ованного под пионерский лагерь с горнами и барабанами задника, сцепила на груди пальцы и вглядывалась в затылок Валентина Борисовича с болью и нежностью. А муж, дождавшись, когда стихнут рукоплескания, поднял обе руки перед собой и обратил их ладонями к Кларе. Затем он закрыл глаза и согнул сомкнутые на обеих руках пальцы. Лицо его исказилось нечеловеческой мукой, в то время как пальцы стали медленно возвращаться в вертикальное положение. И тогда Клара, точно привязанная к кончикам этих пальцев невидимой ниточкой, поползла вверх, как пионерский флаг на веревке, что был изображен на заднике. Несколько мгновений она не соображала, что с нею происходит, но потом вдруг с ужасом заболтала ногами в воздухе и завизжала на весь зал: -- Валентин, опомнись! Валентин Борисович, не открывая глаз, улыбнулся самодовольной улыбкой и переломился в поклоне, бросив обе руки книзу. Клара за его спиной опустилась на пол с завидной быстротою, то есть почти упала с метровой высоты, встряхнулась всем телом, точно собака после купания, и убежала за кулисы, не посмев даже подойти к дерзкому мужу. Случись такое пару месяцев назад, от Валентина Борисовича остались бы лишь рожки да ножки! Нечего и говорить, что зал неистовствовал: хохотал, рыдал, топотал ногами. -- Еще! Еще! -- скандировали кооператоры, словно не догадываясь, что в любую минуту каждый из них может повторить трюк Клары Семеновны. И Завадовский дал понять свою власть над зрительным залом. Бывший забитый циркач, угождавший публике, наслаждался сейчас своей силой. Он выпрямился и, придав взгляду гипнотизм, принялся шарить по рядам глазами, словно выискивая очередную жертву. Кооператоры притихли и вдавились в стулья. Завадовский будто кружил над залом -- горный орел, кондор, стервятник, -- сейчас он отплатит им за годы унижения, сейчас он взметнет эти ряды, закрутит их в спираль и вышвырнет в чистое майское небо, которое пока еще ничего не подозревало, раскинувшись за широкими окнами актового зала во всей своей голубизне. Валентин Борисович сверкал очами, пальцы его хищно шевелились. Похоже было, что он слегка помрачился рассудком. Но минута триумфа и помрачения длилась недолго. В переднем ряду встал мужчина в штатском и тихо, но внятно произнес: -- Прекратите, Завадовский! И Валентин Борисович мгновенно сник, осунулся, помельчал... -- Простите, Роберт Павлович... -- прошептал он, поклонился и быстрыми шагами ушел со сцены за кулисы. Зрители, облегченно вздохнув, проводили его хлопками. На сцену выпорхнула Светозара Петровна с лицом чуть бледнее обычного и крикнула в зал: -- Концерт окончен! Последний номер, несмотря на его безусловную сенсационность, несколько испортил праздничное настроение кооператоров. Опять повеяло страхами и загадками памятной ночи, о которых хотелось бы забыть навсегда. Кооператоры расходились встревоженные, потому как нельзя кстати маячил впереди банкет, где можно будет забыться и залить тревоги вином. Генерал проводил Ирину до щели и, уже прощаясь, вдруг сказал: -- Ирина Михайловна, я давно хотел спросить: какие у вас планы на лето? Ирина замялась. Планов никаких у нее еще не было. По правде сказать, все эти дни на новом месте проскочили впопыхах; ее не покидало вокзальное ощущение временности, а потому строить какие-либо планы она просто боялась. Генерал, не дождавшись определенного ответа, продолжал: -- Я хочу предложить вам с Егором провести лето у меня на даче. Это в семидесяти километрах от города в сторону Приозерска. Там немного запущено после смерти моей супруги, но вполне сносно... -- Спасибо, Григорий Степанович, я как-то не знаю... -- После будете "спасибо" говорить. Когда у вас отпуск? -- В июле. Впрочем, я не знаю -- отпустят ли. Я всего третий месяц на этом месте. Отпуск мне еще не положен. -- Это в училище-то? Отпустят! -- сказал генерал. -- Начальник училища -бывший мой подчиненный. Ирина не знала -- благодарить генерала или нет. Настолько неожиданным было его предложение, что она не успела взвесить, удобно ли, что скажут посторонние... впрочем, что за ерунда! Какие посторонние? -- Ну, вы подумайте, потом скажете. Я настоятельно советую и приглашаю. Мальчику будет хорошо, -- сказал Григорий Степанович, обратив взгляд на Егорку и потрепав того по плечу. -- И вам, надеюсь, тоже... И мне... -- добавил он после паузы неожиданно дрогнувшим голосом. -- Всего доброго! Желаю весело провести вечер! -- закончил он бодрым опять голосом, повернулся и пошел к своему дому. -- Ну что, Егор? Поедем к Григорию Степановичу? -- растерянно спросила Ирина. -- Поедем! -- обрадовался Егорка, но тут же вспомнил: -- А папа? -- Папа... -- упавшим голосом повторила Ирина. -- В общем, это еще не скоро, посмотрим... На банкет к семи часам вечера она пошла с неохотой, чуть ли не по обязанности: не любила выделяться. В ресторане ей указали, куда садиться; столики компоновались по лестничным клеткам, и Ирина обнаружила за своим Ментихиных и чету Вероятновых, остальные соседи по этажу отсутствовали: Сарра Моисеевна по возрасту, я -- по занятости совсем другими делами, прочие -- по неизвестным причинам. Здесь уже торжественная часть прошла мигом в виде тоста Светозара Петровича "за дружбу и взаимопонимание", после чего торжество рассыпалось на отдельные застолья -- где скучнее, где веселее, официанты работали спустя рукава, посетитель был больно уж беден -- восемь пятьдесят на человека! -- они почти не скрывали презрения... а когда по рукам пошли бутылки водки, принесенной "с собой" в двух сумках Клары Семеновны, то все стало знакомо и неинтересно... Разговор за столиком Ирины не вязался. Вероятнов отмалчивался; все еще таил обиду на кооператоров, сместивших его с поста, хотя -- видит Бог! -- нужен он ему был как собаке пятая нога, да и новый председатель чувствовал себя в соседстве с предшественником неуютно. Ментихина придвинулась к Ирине и слово за слово начала целенаправленный разговор о жизни: хватает ли денег? скоро ли вернется муж из командировки? что будет летом делать мальчик? неужели в городе останется?.. вы простите, Иринушка, что я вторгаюсь, но с мужем у вас все, так сказать, в порядке?.. извините, Бога ради! -- Я видел его, -- вдруг брякнул Вероятнов после рюмки. -- Кого? -- удивилась Ирина, ибо Вероятнов обращался к ней. -- Мужа вашего. -- Где? -- вскинулась Ирина, будто Демилле был потерянным в городе, хотя достаточно было позвонить мужу на работу, чтобы он отыскался. -- На демонстрации, -- ответил Вероятнов. Он перестал жевать и удивленно уставился на Ирину -- больно уж она переменилась в лице! Ментихина обратилась в слух. -- На демонстрации... -- повторила Ирина. -- Он никогда на демонстрации не ходил. -- А тут пошел. Да еще с портретом, -- Вероятнов хохотнул, вспомнив нелепый вид Демилле. Пришлось ему рассказать подробнее об их встрече. Ирина пришла в себя ("В самом деле, чего я волнуюсь? не маленький! ему, видно, все равно, раз на демонстрации ходит!"), но старушка успела все же определить для себя, что дела в семействе Демилле обстоят неважно. По мере того как содержимое бутылок вливалось в единый организм кооператива, шум в зале нарастал, вот уже полетели пятаки в музыкальный ящик и первые пары закружились между столиков. Идейное воодушевление, охватившее кооператоров на концерте, незаметно переходило в алкогольную эйфорию с горьким осадком на дне. И официанты с постными ухмылочками, и бутылки водки, тайком передаваемые под столами, и закуски, один вид которых навевал мысли об ОБХСС, -- все, буквально все разрушало с таким трудом созданное единство, намекало на тщетность коллективистских отношений. Будто из нарисованного на заднике пионерлагеря вернулись в реальную жизнь... И уже текли пьяные речи, и струились пьяные слезы, а поток брудершафтов и лобызаний достиг опасной силы. Тянулись с бокалами к Рыскалю, высказывали ему слова признательности и любви, которые, будь они сказаны в трезвом состоянии, безусловно, имели бы больше веса, чем теперь. Рыскаль хмурился, вертел фужер с "пепси-колой" за тонкую ножку. Не позволил себе выпить ни грамма, хотя абсолютным трезвенником не был, употреблял -- но лишь в семье или с друзьями по праздникам. Никак не на работе. А здесь была работа. Инесса Ауриня, сверкая глазами и размахивая пышной копной волос, вдруг пустилась в пляс под зажигательные звуки цыганочки. Кооператоры-мужчины хлопали в такт, не жалея ладоней, официанты смеялись в кулак, сгрудившись у дверей зала. И уже Файнштейн с Серенковым, заложив большие пальцы рук под мышки, синхронно танцевали "семь сорок", точно родные братья, Клара Семеновна вертелась перед ними колбасой, подзуживала, подкрикивала... В разгар веселья у дверей в зал произошло движение. Официанты преграждали кому-то дорогу, разводили руками: мол, мест нет, но потом расступились и пропустили в ресторан незнакомую женщину. Она поискала кого-то глазами, затем подошла к столику моих соседей и уселась рядом с Ириной. Только тут Ирина ее узнала. Это была дочь генерала Николаи. Рыскаль, конечно, заметил появление женщины и не спускал с нее глаз. Не хватало ему, кроме людей Коломийцева, еще и неизвестных посторонних! Мало ли откуда? Вдруг Управление прислало проверить?.. Он несколько успокоился, увидев, что женщина завела какую-то беседу с Ириной Нестеровой. Заметил Рыскаль, что к разговору женщин внимательно прислушивается и Светозара Петровна. Значит, и ему будет известно... Не прошло и минуты, как Ирина, покраснев, вскочила с места и бросилась к выходу. Незнакомка, как ни в чем не бывало, налила себе водки в фужер и залпом вылила. Ну и гости!.. После чего она встала и с пугающей развязностью пригласила на танец Вероятнова. Тут Рыскаль окончательно убедился, что незнакомка (кстати, одетая довольно скромно) изрядно пьяна. Ее качнуло и бросило в объятия к бедному растерянному гиганту Вероятнову. Еще минута, и вспыхнул бы скандал, ибо жена Вероятнова уже готовилась ринуться в бой, но тут неожиданно вернулась Ирина, схватила незнакомку за руку и потащила ее к выходу. Никто из кооператоров по-настоящему не обратил внимания на этот инцидент, поскольку забав хватало. Дело близилось к концу, гром победы раздавался, официанты убирали грязную посуду... Кооператоры гурьбой двинулись на улицу. Домой пошли почти тою же колонной, что вчера на демонстрацию. Затянули песню, с нею вступили на проспект Щорса ("Широка страна моя родная...") и пошли прямиком на Безымянную. При подходе к дому случился еще инцидент. Несколько молодых кооператоров и среди них, как потом выяснилось, баснописец Бурлыко, подступили к Завадовскому, не без труда сопровождавшему веселую Клару, и потребовали от Валентина Борисовича, чтобы он тут же, не сходя с места, вернул дом на улицу Кооперации. Сначала вежливо и почти в шутку: "Ну, что вам стоит? Раз-два -- и в дамки!". Потом чуть ли не с угрозами: "Старик, давай по-хорошему! Нам здесь уже н-надоел-ло!" -- они схватили Завадовского за локотки, оторвали от ничего не понимающей Клары и потащили на пустырь, где стояли ненужные уже деревянные туалеты. Отсюда хорошо был виден один из торцов дома с освещенными окнами. Разбойники поставили Валентина Борисовича лицом к родному жилищу и приказали уже грозно: "Валяй, отрывай!". -- Как, "отрывай"? -- спросил испугавшийся циркач. -- От асфальта. Двигай, двигай! Завадовский с испугу, и вправду, решил попробовать, хотя в успехе уверен не был (Клара в это время, очухавшись, догоняла Рыскаля, который уже просочился в щель и подходил к своему подъезду). Валентин Борисович зажмурился, зажал голову между ладоней, скорчил страшное лицо и... Где-то высоко раздался треск, кооператоры задрали головы и увидели в сероватом небе наступавшей белой ночи улетающие вверх телевизионные антенны коллективного пользования -- всего восемь штук. Антенны летели параллельно, как стая фантастических птиц. Это все, что удалось Завадовскому. Не успел несчастный кооператор повторить попытку, как на пустыре показался майор Рыскаль. -- Прекратить! -- кричал он на бегу. Группа злоумышленников рассыпалась, майору удалось схватить лишь одного из них, а именно Бурлыко. Рыскаль проворным проверенным приемом заломил руку баснописца назад и пригнул его к земле. В это время антенны со страшным грохотом, разбудившим полмикрорайона, обрушились обратно на крышу дома. Майор вздрогнул, но нарушителя не выпустил. Клара Семеновна, наконец-то завладев мужем, повела его домой на египетскую перину. Глава 23
МЕЦЕНАТ ...По воле судьбы, а скорее -- благодаря собственному самолюбию, Евгений Викторович снова оказался в бегах. На этот раз Демилле, почти не раздумывая, направился на такси к Каретникову. Он ощущал перед ним некоторую неловкость: человек от чистого сердца вызвался помочь ему, дал телефон, а он... Каретников не удивился позднему появлению знакомца, будто ждал его все эти ночи. Ни о чем не расспрашивая, он оставил Демилле в будочке присматривать за стоянкой, а сам побежал к ближайшему телефону-автомату. Вернулся через две минуты запыхавшийся, быстро написал на бумажке адрес и вручил его Евгению Викторовичу со словами: -- Арнольд Валентинович вас ждет. -- Но... ведь уже поздно, -- в нерешительности проговорил Демилле. -- Ничего, ничего. Он не спит. Торопитесь, вот-вот разведут мосты. Ехать вам на Васильевский. Демилле поблагодарил и снова пустился в путь. Через полчаса, благополучно миновав Тучков мост, он входил в парадную старого дома на 7-й линии. Едва он поднялся на третий этаж и приблизился к черной, обитой кожей двери, на которой сиял старинный надраенный латунный номер, как та приоткрылась и за нею обнаружился сам Арнольд Валентинович. Он кивнул гостю и сделал приглашающий жест. Демилле вошел в прихожую и поставил чемодан на пол. Арнольд Валентинович помог ему снять плащ, все так же храня молчание. Несмотря на поздний час, хозяин квартиры выглядел изысканно. На нем был мягкий вельветовый костюм, под пиджаком виднелась тонкая шерстяная клетчатая рубашка, но более всего поражал галстук-бабочка -- коричневый, в горошек, весьма внушительного размера. Безич был аккуратнейшим образом причесан и, как показалось Демилле, даже надушен. Во всяком случае, от него исходил явственный приятный запах. Роста он был маленького, сухой, с вдавленной в плечи большой головой, украшенной львиной гривой седых волос. Так же молча они прошли по коридору в гостиную -- хозяин впереди, гость сзади. Демилле отметил походя резную деревянную, покрытую черным лаком корзину для тростей и зонтов, из которой торчало их штук двадцать -- тонких и толстых, с набалдашниками на ручках и без. Не успев как следует удивиться такому обилию тростей и зонтов, Евгений Викторович вступил в гостиную, тут у него перехватило дыхание. Все стены просторной комнаты с овальным столом посредине были увешаны разного размера картинами. С первого взгляда становилось ясно, что живопись эта -- подлинная, старая и, вероятно, необыкновенно дорогая. -- Неужели... Пиросмани? -- спросил Демилле, указывая на картину, написанную в манере, которую трудно спутать с другой. -- Именно, -- кивнул Безич. -- И это тоже... Однако давайте все же познакомимся окончательно. Арнольд Валентинович... И он протянул маленькую узкую ладонь Демилле. Евгений Викторович тоже назвал свои имя и отчество, уже известные Безичу, и хозяин усадил гостя на старинный стул, обитый сафьяном. -- Тут есть, на что посмотреть, вы еще успеете.. -- .говорил Арнольд Валентинович, не спеша доставая из буфета маленькие, с золотым ободочком рюмочки, фарфоровые расписные блюдца, пару бутылок нестандартной формы и расставляя все это на скатерти стола. -- Это Машков, там Кузнецов, Ларионов... -- кивал он на полотна. -- Простите, Бога ради, вам что-нибудь говорят эти фамилии? -- Да, -- коротко отвечал Демилле. -- Очень хорошо. Многие ведь не знают... Вы что предпочитаете -виски или ментоловый ликер? Демилле пожал плечами. Виски ему пробовать доводилось, ментоловый ликер -- никогда. -- Ликер, если можно, -- сказал он. Безич налил в рюмку прозрачной изумрудно-зеленой жидкости. Появился в его руках и огромный апельсин, который хозяин принялся надрезать специальной конфигурации ножичком. Демилле смотрел, как отпадают от апельсина толстые, будто подбитые изнутри белым войлоком, дольки кожуры. -- Значит, вы по-прежнему бездомны, и власти отказываются вам помочь? -- спросил Безич, разламывая очищенный апельсин и выкладывая половинки на блюдечко перед гостем. -- Да. Это так, -- ответил Евгений Викторович, с неудовольствием отмечая про себя, что старается говорить с несвойственным ему аристократизмом. Безич горестно покачал головой, при этом мягкая коричневая бабочка у него на груди затрепетала крыльями. Он принялся за другой апельсин, что-то обдумывая: -- К сожалению, мы немного упустили время, -- наконец сказал он. -- Вам следовало обратиться ко мне сразу. Сейчас уже шум утих... Вы до сих пор не имеете никаких сведений относительно исчезнувшего дома? -- Имею. -- Какие же? Безич покончил со вторым апельсином и только тут налил виски в свою рюмочку и приподнял ее, кивком приглашая гостя выпить. Они выпили, не чокаясь, предупредительно глядя друг другу в глаза. -- Он улетел, -- сказал Демилле довольно небрежно, ощущая ментоловый холодок во рту. -- Как вы сказали? -- Ну... улетел куда-то в другое место. Моя жена и сын живы-здоровы, об этом мне известно, но пока не объявились, -- пояснил Демилле со скрытой горечью. -- Так-так-так... Им запрещают. Очевидно, им запрещают. -- Вы думаете? -- Тут и думать нечего! -- воскликнул Безич. -- Значит, не снесли, а перенесли на другое место... -- задумчиво продолжал он. -- Кто перенес? -- нерешительно спросил Демилле. Безич взглянул на него с печалью и шумно вздохнул, отчего бабочка взмахнула крылами. -- Вы, должно быть, совсем не представляете себе могущества нынешней военной техники. Не думаете же вы, в самом деле, что дом перелетел самостоятельно? Так сказать, по своему желанию! -- М-м... -- сомневаясь, промычал Демилле. -- Но как ловко сработано! И мировая общественность об этом не знает! Ловко, очень ловко!.. Я думал -- слухи... Почему-то было связано с пивом. Скажите, в вашем доме не было пивной? -- Ну что вы! Кооперативный жилой дом! -- Странно... При чем здесь пиво? Ну да Бог с ним! Чего не придумают! Вы завтра же должны написать письмо. -- Кому? -- удивился Демилле. -- Мадридскому совещанию. Демилле опешил. -- Ну зачем же сразу Мадридскому... -- забормотал он. -- Может быть, лучше в горисполком? -- Ну-ну! Пишите! Пишите! Уповайте на горисполком! Вы меня просто удивляете! -- заволновался Арнольд Валентинович. Он засопел, обиделся, отвернулся от Демилле. Тому стало неловко. -- А что писать? -- робко спросил он. -- Вот это другое дело! -- оживился Безич. -- Мы придумаем, что писать. Это мы придумаем... Напишите о ваших мытарствах, о произволе властей, о правах человека... Он снова налил ликер гостю и виски себе. -- Меня с работы выгонят, -- подумав, сказал Демилле. -- Конечно, выгонят! -- обрадовался Арнольд Валентинович. -А мы еще напишем! Пусть знают! Главное -- не сдаваться, друг мой! Эта перспектива пришлась не по нутру Евгению Викторовичу. Он и представить себе не мог, чтобы его личные несчастья могли заинтересовать кого-то в Мадриде. Они опять выпили, и хозяин предложил укладываться спать. Он принес из другой комнаты сложенную постель и расстелил ее на диване с высокой спинкой, обитой тем же сафьяном. Церемонно пожелав Евгению Викторовичу спокойной ночи, Безич исчез за дверями соседней комнаты. Демилле остался наедине с картинами и долго разглядывал их, прежде чем погасить свет. Живописные фрагменты чужих судеб, уложенные перед ним на стене в пеструю мозаику, как нельзя лучше отображали нынешнее его состояние. Он перебегал взглядом с картины на картину, а сам чувствовал, что физически переходит из пространства в пространство -- это были пространства человеческих душ. Сколько таких пространств вокруг него! Не погружаясь ни в одно из них полностью, он убегал к новому -- так и в любви он искал свое пространство, так и в архитектуре когда-то... Существует ли оно вообще? То пространство, которое начало открываться ему здесь, у Безича, интриговало и настораживало. Кто этот борец за права человека? Альтруист, правдоискатель, сноб?.. Он потянул за шелковый шнурок настольной лампы под абажуром с кистями и погрузился в темноту. Не успел Демилле заснуть, как услыхал скрип двери, и, приоткрыв глаза, увидел женскую фигуру в роскошном ночном халате. Как можно было определить в рассеянном свете, падавшем из высоких окон, женщина была молода и красива. Она зевнула и окинула взглядом диванчик с Демилле, поджавшим под одеялом ноги (диванчик был короток). -- Нолик, опять у тебя диссидент лежит! -- капризно произнесла она, отвернув голову к приоткрытой двери. -- Когда это кончится? -- Зиночка, не волнуйся, дорогуша! -- проворковал откуда-то голос Безича. Зиночка, шаркая ночными туфлями, поплелась через комнату в прихожую. Вскоре с той стороны донеслось рычание бачка, и Зиночка прошествовала обратно. Демилле обдумывал ее фразу. Он -диссидент? Неужто это так? Нет уж, увольте!.. К диссидентам Евгений Викторович относился со смешанным чувством брезгливости и страха. Он все-таки заснул, и ему приснился сон, будто они с Ириной чистят столовое серебро у Елизаветы Карловны. Чистили они, как и положено, подушечками пальцев. Демилле взглянул на них и увидел, что они черны, будто выпачканы в саже. "Как же я их отмою?" -- забеспокоился он и, взяв жену за руку, проверил пальцы у нее. Они светились спокойным серебряным светом. "Мы же серебро чистим, Женя, -- сказала жена. -- Чему ты удивляешься?.." Проснулся он рано, быстро оделся и сполоснул лицо в просторной ванной, после чего убрал постель и сел на диванчике рядом с горкой белья, сложив перед собою руки и ожидая пробуждения хозяев. Вскоре он услышал, как заплескались в ванной, заскрипели полы в соседней комнате, из нее имелся отдельный выход в коридор. Демилле терпеливо ждал. "Бедный родственник!" -- с неудовольствием подумал он. На этот раз, глядя на картины, он заметил, что они разделены лабиринтом узких полос однотонных серовато-зеленых обоев. Лабиринт был весьма прихотлив по рисунку. "Может быть, это и есть мое пространство? -подумал Демилле. -- Узкие однотонные проходы между чужими жизнями". Ему понравилась эта мысль, он нашел ее нетривиальной, но продолжить философические размышления помешал Безич, вышедший из дверей спальни в том же самом виде, что ночью, будто он и не ложился спать. Последовала процедура приготовления утреннего кофе и сервировки стола. Зиночка выплыла, когда кофейный аромат разнесся по квартире и Безич вернулся из кухни с серебряной джезвой в руках. Демилле встал и с достоинством поклонился. Зиночка кивнула рассеянно. Ночное освещение обмануло Евгения Викторовича на несколько лет: ночью ему показалось, что Зиночке двадцать пять, утром она выглядела на все тридцать. Безич представил их друг другу, назвав обоих по имени-отчеству. Зиночка официально именовалась Зинаидой Прохоровной. На покрытом утренними кремами блестящем лице Зиночки читались равнодушие и легкое презрение ко всему происходящему. Только они уселись за стол и Арнольд Валентинович затеял светский разговор об архитектуре модерна в Петербурге, узнав, что Демилле архитектор, как раздался звонок. Безич извинился и пошел открывать. -- Еще один диссидент явился. Как я их ненавижу, если бы вы знали! -- пожаловалась Зиночка со вздохом, будто не замечал, что сказанным относит к ненавидимым своего собеседника. Демилле на всякий случай придал лицу выражение надменности. В прихожей раздавались церемонные приветствия. Через минуту хозяин ввел в гостиную бородатого человека лет сорока со впалой грудью, в свитере. Шея бородатого была обмотана тонким шарфом, брюки пузырились на коленках. Демилле вгляделся в лицо вошедшего и понял вдруг, что хорошо с ним знаком, встречал неоднократно, но очень давно. Где же могло это быть? В Доме архитекторов? В институте? На конкурсных выставках?.. Может быть, они вместе работали когда-то? Убей Бог, субъект не припоминался! Внезапно из темного уголка памяти вынырнула фамилия: Кравчук. Почему Кравчук? Откуда Кравчук? А может быть, и не Кравчук вовсе!.. -- Знакомьтесь! Первый поэт Петербурга Аркадий Кравчук! -приподнятым голосом представил нового гостя Арнольд Валентинович. Но прежде чем хозяин успел назвать Евгения Викторовича, Кравчук как-то странно сморщил лицо, что, по всей вероятности, означало улыбку, и шагнул к Демилле. -- Женька, черт! Вот не ожидал! Да ты, что же, не помнишь меня! Я тебя сразу узнал! -- воскликнул он, суя руку и чуть ли не намереваясь обняться, на что Демилле, неуверенно улыбаясь, инстинктивно отступил назад. -- Мы же в школе вместе учились! -- объявил Кравчук, оглядывая хозяев. Господи, как он мог забыть! Кравчук! Аркаша Кравчук, несусветный лодырь и душа парень, отсидевший в одном классе с Демилле последние три года средней школы! Демилле, помнится, еще занимался с ним по математике -- без особого успеха. Принадлежали они к разным компаниям, Демилле всегда входил, что называется, в "ядро" класса, где группировались активисты и отличники, Кравчук же пребывал на отшибе. Но все равно! Как он мог забыть!.. Демилле пожал Аркадию руку, растроганно полуобнял, быстро припоминая, что после десятого класса знал о нем следующее: Аркаша завалил в мореходку и попал в армию. Дальнейший его жизненный путь совсем был неизвестен, даже на традиционном сборе выпускников, посвященном двадцатилетию окончания школы, Аркадий не присутствовал, и никто о нем не вспомнил. -- Вот как бывает! Вот ведь как бывает! -удовлетворенно повторял Безич, глядя на встречу однокашников, в то время как Зиночка, подхватив чашку с недопитым кофе, молча удалилась в спальню. Безич, скривившись, махнул рукою ей вслед: мол, оно и лучше! -- А вы, Евгений Викторович, и не догадывались, что известный всей России поэт Аркадий Кравчук -- ваш одноклассник! -- укоризненно-ласково проговорил Безич, направляя Аркадия за стол. Демилле устыдился: он никогда не слышал о поэте с такой фамилией. Аркадий же, на удивление, воспринял слова Безича как должное, лишь улыбнулся -- то ли скромно, то ли снисходительно: ну, будет, будет! Стали пить кофе, причем Безич тут же принялся рассказывать историю Демилле, напирая на произвол. Аркадий слушал сосредоточенно, уткнувшись в чашку с кофе, потом вдруг достал из кармана брюк потертую записную книжицу с вложенным в нее простым карандашом, привязанным к корешку веревочкой, и черкнул в книжице пару строк, не переставая слушать. Демилле ежился: его история в пересказе Арнольда Валентиновича приобретала явный политический оттенок, чего ему не хотелось. -- И вот перед нами пример советского блудного сына, -- эффектно закончил Безич, указывая на Демилле золоченой ложечкой. -- Вы теперь классический "бомж", Евгений Викторович! -- "Бомж"? -- вздрогнул Демилле. -- Что это такое? Хозяин снисходительно улыбнулся: -- Словцо обязано своим происхождением милицейским протоколам. Так называют людей без определенного местожительства. Аббревиатура, вы понимаете... -- А-а... -- догадался Демилле. "Господи! Я еще, к тому же, и "бомж"!" -- что-то похожее на панику взметнулось в его душе, и он быстро отхлебнул кофе, стараясь справиться с волнением. -- Тебе, значит, жить негде? -- подал голос Аркадий. -- Могу предложить свою конуру. -- Превосходно, Аркадий! -- обрадовался Безич. -- Я, знаете, как-то... затруднялся. Зиночка, знаете... К сожалению, она не одобряет нашего образа мыслей... Демилле почувствовал протест: его явно куда-то пристегивали, к какой-то упряжке, а это всегда было ему не по нутру. Политика вызывала в нем смутное недоумение -- никогда он не мог понять людей, имеющих четкие политические взгляды, как не мог понять и того, что на это можно тратить драгоценную человеческую жизнь. Иными словами, Демилле был аполитичен -- наихудший вариант в мире, раздираемом противоречиями, ибо аполитичному человеку достается с обеих сторон. Выяснилось, что Кравчук живет в Комарове на старой даче, принадлежавшей покойному ныне академику. Зимой Аркадий присматривает за нею в одиночестве, на лето туда переезжает старуха, вдова академика. Жилье бесплатное, минимальные средства на жизнь дает Аркадию работа сторожа в РСУ дачного треста. Сутки дежурства -- трое свободных. -- В Комарове... -- протянул Демилле. -- Это же очень далеко. -- Пятьдесят минут на электричке, -- пожал плечами Аркадий. -- В городе концы и поболее. "Почему бы и нет? -- подумал тогда Евгений. -- На службе сейчас затишье, близятся летние отпуска. Можно бывать один-два раза в неделю, а работу взять на дом. Решмин разрешит, я ему и так глаза мозолю..." Арнольд Валентинович, видя, что Демилле колеблется, повернул разговор на другое, чтобы дать мыслям новообращенного созреть. Он положил свою маленькую ладонь на записную книжку, все еще лежавшую на столе, тем мягким движением, каким кладут руку на колено возлюбленной, и искательно проговорил: -- Там ведь новые стихи, Аркадий? Не томите нас в безвестности, почитайте! Аркадий промычал что-то, еще более сутулясь, но отставил в сторону кофе и принялся листать книжку. Страницы сплошь были покрыты мелкими карандашными строчками, в нижних углах они позатерлись от частоты перелистывания или прижатия большим пальцем при чтении. Наконец, Аркадий остановил свой выбор на одной из страниц и начал читать глухим монотонным голосом, глядя на дно кофейной чашечки, в блестевшую, как мазут, кофейную гущу. Демилле сосредоточился, стараясь не пропустить ничего из красот лучшего поэта города. Прежде всего от стихов этих рождалось впечатление тесноты и неустроенности, в них трудно было дышать, они напоминали кашель чахоточного больного. Слова, из которых состояли стихи, были общеупотребительны, но поставлены в такие сочетания, что казались давно изжитыми, архаичными, как дедушкины галоши, забытые в прихожей. Веяло от них началом нынешнего века или концом прошлого. Аркадий замолчал, не поднимая головы. -- Гениально... -- прошептал Арнольд Валентинович. -- Если можно, еще... Аркадий прочитал еще -- так же размеренно и глухо. Своими стихами он будто сам загонял себя в угол и погибал там чуть ли не с упоением. Чтение продолжалось около получаса, изредка прерываемое краткими и, как правило, восторженными комментариями Безича. Прикрыв книжицу, Аркадий наконец-то оторвал взгляд от гущи, поднял голову и покосился на Демилле. Евгений Викторович понял, что от него ждут оценки, реакции. -- Да... Не ожидал... -- протянул он, так что трудно было понять -- чего именно он не ожидал. Безич истолковал благоприятно. -- Вот видите! Вы и не знали, что учитесь с будущим классиком! Дальше разговор неизвестно как свернул на Олимпиаду, от которой Безич ожидал ужасных бедствий и опять-таки произвола, однако энтузиазм хозяина постепенно стал гаснуть, а когда Зиночка демонстративно прошла в кухню и обратно, то Арнольд Валентинович и, вовсе увял. Аркадий сидел, хмурясь каким-то своим мыслям. Демилле сообразил, что пора уходить. -- Ну, мы пойдем, Аркаша... Благодарим вас, Арнольд Валентинович. -- Не стоит благодарности, что вы! Телефон у вас есть, звоните мне, я постараюсь получить нужную информацию, потом мы начнем действовать! Последние слова сказаны были с решительностью и даже некоторой угрозой. Когда прощались в прихожей, Аркадий, уже одетый в поношенную синтетическую куртку, отвел Безича в сторонку и что-то тихо ему сказал. Арнольд Валентинович засуетился, исчез в комнате и через несколько секунд вернулся с чем-то, зажатым в кулаке. Он сунул кулак в карман куртки Аркадия и тотчас вынул разжатым. "Деньги положил", -- догадался Демилле. Выйдя во двор, они договорились о дальнейшем. Аркадий с чемоданом однокашника поехал домой в Комарово, а Демилле налегке поспешил на службу отметиться и захватить нужные материалы для работы. Аркадий обещал встретить его на платформе поселка Комарово в четыре часа дня. ...Когда Евгений Викторович, потрудившись первую половину рабочего дня и испросив разрешения у руководителей мастерской работать дома, ехал на электричке за город, имея под мышкой папку с материалами по очередной привязке, за грязноватыми окнами вагона сиял и переливался красками яркий майский денек. Ветер шевелил бледно-зеленые листочки на ветках деревьев, земля просыхала, на огородах копошились люди, по распаханным полям неуклюже бродили черные птицы. Евгений Викторович чувствовал, что какая-то неукротимая сила, подобная электропоезду, влечет его все дальше от собственного дома по широкой спирали, витки которой расходятся с опасной свободой, будто он был малой планетой, внезапно потерявшей устойчивую орбиту и теперь спешащей в неведомое. Он вспомнил Костю Неволяева с его "черными дырами" и представил себя пропадающим в такой дыре, где ни света, ни надежды. И в то же время весенняя погода и теплый ветерок, врывающийся в открытые сверху окна электрички, против воли рождали радостные ожидания -- он вырвался из осточертевшего уже города, в котором, как иголка в стогу, затерялась его семья... Глава 24
НОЧНЫЕ БАБОЧКИ Не без трепета приступаю я к этой главе, стараясь оживить в памяти тусклый блеск ушедших белых ночей, вслушиваясь в шорох шагов на пустынных, видимых насквозь улицах. Робкие тени прохожих быстро скользят вдоль каменных стен и пропадают в мрачных парадных, точно проваливаются в преисподнюю -- только что был человек и нет его, прямая улица зияет, как прореха в кармане, и окна домов подернуты синеватой мертвенной пленкой. Кто из писавших о нашем городе прошел мимо гибельного очарования белой ночи, мимо ее ирреального блеска? Имен называть не надо, они известны всем. Что же нового сможем внести мы в эту картину, кроме желтых светофорных огней, тревожно мигающих на перекрестках? Окинем мысленным взором знакомый городской пейзаж, восстановим в душе образ белой ночи. Не правда ли, он, по крайней мере, наполовину обязан своим происхождением любимым стихам, повестям и романам? Едва промелькнули май и июнь, как мы уже забыли о прошедших белых ночах, а вернее, присоединили их мимолетный облик к бессмертному литературному образу. Да разве одних белых ночей это касается? Весь наш город наполовину из камня и железа, наполовину же из хрупких словесных сочетаний. "Спящие громады пустынных улиц" -- что это? Четыре слова, которые заменяют сотни домов на Невском и Измайловском, на бывшей Гороховой и Моховой. Ленинград насквозь литературен. Время переплавляет его грубую плоть в неосязаемый, но не менее прекрасный поэтический эквивалент -- плоть постепенно умирает, и душа города в виде бессмертных творений возносится над ним, образуя легкое сияние в небесах, наподобие полярного. Ни один город в мире не имеет такого литературного ореола, как наш. Если бы, по несчастью, город вдруг исчез с лица Земли, его можно было бы восстановить по одним литературным произведениям. Конечно, дай Бог ему долгих лет жизни и, кроме прочего, новых штрихов его духовному облику, и все же такое исключительное положение бывшей нашей столицы чревато опасностями для пишущего... Слишком тяжел груз традиций, а литературный ореол в дождливую погоду превращается в низкую свинцовую облачность, которую не прошибить пушкой. Образ города держит литератора за глотку, навязывая ему классичность стиля и обязательный набор реминисценций. Ореол в этом случае подобен смогу, надышавшись которым пишущий уже не в силах уклониться от канонов и будет вечно дудеть в дудку "петербургской" школы, увеличивая и без того плотную литературную облачность. Все это я говорю к тому, мистер Стерн, что далее речь моя пойдет о поэте. ...Аркадий встретил Демилле на перроне. Он щурился на солнце, подставив ему обросшее лицо, а рядом стояла рыжая гладкая собака с искательным взглядом печальных глаз. Они были чем-то похожи -- Аркадий и собака, в бороде Аркадия на солнце пробивалась рыжина, да и куртка песочного цвета была под масть собаке. Аркадий повел его в глубь поселка, собака поплелась следом. -- Твоя? -- спросил Демилле, оглядываясь на нее. -- Нет, бездомная. Мы с нею дружим. Прошли мимо железных ворот РСУ дачного треста -- Аркадий перекинулся двумя словами с дежурной бабкой -- и через пять минут были на месте. Голубая, давно не крашенная дача с мезонином стояла посреди заросшего кустами сирени участка, обихоженного на небольшом клочке возле дома. Оставшаяся часть участка была занята сосновым редким лесом. Было тепло, тихо, умиротворенно. Дачный сезон еще не начался. От канав, выложенных по дну черными прошлогодними листьями, струился теплый пар; на участках жгли подсохший на солнце мусор; сизоватый дымок нехотя выползал на свет, разливался прозрачными озерцами в воздухе, запахом своим напоминая Демилле что-то давнее, из детства, а может быть, из темной дали времен до него... "Дым отечества" -- как точно сказано! Демилле против воли испытал растроганность. И старуха, встретившая их на участке, тоже натолкнула на литературную ассоциацию: Васса Железнова. Демилле пьесы Горького не читал, не довелось, но помнил откуда-то образ властной женщины гренадерского роста с лязгающей фамилией. Аркадий поздоровался со старухой довольно подобострастно и тут же представил Евгения Викторовича, испросив разрешения для него пожить на даче. Старуха, выпрямившись, стояла средь взрыхленных грядок, руки у нее были в земле. Выслушав Аркадия и бросив пронизывающий взгляд на Демилле, она кивнула: разрешаю! Бывшие одноклассники взошли на высокое крыльцо и очутились в доме, где пахло еще зимним нежилым духом. Впрочем, печка топилась; в мансарде, куда поднялись приятели, было почти по-летнему тепло и солнечно. Демилле оглядел свое новое пристанище, и оно понравилось ему больше, чем прежние, -- простором, беспорядком, рассеянной пылью, толпившейся в снопах солнечного света, бившего из высоких круглых люнетов под скошенным потолком. В мансарде было две комнаты, отделенных друг от друга беленой стеной, где пряталась печная труба. Из обеих комнат вели двери на балконы, выходившие один на фасадную сторону, а другой -- на зады, в частокол прямых сосновых стволов. В комнатах все кричало о бедности, вольнодумстве, безалаберности. Книги лежали стопками на полу, на старых диванах и матрасах валялось какое-то тряпье,