Ольга Лаврова, Александр Лавров. Побег Однажды Знаменский смеха ради подсчитал, сколько вренмени он провел за решеткой. Вышло, что из двенадцати лет минлицейской работы -- года три, если не три с половиной. На нарах, коннечно, не спал, но отсидел-таки по разным тюрьмам. Таганку, по счастью, застал уже в последний момент. Она угнетала даже снаружи: от голых, откровенно казематных стен за версту несло аренстантским духом, безысходной тоснкой. Внутри было, понятно, того хуже, особенно к вечеру, в резком свете прожекторов. И все радованлись, когда Таганку начали крушить и крушили (долго -- не панельный дом сковырнуть), пока не обратили в грязный пустырь. Но она осталась королевой угонловного фольклора ("Таганка, все ночи, полные огня, Таганка, зачем сгубила ты меня..." и т. д.). Почему бы, кажется, не "воспеть" Матроснскую Тишину или Пересыльную, прятавшуюся в путанице железнодорожных и трамвайнных отстойников? Или добротную Бутырскую крепость, в которой, к слову, содержали еще Пугачева? Ан нет, символом неволи утвердилась вонючая Таганка. (А в ныннешние времена это самое "зачем сгубила" возвели в ранг эстрадной песни под электронный визг и гром. Ну да ладно, не о том речь). Тех, кто "сидел за Петровкой", чаще всего помещали в Бутырку. Официальное название -- "следственный изонлятор". Доехать туда было просто -- практически центр города; тюремная стена замаскирована от прохожих жинлым домом, так что и морально легче -- нырнул в невиннный с виду подъезд, в руке портфельчик. Кто знает, что там у тебя набито в портфельчике? Сегодня Знаменский был даже с "дипломатом", понтому что папочку вез тоненькую, почти невесомую. Нанчальство подкинуло для отдохновения после многомесячнного изнурительного дела пустяковое происшествие. Ему бы нипочем и не попасть в кабинет серьезного следоватенля, но заявители, они же потерпевшие, подняли бучу, что совершен чуть ли не теракт против представителей власти, и областной милицейский работник, спасаясь от их давления, сплавил "теракт" в Москву. А всего-то и было, что на строительстве дороги бульдозерист зло подшутил над прорабом: во время сонвещания придвинул его будку к самому краю карьера, так что вылезти нельзя и даже ворохнуться внутри боязнно -- как бы не покатиться вниз. Полчаса, проведенные высоким совещанием в этой ловушке, показались ему за сутки. После банды уголовников, сплошь рецидивистов, конторыми Знаменский до того занимался (грабители, нансильники, сбытчики краденого, наводчики), бульдозенрист Багров явился для него сущей отрадой. Родился и до сорока пяти лет прожил он в небольшом по нынешним меркам городе, имевшем некогда важное торговое и политическое значение и славную историю. Багров этой историей интересовался, гордился, ею поднпитывал врожденное чувство собственного достоинства, своей человеческой ценности. Исконно русским духом веяло от высокой плечистой его фигуры, крупной головы, сильно и четко прорисонванного лица. Приятно было слушать говор, не испорченнный ни блатными словечками, ни столичным жаргоном, замешанным на газетно-телевизионных штампах, отгонлосках модных анекдотов и иностранщине. Глаза смотрели прямо, порой вызывающе, но на дне их таилась слабость. Воля была надломлена многолетним пьянством. И жаль становилось недюжинную натуру, без толку тратившую и понемногу утрачивавшую себя. В тюрьме Багров томился чуждым ему обществом сокамерников, а особенно остро -- бездельем. К Знаменнскому с первой встречи расположился дружелюбно, охотнно "балакал" обо всем, но сердца не распахивал и никогнда не плакался в жилетку... Торопясь с уличного пекла в проходную Бутырки, Знаменский увидал впереди грустную сутуловатую спину пожилого адвоката Костанди, которому по совету Пал Палыча жена Багрова поручила защиту. Адвокат был ненказист, не блистал красноречием, но в суде разгорался столь трогательной жаждой обелить, отстоять, выгорондить обвиняемого, что часто добивался успеха. Какой-нибудь поскользнувшийся юнец или шофер, ненароком сбивший пешехода, или ревнивый муж, пересчитавший ребра сопернику, -- все они находили в Костанди планменного и искреннего заступника. Говорили, что настоянщих злодеев он защищать ни разу не брался, ни за какие богатые гонорары. Костанди предстояло познакомиться с Багровым, Багнрову -- с адвокатом, и им обоим -- с материалами следнственного дела. Унылый носатый Костанди Багрову не понравился. Два раза он переспросил фамилию, недоуменно пожал плечами. -- Я грек, -- тихо пояснил адвокат. -- Русский грек. -- Ладно, на здоровье, -- нехотя согласился Багров. Процедура ознакомления с делом заняла рекордно короткое время. Комментировать что-либо Багров не желал, ходатайств никаких не заявил. Адвокат тоже не просил о дополнении следствия, но, задумчиво вглядываясь в клинента, адресовался к Знаменскому (поспособствуйте, мол, налаживанию контакта, ведь вы с обвиняемым, я вижу, на дружеской ноге): -- Мне было бы легче строить защиту, если бы я полнее представлял поведение Багрова в быту, обстановнку в семье и прочее. -- Не любит он распространяться о себе, -- отозвался Знаменский. -- Не люблю, -- подтвердил Багров. -- Характеристика на меня с места жительства есть. Пьяница и хулиган. Недавно по заявлению жены трое суток отсидел, потому как посуду дома переколотил и соседку обхамил да обланял. И хватит. Нутро напоказ выворачивать -- совершенно не к чему. После краткой паузы адвокат начал складывать свои бумаги. -- Всего доброго. Вздохнул и вышел. Знаменский -- следом: потянуло извиниться за Багрова и посоветовать подробно побесендовать с его женой. Но Костанди опередил советы: -- Интересный какой человек. Очень несчастный... Мне повезло. Знаменский с симпатией пожал узкую горячую руку. Адвокатов он, честно говоря, недолюбливал -- в целом. Хотя многих уважал. Но подобные Костанди попадались редко. -- Защитники, полузащитники... -- процедил Багров, когда Знаменский вернулся в кабинет. -- От кого меня защищать, Пал Палыч? От меня самого если. А на суде все будет аккуратно, ясней ясного. Наломал дров -- изнволь к ответу. "На суде Костанди тебя, невежу, удивит, -- усмехнулнся про себя Знаменский. -- Будет время -- приду послуншать". Он убрал папку с делом, сунул в карман авторучнку, давая понять, что официальная часть разговора занкончена. -- Ну, вот и все. Багров... Так и простимся? Тот понял, что следователь ждет откровенной исповенди, но навстречу не пошел: -- Сам горюю, гражданин майор. Я от вас худа не видел. -- Вот вы меня напоследок и уважьте. -- Чем? -- Расскажите все по правде. Не для следствия, следнствие закончено. Мне лично. Багров улыбнулся большим ртом. -- Что же, завсегда приятно вспомнить... На Выхина, вы знаете, я большой зуб имел. Ну и порешил: устрою ему пятиминутку по-своему! Только он бригадиров собрал, я прицепил его прорабскую будку к бульдозеру -- и пряминком ее к котловану. Развернул аккуратненько и поставил на самый край. В окошко не пролезешь, а в дверь -- это с парашютом надо. Страху они хлебнули -- будь здоровЕще немного, и могли загреметь... -- Я же не о том, Багров, отлично понимаете. Дремунчая вы для меня душа. Может, рассчитывали остаться безнаказанным? -- Да что я -- маленький? -- Не похоже. Тем более не верю я вашим объяснениням. Всерьез ненавидели прораба Выхина? -- Для вас лично? Конечно, Выхин -- просто так себе, вредный человечек. Куда его ненавидеть! -- Вот видите, концы с концами и не сходятся. Знали, что придется расплачиваться, и все-таки устроили кунтерьму! А вдруг бы грунт действительно пополз? -- Там пенек еловый я приметил, -- подмигнул Багнров, -- он держал. А вообще вся затея сглупа. -- Я примерно представляю себе, что такое дурак. Картина иная. -- Спасибо на добром слове... Ну, может, со зла. Этак вдруг наехало... Сколько б ни врали, а русский человек работать умеет. Если пользу видит. Но когда дорогу кладем абы как, ради квартальной премии начальникам -- захончешь работать? И во всем сущая бестолковщина. Круглое велят носить, квадратное катать. Гравий с бетоном -- на сторону. Лет через пять от трассы одни ухабы останутся. А, что толковать!.. -- И приписки небось. -- Да где без них, Пал Палыч? На приписках нынче земля стоит. Оба помолчали. Вроде и вязался откровенный разгонвор, но ответа на вопрос Знаменского не было. -- Однако, Багров, не Выхин же придумал круглое носить, квадратное катать. Он вот удивляется: понятия, говорит, не имею, чего на меня Багров взъелся! -- Тогда одно остается -- спьяну накуролесил. -- Думал я, -- серьезно и как бы советуясь с Багронвым, проговорил Знаменский. -- И опять не выходит. Уж очень точно вы с этой будкой: поставили тютелька в тютельку над котлованом. Еще бы сантиметров триднцать -- и ау. -- Это да, -- с гордостью кивнул Багров. -- Сработано было аккуратно. -- И непохоже, что вы хоть теперь раскаиваетесь. -- А чего раскаиваться? Потеха вышла -- первый сорт! Вы бы поглядели на Выхину рожу! Он ведь о своем авторитете день и ночь убивается, и вдруг такая оказия! -- Так, -- все силился протолкаться к правде Знаменнский. -- Не спьяну, значит. Да и выпили вы по вашим меркам не очень. -- Грамм двести и пивка. Бывало, чтоб забыться, втрое больше принимал, и то не всегда брало. -- Багров, от чего забыться? Расскажите, право. Вам теперь долго-долго не с кем будет поговорить. Багров крепко, кругами потер лицо; стер наигранное веселье. Взгляд отяжелел, налился тоской. Он упер его в пол. Неужели так и уйдет неразгаданный? Костанди сканзал "очень несчастный". Он что-то учуял особое. А Знанменский не понимал... Нечего делать, не всякое любонпытство получает удовлетворение. Кнопка под рукой, пора вызывать конвоира. Но Багров вдруг вскинул голову и спросил быстро, боясь, видно, передумать: -- Вы, Пал Палыч, женаты? -- Нет пока. -- Считайте, повезло. -- Да?.. -- вот уж чего тот не ждал. -- Мне ваша жена показалась чудесной женщиной. И она так тяжело перенживает... Багров оживился: -- Переживает? Вот и распрекрасно! Пусть переживанет. А то вздумала меня тремя сутками напугать! -- Ну и ну... -- опешил Знаменский. Понял он наконец: Багров решил "доказать" жене. Виданное ли дело?Ну была бы мегера, а то женщина редкостная, светлая какая-то. Да и красивая -- тихой, страдательной красотой. О муже говорила просто и груснтно, и ни слова осуждения. И ей-то в пику навесить себе срок?.. -- Выходит, назло своему хозяину возьму и уши отмонрожу? -- Ничего, мои уши крепкие. А ей урок на всю жизнь. Все я был, видите ли, нехорош! Ну, пил, и что? Под заборами не валялся, всегда на своих ногах приходил. -- Неотразимый аргумент! Вы, по-моему, изрядный самодур, Багров. -- Такой уродился. И давайте, Пал Палыч, без педагонгики. Еще не хватает про печень алкоголика и прочее. Дома уже вот так! -- показал ладонью сколько достал выше головы. -- Как мужа с работы надо встретить? Первое дело -- лаской. А она? Опять, говорит, приложился. И всех слов. Шваркнет на стол яичницу с колбасой! губы в ниточку -- и на кухню, посудой греметь... Сижу, жую... Дочка в учебники ткнулась, будто меня вовсе нету. Иной раз плюнешь -- и спать. А то посидишь-посидишь в такой молчанке, да и грохнешь кулаком об стол! Будет кто со мной говорить или нет? До какой поры мне ваши затылки разглядывать, так вас перетак?! Дочка в слезы, а у этой наконец язык развяжется -- совестить начинает. Тут уж одно средство: шапку в охапку и в пивную. До закрытия. Знаменский отчетливо представил описанную картину. Что с таким поделаешь? Пьяница в своих глазах всегда прав. -- Выходит дело, не повезло с женой. А на мой взгляд... Я ведь человек посторонний, выгоды нет вашу жену хвалить. Но что хотите, а Майя Петровна очень милый обаятельный человек. -- И на трое суток меня закатала -- тоже обаятельная? Чтоб между мужем и женой милицию замешивать, это... Век не прощу! Нашла чем меня взятьМеня, Багрова! Да я три года отсижу -- не охну! А она пускай вот теперь попляшет без мужа, авось прочухается! -- У меня от вашей логики аж зубы ноют... То, что вы сделали, Багров, нелепо! Понимаете? Дико и нелепо! -- Нелепо? Не-ет, гражданин Пал Палыч. Оригинально -- согласен. Но тут большой расчет! Вот отсижу, вернусь, жизнь покажет... x x x Жизнь доказала через шесть месяцев после приговора. В суде Костанди нарисовал трагический облик человека, не нашедшего в жизни применения своим богатырским силам и так далее, и Багрову дали минимально -- два года. Четверть срока истекла, и Багров снова ворвался в неспокойный быт Петровки. Тот февральский день начался для Пал Палыча труднно: с посещения одного из райотделов милиции, где он просил о снисхождении к подследственному. Впечатленние от разговора осталось тягостное. Не раз они с Кибрит и Томиным (да и с другими коллегами) замечали, что некоторые люди и дела поченму-то "прилипают" и тянутся за тобой десятилетиями. По-разному, конечно. То пылящееся в архиве дело обннаружит вдруг "метастаз", разросшийся из маленькой твоей давнишней недоработки. То все натыкаешься и натыкаешься на какого-то человека -- сначала он свидентель, потом потерпевший, потом родственник подследнственного, а потом, бывает, и сам подследственный. Тут уж, кажется, конец бы: разобрался с ним, передал мантериалы в суд, и унесла его судьба. А он отсидит и опять появляется на твоем пути -- свидетелем, потерпевшим, подследственным. Просто подшучивает жизнь или чему-то тебя научить стремится -- не разберешь... На сегодняшний визит Знаменского понудил теленфонный звонок из прошлого. Звонивший назвал себя -- Чемляев. Фамилия помнилась Знаменскому, голос был неузнаваем: старый, слабый и жалобный. А когда-то он гремел, полный праведного негодования. То был голос бескомпромиссного борца. С Чемляевым Знаменский близко столкнулся, когда вел дело крупной автобазы. Следователь, который начал его, пошел на повышение, и Знаменскому передали груды папок, завалившие стол и стулья. Тут содержались путевые листы за несколько лет на добрую сотню машин, а также неисчислимое множество всяких других докуменнтов, которыми занимались матерые ревизоры. Выводы их не оставляли места сомнениям. Все мнонголетнее преуспеяние грузовой автобазы престижного ведомства целиком основывалось на жульничестве. Маншинам приписывалось несусветное количество якобы перевезенных грузов на нереальные расстояния. А так как показатели работы измерялись в тонно-километрах (т. е. сколько тонн и на какое расстояние перевезено), то шоферам и дирекции полагались отличные премиальные. Неизрасходованный же бензин через несколько "своих" автоколонок тек "налево", а чаще -- чтобы уж вовсе без хлопот -- просто варварски сливался в кюветы. Бунт на базе против подобных трудовых успехов подняли несколько шоферов во главе с бывшим танкистом Чемляевым, горевшим, бежавшим из плена и не боявшимся никого и ничего. Он-то и добился наконец возбуждения уголовного дела против руководства автобазы. Прав он был и по-человечески и юридически, всяко. Но прав был и главный его противник -- директор автобазы Дашковцев. -- Почему тягать одного меня? -- возмущался он. -- Точно так работают все автобазы страны! Что прикажете делать с неизбежными простоями на погрузке и разгрузке? Никуда от них не денешься. Не денешься от малых грузов на малые расстояния. Или лошадей с телегами воскресить? Вы поймите, Пал Палыч, все, все абсолютно накручивают спидометры и раздувают тонны и килонметры. Это система работы. Потому что в корне порочен принцип измерения труда в тонно-километрах. Он всему причина! А вы ухватили меня, потому что честный дурак за рулем попался... Я даже и не злюсь на него по-настоящему. Но не с меня же спрос, а с Госплана и Совмина! -- Но вы признаете, что перевыполнение плана годанми шло за счет приписок? -- вынужден был спрашивать Знаменский. -- Доказанный факт. -- Это законченный состав преступления: злоупотнребление служебным положением с корыстными целями и должностная халатность. -- Эх, Пал Палыч, давайте тогда всех директоров пересажаем. И большинство шоферов -- непосредственно ведь они спидометры крутили и в путевых листах враки писали! -- Сейчас речь только о вас, -- тускло возражал Пал Палыч. Дело Дашковцева ведомственная прокуратура прекрантила, о Чемляева дружно вытирали ноги. Знаменский тайком от матери глотал на ночь снотворное... И вот много лет спустя -- телефонный звонок. Богонтворивший отца-героя сын Чемляева, не снеся его поранжения, проникся ярым цинизмом, обозлился на государнство, на общество, спутался с блатнягами и наконец вошел в банду. А банда засыпалась на взломе торговой палатки. Коллега в райотделе посмотрел на Знаменского рыбьними глазами и попросил не засорять ему голову постонронними для расследования соображениями. Пал Палыч прислушался внутренним ухом к разбитому, дряхлому голосу Чемляева, уселся поплотнее на жестком стуле и принялся втолковывать коллеге, что тот упускает собнственную выгоду. -- Парень вам противен: отказывается отвечать на вопнросы, держится волчонком, дерзит и прочее. А я приноншу вам ключ к его запертому сердцу. Объясняю его психонлогию. Не воспринимайте меня как ходатая, сам их не терплю -- но как источник ценной информации. Благо вы опытный умный следователь, -- Знаменский понятия не имел, что он за следователь, но комплимент не помешанет, -- сумеете извлечь пользу из сведений о прошлом обвиняемого. Разумеется, не впрямую заговорив об отце, тут, я думаю, мы друг друга понимаем, парень еще больше взбеленится. Но как-то косвенно, осторожно вы нащупаете к нему подход... Коллега начал обнаруживать признаки жизни: поченсал натертую очками переносицу, поправил галстук, стал подавать реплики. Через полчаса они перешли на "ты", и была намечена линия поведения коллеги в отношении Чемляева-младшего... Даже если ее удастся очень грамотно провести, парню это поможет на воробьиный шаг. Ну, на два. Грустно. А когда грустно, тянет к друзьям. Сашу неизвестно где ловить. Ну а к Зиночке есть предлог заглянуть. x x x -- Зина, прислан с официальным приглашением. В следующую субботу в нашем доме -- великое торжество. Мамино пятидесятилетие. -- Неужели уже пятьдесят? Прямо не верится! -- Значит, в субботу, в девятнадцать ноль-ноль ждем. -- Непременно! -- А теперь мне требуется твой совет непрофессионального порядка. Что нам с Колькой дарить матери? Mы уж прикидывали так и эдак... -- Да, своего рода проблема. -- Отец всегда преподносил роскошные букеты. Среди зимы это впечатляло. Но у него, естественно, были друзья в ботанических садах. А главное, о каждом цветке он тут же рассказывал что-нибудь удивительное. Выходил не букет, а целая поэма. -- Послушай... она ведь любит животных. Может быть, канарейку, попугайчиков? -- Нет, только никого в клетке! -- Тогда щенка? Рикки, например, жуткий шалопай, но без него в доме было бы очень пусто. -- Гм... и правда, надо подумать. Томин любил бесшумно появляться и громко здороваться. -- Фу-ты, опять подкрался, как кошка! -- Тренируюсь, Зинаида... Когда говорят: "Пал Палыч вышел", нетрудно догадаться, куда он вошел. У вас интим или служебная беседа? -- Приглашаю Зиночку на семейный праздник. Но ты тоже в числе званых, так что присоединяйся. -- Прекрасно, обожаю ходить в гости, -- и, не уяснив даже сути праздника, перешел к делу: -- Начальство подкинуло мне твоего бывшего знакомого. Помнишь танкого Багрова? -- Ну конечно. В июле -- августе осужден за хулиганнство. А что с ним теперь? -- Да так, мелкая шалость, -- и вручил Знаменскому копию телетайпного сообщения. Тот прочел вслух: -- "21 февраля в 17 часов 30 минут бежал из-под стражи с места отбывания наказания Багров Михаил Терентьевич, приговоренный к двум годам исправительнно-трудовой колонии. Принятыми на месте мерами ронзыска преступника обнаружить не удалось. Год рождения 1930-й. Место рождения -- город Еловск, Московской области. Одет в телогрейку и ватные брюки защитного цвета. Документов и денег при себе не имеет. Передаем приметы сбежавшего... -- тут Знаменский сделал пронпуск, поскольку приметы ему не требовались. -- Цели и мотивы побега не установлены. Примите срочные меры к обнаружению и задержанию преступника. Координация розыскных мероприятий по месту осуждения Багрова". На этой неделе уже вторая рука протягивалась из прошлого! И одна новость хуже другой. -- По меньшей мере странно, -- хмуро сказал Пал Палыч. -- Он же сам себя посадил. Из "принципиальных" побуждений... -- А-а, который с бульдозером? -- вспомнила и Кибрит. -- Угу. Побежал за добавкой. И мне велено его понискать. -- Но как ему удалось? -- Подробностей пока не знаю. Кажется, выдумал канкую-то прежнюю кражу, повезли его на место, чтобы показал, где, у кого. Тут он и фюить... Потому я к тебе, Паша, -- помоги вникнуть в душевный мир этого деятеля. Куда и зачем он мог податься? -- Совершенно не представляю. Дело ты прочел? -- Прочел. Он ведь без уголовных наклонностей? -- Без. Но когда выпьет -- с крепкими заскоками. -- Ну, если уголовных связей у него нет, он у меня недолго набегается. В родном городе его всякая собака знает. Туда опасно. -- Да вроде и незачем, -- в сомнении пожал плечами Знаменский. -- Стало быть, надо перетряхнуть родных и приятелей на стороне... Что ж, поработаем немножко ногами. Сегодня выезжаю в колонию. -- Не исключено, что придется и головой поработать. И вообще, Саша, нельзя его недооценивать. Темперамент. Энергия. Часто непредсказуемость поступков. Прибавь к этому крайнюю ситуацию, в которую он поставил себя побегом. А если еще дорвется до водки... -- Тебя беспокоят трудности розыска или моя неявка в гости? -- подмигнул Томин. -- Кстати, когда и какому поводу? Услышав ответ, спросил алчно: -- А пельмени будут? -- Еще бы! -- Тогда хоть с того света явлюсь! И никто не постучал по деревяшке... x x x При словах "поезд дальнего следования" Томину занранее сладко зевалось. Чего ему катастрофически не хватало в жизни, так это времени. Лишнего часу поспать, лишних двадцати минут, чтобы поесть, не говоря уж -- почитать. Не уголовные сводки, а хорошую какую-нинбудь добрую книжку в благородном переплете, можно даже с картинками. Чуть не двое суток на колесах; кого бы взять с собой для души? Он открыл книжный шкаф, на глаза попался "Робинзон Крузо". Немножко вроде не по возрасту... Но зато какая отключка от реальности! Отсыпаться, отъендаться и читать историю про необитаемый остров. Мать привычно уложила маленький разъездной чемонданчик, отдельно в сумку упаковала съестное -- на дно более лежкое, сверху скоропортящееся. Как всегда заботинлась, чтобы потеплее оделся, и, как всегда, попусту, потонму что всякие шапки-ушанки и свитера Томина отягощали. На выходе из подъезда столкнулся с пожилой докучнливой парой, жившей ниже этажом. Отделаться "Добрым вечером" не удалось. -- Минуточку, Александр, нам надо поговорить. "Опять?!" -- Честное слово, -- поклялся Томин, -- я постоянно хожу в мягких тапочках! Мама подтвердит. Уже не хожу, а почти порхаю. -- Положим, вы иногда ночью двигаете стулья. Однанко сейчас дело не в том. Мы хотим сообщить подозринтельный факт. И начался бестолковый рассказ о какой-то трубе. Едва удалось отвязаться -- сугубо тактично, а то мать не простит. В купе спалось прекрасно, но "Робинзон Крузо" разончаровал. Он оказался трусишкой и перестраховщиком. После того как увидел на прибрежном песке след босой ноги и смекнул, что приплывали туземцы, лет семь-восемь шагу не ступал от своего жилища. Из детства помнилось что-то другое. Томин сунул томик в чемодан и уставился в окно. Поезд шел на север, а где-то навстречу ему пробирался Багров. Полями и перелесками, глухими тропами не пройндешь: снег. А дороги тут редки. Одет он по-лагерному, приметно, денег нет. Чем питается? Как избегает опасных встреч? Удивительно, что в первый же или хоть второй день от населения не поступило сигналов о краже верхней одежды: самая срочная забота беглого -- избавиться от арестантского обличья. Или ошиблись, определяя вознможный для Багрова маршрут и давая соответствующие указания на места?.. Нет, вряд ли. Отсюда неведомых путей нет. И техника поиска отработана. Бегали же и раньше отчаянные головы. Причем в летний сезон, и то почти всегда неудачно. За окном стужа и снега, снега. Редкие станции. Проводница разносила чай. "Пожую-ка я чего-нибудь и еще вздремну. Никуда Багров не денется". (В дальнейшем, изучая обстоятельства побега, следователь вычислил, что Багров разминулся с Томиным, когда тот еще почитывал "Робинзона Крузо". Багров лежал на платформе товарного состава, полузарывшись в щебенку). ...Томин выпрыгнул из "газика" возле ворот колонии на глазах у группы осужденных, возвращавшихся с работы. Мелькнуло знакомое лицо. Ба, это ж мошенник Ковальский по кличке Хирург (кличка отражала искусство, с каким он "оперировал" карманы зажиточных ротозеев). Произошел скользящий обмен взглядами; Томин "не заметил" Ковальского. Зачем вредить человеку? Зэки не любят тех, кто знаком с "мусорным" начальством... Первым делом надо было связаться с Петровкой. Нет, никаких сведений, наводивших бы на след Багрова, не прибавилось. -- Совершенно ничего? -- удивился Томин. -- Слушайте, ребята, вы меня крупно подводите! Расширьте район поиска, еще раз разошлите приметы и фотографии. Теперь предстояло заняться собственно тем, ради чего Томин прибыл в студеные северные края: выяснением вопроса, почему или зачем Багров ударился в бега. x x x Если прикинуть по карте Московской области, то до Еловска рукой подать. Однако весть о Багрове пришла сюда тремя днями позже. (Авторы вынуждены извиниться за название "Еловск". Оно вымышлено, так как рассказываемая история правндива и действующие лица ее живы.) Город стоял на возвышенности и виден был издалека. Некогда выдерживал он набеги татар и поляков. И сейчас еще (если издалека) рисовался на горизонте сумрачной древней крепостью -- расстояние "съедало" разрушения, причиненные зубчатым стенам, башням и церковным куполам. Но чем ближе, тем призрачнее становилась кренпость, на вид лезли фабричные трубы, телевизионные антенны, башни высоковольтной линии. Внутри же станрина попадалась уже отдельными вкраплениями, город выглядел как обычный областной, с полудеревенскими окраинами. Но за счет малой текучести населения отчасти сохраннялся в Еловске патриархальный дух. Считались и ближнним и дальним родством. Стариков не хаяли даже за глаза. Парни были менее патлатыми. Мини-юбки что-то все же прикрывали. Двадцать с лишком лет прожила в Еловске Майя Петровна Багрова, коренная ленинградка, выпускница филфака ЛГУ. Ехала с намерением отработать положеннные три года и вернуться обратно. Иного и не мыслила. Как можно без театров, Невы, белых ночей, самих леннинградцев? Была она человеком ясного ума, независимого харакнтера, свободных суждений. Родителей рано потеряла и чувствовала себя хозяйкой собственной судьбы. Но вот выпало на долю нежданное замужество, и осела она в чужом городе мужней женой. Внешне постепенно прижилась. Опростилась. И город постепенно ее принял, зауважал. И все же оставался немного чужбиной. Вот и сейчас, подъезжая в ранних февральских сумернках к Еловску и следя, как с каждым километром распандается образ старой крепости, она вспоминала набережнные и проспекты своего детства и юности и ехала как бы не совсем домой. Отгоняя это ощущение, принялась утрясать сумки, поплотнее увязывать свертки. От остановки недалеко, но в переулке скользко, неровен час упадешь -- все разлетится. В верхнем освещенном окне маячила пушистая голова. Катя, дочка. Единственная по-настоящему родная на свете. Высматривает меня, тревожится. Ага, заметила! Катя выскочила в переулок в чем была, подхватила сумки. -- Ой! Так и надорваться недолго! Мама, ты просто невозможная! Где ты пропадала? -- В Москву ездила. А так и простудиться недолго. -- Когда я простужалась! Они поднялись на свой второй этаж, Катя с интересом разбирала покупки. Майя Петровна устало разделась и села, зажав под мышками озябшие руки. -- Кажется, ты начинаешь оживать: наконец-то нонвый шарф! -- Катя подбежала к зеркалу примерить. -- Какой теплый, прелесть!.. Только, знаешь, он скорее мужской... у Вити почти такой же. А тут что? Она выкладывала на стол пачки печенья и сахара, плавленые сырки, сухари. -- Сколько всего!.. Неужели копченая колбаса? Извинни, это выше моих сил! -- сунула в рот довесок и с блаженной улыбкой начала жевать. -- Небось опять не обедала? -- Без тебя никакого аппетита, честное слово! Но зачем столько, мам? -- удивлялась весело, доставая банки с компотами. -- Вздумалось сделать запасы, -- отозвалась Майя Петровна. -- Ничего себе! Ожидается голод, что ли? Нет, это малодушие -- оттягивать объяснение. Все равно неизбежно. -- Катя, я должна на несколько дней уехать. -- Куда? -- с любопытством подскочила к матери. -- От начальника колонии пришло письмо... недели две как... Отец там на хорошем счету, отлично работает. Потому разрешено свидание... Катя отступила, свела брови. И уже не ребячливая ласковая девчонка стояла перед Майей Петровной, стоняла взрослая дочь -- осуждающая, готовая к бунту, неукнротимая. Разительно похожая сейчас на отца. -- Так вот для чего ты занимала деньга у Елены Романовны! На дорогу и гостинцы. И шарф предназначанется дорогому папочке... как награда за доблестный труд в местах не столь отдаленных!.. -- Катюша, давай поговорим, -- мягко и спокойно предложила Майя Петровна. С некоторых пор она всегда держалась спокойно, ровнно. Редко что выводило ее из равновесия. То было спокойнствие много пережившего и передумавшего человека. -- Что толку разговаривать! Ты все равно поедешь! -- Девочка... ты не забыла, что он твой отец? -- Нет, -- резко отрубила Катя. -- Мне слишком часто тычут это в нос... Майя Петровна поднялась. Тоненькая и хрупкая, дуншевно она была сильнее дочери и привыкла утешать. Положила руки на Катины плечи, потянула к дивану. Посидели, обнявшись, объединенные общей бедой. -- Мамочка, разве нам плохо вдвоем? Уютно, спонкойно. И такая тишина, -- нарушила молчание Катя. -- Да, тишина... Катя сползла с дивана и стала на колени. -- Мамочка, разведись с ним! Давай с ним разойдемнся! Самый подходящий момент. Ты подумай -- вернется он, и все начнется сначала! -- Подходящий момент? Отречься от человека, когда он в беде -- подходящий момент? -- мать укоризненно покачала головой. -- Если мы теперь ему не поможем, то кто? Катя потупилась было, но снова взыграла багровская кровь: -- Ты всю жизнь, всю жизнь старалась ему помочь, а чем кончилось?.. Я вообще не понимаю, как ты могла за него пойти?! Ведь Семен Григорьевич... -- Не надо, замолчи! -- Не замолчу! Я знаю, что он тебя любил! Он до сих пор не женат! -- Катерина! Катя не слушала. -- Талантливый человек, мог стать ученым, делать открытия. И все бросил, поехал сюда за тобой. Надеялся! И что он теперь? Директор неполной средней школы! А ты? Бросила ради отцовской прихоти любимую работу и пошла в парикмахерши!.. -- она всхлипнула и уткнулась в материнские колени. Та в растерянности погладила пушистую ее голову. Впервые дочь столь откровенно заговорила с ней о прошлом. -- Иногда мне кажется... я его возненавидеть могу... -- О господи, Катя!.. Это пройдет, пройдет. Раньше ведь ты души в отце не чаяла. -- Да, лет до десяти. Даже удивительно. Правда, он тогда реже пил... или я еще была дурочкой... Представлялось -- веселый, сильный, смелый, чуть не герой... Она зашарила по карманам, ища платок, не нашла, утерлась по-детски рукавом. -- Такой и был когда-то, -- слабо улыбнулась Майя Петровна. -- Но каким бы ни стал теперь, он любит и тебя, и меня, и... -- Он тебя любит?! Катя пружинисто вскочила, схватила с комода фотонграфию в деревянной рамке и круглое зеркало: -- Ты сравни, сравни! Посмотри, что он с тобой сделал! Ах, эта фотография. Сколько раз Майя Петровна пронбовала убрать ее, а Катя "в приказном порядке" требованла вернуть. Она обожала эту фотографию ленинградских времен и горевала, что не похожа на мать. Майя Петровна покорно посмотрела в зеркало. Разлинчие убийственное, конечно. И определялось оно не возранстом. В зеркале отражалась просто другая женщина. Словнно бы и те же черты, но куда пропала та окрыленность, та победительная улыбка, свет в глазах? И горделивый поворот шеи, уверенность в себе? Хорошо, пленка не цветная, а то прибавился бы еще акварельный румянец и яркое золото волос. Она привезла в Еловск чисто золотую косу. Почему волосы-то пожухли? Странно. Остальное понятно, а это странно. Теперь то ли пепельные, то ли русые. Может быть, от перемены воды? -- Ну? -- требовательно вопросила Катя. -- Разве бынвает такая любовь, чтобы человека изводить? Майя Петровна развела ее руки, державшие фотогранфию и зеркало. Сказала серьезно: -- Да, Катюша. Бывает и такая. Я еду завтра в семь вечера. И Катя спасовала. Голос матери был тих и бесстраснтен, но исключал возражения. ...Катя в кухне разливала по тарелкам суп и расспраншивала о московских магазинах, когда в дверь постучали. То явился Иван Егорыч, участковый. Поздоровался, гляндя в сторону, помялся, наконец выдавил: -- Я насчет Михал Терентьича... Пишет? -- Последний раз -- с месяц назад... Что-то случилось? -- Да такое вдруг дело, Майя Петровна... сбежал он... -- То есть как... я не понимаю... -- А вот так. Сбежал из-под стражи, и все тут. Катя ухватилась за мать, та оперлась о спинку стула. Участковый перешел на официальный тон: -- Должен предупредить: в случае, если гражданин Багров объявится или станет известно его местонахожденние, вы обязаны немедленно сообщить... -- Потоптался и добавил виновато: -- Не обижайтесь, Майя Петровна, мое дело -- служба... x x x А в колонии Томин вел разговоры, разговоры, разгонворы. Сначала с молоденьким лейтенантом, который отвенчал за воспитательную работу в подразделении, где числился Багров. Лейтенант был вежливый, культурный, необмятый новичок. Томин предпочел бы старого слунжаку -- пусть грубого, ограниченного, но насквозь пронпитанного лагерным духом и знающего все фунты с походами. На вопрос о Багрове лейтенант смущенно заморгал: -- Откровенно говоря, я им подробно, то есть индинвидуально не занимался. -- А кем занимаетесь подробно? -- Есть ряд лиц, которые меня интересуют... -- И как успехи? -- Рано судить, товарищ майор. "Это верно, судить можно года через два после освонбождения". -- Вас как занесло на эту должность? -- Видите ли... я заочник педвуза. -- А-а, собираете материал для диплома? И какая тема? -- "Проблемы перевоспитания личности со сложивншейся антисоциальной установкой". "Мать честная! На сто докторских хватит. И он рассчинтывает найти тут положительные примеры? Святая пронстота". -- А Багров оказался не по теме? -- Да, я так считал... -- Не тушуйтесь вы. Я ведь не инспектирующий чин. Я сейчас просто гончий пес, который старается взять след. -- Понимаете, товарищ майор, я посмотрел по делу, что за ним. Побеседовали. О поступке своем выразился вроде бы критически. У него такое характерное словечко: "сглупа". Дальше увидел его в работе. Классный бульдозенрист, и трудился без бутафории, всерьез. В общем, два месяца назад назначили его бригадиром. -- Словесный портрет ангела. -- Оценку даю в сравнении с остальным контингеннтом. Много неангелов. -- Понятно. Итак, все было распрекрасно, но вдруг... -- Нет, не совсем вдруг. Недели две, а может, три до того... я не сразу обратил внимание... но, в общем, он изменился. -- Конкретно? Лейтенант подумал, вздохнул: -- Сами понимаете, заключение есть заключение. У каждого в какой-то период обостряется реакция на лишенние свободы. У кого тоска, у кого агрессивность, разное бывает... Я посчитал, что у Багрова тоже. -- Еще раз конкретнее, без теории. -- Стал он ходить в отключке. Полная апатия. А вместе с тем -- по данным ларька -- курит втрое больше пренжнего. -- То есть внешне -- вялость, внутри -- напряжение? -- Именно так я и расценил. Но работал как зверь. Даже с каким-то ожесточением. Его бригада заняла пернвое место. Я предложил Багрову внеочередное свидание с женой: думал расшевелить. -- И? -- насторожился Томин. -- Знаете, в тот день впервые я над ним задумался. Не в плане диплома, просто по-человечески. В лице никакой искорки не проскочило. "Спасибо, говорит, гражданин лейтенант. Разрешите идти?" -- и все. А через несколько дней -- эта история. -- Тут мне важно во всех подробностях. -- Слушаюсь. Расчет у него был хитрый. Приходит с покаянным видом, хочу, говорит, облегчить совесть. И рассказывает, как в прошлом году посылали его здесь неподалеку с партией строительных машин. Вроде как сопровождающего и одновременно по обмену опытом. И на обратном пути, дескать, поджало его с деньгами, а очень требовалось выпить. Тогда залез в какой-то незанпертый дом около станции и взял денег двадцать пять рублей и сапоги. Сапоги продал в другом городе на базаре. -- И вы поверили? -- Сначала не очень. Но, с другой стороны, когда пьющего человека возьмет за горло... Словом, послали запросы. Действительно, прибывала в прошлом году партия машин и при ней Багров. И действительно, есть такая нераскрытая кража. -- Кто-то из барачных соседей поделился с ним прежними подвигами. -- Да, теперь-то я понимаю. Но тогда вообразил совсем другое. Решил, что поведение Багрова объяснилось: колебался человек -- сознаваться или не сознаваться. Отсюда замкнутость и прочее. "О, трогательный лейтенантик! К другому Багров и не сунулся бы с подобной байкой". -- Так... Дальше? -- Дальше приехал тамошний следователь с оперативным работником, повезли его, чтобы документально все зафиксировать на месте... Удрал он от них вот здесь, -- лейтенант показал на карте. -- Рядом железнодорожный узел. Н-да... Так что же это по-вашему? Просто истерический порыв на свободу? Хоть день, да мой? -- Не знаю, товарищ майор. Боюсь с ним снова ошибиться. -- Взаимоотношения с другими осужденными? -- Нормальные, думаю. Да такого не больно и обидишь. -- Вызовите ко мне тех, кто общался с Багровым больше всего. И еще заприметил у вас своего крестника. Хотел бы повидать, не афишируя. Его фамилия Ковальский. -- Можно прямо сейчас, -- обрадовался возможности услужить лейтенант. Они заглянули в небольшой зал с низкой дощатой сценой без кулис и сдвинутым сейчас в сторону столом под суконной скатертью. На сцене сидел Хирург со старенькой гитарой; двое заключенных пели. -- Репетируют, -- шепнул лейтенант. -- Через неделю концерт самодеятельности. Некоторое время понаблюдали за происходящим. Хинрург поправлял сбивавшихся певцов, подавал советы: "Тут потише, потише, не кричи", "Демин, не забегай вперед!" Исполнение его не удовлетворяло. -- Души нет, ребята, -- втолковывал он. -- Старательнность есть, а души нет. Слово