ть следов: в его прежней жизни такая наука была ни к
чему.
Он ускорил шаг и, раздувая ноздри, пустился по медвежьим следам. Следы
эти повели его по прямой дороге, видно, хорошо известной тому, другому
медведю, тысячу раз хоженной. Сразу можно было догадаться, что родич
чувствовал себя здесь полновластным хозяином; он шел уверенно, заранее зная,
куда идти, а не шатался бесцельно, как Фрам, то туда, то сюда.
Да, следы эти вели к вполне определенной цели. Может быть, к берлоге.
Может быть, к укрытому месту, откуда было удобно подстерегать добычу, а
может, и к медвежьей кладовой.
В груди Фрама тревожно и радостно билось сердце -- так, как оно никогда
еще не билось.
Наконец-то приближалась долгожданная встреча с неизвестным, свободным
братом, который родился и вырос среди вечных льдов; с товарищем, который
научит его всему, что он позабыл или не знал.
Следы были свежие. Они становились все более отчетливыми. В морозном
воздухе уже ощущался запах того, кто их оставил. Значит, он близко.
Так произошла встреча.
Они встретились, стоя па задних лапах.
Дикий медведь, хозяин полярных пустынь, и медведь, вернувшийся на
родину от людей, из их городов.
Дикарь заворчал и оскалился.
Фрам ответил дружелюбно.
Подошел ближе, потянулся к незнакомцу мордой.
Тому захотелось ее укусить. Он бросился вперед, раскинув лапы,
собираясь охватить ими Фрама и начать ту беспощадную медвежью схватку, в
которой хрустят кости и противники катаются по льду, пока одному из них не
придет конец.
Когда дикарь кинулся на него, Фрам ловко увильнул, отпрыгнув в сторону.
Его взгляд выразил удивление и упрек.
Досадно было, что первый медведь, которого он встретил, оказался таким
невежей и дураком. И было жаль его, потому что борьба -- это ясно видел Фрам
-- будет неравной. В обществе людей он научился таким хитрым приемам, о
которых этот глупый упрямец не мог иметь никакого понятия. Потому он решил
просто проучить его, а не сражаться всерьез.
Дикарь опустился на все четыре лапы и принялся раскачивать большой
головой, что у всех медведей является признаком крайнего раздражения. Потом
нацелился, готовясь поразить противника в ребра косым ударом. Но Фрам
перемахнул через него великолепным сальто-мортале и оказался опять на задних
лапах. Незнакомец от удивления разинул пасть. Такого он еще не видывал.
Происшедшее никак не укладывалось в его тупой голове.
Он снова ринулся в бой.
Фрам повторил прыжок. Противник поскользнулся и ударился мордой об лед.
Не упуская случая, Фрам покатился за ним следом, ухватил его за спину и
загривок передними лапами и принялся трясти, как он тряс на арене цирка
медвежью шкуру, когда паяцы пародировали его номер. Потом выпустил
ошеломленного незнакомца и вытянулся на задних лапах, упершись в бок одной
из передних.
Глаза его сверкали весело и беззлобно, словно говоря: "Ну, что,
почтеннейший, хватит с тебя? Как видишь, я понимаю шутки. А ты, к сожалению,
не очень-то. Это была только проба! Я знаю и другие штуки. Лучше со мной не
связываться! Потому советую помириться. Чего же рычать? Что означает твое
"мрр-мрр"?! Право, ты смешон, когда сердишься понапрасну. Лучше давай лапу и
будем дружить. Ты даже представить себе не можешь, как мне нужен товарищ в
этой пустыне!.."
Фрам ждал, дружелюбно глядя на него; одна лапа в боку, другая
протянута: мир!
Но незнакомец действительно не понимал шуток и не был расположен
простить пришельцу его смелость. Он снова поднялся на задние лапы и с ревом
бросился вперед.
Фрам дал ему подножку, как его учил глупый Августин. Прием этот
удавался ему всегда и вызывал дружный хохот галерки.
Дикарь ткнулся мордой в лед.
Фрам откозырял ему комически и насмешливо.
Тот опять поднялся и опять, пыхтя, полез в драку. Перепрыгнув через
него, Фрам проделал двойное сальто-мортале, самое удачное из всех,
когда-либо выполненных им на арене цирка.
Дикий белый медведь боролся с тенью, с медведем-волчком из резины и
пружин.
Фрам ускользал от него, прыгал через него, издеваясь над ним,
дотрагиваясь лапой до его носа и, в конце концов, обозленный его тупостью и
упрямством, крепко уселся на него верхом.
Этой смешной фигуре он тоже научился у глупого Августина.
Тщетно пытался дикарь стряхнуть с себя всадника, выл, рычал, бегал,
вставал свечой, снова опускался на все четыре лапы, пробовал кусаться,
царапаться, извивался, валялся в сугробах.
Его обуял ужас.
По своей простоте он решил, что напал на сумасшедшего медведя, на черта
в медвежьем образе, на какое-то невиданное чудовище.
Теперь ему хотелось одного: избавиться от этой напасти и удрать
подальше.
И когда Фрам наконец ослабил мускулы и соскользнул с его спины, дикарь
пустился наутек... Он бежал не чуя ног, то и дело озираясь: ему казалось,
что чудовище вот-вот погонится за ним. Страх заставлял его мчаться галопом
и, если бы белые медведи были подкованы, а полярные льды скрывали кремень,
можно было бы сказать с полным основанием, что у беглеца сверкали пятки.
Фрам глядел ему вслед с досадой и сожалением: из его первой встречи со
своими ничего не получилось и закончилась она как нельзя хуже.
Вместо товарища и брата, который обрадовался бы его появлению, он, как
видно, напал на упрямого и драчливого дурака.
Если все белые медведи Заполярья похожи на этого, то зря он забрался в
такую даль, чтобы с ними познакомиться!
Огорченный и разочарованный, Фрам бесцельно бродил среди льдов, которые
казались ему такими чужими и враждебными.
Как хорошо было бы сейчас почувствовать ласковую человеческую руку на
своей шкуре, особенно между ушами. Это утешило бы его. Вспомнилось, как
часто приходили к нему в последнее время люди, спрашивали: "Что с тобой,
Фрам? Почему ты такой скучный? Почему у тебя такой несчастный вид? Отвечай!
Затонули твои корабли? Счастье обходит тебя в лотерее?.."
Но тут не от кого было ждать утешения.
От него убегали спугнутые им песцы; словно вытолкнутые пружиной,
поднимались и скачками мчались прочь зайцы-беляки; над головой проносились,
шурша крыльями, стаи белых птиц.
Остров этот кишел жизнью, хотя и лежал севернее того, пустынного, где
оставил Фрама пароход. Но ему не доставляли радости все эти вольные, юркие
твари, которые резвились, играли, охотились и гонялись друг за дружкой. Его
огорчало, что все живое убегало от него, считало его врагом. Даже родной
брат, белый медведь, похожий на него как две капли воды, вместо того чтобы
предложить ему дружбу, сразу же полез в драку. Что за черт! Неужто в
Заполярье мало места для белых медведей?!
Он еще несколько раз увидел своего противника.
Упрямый туземец подстерегал его, укрывшись за скалами. Фрам видел
только морду с испуганными глазами, глядевшими недоуменно и тупо. Стоило
Фраму приблизиться, как дикарь пускался наутек.
Его смешное бегство выводило Фрама из себя. И в самом деле: он ищет
товарища, а тот только и знает, что ворчит: мрр! мрр! -- да еще удирает во
всю прыть.
Много времени спустя он еще раз встретил упрямца. Дикарь стоял спиной к
нему в сбегавшем к берегу, хорошо скрытом от глаз распадке и жадно уплетал
громадную тушу моржа. Он затащил сюда добычу и теперь, урча себе под нос,
набивал брюхо свежатиной.
Услышав скрип шагов по снегу, медведь повернул голову и вскинул глаза.
Фрам уже знал, с кем имеет дело.
Вместо того чтобы рычать и угрожающе скалиться, он взъерошился в шутку,
будто собираясь напасть на него, проделал два сальто-мортале и завертелся
волчком на пятке.
Дикарь кинулся прочь, бросив добычу, спеша удрать от "сумасшедшего".
Фрам, как в цирке, проводил его низким поклоном, потом преспокойно
начал закусывать. Он нашел столовую, где не требовали ни платы, ни карточки,
где не полагалось даже чаевых.
Хлеб насущный был заработан благодаря выучке, полученной в цирке
Струцкого.
* * *
XI. БУФФОН ЛЕДОВИТОГО ОКЕАНА
Нужда учит человека. А тем более медведя.
Фрам сумел использовать в своей жизни горькие плоды приобретенного
опыта. Принесло ему пользу и то, чему он научился от людей.
Он уже знал, как соорудить себе убежище, такое прочное и красивое"
какого не сумел бы построить себе никакой другой белый медведь с тех пор,
как на свете существует их племя. Теперь, когда бушевала пурга, он уже не
дрожал, как бездомная собачонка, в ледяной щели, насквозь продуваемой
ветром.
Если "под рукой" у него не оказывалось готовой ледяной берлоги, он
строил себе жилище сам: поднявшись на задние лапы, таскал прозрачные ледяные
глыбы, клал их одну на другую, потом прикрывал широкой плоской льдиной и
набивал в щели снег, чтобы не дуло. А в пургу даже закрывал вход ледяной
дверью, как прежде дверцу клетки в зверинце цирка Струцкого.
Так Фрам стал "мастером-каменщиком".
Особых хлопот для этого не требовалось. Сколько раз в своей прежней
жизни он наблюдал, как цирковые мастера ставили за один день на пустыре
конюшни и склады для реквизита, разбивали палатки! Здесь спешить было
незачем: день длился несколько месяцев -- времени хоть отбавляй!
Никакая программа гала-представления, о котором оповещали расклеенные
по стенам афиши, не торопила его.
-- Скорей, скорей! -- покрикивал, бывало, директор.
-- Давай, нажимай!.. -- торопили друг друга мастера.
-- Когда будет готово? -- интересовались гимнасты и эквилибристы.
-- Скорей, скорей! -- кричали, путаясь под ногами по своему обычаю,
клоуны.
Фрама никто не понукал. Он работал с прохладцем, обдуманно, расчетливо.
Правда, у него не было, как у цирковых мастеров, ни выгруженных из
вагонов материалов, ни хранившегося в ящиках инструмента. Ни дерева, ни
гипса, ни песка, ни мастерка, ни молотка, ни гвоздей! Настоящая бедность!
На то это и полюс!
Фрам не знал истории Робинзона Крузо, очутившегося после
кораблекрушения на необитаемом острове, на другом конце земного шара, в
теплых морях. Он понятия не имел о том, как умело строил себе хижину
Робинзон, изготовлял нитки и иголки, шил одежду из звериных шкур, приручал
диких коз и сеял пшеницу. Теперь, сам того не зная, он тоже был своего рода
Робинзоном и выходил из любого положения благодаря смекалке и умению.
Труднее было обеспечить себя насущной пищей.
Робинзон имел ружье и удочку, охотился и удил рыбу. Почувствовав голод,
он сразу находил чем заморить червяка.
Но что было делать Фраму?
Фрам был медведем, не научившимся самому главному в медвежьей жизни --
охоте. Голодный и несчастный, он все же не решался убивать животных, пуская
в ход клыки и когти.
Из той другой, цирковой жизни на него смотрели большие, круглые,
кроткие тюленьи глаза.
Ему казалось, что они смотрят на него с упреком.
Неугомонных песцов Фрам угощал "пощечинами" за неслыханную их дерзость.
Подумать только: шарили у него в берлоге, возились и сновали между ног,
когда он спал; перекликались визгливым лаем, дрались из-за птиц, которых они
притаскивали в его логово, наполняя его белым пухом и пером. Ему ничего не
стоило перебить им хребет лапой, нужно было только ударить чуть сильней. Но
Фрам их щадил.
Он шлепал их мягкой лапой, точь-в-точь как в цирке глупого Августина,
когда тот к нему приставал и получал от него, к восторгу галерки, легкий
шлепок по колпаку или по красному, как спелый помидор, носу, который от
этого сплющивался.
Песец, получивший шлепок, смущенно поднимался и удирал без оглядки,
радуясь, что дешево отделался.
Некоторое время Фрам пировал за счет своего упрямого дикого собрата.
Он знал от людей, что все живые существа на свете имеют свою кличку.
Тигров и цирке Струцкого звали Раджа или Ким; попугаев -- Коко или Джек;
слонов -- Колосс или Гни-дерево; обезьян -- Ники или Пики.
У каждого была своя кличка, свое прозвище и своя история.
У дикаря была большая, но совершенно пустая голова, без единой искры
разума. Поэтому Фрам окрестил его "Пустоголовым". После первой же встречи он
понял, что с ним не сговоришься.
Пустоголовый отправлялся на охоту. Фрам ему не мешал и выходил на берег
полюбоваться океаном, где ледяное поле уже растаяло и где теперь плыли в
неведомые дали айсберги -- таинственные галеры без руля, без парусов и без
гребцов. Потом, не торопясь, отыскивал следы Пустоголового. По этим кровавым
следам нетрудно было сообразить, что охота была удачной, что охотник
спрятался и наверняка уже уплетает в укромном уголке свою добычу.
Фрам являлся к нему в самый разгар пира, поднимался на задние лапы и
козырял с плутовским видом, словно говоря:
-- Приятного аппетита, Пустоголовый! Рад гостю?
Не успев даже облизнуться, дикарь пускался со всех ног наутек. А Фрам
располагался в его тайнике, как дома, и приканчивал все, что оставалось.
Наевшись, он хлопал себя лапой по брюху и шел отдыхать без всяких угрызений
совести по поводу того, что бесцеремонно живет за чужой счет.
Со временем, однако, Пустоголовый отчаялся, трудясь на своего
нахлебника.
Он бросил все и уплыл на льдине в другие края, где нет сумасшедших
медведей, которые кувыркаются через голову, превращаются в резиновый мяч,
когда хочешь их ударить, а к тому же еще и бессовестно издеваются над тобой.
Фрам остался один. Опять началась голодовка.
Бесплатная столовая закрылась. Хозяин исчез, оставив своего постоянного
гостя голодать.
У Фрама вытянулась морда, подвело брюхо.
Под шкурой выпирали кости, когда он вечером укладывался спать.
-- Это не жизнь! -- ворчал он про себя. -- Тяжело, Фрам, очень тяжело.
Как быть?
Что делать?
Он решил уйти подальше от берега, в глубь острова. Но там оказалась
пустыня: все живое тянулось к взморью, где можно было поживиться рыбой, где
отдыхали на солнышке птицы со своими выводками.
Фрам вернулся с еще более длинной мордой, с еще более подведенным от
голода брюхом и торчащими ребрами. Изменив план действий, он отправился в
новый поход: вокруг острова.
Солнце теперь уже стояло посреди неба. Снег ослепительно сверкал.
Ослепительно искрились льдины.
Океан расстилался сколько хватал глаз, зеленый и бескрайний, подернутый
мелкой рябью волн.
Иногда к скалам подплывали льдины, останавливались без якоря и потом
отчаливали и уплывали дальше бесконечной вереницей.
На таких прозрачных ледяных плотах с одного края океана до другого
иногда путешествовали, нежась в ярких солнечных лучах, моржи и тюлени.
А один раз -- один-единственный -- Фрам увидел пароход.
Застучало сердце. Горячая волна крови остановила дыхание. Пароход!.
Люди!.. Может, тот самый охотник, который доставил его на пустынный остров и
так заботливо оставил ему запас провизии в природном холодильнике прибрежных
скал. Может, с ним и та молодая женщина, которая гладила его ласковой,
доброй рукой. Пароход!.. Люди!.. Другой мир... Тот далекий мир, где его
понимали, где он никогда не бывал одинок, не знал голода и не чувствовал
себя таким чужим, как в этой глухомани, где пустоголовые медведи либо
скалятся и рычат, либо удирают, когда к ним подходишь.
Фрам поднялся на задние лапы и радостно замахал, в виде приветствия,
передними.
Но пароход, не заметив его, растаял в дымке горизонта.
Может быть, судно направлялось к другим, отмеченным на карте островам,
где есть хижины охотников или рыбаков?
А может, ему просто померещилось и никакого парохода не было?
Океан снова превратился в враждебную водную пустыню, изборожденную
только плавучими льдами.
Фрам побрел дальше, вдоль усеянного скалами берега. Там ему неожиданно
встретился новый родич: на этот раз белая медведица с двумя медвежатами.
После неудачи с Пустоголовым Фрам решил, что разумнее всего будет
рассеять подозрения с самого начала. Новая встреча обрадовала его. Он искал
друга. Медвежата могли оказаться сиротами, без отца. Он был готов взять их
под свое покровительство и научить множеству забавных штук.
Поэтому он еще издали начал делать медведице дружеские знаки --
конечно, по мере своего разумения и своих возможностей.
Поднявшись на задние лапы, он отдал ей честь, проделал сальто-мортале,
прошелся колесом и на передних лапах, подбросил вверх и. поймал один, два,
три, четыре, пять комьев снега, наконец, приблизился, вальсируя, к
незнакомке.
Будь она человеком, медведица перекрестилась бы от изумления. Чем ближе
подвигался, грациозно вальсируя, Фрам, тем дальше она от него пятилась.
Ей было непонятно, что хочет от нее этот медведь-клоун. Возможно, она
тоже, как Пустоголовый, сочла его опасным сумасшедшим или даже привидением.
Зато медвежата сразу выказали свое восхищение. Фортели, которые
проделывал Фрам, им явно нравились. Они не боялись его, не пятились, не
таращили на него тупо глаза. Наоборот, они устремились к нему.
Медведица сердито притянула их к себе лапой. Ее ворчание обещало им
хорошую встрепку, когда они останутся одни. А пока что ей предстояло
разделаться с этим буффоном.
Фрам был от нее в каких-нибудь пяти шагах.
Ему хотелось приласкать белых пушистых медвежат, как он, бывало, ласкал
в цирке человеческих детенышей, гладя их лапой по головке когда они звали
его, чтоб он поделился с ними конфетами или когда., он рассаживал их в ложах
по красным плюшевым креслам.
Но такие мирные намерения не укладывались в голове медведицы. Она,
видно, приходилась Пустоголовому не иначе, как родной сестрицей, и ничего
лучшего не знала, как рычать и показывать клыки. Медвежат она отодвинула
лапой себе за спину, чтобы очистить место для драки, потом взъерошилась и,
раскачивая голову, с ревом ринулась в бой.
Фрам ловко увернулся. Это удалось ему даже лучше, чем он ожидал,
благодаря тому, что у него было пустое брюхо. Он тут же вернулся на прежнее
место и с сожалением посмотрел на покатившуюся кубарем медведицу, которая
уткнулась носом в лед.
Потом попробовал -- добрая душа! -- помочь ей встать и галантно
протянул для этого лапу: люди приучили его к вежливости. Но медведица
сердито ощерилась, напряглась, вонзила клыки в протянутую лапу и наверно
оторвала бы ее с мясом и куском шкуры, если бы Фрам и тут не воспользовался
человеческой наукой. Он просто зажал ей свободной лапой нос и остановил
дыхание. Когда опешившая сестра Пустоголового отпустила лапу, Фрам подтащил
ее за нос к медвежатам и повернулся к ней спиной.
Потом залез на скалу и принялся зализывать рану. Медведица проводила
его грозным рычанием.
Сидя на скале, Фрам прикинулся, что ничего не слышит: ему не хотелось
ни драться, ни дурачиться.
Противники смерили друг друга глазами: он сверху вниз, она снизу вверх.
В эту минуту цирковая выучка оказалась сильнее обиды и боли. Зализав
рану, Фрам состроил такую же рожу, как глупый Августин, когда ему хотелось
выразить кому-нибудь презрение, и проделал с высоты своей скалы великолепное
сальто-мортале. Возмущенная медведица подтащила к себе медвежат и прыгнула
вместе с ними на плавучую льдину.
Она покинула поле битвы, не желая иметь дело с паяцем.
Позади скалы Фрам обнаружил почти нетронутую тушу убитого ею моржа, --
опять бесплатная столовая! Он наелся до отвала за счет медведицы и пожалел о
том, что хозяйка столовой так же, как Пустоголовый, бросила гостя,
предоставив ему угощаться в одиночестве.
После этого происшествия Фрам встретил еще одного медведя, потом
другого и всячески старался завязать с ними дружбу. Он приближался к ним с
опаской, без выученных в цирке шутовских приветствий и клоунад, как сделал
бы всякий обыкновенный медведь. Дикий собрат показывал клыки, и тогда,
волей-неволей, ученый медведь, чтобы избежать драки по всем медвежьим
правилам, пускал в ход фигуры глупого Августина или те, которым он научился
от Ники и Пики. Он довольствовался тем, что изумлял и пугал. И стоило ему
начать свои цирковые шутки, вроде сальто-мортале, вальса, хождения на
передних лапах или стояния на голове, как его дикий родич застывал с
вытаращенными глазами, не осмеливаясь затевать сражения с таким
необыкновенным и непонятным противником, а потом, бросив добычу,
стремительно спасался бегством в своих белых, чересчур широких меховых
панталонах и, отбежав подальше, карабкался на скалу повыше.
Взобравшись туда, дикарь удивленно и испуганно глядел на зверя, который
был по всем внешним признакам таким же медведем, как и он сам, но по своим
ухваткам никак на медведя не походил.
Фрам поднимался на задние лапы, а передними и головой делал дружеские,
миролюбивые знаки. Его урчание говорило при этом:
-- Ну же, подходи, что ли! Это твоя добыча. Твое право... Я приглашаю
тебя на твой собственный пир!.. Что за черт! Видно, все вы родные братья
тому Пустоголовому, который удрал с острова. Прошу к столу! Жаль только, что
у меня нет бутылки пива на льду, чтобы угостить тебя, как я угощал глупого
Августина в цирке Струцкого...
Но все проявления дружбы встречали отпор.
Медведи прятались за скалы или удирали, путаясь в своих белых
шароварах.
Фрам понял наконец, что он на долгое время обречен на полное
одиночество.
Какая-то злая, необъяснимая тайна препятствовала его дружбе с дикими
медведями Заполярья.
Они чувствовали в нем чужака, пришельца из другого мира.
Он был незваным гостем.
Зачем он здесь, что ему надо?
Он не принимал жизнь всерьез. Так, по крайней мере, казалось. Вздорный,
несерьезный медведь.
Он появлялся из-за скалы в самый разгар пира. Хозяин ворча поднимал
морду, скалился, готовясь броситься в бой. Потом, увидев прыжки через
голову, сальто-мортале, шутовское военное приветствие и вальс, начинал
пятиться на четвереньках и пускался наутек, оставляя Фраму добычу, а Фрам
принимался ее уписывать.
Не теряя надежды встретить кого-нибудь более толкового, кто мог бы
стать ему товарищем, он перекочевывал с одного острова на другой по ледяному
мосту или на плавучих льдинах. Но повсюду было одно и то же, повсюду его
встречали враждебным ворчанием и обнаженными клыками.
Света в Заполярье становилось все меньше. Громадное красное солнце
клонилось к западу.
Приближалась полярная ночь, которая длится несколько месяцев.
Фрам построил себе на берегу океана зимнюю берлогу.
В мутных, сизых сумерках океан затянулся толстой ледяной корой. Уже не
видно было зеленых разводий. Сколько хватал глаз вокруг расстилалось белое,
стеклянистое ледяное поле без конца и без края. Белые птицы улетели в теплые
страны. Полярные крачки, серебристые и сизые чайки, нырки и другие птицы
сбивались в станицы и спешили на юг.
Небо опустело.
Потом солнце опустилось за линию горизонта.
Некоторое время край неба еще розовел на западе. Но розовая полоска
становилась все уже, все бледнее, потом все погрузилось в кромешную тьму.
Завыла северная пурга, понесла, закрутила снег, наметая сугробы. Ледяные
поля трещали и лопались с пушечным грохотом.
Полярная зима и полярная ночь завладели белой пустыней и замерзшими
водами.
Кто бы подумал, что где-то далеко есть теплые, ярко освещенные города,
где гремят трамваи и снует на бульварах оживленная толпа? Кто бы подумал,
что ветер там все еще треплет старую, отклеившуюся от стены цирковую афишу,
на которой изображен Фрам, белый медведь? Или что некий курносый мальчуган,
опершись на стол затекшими локтями, не отрываясь читает в этот поздний час
книжку о полярных экспедициях?
* * *
ХII. ДРУЗЬЯ ФРАМА В ДАЛЕКИХ ГОРОДАХ НЕ ЗАБЫЛИ ЕГО
Да, где-то далеко, в своем родном городе, Петруш, курносый мальчик с
сияющими глазами, не забыл Фрама.
Он тоже слышал, что директор цирка отослал ученого белого медведя
обратно, в страну вечных льдов, на родину. И теперь из города, где ветер еще
не сорвал со стен все цирковые афиши, Петруш мысленно следит за Фрамом. Ему
помогает воображение.
Вероятно, ученого белого медведя помнят и другие дети, из бесчисленных
городов и городков, где побывал цирк Струцкого со своим Ноевым ковчегом,
населенным слонами, тиграми, львами, змеями и обезьянами. Может быть, ребята
до сих пор рассказывают друг другу о смешных выходках Фрама. Может,
какой-нибудь шалун и теперь еще подражает ему, изображая, как белый медведь
играет на гармонике или как он приглашает на арену охотников помериться с
ним силами в честной борьбе.
Но Петруш не ограничивается веселыми воспоминаниями. Воспоминания для
него -- не только повод для смеха и шалостей.
Из любви к Фраму он принялся всерьез читать разные книжки о белых
медведях и полярных экспедициях.
Кончив одну книжку, он принимался за другую, потом перечитывал их
заново.
А на следующий день с воодушевлением рассказывал приятелям о
прочитанных приключениях.
Белокурая голубоглазая девочка, внучка бывшего учителя, исполнила свое
обещание поговорить с дедушкой. Она начала издалека, прибегая к маленьким,
невинным хитростям:
-- Дедушка, помнишь того мальчика, который стоял рядом с нами не
прощальном представлении в цирке?
-- Помню. А что?
-- Ужасно он тогда расстроился из-за Фрама!..
-- Мне тоже было жалко медведя... Дальше?
-- Так вот про этого мальчика...
-- Что такое?
-- Ему страшно хотелось бы почитать рассказы о белых медведях и о
путешествиях на полюсы...
-- Очень похвально. Я заметил, что у него умные глаза.
-- Верно, дедушка, он умный. Но у него нет книг!
Дед прикинулся удивленным и улыбнулся в седые усы: он с первых же слов
внучки догадался, что у нее была своя цель, когда она завела этот разговор.
-- Как так, нет книг? И откуда, спрашивается, тебе известно, что у него
нет книг?
-- Он сам мне сказал, когда мы с ним вместе разглядывали старую афишу
цирка, на которой нарисован Фрам. "Бедный Фрам! -- говорил тогда этот
мальчик. -- Где-то он теперь?!.." А потом сказал, что у него совсем нет
книг, и я обещала попросить у тебя. Это плохо?
-- Нет, ты поступила хорошо. Очень хорошо!.. А как зовут мальчика, ты
знаешь?
-- Петруш!
-- А дальше?
-- Просто Петруш! Дальше он не сказал.
-- А знаешь ли ты, по крайней мере, где он живет?
-- Нет, я и этого не знаю... Зачем мне знать?
-- Чтобы дать ему ответ -- сообщить, когда прийти за книгами.
-- Он сам придет. Я ему сказала зайти завтра, после обеда. Это плохо ?
-- Нет, хорошо. Очень хорошо, хитрюга! Удивляюсь, зачем ты меня еще
спрашиваешь?
-- Я боялась, что ты рассердишься, дедушка!
-- Разве я когда-нибудь сердился, когда меня просили одолжить книгу?
И действительно, к старому учителю многие приходили за книгами. На этот
раз он даже обрадовался: ведь речь шла об умном мальчике, которому хотелось
узнать про жизнь белых медведей и приключения полярных исследователей.
Петруш явился на следующий день, как было условлено. И старый
учитель-пенсионер, поговорив с ним немного, пригласил его следовать за
собой:
-- Ну, идем наверх, в библиотеку. Выберем вместе, что тебе придется по
вкусу.
Так Петруш получил, для начала, две книги о белых медведях и о полярных
экспедициях. Читая их, он стал "специалистом", как называл его полушутя,
полусерьезно Михай Стойкан, когда по вечерам видел сына уткнувшимся в книгу.
-- Как, Петруш, добрался до полюса или еще нет? -- дразнил он
мальчугана.
-- Нет, папа, и, наверно, еще нескоро доберусь. Я еще только дневник
Нансена читаю...
-- Ну хорошо, расскажи и мне что-нибудь из прочитанного, господин
специалист! -- часто просил его отец.
Петруш не заставлял его повторять просьбу. Он только и ждал, когда его
попросят рассказывать.
И в самом деле, после всего прочитанного он был полон увлекательных
историй и не раз уже говорил дома о твердо принятом решении добраться
когда-нибудь до страны вечных льдов.
-- А не пора ли тебе спать, Петруш? -- спрашивала мать.
-- Еще минуточку, мама! Вот только кончу главу.
-- Смотри не забудь потушить свет!
-- Не беспокойся, мама, потушу...
Покончив с заданными на следующий день уроками, Петруш иногда сидит
допоздна, упершись в стол затекшими локтями, и читает при свете лампы
историю полярных путешествий с самых древних времен. Он тогда совершенно
забывает об играх, о других книгах и даже о стакане чая, который ждет его на
печке. Все вокруг словно отдаляется от него и исчезает за горизонтом, как те
льдины, что скользят по зеленым водам студеных морей.
Он не слышит ни ветра, ни дождя, который стучится в окно. Не слышит ни
сонного лая Лэбуша, который стережет двор, ни стука колес по мостовой, когда
по улице проезжает запоздалый извозчик.
Все его мысли, вся его фантазия -- за стенами дома, за чертой города,
за границами страны, по ту сторону гор и морей.
Он мысленно путешествует с полярными экспедициями среди вечных льдов.
Дрожит от холода вместе с героями этих подвигов. Голодает с ними, бредет с
ними в пургу по сугробам и торосам, слепнет от снежной пыли. Он плачет
вместе с ними над ледяной могилой товарища, сраженного усталостью, морозом и
цынгой. И вместе с ними исторгает из груди радостный крик, когда, преодолев
все трудности, экспедиция наконец добирается до неведомого берега и ставит
флаг на вершине скалы или посреди ледяного поля, куда еще не ступала нога
человека.
Над его столом к стене прибиты рядом две карты.
Он сам увеличил их, найдя в атласе интересовавшие его места.
Одна карта изображает Северный Ледовитый океан со всеми тамошними
морями, берегами материков и островами. Другая -- Антарктику.
На этих картах можно прочесть мудреные названия рек, островов, морей,
заливов и проливов: Обь, Енисей, Лена, Новая Земля, Карское море,
Шпицберген, Гренландия, архипелаг Норденшельда, море Баффина, Берингов
пролив, Гудзонов залив и т. д. А на другой карте -- море Росса, пролив
Дрейка, остров Шарко, мыс Горна... В центре одной карты написано Северный
полюс (6 апреля 1909), другой -- Южный полюс (14 декабря 1911).
Что могли сказать эти карты с их знаками и названиями другим детям? Они
только подняли бы брови и пожали плечами: слишком уж далекие места, слишком
уж чуждо звучат их названия!
Но Петрушу они рассказывают о подвигах первооткрывателей, полных
страданий, воодушевления и величия, о победе человеческой воли в борьбе с
враждебной стихией, ледяными пустынями, неизвестностью, холодом и голодом,
штормами и лютыми вьюгами.
Теперь он знает о "Фраме", другом Фраме, знаменитом судне, на котором
Нансен пересек Северный Ледовитый океан и его моря и на котором впоследствии
отправился открывать Южный полюс Руаль Амундсен.
Ни одно место, ни одно название на этих двух картах больше не тайна для
него.
Сначала он прочел об этих открытиях в кратком изложении. А через год
старый учитель дал ему несколько толстых томов с дневниками самого Нансена,
а затем и Амундсена, которые писались либо в каюте "Фрама", либо в ледяных
хижинах, среди льдов, при сорокаградусном морозе.
Кругом тихо. Даже ветер стих на дворе. Все спят. Ночную тишину нарушает
лишь чуть слышный стрекот сверчка.
Петруш, подперев ладонью лоб, читает дневник Нансена, и воображение
уносит его далеко-далеко, за много тысяч километров от его города, в
полярные пустыни:
5 декабря 1893. Сегодня самая низкая температура: -- 35,7░ С. Мы
находимся на 78░50' северной широты, на 6 миль севернее, чем 2 числа сего
месяца.
После обеда величественное северное сияние: небо освещено огненной
дугой, перекинутой с востока на запад. Но позже погода портится: видна лишь
одна звезда -- звезда родины. Как я люблю эту светящуюся точечку! Всякий
раз, поднимаясь на палубу, я ищу глазами эту звезду, и всегда вижу ее
безмятежно сияющей на том же месте. Она представляется мне нашей
покровительницей.
8 декабря... С 7 до 8 утра новый натиск льда на борта нашего корабля.
После обеда я рисовал в каюте и вдруг прямо над головой почувствовал
яростный толчок. Вслед за этим послышался ужасный грохот, словно огромные
массы льда обрушились со снастей на палубу. В одно мгновение все вскочили...
Треск прекратился, следовательно, повреждений "Фрам" не получил. Однако
здорово холодно, так что лучше всего вернуться в каюту.
В 6 часов -- новое сжатие. Оно продолжается двадцать минут. За стенкой
кормовой части корабля поднялась такая возня и грохот, что невозможно было
разговаривать обычным голосом, приходилось кричать во всю глотку. Во время
этого дьявольского шума, от которого чуть не лопались барабанные перепонки,
орган играл мелодию Кьерульфа "Сном забыться не мог я, мешал соловей".
13 декабря... С вечера собаки яростно лают, ни на минуту не смолкая.
Несколько раз караульные ходили осматривать окрестности. Но узнать причину
беспокойства собак так и не удалось.
Утром обнаруживается исчезновение трех собак. После обеда Мугета и
Педер отправляются обследовать снег вокруг корабля, надеясь найти следы
беглецов.
-- Вы бы ружье захватили! -- кричит им Якобсен.
-- Обойдемся и так! -- отвечает Педер.
Сразу под трапом видны медвежьи следы и пятна крови. Несмотря на это,
наши неунывающие товарищи смело шагают по льду в кромешной тьме, имея при
себе лишь фонарь. Вся стая собак их сопровождает.
Они отошли всего на несколько сот шагов, когда из темноты вдруг
появился громадный медведь, при виде которого наши люди галопом бросились к
судну.
Мугета, обутый в легкие башмаки, бежал быстро. Но Педер в своих тяжелых
сапогах на деревянной подошве подвигался с большим трудом.
Он напрасно спешил: тьма такая, что корабля все равно не видно. Бедняга
так растерялся, что, спасаясь от медведя, сбился с дороги. К счастью,
медведь его не преследует, так что волноваться как будто нечего.
Еще пара шагов, и Педер, поскользнувшись, растягивается среди торосов.
Наконец он на гладком льду, которым окружен корабль. Еще несколько
шагов - и он спасен.
Но в эту минуту совсем близко от него что-то двинулось. Педер подумал,
что это собака. Но не успел он сообразить, что происходит, как на него
набрасывается медведь и кусает его. Педер замахивается фонарем и с такой
силой ударяет зверя по морде, что стекло со звоном разбивается на тысячу
осколков.
Медведь в страхе отступает. Воспользовавшись этим, Педер успевает
вскарабкаться на палубу.
Узнав об этом нападении, мы вскакиваем и хватаем ружья. Через несколько
минут медведь лежит мертвый.
Отправляемся на поиски недостающих собак и вскоре находим их
растерзанные трупы. Как видно, медведь незаметно взобрался по трапу на борт,
сцапал первых попавшихся псов и преспокойно спустился на лед.
Счастье, что Квик принесла как раз сегодня двенадцать щенят. Это будет
драгоценным резервом для нашей стаи, сократившейся теперь до двадцати шести
собак...
Петруш переворачивает страницу за страницей. По датам дневника Нансена
видно, что после этого происшествия прошло больше года. Взяв с собой только
одного из своих спутников, Иогансена, Нансен покинул стиснутое льдами судно,
и они отправились по льду с собаками и нартами разыскивать Северный полюс.
Провизии становилось все меньше. Обтянутые моржовой шкурой лодки,
построенные по образцу эскимосских и называемые каяками, постоянно портились
и нуждались в починке.
Но оба мужественно шли вперед. Нансен вел ежедневные записи в своей
тетради:
14 июня 1895. Прошло уже три месяце, как мы покинули наше судно "Фрам",
-- ровно четверть года. С тех пор мы бродим по ледяному полю. Когда же
наконец кончатся наши испытания? Никто не знает...
15 июня... Положение становится отчаянным. Двигаться вперед по мокрому
снегу и льду, полному препятствий, немыслимо. Придется, пожалуй,
пожертвовать последними собаками, чтобы питаться их мясом, потом тащить
нарты самим.
19 июня... После ужина, такого же скудного, как и обед, -- 54 грамма
клейковинного хлеба и 27 граммов масла, -- мы ложимся: сон, как известно,
заменяет обед! Задача теперь состоит в том, чтобы как можно дольше продлить
нашу жизнь, обходясь без еды. Положение ухудшается: никакой дичи, провизия
кончилась.
Всю ночь в ломаю себе голову, стараясь найти выход из нашего положения.
Не сомневаюсь, что спасение придет!..
20 июня... После нескольких часов ходьбы нам преграждает путь большое
разводье. Чтобы переправиться на ту сторону, нужно использовать каяки,
другого выхода нет.
Спускаем каяки на воду, соединяем их при помощи лыж и ставим на этот
помост нарты со всем грузом.
Потом помогаем влезть на него собакам, сколько их у нас еще осталось.
Во время этих приготовлений замечаем плавающего вокруг нас тюленя.
Вскидываю ружье и жду, когда он повернется удобнее для выстрела. Происходит
то же, что с птицей в известной басне: я приготовился стрелять, а добычу
поминай как звали!
Наконец пускаемся в плавание.
7 июля... Теперь у нас осталось всего две собаки. Как только горизонт
на юге светлеет, торопимся перебраться с плавучего острова, до которого мы
доплыли, на высокую, как сторожевая башня, ледяную гору, в непокидающей нас
надежде увидеть сушу. Но куда ни глянь, везде те же белые дали!..
10 июля... Я становлюсь безразличным ко всему на свете. Мы ждем лишь
одного: когда взломается лед. Но лед стоит. Что мне писать в дневнике?
Никаких перемен...
Во время обеда один из псов, Кайяс, начинает лаять. Первое, что я вижу,
высунув голову из палатки, -- медведь...
Хватаю ружье, медведь недоуменно смотрит на меня, и я всаживаю ему пулю
в лоб. Он шатается и, несмотря на смертельную рану, все же кое-как удирает.
Пока я нахожу другой патрон в моем кармане, полном всякой всячины,
зверь успевает добраться до торосов. Раздумывать некогда... Нельзя упускать
добычу, которая сулит нам пищу и спасение. Пускаюсь за медведем бегом. В
нескольких шагах два хорошеньких медвежонка озабоченно ждут на задних лапах
возвращения матери. Значит, мой подранок -- медведица!
При моем появлении все семейство пускается наутек. Начинается
сумасшедшая погоня. Нас не останавливают никакие препятствия, ни торосы, ни
трещины. Мы карабкаемся на волнистые гребни, перепрыгиваем трещины или
перебираемся через них по ледяным мостам... Хотя тяжело раненная медведица
едва волочит ноги, мы настигаем ее с трудом. Я едва за ней поспеваю.
Медвежата трогательно кружат вокруг матери, то и дело забегают вперед,
словно желая показать ей, куда бежать, и ободрить ее...
2 августа... Нашим бедам не предвидится конца. Едва преодолев одну,
попадаем в другую.
4 августа... После ужасающей дороги подходим к разводью. Мы собираемся
переправиться через него на каяке и очищаем кромку от снега. Поставив нарты
на каяк, я держу их, чтоб они не соскользнули. Вдруг слышу у себя за спиной
тяжелое дыхание.
-- Бери скорей ружье! -- кричит Иогансен, который ходил за своими
нартами.
Поворачиваюсь на месте и что вижу? Громадный медведь повалил Иогансена,
который обороняется с большим трудом. Хочу достать ружье, лежавшее в чехле,
в передней части моего челна, но каяк ускользает от меня в воду. Первая
мысль -- прыгнуть в каяк и застрелить медведя оттуда. Но я тут же отдаю себе
отчет в том, как мне трудно будет взять его на прицел. Быстро вытаскиваю
каяк на берег, чтобы достать ружье. Думая только об этом, не имею времени
оглядеться кругом.
-- Торопись, если хочешь поспеть! И, главное, получше целься!.. --
кричит бедный Иогансен.
Наконец ружье у меня в руках. Медведь от меня в двух метрах, он вот-вот
растерзает Кайфаса. Целюсь тщательно, как просил Иогансен, и посылаю зверю
пулю за ухо.
Громадина падает замертво.
31 декабря... Вот и кончился этот необычный год. В общем, он не был
таким уж плохим.
Там, на родине, веселый перезвон колоколов возвещает конец старого
года. Здесь не слышно ни