У  него  стало  пошаливать сердчишко, и теперь достаточным
стало простое лежание  на  кровати  и  погружение  в  себя.  Он
замкнулся  в  себе и все дальше и дальше отдалялся от живых, и,
конечно, если бы не "Разбитые сердца в доме  Добсонов",  он  бы
полностью  изолировался  от  общества.  Два раза в день - после
утреннего показа очередной серии и перед вечерним - он  выходил
на  крыльцо  подъезда  своего двухэтажного дома и летом слушал,
как судачат немолодые жильцы на скамейке, а  зимой  -  отпускал
односложные  замечания  соседям типа таких: "Добсоны - это ведь
кино, это же  не  на  самом  деле..."  или  "Да  я  думаю,  она
выкрутится, она ведь смышленая девушка."
     Он  давно  уже  смирился  с  одиночеством.  Он  давно  уже
поставил крест на своей жизни. Он считал, с ним  уже  все  было
ясно.  Неясно  было  с  Джоанной.  Как сложится ее жизнь в доме
Добсонов после  его  смерти?  Найдет  ли  она  свое  счастье  с
благородным   Марком  или  снова  вмешаются  жизненные  силы  и
расстроят союз двух любящих сердец? Он не может умереть, прежде
чем закончится сериал...
     Он почувствовал, что боль утихла. Дышать стало  легче.  Он
осторожно встал с кровати, аккуратно поднял стул и сел к столу.
Посмотрел  на настенные часы. Перед ним лежал серый лист бумаги
в клеточку из школьной тетради сына, много лет назад сгоревшего
с  мотоциклом.  Сколько  раз  он  представлял  его   участником
чемпионата  мира  по мотогонкам, гонщиком "Серебряной мечты", и
хвастался его победами перед приятелями-пенсионерами,  хотя  на
самом  деле  он  по  пьяни поехал на своей раздолбанной "Яве" в
магазин за водкой, и искра при зажигании воспламенила  бензобак
и  сын  заживо  сгорел вместе с мотоциклом. Он видел этот живой
факел во дворе дома и выл от бессилия. В  этот  вечер  он  стал
седым.
     "Дорогая  редакция!  -  начиналось  письмо  .- Наверное, в
последнее время в Вашу редакцию приходит очень  много  странных
писем.  Большинство  из  них начинается так: "Дорогая редакция!
Сообщите, пожалуйста, чем закончится сериал "Разбитые сердца  в
доме  Добсонов."  К  ним  присоединяюсь  и я. Жить мне осталось
недолго, три года я не продержусь, поэтому, прошу Вас,  уважьте
просьбу  старика.  Жду  ответа."  И он приписал: "Как соловей -
лета." Получилось очень глупо и смешно, и он подумал про  себя:
"Ну жди, жди, несчастный!"
     Жди,  как  ждала  больная жена Евдокия Антоновна помощи от
врачей. Эти недоумки  в  белых  халатах  поставили  ей  диагноз
"туберкулез"  в  то  время,  как  она  умирала  от рака правого
легкого. Она свято верила в достижения современной  медицины  и
была  согласна  без раздумий лечь под скальпель любого хирурга.
Теперь она никогда не узнает, что на помощь Джоанне, когда  она
лежала  при  смерти,  пришел  ее  отец  Филипп  Гонсалес. И она
выздоровела! Она исцелилась!
     Он  еще  раз  перечитал  письмо  -  получилось  бредово  и
неубедительно. Навряд ли они ответят ему, но чем черт не шутит.
И   он  подписал:  "С  уважением,  Павел  Григорьевич  Языков."
Причесал волосы и высморкался в носовой платок. Взял конверт  с
белым  аистом. Он был уже подписан: "На Центральное телевидение
России. Товарищу директору. Срочно." Вложил письмо  в  конверт,
языком облизал кромки и заклеил. Посмотрел на часы.
     Встал.  Осторожно  дошел до телевизора "Чайка", стоящего в
углу комнаты, и  включил  сначала  его,  а  затем  стабилизатор
напряжения.  Техника назойливо загудела. Через минуту на экране
появилось изображение. Передавали рекламу.
      Но он-то знал, что через несколько минут услышит позывные
и увидит  титры  очередной  серии  "Разбитые  сердца   в   доме
Добсонов",  и  на душе сразу же стало легко и хорошо, как будто
бы совсем не щемило сердце и в голову не лезли дурные мысли.  И
это предвкушение удовольствия, это ожидание праздника наполнило
его  такой  радостью,  что он вернулся к столу и в течение трех
минут, пока шла въедливая и нудная реклама, рвал свое письмо на
мельчайшие клочки.
     А когда бравурным маршем зазвучала знакомая мелодия  и  на
экране  появилась  заставка  сериала,  он  прилег  на кровать и
погрузился в грезы...


     В  центре  тесной  казенной комнатки стоит старый стол. На
столе - дисковый  телефон  и  лампа,  освещающая  двух  мужчин,
сидящих  напротив  друг друга. Один - бычок лет 28, небритый, в
арестантской робе, другой - хиленький человечек лет 45 в  форме
капитана.
     Следователь  в  упор  смотрит  на  заключенного.  Если  бы
глазами действительно можно было  стрелять,  уголовный  элемент
был бы убит на месте, а в объяснительной бы все равно значилось
неизменное: "Застрелен при попытке к бегству."
     Но  арестант  продолжает  невозмутимо  смотреть  на  руки,
скованные наручниками  и  покоящиеся  на  коленях.  "Так-так",-
говорит  себе  капитан.  Его  не  проведешь. В его мозгу стучат
ходики часов,  помогающие  ему  наперед  просчитывать  коварные
замыслы нарушителей закона.
     Следователь  достает  из  кармана  серебристую,  как чешуя
леща, именную подарочную зажигалку и  держит  ее  перед  собой,
вспоминая    День   милиции   двухгодичной   давности,   мощное
рукопожатие тогда еще майора Силищева,  праздничный  концерт  с
Надеждой Раскувайкиной, банкетный стол и себя, кормящего унитаз
на  глазах  у  изумленного  Сидоровича. "Блин, перебрал ведь!"-
думает он и гонит дурные воспоминания прочь.
     Словно  нехотя  крутит  колесико,  кремний  дает  искру  и
вспыхивает газовый огонек. Капитан заворожено смотрит на пламя,
затем   гасит  его,  опуская  крышечку.  Осторожно  смотрит  на
заключенного.  Снова  зажигает  и  гасит.  Снова   смотрит   на
заключенного.   "Никакой   тебе   реакции,   -   говорит   себе
следователь. - Посмотрим, как дальше."
     Опять  щелкает  зажигалкой,  исподлобья   посматривая   на
арестанта.  Раз  -  и  два.  Раз  -  и два. Раз - и два. Щелчки
приобретают  ритм  боя  по  ритуальному  барабану  африканского
племени бинго-бонго.
     Наконец   следователь  замечает,  как  заключенный  играет
желваками, и удовлетворенно улыбается. Кладет именную зажигалку
перед собой.
     Из внутреннего кармана кителя  достает  пачку  "Беломора",
неспеша сворачивает мундштук папиросы гармошкой, как пижонистый
офицерский  сапог. Вставляет папиросину в зубы, и снова щелкает
зажигалкой.
     Закуривает. Вставляет "беломорину" в угол рта - так круче!
Дышит шумно,  но  ровно.  Вдыхает  в  легкие  побольше  дыма  и
выдыхает прямо в лицо уголовнику. Тот скрипит зубами.
     Петрович  доволен.  Он  даже  пытается пустить тому в лицо
колечко дыма  и  старательно  сворачивает  губы  трубочкой,  но
тщетно.   Бандит   изо  всех  сил  втягивает  голову  в  плечи.
Следователь  стряхивает   пепел   и   смотрит   на   переносицу
противника, как учили его в школе милиции.
     Он  докуривает  папиросу,  явно раздраженный то ли потому,
что заключенный никак не реагирует на струи дыма, овевающие его
лицо, то ли потому, что так и не удалось  разглядеть  в  клубах
дыма ни одной фигуры.
       Он тушит папиросу в пепельнице и крепко задумывается. Он
думает про  свою  дурацкую  службу, про неудачную личную жизнь.
Жена вот опять родила дочь  -  третью!  -  а  как  же  трудовая
династия, ведь все Кулебякины работали в розыске?
     Кажется,  он  забывает про сидящего напротив заключенного.
Ан нет. Вдруг он резко направляет лампу на лицо арестанта.  Тот
морщится  от яркого света. Лишь на секунду он не сдерживается и
удивленно взглядывает на Петровича, после чего опускает  голову
еще ниже и скрежещет наручниками.
     Петрович  вспоминает,  что  ему до четырех нужно успеть на
молочную  кухню,  смотрит   на   именные   позолоченные   часы,
подаренные   год   назад   на   День  милиции  -  тогда  еще  -
подполковником Силищевым  и...  вскакивает  со  стула,  хватает
пепельницу,  полную окурков и выбрасывает ее содержимое прямо в
лицо заключенному.
     Пепел кружится и падает арестанту на голову, на плечи,  на
грудь,  но  заключенный  не  становится похожим на отчаявшегося
жителя  Помпей,  напротив,  он  вспыхивает  и,   как   Везувий,
извергает  из своего жерла огонь возмущения. Он оскаливает зубы
и рычит как зверь. Он выпучивает глаза. Он трясет  перед  собой
ручищами  в  шрамах. При ярком свете лампы его глазищи, налитые
кровью, внушают страх.
     Кому-кому, но только не  хиленькому  человечку  в  мундире
российского   капитана.   Видя  небритую  харю  рассвирепевшего
матерого уголовника, он торжествует. Он добился-таки своего.  И
чтобы  утихомирить паскудника и показать, кто здесь главный, он
изо всех сил бьет по столешнице так, что древесина у  основания
трещит,  ломается  и  крышка  стола вместе с лампой и телефоном
падает прямо на арестанта, который в ужасе валится со стула.
     Конечно, ему наверняка влетит от Сидоровича  за  сломанный
стол,  за  разбитые лампу и телефон, но особенно переживать ему
нечего, ведь он на дружеской ноге с самим  Силищевым  -  теперь
уже полковником, а тот знает, что с этими козлами нельзя иначе.
     В  сумеречной  полутьме  Петрович  торжествующе садится на
стул,  закидывает  ногу  на  ногу  со  всеобъемлющим  ощущением
собственного  могущества,  откидывается  на  спинку и, лицезрея
поверженного  бандита,   глухим   голосом   почти   по   слогам
произносит:
     - Что, сука, убедился? Я тоже умею играть в молчанку!


     Девица   возраста  начала  полового  созревания  сидит  за
письменным  столом  и,  с  вороватым  видом  что-то  бросив   в
выдвижной ящик справа, с силой его задвигает. В домашнем халате
со  среднеазиатской  расцветкой,  круглолицая,  плотно  сбитая,
ширококостная, ладной деревенской породы, она словно  воплощает
собой  отрицание  "инь".  Сейчас  она  еще  маленькая, но когда
немного подрастет, будет горделиво высится над  всякими  энтими
сексуальными  предрассудками. Этакая Клава из автоклава. Именно
такую местный поэт Кукушкин назвал  за  сочные  телеса  "мокрой
жопой".
     Она   смотрит   на   свои   пухленькие   ручки   и  трясет
взлохмаченной   головой.   Опомнившись,   поправляет   стильную
модельную  прическу  "Разоренное  воронье  гнездо".  Морщится и
трогает свой мило вздернутый носик типа  "кнопка".  Из  другого
ящика достает тетрадь с желтыми страницами. Открывает и находит
последнюю  страницу, читает. Берет ручку из ба,нки из-под водки
"Дуня" и грызет кончик.
     Снова трогает нос. Видимо, ей не дает покоя его плебейская
курносость. Захлопывает тетрадь, бросает  ее  в  ящик  и  резко
задвигает его. Чешет затылок и трясет головой. Смотрит на ручку
ящика  справа.  Отводит  взгляд.  Берет  с полки книгу "Красота
своими руками" и без интереса листает ее.  Бросает  на  стол  и
опять трогает нос.
     Снова  смотрит  на  ручку  ящика  справа.  Резко  встает и
отходит от стола. Стоит в центре комнаты как вкопанная и тяжело
дышит. Приглаживает нос. Хватает ДэУшку (лентяйку)  и  включает
телевизор,  стоящий в углу комнаты. Нажимая поочередно кнопочки
на пульте своими  пальчиками,  девочка  перелистывает  картинки
всех трех программ и, не найдя ничего путного, выключает.
     Гладит нос и морщится. Неожиданно врубает радиоприемник на
тумбочке. Слышен шум радиоволн. Она крутит ручку и ловит подряд
все четыре   радиостанции  -  две  местные  и  две  московские.
Останавливается   на   одной,   но   песня    певицы    Марфуши
заканчивается.  Передают  рекламу.  Девочка стоит и гладит нос.
Слушает.
     "Улучшить  или  исправить  формы  и  размеры  ртов,  ушей,
глазных впадин и даже носов, а также других органов человечьего
тела,   вам  помогут  хирурги-костоправы  из  производственного
косметологического объединения "Барби"  Спешите  записаться  на
прием! Наш адрес..."
     Девочка   выключает  приемник,  выдвигает  правый  ящик  и
достает оттуда  маленькое  зеркальце.  Кладет  его  на  стол  и
подпирает  книгой,  чтобы  он  стоял  под  углом в 45 градусов,
направляет свет лампы и, согнувшись в  три  погибели,  склоняет
над ним свое личико.
     Указательными  пальцами  обеих  рук  она  нервно  начинает
сдавливать  участок  кожи  на  самом  кончике  носа,  сладостно
причмокивая.   И   в   этот  самый  момент  открывается  дверь,
выглядывает  голова  стареющей  женщины  с  химически  завитыми
волосами, как оказывается, матери.
     "Зина, опять прыщи давишь!? Рожа ведь вся красная будет!"-
голосит она. Девочка вздрагивает, но, оправившись, продолжает и
дальше,  пыхтя  и  сопя, увлеченно заниматься своим благородным
делом.


     Регистратура в родильном отделении городской  больницы.  У
окошка  с надписью "Справка" стоит импозантный мужчина 35 лет в
дорогом  черном  костюме  от  Скоттини,  в   черных   модельных
ботинках,   в  черной  шелковой  рубашке  с  вызывающе  красным
галстуком.  Только  самый  кончик  носа  у   него   белый.   Он
переминается  с  ноги  на  ногу.  Из  одной  руки  в  другую он
перекладывает букет алых роз. Он не просто томится в ожидании -
он явно нервничает. Это заметно и по подергиванию его век и  по
сильному дрожанию его рук.
     Проходит  несколько  минут.  Слышно  цоканье  каблучков по
ступенькам лестницы. Наконец появляется медсестра - девушка  23
лет  в  белом  халате.  С  виноватой улыбкой она держит в руках
запеленутое  дитя.  Мужчина  в  нетерпении  бросается  к   ней.
Медсестра  с  сожалением  протягивает ребенка и получает взамен
букет роз.
     Мужчина бережно берет  его  и,  поддерживая  левой  рукой,
правой  осторожно  отворачивает  края, но тут же, ошеломленный,
отбрасывает  его,  как  будто  обнаружил  взрывное   устройство
чеченских террористов. Сестра его ловит.
     Мужчина  в  припадке  горя заваливается на пол лицом вниз.
Рвет на себе волосы. Отрывает парик - как у Кобзона. Остается в
шапочке кардинала - с лысым кружком  на  затылке.  Катается  по
полу и воет.
     Вскакивает  и  снова  бросается  к ошеломленной медсестре,
стоящей поодаль и наблюдающей за этой жутью. У нее  под  ногами
уже разбросаны алые розы.
     Мужчина  в  пыльном и мятом костюме от Скоттини ступает на
них и снова склоняется над свертком. Нервно отворачивает  края.
Медсестра в ужасе наблюдает за ним и пятится к лестнице.
     Мужчина  воздевает руки к небу и беззвучно раскрывает рот,
будто читает молитву "Отче наш". Медсестра останавливается. Она
наблюдает за ним и с  недоумением  качает  головой.  А  мужчина
говорит  и  говорит,  то прикладывая руки ко лбу, то сжимая ими
виски. Говорит, хотя ни слова не слышно.
     И тогда медсестра  не  выдерживает  и  жалеет  несчастного
родителя.  Она  еще  больше  разворачивает  пеленки  и подносит
сверток к  самому  рту  убитого  горем  отца.  Тот  непонимающе
смотрит то на нее, то на сверток. Смотрит и... молчит.
     И   медсестра,   еле  сдерживая  слезы,  дрожащим  голосом
поясняет: "Говорите громче! Оно еще и глухое!"  И  оба  рыдают,
склонившись над новорожденным ухом.


     Люда Любочкина была симпатичной девчонкой, ну просто очень
симпатичной,  и  она  бы  считалась  красивой,  если бы не один
существенный недостаток: у нее не было шапки. Но не простой,  а
норковой. Все ее подруги в училище носили именно такие шапки, а
она,  как  белая ворона, третий год подряд таскала кролика. Мех
ее  шапки  был  мохнатым  и  скомканным,  и  поэтому,  встречая
знакомых, она готова была провалиться сквозь землю от стыда. Да
и чем, собственно, они лучше ее? У Вздорновой, у той совершенно
несносный  характер, к тому же, иногда она мелет такой вздор! У
Запоровой, у той вечно проблемы со здоровьем --  она  постоянно
страдает  от...  хронического  насморка.  А Мокрощелкина, между
нами говоря, та вообще блядь, вы только никому не  говорите,  а
то  она обидится. Но Люда сильно завидовала им: они имели новые
норковые шапки, и не какие-нибудь формовки, а настоящие...
     Если бы вы знали, как она хотела поиметь  такую  шапку!  А
предки, те были простыми работягами, - ну куда им поднять такую
классную вещь?! Она была готова отдать все, что угодно, даже за
формовку.  И  вот  случай  представился! Да в-общем, и отдавать
ничего было не надо, если не  воспринимать  слово  "отдаваться"
буквально.  Нужно  было  всего-навсего  провести ночь с Колькой
Пустышкиным. Он учился в одной группе с ними, но  помимо  всего
прочего,  ни  много, ни мало, брал в аренду коммерческий киоск,
так что деньжата у него водились.
     Как-то у раздевалки он подошел к Люде, удавом посмотрел на
ее кролика и, жуя жевачку, сказал: "Ну и ремка ты  носишь!  Это
же  беспонтовка! Я башляю тебе на клевую шапку-мененгитку, если
седня  вечером  подгребешь  ко  мне!"  Конечно,   было   стыдно
соглашаться,  но  ходить  с  этой позорной ушанкой на голове во
много раз хуже.
     В восьмом классе весьма средней школы у Люды  был  парень,
так  что  она  знала,  что  такое  секс,  не думайте. А что тот
парень? Да ну его! Он был одним из тех противных зануд, которые
постоянно твердят, что каждое объятие сокращает  жизнь  на  три
минуты,  каждый ушиб -- на десять, а каждая выкуренная сигарета
-- на пятнадцать. Это такие, как он, подсчитывают, что во время
поцелуя мужчина и женщина передают друг другу двести  пятьдесят
бактерий  и  пять  вирусов,  но  они напрасно утруждают себя --
таких сухарей никто не целует.
     Вот то ли дело  --  Колька  Пустышкин!  Такой  ушлый,  вот
только  с  прыщами!  Но,  честно говоря, возможностями Кольки в
постели она была разочарована. Смешно сказать,  за  целую  ночь
его  хватило  всего  лишь  на  три  раза,  правда,  третий  раз
продолжался часа  полтора,  но  ведь  все  равно  есть  мужчины
гораздо  крепче.  Да и сам Колька, тот утром тоже был недоволен
ею: то ли она  подмахивала  плохо,  то  ли,  наоборот,  слишком
хорошо.
     Однако,  свое обещание он все-таки выполнил, пусть и через
три недели, когда зима уже подходила к концу.  Со  словами  "Ну
вот,  щас  ты  не  стремнее  других!"  он вручил ей этот модный
головной убор. Это  была  минута  полного  удовлетворения.  Она
кончила.  Да-да,  она наконец кончила прежнюю жизнь униженной и
оскорбленной. После этого она часами вертелась перед зеркалом и
балдела. Этот дорогой мех! Как он был ей  к  лицу!  Теперь  уже
никто  не  подумаетпро  нее:  "Ну  и  нисчета  итет!" Она стала
свободной. Вроде бы, какая ерунда -- обычная  шапка,  но  какую
уверенность в себе она дает! Разумеется, вам хорошо знакомо это
приятное ощущение...
     И  вот  уже  она  шла  по  улице  в  новой  шапке.  Погода
соответствовала ее настроению. Выглянуло солнышко.  Вот  только
снежок  ни к чему. Если его не стряхнуть, войдя в трамвай или в
автобус, он может растаять и подпортить мех на шапке. Встречные
прохожие смотрели на нее с восхищением.  Шутка  ли,  совершенно
новая  норковая  шапка,  совершенная  своим  природным блеском!
Какое это блаженство -- ловить  на  себе  восторженные  взгляды
незнакомых  парней!  Она  ощущала  счастье.  Ее  глаза лучились
любовью ко всему сущему.
     И вдруг... В первую секунду она не поняла, что  произошло,
но  во  вторую  до  нее дошло. Она почувствовала, что неведомая
сила срывает шапку с ее головы, и увидела пацана, бегущего мимо
нее. Она поняла. Она все поняла.  Ее  пронзила  молния  чувств.
Здесь  были  и страх, и боль, и отчаяние, и гнев. Сердце бешено
забилось в ее очаровательной  груди,  готовое  выпрыгнуть.  Она
сорвалась с места и помчалась вслед за сорванной шапкой.
     Она  бежала,  забыв  обо всем на свете. "Догнать! Я должна
догнать!"  --  эта  мысль  сверлила  ее  светлую  головку.   Но
мальчуган  в темной куртчонке спасался от нее изо всех сил. Они
неслись по улице, расталкивая пешеходов. Люди  сторонились  их,
как  бешеных.  Но силы в этом поединке были неравными, и, когда
шпаненок прошмыгнул в подворотню, девчонка врубилась,  что  она
лишилась  своей шапки. Лишилась навсегда. Горючие слезы потекли
из ее прекрасных глаз ручьем, смешавшись с  черной  тушью.  Она
зарыдала  во  весь  свой  сладкий голос и бросилась на холодный
сугроб. Лицом -- в снег!..
     Блин, это был кошмар! Она билась в истерике  и  выла.  Она
обращала   свое   очаровательное   раскрасневшееся   личико   с
таргическими черными подтеками к  равнодушному  небу.  За  что,
господи,   за  что?  Она  закрывала  мило  вздернутый  носик  и
чувственные  губы  своими  тонкими  скрюченными   пальцами   со
свеженаманикюренными  ногтями. А ее недавно прекрасные крашеные
блондинистые  волосы  растрепались  и  висели  сосульками.  Она
взвывала  к  справедливости. Естественно, что никто из прохожих
не смог остаться равнодушным к такому душераздирающему зрелищу.
     Уж поверьте, не у одного студента Душкина  сжалось  сердце
при  виде этой трагедии, но это именно он первым заметил шапку,
болтающуюся  сзади  на  резинке,   о   чем   тактично   сообщил
пострадавшей.  Обеими руками она нащупала свою шапку и не сразу
смогла поверить  в  чудо.  Как  она  могла  забыть,  что  вчера
вечером,  по  совету  умудренной  опытом  мамочки,  подшила для
страховки резиночки. Разве могла она тогда  знать,  что  они  и
спасут  ее?  И  как  она могла предвидеть, что это случится так
скоро?..
     Огромное облегчение  испытала  она,  осмотрев  шапку.  Она
нисколько  не пострадала от набега маленького воришки. Зато как
здорово  было  ей  приходить  в  себя  после   такого   тяжкого
потрясения!  --  Может,  немножко  стыдно  перед людьми за свой
растрепанный  вид,  но  что  такое  этот  стыд  перед  радостью
обладания настоящей норковой шапкой? А? Разве не так? И все это
прекрасно понимали...
     Потом  Люда  Любочкина носила эту шапку и весной, и больше
подобные инциденты не  случались.  В  начале  мая,  когда  снег
растаял  и  на  деревьях  появились  зеленые листочки, девчонка
бережно посыпала шапку нафталином  и  в  полиэтиленовом  пакете
положила  на верхнюю полку в кладовке. Теперь ей хотелось иметь
кожаную куртку, но не такую, как у Дерюжкиной, а такую,  как  у
Мокрощелкиной. Ей в жизни крупно повезло -- она получила куртку
гораздо  лучше  той,  о  которой  мечтала.  Она  бросила бурсу.
Сегодня ее возят на "девятке" цвета "мокрый асфальт".  Говорят,
что она счастлива, а это -- самое главное...


     Exegi monumentum...
          Квинт Гораций Флакк
     Как  ему было классно! Не нужно было думать ни о чем: ни о
недавнем  разводе  с  Зинкой,  ни  об   очередной   грызне   со
старорежимными   предками,   ни   об   адском   желании  купить
заграничный телик. Само собой -- неизвестно  откуда  --  теплой
волной накатывалось удовлетворение и захлестывало самые глубины
его  тщедушного организма, отравленного алкогольным опьянением,
а  затем  блаженной  истомой  разливалось  по  телу.  Это  было
состояние  полного  кайфа:  его  душа  парила!  Но  вдруг подул
горячий сирокко и его бросило в жар...
     Ах да, движок этой чертовой колымаги еще  работал,  и  ему
пришлось  потянуться  к приборной панели и выключить зажигание.
Сделав это, Валерка Коробов довольно развалился  на  засаленном
от  грязи  сиденье  в  кабине  своей машины. Он вдохнул в грудь
запах  соляры  и  подумал,  что  нужно  не  останавливаться  на
достигнутом,  и  бухать  дальше.  Ну  и  что с того, что кореша
свалили, оставив его одного. Заехать, что ли, к Ваське Кураеву?
А если не застану? Или, может, зарулить к Зойке? А если застану
не одну? А что, если к  малярше  Жанке?  Да  та,  наверно,  уже
дрыхнет...
     Рычаг  переключения  скоростей  уперся  прямо  в его бок и
Валерка смачно матюгнулся в адрес начальника автоколонны.  Ведь
просил же он этого козла Сидорыча пересадить его с раздолбанной
телеги  на  нормальную  тачку.  А  тот  ему: "Обожди чутка! Как
только -- так сразу!" Но соловья баснями не  кормят!  Уж  он-то
знал,  сколько  может длиться ожидание. А ведь он проработал на
стройке без малого десять лет, и  вот-те  на!  Получи,  фашист,
гранату!  Мало  того, что он -- запущенный холостяк, в тридцать
два года живущий в общаге и не имеющий  приличного  ящика,  ну,
чтоб  со цветами, так еще и ездит на каком-то драндулете. Позор
какой!
     Он нашел в  кармане  заляпанной  пятнами  масла  и  краски
спецовки  любимую  "примку"  и  закурил. Да фиг с ними, с этими
ублюдками!С Сидоровичем,  зажавшим  новую  тачку,  с  корешами,
бросившими  его  на произвол судьбы, с Зинкой, нашедшей другого
хахаря... Пошли они все на!.. Все равно все будет ништяк,  лишь
бы  не  кончилось  горючее. Он выпустил струю дыма. Весь мир --
бардак, все бабы - ... По большому счету, ему было хорошо,  вот
только не мешало бы отлить! Конечно, лень покидать такое уютное
гнездышко,   но,   видимо,   придется.   Он   бросил  под  ноги
недокуренную сигарету. "Пойду,  звякну  Борису  Николаичу!"  --
сказал  он и резким движением рванул вниз дверную ручку. Дверца
открылась и он, потерявший координацию движений,  вывалился  из
кабины  прямо  в грязную лужу. "Вот блядство!" -- заорал он, но
его крик потонул в сгущающемя сумраке позднего вечера.
     Он с трудом встал и стал растирать руками жижу на штанинах
брюк. Грязь пропитала грубую ткань  одежды  и  осенним  холодом
обдала  колени  его  ног. Однако он выпрямился и в полный голос
запел старую песню.  "Ничего,  ничего,  ничего.  Смерти,  пули,
штыки  -- все равно",- заплетающимся языком пел он, спускаясь с
обочины дороги вниз, плохо соображая, зачем он  это  делает.  И
вдруг  потерял  равновесие  и  полетел  куда-то вниз. Спуск был
крутой -- как в бобслее. Он перевернулся несколько раз и упал в
вязкое и тягучее болото, которое тут же стало его засасывать.
     Валерка  Коробов  почувствовал  себя  беспомощным   слепым
котенком,  тыкающимся мордочкой в Неизведанное: он барахтался в
массе непонятного происхождения,  которая  засасывала  его  все
глубже  и глубже. "Все! Это конец!" -- успел подумать он, когда
на  поверхности  осталась  только  одна  голова,   а   туловище
полностью ушло в трясину. Но колени уперлись во что-то твердое.
И  с  безрадельной  радостью  он  ощутил,  как  ему повезло. Он
попытался  подняться  с  колен,  но  не  смог.  Грязная   масса
оказалась  такой  вязкой, что он не мог пошевелить ни рукой, ни
ногой.
     Выпучив  от  страха  глаза,  он  старался  сквозь   темень
разглядеть  место вокруг себя. Судя по очертаниям металлической
балки, до берега было метра полтора-два,  но  вот  вопрос:  как
преодолеть  это  небольшое  расстояние,  когда  все  мышцы тела
скованы этой жижей? Теперь он был трезв, как стеклышко, хотя до
этого выпил больше поллитра водки. Его  голова  работала  ясно,
лихорадочно перебирала варианты и искала путь к спасению. И тут
отвратительный   запах,   исходящий   от  жижи,  показался  ему
знакомым. Он принюхался, и до него дошло, что он  попал  в  тот
самый  котлован,  в  который  сливают остатки неиспользованного
бетона, раствора цемента и щебня.
     Он вобрал в грудь побольше воздуха  и  заорал:  "Лю-ю-юди!
Помоги-и-ите!"  Тишина.  Он закричал еще. И снова тишина. И так
снова и снова. Все. Кончено. Все. Кончено. Бесполезно  кричать.
Пятница.  Конец  рабочей  недели. Территория стройки огорожена.
Никто не услышит. Никто...
     Он представил, как его труп найдут  в  понедельник  утром,
как  будут  ломами  вырубать  из  застывшего бетона, и взвыл от
ужаса. Только сейчас  он  почувствовал,  как  хочет  жить.  Без
разницы -- плохо или хорошо, лишь бы дышать и ходить по земле.
     Он  вспомнил,  что  Зинка  так и не увидела хитрый значок,
который они с Федькой вывели под трафарет на двери его  машины.
"А  что  значит  эта  фигня?  Черная?  Белая?"  "А это единство
мужского и женского организмов,  -  ответил  тогда  Федька.  --
Зинка  увидит  эту  картинку  и вернется..." И хотя он так и не
понял, что это значит, но в то, что Зинка вернется,  поверил...
А тут такое...
     Он  стиснул  зубы,  что  было  сил  напрягся  и  попытался
подняться.  Колени  стали  отрываться  ото  дна.  Он  завыл   в
нечеловеческом   усилии   воли,   когда   под   тяжестью  массы
застывающего бетона смог подняться с колен. Если его  никто  не
услышит,  через  несколько  часов, возможно, он будет закован в
камень,  как  какой-нибудь  доисторический   птеродактиль.   Он
ощутил,  как  холодеют  его  конечности,  как  ледяным панцирем
покрывается    его    спина,    и    заорал    благим    матом:
"Помоги-и-и-и-и-ите!"  Ему  удалось вырвать из бетона руки и он
стал бить ими по поаерхности твердеющей массы, сдирая и царапая
кожу, сбивая в кровь костяшки пальцев.

     Сторож РСУ No4 Михаил Львович Потапкин в это  самое  время
находился  в  бытовке  на  другом  конце стройки. Прислонившись
спиной к груде  телогреек,  он  смотрел  телевизор.  Показывали
итальянскую   комедию,  и  на  экране  какой-то  пьяный  мужик,
спотыкаясь и падая, шел по улице Рима. "Какая  гнусная  пародия
на русских!" -- выговорил старик. Он взял стакан, полный мутной
браги,  и  в  сердцах  отхлебнул  половину. И тут услышал дикий
крик. Сторож испугался. Он не сразу попал в рукава  телогрейки,
а  про  фонарик  вспомнил  только тогда, когда чуть не свалился
кубарем с лесенки.
     Он шел по ухабам и  рытвинам  прямо  на  крик.  Добрел  до
"зила"  с распахнутой дверцей и стал спускаться вниз по комьям.
И вдруг кубарем полетел вниз.  Оказавшись  в  вязкой  жиже,  он
услышал:  "Ту  что,  не  видел, куда прешь?" Грязь залепила ему
уши, попала в рот. Он не сразу понял, что обращаются к нему.  И
увидел  голову.  Но удивила его не говорящая голова, а фонарик,
который лежал на поверхности и не тонул. Подергавшись и  поняв,
что это бесполезное занятие, он разинул глотку и завопил. Сосед
последовал  его  примеру и вскоре все жилые дома вокруг стройки
содрогались от воплей узников котлована.
     Жильцы микрорайона, обеспокоенные  разгулом  преступности,
отреагировали  незамедлительно.  В спешном порядке были вызваны
милиция, скорая  помощь,  пожарная  команда  и  даже  горгаз  и
горводопровод.  Через  пятнадцать  минут  машины всех спецслужб
прибыли на место происшествия.  Они  обнаружили  двух  человек,
копошившихся  в  застывающем  бетоне. Котлован осветили мощными
прожекторами,  дождались  прибытия   команды   МЧС   и   начали
спасательные  работы.  Через  три  с  половиной  часа с помощью
шагающего экскаватора удалось вытащить несчастных.
     А утром вся стройка бурлила, обсуждая происшествие.  Через
два  дня информация о произошедшем попала в местную газету, где
под  заголовком  "Забетонировались"  вышла  небольшая  заметка,
которая немало рассмешила читателей.
     Прошла неделя. Люди посмеялись и забыли о ЧП на стройке. А
в следующий   понедельник  в  котловане  нашли  труп  бедолаги,
застывшего в бетоне. Наблюдавшим издалека зевакам казалось, что
на строительной площадке стоит бюст великого  человека,  пустые
глазницы  которого  обращены  к небу. Погибшим оказался местный
поэт Пентюхов, сбежавший из больницы.


     В бригаде бетонщиков Амелина, ровно как и во многих других
бригадах строительного треста  города  N,  существовала  давняя
традиция   черпать  силы  для  дальнейшей  работы  в  обеденный
перевыв. Силы черпались двухсотграммовыми гранеными стаканами в
виде водки  или  вина.  Пиво  --  "бычье  удовольствие"  --  не
уважалось  по  причине  малой крепости и большого объема оного.
Иногда,  в  крайне  редких  случаях,   употреблялись   "Тройной
одеколон",   лосьон   "Огуречный"   и   даже   стеклоочиститель
"Пингвин". Похоже, что такой случай наступал...
     Приближалось обеденное время, а деньги на спиртное были не
собраны  и  гонцы  в  винный  отдел  близлежащего  магазина  не
отправлены. Дело в том, что ни у кого из членов бригады не было
денег,  потому  что  день  был перед самой получкой. По крайней
мере, в долг никто не давал.
     Чтобы  понять  сложность   создавшейся   ситуации,   нужно
рассказать  о  самой  бригаде,  которая  состояла из пятнадцати
человек и делилась на два лагеря  --  пьющих  и  непьющих,  или
пьяниц   и   трезвенников.   Соотношение   сил   было  примерно
половина-наполовину.  Расстановка  сил  часто  менялась   из-за
колеблющихся элементов, но соотношение сохранялось.
     Признанным  лидером  первой  группы  был Бяка. Вернее, его
звали Витьком, но он никогда не откликался на имя, привыкнув  в
свое  время  к  кликухе. Он имел несколько судимостей за мелкое
хулиганство и за кое-что покрупней и из  своих  тридцати  шести
лет  больше  половины оттоптал на зоне. Но он совсем не походил
на матерого уголовника,  скорее,  даже  наоборот,  было  в  его
мальчишеской    фигуре,    недоразвитой    из-за    чрезмерного
употребления  алкоголя  и  наркотиков,  что-то  трогательное  и
беззащитное.  Да, телосложением он походил скорее на подростка,
но  глаза,  его  глаза,  которые  видели  жизнь  во   всей   ее
неприглядной  красе,  наивными  быть  не  могли. Они могли быть
ничегоневыражающими, а могли бы выражающими  слишком  много,  и
тогда казались безумными. Когда он опрокидывал первый стакан --
а  на  стройке  неполными стаканами пить не принято, - кадык на
его худой шее двигался как поршень,  и  через  тридцать  секунд
глаза  у  Бяки  становились  стеклянными и страшными. Он всегда
носил маленький  шприц  с  куком  ваты,  завернутые  в  носовой
платок,  в кармане потертого пиджака и кололся всем, начиная от
опиума и заканчивая  раствором  димедрола  в  воде.  Если  Бяка
замечал  на  газоне у какого-нибудь подъезда цветы мака, то уже
через несколько  минут  они  не  могли  радовать  никого  своей
красотой,  зато,  смятые в кармане, немного позже радовали Бяку
свойствами  млечного  сока,  дающими  кайф.  Жена  считала  его
конченым  человеком  и  поставила на нем крест, но, несмотря на
это, не бросила, и этой  верностью  поставила  крест  на  самой
себе.
     Другую группу, как и положено, возглавлял бригадир Амелин,
жилистый  юморной мужичок, у которого в сорок один год все зубы
до  единого  были   вставными.   Он   пользовался   неоспоримым
авторитетом  в бригаде, но его власть воспринималась с иронией.
Он не только не пил, но и не курил,  и  вообще,  пытался  вести
здоровый  образ  жизни.  Однако  говорили,  что  раньше  --  он
употреблял напитки гораздо  крепче  кваса,  причем,  в  немалых
количествах. Сейчас же он слыл любителем крепкого чая и сложных
кроссвордов.  Натура  чрезвычайно активная, он не давал скучать
никому, своей энергией заряжая остальных.  По  пятницам,  когда
все  газеты  печатали  кроссворды,  он  появлялся  в  бытовке с
толстенной стопкой этой газет, бросал их на стол,  ставил  чай,
и,  устроившись  поудобнее  посередине  стола, открывал и читал
вслух столбцы по вертикали и горизонтали, тут же отгадывая. Ему
нравилось  поражать  всех  своими  способностями.  Редко  когда
кому-то удавалось опередить его и назвать правильное слово. Тем
не  менее,  благодаря  ему, все стали что-нибудь да узнавать. И
могли называть не  только  отличительный  знак  государства  из
четырех  букв  или белый хлеб продолговатой формы из пяти, но и
вещи посеръезнее, например, персидского и таджикского поэта  из
восьми  букв  или  азбуку  старославянского  языка из девяти, и
многое другое. Некоторые впервые узнали, какие  рыбы  входят  в
семейство  тресковых, а какие птицы -- в отряд журавлеобразных,
и были так поражены этим,  что  почувствовали  себя  настоящими
эрудитами, конечно, не такими, как Бугор, но все-таки...
     Однако вернемся к нашим пьющим героям, оказавшимся в такой
сложной  ситуации.  До перерыва оставалось не более получаса, а
спиртное все еще не  было  куплено.  Любой  шахматист  в  такой
ситуации,    поправив   очки,   противным   трескучим   голосом
констатировал бы пат, только не наши герои. Для  них  настоящей
трагедией  стал  бы обед без сугрева, поэтому они искали выход.
Они  могли  представить  себе  тот  позор,  когда  Бугор  будет
высмеивать  их  вынужденную  трезвость,  и  не  могли допустить
такого унижения. Бяка, неутомимый искатель,  подходил  ко  всем
членам бригады и сначала просил, и затем требовал деньги. Никто
ему  не  давал. Паштет побежал в другую бригаду и тоже вернулся
ни  с  чем.  А   Кадета,   пацана-допризывника,   отправили   к
женщинам-озеленителям, но и он, когда вернулся, развел руками.
     Вся  бригада  работала  на  участке  у дома и разравнивала
бетон,  один  Бяка  судорожно  перебирал   различные   варианты
получения  денег,  но,  перебрав  все,  он не остановился ни на
одном. Но что-то предпринимать надо!  И  он  замыслил  недоброе
дело.   Он   зашел  в  бытовку  и  взял  старенький  патефон  с
несколькими пластинками, давно принесенный кем-то из непьющих и
ставший необходимой вещью в  бытовке.  Он,  конечно,  прекрасно
понимал,  что  совершает преступление, но ничего другого ему не
оставалось. Он запихал все в  большой  полиэтиленовый  пакет  и
бросился бежать к "Универсаму".
     До закрытия магазина оставалось двадцать минут. Бяка встал
у главного  входа  и стал предлагать старинную вещицу, реликвию
бригады. "Купите патефон! Ну, купите, почти задаром отдаю!"  --
клянчил Бяка. И вот какая-то женщина, посмотрев на этот раритет
и  немного  подумав, под выкрики Бяки "Ну быстрее же! Быстрее!"
отсчитала несколько бумажек.
     Бяка схватил деньги и бросился в винный отдел. "Закрыто!"-
перегородил ему дорогу грузчик-здоровяк. "Брат! Я  на  минутку!
Ну,  пропусти!" -- взмолился Бяка. Тот пожалел бедолагу, потому
что сам не раз оказывался в такой  переделке,  и  пустил.  Бяка
купил  бутылку  водки, но оставалось еще немного денег, которые
неприятно жгли ладонь. Их хватало  только  на  бутылку  кефира.
Недолго  думая,  Бяка  купил  кефир и, повеселев в предвкушении
похмелья, помчался назад.
     В  бытовке  уже  полным  ходом  шла  разборка  по   поводу
отсутсвия  патефона. Исчезновение такой вещи сразу же бросалось
в глаза. "Это ты спер, подлый раб вредной привычки?" -- спросил
Бугор у Бяки. Бяка замотал головой. "А откуда деньги на водку?"
-- поинтересовался Бугор. "Занял" , - соврал тот.
     Когда все  сели  за  стол,  Бяка  первым  делом  откупорил
бутылку.  "Братва,  кто  будет  пить  сегодня?" -- спросил он и
обвел долгим взглядом всех  членов  бригады.  Все  молчали.  Он
спросил снова. Отозвалось пять человек. "Сегодня наливаю только
по  децилу ввиду чрезвычайных обстоятельств" , - предупредил он
своих. "Послушайте, братва синюшняя! -- обратился к ним  Бугор.
-- Патефон унес кто-то из ваших. Раз вы так оборзели, мы лишаем
вас  еды.  Пейте одну свою водку!" "Но, Бугор... - начала Бяка.
"Никаких "но"!" -- отрезал Бугор.
     Тогда Бяка достал из пакета  кефир.  "Чем  не  закусь?  А,
Паштет?"  --  спросил он. "Все ништяк!" -- ответили ему. Только
один хитроумный Бугор  не  смог  скрыть  усмешку.  Когда  водку
разлили   по   сто  граммов,  бутылки  как  не  бывало.  Пьющие
провозгласили тост "За то, чтобы таких дней больше  не  было!",
чокнулись  и  разом  выпили, затем запили кефирчиком. Потом они
сидели и смотрели,  как  едят  Амелин  со-товарищи.  Привычного
оживления  не  наблюдалось.  Наоборот,  они  сникли  и молчали.
Что-то было не так.
     "Братва, так мы  пили  или  не  пили?"  --  вдруг  прервал
жевания  и  причмокивания Бяка. "Пить-то вы пили, зато не ели!"
-- ответил Бугор. "Что-то вроде бы как будто бы я и не пил",  -
удивленно  произнес  Бяка.  И  действительно, он был совершенно
трезв, даже его глаза не блестели, как обычно. "И я тоже ничего
не чувствую", - вторил ему Паштет. Бяка встал и сказал:  "Ни  в
голове,  ни  в  жопе! Трезв как стеклышко!" "Дурак ты, дурак, -
сказал Амелин, - если не понимаешь, почему..."
     "А  что  это  я  должен   понимать?"-   осведомился   Бяка
осторожно.  "А  то,  что  кефир нейтрализует действие алкоголя.
Запомни это, Бяка!" Но Бяка уже не слушал своего начальника,  а
пробирался  к  выходу  из  бытовки. Но не успел он выйти, как у
порога его вырвало прямо на рабочую одежду. Он  подскользнулся,
ударился  о  дверь,  вывалился  из  вагончика  и завыл. Бригада
вынуждена была прервать обед и обступила катающегося по  земле,
корчившегося  от  боли  и  воющего Бяку. Кадета послали вызвать
"скорую помощь".
     У Бяки был открытый  перелом  правой  руки.  Он  вышел  на
работу  только  через полтора месяца. В здоровой руке он держал
чемоданчик с проигрывателем.  В  больной  --  бутылку  дорогого
"Вермута".  "Ну,  что,  братва,  нужно  подлечиться?" -- вместо
приветствия  заявил  он.  "Нет,  Бяка,  извини,   но   с   этим
покончено!"  --  осадил  его  Бугор.  Бяка  сильно удивился, но
бутылку в пакет убрал. Чтобы  ее  выпить,  ему  пришлось  ждать
конца смены. А в обед он вместе со всеми разгадывал кроссворд и
даже  отгадал  одно  слово  из  шести  букв,  обозначающее  род
виноградного вина с настоями из трав.


     Я знал его с детства. Мы жили в одном доме и нас водили  в
один детский сад. Из тех ранних лет моя память сохранила только
один  эпизод,  связанный  с  ним. -- После тихого часа во время
прогулки, когда мы  прятались  за  верандой,  он  угостил  меня
карамельками,  которые  я  тут  же  скушал.  А через полчаса мы
поссорились и он с грозным видом требовал: "Отдавай мои конфеты
назад!" "Где я тебе их возьму? -- отбивался я. -- Я же  их  уже
съел!?"  "Где  хочешь, там и бери! Живот вспарывай и доставай!"
-- не унимался он.
     Родители отдали нас в одну школу и в один класс, и еще лет
пять мы оставались закадычными друзьями. А в первом классе  уже
я,  когда  он  отбирал  у меня яблоко, кричал: "Отдай! А то я с
тобой дружить не буду!", за что получил "неуд" по поведению  за
неделю.   Зачем  я  это  рассказываю?  Возможно,  затем,  чтобы
доказать, что мы стоили друг друга, и, кроме того,  мне  просто
дороги   эти   детские  воспоминания  о  шалостях  и  проказах,
совершенных вместе с ним.
     А потом наши  дороги  разошлись.  Я  много  читал  и  стал
завсегдатаем  библиотек,  он  же  разгонял  скуку  на  школьных
вечеринках, пил и танцевал. Если честно, я  ему  завидовал.  Он
брался  за  все: и рисовал, и писал стихи, и играл на гитаре. И
нужно сказать, совсем даже неплохо.  Но,  едва  начав,  тут  же
бросал,  ибо  был  нетерпелив  и  жаждал быстрого признания. Он
хотел  постоянно  вызывать  восхищение.  Ему  нравилось  видеть
восторг  в  глазах  глупых  девчушек.  Он  хотел жить красиво и
получать максимум удовольствия.
     Но вот беда, всегда в самые неподходящие  моменты  вставал
этот  болезненный  вопрос  --  можно ли совместить стремление к
духовному  совершенству  с  плотским   желанием   материального
благополучия.  Можно ли одновременно иметь и быть? Жизнь каждый
раз отвечала грубо и однозначно: "Нельзя!" И  в  последний  раз
для   убедительности   вместе  с  прежним  ответом  он  получил
серъезное сотрясение мозга, перелом частей носа и  ушибы  лица.
На  месяц он словно выпал из жизни, а когда появился снова, его
было не узнать, так сильно он изменился.
     Теперь вместо импульсивного юноши это  был  уравновешенный
мужчина,  спокойный  и выдержанный, неторопливый настолько, что
прежние знакомые тут же окрестили его Тормозом. Все его  друзья
после  неожиданной  перемены,  не  помахав  ручками и не сказав
"адью", навсегда покинули своего приятеля.  Едва  ли  их  могло
интересовать   столь   примитивное   существо,   позорящее  род
человеческий. Разве важно, каким  он  был?  Главное,  каким  он
стал!  А  кем  он  стал?  Да  так, куском дерьма, как говорят в
американских фильмах. К своему стыду, я тоже перестал  подавать
руку этому бедолаге с помутившимся рассудком.
     Он   невозмутимо   ходил  по  городу  и  лениво  улыбался,
равнодушный и флегматичный. Я заглядывал  в  его  непроницаемые
глаза  и  думал,  как  мог  такой классный парень превратится в
бледную и невзрачную тень, и  вместо  человека  я  видел  перед
собой  полное  ничтожество.  Казалось,  его  глаза  не выражали
ровным  счетом  ничего.  Тупые  и  безучастные,  они   по-рыбьи
уставились  в пространство прямо перед собой. Стоит ли говорить
о том, насколько он был мне омерзителен. Он сильно располнел  и
стал  мне противен настолько, что я переходил на другую сторону
улицы, едва замечал его отвратительный фейс.  Однако  меня  все
еще мучил нездоровый интерес.
     Мое  любопытство  оставалось  неудовлетворенным, пока я не
знал ответов на многие вопросы. Ну, например, интересно было бы
узнать,  чувствует  ли  он  себя  сомнабулой  в   тумане   или,
убедившись  в том, что он -- никто, просто довольствуется самим
фактом своего существования,  да,  может,  к  тому  же,  еще  и
радуется,  ведь  самая  искренняя  радость  --  это радость без
причины. Знает ли  он,  что  стал  похожим  на  ограниченное  и
самодовольное    животное,    все   потребности   которого   --
исчерпываются словами "есть" и "спать"? Способен ли он  увидеть
себя со стороны? Соневаюсь. Думаю, что нет, иначе он не стал бы
с  безразличным видом расхаживать по грязным тротуарам и пинать
пустые пачки от сигарет.
     Тем не менее, я еще замечал его бесцельно маячившую фигуру
и всегда испытывал при виде нее чувство сожаления. Черт побери,
я не верю в рок и фатум, я не верю в судьбу,  но  я  знаю,  что
есть невезение! Я знал также и то, что парню просто не повезло,
и  чисто  по-человечески  мне  было  его  жаль,  но  почему же,
наконец, он до сих пор не пришел в себя? Почему он сломился, не
выдержав первого же удара? Почему, будь он  проклят,  растоптал
вместе со своими идеалами и мои иллюзии?
     Так или иначе, прошло несколько лет, и я перестал обращать
на него  внимание, как не обращаешь его на мусорные контейнеры,
стоящие в глубине двора, как не обращаешь его на  черный  остов
сгоревшего  когда-то  дома. Он стал значить для меня не больше,
чем головешка угля  из  потухнувшего  костра.  Я  уже  имел  за
плечами  какой-никакой  жизненный  опыт, но, в отличие от этого
слабачка,  только  гнулся,  но   не   ломался,   чем   гордился
несказанно.  Что  ж,  подумаешь, одним несчастьем больше, одним
меньше  --  какая  разница?  Ну,  выбили  тебе  зубы,   поставь
искусственные и утешай себя тем, что он никогда не болят и едва
ли не прочнее и красивее настоящих...
     Но  однажды  июльским утром я увидел его и не узнал. Все в
нем, начиная от походки до выражения глаз, внезапно изменилось.
До этого вечно сутулившийся и трусоватый, он уверенно  и  прямо
шел  мне  навстречу, а его глаза уже не смотрели сквозь меня --
теперь в них светился какой-то дьявольский блеск.  А  когда  мы
поравнялись,  я  не  мог  не подать ему руки. Он принял это как
должное. И вдруг он подмигнул  мне  левым  глазом  --  или  это
только  показалалось?  Недоброе  предчувствие  ощутил  я  в  те
секунды.
     Вечером, когда к соседнему подъезду  подъехал  милицейский
газик,  я  знал,  что это за ним. Двое "омоновцев" с автоматами
вывели его из дома, посадили в коробок и увезли. Больше  я  его
не  видел, а остальное, как и все жильцы дома, узнал из газет и
из передач местного телевидения.
     Оказалось, что ночью он ворвался в  квартиру  того  парня,
который  пару  лет  назад  его  отделал,  ножом убил его мать и
младшего брата, а потом пости до  самого  утра  истязал  своего
давнего  обидчика.  Куски  его  тела  нашли  потом  в  одном из
мусорных контейнеров, стоящих в  глубине  нашего  двора.  Когда
заканчивался   суд,   перед  тем,  как  ему  зачитали  смертный
приговор, он сказал: "Вот теперь я счастлив..."



Last-modified: Wed, 21 Jan 1998 06:41:11 GMT

Оцените этот текст: