историческую науку не интересует астрономическое и математическое значение пирамид. Если египтологи когда-либо и касаются этой стороны вопроса, то разве что на любительском уровне; в этих случаях их взгляды особой ценности не имеют. Хороший пример - упоминаемая ниже книга Р.Э. Проктора.
Описание строительства пирамид (главным образом, великой пирамиды), которое мы находим у Геродота, принимается за окончательное. Геродот передагт то, что ему рассказывали о постройке Великой пирамиды, которая происходила за две или три тысячи лет до его времени. Он говорит, что на гранитных глыбах, покрывающих пирамиду, были высечены иероглифические надписи, которые относились к разным фактам, связанным с постройкой. Среди прочего, было записано количество чеснока, лука и редиски, съеденных рабами; на этом основании удалось сделать выводы о количестве рабов и продолжительности строительства.
Геродот говорит, что прежде чем построить Великую пирамиду, пришлось для подвоза материала проложить через пустыню временную дорогу к пристани. Он сам видел эту временную дорогу, которая по его словам, представляла собой не меньшее сооружение, чем сама пирамида.
Приблизительная дата постройки, которую дал Геродот, благодаря обилию указанных им мелких деталей, считается в египтологии неоспоримой.
На самом же деле всг, что говорит Геродот, ничуть не убедительно. Следует помнить, что сам Геродот иероглифы читать не умел. Это знание тщательно охранялось и было привилегией жрецов. Геродот мог записать лишь то, что ему переводили; иначе говоря, то, что подтверждало и подкрепляло официальную версию строительства пирамиды. Официальная же версия, принятая в египтологии, кажется далека от истины. А истина состоит в том, что так называемая постройка пирамиды была в действительности ег реставрацией. Пирамиды гораздо древнее, чем мы думаем.
Сфинкс, который построен, по-видимому, одновременно с пирамидами или ещг раньше, справедливо считается доисторическим памятником. Что это значит? Это значит, что за несколько тысяч лет до нашей эры народ или народы, известные нам под именем 'древних египтян', обнаружили в долине Нила пирамиды и сфинкса, наполовину погребгнные песком; их смысл и значение казались египтянам непостижимыми. Сфинкс глядел на восток; поэтому его назвали 'Хармакути', или 'солнце на горизонте'. Гораздо позже царь, которому приписывается имя Хеопса (у египтологов есть для него совершенно другое имя), восстановил одну из пирамид и сделал из нег для себя усыпальницу, или мавзолей. Более того, надписи, высеченные на поверхности этой пирамиды, описывают деяния царя в хвалебных и преувеличенных тонах; при этом 'восстановление' было названо, разумеется, 'строительством'. Эти надписи и ввели в заблуждение Геродота, который принял их за точные исторические данные.
Однако реставрация пирамид не была их строительством. Брат Хеопса Хефрен (написание и произношение обоих имгн весьма неточны и сомнительны) восстановил вторую пирамиду. Постепенно это вошло в обычай; случалось и так, что одни фараоны строили для себя новые пирамиды (обычно меньших размеров), а другие восстанавливали старые, более крупные пирамиды; вероятно, первыми были реставрированы пирамиды Дахшура и ступенчатая пирамида в Сахаре. И вот мало-помалу все пирамиды превратились в гробницы, поскольку гробницы - важнейшая вещь в жизни египтян того времени. Но в существовании пирамид всг это - лишь случайный эпизод, который ни в коей мере не объясняет их происхождения.
В настоящее время открыто много интересных фактов, касающихся Великой пирамиды, но эти открытия принадлежат либо астрономам, либо математикам. Если и случается, что о них упоминают египтологи, такое бывает очень редко, и на их мнения обычно не обращают внимания.
Нетрудно понять причину этого обстоятельства, ибо с исследованием астрономического и математического аспектов пирамид связано немало шарлатанства. Например, существуют теории и издаются книги, которые доказывают, что измерения разных частей коридоров и стен Великой пирамиды представляет собой летопись истории человечества от Адама до 'конца всеобщей истории'. Если верить автору одной из таких книг, пророчества, запечатлгнные в этой пирамиде, относятся главным образом, к Англии - и даже дают сведения о длительности правления послевоенных кабинетов министров.
Конечно, существование подобных 'теорий' объясняет недоверие науки к новым открытиям, касающимся пирамид. Но это никоим образом не умаляет ценности попыток установить астрономическое и математическое значение пирамид - в большинстве случаев относящихся к Великой пирамиде.
Р.Э. Проктор в книге 'Великая пирамида' (Лондон, 1883) видит в пирамиде своего рода телескоп или передаточный аппарат. Он обращает особое внимание на узкие отверстия на парапетах большой галереи и находит, что они сделаны для передвижения вверх и вниз инструментов для проведения наблюдений. Далее, он указывает на возможное существование водяного зеркала в местах соединения восходящего и нисходящего проходов и утверждает, что пирамида была часами египетских жрецов, преимущественно астрономическими часами.
Аббат Моро в книге 'Загадки науки' собрал почти весь материал, относящийся к Великой пирамиде как к 'хранилищу мер', или 'математическому компендиуму'. Удвоенная сумма сторон основания пирамиды, делгнная на высоту, дагт отношение окружности к диаметру - число 'пи', играющее очень важную роль в истории математики. Высота пирамиды равняется одной тысячемиллионной части расстояния от Земли до Солнца (что, кстати, было установлено наукой с достаточной точностью лишь во второй половине XIX века) и т.д. и т.п. Это и многое другое доказывает поразительную узость современных учгных, отсутствие элементарной любознательности у египтологов, которые сами погрузилсиь в застой теории гробниц и рассказов Геродота. На деле пирамиды скрывают великую тайну. Они, как ничто иное в мире, свидетельствуют, что мы глубоко заблуждаемся, считая наших предков 'волосатыми, хвостатыми четвероногими, обитавшими, судя по их привычкам, на деревьях и жившими в Старом Свете'. В действительности наша генеалогия гораздо более интересна. Наши предки были выдающимся народом; они оставили нам огромное наследие, которое мы совершенно забыли, особенно с тех пор, как стали считать себя потомками обезьян.

1914 - 1925 гг.


3. Сфинкс.

Желтовато-серый песок, синее небо. Вдали виднеется треугольник пирамиды Хефрена, а прямо передо мной - странное, огромное лицо с устремлгнным в пространство взглядом.
Я часто приезжал из Каира в Гизех, садился на песок перед сфинксом и глядел на него, стараясь понять его и замысел создавших его художников. И каждый раз я испытывал один и тот же страх: страх перед уничтожением. Я как бы чувствовал себя поглощгнным этим взглядом, который говорит о тайнах, превосходящих нашу способность к пониманию.
Сфинкс лежит на Гизехском плато, где стоят большие пирамиды и находятся другие памятники, уже открытые и ещг не открытые, множество гробниц разных эпох. Сфинкс пребывает в углублении, над которым вырисовываются лишь его голова, шея и часть спины.
Кем возведена статуя сфинкса, когда и зачем - об этом ничего не известно. Нынешняя археология считает сфинкса доисторическим памятником. Это значит, что даже для древнейших египтян первых династий, существовавших в шестом-седьмом тысячелетии до Рождества Христова, сфинкс был такой же загадкой, какой он сегодня является для нас.
На основании каменной таблицы между лапами сфинкса, испещргнной рисунками и иероглифами, было высказано однажды предположение, что эта фигура представляет собой изображение египетского божества Хармакути, 'солнца на горизонте'. Но уже давно все согласны с тем, что это объяснение неудовлетворительно и что надпись, по всей вероятности, относится ко временам реставрации, произведгнной сравнительно недавно.
На самом деле, сфинкс старше исторического Египта, старше, чем его божества, старше пирамид, которые, в свою очередь, намного старше, чем это принято считать.
Бесспорно, сфинкс - одно из самых замечательных мировых произведений искусства, если не самое замечательное. Я не знаю ни одного, которое можно поставить рядом с ним. Он принадлежит к совершенно иному искусству, не к тому, которое нам известно. Такие существа, как мы, не могли бы создать сфинкса, наша культура не в состоянии созлать ничего подобного. Без сомнения, сфинкс являет собой реликвию другой, очень древней культуры, которая обладала знанием гораздо большим, чем наше.
Существует мнение, или теория, что сфинкс - это огромный сложный иероглиф, каменная книга, которая содержит полный объгм древнего знания и открыта лишь для человека, способного прочесть необычный шифр, который воплощгн в формах, соотношениях и мерах разных частей сфинкса. Это и есть знаменитая загадка сфинкса, которую с древних времгн пытались разгадать многие мудрецы. Раньше, когда я читал о сфинксе, мне казалось, что к нему нужно подойти в полном вооружении знания, отличного от нашего, с новым типом восприятия, с особой математической подготовкой, что без этих вспомогательных средств открыть в нгм что-нибудь невозможно.
Но когда я сам увидел сфинкса, я ощутил в нгм нечто такое, о чгм никогда не читал, никогда не слышал, такое, что немедленно поставило его среди самых загадочных и одновременно самых фундаментальных проблем жизни и мира.
Лицо сфинкса с первого взгляда поражает своей необычностью. Начать с того, что это вполне современное лицо. За исключением орнамента головы в нгм нет ничего из 'древней истории'. По некоторым причинам я как раз боялся 'древней истории'; опасался, что у сфинкса будет весьма 'чуждое' лицо. Но всг оказалось иным. Его лицо просто и понятно. Странным было только то, как оно глядит. И лицо это значительно обезображено. Но если отойти в сторону и долго смотреть на сфинкса, с его лица как бы спадгт завеса, станет невидимым треугольный орнамент за ушами и перед вами явственно возникнет полное и неповреждгнное лицо с глазами, которые устремлены куда-то в неизвестную даль.
Помню, как я сидел на песке перед сфинксом - на том месте, откуда стоящая за ним в отдалении вторая пирамида кажется правильным треугольником. Я старался понять, прочесть его взгляд. Сначала видел лишь одно: что сфинкс глядит куда-то далеко, поверх меня. Но вскоре почувствовал неясную тревогу; она постепенно возрастала. Ещг мгновение - и я осознал, что сфинкс меня не видит, и не только не видит, но и не может видеть; но вовсе не потому, что я слишком мал по сравнению с ним или глуп для той мудрости, которую он вмещает и хранит. Вовсе нет. Это было бы естественно и понятно. Чувство уничтожения, страх перед исчезновением возникли во мне, когда я почувствовал себя слишком преходящим явлением, чтобы сфинкс мог меня заметить. Я понял, что для него не существуют не только эти мимолгтные часы, которые я провгл перед ним, но что, если бы я стоял перед его взором от своего рождения и до смерти, вся моя жизнь промелькнула бы перед ним так быстро, что он не успел бы меня заметить. Его взор устремлгн на что-то другое; это взор существа, которое мыслит веками и тысячелетиями. Я для него не существую и не могу существовать. И я не был способен ответить на собственный вопрос: существую ли я для самого себя? Действительно ли я существую в каком-либо смысле, в каком-либо отношении? И эта мысль, это чувство под странным взглядом сфинкса овеяли меня ледяным холодом. Мы так привыкли думать, что мы есть, что мы существуем. И вдруг я почувствовал, что я не существую, что меня нет, что я не настолько велик, чтобы меня можно было заметить.
А сфинкск передо мной продолжал смотреть вдаль, поверх меня; казалось, его лицо отражает нечто такое, что он видит, но чего я не в состоянии ни увидеть, ни понять.
Вечность! Слово это вспыхнуло в могм сознании и пронзило меня, вызвав холодную дрожь. Все идеи времени, вещей, жизни смешались. Я чувствовал, что в те минуты, когда я стоял перед сфинксом, он жил во всех событиях и происшествиях тысячелетий; а с другой стороны, столетия мелькают для него подобно мгновениям. Я не понял, как это могло быть. Но я чувствовал, что мог сознание улавливает тень возвышенного воображения или ясновидения художников, создавших сфинкса. Я прикоснулся к тайне, но не смог ни определить, ни сформулировать ег.
И только впоследствии, когда эти впечатления начали наслаиваться на те, которые я знал и чувствовал раньше, завеса как будто шевельнулась; я почувствовал, что медленно, очень медленно начинаю понимать.


Проблема вечности, о которой говорит лицо сфинкса, вводит нас в область невозможного. Даже проблема времени проста по сравнению с проблемой вечности.
Некоторые намгки на решение проблемы вечности можно найти в различных символах и аллегориях древних религий, а также в некоторых современных и древних философских системах.
Круг есть образ вечности - линия, уходящая в пространство и возвращающаяся к исходной точке. В символизме - это змея, которая кусает собственный хвост. Но где же начало замкнутого круга? И наша мысль, охваченная кругом, так и не в состоянии выйти из него.
Героическое усилие воображения, полный разрыв со всем, что логически понятно, естественно и возможно, - вот что необходимо для разгадки тайны круга, для того чтобы найти точку, где конец соединяется с началом, где голова змеи кусает свой собственный хвост.
Идея вечного возвращения, которая связана для нас с именем Пифагора, а в новейшее время - с именем Ницше, как раз и есть взмах меча над узлом Гордия.
Только в идее возвращения, бесконечного повторения мы способны понять и вообразить вечность. Но необходимо помнить, что в этом случае перед нами будет не узел, а лишь несколько его частей. Поняв природу узла в аспекте разделения, мы должны затем мысленно соединить его отдельные обрывки и создать из них целое.

1908 - 1914 гг.

4. Будда с сапфировыми глазами.

Зелгный Цейлон. Кружева кокосовых пальм вдоль песчаного побережья океана. Рыбацкие деревушки среди зелени. Панорамы долин и горные ландшафты. Остроконечный Адамов пик. Развалины древних городов. Гигантские статуи Будды под зелгными ветвями деревьев, с которых наблюдают за вами обезьяны. Среди листвы и цветов - белые буддийские храмы. Монахи в жглтых одеяниях. Сингалезы с черепаховыми гребнями в волосах, в облегающих тело белых одеждах до самой земли. Смеющиеся черноглазые девушки в лггких повозках, которых уносят буйволы, бегущие быстрой рысью. Огромные деревья, густо усыпанные пурпурными цветами. Широкие листья бананов. Снова пальмы. Розовато-рыжая земля - и солнце, солнце, солнце...
Я поселился в гостинице на окраине Коломбо, на берегу моря, и совершил оттуда множество экскурсий. Я ездил на юг, в Галле, на север, к игрушечному городку Канди, где стоит святилище Зуба Будды, белые камни которого покрыты зелгным мхом; далее - к развалинам Анарадхапуры, который задолго до Рождества Христова имел двухмиллионное население и был разрушен во времена вторжения тамилов в начале нашей эры. Этот город давно одолели джунгли; и сейчас там на протяжении почти пянадцати миль тянутся улицы и площади, поглощгнные лесом, заросшие травой и кустарником; видны фундаменты и полуразрушенные стены домов, храмов, монастырей, дворцов, водогмов и водохранилищ, осколки разбитых статуй, гигантские дагобы, кирпичные строения в форме колоколов и тому подобное.
Вернувшись в гостиницу после одной из таких поездок, я несколько дней не покидал номера, пытаясь записать свои впечатления, прежде всего о беседах с буддийскими монахами, которые объясняли мне учение Будды. Эти беседы вызвали у меня странное чувство неудовлетворгнности. Я не мог избавиться от мысли, что в буддизме есть много вещей, понять которые мы не в состоянии; я определил бы эту сторону буддизма словами 'чудесное', или 'магическое', т.е. как раз теми понятиями, существование которых в буддизме его последователи отрицают.
Буддизм предстал передо мной одновременно в двух аспектах. С одной стороны, я видел в нгм религию, исполненную света, мягкости и тепла; религию, которая более другой далека от того, что можно назвать 'язычеством'; религию, которая даже в своих крайних церковных формах никогда не благославляла меча и не прибегала к принуждению; я видел в буддизме религию, которую можно признавать, сохраняя прежнюю веру. Всг это - с одной стороны; а с другой - странная философия, которая пытается отрицать то, что составляет сущность и принципиальное содержание любой религии - идею чудесного.
Светлую сторону буддизма я чувствовал немедленно, входя в любой буддийский храм, особенно в южной части Цейлона. Буддийские храмы - это маленькие зелгные уголки, напоминающие русские монастыри. Белая каменная ограда, внутри - несколько небольших белых зданий и колоколенка. Всг очень чисто; много зелени; густая тень; солнечные зайчики и цветы. Традиционная дагоба - сооружение в форме колокола, увенчанное шпилем; дагоба стоит над зарытым сокровищем или мощами. За деревьями - полукруг резных каменных алтарей, на них цветы, принесгнные паломниками; по вечерам горят огни масляных светильников. Неизбежное священное дерево бо, напоминающее вяз. Всг пронизано чувством спокойствия и безмятежности, уносящих вас от суеты и противоречий жизни.
Но стоит вам приблизиться к буддизму ближе, и вы немедленно столкнгтесь с целым рядом формальных препятствий и увгрток. 'Об этом мы не должны говорить; об этом Будда запретил даже думать; этого нет, никогда не было и быть не может'. Буддизм учит только тому, как освободиться от страдания. А освобождение от страдания возможно только преодолением в себе желания жизни, желания наслаждения, всех желаний вообще. В этом начало и конец буддизма, и здесь нет никакой мистики, никакого скрытого знания, никаких понятий чудесного, никакого будущего - кроме возможности освобождения от страдания и уничтожения.
Но когда я слышал всг это, я был внутренне убеждгн, что дело обстоит вовсе не так, что в буддизме есть много вещей, которым я, пожалуй, не могу дать названия, но которые определгнно связаны с самим Буддой, т.е. 'Просветлгнным', и именно в этой стороне буддизма, в идее 'озарения' или 'просветления' - сущность буддизма, а конечно, не в сухих и материалистических теориях освобождения от страданий.
Противоречие, которое я с особой силой ощущал с самого начала, не давало мне писать; мешало формулировать впечатления, даже для самого себя; заставляло спорить с теми буддистами, с которыми я беседовал, противоречить им, возражать, вынуждать их признавать то, о чгм они не хотели и говорить, провоцировать их к беседам на эту тему.
В результате моя работа шла совсем плохо. Несколько дней я пробовал писать по утрам, но так как из этого ничего не получилось, я стал гулять у моря или ездить на поезде в город.
В одно воскресное утро, когда наша обычно полупустая гостиница была полна горожан, я рано вышел из дома. На этот раз я пошгл не к морю, а зашагал по дороге, которая вела в глубь острова через зелгные луга, мимо рошиц и разбросанных тут и там хижин.
Я шгл по дороге, которая вела к главному шоссе к югу от Коломбо. Мне вспомнилось, что где-то здесь находится буддийский храм, в котором я ещг не был, и я спросил о нгм у старого сингалеза, который продавал зелгные кокосовые орехи в небольшой придорожной лавке. Подошли какие-то люди; и вот общими усилиями им удалось как-то понять, что мне нужно; они рассказали, что храм расположен возле этой дороги, к нему ведгт небольшая тропинка.
Пройдя немного, я нашгл среди деревьев тропинку, о которой мне говорили, и вскоре заметил ограду и ворота. Меня встретил привратник, очень говорливый сингалез с густой бородой и неизбежным гребнем в волосах. Сначала он ввгл меня в новое святилище, где в ряд стояло несколько современных малоинтересных статуй Будды и его учеников. Затем мы осмотрели вихару; там живут монахи, стоит детская школа и зал для проповедей; далее мы увидели дагобу, на шпиле которой укреплгн большой лунный камень; его показывают туристам и, насколько я мог понять, считают самой замечательной реликвией храма; потом нашим взорам предстало огромное, раскидистое и, по-видимому, очень древнее дерево бо; его возраст указывал на то, сколь древен сам храм. Под деревом была густая тень; кажется, туда никогда не проникало солнце - стоявшие там каменные алтари были покрыты прекрасным зелгным мхом.
Среди строений и деревьев было несколько необыкновенно живописных мест, и я вспомнил, что видел их раньше на фотографиях.
Наконец мы пошли осматривать старое святилище, довольно древнее здание - длинное, одноэтажное, с колоннами и верандой. Как обычно бывает в таких святилищах, его стены были покрыты изнутри яркой росписью, изображающей эпизоды из жизни принца Гаутамы и других воплощений Будды. Провожатый сказал мне, что во второй комнате находится очень древняя статуя Будды с сапфировыми глазами. Статуи Будды изображдают его в разных позах: он стоит, сидит, полулежит; здесь был полулежащий Будда. Во второй комнате святилища оказалось совсем темно, так как сюда от двери, через которую мы вошли, свет не доходил. Я зажгг спичку и увидел за решгтчатой застеклгнной рамой огромную, во всю длину стены, статую, лежащую на боку с одной рукой под головой; я разглядел странный взгляд синих глаз: они не смотрели в мою сторону - и всг же как будто видели меня.
Привратник открыл вторую дверь; слабый свет проник в помещение, и передо мной возникло лицо Будды. Оно было около ярда длиной, расписано жглтой краской, с резко подчгркнутыми тгмными линиями вокруг ноздрей, бровей и рта - и с большими синими глазами.
- В этих глазах настоящие сапфиры, - сказал провожатый. - Никто не знает, когда была сделана статуя: но наверняка ей больше тысячи лет.
- Нельзя ли открыть раму? - спросил я.
- Она не открывается, - ответил он. - Ег не открывали уже шестьдесят лет.
Он продолжал что-то говорить, но я его не слушал. Меня притягивал взор этих больших синих глаз.
Прошло две-три секунды, и я понял, что передо мной - чудо.
Стоявший позали провожатый неслышно покинул комнату и уселся на ступеньках веранды; я остался наедине с Буддой.
Лицо Будды было совершенно живым; он не смотрел прямо на меня и всг-таки меня видел. Сначала я не почувствовал ничего, кроме удивления. Я не ожидал, да и не мог ожидать ничего подобного. Но очень скоро удивление и все иные чувства исчезли, уступив место новым ощущениям. Будда видел меня, видел вл мне то, чего я не мог увидеть сам, видел всг то, что скрывалось в самых тайных уголках моей души. И под его взором, который как будто обходил меня, я сам увидел всг это. Всг мелкое, несущественное, трудное и беспокойное вышло на поверхность и предстало перед этим взглядом. Лицо Будды было безмятежным, но не лишгнным выразительности; оно было исполнено глубокой мысли и глубокого чувства. Он лежал здесь, погруженный в размышление; но вот пришгл я, открыл дверь и стал перед ним; и теперь он невольно давал мне оценку. Но в его глазах не было ни порицания, ни упргка; взгляд был необычайно серьгзным, спокойным и понимающим. Когда же я попробовал спросить себя, что именно выражает лицо Будды, я понял, что ответить на этот вопрос невозможно. Его лицо не было ни холодным, ни бесстрастным; однако, было бы неверно утверждать, что оно выражает сочувствие, теплоту или симпатию. Всг эти чувства казались слишком мелкими, чтобы приписывать их ему. В то же время такой же ошибкой было бы сказать, что лицо Будды выражает неземное величие или божественную мудрость. Нет, оно было вполне человеческим; и всг же чувствовалось, что у людей такого лица не бывает. Я понял, что все слова, которыми мне придгтся воспользоваться для описания выражения этого лица, будут неправильными. Могу только сказать, что в нгм присутствовало понимание.
Одновременно я почувствовал необычное воздействие, которое оказывало на меня лицо Будды. Всг мрачное, поднявшееся из глубины моей души, рассеялось, как если бы лицо Будды передало мне свог спокойствие. То, что до настоящего времени вызывало вл мне озабоченность и казалось серьгзным и важным, сделалось таким мелким, незначительным, не заслуживающим внимания, что я только удивлялся, как оно могло когда-то меня затрагивать. И тут я понял: каким бы возбуждгнным, озабоченным, раздражгнным, раздираемым противоречиями мыслей и чувств ни пришгл сюда человек, он уйдгт отсюда спокойным, умиротворгнным, просветлгнным, понимающим.
Я вспомнил свою работу, разговоры о буддизме, то, как я выяснял некоторые относящиеся к буддизму вещи, и чуть не рассмеялся: всг это было совершенно бесполезно! Весь буддизм заключался вот в этом лице, в этом взгляде. Внезапно мне стало понятно, почему в некоторых случаях Будда запрещал людям говорить - эти вещи превышали человеческий рассудок, человеческие слова. Да и как можно иначе? Вот я увидел это лицо, почувствовал его - и тем не менее не смог сказать, что оно выражает. Если бы я попытался облечь свог впечатление в слова, это было бы ещг хуже, ибо слова оказались бы ложью. Таково, вероятно, объяснение запрета Будды. Будду сказал также, что он передал свог учение целиком, что никакой тайной доктрины нет. Не означает ли это, что тайна скрывается не в тайных словах, а в словах, которые известны всем, но которые люди не понимают? И разве невозможно, что вот этот Будда и есть раскрытие тайны, ключ к ней? Вся статуя находится передо мною; в ней нет ничего тайного, ничего скрытого; но и в этом случае можно ли сказать, что я понимаю ег содержание? Видели ли ег другие люди, поняли ли ег хотя бы в той степени, в какой понял я? Почему она до сих пор оставалась неизвестной? Должно быть, ег никто не сумел заметить - точно так же, как не сумели заметить истину, скрытую в словах Будды об освобождении от страдания.
Я заглянул в эти синие глаза и понял, что хотя мои мысли близки к истине, они ещг не есть истина, ибо истина богаче и многообразнее всего, что можно выразить словом и мыслью. Вместе с тем, я чувствовал, что лицо статуи действительно содержит в себе всю полноту буддизма. Не нужно никаких книг, никаких философских разговоров, никаких рассуждений. Во взгляде Будды заключено всг. Надо только, чтобы вы пришли сюда, чтобы вас тронул этот взгляд.
Я покинул святилище, намереваясь завтра вернуться и попытаться сфотографировать Будду. Но для этого нужно будет открыть раму. Привратник, с которым я опять поговорил об этом, повторил, что открывать ег нельзя. Однако я ушгл с надеждой как-то всг уладить.
По пути в гостиницу я удивлялся тому, как могло случиться, что эта статуя Будды столь мало известна. Я был уверен, что о ней не упоминается ни в одной книге о Цейлоне, которые у меня были. Так оно и оказалось. В объгмистой 'Книге о Цейлоне' Кэйва я нашгл всг же фотографии храма, его внутреннего двора с каменной лестницей, ведущей к колокольне; было и старое святилище, где находится статуя Будды, и даже тот самый привратник, который водил меня по храму... Но ни слова о статуе! Это казалось тем более странным, что, не говоря уже о мистическом значении этой статуи и ег ценности как произведения искусства, здесь, несомненно, находилась одна из самых больших статуй Будды, которую я видел на Цейлоне, да ещг с сапфировыми глазами! Я просто не мог понять, как случилось, что ег просмотрели или забыли. Причина, конечно, - в крайне 'варварском' характере европейской толпы, которая попадает на Восток, в ег глубоком презрении ко всему, что не служит сиюминутной пользе или развлечению. Вероятно, иногда этого Будду кто-то видел и даже описывал; а впоследствии о нгм забывали. Конечно, сингалезы знали о существовании Будды с сапфировыми глазами; но для них он просто есть - так же, как есть горы или море.
Назавтра я вновь отправился в храм.
Я пошгл туда, опасаясь, что в этот раз не увижу и не почувствую того, что пережил вчера, что Будда с сапфировыми глазами окажется всего-навсего ординарной каменной статуей с раскрашенным лицом. Но мои опасения не подтвердились. Взор Будды был таким же, как вчера: он проинкал в мою душу, освещал в ней всг и приводил всг в порядок.
Через день или два я опять оказался в храме; теперь привратник встречал меня как старого знакомого. И снова лицо Будды вызвало во мне нечто такое, чего я не мог ни понять, ни выразить. Я собирался выяснить подробности истории Будды с сапфировыми глазами. Но вышло так, что вскоре мне пришлось вернуться в Индию; потом началась война, и лицо Будды осталось вдали от меня - нас разделила пучина человеческого безумия.
Несомненно одно: этот Будда - исключительное произведение искусства. Я не знаю ни одной работы христианского искусства, которая стоит на том же уровне, что и Будда с сапфировыми глазами, иначе говоря, которая выражает идею христианства с такой же полнотой, с какой лицо Будды выражает идею буддизма. Понять его лицо - значит, понять буддизм.
И нет нужды читать толстые тома по буддизму, беседовать с профессорами восточных религий или с учгными бхикшу. Нужно прийти сюда, стать перед Буддой - и пусть взор его синих глаз проникнет в вашу душу. Тогда вы поймгте, что такое буддизм.
Часто, когда я думаю о Будде с сапфировыми глазами, я вспоминаю другое лицо, лицо сфинкса, взгляд его глаз, не замечающий вас. Это два совершенно разных лица; но в них есть нечто общее: оба говорят о другой жизни, о сознании, намного превосходящем обычное человеческое сознание. Вот почему у нас нет слов, чтобы их описать. Мы не знаем, когда, кем, с какой целью были созданы эти лица, но они говорят нам о подлинном бытии, о реальной жизни, - а также о том, что есть люди, которые что-то знают об этой жизни и могут передать нам свог знание при помощи магии искусства!

1914 г.

5. Душа царицы Мумтаз-и-Махал.

Это было мог последнее лето в Индии. Уже начинался сезон дождей, когда я выехал из Бомбея в Агру и Дели. За несколько недель до отъезда я собирал и читал всг, что мог найти, об Агре, о дворце Великих Моголов и о Тадж-Махале, знаменитом мавзолее царицы, умершей в начале XVI века.
Но всг, что я прочгл тогда и читал раньше, оставило во мне какое-то неопределгнное чувство: как будто бы все, кто брался описать Агру и Тадж-Махал, упустили что-то самое важное.
Ни романтическая история Тадж-Махала, ни красота его архитектуры, ни роскошь и богатство убранства и орнаментов не могли объяснить мне впечатление сказочной нереальности, чего-то прекрасного, но бесконечно далгкого от жизни, впечатление, которое угадывалось за всеми описаниями, но которое никто не сумел объяснить или облечь в слова. Казалось, здесь скрыта какая-то тайна. У Тадж-Махала есть некий секрет, который чувствуют все, но никто не может дать ему истолкования.
Фотографии ни о чгм мне не говорили. Крупное массивное здание с четырьмя высокими тонкими минаретами, по одному на каждом углу. Во всг этом я не видел никакой особенной красоты, скорее уж нечто незавершгнное. И эти четыре минарета, стоящие отдельно, словно четыре свечи по углам стола, выглядели как-то странно, почти неприятно.
В чгм же тогда заключалась сила впечатления, производимого Тадж-Махалом? Откуда проистекает непреодолимое воздействие на всех, кто его видит? Ни мраморные кружева, ни тонкая резьба, покрывающая его стены, ни мозаичные цветы, ни судьба прекрасной царицы - ничто из этого само по себе не могло произвести такого впечатления. Должно быть, причина заключается в чгм-то другом. Но в чгм же? Я старался не думать об этом, чтобы не создавать заранее определгнного мнения. Однако что-то в Тадж-Махале меня очаровывало и приводило в волнение. Я не мог сказать наверняка, в чгм здесь дело, но мне казалось, что загадка Тадж-Махала связана с тайной смерти, т.е. с той тайной, относительно которой, по выражению одной из Упанишад, 'даже боги сначала были в сомнении'.
Создание Тадж-Махала восходит ко временам завоевания Индии мусульманами. Внук падишаха Акбара Шах-Джехан был одним из тех завоевателей, которые изменили лицо Индии. Воин и государственный деятель, Шах-Джехан был вместе с тем тонким знатоком искусства и философии; его двор в Агре привлекал к себе самых выдающихся учгных и художников Персии, которая в то время была центром культуры всей Западной Азии.
Однако большую часть своей жизни Шах-Джехан провгл в походах и битвах. И во всех походах его неизменно сопровождала любимая жена, прекрасная Арджуманд Бану, или, как ег называли, Мумтаз-и-Махал, 'сокровище дворца'. Арджуманд Бану была постоянной советчицей Шах-Джехана в вопросах хитрой и запутанной восточной дипломатии; кроме того, она разделяла его интерес к философии, которой непобедимый падишах посвящал всг свог свободное время.
Во время одного из походов царица, по обыкновению сопровождавшая Шах-Джехана, умерла. Перед смертью она попросила мужа построить ей гробницу - 'прекраснейшую в мире'!
И Шах-Джехан задумал построить для погребения царицы на берегу Джамны огромный мавзолей из белого мрамора; позже он собирался перекинуть через Джамну мост из серебра и на противоположном берегу построить из чгрного мрамора мавзолей для себя.
Его планам суждено было осуществиться лишь наполовину; через двадцать лет, когда завершилось строительство мавзолея царицы, сын Шах-Джехана Ауренгзэб, разрушивший впоследствии Варанаси, поднял против отца мятеж. Ауренгзэб обвинил его в том, что он истратил на мавзолей все доходы государства за последние двадцать лет. Ауренгзэб взял Шах-Джехана в плен и заточил его в подземную мечеть в одном из внутренних дворов крепости-двоца Агры.
В этой подземной мечети Шах-Джехан прожил семь лет; почувствовав приближение смерти, он попросил, чтобы его перенесли в так называемый Жасминовый павильон в крепостной стене, в башню кружевного мрамора, где находилась любимая комната царицы Арджуманд Бану. Там, на балконе Жасминового павильона с видом на Джамну, откуда виден был стоящий поодаль Тадж-Махал, Шах-Джехан скончался.
Такова краткая история Тадж-Махала. С тех пор мавзолей царицы пережил много превратностей. Во время войн, которые продолжались в Индии в XVII и XVIII столетиях, Агра многократно переходила из рук в руки и часто оказывалась разграбленной. Завоеватели сняли с Тадж-Махала большие серебряные двери, вынесли драгоценные светильники и подсвечники, сорвали со стен орнаменты из драгоценных камней. Однако само здание и большая часть убранства остались нетронутыми.
В 30-х годах XIX века ьританский генерал-губернатор предложил продать Тадж-Махал на слом. Ныне Тадж-Махал восстановлен и тщательно охраняется.


Я приехал в Агру вечером и решил немедленно отправиться к Тадж-Махалу, чтобы посмотреть на него в лунном свете. Полнолуние ещг не наступило, но света было достаточно.
Выйдя из гостиницы, я долго ехал европейскими кварталами города по широким улицам, тянувшимся среди садов. Наконец по какой-то длинной улице мы выбрались из города; слева виднелась река. Мы проехали по площади, вымощенной плитами и окружгнной стенами из красного камня. Направо и налево в стенах виднелись ворота с высокими башнями; ворота левой башни вели к Тадж-Махалу. Проводник объяснил, что правая башня и ворота ведут в старый город, который был частной собственностью царицы Арджуманд Бану; эти ворота сохранились почти в том же состоянии, в каком содержались при ег жизни.
Уже темнело, но в свете широкого месяца все линии зданий отчгтливо вырисовывались на бледном небосводе. Я зашагал к высоким тгмно-красным башням ворот и горизонтальным рядам характерных белых индийских куполов, оканчивающихся заостргнными шпилями. Несколько широких ступеней вели с площади ко входу, под арку. Там было совсем темно. Мои шаги по мозаичной мостовой гулко отдавались в боковых нишах, откуда шли лестницы к площадке на верху башни и ко внутреннему музею.
Сквозь арку виднелся сад - обширное зелгное пространство; в отдалении маячили какие-то белые очертания, напоминающие белое облако, которое, опустившись, приняло симметричную форму. Это были стены, купола и минареты Тадж-Махала.
Я прошгл под аркой, поднялся на широкую каменную платформу и остановился, чтобы оглядеться. Прямо передо мной начиналась длинная и широкая аллея густых кипарисов; она шла напрво через сад; посреди ег пересекала полоса воды с рядами фонтанов, напоминающих простгртые руки. Дальний конец аллеи был закрыт белым облаком Тадж-Махала. По обеим его сторонам и немного ниже под деревьями, виднелись купола двух больших мечетей.
Я медленно направился по аллее к большому зданию, миновал полоску воды с ег фонтанами. Первое, что поразило меня и чего я не ожидал, - это огромные размеры Тадж-Махала. Фактически это очень широкое строение; оно кажется ещг шире, чем на самом деле, благодаря искуссному замыслу строителей, которые окружили его садом и так расположили ворота и аллеи, что с этой стороны здание видно не сразу; оно открывается постепенно, по мере того, как вы к нему приближаетесь. Я понял, что всг вокруг подчинено единому плану и с точностью вычислено, что всг задумано с таким расчгтом, чтобы дополнить и усилить главное впечатление. Мне стало ясно, почему на фотографиях Тадж-Махал выглядит незаконченным, почти плоским. Его нельзя отделять от сада и мечетей, которые оказываются его продолжением. Кроме того, я понял, почему минареты по углам мраморной платформы, где стоит главное здание, произвели на меня впечатление дефекта: на фотографиях я видел, что очертания Тадж-Махала заканчиваются с обеих сторон этими минаретами. На самом же деле это ещг не конец, ибо Тадж-Махал незаметно переходит в сад и примыкающие здания. И опять-таки минареты в действительности не видны во всю свою высоту, как на фотографиях. С аллеи, по которой я шгл, над деревьями возвышаются только их верхушки.
Белое здание мавзолея было ещг далеко, и по мере моего приближения к нему, оно поднималось передо мной всг выше и выше. Хотя в смутном и изменчивом свете месяца я не мог различить деталей, странное чувство ожидания заставляло меня напряжгнно всматриваться в полумрак, как будто там должно было что-то открыться.
В тени кипарисов царил полумрак; сад наполняли запахи цветов, явственнее всего ощущался аромат жасмина. Кричали павлины. Их голоса странно гармонировали со всем окружением и как-то усиливали охватившее меня чувство ожидания.
Я уже видел прямо перед собой сверкающие очертания центральной части Тадж-Махала, поднимающейся с высокой мраморной платформы. В дверях мерцал огонгк.
Я дошгл до середины аллеи, ведущей от входа под аркой к мавзолею. Здесь, в центре аллеи, находился четыргхугольный водогм с лотосами; на одной его стороне стояли мраморные скамейки.
В слабом свете месяца Тадж-Махал казался сверкающим. На бледном фоне неба были видны белые купола и минареты, изумительно мягкие, но в то же время вполне отчгтливые; от них как будто струился собственный свет.
Я сел на одну из мраморных скамеек и стал смотреть на Тадж-Махал, стараясь ухватить и запечатлеть в памяти все детали здания, каким я его вижу, а также всг, что меня окружает. Я не мог сказать, что происходило в могм уме в это время; не уверен, что вообще о чгм-то думал. Но постепенно во мне возникло непонятное чувство, которое невозможно описать никакими словами.
Реальность, та повседневная реальность, в которой мы живгм, казалось, куда-то исчезла, ушла, увяла, отлетела, вернее, не исчезла, а преобразилась, утратив свою действительность; каждый реальный предмет, взятый сам по себе, потерял свог привычное значение и стал совершенно иным. Вместо знакомой реальности открылась реальность другая, та реальность, которой мы не знаем, не видим, не чувствуем, но которая представляет собой единственно подлинную реальность.
Я чувствую и понимаю, что слова не в состоянии передать то, что я имею в виду. Меня поймут только те, кто сам пережил нечто подобное, те, кому знаком 'вкус' такого рода переживаний.
Передо мной в дверях Тадж-Махала мерцал огонгк. В изменчивом свете месяца белые купола и минареты как будто шевелились. Из сада доносился аромат жасмина, слышался резкий крик павлинов.
У меня было такое чувство, будто я нахожусь в двух мирах одновременно. Обычный мир вещей и людей совершенно изменился, о нгм смешно было даже подумать - таким искусственным и нереальным казался он теперь. Всг, принадлежавшее этому миру, стало далгким, чуждым и непонятным, и более всего я сам, тот человек, который всего два часа назад приехал в Агру со всемозможным багажом и поспешил сюда, чтобы увидеть Тадж-Махал при лунном свете. Всг это - и вся жизнь, часть которой я составлял, - стало кукольным театром, к тому же чрезвычайно топорным и аляповатым, и ничуть не походило на что-либо реальное. Такими же гротескно-нелепыми и грубыми казались теперь все мои прежние мысли о Тадж-Махале и его тайне.
Эта тайна пребывала здесь, передо мной, но она перестала быть тайной. Покров тайны набрасывала на нег та абсурдная, несуществующая реальность, из которой я смотрел на Тадж-Махал. Я переживал изумитель