из предположения, что виденное мною в субботу вечером в
соборе Сен-Мартен-де-Шан происходило на самом деле. Может быть, не именно
так, как это увиделось мне под наркотическим влиянием музыки и курений. Но,
допустим, что-то происходило. Это как в истории Ампаро. Возвратившись домой,
Ампаро вовсе не была уверена, что она действительно была одержима Помбой
Жирой. Но она знала точно, что в павильоне умбанды побывала, и знала, что,
будучи в павильоне, уверовала - или же повела себя так, как будто уверовала,
- будто Помба Жира действительно ею овладела.
Так. Далее, то, что мне сказала Лия в горах, справедливо, ее прочтение
стопроцентно убедительно, послание из Провэна - это товарная квитанция. Не
было никаких совещаний тамплиеров в здании Гранж-о-Дим. И не было Плана и не
было послания.
Товарная квитанция для нас явилась кроссвордом с незаполненными
клетками и без текстовых подсказок. Так что мы стали заполнять клетки, чтобы
все крестословья совпадали. Нет, не годится, сравнение некорректно. В
кроссвордах перекрещиваются слова и в этих словах на перекрестьях должны
оказываться одинаковые буквы. В нашей игре мы перекрещивали не слова, а
понятия и факты, а следовательно, правила сочетания были другие, по сути
дела правил было три.
Во-первых, понятия сопрягаются по аналогии. Не существует критериев,
чтобы знать с самого начала, хороша аналогия или плоха, ибо любая вещь
напоминает любую другую вещь под определенным углом зрения. Например,
картофель перекликается с яблоком, потому что оба растительные и круглые.
Яблоко со змеем - по библейской ассоциации. Змея с кренделем, если змею
закрутить хорошенько, крендель со спасательным кругом, спасательный круг с
океаном, океан с мореплавательной картой, карту печатают на бумаге,
туалетная бумага, туалет с одеколоном, одеколон со спиртом, спирт с
алкоголем, алкоголь с наркотиками, те со шприцем, шприц с дыркой, дырка с
ямкой, ямка с грядкой, грядка с картошкой - и круг замкнулся.
Второе правило об этом и говорит: если в конце концов, tout se tient,
все сходится, значит, игра засчитывается. От картошки к картошке мы
проследили путь истины.
Третье правило: ассоциации не должны быть слишком свежими, надо, чтобы
кто-нибудь когда-нибудь не менее чем однажды, а лучше многажды, о них уже
говорил. Только таким образом связи кажутся истинными: они выглядят
очевидными.
В сущности, это была идея господина Гарамона: книги одержимцев не
должны содержать ничего нового, должны повторять уже известное, иначе как
поддерживать древнее Предание?
И мы действовали по правилам. Ничего не изобретали, только сопоставляли
имеющиеся кусочки. Так же действовал и Арденти, только он сопоставлял
кусочки нелепо, а кроме того, будучи менее культурным человеком, он
располагал меньшим количеством кусочков.
А у Тех кусочки были, но не было самого кроссворда. К тому же мы и на
этот раз оказались шустрее их.
Я вспоминал фразу, которую сказала мне Лия в горах, когда ругала за то,
что мы придумали опасную игру: "Люди мечтают о Планах, стоит им почуять
запах, и они сбегаются, как стая хищников. Ты выдумываешь, а они верят. Не
надо раздувать воображаемое больше, чем оно есть".
В конечном счете, всегда бывает так. Молодой Герострат терзается,
потому что не знает, как сделаться знаменитым. Потом он смотрит фильм, в
котором тщедушный мальчик стрелял в звезду кантри мьюзик и им занялись
газеты. Готово дело, наш герой идет и убивает Леннона.
То же самое с ПИССами. Как заделаться печатаемым поэтом и войти в
энциклопедию? Гарамон отвечает: только заплати. ПИСС о таком никогда раньше
не думал, но поелику существует план "Мануция", он готов войти в этот план.
Он уверен, что ожидал встречи с этим планом с самых младых ногтей, он только
не знал, что план существует.
Следовательно, мы изобрели несуществующий План, а Эти не только
уверовали в него, но и убеждены вдобавок, что они в Плане находились внутри,
с самых давних времен, то есть они посчитали осколки своих проектов,
беспорядочные и жалкие, за этапы нашего Плана, составленного в соответствии
с неопровержимой логикой аналогий, сходств и подозрений.
Но если стоит только выдумать План - и он осуществляется другими,
значит, План как если бы действительно существовал, более того, отныне он
существует.
Отныне и впредь орды одержимцев станут рыскать по миру в поисках этой
самой карты.
Мы посулили карту личностям, которые старались преодолеть свои угрюмые
фрустрации. Какие? Меня навел на ответ последний из файлов Бельбо. Чувства
провала не было бы, если бы План существовал действительно. Было бы чувство
поражения, но не по собственной вине. Сдаться пред лицом космического
заговора не стыдно. В этом случае ты не трус, а мученик.
Ты же не жалуешься на то, что смертен, что ты жертва бесчисленных
микроорганизмов, над которыми не властен, ты не несешь ответ за нехватучие
ладони ног, за отвалившийся хвост, за то, что волосы и зубы не отрастают
заново, за нервные клетки, которые не восстанавливаются, за сосуды, которые
склеротизируются. Все это вина Завистливых Ангелов.
То же самое относится и к повседневной жизни. Это как с крахами на
бирже. Они случаются потому, что все одновременно совершают по какой-то
ошибке, и все ошибки взятые вместе приводят к возникновению паники. Потом
люди с более слабой нервной системой пробуют дознаваться: но кто же устроил
весь этот заговор, кому он был выгоден? И плохо, если не удается отыскать
того врага, который сплел заговор. Не отыскавши, ты во власти чувства вины.
Вернее, поскольку у тебя чувство вины, ты выдумываешь врага с заговором, и
даже много врагов, много заговоров. Чтобы победить их, тебе нужен
собственный заговор. И чем дальше ты выдумываешь чужие заговоры как причины
твоего смятения, тем сильнее ты в них влюбляешься и свой собственный
выковываешь по их мерке. То же самое происходило, когда иезуиты и бэкониане,
павликиане и неотамплиеры ставили в вину друг другу выдуманные ими самими
планы.
Тогда Диоталлеви говорил:
- Конечно, надо обвинить других в том, что делаешь ты сам. И так как ты
делаешь вещи заведомо омерзительные, мерзость переходит на тех других. В то
же время, так как другие на самом деле хотели бы делать именно те мерзостные
вещи, которые делаешь ты, они идут тебе навстречу, давая понять, что да,
действительно то, что ты им приписал, это то самое, чего они всегда желали.
Бог ослепляет тех, кого желает погубить, надо только немножечко помочь ему.
Заговор, если он должен быть заговором, секретен. Должен быть секрет,
зная который, мы излечимся от фрустрации, потому что либо этот секрет
приведет нас к спасению, либо знание этого секрета для нас отождествляется
со спасением. Но существует ли столь сиятельный секрет?
Существует, при условии чтоб нам не знать его никогда. Разоблаченный,
он разочарует нас, и только. Разве не говорил Алье о тяготении к
таинственности, переполнявшем собой эпоху Антонинов? А ведь как раз
незадолго до того явился некто, кто заявил о себе как о сынове Божием,
который воплотился и искупает грехи человеческого рода. Мало ли этого? И
обещал каждому спасение, достаточно только полюбить ближнего. Мало ли такой
тайны? И в приписке к завещанию сообщал еще, что любой, кто сумеет
произнести правильные слова в правильное время, сможет претворить кусок
хлеба и полстакана вина в плоть и кровь сына Божия и питаться тем, что
получит. Такая загадка не заслуживала бережного отношения? И побуждал отцов
церкви предположить, а впоследствии и провозгласить, что Господь
одновременно и един и тройствен, и что Дух нисходит от Отца и Сына, а вовсе
не Сын от Отца и Духа. Что это, фразочка для иликов1? И при всем при том эти
люди, у которых спасение было, можно сказать, протяни руку, do it yourself -
ноль внимания. Потому что: как так, больше нету секретов? Что за
разочарование. И ну снова истерически рыскать на быстроходных либурнах вдоль
и поперек по Средиземноморью, искать другого потаенного знания, для которого
все эти догмы, цена которым тридцать сребреников, выступали бы не более чем
внешним камуфляжем, незамысловатой басней для нищих духом, тайносмысленным
иероглифом, подмигиванием пневматикам. Тайна Божественной Троицы? Больно
плоско, должно же быть что-нибудь посерьезнее под этой тайной.
Кто-то, мне кажется Рубинштейн, когда его спросили, верует ли он в
Бога, сказал: - Ах, нет, я верю в нечто гораздо большее... - И сказал кто-то
другой (Честертон?): с тех пор как люди больше не веруют в Бога, это не
значит, что они не веруют ни во что, а значит, они веруют во все.
"Все" не означает "еще более" таинственный секрет. Нет "еще больших"
секретов, потому что как только они открываются, они становятся маленькими.
Есть только пустые секреты.
Тайны, которые ускользают. Секрет растения ятрышник состоит в том, что
оно означает тестикулы и оказывает на них действие, а тестикулы означают
знак зодиака, знак зодиака - иерархию ангелов, иерархия ангелов -
музыкальную гамму, гамма - связь между настроениями и так далее. Посвящение
- это значит познавать и никогда не останавливаться, очищать вселенную от
шелухи: представим себе бесконечную луковицу с центром повсюду, но не
имеющую нигде края поверхности, или же луковицу в виде ленты Мебиуса.
Настоящий посвященный - тот, кто знает, что самая сильная тайна - тайна
без содержания, ибо никакому врагу не удастся заставить его ее признать и ни
одному правоверному не удастся ее от него скрыть.
Теперь динамика ночного ритуала у Маятника представлялась мне более
логичной, последовательной. Бельбо утверждал, что владеет тайной, и тем
самым приобрел власть над Ними. Их стремлением, даже со стороны такого
искушенного человека, как Алье, который сразу же затрубил всеобщий сбор,
чтобы выудить ее у него. И чем упорнее Бельбо отказывался открыть ее, тем
сильнее Они верили, что тайна эта велика. Чем отчаяннее он клялся, что не
владеет ею, тем больше Они убеждались, что он знает ее и что это настоящая
тайна, ибо в противном случае Бельбо раскрыл бы ее.
На протяжении веков поиск этой тайны был для них цементирующим
средством - будь то в разгар отлучений от церкви, междуусобных войн или
боевых вылазок. Теперь они намерены ее познать. Две вещи приводили в ужас:
то, что тайна может просто разочаровать, и что когда ее узнают все, она уже
не будет тайной. Будет их концом.
Вот тогда-то Алье почуял, что если Бельбо заговорит, то узнают все, и
он - Алье - потеряет туманную ауру, которая давала ему Божественный дар и
власть. Если бы Бельбо доверился только ему, то Алье остался бы бессмертным
Сен-Жерменом, - дарованная ему отсрочка смерти совпадала с отсрочкой тайны.
Он попытался принудить Бельбо раскрыть ему тайну на ухо, а когда понял,что
это невозможно, то спровоцировал его, возвестив о капитуляции, а главное
- приняв самодовольный вид. О, как хорошо старый граф знал его, ему было
известно, что у людей из этих районов упрямство и боязнь показаться смешным
сильнее самого страха. Он вынудил его принять вызов и сказать "нет"
окончательно. Остальные - боялись того же.
И потому одержимцы убили Бельбо. Конечно, при этом они утратили карту.
Но у них впереди столетия, чтобы разыскивать ее, а зато они сохранили всю
свежесть своего слабосильного, слюноточивого желания.
Тут я вспомнил, что мне рассказывала в свое время Ампаро. До того как
приехать в Италию, она прожила несколько месяцев в Нью-Йорке, и там она жила
в таком квартале, где можно было снимать без декораций телефильм из жизни
угрозыска. Тем не менее она часто возвращалась одна часа в два ночи. И когда
я ее спросил, не боялась ли она сексуальных маньяков, она поделилась со мной
своим методом. Когда маньяк подкрался к ней и выказал свои намерения, она
взяла его под ручку и сказала:
- Коли так, пошли в койку.
Маньяк в ужасе ретировался.
Сексуальный маньяк не желает секса, он желает его желать, ну максимум
воровать его, но безусловно при неучастии жертвы. Когда тебя ставят прямо
перед сексом и говорят: здесь Родос, здесь, прыгай, разумеется, ты удерешь
без оглядки, иначе что ты за маньяк, Господи прости.
Мы же подзуживали, возбуждали их желания, предлагали им секрет, пустее
которого не бывает, потому что не только не знали секрета и мы тоже, но мы
еще вдобавок и знали, что наш секрет совершенно пуст.
Самолет летел над Монбланом, и пассажиры все бросились к левому борту,
чтобы обязательно полюбоваться глупым прыщом, выскочившим на фоне дистонии
подземных сосудов. Я же думал, что если все, о чем я думал сейчас, правда,
тогда, наверное, и подземных течений тоже не существует, раз уж не
существует послания рыцарей из Провзна. Но история расшифровки Плана, в том
виде, в каком мы ее расшифровали, все равно не что иное, как История
человечества.
Я возвращался памятью к последнему файлу Бельбо. Но в таком случае,
если естество настолько пусто и хрупко, что держится только на иллюзиях тех,
кто разыскивает его тайну, действительно, - как кричала Ампаро тогда вечером
в палатке после своего позора, - значит, нет раскрепощения, значит, все мы
рабы, дайте хозяина, мы его заслужили...
Невозможно. Этого не может быть, потому что Лия убедила меня, что есть
и нечто другое, у меня имеется доказательство, оно называется Джулио, и в
данную минуту оно ковыляет по лужайке, тянет за хвост козу. Невозможно еще и
потому, что Бельбо дважды ответил "нет".
Первое "нет" он сказал Абулафии и всем тем, кто собирался проникнуть в
ее тайну. "У тебя есть ответ?" - было спрошено. Настоящий ответ, ключ к
познанию, состоял в слове "нет". Вот она правота: не только магического
слова не существует, но и мы его не знаем. Кто сумеет признать это, сумеет и
узнать что-то, так же как сумел узнать что-то я.
Второе "нет" он произнес в субботу вечером, отвергая спасение, которое
ему предлагалось. Он мог бы изобрести какую угодно карту, пересказать любую
из тех, которые показывал ему я, во всяком случае при их идиотской подвеске
Маятника эти проходимцы никакого Пупа земли никогда бы не обнаружили, а если
и обнаружили бы, им понадобились бы десятилетия, чтоб убедиться, что пуп не
тот. Но нет, Бельбо не захотел унижаться, он предпочел умереть.
Не то чтобы он не хотел унижаться перед перевесом силы. Ему претило
унижение перед отсутствием смысла. А это означает, что он каким-то образом
знал, что при всей хрупкости естества, при том, что бесконечно и бесцельно
наше исследование мира, существуют некие вещи, имеющие больше смысла, чем
другие.
Что же чувствовал Бельбо, может быть, даже в последнюю минуту, что
придало ему силы противостоять последнему безнадежному файлу, и не подчинять
свою судьбу тому, кто ниспосылает взамен какой-то там План? Что он понял
там, наконец, что дало ему силы проиграть свою жизнь, причем так, как будто
бы нечто, что он должен был знать, зналось им издавна, только не замечалось
до тех пор? И как будто пред ликом этого его единственного, верного,
абсолютного секрета, все, что происходило в Консерватории, было бесповоротно
глупо; и глупо, раз уж на то пошло, было настаивать на том, чтоб продолжать
жить?
Мне недоставало чего-то, какого-то звена цепочки. Я знал о Бельбо почти
все, жизнь и смерть и героические деяния, не знал только одной вещи.
В аэропорту, разыскивая паспорт, я нащупал в кармане ключ от сельского
дома Бельбо. В прошлый четверг я захватил его вместе с ключом от городской
квартиры. Я вспомнил, как мы были у него в гостях и он показал нам шкаф,
набитый бумагами, и сказал, что там содержится его полное собрание сочинений
юношеского периода. Может быть, Бельбо написал что-то такое, чего не может
быть в Абулафии, и это что-то захоронено в шкафу в ***?
Никаких оснований не было приходить к подобному выводу. Неплохое
основание, сказал я себе, - чтоб поверить в этот вывод. Учитывая весь
предыдущий опыт.
Я нашел на стоянке свою машину, сел в нее и отправился в ***.
Я не застал даже столетней родственницы Канепы, сторожихи или кем там
она им приходилась, которую мы видели в прошлый приезд. Может быть, и она
умерла за это время. Никого нет здесь. Я прошел по старинным комнатам,
пахнет сыростью, мне даже подумалось, что надо установить "монаха" в
какой-нибудь из спален. Но какой смысл разогревать постель в июне, стоит
только открыть окна, все прогреет воздух летнего вечера.
Сразу после захода солнца не было луны. Ее не было и в Париже ночью в
субботу. Она взошла очень поздно, я вижу малюсенький ее ломтик - меньший,
чем в Париже, - только сейчас, когда она медленно поднимается над самыми
низкими холмами, в проеме между Брикко и соседним желтоватым, может быть,
уже окошенным горбом.
Думаю, что приехал я сюда около шести часов вечера, было совсем светло.
Я не привез никакой еды, но, блуждая по дому, в кухне я обнаружил
окаменевший окорок, подвешенный на балке. Так я поужинал, запивая водою,
часов около десяти вечера. Теперь меня мучит жажда, я притащил наверх в
библиотеку дяди Карло пузатый графин с водой, пью из горлышка, каждые десять
минут спускаюсь за новой порцией на первый этаж к раковине. Сейчас,
наверное, часа три. Но свет у меня погашен, и трудно разглядеть циферблат. Я
думаю, глядя в окно. Мелькают как будто светлячки, это падающие звезды
скользят по округлым бокам холмов. Редко-редко машины проезжают, спускаются
в лог, карабкаются на горные отроги. Когда Бельбо был мальчишкой, подобных
зрелищ не наблюдалось. Машин не было, дорог не было, не было огней, был
комендантский час.
Я открыл шкаф с Бельбовыми бумагами сразу же по приезде. Кучи и кучи
рукописей, все от школьных заданий первого класса до множества блокнотов со
стихами и с прозой периода отрочества. В отроческую пору все писали стихи,
настоящие поэты потом уничтожили стихи этого периода, а плохие их
опубликовали. Бельбо был слишком строг к себе, чтоб держаться за них, и
слишком беззащитен, чтоб уничтожить. Он похоронил их в огромном шкафу дяди
Карло.
Я читал несколько часов. И еще несколько часов, вплоть до нынешней
минуты, я раздумывал над содержанием последнего прочитанного текста, который
попался мне в руки, когда я почти что готов был сдаться.
Не знаю, когда Бельбо написал этот текст. Для этой рукописи характерно
нагромождение различных почерков, вернее сказать, вариантов одного и того же
почерка в различные эпохи. Как будто бы писалось это рано, в
шестнадцать-восемнадцать лет, а потом исправлялось в двадцать, в тридцать,
потом еще раз снова в сорок, а может быть и позднее. До той поры, покуда
автор вообще не забросил писать, не считая баловства с Абулафией, к которой
не имели отношения эти строки, их нельзя было унижать электронной
трансформацией.
Когда читаешь это, кажется, что попадаешь в давно известное
пространство, в жизнь городка *** 1943 - 1945 гг., дядя Карло, партизаны,
ораторий, Цецилия, труба. Я знал пролог этой пьесы, навязчивые мотивы Бельбо
нежного, Бельбо пьяного, грустного и страдающего. Литература памяти, как нам
было хорошо известно, - последнее прибежище бездарностей.
Но я сейчас не литературный критик, я еще раз поработаю Сэмом Спейдом,
разыщу недостающую улику.
И вот мне удалось найти текст-разгадку. Это, кажется, последняя
страница жизни Бельбо в ***. После этого не происходило уже ничего.
119
И зажжен был венец трубы, я увидел, как отверзлось отверстие купола и
сияющая стрела огня низринулась из зияния в зев трубы и вверглась
внутрь тел, лишенных жизни. После того, отверстие снова закрылось и
труба была удалена.
Иоганн Валентин Андреаэ, Алхимическое бракосочетание Христиана
Розенкрейца
Johann Valentin Andreae, Die Chymische Hochzeit des Chrtstian
Rosencreutz, Zetzner, 1616, 6. pp. 125-126
В тексте имеются пропуски, зачеркивания, замазывания, провалы. Восходит
все, кажется, к апрелю сорок пятого года. Немецкие армии были уже разбиты,
местные фашисты разбегались. В любом случае *** находился под контролем
партизан. После последней схватки, той самой, о которой нам рассказывал два
года тому Якопо, которая происходила практически у них в доме, разные
партизанские бригады назначили всеобщий слет в *** с тем, чтобы оттуда
двинуться на город. Они ждали условного пароля от "Радио Лондон", что
означало бы, что и в Милане все подготовлено к восстанию.
Участвовали и гарибальдийские бригады, командовал ими некий Рас,
чернобородый великан, обожаемый народом. Они ходили в разношерстном
обмундировании, формой им служили красный шейный платок и красная звезда на
груди, и вооружены были тоже как придется, кто с допотопной винтовкой, кто с
автоматом трофейного происхождения. Бадолианские войска выглядели совершенро
иначе, синие платки, форма хаки, вроде английской, и новешенькие
короткоствольные автоматы "стен". Союзники заваливали ба-долианцев всяким
добром с воздуха по ночам, а перед этим вот уже два года непременно
появлялся каждый вечер таинственный Пипетто, английский разведывательный
самолет, неведомо что разведывавший, учитывая, что ни одного огня не было
заметно окрест на десятки километров.
Между гарибальдийцами и бадолианцами особой любви не было, говорили
даже, что в ночь после решающего сражения бадолианцы, преследуя фашистов,
кричали "Да здравствует король!", но те оправдывались, что-де по привычке
закричишь что угодно, особенно когда прешь в атаку, и что совершенно
необязательно из этого следует, что они монархисты и что они тоже понимают,
что король очень во многом был неправ. Гарибальдийцы в ответ хмыкали, что,
может быть, и действительно, когда бежишь со штыком наперевес, заорешь и
король и Савойя, но не тогда же, когда воюешь в городских условиях короткими
перебежками, да что там, и без того ясно, что бадолианцы просто продались
англичанам.
Было в любом случае достигнуто что-то вроде соглашения, потому что
требовалось объединенное командование для похода на город, и выбор пал на
командира Терци, у которого была под началом лучше всего обученная бригада.
Он был старше всех, воевал еще в первую мировую, это был герой, и он
пользовался доверием у командования союзников.
Довольно скоро вслед за этим, думаю - за несколько дней до начала
миланского восстания, бригады отправились отбивать наш город. Мы ждали
известий, известия были хорошие, операция удалась, бригады торжествующе
возвращались в ***, но были убитые, говорили даже, будто в сражении был убит
Рас, а Терци как будто ранен.
Ближе к вечеру послышался шум автомашин, пение солдат, люди выбежали на
площадь, с шоссе сворачивали первые подразделения, поднятые кулаки, знамена,
машут оружием из окон машин и из кузовов грузовиков. По дороге сюда их уже
закидали цветами, на машинах горы цветов.
Неожиданно раздался крик: Рас, Рас! И вот он Рас, бог весть как
держится на переднем бампере доджа, всклокоченная борода, клочья черной
просоленной шерсти вылезают из рубахи, распахнутой на груди, хохочет,
приветствует толпу.
Вместе с Расом слезает с доджа и Рампини, близорукий мальчишка,
игравший в нашем оркестре, он немного был старше нас, сгинул три месяца
назад, говорили - пошел к партизанам. И действительно, вот он с ними, с
красной косынкой на шее, в куртке хаки, синие брюки - форма нашего оркестра,
но еще у него имелся пояс, кобура, а в кобуре пистолет. Через толстые
стекла, которые столько раз служили посмешищем старым товарищам по ораторию,
ныне он разглядывал роившихся девиц взглядом Флэша Гордона. Якопо подумал,
интересно, есть ли на площади Цецилия.
В течение каких-нибудь получаса площадь вся заполнилась партизанами,
толпа громогласно выкликала Терци, добивалась речи. Терци вышел на балкон
местной управы, опираясь на свой костыль, бледноликий, и несильно махнул,
чтобы замолчали. Якопо ожидал крупной речи, потому что все его детство, как
положено в те времена, состояло из крупных и значительных речей Муссолини,
из которых следовало заучивать наиболее показательные части, в школе
требовали этого, а следовательно, заучивалась любая речь полностью, потому
что несущественного дуче не говорил ничего.
Грянула тишина. Терци заговорил сорванным голосом, слышалось плохо. Он
сказал так:
- Соотечественники, друзья. После огромных трудностей... мы теперь с
вами. Вечная память павшим. Все. И он удалился.
А толпа надрывалась, кричала, партизаны размахивали оружием,
пулеметами, автоматами, винтовками, девяносто первыми, от восторга пускали
очереди, гильзы разлетались по сторонам, а ребята кидались под ноги военным
и штатским, потому что подобного урожая в дальнейшем ожидать им было
неоткуда, и вообще вся война грозила закончиться через неделю.
Однако убитые действительно были. По печальному совпадению, оба из
Сан-Давиде, крошечной деревушки на вершине горы, и семьи хотели погрести их
наверху, на старинном кладбище.
Партизанское командование запланировало торжественные похороны, стройся
поротно, повозки в траурном убранстве, духовой оркестр района, пресвитер из
районного собора. Плюс к тому оркестр оратория.
Дон Тико согласился с энтузиазмом. Прежде всего, сказал он, потому, что
он всегда питал антифашистские чувства. Кроме того, перешептывались
оркестранты, потому, что вот уже год он заставлял всех учить траурные марши,
надо же было хоть когда-нибудь их обкатать на публике. А к тому же,
добавляли злоязыкие поселяне, хочет, чтоб потускнела и стерлась в памяти
история с исполнением "Юного фашиста".
С "Юным фашистом" ("Джовинецца") история случилась такая. Много месяцев
назад, до того как появились партизаны, оркестр дона Тико возвращался с
какого-то незапамятного официального концерта и повстречал патруль Черных
Бригад. - Сыграйте "Юного фашиста", святой отец, - распорядился капитан,
поигрывая пальцами по прикладу автомата. Что делать, как любили говаривать
классики? Дон Тико сказал: ребята, тут нам нет резона, остаться бы живу. Он
задал темп своей палочкой, и отвратительные нестройные вопли труб и
барабанов огласили окрестности ***, и бродячий цирк пересек *** из конца в
конец, изрыгая такую какофонию, которая лишь от полного отчаяния могла быть
принята за "Юного фашиста". Позор на наши музыкантские головы. За то, что
поступились принципами, говаривал впоследствии дон Тико, но в основном за
то, что играли хуже некуда. Слова священнослужителя и вдобавок антифашиста.
Что ж, искусство действительно не прощает.
Якопо тогда не было. У него был тонзиллит. Были только Аннибале
Канталамесса и Пио Бо, и, разумеется, их весомый вклад сыграл решающую роль
в падении фашистского режима. Но для Бельбо проблема состояла в другом, во
всяком случае в период, когда он писал эти строки. Ему опять не случился
повод узнать, хватило ли бы у него духу сказать "нет". Я думаю, именно
поэтому Бельбо нашел свою смерть на маятнике Фуко.
Ну в общем, похороны были назначены на воскресенье. На церковной
площади собрались все: Терци с военными, дядя Карло и местная
административно-интеллигентская прослойка с медалями за прошлую войну. Уже
не имело значения, кто из них был фашистом, а кто не был, речь шла о долге
памяти героям. Служители церкви, районный духовой оркестр в темных костюмах,
катафалки, лошади под черными чепраками и повсюду белый, серебряный, черный
цвета. Возница был наряжен как наполеоновский маршал, в треуголке, пелерине
и громадном плаще той же расцветки, что убранство лошадей. И тут же был
оркестр оратория, фуражки, куртки хаки и синие штаны, он шел сияя медью,
чернея деревом и рассыпая искры от тарелок и барабанов.
От*** до Сан-Давиде пять или шесть километров все извивами и в гору.
Дорога, которую гуляющие пенсионеры проходили за воскресенье, партия в шары,
несколько фляжек вина, привал окончен, еще километр, еще винишка, еще
сыграем, и так вплоть до самой церкви на вершине горы.
Несколько километров в гору - не так уж страшно для того, кто
присаживается отдохнуть в тенечке, может быть, даже вполне осуществимо
прошагать этот путь в колонне по два, ружье на плечо, глядя перед собою,
вдыхая свежайший воздух ранней весны. Но попробуйте идти в гору дуя в трубу,
мускулы щек затвердевают, пот ручьями катится по лицу, дыхания не хватает.
Районный духовой оркестр был к этому приучен всей жизнью, но для мальчишек
из команды дона Тико это было огромное испытание. Они выдержали по-геройски,
дон Тико бороздил палочкой воздух, кларины причитали, саксофоны завывали,
баритоны и трубы захлебывались в агонии, но они одолели весь путь до самой
деревни, до подножия погоста. С полдороги Аннибале Канталамесса и Пио Бо
только притворялись, будто что-то играют, но Якопо свято блюл свою функцию
пастушеской овчарки, под благословляющим оком дона Тико. В дуэли с районным
духовым оркестром они не спасовали, и это подтвердили и Терци и другие
командующие бригадами: спасибо, ребята, вы сделали большое дело.
Командир с синим платком на шее и с радугой нашивок за две мировые
войны сказал тогда: - Святой отец, ребята свое отдудели, пусть идут в
деревню. Под конец поднимайтесь к погосту. Дадим вам грузовик, он развезет
по домам. Тут все набились в остерию, и музыканты из духового оркестра,
замате-'релые на сотне процессий, без зазрения назаказывали себе немереные
порции почек и красного вина. Застолье обещало растянуться до вечера.
Мальчики дона Тико, со своей стороны, столпились около стойки, где хозяин
подавал колотый сладкий лед, зеленый, как химический опыт. Лед с размаху
проваливался в горло, отчего ломило посередине лба, как при синусите.
Наглотавшись, вся компания потянулась наверх на кладбище, где их ждал
грузовичок. Шумно влезали в кузов, и уже все были в машине, стояли,
прижавшись друг к другу, толкаясь инструментами, когда на паперть кладбища
вышел тот же самый командир и крикнул:
- Святой отец, для церемонии финала нам нужна труба, для торжественного
отбоя. Это всего пять минут.
- Труба, - негромко, профессионально скомандовал дон Тико. Но
недостойный обладатель привилегии, к тому времени уже изошедший
ядовито-сахарным потом и целиком нацеленный на домашний обед, жалкий мужлан,
чувствительный к обаянию прекрасного, к идеям и к солидарности идей, Лячал
гнусить, что уже поздно, что его обещали отвезти домой, что у него уже
кончилась слюна, и так далее и в подобном духе, вгоняя в краску дона Тико,
поторому было совестно перед командиром.
В эту минуту Якопо, увидев как воочию в полуденном мареве пленительный
образ Цецилии, сказал:
- Если он мне даст трубу, пойду я.
Признательность в сияющем взгляде дона Тико, потное облегчение
гадостного трубоносца. Обмен инструментами, как при смене караула.
И Якопо поднялся по ступеням кладбища, ведомый психопомпом с нашивками
за Аддис-Абебу. Все вокруг ослепляло белизной, раскаленная на солнце стена,
гробницы, цветущий кустарник живой изгороди, риза завершающего обряд
священника, коричневели только поблекшие фотографии на надгробных крестах. И
выделялись цвета знамен, окружавших две вырытые могилы.
- Парень, - сказал командир. - Ты становись тут, со мною рядом, и по
команде играй смирно. Потом по команде отбой. Все понял?
Понял-то все. Только Якопо до тех пор ни разу в жизни не играл смирно и
не играл отбой.
Он держал трубу, прижав ее правым локтем, прижимая к ребрам, раструбом
немножко книзу, как держат карабины, и ждал сигнала, подбородок вверх, живот
втянут, грудь выдвинута вперед.
Терци кончал свою неяркую речь, состоявшую из коротких фраз. Якопс
думал: когда надо будет играть, я подниму глаза к небу, и солнце выслепит
глаза. Но так умирают трубачи, и поскольку смерть дается только однажды,
имеет смысл умереть хорошо.
Потом командир прошептал ему:
- Давай. - И начал набирать в грудь воздуху для "Смии-". А Якопо не
знал, как играется "Смирно".
Мелодическая структура, вероятно, должна была быть другая, в тот момент
из Якопо вылилось что-то вроде до-ми-соль-до, но заскорузлым сыновьям войны,
по-видимому, этого хватило. В последнее "до" он вошел наново захвативши
воздух, так чтобы мочь продержать его как можно дольше, чтобы дать этому
"до" возможность - как написано у Бельбо - долететь до самого солнца.
Партизаны замерли по стойке смирно. Замерли как умерли, мертвее
мертвых.
Двигались только гробокопатели, слышен был шорох опускаемых в ямы
канатов, шуршание обратного их выматывания, концы хлестнули по дереву. Это
был до такой степени слабый шелест, что он напоминал трепетанье луча на
поверхности сферы, нужное лишь для того, чтобы подчеркнуть, что на уровне
Сфер ничто не изменяется никогда.
Потом с рывкообразным притопом была выполнена команда "на плечо!".
Пресвитер произнес последние молитвы, кропя усопших, командиры приблизились
к открытым могилам и каждый бросил горсть земли. В ту минуту неожиданная
команда разорвала тишину очередями в воздух, тарах-та-тах, и ошарашенные
птицы ринулись ввысь с зацветающих дерев. Но и это не стало движеньем, это
все еще было, как если бы то же остановленное мгновение увиделось из
нескольких различных перспектив, а видеть мгновение всегда - совсем не
означает видеть его в то время, как проходит время.
Поэтому Якопо оставался бездвижен, даже гильзы, катавшиеся вокруг его
ботинок, не имели значенья, и трубу он не опустил, не взял под мышку, а
продолжал держать у рта, держал пальцы на клапанах, вытянувшись по "смирно",
устремивши по диагонали раструб в поднебесье. Труба продолжала звучать.
Его длиннейшая финальная нота так и не прервалась. Неощутимая для
посторонних, из раструба вылетала эта нота, как легчайший ветерок, эта
воздушная струйка, которую он непрерывно направлял в отверстие вдува, держа
язык меж полуоткрытых губ, но не припадая к латунной присоске. Инструмент он
стремил в вышину, но не опирал на лицо, а удерживал одним лишь только
напряжением локтей и предплечий.
Якопо из-за того продолжал испускать эту иллюзию ноты, что ему явно
чувствовалось: в эту минуту он удерживает нить, приковавшую солнце. Светило
прекратило свой бег, зависло в бесконечном полдне, который мог продолжаться
и вечность. И все зависело от Якопо, стоило ему оборвать контакт, выпустить
нитку, и солнце отскочило бы прочь, как отскакивает мячик, а вместе с ним
отлетели бы и день, и событие этого дня, и это действо, не делящееся на
фазы, эта последовательность без "досель" и "после", протекавшая неподвижно
лишь потому, что подобное ее состояние находилось в распоряжении его желать
и мочь.
Если бы он перестал выдувать зачин новой ноты, раздался бы звук
разрыва, гораздо более страшный, нежели очереди, которые ошарашили слух
Бельбо. Все часы пошли бы тарахтеть снова, содрогаясь в тахикардии.
Якопо вожделел всей душою, чтобы командир никогда не скомандовал
"отставить". Я могу и отказаться, убеждал он себя, и тогда все продолжится
навеки, так что надо держать дыхание, покуда возможно.
Думаю, что он вошел в то состояние оглушенности и головокружения,
которое охватывает ныряльщика, желающего продержаться на глубине и продлить
инерционное движение, которое в конечном итоге утягивает его на дно. До
такой степени, что строки, читаемые мною в тетради, передавая его тогдашнее
ощущение, перебиваются астматическими задыханиями, разрываются многоточиями,
ковыляют сквозь зияния. Но ясно чувствуется, что в эту минуту - нет, он не
говорит этого, но это вполне очевидно - в эту минуту он обладал Цецилией.
Дело в том, что Якопо Бельбо тогда не мог сознавать - не сознавал он и
после, пиша о самом себе несознающем - что в то мгновение он окончательно и
на всю жизнь отпраздновал все свои алхимические бракосочетания, с Цецилией,
с Лоренцей, с Софией, с землею и с небом. Единственный, может быть, среди
всех смертных он совершил во всей полноте Великое Деяние.
Никто не говорил еще ему тогда, что Грааль является чашей, но является
и копием, и что труба, подъятая как кубок, в то же время является и оружьем,
орудием сладострастнейшего господства, устремленным в небеса и привязывающим
Землю к Мистическому Полюсу, Землю к единственной твердой точке, которую
мироздание когда бы то ни было имело: точке, которую сотворил он сам, на эту
бесконечную минуту, своим дуновением.
Диоталлеви еще не рассказал ему тогда, что можно пребывать в Йесоде, в
сефире Основания, в замке сочетания вышней арки, выгнутой луком, чтобы
посылать стрелы в меру Мальхута, который есть цель Иесода. Иесод - капля,
упавшая со стрелы, которая питает дерево и плод, это anima mundi2, в ней
мужественная сила, порождая, связывает между собою все состояния вещества.
Уметь развязать этот Пояс Венеры значит исправить ошибку Демиурга.
Как можно прожить всю жизнь, отыскивая свой Случай и не замечая, что
решающий момент, тот, который оправдывает рождение и гибель, был тобой уже
прожит? Он не вернется, но он сбылся, неотвратимо, полно, блистательно,
благородно, как любое откровение.
В этот день Якопо Бельбо глядел в глаза Истине. Единственной, которая в
его жизни была ему явлена, ибо истина, которую он воспринял, это что истина
быстролетна (впоследствии она превращается просто в комментарий). Именно
поэтому он стремился укротить нетерпение времени.
Тогда он этого еще не понимал, конечно. И не понимал, ни когда писал об
этом, ни когда решил об этом больше не писать.
Я понял это сегодня вечером: необходимо, чтобы автор умер, для того
чтобы читатель открыл для себя истину.
Наваждение Маятника, которое преследовало Якопо Бельбо в течение всей
его взрослой жизни, было - как утерянный во сне адрес - отображением другого
мгновения, закрепленного в сознании, потом вытесненного, в которое он
действительно прикоснулся к потолочному своду мира. И это, то есть
мгновение, когда он затормозил пространство и время, выпустив свою стрелу
Зенона3, не было ни знаком, ни симптомом, ни аллюзией, ни фигурой,
ни сигнатурой, ни загадкой; оно было тем, чем было, и не выдавало себя за
иное, было мгновением, в которое нет отсрочки и уравниваются все счеты.
Якопо Бельбо не понял тогда, что его миг был ему даден и его должно
было хватить на всю оставшуюся жизнь. Он его не опознал и провел остаток
своих дней в поисках иного, пока не погубил себя. А может быть, он что-то и
подозревал, иначе не возвращался бы так часто к воспоминанию о трубе. Но
труба ему помнилась в виде утраты, а между тем на самом деле она некогда
была ему дана.
Думаю, надеюсь, молюсь, что Якопо Бельбо наконец понял это в минуту,
когда он умирал, повиснув на Маятнике, понял - и обрел покой.
Потом было скомандовано "отставить". Он все равно не мог уже бороться,
потому что дыхания больше не было. Тогда он оборвал связь и выдул
единственную ноту, высокую, убывающей интенсивности, нежно гаснущую,
подготавливающую мир к той печали, которая в него приходила.
Командир сказал затем:
- Все в порядке, парень. Можешь идти. Сыграл молодцом.
Пресвитер устремился к выходу, партизаны вышли через заднюю калитку,
где дожидались их бронемашины, могильщики заровняли ямы и тоже отправились
восвояси. Якопо вышел последним. Он не решался оставить место счастья.
На площадке грузовичка с оркестрантами не было.
Якопо подумал, как же так, дон Тико никогда бы не бросил его. По
прошествии времени напрашивается логичное объяснение, а именно что
кто-нибудь заверил дона Тико, что паренька доставят до дому партизаны. Но
Якопо тогда на месте подумал - и не так уж он сильно ошибался - что между
"смирно" и "отставить" протекло слишком много столетий, и ребятам пришлось
бы ждать его до глубокой старости, до седины, до смерти, и прах их успел бы
расточиться в мире, став частью того легчайшего тумана, который синевою
осенял отлогую ширь холмов.
Якопо был один. За спиной - совершенно пустое кладбище, к животу
прижата труба, впереди - перепады холмов, курившихся все более синим тоном
один за другим, как черничное варенье в огромном тазу, и не видно
кой-цов-краев до самого горизонта. Мстительно над головой вертикально палило
сорвавшееся с цепи солнце. Он решил, что станет плакать.
Но неожиданно появился катафалк с печальным автомедонтом, выряжен-ным,
как генерал наполеоновского войска, цвета сливок, черноты и серебра, и с
упряжкой коней в каких-то варварских масках, с прорезями для глаз, и в
квадратных до земли попонах, так что каждая сама по себе казалась
катафалком. На повозке витые колонки поддерживали ассиро-греко-египетский
балдахин, изузоренный золотом. Человек в треуголке придержал коней,
поравнявшись с одиноким трубачом, и Якопо спросил его:
- Может быть, подвезете?
Гробовоз оказался добродушным. Якопо уселся на козлы с ним рядом, и
телега мертвых повлекла его оттуда в царство живых. Харон безмолвно погонял
своих лошадок, на ухабах телега подскакивала, Якопо, иератичный,
выпрямленный, на козлах, крепко зажав трубу под мышкой, глядел из-под
сверкающего козырька, полный сознания своего нового неожиданно обретенного
смысла.
Так они спустились с холмов, на каждом повороте открывалась новая ширь
виноградников, голубоватый отлив опрыскан