ите нам пока все, что видели во время драки... - А я ничего не видела, - ответила она быстро, повернулась ко мне и, полыхая желтыми глазами, страстно сказала: - Знаю, знаю, это ты, гадина, навела мента на меня... Отольются тебе мои горести... Жигунов неожиданно повернулся к ее мужу: - Очнись, почтеннейший! И объясни жене, чтобы она со мной не ссорилась. Не такие у вас сейчас дела прекрасные. Да и врать нет смысла, раз я оранжерею вашу нашел. Муж с трудом разлепил губы и тонким голосом сказал: - Пиши, Надя, что видела и слышала. Напиши, что мне говорила. Не спорься с ними, правду напиши. Сейчас нам все равно... Риту Терешкину я перехватила на выходе из бассейна. По милицейскому адресному бюро Жигунов очень быстро нашел ее адрес и домашний телефон. Какая-то женщина, наверное, мать, ответила мне: - А у Риточки сегодня вечерняя тренировка... В бассейне она... Дожидаясь окончания тренировки, я просидела час на пустой трибуне и смотрела, как невероятно тяжело работала Рита, неутомимо распахивая голубую воду плавательной дорожки. На спине, на груди, брассом, кролем, в одну сторону, в другую, от бортика до бортика она плавала через аквамариновую синь бассейна, как моторная золотая рыбка. Сверху в мерцающей линзе воды она казалась миниатюрной, а здесь, на улице, я увидела неожиданно крупную, статную девушку с копной золотых волос. На ней была элегантная широкая куртка и модные высокие сапоги, похожие на карту Италии. Два длинных Апеннинских полуострова с цоканьем бодро вышагивали по асфальту, пока я провожала ее от бассейна к троллейбусу. - ...Чагин? - спросила Рита и засмеялась. - Да ладно! О чем вы говорите? Кого он интересует? Мне лично он - бим-бом. Мне его дела - до фонаря! Подрался, пусть отвечает. Он у нас герой, всемером одного не боится... - Но Чагин как раз не отвечает, - перебила я. - Он заставляет за это отвечать других. - О! Это он может! Наш Владимир Петрович - сладкий мужичок, живет и в ухо не дует! - усмехнулась Рита и вдруг с горечью и злостью добавила: - Он бы и мою жизнь просвистал и прособачил, да у меня свой ум есть. Я ему этого не дам! - А вы давно с ним... - Я замялась, подыскивая соответствующее слово, и от этого сказала самое нелепое: - Дружите? - Давно дружим! - резко захохотала Рита. - Я с ним шесть лет прожила - он меня присмотрел еще в юношеской сборной. Шесть лет он мне мозг ремонтирует. Чего он мне только не обещал! И в сборную СССР, и поездки за границу - золотые горы, изумрудные реки. Сказал, что жену бросит, на мне женится. Ну, понятное дело, дурочка я была, соплячка - верила. Все наврал, конечно. Он же ведь врун- профессионал. Врун, болтун и хохотун... - А зачем же вы с ним тогда общаетесь? - удивилась я. - А больше не с кем, - печально-уверенно сказала Рита. - Мужиков нет, драма эпохи. Все какая-то шелупень и шушера. Мужику под тридцать, а он все равно молокосос, мумсик. А те, за кого бы я пошла замуж, они, как Чагин, - все женаты. Все хотят погулять, развлечься на стороне. Разговоры, вздохи, любовь, а в десять надо домой мчаться. А я не люблю, когда мне продают ситро за шампанское... Я смотрела на нее и понимала, как она должна нравиться Чагину - розовая, сладкая, хрустящая, как вафельная трубочка с кремом. - А вы Ольгу Чагину знаете? - спросила я. - Знаю, - кивнула Рита и пренебрежительно скривила рот. - Они с моим другом Владимиром Петровичем хорошая пара - веселый людоед и животное, полное грез... Некоторое время мы шли молча, потом Рита сказала: - Вот этот мужик, морячок, за которого вы хлопочете - вот он мне понравился. Это настоящий боец, - добавила она уверенно. - А чем же он вам понравился? - поинтересовалась я. - Ну, как вам сказать, в нем достоинство есть. Плюнул в него когда Шкурдюк, я посмотрела ему в лицо и обмерла - сколько в нем было боли, стыда, гнева, силы! Господи ты ж боже ж мой, подумала я, убьет он сейчас эту скотину! И дрался когда он с ними, не было в нем страха и злости - он их бил, как карал за низость... - Но они его посадили в тюрьму за это... - напомнила я. - Э! Мужик, не сидевший в тюрьме, мало про жизнь знает... Хотя, конечно, не повезло ему. - А вы не хотите ему помочь? - А чем я могу ему помочь? Ну, подумайте сами, пойду я с заявлением в милицию? Мол, гуляла с чужим мужем, развлекалась, отдыхала с его дружками, а потом ввязалась в драку? Я ведь сама костей не соберу после этого. Эх, знала ведь я, чувствовала, что из-за Чагина все срамом большим закончится, неприятностями крутыми и позором. Давно ведь уже хотела его выгнать!.. - А что же не выгнали? - А я уж было в последний раз решила: ну его к черту, не буду больше встречаться. А он каждый раз появляется и словами, как паутиной, облепливает. Поспорю, поругаюсь, посопротивляюсь, а потом думаю: ладно, пойду последний раз. А вот тут и случился скандал... - Рита, но ведь никого не интересует, чей Чагин муж. Интересует, чтобы вы сказали правду о том, что произошло. Она остановилась, посмотрела на меня в упор и твердо сказала: - Этого вы от меня ждете напрасно. Я не большого ума дама, но это соображаю. Мне в этой истории светиться нельзя. Чагин со своим тестем мне за такую правду голову оторвут. Поймите меня тоже, я ведь по спортивным меркам старуха, мне двадцать три, если я попаду в такой скандал, меня потом училкой физкультуры не возьмут. Ни за что, ни про что жизнь свою уничтожу... - Похоже, только один человек мог позволить ни за что жизнь себе сломать, - вздохнула я. Рита махнула в ответ рукой: - А! Не сломал, отобьется! Мужик молодой, здоровый, сильный, все перемелется. Как Чагин говорит: "Пройдут года, мы состаримся, будет потом чего вспомнить". Нет, я вам ничем не могу помочь, - повернулась и ушла, сразу бесследно растворилась в вечерней мгле, и только стук Апеннин по тротуару доносился еще до меня. Проехал троллейбус. "Нет, я вам ничем не могу помочь"... Вот и наступило это кошмарное серое утро, которое якобы мудренее вечера. Мудренее оно было только тем, что у меня было в руках объяснение бабки Еловацкой, подробно и грамотно описавшей всю хронологию драки, адрес Риты Терешкиной и твердое знание, что сегодня пошли вторые сутки содержания Ларионова в тюрьме. Я сидела за редакционным столом, пытаясь изо всех сил сочинить заметку о самодеятельном ансамбле на Компрессорном заводе. Позвонила Зина, секретарша главного, и встрепанным, напуганным голосом вызвала к шефу. Я шла по коридору, не испытывая даже чувства страха. Мне уже не суждено испытать большего испуга, да и вряд ли что-нибудь может случиться еще. Они ведь победили, Ларионов в тюрьме, и со мной можно больше не возиться, я и так уже выключена из игры. Зашла в кабинет к главному, поздоровалась. Очень сухо он кивнул и, не приглашая садиться, возгласил: - Товарищ Полтева, на вас поступила серьезная жалоба... Ого, товарищ Полтева! Видимо, дела мои совсем плохи, если меня называют "товарищ Полтева". - От кого? - спросила я ровным голосом. - Вам стали часто на меня жаловаться. Главный сказал подчеркнуто вежливо: - Я вам не дам к этому привыкнуть. Газета опубликовала месяц назад ваше интервью с директором комбината спортивных товаров Куцевым. Анализируя положение с производством детских кроссовок, вы извратили все факты... - Ага, понимаю, - кивнула я. - Значит, им понадобился месяц, чтобы понять, что я все извратила. Это ясно. А почему вы решили, что я извратила? - Потому что Куцев утверждает, что никакого интервью вам не давал - и вас в глаза не видел... Он протянул мне несколько листов бумаги, скрепленных желтой скрепкой, покрытых аккуратными рядами ровной машинописи и увенчанных в конце взрывом подписей от возмущенного коллектива... "...В то время, когда вся страна и, в частности, вся наша отрасль... и все труженики промкомбината... стоя на вахте и изыскивая скрытые резервы... мобилизуют все силы... для того, чтобы улучшить... усилить... увеличить... расширить... ассортимент и качество товаров народного потребления... с помощью сквозного наряда... корреспондент газеты И. Полтева отнеслась безответственно к порученному заданию... вместо того, чтобы вскрыть действительно реальные проблемы, стоящие перед трудовым коллективом, грубо извратила факты... весь коллектив возмущен... Особенно негодование тружеников комбината вызывает то обстоятельство, что, ссылаясь в материале на разговор с директором комбината Куцевым, она не удосужилась даже встретиться с ним... Непонятно, как такие люди могут работать в органах советской печати... Я положила письмо на стол. Боль остро когтила сердце, сухо во рту. Вздохнула глубоко и сказала: - Я сейчас принесу из сумки блокнот с записями разговора с Куцевым, который мне все рассказывал. Три часа подряд объяснял, почему нет в продаже кроссовок. А оценка его высказываний является моим правом журналиста... - Эти высказывания он категорически отрицает. Он пишет о том, что вы с ним даже не встречались... - Ну да, - согласилась я. - Настолько не встречались, что он после разговора предложил еще встретиться в ресторане. Этот Куцев, похоже, может написать, что угодно. Особенно, если его попросят. - Для меня ваши доводы неубедительны, - сообщил главный. - Вы нарушаете все этические нормативы поведения журналиста и пытаетесь злоупотребить своим профессиональным и общественным положением. Я не могу больше доверять вам и издаю приказ об отстранении вас от должности до тех пор, пока созданная мной комиссия не разберется в этой истории. Если товарищ Куцев пишет правду и вы это интервью высосали из пальца, а у меня нет оснований ему не верить, то вы будете уволены из редакции... - Хорошо, - развела я руками. - А какие у вас есть основания не верить мне? - У меня нет оснований вам верить, - отрезал редактор и показал на дверь. - Вы свободны... Вот он, окончательный укорот. Оказывается, довольно просто накормить человека деликатесным паштетом из печени Прометея в собственном соку. Действительно, рукастые ребята - чагинцы. Затевать второе расследование и доказывать, что я встречалась с этим мордатым жуликом Куцевым, мне было явно не по силам. Ладно, дождемся комиссии. А, плевать? Чем хуже, тем лучше? Не надо писать об ансамбле на Компрессорном заводе. Я постучала в дверь с табличкой "Старший следователь Н. С. Бурмистров". Мундир Бурмистрова висел на стуле, а сам он щеголял в голубой застиранной рубашке с помятым галстуком, в широких старомодных подтяжках. Ну никак, хоть убей, не был похож Бурмистров на грозного вершителя закона. Ему сильно не хватало черных сатиновых нарукавников, тогда бы он неразличимо слился с обликом счетного работника. Бурмистров взглянул на меня, напрягся на миг - вспомнил! - и быстро сказал: - Я вас не вызывал! И говорить с вами сейчас не могу - у меня допрос свидетеля... Он показал для убедительности на сидящего перед ним широкого коренастого человека. Свидетель приподнялся на стуле, поздоровался: - Здравствуйте, гражданочка... - Здравствуйте, - кивнула я ему и повернулась к Бурмистрову: - Я надеюсь, что к вам приходят не только вызванные повесткой... - Те, кого я не вызываю, должны приходить в мое нерабочее время, если я согласен их принять. - А я уверена была, что вы согласитесь меня принять. Свидетель, безмятежно живший на своем стуле, ощутил в наших голосах нарастающее напряжение, и обеспокоено завертел головой. - Это почему еще? - На лице Бурмистрова проступили коричневые крупные пятна, похожие на пленку в стынущем стакане какао. - Потому что вы меня приперли к стене, - сказала я. - Вы меня довели до отчаяния, и я постараюсь сделать все, чтобы это вам не сошло с рук. - Что вы хотите сказать? - поднялся Бурмистров, и я увидела, что в глазах у него мелькнул испуг. - Я хочу сказать, что вы ведете следствие необъективно. Не знаю - по собственной ли воле... Свидетель крякнул, а Бурмистров надел мундир, подергал галстук и сказал: - Вы предъявляете мне тяжелое обвинение. Вы подумали перед тем, как сказать? - Я обо всем подумала! И не могу объяснить, почему вы посадили в тюрьму невинного человека. Он поправил меня: - Не невинного, а невиновного. Это разные вещи. Но ваш протеже Ларионов очень даже виновен. Вот вы послушайте, что говорит свидетель Архипенко. Свидетель Архипенко горестно вздохнул: - Ох, бил он их жестоко! Жестоко их мордовал, как зверь лютый... Он делал ударение на последнем слоге - жестоко! Польщенный нашим вниманием, охотно вспоминал: - Из-за чего задрались они - не знаю, не видел, врать не стану, кто там из них кого зацепил! А как бил их жестоко Ларионов - это наблюдал собственными очами... Для убедительности или от волнения он выкатывал свои рыжевато-бесцветные очи. - Я, гражданочка, врать или преувеличивать не стану, я в драке толк понимаю - сам был и боксер раньше, и самбо крутить могу. Так что честно говорю - насмерть он их бил. - Простите, - перебила я его. - Вот вы говорите, что вы боксер и самбист. Как же вы не вступились, если на ваших глазах людей убивали? - Голубушка моя! Да как же я мог? У меня в одной руке авосенька с молоком, а в другой торт, "Штефания" называется, пять сорок коробка... Я сказала Бурмистрову с горечью: - Хорошего вы свидетеля сыскали. Они вместе разными способами и по разным поводам все врут, и вы это знаете. Неужели вам не совестно? - Да как вы смеете? - взъярился Бурмистров. - Совестить меня здесь! Кто вы такая? Я обязательно сообщу к вам на работу, что именно вы оказываете давление на следствие. Я уверен, что на работе с большим интересом рассмотрят это письмо. - Вот именно, - поддакнул свидетель. - Такая еще молодая и такая гордыбака... Бурмистров отмахнулся от его поддержки, как от мухи, и спросил меня изо всех сил строго: - Вы меня, надеюсь, поняли? Когда я шла в прокуратуру, то надеялась сразить Бурмистрова сообщением о Глухоманове, заявлением бабки Еловацкой, сведениями о Рите Терешкиной, рассказом о ресторане "Актер". Не знаю, на что я надеялась - заплачет Бурмистров от стыда, срочно вызовет бабку, допросит таксиста или сам помчится на такси в тюрьму вызволять Ларионова... А сейчас поняла, что говорить с ним не о чем нельзя. Бурмистров не расследует уличный конфликт, он совсем не над схваткой - он в самой гуще, он втянулся в драку на стороне чагинцев, и будет молотить нас с Ларионовым сколь силы хватит. - Я вас поняла, - сказала я тихо. - Николай Степанович, я прошу вас дать мне свидание с Ларионовым... - Не могу, - отрубил Бурмистров. - По закону я могу разрешить обвиняемому свидание с родственниками. Но вы ведь не родственница? Я не ошибаюсь - вы Ларионову родней не доводитесь? - Нет, не довожусь, - кивнула я. - А вам никогда не бывает страшно? - А почему мне должно быть страшно? - старательно изображал он пренебрежение. - Неужели вы думаете, что все это останется безнаказанным? Он хлопнул ладонью по столу, но стук этот тоже получился каким-то дребезжащим и неуверенным: - Мне надоело с вами препираться. Кто вы такая, чтобы оценивать мою работу? Я закончу следствие, передам дело в суд, и там решат, правильны ли были мои действия. - Да, по-видимому. Я только хотела у вас спросить, зачем вы посадили Ларионова в тюрьму? Какая была в этом необходимость? Чем, кому он угрожал? - Он никому не угрожал, но его действия мешали проведению объективного расследования. В частности, ваши действия заставили меня взять Ларионова под стражу. - Я надеюсь, что есть на земле возмездие. За все рано или поздно приходит отмщение. И вы ответите страшно. Я надеюсь увидеть, как вас посадят в тюрьму. Хоть на один день - этого будет достаточно... - Уходите отсюда вон! - свистящим голосом сказал Бурмистров. - Я вам покажу, где раки зимуют... У него было лицо, как сургучная печать, коричнево-серое, неумолимое. Я вышла в коридор - пелена застилала глаза. От волнения я перепутала коридор - повернула не туда и направилась в другую сторону, пока не уперлась в тупик с наглухо забитой дверью, над которой светился трафарет: "Нет выхода". Какая-то заполошная суета. Мысли прыгают, руки трясутся. Не могу точно время рассчитать. Позвонила из автомата Маринке: - Доченька, дождись из школы Сережу, и идите к дедушке... Я приеду сегодня очень поздно, вы оставайтесь ночевать у него... - А Алексей придет? - Нет, не придет. Он уехал... - Как? И не попрощался? - Мариша, его срочно вызвали, он не мог. Бросила трубку, потому что ком запер горло, я поняла - сейчас снова разревусь. Сейчас не время, сейчас надо в Приреченск ехать... На вокзале царила обычная толкучка, гремел над головой хрипучий радиоголос. На перроне пахло яблоками, горелой резиной и самоварным дымом. В электричке было пустовато - середина дня, отлив между волнами нашествия пригородных пассажиров. Устроилась у окна, поезд плавно тронулся. Еще было совсем светло, когда я вышла на станции в Паутове. Женщина в оранжевом путевом, жилете объяснила мне мой дальнейший маршрут, и я успела на автобус, ехавший час по разбитой тряской бетонке. Сошла в совхозе "Октябрьский" и долго плутала в поисках общежития шоферов. Как выяснилось, они жили в артистических комнатах поселкового Дома культуры. Было семь часов вечера, совершенно темно, и я старалась не думать, как я буду отсюда выбираться. Поднялась на второй этаж и увидела, что несколько мужчин в фойе играли в домино. Так огромно было мое желание найти Глухоманова, что, взглянув на этих незнакомых людей, я уверенно - толчком сердца, раздерганными нервами, яростной надеждой - выбрала седоватого спокойного мужика с сизо-стальными зубами, оглушительно трахнувшего костью по столу и торжественно объявившего: - Рыба!.. Подошла и потрогала за плечо: - Вы Глухоманов? Он оторвался от "козла", поднял на меня глаза: - Да. А что? - Я журналистка... Моя фамилия Полтева... Я вас разыскиваю целую неделю... - Вот-те раз! - удивился он. - Сюда не поленились приехать? - Нужда привела, - сказала я. - Я к вам по делу житейскому, а не газетному... - Какие же это у меня житейские дела с молодой журналисткой? - засмеялся он. Его партнеры с интересом смотрели на нас. Глухоманов сказал им: - Ну, чего уши развесили? К вам, небось, журналистки не приезжают за тридевять земель... - улыбаясь, встал и предложил мне: - Идемте, чайком побалуемся и все житейские дела наши обсудим... Он варил чай в стакане электрическим кипятильником - обжигающий, черно-красный. На стол бросил большой пакет мучнистой пастилы. - Каким-то чудом в сельпо попало, - кивнул он на пакет. - Угощайтесь... Так что случилось-то? - Вы помните, недавно в вашей машине произошла драка? Вечером? Взгляд его напрягся, он с силой вонзил стальные зубы в нежное бело-розовое тельце пастилы, пожевал и ответил неопределенно: - Да, припоминаю кой-чего... А зачем вам? - А затем, что у пассажира вашего из-за этой драки вся жизнь пошла под откос... - Это у которого? Их там много было... - прищурился Глухоманов. - Вы помните, Юрий Никифорович, кто сел к вам в машину первым? - Конечно, - уверенно сказал Глухоманов. - Парень такой моложавый, в морской фуражке. - А что происходило потом, вы помните? - Да что ж тут не помнить? Слава богу, глаза и уши не отняло... Попросил он притормозить около бабки с цветами, вышел, тут эта компания попрыгала в машину... Ко мне вперед на сиденье уселся такой веселый мордоворот и командует: "Гони, дед, на праздник опоздаем". Я ему говорю: "Успокойся, машина занята". А он мне спокойно: "Да ничего, не возникай, мастер. Двойной счетчик оплачу"... А тут уже и моряк возвратился - алле, говорит, простите, занята мной машина, я на минуту вышел. Они его посылают - давай, мол, гуляй дальше... Ну, начал он с ними выяснять отношения, все еще вежливо пока, наклонился в открытую дверь и втолковывает. А этот, жлобец впереди, раз - и в лицо ему харкнул. Ну, тот ему, конечно, дал оборотку по всем правилам. А те двое, что сзади с бабой вместе сидели, они тоже выскочили, один из них ему по башке - бах бутылкой! По правде сказать, морячок этот оказался боевой парень. Он его через себя вертанул так, что витрина посыпалась... Шум, крики, визг. Ну, я думаю, мне конец. У меня и так смена кончается, я опаздываю, а сейчас в милицию загребут всех, начнется там - кто, да что, да почему, это до ночи зависну... А нас ведь за это рублем стегают... за опоздание, значит... Думаю, этот парень себя в обиду не даст, и уехал... - Юрий Никифорович, от ваших показаний жизнь его зависит. В тюрьму его посадили, - сказала я. - Вот это дают! - ахнул Глухоманов. - А что ж мне делать надо? - Напишите все, что вы сказали, на бумаге. Он покряхтел: - Ох, не люблю я с ними связываться... - Да что значит связываться? Вы же правду говорите. Я ведь не прошу ничего, кроме правды... Глухоманов досадливо покрутил головой: - Писать не люблю - смерть! Кабы ты могла за меня написать... Я развела руками: - К сожалению, я этого не могу сделать... Это ведь документ... Еще долго искали бумагу, ручку, и он, усевшись за стол, прилежно и подробно писал свое заявление, в деталях описывал, как и что происходило, потом затейливо расписался, отдал мне лист, спросил: - А как же вы в город-то поедете? - Автобуса буду дожидаться, потом на электричке. - О, автобус не скоро будет, - сказал он. - Ладно, заведу свой самосвал - доброшу до электрички... Я ехала в кабине грузовика, пропахшей маслом, бензином, головой упиралась в теплое мощное плечо Глухоманова, дремала и слышала все время его бубнящий, словно пристыженный голос: - Кабы знать, что так все обернется, то, конечно, остался бы я на месте. Я ведь видел, что он ни при чем, нечего ему бояться. Я потому и укатил... Я уж потом обнаружил, когда в парк приехал, что за моим сиденьем коробка с фруктами лежит. Но я ее диспетчеру сдал сразу... Он проводил меня до платформы, и когда пришел поезд и с шипением раздвинулись двери, я обхватила его за шею и крепко расцеловала в обе щеки. Он застенчиво отстранился и сказал: - Да ладно, чего уж там... Неловко мне, конечно... Нехорошо... Кабы знал... - Мы с тобой поедем сейчас к Кравченко, - сказал Старик сиплым тихим голосом. - А почему ты думаешь, что он нас примет? Дальше входа нас милиционер не пустит... - Я звонил ему... Я не знал, что ты найдешь таксиста и бабку, я хотел, чтобы этим занимались его люди, - бесцветным голосом говорил Старик. - Ты ему сказал, зачем мы идем к нему? - Нет, - покачал он головой. - По телефону легче отказать. Я хочу смотреть ему в глаза... Старик пошел в комнату, достал из шкафа сорочку, черный отутюженный костюм, переоделся и стал вывязывать перед зеркалом галстук-бабочку. Припухшие старые пальцы тряслись, узел не получался. - Если ты так любишь бабочки, - сказала я, - то почему бы тебе не купить готовый? Знаешь, на резиночку застегивается? Называется "регат"... Дед гордо отрезал: - Нет! Это недопустимо. Тот, кто хочет носить бабочку, должен уметь ее вывязывать. Вся беда в том, что нас, умеющих галстук-бабочку вязать, почти не осталось... Наконец, он связал свою пышную бабочку, я помогла надеть ему пальто, твердую фетровую шляпу, и мы вышли из дома. Я молила бога, чтобы только не сломался лифт. И гремящая коробка не подвела - приехала. И такси сразу подошло. А больше всего времени у нас ушло на подъем от милиционера в вестибюле до второго этажа. Ноги у Старика еле-еле ходили. Вошли в приемную, и он величественно сказал секретарше: - Доложите товарищу Кравченко, что к нему пришел Герасим Николаевич Полтев. - У него назначено совещание, - холодно отрезала секретарша. - А вы доложите, он сам решит... Секретарша неохотно исчезла за огромной дубовой дверью и через мгновение выпорхнула обратно с таким лицом, будто ждала нас неделю. - Проходите, пожалуйста, Борис Николаевич вас ждет... Мы вошли в необозримый кабинет, и я увидела, что навстречу нам торопится, через всю комнату шагает, сильно прихрамывая, немолодой сутуло-высокий человек в мундире с петлицами прокурорского генерала. Он обнял Старика, крепко прижал к себе и так стоял несколько мгновений, бормоча чуть смущенно: - Как я рад, как я рад вас видеть, дорогой Герасим Николаич... Потом повернулся ко мне, протянул руку: - Кравченко... Деда осторожно проводил к столу, усадил нас, и сразу же секретарша принесла чай в мельхиоровых подстаканниках, печенье, лимон. - Какими судьбами? Какая-нибудь беда случилась! - сказал уверенно Кравченко. - А почему, Борис, знаешь, что беда? - спросил, прищурясь, Старик. - А потому, что ко мне никто сюда не приходит с делами веселыми. У меня все дела бедовые, - усмехнулся он. Старик помолчал немного и сказал: - Беда, действительно, большая. Невинного человека жулики в тюрьму усадили... Я заметила, как напряглось лицо прокурора. У них, по-видимому, профессионально недоверчивая реакция на любые ходатайства о милосердии, они попросту отучены верить в бескорыстие ходатаев по чужим делам. - А если поконкретнее? - попросил он. - Поконкретнее пусть лучше Ира тебе доложит... Сбивчиво, торопясь и волнуясь, я начала рассказывать историю драки Ларионова со Шкурдюком. Лицо у Кравченко было непроницаемое, он ничем не выдавал своего отношения к рассказу. То ли потому, что он не перебивал меня и внимательно слушал, то ли потому, что сама я постепенно собиралась, как спортсмен в бою, но говорила я все спокойнее, увереннее и, как мне казалось, все более убедительно. Прокурор дослушал и спросил: - А почему вы думаете, что Бурмистров вел следствие тенденциозно? - Ему не составляет никакого труда убедиться в том, что Шкурдюк, Чагин и Поручиков все врут. Таксист Глухоманов подтверждает, что Ларионов занял такси и опровергает тем самым их показания, будто Ларионов пристал к ним первым. А таксист действительно человек объективный... Я достала из сумки и положила перед Кравченко заявление Глухоманова. - Он очевидец того, как Шкурдюк плюнул в лицо Ларионову и, таким образом, спровоцировал драку. Надежда Еловацкая, продававшая цветы, говорит, что после плевка Ларионов схватил за грудки Шкурдюка, еще не успев его ударить, а Чагин нанес ему сзади удар по голове бутылкой. А когда Ларионов пошел на Чагина, тот выставил отколотую бутылку с явным намерением или угрозой его изуродовать. Они скрывают до сих пор, что на месте происшествия была Рита Терешкина, которая вообще, так-сказать, придает особый смысл всему собранию. Поручиков... - Так-так-так, интересно, - перебил Кравченко. - Следствие не предприняло мер к розыску Терешкиной? - Нет, я нашла ее сама, - сказала я. - Собственно, Бурмистров и арестовал Ларионова после того, как я установила личность Глухоманова и мы стали требовать розыска Тер╕шкиной... - Так, с этим пока ясно. Какие у вас еще есть соображения? - спросил Кравченко. - Достаточно изъять журнал регистрации рабочего времени в АПУ, и будет ясно, что в тот момент, когда они были в ресторане, Поручиков записан присутствующим на исполкоме. И это врут, они все врут! Да таких противоречий полно. - Для характера драки, в общем-то, и не важно, были они в ресторане, в такси или на исполкоме, - заметил Кравченко. - Я запальчиво перебила: - Нет, мне кажется это важным - я говорю о том, что они в принципе не вызывают доверия, поскольку все, что они говорят, они врут! Но следователю Бурмистрову выгоднее не замечать этого, лучше быть ему бюрократом, чем откровенным мерзавцем... Прокурор сдержанно усмехнулся: - Ну, что поделать, бюрократов у нас так много, что иногда удобнее действительно выглядеть нерадивым работником. Старик, сидевший молча, сказал: - В первом правовом уставе России - в Регламентах Петра 1 - сказано, что если канцелярский служитель не справляет должность добросовестно, он должен быть повешен за ребро на крюк... Прокурор засмеялся: - О-о-о, боюсь, что если бы у нас восстановили столь радикальные меры, крюков металлических не хватило... Потом резко оборвал смех: - Когда это произошло? - Двадцать второго сентября. - Н-да. А чего же вы раньше-то не обратились? - спросил он Старика. Дед усмехнулся: - Борис, ты стал большой начальник, а я знаю точно, что к начальству нельзя обращаться дважды. - Вы, Герасим Николаевич, дипломат, - покачал головой Кравченко. - Ну, что я вам могу обещать? Сегодня же истребую дело и поставлю на контроль. Все сообщенные вами сведения будут тщательно проверены. Я полагаю, что можно будет, если все подтвердится, изменить Ларионову меру пресечения на подписку о невыезде и постепенно все это дело спустить на тормозах. Мы удивленно воззрились на него. - Мы же ведь не жулика из тюрьмы вызволяем, - сказала я. - Почему же на тормозах? Он бился за свое достоинство. А я хотела справедливости. Прокурор тяжело вздохнул: - Вы уверены, что я, поверив вам, могу одним росчерком пера наказать порок и восславить добро. В жизни это все гораздо тяжелее. Я думаю, мне тут Бурмистров расскажет, кто на него выходил. Но надеюсь, впрочем, что справедливость нам восстановить удастся. Только не надо торопить ее, эту справедливость, вы уж мне поверьте. Нелегко мне с Барабановым возиться. Я на одной ноге стою, деревянной, а он всеми четырьмя упирается. Ничего, эти вопросы будем решать не спеша. Я верю - все будет хорошо... На улице я спросила у Старика: - Ну, что думаешь? Он бессильно развел руками: - Нет темноты более совершенной, чем темнота предрассветная... В полдень я вошла в редакцию. На бегу достала из сумки удостоверение, протянула Церберуне, и настроение было у меня в этот момент такое боевое, что даже окаменелая жестокость на ее лице не казалась мне привычно отвратительной. Сегодня, по случаю наступления холодов, она несла вахту в синей форменной шинели. Как всегда, Церберуня внимательно, не спеша прочитала удостоверение, закрыла его и положила в ящичек своего столика с телефоном. - В чем дело? - спросила я ошарашенно. - Есть указание изъять у вас пропуск. Вы отстранены от работы. Поступил приказ из секретариата... - От нее исходил непереносимо острый запах нафталина, которым она пересыпала свою шинель. - Но мне нужно в редакцию! На работу! Меня никто не увольнял, - как-то неуверенно-жалобно заговорила я. - Позвоните по телефону из бюро пропусков в редакцию, и секретарь вам закажет разовый пропуск... - и вид у нее был такой, будто она пролежала в нафталине много месяцев вместе со своей толстой шинелью. На ее сером лице было мрачное счастье, она испытывала извращенческое удовлетворение мстителя. Она жила этим сладким мигом унижения другого человека. Бережно сохраняемое в нафталине от потраты временем бессмысленное зло. Я повернулась и, не говоря ни слова, вышла на улицу. Не буду я звонить в секретариат. Не буду я заказывать себе по телефону пропуск... Я шла по городу - без цели и направления. Наверное, надо привыкать к мысли о том, что моя жизнь превращается в более или менее благополучное странствие из несчастья в неприятность. Как-то незаметно прошло счастливое ослепление молодости, которое было полно уверенности, что жизнь нас несет, безусловно, к светлому, прекрасному и радостному, а вовсе не к подступающей старости, болезням и утратам. Пролился быстрый дождь, и одновременно через сивую редюгу облаков прорвалось оловянное бельмо осеннего солнца. На стынущей свинцовой воде медленно разворачивался речной трамвай. Надо идти домой, разговаривать с детьми, объяснять им, куда делся Ларионов. Витечку я уже отправила в командировку. Куда мне послать Ларионова? Или объяснить им, что его несправедливо посадили в тюрьму? Господи, как же мне справиться со всем этим? Как объяснить им, что меня уволили? За что? Нет, не могу, не сегодня. Нет сил. Я мадам Гулливер, каждый волосок которой привязан на колышки неисполнимых обязательств. Причудливые позы, гримасы и кошмары. Все равно - я ни о чем не жалею! Спасибо Старику. Как он сказал мне утром? Кто милосерд к злодеям, тот становится злодеем для милосердных... Надо идти домой - готовить ужин, прибрать квартиру, постирать. А завтра начну все сначала. Я стану профессиональным борцом за справедливость. Правда, профессии такой не существует. А людей, занятых этим ремеслом, называют закоренелыми кляузниками. Но если справедливости нельзя добиться добром, попробую добиться чем угодно. Свернула во двор своего дома и увидела, что на лавочке около подъезда сидит Ларионов. Стриженый, с черным лицом. И смеется, шизик. А я плачу. Старая дура. - Тебя отпустили совсем? - Подписку отобрали... Чтобы не сбежал... От тебя... - Нужен ты мне очень, арестант несчастный... - Раз из тюрьмы вырвала, значит, нужен... - Наверное... Ты не забудь, позвони сегодня Аде, скажи, что живой, привет передал...