попробую, -- сказал я Володьке. Он зло ощерился: -- Ты что, ловчее меня, что ли? Не видишь, замок сломался? Он продолжал трясти и дергать замок, но ключ все равно не проворачивался. Табак дело, придется звонить. Я дважды сильно нажал кнопку звонка. По коридору кто-то зашаркал ногами. Мне показалось, будто я слышу стук Володькиного сердца. На лестнице пахло кошками и какой-то гнилью. Я подумал, что очень уж паскудно будет, если все закончится сейчас на этой грязной вонючей лестнице. Я дернул Володьку за руку, чтобы рвануть вниз, но дверь отворилась, и в освещенном проеме появился студент, тоже квартирант. Затюканный он какой-то, целые ночи напролет сидит и зубрит. Он уже не молодой, ему, по-моему, за тридцать. Работает где-то на периферии и приезжает сюда сдавать экзамены в заочном институте. У него и сейчас в руке была какая-то толстая тетрадь. -- А, это вы, гуляки, -- сказал он добродушно и прищурился на нас поверх своих окуляров. Когда люди в очках смотрят вот так, у них сразу становится хитровато-глупый вид. -- Вы не видели, кто это дрался около дома? -- Дрался? -- спросил я. И с ужасом заметил, что голос мой дрожит. -- Ну да! -- кивнул студент. -- Кто-то жутко кричал под окном. -- Н-не знаем, -- растерянно сказал Володька, и, взглянув на него, я понял, что мы пропали. Если нас милиция возьмет просто по подозрению, он расколется сразу. Он прямо дрожал весь. Но в коридоре было довольно темно. Да и студенту, видимо, было совсем не до нас, так он врос в свои несчастные формулы. Он что-то пробормотал и пошел к себе. Мы отворили дверь, вошли в баулинскую комнату и зажгли свет. И хотя здесь ничего не могло измениться -- мы ведь ушли последними часа два назад, -- я осматривался, будто попал сюда впервые. Светлые обои с нелепыми цветами в грязных, жирных пятнах. Стол, замусоренный объедками, уставленный грязными стаканами и чашками, пачка "Ароматных", пустая водочная бутылка. Старенький, подслеповато глядящий на нас своим серым экраном телевизор КВН. Везде пыль, грязь, запустение. Быстрее отсюда, прочь, скорее. Мы схватили свои чемоданчики, выскочили в коридор и тихо притворили дверь. Володька на цыпочках пошел к выходу. -- Постой, надо нож вымыть, -- шепнул я ему. Володька открыл замок и так и стоял в дверях, наверное не решаясь снова вернуться в квартиру. Я вошел в кухню и пустил воду из крана. Потом достал из-за пояса нож и подставил его под булькающую ржавую струйку. Здесь наверняка уже все трубы соржавели, и мне всегда было противно пить воду, мутноватую, с неприятным металлическим привкусом. А кровь на ноже уже засохла и почернела. Слабый напор воды не смывал ее с лезвия. Потом я провел пальцами по ножу, и это было неприятно, будто я снова дотронулся до таксиста. Потому что кровь вроде бы ожила и, растворяясь в воде, стала стекать с клинка. Она падала в раковину розовыми блеклыми каплями, светлая, нестрашная, как слабый раствор марганцовки... Я вытер чистый нож о полу пиджака и вышел на лестницу. Володька уже спустился вниз и выглядывал из подъезда. -- Никого нет, -- сказал он даже с каким-то удивлением. Я подошел и тоже выглянул на пустынную улицу. Казалось, что время умерло и только мы одни действуем в этой ненормальной дохлой тишине, где нет людей, и нет времени, и нет звуков. Не то чтобы я сильно тосковал тогда по людям -- лишние свидетели мне были не нужны. Но это безмолвное такси с горящими подфарниками на оглохшей и онемевшей улице, и ни одного прохожего, и цепочка почерневших пятен крови на мостовой -- все это было похоже на какой-то скверный сон. Хотелось заорать во все горло от тоски и страха. -- На машине поедем, -- сказал я Володьке. -- Куда? -- Поехали, поехали. Там посмотрим. Только отсюда надо быстрее... Мы перебежали через дорогу. Дверь такси так и была открыта. Я сел за руль, Володька влез с другой стороны, на то же место, где он сидел раньше. Ключ торчал в замке зажигания. Я глубоко вздохнул, чтобы хоть немного остановить бешеный бой сердца. И тут я услышал стук счетчика -- он все это время был включен. Пять девяносто пять. Тики-тики-тики-так. Тики-тики-тики-так. Он все еще считал, и тикал, и считал. Он все это время тикал и считал. Я схватился за ручку и несколько раз повернул ее по часовой стрелке. Цок -- ив окошечке выскочили нули. Все нули. Открываем новый счет. Загоревшийся фонарик показывал нам зеленый свет. Володька достал нож и перерезал проводки, зеленый огонек погас. -- Давай, -- сказал он. Я выжал сцепление, повернул в замке ключ. Мотор глухо рокотнул, набирая постепенно обороты. Включил первую скорость, но резко бросил сцепление, машина прыгнула вперед, и мотор заглох. Снова крутанул стартер, мотор заурчал. Плавно отпустил педаль, поехали. Включил вторую скорость, разогнался -- третью. Дал большой свет. Зашелестели, запели баллоны. Красный язычок спидометра уперся в 100. Заметались опять, запрыгали деревья по сторонам. Теперь посмотрим еще. Теперь -- одни нули. Новый счет открыт. Вдруг Володька негромко ахнул: -- Альбинка, рюкзак у Баулина забыли! -- Теперь возвращаться поздно. Плевать... Впереди засветили огни какой-то большой площади. А людей по-прежнему было не видать... Телефонограмма В 33-е отделение милиции гор. Москвы "21 июня в 0 часов 48 минут в Центральный пункт "Скорой помощи" поступило по телефону сообщение, что у подъезда No 1 дома N░ 23 по Большой Андроньевской улице обнаружен труп мужчины в возрасте около тридцати лет. Машина "Скорой помощи" выслана. Дежурный врач Центрального пункта "Скорой помощи" Попова Патрульный милиционер Александр Леготкин -- Быстренько, ребята, к дому двадцать три по Андроньевке, -- сказал дежурный. -- От, шпана проклятая! Давайте аллюром, опергруппа сейчас подъедет... Мы вышли из прокуренной, задымленной дежурки, и Василенко сказал, ни к кому не обращаясь: -- Теплынь, тишь какая, а людям все спокоя нету Я рванул ногой подножку кик-стартера, и мотоцикл клокотнул, как рассерженный индюк, застучали, забились поршни, пыхнул дымок над выхлопами, и ровное тарахтенье разломало сонную тишину. Движения на улицах уже почти не наблюдалось. В начале Андроньевки обогнали пустой и от этого особенно ярко освещенный трамвай. Он плыл в ночи важно, не спеша, как ледокол. -- Одерживай, одерживай, -- сказал Василенко. -- Это здесь должно быть... Я еще издали увидел убитого. Он лежал на тротуаре, вытянувшись во весь рост, на спине, в нескольких шагах от освещенного подъезда. Я тогда подумал почему-то, что он из этого дома и, наверное, хотел дойти до своего парадного, но не хватило сил. Около убитого никого еще не было. Я перегнал мотоцикл на другую сторону улицы и сказал Василенко: -- Я пойду огляжусь, а ты постой тут. Может, вернутся. Парень был одет в черный пиджак, темные брюки и шерстяную рубашку, не то серую, не то коричневую -- в темноте не разглядел. Глаза у него были открыты, и он все смотрел на меня, будто спрашивал: "Ну, чего теперь будешь делать?" А что я мог делать? Принимать меры к задержанию преступников "по горячим следам"? Пожалуй, найдешь сейчас этих преступников! Хоть бы опергруппа из МУРа скорей приехала. От ног убитого на мостовую убегала дорожка черных пятен. Я включил фонарик и сошел на дорогу. Мятый желтый круг света плясал на асфальте, высвечивая кровавые пятна и затеки, которые выходили на самую середину проезжей части, на рельсы, потом снова приближались к тротуару, собирались на перекрестке в подсохшую лужицу и резко сворачивали на Трудовую, уходили вниз по улице. Я шел по следу, пока не столкнулся с каким-то парнем, идущим по этому же следу с другого конца. -- Ну-ка, постой! Ты кто такой? -- Я Денисов! -- сказал парень так, будто я наверняка мог знать, что Денисов есть один-единственный на свете, что все о нем слышали и вот он-то как раз и есть тот самый Денисов. -- А что ты тут делаешь, Денисов? -- Вот кровь... -- показал он на мостовую. Потом посмотрел на меня. -- А вы чего тут ищете? -- Часы в драке потеряли, там, -- махнул я рукой назад. -- Ты не видел драки? -- Нет, я на крик прибежал, а здесь уже никого нет. Вот кровь только. -- Ладно, идем со мной. Капли крови исчезли на середине мостовой. Справа -- высокий деревянный забор, слева -- дом No 7. Непонятно, что они, посреди улицы дрались, что ли? -- Пошли назад, Денисов, расскажешь, что знаешь. Я услышал за углом шум мотора, и почти сразу же рокот еще одной подъехавшей машины. Когда мы вернулись на Андроньевку, у дома двадцать три стояли "Скорая помощь" и оперативная "Волга". Следствие началось. Я взглянул на часы -- было без трех минут час. Евгения Курбатова -- Это следователь из Ждановской прокуратуры, -- услышала я, выходя из машины. Двое молодых парней в штатском разговаривали с милицейским старшиной. Я тоже узнала их -- оперативники из тридцать третьего отделения милиции. Мы уже встречались по другим делам. Я подошла, поздоровалась и вспомнила, что блондина зовут Саша. -- Приступим? -- спросила я. Саша кивнул. -- Ножевое ранение в спину. По-моему, один удар. Видимо, драка. Следы крови ведут за угол, на Трудовую. Подрались они, наверно, там. Идемте вместе, посмотрим. Мы пошли с ним по этой дорожке, протоптанной одним человеком, только для себя, и только в одну сторону. Я шла и безотчетно считала про себя шаги. 16... капли, 21... лужица, 27... целая полоса, 31... капли, капли, 33... капли, 37... брызги, 46... капля. Последняя. Вернее, наоборот, первая. Тут он начал умирать. Я подумала тогда, как коротка была эта дорога из жизни в смерть, всего 46 шагов. Потом мы прошли по ней обратно, так, как бежал или шел этот человек, пока у него не кончились силы. Я наклонилась над ним. Открытые глаза смотрели прямо на меня, и все его лицо выражало огромное удивление, неприятие всего происходящего вокруг, как чего-то пустякового, несерьезного и в то же время недостойного. Не помню, сколько я простояла так, пока кто-то не тронул меня за плечо: -- Подвиньтесь, пожалуйста, Евгения Георгиевна, мне надо снять его с разных точек. -- Это начал работать эксперт. Я отошла к краю тротуара и подумала, что сегодня я прямо на удивление не в форме. Меня охватила какая-то тупая апатичность, тяжелая, парализующая. Наверное, так случается со спортсменами -- перед трудной, ответственной игрой от нервного напряжения сводит все мышцы, мысли становятся вязкими, бесформенными, клейкими. Чушь какая-то! Сейчас-то как раз важнее всего реактивность, цепкость, потому что, если здесь есть какие-нибудь следы или свидетели, их надо найти немедленно -- завтра они могут кануть навсегда. Я даже головой затрясла, пытаясь сбросить это мучительное оцепенение, вслушаться в слова старушки, которую откуда-то привел Саша. -- Погодина моя фамилия, да, Погодина Прасковья Даниловна. В складе я работаю, вон в доме напротив, сторож я. Ну да, это я в "Скорую помощь" и звонила, потому как сразу крик его услыхала. Страшный крик был, будто душа на свободу просилась. Вышла я из тамбурчика своего и вижу -- бежит он прямо по мостовой. Я, грешным делом, подумала сначала, что пьяный он, -- так его из стороны в сторону мотало. Нажрались винища, думаю, окаянные, и давай кулаками ширять. А на перекрестке он упал. Хотела я подойти, да поначалу побоялась -- вдруг те снова придут и опять драться зачнут промеж себя. А меня-то, старую, долго ли зашибить, хоть и ненароком? -- А потом что было, Прасковья Даниловна? -- А чего было -- сама видишь. Я, старая, жива и тебе вот все рассказываю, а он, молодой, жить бы ему да жить, -- мертвый лежит. -- Понятно. Так когда упал он на перекрестке, он что, до этого места дополз? -- Зачем? Встал он. Встал, а бежать боле не мог, нет, шел как-то кругами, и все его назад выворачивало, будто жжение у него в спине было. До этого места дошел и лег здеся. Вижу -- не шевелится, я страх свой перемогла и побегла звонить в "Скорую"... -- Его зовут Константин Михайлович Попов, -- сказал Саша. Я обернулась к нему и увидела в его руках пачку денег, какой-то разграфленный лист и водительские права. -- Звали, -- сказала я. Эта бестактность получилась у меня вполне сознательно: я не хотела больше думать о том, что этот парень был десять минут назад еще жив, что несколько незримых мгновений назад вместе с ним умер целый человеческий мир, потому что он уже умер, -- маленький, но громадный мир одного человека со всеми его радостями, горестями, Любовями и враждами, мечтами, планами. Все это навсегда теперь зачеркивалось одним маленьким, острым, похожим на крысу словом "смерть", и слово это обязывало теперь говорить о Константине Попове только в прошедшем времени -- его звали, он был, он собирался, он работал... И вместо слова "жена" надо теперь говорить "его - вдова", а в протоколе осмотра не напишешь: "Костя Попов одет в черный пиджак". Выработанная годами форма требует писать: "На убитом черный пиджак". И то, что до этого момента я думала и говорила о нем, как о живом, будто просто случилась с ним неприятность, что он сейчас встанет, и все нам расскажет, и поможет найти бандитов, которые дерутся по ночам на тихих улицах ножами, -- все это мешало мне сосредоточиться и понять, что мне уже никто ничего не скажет, что я должна из клочков информации сама восстановить все происшедшее здесь несколько минут назад, найти и покарать убийц. Просто надо было мне первой усвоить, что Константин Попов уже мертв. -- Звали, -- кивнул Саша. Он показал мне разграфленный лист. -- Это путевой лист шофера пятого таксомоторного парка. Вот здесь написано, что выехал он на линию в 8.30, а отметки о возвращении в парк нет. Кроме того, они, по-моему, должны сдавать путевку в диспетчерскую парка. -- Подожди, подожди. А когда ты вышел снова, такси уже не было? -- Это второй оперативник "вытрясал" сведения из молодого паренька, которого привел патрульный милиционер. Саша внимательно прислушался к разговору и подошел к ним. -- Ну в том-то и дело! -- парень размахивал руками, как вентилятор. -- Попрощался я с Галкой и побежал к себе. Ну, ясное дело, все спят, а я на кухне устроился и пельмени ем. Вдруг слышу крик. Я подумал, что кто-то дерется, решил побежать посмотреть. Но пельмени все-таки доел. Выбегаю на улицу -- тихо, никого не видать. Только такси стоит около дома семь с включенным счетчиком -- фонарик зеленый не горел. А в машине никого нет, это я точно знаю, потому что я в кабину заглядывал. Я даже на счетчик посмотрел -- там пять рублей с копейками нащелкало. Ну вот, значит, вижу я, никого нет, хотел уж домой бежать, а потом подумал, что Галка наверняка еще не спит, и припустил к ее дому. Вбежал во двор, вижу, свет у них на кухне горит. Ну, я свистнул, значит, она знает, как я свищу -- у нас свой сигнал есть. Ничего. Я еще раз свистнул. Смотрю, дверь на балкон открывается и выходит Валерка -- сосед ихний. Ну и мой он знакомый парень, конечно. Мы тут на улице все друг друга знаем. "Ты чего?" -- спрашивает. Ну конечно, неудобно мне про Галку говорить, я ему сказал, что сигареты кончились, пусть, мол, покурить бросит. Он пошел в комнату за сигаретами, а тут Галка на балкон выходит и говорит, чтобы я домой бежал, а то мать ее увидит, даст ей тогда по мозгам. В это время и Валерка появляется и сигарету мне со спичками сбросил. А Галке он говорит: "Постой здесь со мной". Ничего, мол, страшного, мать не увидит. "Я ведь знаю, -- говорит, -- за каким он огоньком прибежал". Ну, осталась Галка, конечно, на балконе. Так вот мы постояли вместе -- они на балконе, а я внизу -- и потрепались про всякое, про разное. Валерка говорит: "Слушай, а кто это кричал недавно, ты не видел?" Ну, я ему, конечно, говорю, что не видел. В общем, потолковали еще немного, и Галка велела мне -домой отправляться. Побежал я домой. Выскочил на улицу, смотрю -- такси нет. Я сначала-то и внимания не обратил. А когда домой прибежал, прямо как будто толкнуло меня чего-то. И я опять побежал на улицу. Прибег на то место, где машина стояла, -- глядь, а на асфальте кровь. Прямо дорожкой идет. Ну, я, конечно, пошел по этому следу. А тут смотрю -- и старшина мне навстречу топает. Сошлись мы с ним, потолковали и пошли сюда вместе... Он выпалил все это одним духом, и я почему-то очень объемно, как в стереокино, представила себе его беготню. Видимо, ходить обычным шагом он вообще не умел, просто не знал, что можно передвигаться не обязательно бегом. -- Боюсь, Саша, что Попов был водителем этого такси, -- сказала я и повернулась к пареньку: -- Как ваша фамилия? -- Так я же говорил! Денисов я! -- Вот что, Денисов, не можете вы припомнить номер этого такси? -- Номер? Такси? А зачем? -- Нам это важно знать. Постарайтесь вспомнить. -- Номер? Номер? Нет, не помню. Не помню я номер. Помню, что светлая машина была, вроде кофейного цвета, что ли. Или бежевая. Похоже, что от него мы больше ничего не добьемся. Я сказала Саше: -- Давайте разделим сферы. Я буду писать протокол осмотра места происшествия, а вы вернитесь на Трудовую и посмотрите, в каких окнах вблизи дома семь еще горит свет. Нам, видимо, надо будет пройти по этим квартирам и поговорить с жильцами: может быть, кто-то видел, что там произошло. Саша взял милиционера и ушел на Трудовую. Я положила на капот бланк протокола и стала писать: "Я, старший следователь прокуратуры Ждановского района, Курбатова Е. Г...." Владимир Лакс Мы вылетели на какую-то большую площадь, и я увидел, что Альбинка заерзал -- он не мог разобраться, на какой свет куда ехать. Но растерялся он только на мгновенье, дал полный газ и помчался наискосок через площадь. Справа отчаянно зазвенел трамвай, я обернулся и понял, что мы сейчас обязательно с ним столкнемся -- наша "Волга" и красный гремящий вагон неотвратимо сближались под острым углом. Альбинка заметил это, взял чуть левее и до отказа нажал акселератор. Трамвай с визгом тормозил, из-под колес сыпались искры. Мы проскочили прямо под носом у него, баллоны глухо забились, загудели по рельсам, и по нервам остро, как напильником, резанул сзади милицейский свисток. Я посмотрел на Альбинку, его длинный нос навис над рулем, прямые волосы спадали на глаза. Он покосился на меня, подмигнул: -- Не бойся, уйдем. С таким мотором нам не страшно... Мы уже выскочили из поля зрения того милиционера, что свистел нам вслед, когда с тротуара вдруг соскочил какой-то пьяный и побежал через дорогу к трамвайной остановке. От неожиданности Альбинка резко выжал сцепление и ударил по тормозам. Колеса замерли на мокром, только что политом асфальте, но тяжесть машины тащила нас вперед, а колеса все не крутились, и тогда нас самих, всю машину, стало вертеть на асфальте, будто детский волчок. Альбинка уцепился за руль, забыв, что его надо подворачивать против вращения машины, -- он здорово испугался. У меня тоже душа в пятки ушла. Да и не мудрено -- мы могли за здорово живешь разбиться сейчас насмерть. Нас развернуло раза три, наверное, и, когда нас еще первый раз поворачивало носом назад, к площади, которую мы только что миновали и где был тот самый милиционер, что пытался нас остановить, -- я увидел, как с той стороны мчится к нам какая-то "Волга". Если на ней тот самый орудовец... Раздался оглушительный удар -- наша машина врезалась в фонарный столб. Мы еще сидели неподвижные, оглушенные, когда рядом с нами затормозила "Волга". Я ощупал себя, цел ли, взглянул на Альбинку -- он был очень бледен, но тоже невредим. Бежать сможем. Мы одновременно открыли двери, и в той машине тоже открылась дверь. Мы выскочили на дорогу и тут увидели, что машина рядом -- такси. Шофер высунул голову из кабины: -- Что случилось, ребята? Альбинка тяжело дышал, у него, видать, даже сил не было, чтобы ответить, так сильно он испугался. Потом он криво усмехнулся: -- Да вот, занесло на мокром асфальте... Таксист вышел из машины, подошел к нам. Мы вместе осмотрели разбитый зад нашей "Волги". Вмят бампер, продавлен багажник, согнут номерной знак, и разбилась лампочка над номером. -- Н-да, на литр слесарям дать придется, -- сказал таксист. -- Помочь не надо? Альбинка покачал головой: -- Спасибо, не надо... Таксист уехал. Мы сели в машину. У Альбинки так тряслись руки, что он никак не мог прикурить сигарету -- ломались спички. -- Давай заводи, -- сказал я. -- Я тебе прикурю. -- Ладно, -- кивнул Альбинка. -- Ты не бойся. Нам такой номер даже кстати -- по заказу хуже не сомнешь. Но я-то видел, что он боится больше меня. Мы поехали дальше. Гудел мотор, шины шуршали по мокрой мостовой, и мелкие капельки влаги садились на лобовое стекло. Улица здесь быстро спускалась. Где-то далеко внизу ее пересекала тяжелая арка путепровода. Мне ужасно хотелось узнать, куда мы едем, потому что это тоже пугало -- вот так ехать в неизвестность, и непонятно было, сколько времени и километров нам надо мчаться вперед, чтобы уйти от погони, которая должна вот-вот начаться. И может быть, эта погоня придет как раз оттуда -- из темноты чужого, незнакомого шоссе. Машина ухнула под мост путепровода, загудела в его металлической коробке, и я успел разглядеть, что на боковине моста прикреплен огромный транспарант: "Слава советской молодежи". Альбинка быстро спросил: -- Чего там было написано? И я почему-то разозлился: -- Езжай, езжай быстрее. Это не про нас. Евгения Курбатова Через час небо начало светлеть, и вдруг все фонари разом погасли. Синева небосвода быстро линяла и стекала в темные длинные ущелья улиц. Здесь еще затаился сиреневый дымный туман, который размывал углы и грани, и лица в нем были особенно бледны, и движения людей выглядели ненастояще-плавными, как у мимов. Я протерла глаза и увидела, что ко мне идет Саша с какой-то женщиной. -- Это Зоя Зайцева, она здесь живет, -- сказал Саша, пропуская -женщину вперед и подмигивая мне за ее спиной -- мол, давай, можно расспрашивать. Женщина в легком платье с шерстяной кофточкой на плечах была обута в домашние тапочки. И по этим тапочкам с цветным помпончиком я видела, как она взволнована -- суконные тапочки непрерывно выстукивали на асфальте какой-то ритм, и помпончики дергались в разные стороны. -- Я такого крика сроду не слышала. Он показался мне особенно страшным оттого, что я уже задремала. И тут раздался этот ужасный крик. -- Она прижала руки к горлу, как будто ей снова слышался этот крик. -- Сначала я подумала, что мне со сна почудилось, но крик не прекращался. Я встала и подбежала к окну. На улице никого не было, только под окнами стояло пустое такси. -- Простите, Зоя, вы уверены, что оно было свободно? -- Я и не говорю, что оно было свободно. Я говорю, что в нем в этот момент никого не было. Это я точно знаю, потому что машина стояла прямо напротив моих окон и мне со второго этажа было очень хорошо видно... Она замолчала, прижимая руки к горлу, и все так же дергался на тапочке помпончик. : -- А потом? -- Потом? Потом эти ребята перебежали через дорогу и сели в машину. -- Какие ребята? -- Одну минутку, -- перебил ее Саша. -- Я тут выяснил у соседей, что один из жильцов, Баулин, держал у себя постояльцев, двух молодых ребят. А вот Зоя говорит, что видела, как двое ребят выбежали из их подъезда и сели в машину. -- Да, сели в машину. У них в руках были маленькие чемоданчики. Я баулинских жильцов не видела, но, если бы мне показали этих ребят, что сели в такси, я бы их наверняка узнала. Я их хорошо запомнила, они все время были под фонарем -- на свету. Тот, что повыше, худой парень с длинной челкой, сел за руль, а второй, поменьше ростом, по-моему, он с небольшими усиками и длинной прической, вроде той, что эти битлы носят, так вот, второй сел рядом с ним. Шофер завел мотор, и они сразу поехали. Только, по-моему, он не настоящий шофер... -- Почему вы так думаете? -- Очень машина у него дергалась. Один раз она даже заглохла. Потом он снова ее завел, и они поехали в сторону Заставы Ильича. -- Вы не заметили, сколько было времени? Она растерянно развела руками: -- Я так испугалась, что даже на часы не посмотрела. Да и со сна я была все-таки... Саша внимательно посмотрел на меня: -- Так что? Я пожала плечами: -- Идем к Баулину домой. Этот вариант надо проверить сразу. Если его ребята дома, то будем думать, что и как, а если их нет... Мы вернулись на Трудовую и поднялись на второй этаж по грязной зашарпанной лестнице. Саша мягко, но очень уверенно, как о вещи, не подлежащей обсуждению, отодвинул меня плечом от двери и резко позвонил несколько раз в дверной звонок. Я шепотом спросила: -- А куда окна... -- Все в порядке. Я там милиционера поставил. В глубине квартиры раздались шаги, и чей-то сонный голос спросил: -- Кто там? Саша легонько толкнул меня, и я сказала: -- Откройте, телеграмма Баулину. Дверь отворилась, и заспанный, близоруко щурящийся молодой человек сказал: -- Телеграмму я приму, но Баулина нет... Мы вошли в квартиру, и Саша быстро спросил: -- А где же сам-то Баулин? -- Он, по-видимому, ночует у своих родителей. Простите, но я не понимаю, в чем дело. Кто вы такие? -- Мы из уголовного розыска, -- сказал Саша и протянул человеку свою продолговатую красную книжечку. -- А теперь давайте ближе познакомимся. Кто вы такой? Человек совсем растерялся. -- Я снимаю здесь жилье на время экзаменационной сессии. Я дважды в год приезжаю в Москву сдавать экзамены в заочном институте... -- Ваша фамилия? -- Хейсон, Юрий Григорьевич Хейсон. -- У вас, конечно, есть документы? -- Да, естественно. Но в чем дело? Проживание мне здесь разрешено, я предупреждал участкового. Саша взял разговор с ним полностью в свои руки. -- Это прекрасно, что вам разрешено проживание. Вы живете здесь один? -- Нет, здесь живет мой товарищ по институту, Завердяга, он из Одессы. -- Где сейчас находится ваш товарищ Завердяга? Хейсон удивленно посмотрел на него: -- Вот здесь, в нашей комнате, спит. Но в чем дело, я не понимаю? -- Пустая формальность, -- вежливо улыбнулся Саша. -- Скажите, Юрий Григорьевич, а что, Баулин все время здесь не живет? -- Слушайте, товарищ сыщик, не крутите мне голову! Из-за пустых формальностей в наше время людей не будят среди ночи! Если вас что-то интересует, так вы мне прямо скажите, что вас интересует, а я вам скажу, что я знаю! -- Меня как раз и интересует Баулин, -- усмехнулся Саша. -- Так что, Баулин здесь совсем не живет? -- Почему же? -- взмахнул Хейсон руками. -- Он все время здесь живет и только последние три ночи уходит спать к родителям. После того как вернулся от жены. -- Так, так. Почему же он уходит, не знаете? -- То есть, как почему? Где же ему спать? На полу, что ли? У него же там люди! -- Простите, не понял, какие люди? -- Жильцы же у него сейчас! Ребят этих двое! Саша быстро взглянул на меня и, не подавая виду, сказал: -- Так, так, это мы знаем. А что, ребята эти дома? -- Конечно! Я им сам дверь открывал не так давно. -- Прекрасно, прекрасно, -- бормотал себе под нос Саша, потом неожиданно резко повернулся к Хейсону, тихо, будто штампуя слова, спросил: -- А что, ребята пришли после крика на улице? Или до него? А? Хейсон задумался, и тут по его лицу я поняла, что он, наконец, все связал в одну цепь. -- Подождите... Так что же это... Подождите... Этот крик... Конечно, они пришли позже... Конечно! Я еще спрашивал у них об... Саша прижал палец к губам: -- Тихо, тихо. Их дверь эта? Хейсон молча кивнул. Саша подошел к двери, засунул руку в карман пиджака, прислушался. Во всей квартире наступила такая тишина, что я отчетливо слышала бормотание водяной струйки в раковине на кухне. Саша на мгновенье задумался, и я поняла, что он не может решить, как ему быть, -- стучать или ворваться в комнату. Потом он взялся покрепче за ручку и рванул изо всех сил дверь на себя. Она распахнулась безо всякого сопротивления -- не заперто. Саша взглянул в комнату. -- Пусто, они удрали. Они удрали на такси... Мы вошли. Саша высунулся в окно и сказал: -- Леготкин, берите дворничиху, она, наверное, знает, где живут родители Баулина, и езжайте за ним. Побыстрее, здесь нам надо сделать обыск... Альбинас Юронис Еще раз мне засвистел орудовец, чтобы я остановился, уже на выезде из Москвы. Но я только сильнее нажал на газ. Я никогда до этого времени не задумывался над тем, что значит "никогда". Всегда всему полагался свой срок. А вот теперь я понял, что есть "никогда". Есть вещи, которые не повторяются, не возвращаются. Есть этот простой и страшный барьер "никогда". Я не жалел, что вся прежняя жизнь умерла, и неизвестно, какой будет новая. Важно, что никогда она не будет такой, как она была раньше. Я никогда не вернусь в старую жизнь. Никогда не будет того, что было раньше, что все время повторялось со мной почти восемнадцать лет. Серая дорога все бежала и бежала навстречу и сразу же навсегда пропадала сзади, и она была барьером, мостом через "никогда". И мне от этого было очень тоскливо и боязно. Говорят, что тонущий человек в последний момент перед смертью успевает увидеть четко, как в кино, всю свою жизнь. Не знаю, может быть, это и так, но только за один миг всю жизнь не увидишь. Какая бы ни была она маленькая и неинтересная. Потому что в ней полно очень важных мигов, которые и на память-то сразу не придут. Никогда ты сразу не решишь, какой из них определил твою жизнь. И в самое долгое мгновенье их все не запихаешь. Я все время вспоминал на этом темном пустынном шоссе, что, сидя с Володькой в ресторане на вокзале Даугавпилса, мы представляли себе все по-другому. Смешно, что люди иногда могут заглядывать в свое будущее. Но они видят только куски и поэтому ни за что не могут понять:, как же там, в будущем, хорошо или плохо? Тогда, на вокзале, мы пили водку и настроение у нас было веселое, беззаботное. Я сказал Володь-ке: "Погоди, малыш, мы с тобой еще будем гнать на отличном моторе, а не на каком-то паршивом грузовике. Будем- жать на сто двадцать, и бояться, малыш, нам с таким мотором будет совсем нечего". Так и получилось, что мы с Володькой мчимся через ночь на сто двадцать. Но оба здорово боимся. Хотя я и сам не понимаю, чего нам сейчас бояться. Там, в ресторане на вокзале, пока мы дожидались московского поезда, было все просто. Как жить -- тоже было ясно. Поживем в Москве, а потом поедем на юг, к морю. Проживем как-нибудь. Володька сказал, что если кончатся деньги, то мы их у кого-нибудь отнимем. Можно у какой-нибудь бабы отнять сумку или часы. А еще надо отнять транзистор -- с транзистором веселее. Тогда я сказал, что лучше ограбить таксиста. "Как это?" -- спросил Володька. "Очень просто", -- сказал я. Был такой колоссальный фильм -- "Особняк на зеленой улице". Таксистов грабили и убивали. Но, по-моему, они засыпались не потому, что их там ловко выследили, а потому что сидели они все время на одном месте. Оттого и сгорели. А мы бы сразу укатили куда-нибудь далеко. "Поедем в Одессу?" -- спросил я. А Володька сказал, что в Одессу так в Одессу, ему без разницы. Из Одессы можно будет поехать в Сочи или в Сухуми. Хорошо, если бы можно было ехать до Сухуми на этом такси. Только опасно, его где-нибудь придется бросить по дороге, не сейчас, конечно. Пока там хватятся таксиста да сообщат, -- сколько времени еще пройдет! Кроме того, нужно еще знать, куда сообщать о нас. Мы пока что и сами не знаем, куда едем. Наверное, милиция нарочно распускает сказки о том, как ловко и бойко они работают, -- чтобы боялись больше. Посмотрим, как это они нас найдут. Им для этого надо до Баулина докопаться вперед. Кроме него, о нас в Москве вообще никто не знает. Но сколько я ни думал вот так, все равно не проходила тревога. Володька все время молчал. Может быть, он тоже думал о Баулине? Поэтому я сказал: -- Давай подумаем, как быть дальше... Евгения Курбатова Я повернула выключатель, и в комнате загорелся свет, тусклый, какой-то неприятный. На столе валялись объедки, в беспорядке выстроились грязные чашки, захватанные жирными пальцами стаканы, открытая банка килек, всякий мусор. И до сих пор здесь скверно пахло дешевой выпивкой и табачным дымом. Светлые обои с уродливыми цветами, старые стулья и древний телевизор КВН. Здесь все было замусорено, запущено, запылено, и вид у комнаты был нежилой, хотя люди и ушли отсюда совсем недавно. Тут вещей было -- раз, два и обчелся, но вся комната завалена ими, и все переворошено и разбросано так, словно кто-то в спешке, в тревоге бежал отсюда. Впрочем, так оно, вероятно, и было. Я восемь лет работаю следователем, но никак не могу привыкнуть к тому, что часто вхожу в чужие дома неожиданно, не спрашивая хозяев, нравится ли им это и приготовились ли они к встрече. Они обязаны меня принимать, хочется им этого или нет, и вся штука в том, что я не сама по себе -- Женя Курбатова -- прихожу к ним, а вместе со мной приходит закон, который обязателен для всех, и хочешь не хочешь, а принимай. Но я и закон -- это все-таки не одно и то же, потому что закон, он и есть закон, а я ведь просто человек, женщина, и прихожу я всегда к людям, когда они испытывают или горе, или страх, или злобу, или стыд. И от этого мне иногда очень тяжело жить, потому что нельзя разделить жизнь, как листок бумаги, пополам -- здесь работа, а здесь отдых, и в нем нет чужого горя, страха, злобы или стыда. Потому что я не закон, а только человек, и, заканчивая обыск или запирая свой служебный кабинет, я уношу с работы часть боли, и боязни, и ненависти, и раскаяния этих людей, и она постепенно растворяется во мне, и я больше всего боюсь, чтобы все эти чувства когда-то не выпали во мне горьким осадком озлобления. Тогда получилось бы, что моя жизнь прожита зря, так как на моей работе можно многого навидаться и проще всего разозлиться на людей, но тогда надо побыстрей уходить с этой работы и заняться чем угодно, только не работать с людьми вместе. Черт возьми, за восемь лет у меня было время подумать о моей работе, но всякий раз, когда я снова сталкиваюсь с человеческой жестокостью, я хочу ответить хотя бы себе -- почему я здесь? Ведь это только в ненавистных мне детективах будущий сыщик решает раз и навсегда: мое жизненное призвание -- карать зло, и я посвящу себя ему всего до остатка, пока бьется сердце, дышат легкие, в общем, работает весь этот ливер. В жизни оно проще и в тысячу раз сложнее. Потому что даже если предположить, что ты такой молодец и в двадцать лет можешь точно определить свое жизненное призвание, остается маленькая закавыка, совсем пустяковая, да только от нее не избавишься, и, даже если ты о ней забудешь, она тебе скоро сама напомнит о себе: можешь ли ты карать зло? Ведь хотеть этого мало, надо еще мочь. Тут в чем штука? На работе нашей мы пропускаем через себя человеческое горе, как провод электрический ток. Может быть, это слишком красиво или, может быть, сложно сказано, только, во-первых, я бы этого вслух говорить не стала, а во-вторых, это действительно так. Причем принимаем мы этот токовый удар на себя первыми: семья Кости Попова через несколько часов после меня узнает, что он погиб. А из-за того, что ток человеческого горя попадает в нас первых, это самая способность карать зло должна быть в нас как предохранитель в электрической цепи -- слабый человек сгорит сразу, а от слишком сильного человека толка тоже будет не много: он легко пропустит через себя простое людское горе. В общем, я запуталась совсем, но только я думаю, я знаю это наверняка, что никак не может работать у нас озлобленный человек, потому что преступник всегда тоже человек, и, для того чтобы изобличить его, надо чувствовать всю ту меру боли и горечи, которую он причинил кому-то. И еще: я много видела преступников, я разговаривала с ними -- с сотнями, но я ни разу не встретила среди них счастливого человека. Даже самые удачливые из них никогда не были счастливы, и это не только потому, что мы встречались, когда пришло им время отвечать за все, что было раньше. Они и до этого не были счастливы. Я знаю это не потому, что мне бы этого хотелось, а потому, что это действительно так, на самом деле так. Я, конечно, не говорю, что, если хочешь стать счастливым, иди в следователи. В нашей работе настоящей радости тоже немного, потому что трудная это работа, нервная, злая, она должна быть для тебя всем на свете. Тогда приходит радость, какая-то уверенность в твоей человеческой нужности. Иногда на это уходит целая жизнь, и все равно я знала многих счастливых. А вот счастливого преступника я не встречала ни разу. Наверное, тоже потому, что он человек и стал преступником он не враз, а всю жизнь его гнетет страх, стыд или раскаяние, и никогда он себе не находит утешения ни в деньгах, ни в любви, даже в азарте он не находит утешения, а все остальное для него закрыто. Мне доводилось много раз видеть, как преступники встречали арест чуть ли не с радостью -- так невыносимо для них было бесконечное ожидание возмездия. А ведь они ждут его всегда, даже если тысячу раз уверены, что их не поймают. Тут уж ничего не поделаешь, физиология. Поэтому я думаю и о тех, кого должна арестовать, хотя заботиться об их душевном спокойствии мне и не приходится. Но я всегда боюсь, что ко мне дважды попадет один и тот же преступник -- значит, я не сделала чего-то очень важного, что-то я не довела до конца, значит, я тоже виновата. Вот так я сидела и раздумывала обо всем, чего решить не могла, и ответов всех дать не умела, и дожидалась, когда привезут хозяина этой грязной, запущенной комнаты, Баулина. Человека, у которого нашли приют возможные убийцы Кости Попова. Протарахтел на улице мотоцикл и, фыркнув, замолк у парадного. Через минуту в коридоре тяжело затопали шаги и ввалился Баулин. На щеке у него еще багровел рубец от подушки, и сам он был толстый, небритый, похмельный. Не дожидаясь вопросов, он сразу забубнил: -- А че? А че? А ребятчки-то где? Где они, а? А че? Ну, пустил пожить! Ну, в поезде познакомились! А че? Нельзя, что ли? Так я без корысти! Я так! По доброте душевной! А че? Я молча, не перебивая, смотрела на него, и Баулин постепенно увядал, пока совсем не замолк. Тогда я сказала: -- Расскажите, пожалуйста, Баулин, все, что вам известно о ваших жильцах. Владимир Лакс Город кончился сразу -- исчезли многоэтажные дома, и сразу с обеих сторон дороги побежал лес. Встречных машин почти не было, и наша "Волга", располосовав темноту столбами клубящегося света, с шипеньем мчалась по шоссе. На табличке километрового столба две цифры -- шестьдесят два и шестьсот семьдесят четыре. Шестьдесят два -- это понятно, это мы проехали от Москвы. А вот шестьсот семьдесят четыре -- это докуда? Неизвестно. Так мы и ехали, не зная куда и сколько нам еще ехать, потому что город, который должен быть там, на шестьсот семьдесят четвертом километре, мог как раз оказаться в том направлении, что в анекдоте -- "и вообще мы не в ту сторону едем!". Я думал, что мы едем куда-то на восток или на юго-восток, -- прямо по носу машины светлело все быстрее. Лампочки на приборном щитке чуть освещали лицо Альбинки, худое, острое, с длинной светлой прядью, спадающей на глаза. Закусив губу, не отрываясь, он смотрел вперед, на шелестящее полотно шоссе. И все время мы молчали. Говорить не хотелось, да и не о чем было сейчас говорить. Я закрыл глаза, пытаясь хоть немного задремать, но сон не приходил, и только вязкое оцепенение сковывало, будто меня всего засыпало землей.