Сергей Кузнецов. Гроб хрустальный --------------------------------------------------------------- © Copyright Сергей Кузнецов Email: kuznet (а) russ.ru Автор будет рад увидеть впечатления о романе в своем LJ: http://www.livejournal.com/users/skuzn/ │ http://www.livejournal.com/users/skuzn/ Date: 07 Apr 2004 --------------------------------------------------------------- Copyright notice --------------------------------------------------------------- Date: 7 Apr 2004 09:07:36 Романы "Семь лепестков" и "Гроб хрустальный" представляют собой два первых тома трилогии "Девяностые: сказка". Они объединены общим героем и некоторыми общими мотивами. Их лучше читать по порядку, но те, кому 1996 год, русский Интернет и матшколы интересней чем 1994 год, рейв и легкие наркотики могут сразу перейти к "Гробу хрустальному". Фрагменты из моего романа "Семь лепестков" появились в Библиотеке Мошкова еще до бумажной публикации. Со временем я планировал опубликовать весь роман - также как и его продолжение "Гроб хрустальный". Более того, я собирался подготовиться Special Edition для Интернета - с элементами гипертекста, примечаниями и прочими вещами, затруднительными на бумаге. Я никак не мог выбраться сделать это - а потом потерял интерес к этим двум романам. Точнее, мне перестало нравится как они написаны, а герои стали казаться совсем уж плоскими. Теперь я лелеял мечту переписать обе книги и потому, опять-таки, не спешил выкладывать их в Сеть. Вот, думал я, опубликую третий роман, "Серенький волчок", перепишу первые два, и тогда уж положу всю трилогию. Все это время я не возражал против того, чтобы мои романы появились в Сети - но просто ничего не делал для этого сам. В конце концов, и без моих книг здесь есть чего почитать: мои романы подождут. Ждать, действительно, можно долго, однако перед лицом невиданного давления, с которым сегодня столкнулась Библиотека Мошкова, мне бы хотелось поддержать идею свободного распространения художественной литературы в Сети всем, чем могу. Потому я не откладывая дальше отдаю Библиотеке первые два романа трилогии "Девяностые: сказка" - с неизбежными извинениями за граматические ошибки и незначительные расхождения с опубликованным вариантом. Настоящим я разрешаю свободное некоммерческое распространение моих книг "Семь лепестков" и "Гроб хрустальный" в сети Интернет при условии сохранения целостности текста, включая заглавие, указание имени автора, благодарностей, даты написания и прочее. --------------------------------------------------------------- Посвящается Саше, Диме, Сереже и всем остальным моим одноклассникам Перед ним, во мгле печальной, Гроб качается хрустальный, И в хрустальном гробе том Спит царевна вечным сном. Описанные в романе события вымышлены, хоть я и воспользовался известными мне историями, в разное время происходившими со мной, а также с людьми знакомыми и незнакомыми. Тем не менее, сходство или совпадение имен, фамилий и фактов биографий случайно и не должно считаться указанием на того или иного реального человека. Я также несколько отошел от реальной хронологии и датировал летом 1996 года ряд событий, случившихся немного раньше или позже. Надеюсь, заинтересованные лица не будут в обиде за эти и некоторые другие мои вольности в обращении с реальными фактами. Пусть все эти люди не забывают, что я их очень люблю. Для удобства читателя я привожу всю переписку и он-лайновые разговоры в нормальном виде, а не латиницей, kak ono chasto byvalo v 1996 godu. В двадцать второй главе цитируется песня "Память котят и утят" группы "Соломенные еноты". Я считаю своим радостным долгом поблагодарить мою жену, Екатерину Кадиеву -- моего первого читателя и редактора. Без нее эта книга никогда не была бы написана. Также я рад выразить свою благодарность Настику Грызуновой за блестящую редактуру, которая сделала этот текст намного лучше. Я также благодарен Ирине Бирюковой, Мише Вербицкому, Александру Гаврилову, Линор Горалик, Кириллу Готовцеву, Кате Гофман, Елене Джагиновой, Дмитрию Коваленину, Юрию Кузнецову, Максиму Кузнецову, Свете Мартынчик, Георгию Мхеидзе, Антону Носику, Юре Сюганову, Борису Усову (Белокурову), Максиму Чайко, Ольге Чумичевой, Михаилу Якубову и всем тем, кто поддерживал меня в девяностые и другие годы. Глава первая На стене между третьим и четвертым этажом кто-то написал крупными печатными буквами: БУДУ ПАГИБАТЬ МАЛОДЫМ -- и поставил жирный восклицательный знак. "Хоть бы писать без ошибок научились", -- думала Ольга Васильевна, тяжело поднимаясь в квартиру по лестнице. Лифт не работал. Впрочем, грех жаловаться -- за последние месяцы это впервые. Вот у Маши в доме, каждую неделю поломка, а Маша ведь на три года старше, этой зимой юбилей отмечали, все восемьдесят. Кто бы мог подумать, когда они, молоденькие медсестры, познакомились осенью сорок первого, что обе доживут до таких лет. А ведь, почитай, больше полувека прошло, пятьдесят пять уже оттрубили. Впрочем, и осталось немного, что и говорить. Погибать молодым -- что за дурацкая идея! Молодой хорошо жить, а умирать лучше старой, когда все уже видела и ничего нового не ждешь. Точнее, ничего хорошего. Новое -- оно всегда случается. Взять хотя бы перестройку с гласностью. Кто б о таком мог подумать еще лет пятнадцать назад! А ведь когда-то мечтала, что в старости, если до нее доживешь, не будет ни бедных, ни богатых, сплошной коммунизм -- а получилось, что ни коммунизма, ни коммунистов, ни пенсии, зато богатых -- сколько угодно. Вот Илья, например. Три года назад всем жильцам коммуналки купил по двушке где-то в Митино, а сам въехал в 24-ую, прямо над Ольгой Васильевной. Что у него там творится -- уму непостижимо! Вечно люди шастают, музыка играет, а дверь и не заперта. В этом Ольга Васильевна сама убедилась как-то раз. Сил уже не было шум терпеть, поднялась, хотела позвонить, а звонка-то и нет, одни провода торчат. Она постучала, но никто не услышал -- не удивительно, при такой-то музыке. Ручку дернула, а дверь и открылась. Ольге Васильевне даже любопытно стало, что внутри -- как там все обставлено. Люди говорят, у этих новых русских золотые даже унитазы. Ничего золотого, правда, Ольга Васильевна не увидела. Обычная прихожая, на вешалке -- несколько дюжин курток и пальто. Обои вроде бы те, что были, когда она заходила к Марье Николаевне за солью, а пол, пожалуй, грязнее, чем раньше. В прихожую выходили три двери. Две закрыты, а из третьей бухала музыка, и доносились голоса. Ольга Васильевна замешкалась, не зная, как быть -- идти дальше не хотелось. Мало ли что там у них, дело молодое, а она уж, слава богу, навидалась по телевизору, как они развлекаются. Водка, наркотики и этот самый, который теперь вместо любви. И в комнату не войдешь, и в передней стоять глупо. По счастью, дверь открылась и на Ольгу Васильевну глянул из комнаты светловолосый парень. Он вынул изо рта беломорину, сунул ее в чью-то протянутую руку и, широко улыбнувшись, спросил: -- Вы к кому, бабушка? Ольге Васильевне он понравился -- говорил уважительно, папиросу убрал. Курил опять же не какое-нибудь "Мальборо", а свой, советский "Беломор", как и сама Ольга Васильевна, что бы врачи ей ни говорили. -- Я соседка ваша, из 20 квартиры, -- сказала она. -- Ночь уже, а вы шумите. -- А, -- протянул парень и повернувшись крикнул куда-то вглубь квартиры: -- Шаневич! Тут соседка пришла, иди разбирайся! Шаневич оказался огромным мужчиной с рыжей бородой, из-под расстегнутой на груди рубашки выбивались волосы. Он-то и был хозяином квартиры и, конечно, Ольга Васильевна не раз встречалась с ним в лифте. В жизни бы не подумала, что Шаневич -- тот самый новый русский. Больно уж простецки всегда выглядит -- обычный еврейский мальчик, на Розиного внука похож, только больно уж крупный. Впрочем, можно было догадаться: рожа разбойничья, взгляд пытливый, походка быстрая, энергия так и прет. Чего-чего, а этого евреям не занимать, всегда вперед лезут. Взять хотя бы Яшку Шварцмана -- тоже рыжий был, упокой господь его душу. В тот раз все хорошо вышло: Илья музыку велел выключить, перед Ольгой Васильевной извинился, пригласил заходить, если что, и даже до площадки проводил. С тех пор так и повелось: иногда сам звонил, предупреждал -- мол, завтра вечером будет шумно, день рождения или еще какой праздник. Но после одиннадцати звук приглушали, вели себя тише. Все равно слышно, но ведь важно внимание. Ольга Васильевна всегда так считала. Вот и сегодня -- Илья сам зашел, еще утром, извинился, предупредил, что вечером опять гости, мол, у девушки одной день рождения. Ольга Васильевна удивлялась сначала, почему у них столько дней рождения, но Шаневич объяснил, что квартиру купил не для себя, а для бизнеса, что у него там человек пятнадцать работают и живут, как в коммуналке буквально. -- В тесноте, -- сказал он, -- да не в обиде. И на работу, -- пошутил, -- ходить недалеко. Ольга Васильевна еще спросила, что за бизнес такой, и Илья начал рассказывать, но она поняла только, что про компьютеры, но не про торговлю, а про какую-то печать, вроде типографии. Ну, типография так типография, ей-то что? Но сегодня молодежь припозднилась, время уж к двенадцати, а музыка все бухает, и ноги по потолку стучат. Выключила телевизор, который весь вечер призывал голосовать за Ельцина (не пойдет она голосовать за Ельцина, и за Зюганова не пойдет), ткнула окурок в пепельницу, глянула на себя в зеркало и пошла в прихожую. Как в воду глядела -- не раздевалась, спать не ложилась, знала: допоздна гулять будут. Отперла дверь и услышала чьи-то быстрые шаги на лестнице: цок-цок, словно кто наверх побежал. Видать, парочку спугнула. В старых домах хорошо целоваться на лестнице -- места много, подоконники широкие. Еще до войны, когда только школу окончила, провожал ее домой Вадик Орлов, так, бывало, полчаса пройдет, пока до квартиры доберешься. А теперь даже где могила -- неизвестно. Сгинул под Сталинградом в 43-ем... Она открыла дверь и замерла. Потом мелкими шажками начала подниматься по лестнице, туда, где на площадке лежала в луже крови белокурая девушка. Алый ручеек сбегал по ступенькам к самой двери Ольги Васильевны. Девушка лежала лицом вниз, волосы уже намокли от крови, одна нога вытянута, другая согнута в колене, так что задралась юбка, и без того короткая, и видна резинка от чулка. Ольга Васильевна еще успела вспомнить, какие чулки -- фильдеперсовые, на подвязках -- носила когда-то сама, а потом нагнулась и перевернула тело. Опыта ей не занимать -- скольких в свое время вытянула. Чай, не все позабыла за полвека. Помнила она достаточно, чтобы понять: девушка мертва. Горло перерезано, кровь хлещет из раны. Вот так же умер Яшка Шварцман, когда его задело осколком в сорок втором. Как она плакала тогда, как убивалась. Кряхтя, Ольга Васильевна выпрямилась и начала спускаться. Немало убитых повидала в жизни, а вот, поди ж ты, не думала, что еще доведется. Чуть в стороне валялся нож, рукоятка обмотана изолентой. А на стене - какие-то странные знаки, словно убийца руки вытирал. Надо бы позвонить в милицию, но Ольга Васильевна милицию не любила. Ни ту, старую, советскую, ни эту, демократическую. Всегда им начхать на людей, те за план и отчетность волновались, эти только о своем кармане думают. Впрочем, не оставлять же тело на лестнице -- и, вымыв руки, она сняла телефонную трубку. -- Хрустальный проезд, дом 5, -- сказала Ольга Васильевна дежурному. -- Женский труп между четвертым и пятым этажом. И удовлетворенно заметила, что ее рука, набиравшая "02", дрожит не больше обычного. Глава вторая "Хрустальный пр., д. 5, кв. 24", -- прочитал Глеб на бумажке. Домофон на двери не работал, так что Глеб просто толкнул дверь. Скрип ржавых петель резанул по ушам, и Глеб подумал, что год назад он бы этого просто не услышал: все звуки доносились будто сквозь вату, воздух был плотным и мутным, точно вода на мелководье у общественного пляжа. И вдруг месяц назад Глеб посмотрел в окно и удивился солнцу. Оказалось, в мире есть и другие цвета, не только привычные оттенки серого и коричневого. Возможно, все дело в том, что деньги, оставшиеся после размена их с Таней квартиры, в конце концов кончились. Таня, как всегда, все устроила сама: купила Глебу однокомнатную на "Соколе", выдала две тысячи наличными и свалила в свою Францию. Глеб помнил, как впервые вошел в квартиру, куда Таня уже перевезла его пожитки. Книги на полках, вырезанный сто лет назад из "Литературки" портрет Кортасара -- под стеклом на столе. Единственное, что он в свое время оставил от богатой коллекции картинок и бумажек с выписками, засунутых под плексиглаз в десятом классе. Глеб помнил, что поперек всего стола на длинной бумажной полосе была зачем-то выписана цитата из Бодлера: "Сатана, помоги мне в безмерной беде!". Сейчас эта полоса вместе с другими фрагментами из Акутагавы и Кортасара лежала в ящике стола, как и все годы брака. Глеб не сомневался, что найдет в шкафу аккуратно сложенные майки и джинсы. Пара зимних ботинок в прихожей нежно прижались друг к другу. Почему-то при взгляде на них Глеб ощутил внутри сосущую пустоту. Он лег на диван и не вставал целый год. Сейчас не дожидаясь лифта, Глеб начал подниматься по лестнице. Чистые стены, еще не появилась надпись "Буду пагибать малодым!", квартира Ольги Васильевны, площадка перед пятым этажом, где через пару недель будет лежать труп белокурой девушки... Об этом Глеб еще не знал. Преодолевая усталость, он поднялся на пятый этаж. Надо было на лифте ехать, подумал он. Впрочем, вот она, вот она, дверь -- белой краской по старому дерматину цифры "24". Андрей так ему и сказал, что номер запомнить легко -- четыре факториал. Глеб познакомился с Андреем на дне рождения у Емели, Миши Емельянова. Это случилось как раз вечером того дня, когда Глеб впервые за год увидел солнце. Ни Миши, ни Вити Абрамова, ни других ребят Глеб не встречал уже много лет: сразу после выпускного вечера он перестал с ними общаться -- слишком неприятные остались воспоминания. К тому же летом поехал в Крым отмечать поступление в институт и познакомился с Таней: началась другая жизнь, где не было места ни старым матшкольным друзьям, ни факториалу четверки, ни даже воспоминаниям о том, как еще в третьем классе Глеб прочел, что в древнем Вавилоне была двенадцатиричная система счисления. Двенадцать -- красивое число, куда лучше десяти, принятого в качестве основания системы счисления у нас. Вроде бы потому, что древние люди считали на пальцах. Но идея основывать систему счисления на количестве пальцев в те времена казалась Глебу изменой чистоте математической абстракции, чтобы не сказать просто - глупостью. Последние десять лет, впрочем, ему казалось глупостью всерьез обо всем этом думать. Услышав про четыре факториал Глеб как-то сразу вспомнил то время, когда учился в пятой матшколе. В Москве было три пятых школы: обыкновенная и две "спец" -- языковая и математическая. Никогда не думал, сказал себе Глеб, что придется это вспоминать. Звонок у двери отсутствовал, как Андрей и предупреждал, так что Глеб толкнул дверь. В прихожей стояла невысокая шатенка в яркой полупрозрачной юбке и черной маечке. Девушка чем-то напоминала Таниных подруг, которых Глеб не видел со дня развода -- и только сейчас он понял, что немного по ним скучает. Еще он увидел невысокого парня в немного мятом темном костюме, с небольшой шапочкой, прикрывающей затылок. Глеб смутно помнил, что это какой-то ритуальный еврейский головной убор -- талес? Цимес? -- Привет, -- сказал парень Глебу и, протянув руку, представился: -- Арсен. -- Снежана, -- сказала девушка, и Глеб сразу подумал, что даже его собственное имя прозвучит теперь как-то заурядно. -- Глеб, -- представился он и тут же спросил, -- а где мне Андрея найти? -- Во второй боковой, -- сказал Арсен, -- как всегда. Снежана засмеялась и чуть толкнула Арсена в грудь: -- Он тут раньше не был, как же он найдет? Глеб кивнул. Арсен, направляясь к двери, сказал: -- Твоя очередь быть Ариадной, мать. -- Девушка на секунду замешкалась, а Арсен, чмокнув ее в щеку, добавил: -- Бывай. Он пожал Глебу руку, крикнул в приоткрытую дверь: "До встречи, Нюра Степановна", -- и тут же покинул квартиру. -- Пойдем, -- сказала Снежана. Глеб вошел за ней в большую комнату, где на столе стояли тарелки с остатками еды, были разбросаны компакт-диски и лежала стопка одинаковых книг. По привычке Глеб прочел название: "Семиотический подход к изучению наследия московско-тартусской школы", но легче не стало: лучше б какая-нибудь математика, там хоть слова знакомые. Аудиосистема в углу тихо пела песню на несуществующем языке -- гзи-гзи-гзэо, -- а на стене висел плакат международной конференции по объектно-ориентированному программированию. Глеб подумал, что там наверняка можно было бы встретить кого-нибудь из его уехавших одноклассников. Чувство дежа вю, возникшее, когда Андрей объяснял про 24, усилилось. Глеб простился с этим миром много лет назад и никогда не предполагал вернуться. Вслед за Снежаной он вышел в коридор. Высокий улыбающийся блондин сосредоточенно курил у окна, стряхивая пепел в консервную банку. На нем были клешеные джинсы и рубашка с большим воротником. Эта одежда напомнила Глебу школьные дискотеки в седьмом классе: так одевался главный пижон и стиляга их класса Феликс Ляхов. -- Бен, Андрей у себя? -- спросила Снежана. Блондин пожал плечами и, широко улыбнувшись, кивнул головой вглубь коридора: мол, проверь сама, я не знаю. Еще раз глянув на Бена, Глеб удивился, как такой реликт мог дожить до 96-го года. Впрочем, подумал он, может, просто мода возвращается? Коридор -- как в любой старой коммуналке, Глеб в таких бывал пару раз в жизни. На первой двери Глеб заметил стикер с пятипалым листком и надписью "Legalize it -- NOW!" На второй -- приклеенная скотчем распечатка: собака сидит перед экраном компьютера, а внизу стандартным Courier написано "В Интернете никто не узнает, что ты @". Что это значит, Глеб не понял. Комната оказалась крошечной, в углу стоял рюкзак, полный книг, -- кажется, разных; на стуле валялась скомканная рубашка, два непарных носка и несколько старых пятидюймовых дискет. На полу -- сумка с эмблемой MIT, россыпь трехдюймовок и матрас, рядом с матрасом -- недопитая бутылка пива. Поверх не застланной постели в джинсах и майке с книжкой в руках лежал Андрей. Глеб сразу вспомнил, как выглядела когда-то его собственная комната. Бардак в доме, объяснял он отцу, -- признак человека, для которого математические абстракции выше реальности материального мира. Вот Свидригайлов говорил, что бесконечность -- это банька с паутиной по углам. Не знаю, пижонил Глеб, счетную или континуальную бесконечность он имел в виду, но в любом случае именно бесконечность -- символ математического совершенства. Чем больше видимый хаос, тем ближе ты к совершенству. Отец считал Глебовы рассуждения демагогией, а Таня в самом начале их совместной жизни просто заявила: если дома будет твориться такое, она соберет вещи и уйдет, потому что ее как взрослую женщину бесконечность не интересует, а интересует лишь конечный срок собственной жизни, которую глупо тратить на... Когда она излагала это, Глеб довольно быстро перестал слушать -- как отец переставал слушать его самого, -- но слова про конечность жизни ему запомнились. Больше они об этом не спорили. Впрочем, через восемь лет Таня все равно ушла, но привычка поддерживать минимальный порядок осталась. При виде Снежаны и Глеба Андрей поднялся. -- Привет, -- буркнул он. -- Типа, извини, что я не того еще. Он надел носки, поискал глазами кроссовки -- те обнаружились в дальнем углу. Потом поднял сумку, и, порывшись, достал контейнер для контактных линз. -- Ну ладно, Андрей -- сказала Снежана. -- Я пошла. -- Угу, -- сказал Андрей, а Глеб с улыбкой кивнул: -- Было очень приятно познакомиться. Снежана на секунду задержалась в дверях и ответила: -- Мне тоже. Обернулась, еще раз взглянула через плечо с полуулыбкой, и ушла. В этот момент она чем-то напомнила ему Таню. -- Вот, -- сказал Андрей, выливая в рот остатки пива, -- теперь можно как бы жить. Привет, -- и он протянул Глебу руку, -- я хоть вижу, с кем типа говорю, а то без линз я слеп как крот. Глеб пожал руку и кивнул на матрас: -- А как же ты книжку читал? -- Я не читал, -- ответил Андрей, -- я вроде раздумывал, не почитать ли мне книжку. Видеть ее для этого ни к чему. Глеб наконец рассмотрел обложку: что-то на английском, судя по картинке -- фантастический роман. Названия он не понял. -- Я звонил вчера, -- сказал Глеб. -- Мы на дне рождения Емели познакомились. -- Да, я помню, -- кивнул Андрей. -- А Емеля -- это Миша Емельянов, который нам бухгалтерию помогает делать, да? -- Да, типа того, -- ответил Глеб. Ему и в голову никогда не приходило узнавать, чем заняты Абрамов и Емеля: бизнес -- он и есть бизнес. Сегодня бухучет, завтра -- ночной ларек. Во всяком случае, Глеб представлял это себе именно так. -- Я тебе свои работы принес, -- сказал он, доставая из рюкзака папку. -- Посмотришь? -- Да, и типа кофе заодно. Кухня была под стать квартире -- расшатанный стол, полная раковина грязной посуды и марш голодных тараканов по углам. Плита загажена так, что проще купить новую, чем отмыть эту. За столом сидели двое. Бена Глеб узнал по воротнику рубашки. Со своей отвратительной памятью на лица Глеб приучил себя запоминать одежду. Но беда в том, что он и одежду запоминал не визуально, а формульно: высокий воротник плюс блестящие пуговицы плюс клешеные джинсы. И при этом мог забыть, что надо бы запомнить еще и цвет рубашки. Таню это раздражало -- особенно когда выяснялось, что Глеб не замечает ни новой юбки, ни новых туфель. На собеседнике Бена была серая футболка, видневшаяся сквозь расстегнутый ворот клетчатой фланелевой рубашки. Возможно, из-за черной, неровно стриженной бороды он напоминал одновременно еврея-талмудиста и шестидесятника, который непонятно как сохранился молодым. (Несмотря на огромное количество знакомых евреев, живых талмудистов Глеб никогда не видел и представлял их по какой-то комедии с Луи де Фюнесом, популярной в годы первых, еще полуподпольных видеопросмотров). А может, шестидесятники и были тайными талмудистами, просто тридцать лет назад никто не мог понять, что борьба против длинных волос, о которой столько рассказывали Глебу родители, была формой религиозных войн. Давно я не видел столько евреев одновременно, подумал Глеб. Он чувствовал, что вроде отпустившая его апатия начинает возвращатся. Слишком много людей, хотелось вернуться домой, лечь на диван и смотреть по телевизору "Твин Пикс", "Санта-Барбару", или просто новости. Даже выключенный телевизор лучше необходимости общаться со всеми этими людьми. -- Ты зря тянешь, Ося. Локалка под энтями -- это рулез, -- сказал Бен, отрезая кусок сыра длинным ножом. Липкую от жира изоленту на рукоятке, похоже, не отмыть уже никогда. -- Это идеологический вопрос, -- ответил клетчатый. -- Тех, кто использует мастдай, я бы просто стерилизовал на месте. Андрей взял грязную тряпку и вытер стол. -- Я понимаю, -- сказал он, -- типа феминизм, но что девушки вообще не убирают -- это нормально, да? Бен, улыбнулся Глебу, как старому знакомому, и вернулся к разговору: -- Хорошо, -- сказал он, -- монополия, нечестная конкуренция, все круто. У меня самого Нетоскоп всюду стоит. Но ты, Ося, как сатанист, должен оценить Гейтса. Три шестерки, все дела. Ося отхлебнул из чашки и пояснил: -- Я анархо-сатанист. И к тому же, надо различать подлинную и мнимую конспирологию. Можно найти "число зверя" в словах "Уильям Гейтс третий" или в названии Мелкософта, но любому понятно, чем Кроули отличается от Гейтса. Бен сразу понравился Глебу. На него приятно было смотреть -- может, потому что Бен все время улыбался. Эту способность Глеб занес в ту же ячейку памяти, куда чуть раньше отправил Бенову манеру одеваться. Теперь он был уверен, что легко Бена узнает. Глеб спросил его, чтобы запомнить голос: -- А как найти 666 в имени Гейтса? -- Проще простого, -- сказал Бен и радостно улыбнулся Глебу. -- Каждой букве поставить в соответствие цифру и просуммировать. -- Какую цифру? -- Да любую, -- сказал Ося, -- не в этом дело. И при этом отмахнулся от Глеба, точно от мухи. Андрей залил кипятком две ложки "нескафе" и раскрыл Глебову папку. -- Не будем, типа, отвлекаться, -- сказал он Глебу, -- давай глянем, что у тебя тут. -- Ты прав, Ося. -- согласился Бен (улыбка не сходила с его лица). -- Тут дело в другом. Виндоуз -- рулит точно также, как рулит поп-музыка. Воплощение софтверной попсни. -- Вырубить нахуй, -- отрезал Ося -- А вот и нет, -- воскликнул Бен. -- Помнишь, ты мне объяснял: ЛаВей говорил, что настоящий сатанизм -- не среди блэк-металла или там сибирского панка... -- ЛаВей не знал про сибирский панк, -- возразил Ося. -- И это не случайно! Потому что сибирский панк -- это уже не круто. Это, собственно, вообще не круто. Потому что -- я продолжаю -- настоящий сатанизм -- среди наиболее бездарных записей попсни. А ты не будешь спорить, что Виндоуз -- прекрасный пример бездарной попсни. -- На хуй, -- сказал Ося, взмахом руки словно отсекая от себя собеседника. -- ЛаВей понимал сатанизм довольно примитивно. По большому счету, это несколько вульгаризированное, чтобы не сказать христианизированное, кроулианство. -- Неплохо, -- сказал Андрей. -- А с чем ты работаешь? -- Ну, как всегда. Когда-то Вентура, Пэйдж Мэйкер, а теперь Кварк, конечно. Плюс Фотошоп, если очень надо картинку почистить, Корел еще. -- сказал Глеб, соображая, что последний раз сидел за компьютером года полтора назад, и надеясь, что ничего нового с тех пор не придумали. -- Нормально, -- сказал Андрей, и в этот момент в кухню вошел крупный рыжебородый мужчина. -- Привет всем, -- буркнул он. -- Почему ни одна свинья не убрала после вчерашнего? У меня здесь что, притон? -- Я вообще только пришел, -- сказал Бен, продолжая улыбаться. -- И, по-моему, тут все круто. -- Понятно, -- сказал Шаневич. -- Опять придется Нюру Степановну просить. Он почесал заросшую рыжим волосом грудь и только тут заметил Глеба -- Привет, -- и посмотрел вопросительно -- Это Глеб Аникеев, будет верстать журнал, -- пояснил Андрей. -- Мне его Миша Емельянов рекомендовал. -- Емельянов -- незаменимый кладезь ценных кадров, -- сказал Шаневич. -- Жить он тоже тут будет? -- Нет, почему? -- удивился Глеб. -- У меня своя квартира есть. -- Тебе везет, -- зевнул Илья. -- Я вот не уверен, что могу про себя это сказать. -- А ты свежие "Русы" читал? -- спросил Шаневича Бен. -- А что, опять Тимофею досталось? -- А то как же! У них там, похоже, газават. На пороге появилась немолодая женщина с тусклым лицом. На голове - пучок, в углу рта дымится сигарета. Среди богемно-программистcкой тусовки она казалась эпизодической героиней фильмов Эльдара Рязанова, случайно попавшей в иное пространство и время. -- Илья, -- сказала она Шаневичу, -- к тебе Влад. -- Ага, -- сказал Шаневич, -- иду. Нюра Степановна, сделайте нам кофе, пожалуйста. Влад показался Глебу смутно знакомым -- плотный мужчина лет сорока. Его золотые очки и дорогой костюм резко контрастировали с окружающим интерьером. Влад с Ильей пожали друг другу руки и удалились в дверь слева от входа. -- Вот, -- сказал Андрей, -- теперь, небось, надо тебе экскурсию по Хрустальному устроить? -- По кому? -- По Хрустальному -- ну, по квартире. Потому что -- проезд. В прихожей появилась Нюра Степановна с облупившимся хохломским подносом, где стояли две разномастные чашки кофе, треснувшая сахарница и пепельница, в которой догорал окурок, чуть тронутый лиловатой помадой. -- Как видишь, -- продолжал Андрей, -- тут все как бы делится на жилую и офисную части. Конечно, условно, и все-таки. Вот мы сейчас уходим из жилой, а за прихожей начнется офисная. -- А кто живет в жилой? -- спросил Глеб -- Типа кто угодно. Сейчас -- я, Снежана, сам Шаневич, иногда -- Муфаса, иногда Ося, но редко -- он человек семейный. Ты тоже можешь тут ночевать, если захочешь. -- А почему вы тут живете, а не дома? -- Потому что у нас нет дома, -- ответил Андрей. -- Я из Екатеринбурга, Муфаса типа из Африки. Снежана как бы из Болгарии. -- Что значит -- как бы из Болгарии? -- Ну, типа, она болгарка. А приехала вроде из Калифорнии. -- А, -- кивнул Глеб. Происходящее требовало чересчур много сил и без выяснения деталей. -- Офисная часть, -- продолжал Андрей, -- состоит из, собственно, офиса и кабинета Шаневича. В предбаннике сидит Нюра Степановна. На ней деловая корреспонденция, звонки, факсы, ну и типа того. И еще она смотрит, кто входит, кто выходит -- дверь-то у нас не запирается. -- Может, проще замок вставить? Андрей махнул рукой. -- Кто его будет вставлять? К тому же у нас как бы политика открытых дверей. Шаневич говорит, это себя окупает. Вот, помню, Муфаса впервые тут появился, вошел, спросил Илью. Ему сказали, что Ильи нет, и он остался ждать. Посидели, покурили, через три часа пришел Шаневич, и выяснилось, что Муфаса ошибся адресом, и ему был нужен другой Илья. Зато он потом нас свел с "Мароккастами". Это такая московская команда негров-пидоров. -- В каком смысле -- пидоров? -- немного обиженно спросил Глеб, гордившийся отсутствием гомофобии. -- В смысле -- голубые, -- ответил Андрей. -- Черные голубые. Через неделю играют в "Пропаганде". Это такой клуб для продвинутой молодежи. А Шаневич, кстати, хочет "Мароккастам" и "АукцЫону" сделать совместный концерт. -- А Шаневич и концертами занимается? -- Мы тут типа всем занимаемся. Сейчас вот собираемся делать журнал про Интернет. Офис -- большая комната, на длинном столе вдоль окон -- четыре компьютера. На экране одного Глеб рассмотрел картинку: миловидная блондинка, невысокая, но полненькая, нерешительно улыбается на фоне башен Старой Праги. В отличие от всей квартиры в офисе царила почти стерильная чистота -- если не считать горы журналов у противоположной стены. -- Вот это будет твой, -- Андрей кивнул на один комп. -- Честно говоря, -- сознался Глеб, -- я с Интернетом не очень... на старой работе у меня только почта была. На самом деле, Глеб не работал уже полтора года, а почтой пользовался пять раз в жизни, когда приходил к Феликсу в институт послать е-мэйл Тане, когда она первый раз уехала во Францию. Глеб тогда еще не подозревал, чем все кончится -- но уже чувствовал приближение апатии. Глеб хорошо помнил первую ночь без Тани: он вдруг понял, что последние восемь лет не спал один ни разу. Ему было неуютно на большой пустой кровати, полночи он проворочался и уснул только под утро. -- Ничего, обучишься, -- сказал Андрей, -- дело типа нехитрое. Поверь мне, через пять лет каждая домохозяйка будет серфить. Все просто: для почты есть Пегаска, там все понятно, а про Нетскейп я сейчас все объясню. Вот сюда пишешь урел, вот на линк кликаешь мышкой и переходишь по ссылке на другую страницу. Гипертекст, знаешь? Глеб кивнул. -- А вот тут букмарки. Вносишь адреса, куда часто ходишь, чтоб руками не набирать. Я винды переустанавливал два дня назад, так что тут все чисто. А, нет. Смотри, уже кто-то типа попользовал, вот тебе и две закладки есть: "Марусины русы" и Snowball Home Page. Хоум пэйдж, хомяк по-нашему, -- это такая страница, которую каждый себе может сам завести. Нормально? -- А что такое Snowball? -- Это типа ник Снежаны. А "Марусины русы" -- это такие заметки о русском Интернете. А Марусина -- это как бы Маша Русина, хотя на самом деле она не Маша, и не Русина. -- А кто? Андрей пожал плечами. -- Не знаю. И типа никто не знает. Шварцер удавился бы, чтоб ее найти. Глава третья Удивительное все-таки дело эти старые песни. Вот раньше, когда слышал Визбора, всегда думал про Ирку, а недавно поймал себя на мысли, что воображает Марину. Хотя какое же она лесное солнышко, они же вдвоем и в лесу-то ни разу не были. Михаил Емельянов, Глебов одноклассник, убавил громкость стереосистемы и снова набрал телефон Виктора Абрамова. Сотовый его бывшего одноклассника и нынешнего босса молчал уже три дня. А именно сейчас Абрамов нужен позарез. Дело даже не в том, что сотрудники глухо роптали, намекая, что уже неделю назад пора было выплатить зарплату. Все знали, что бизнес есть бизнес, сегодня денег нет, завтра есть, да и задержки с выплатами обычно вполне переносимы: неделя, две -- не то, что у бюджетников. Вот и в газетах пишут: в провинции по полгода денег не платят. Как же там люди живут? Емеля готов был терпеливо разъяснять ситуацию всем вместе и каждому в отдельности, но раз от разу сам он злился все больше: Абрамов приноровился уезжать в срочные деловые поездки, едва наступало время платить. Всякий раз заверял Емелю, что деньги придут в банк буквально завтра, а потом проходила неделя, и Абрамов как бы случайно возвращался как раз в тот день, когда нужная сумма оказывалась на счету. Емеля был почти уверен: шеф с самого начала знает, когда можно вернуться, и просто перекладывает на Емелю малоприятную обязанность успокаивать недовольных сотрудников. Емеля открыл холодильник: повеяло ледяной пустотой. Зима, пустынная зима. Белое безмолвие. Все стремится к теплу от морозов и вьюг. Одинокий пакет молока стоял, как напоминание о Ирке. Емеля вспомнил звук льющейся жидкости, шуршание мюслей, белое море в глубокой тарелке, звяканье ложки, женский голос. И вдруг вспомнил ту пятницу, и это ударило, словно впервые. Все сидели и, как всегда, смотрели "Белое солнце пустыни". И вдруг Емеля перехватил взгляд карих Ириных глаз из-под длинных ресниц, не предназначенный ему взгляд через стол, туда, где сидел Абрамов. Оба сразу поднялись, точно уже давно умели двигаться синхронно, точно тела их так притерлись друг к другу, что несколько метров пространства не могли разрушить эту связь. Продолжая глядеть на экран, где Абдулла готовил первый штурм, они направились к двери и словно бы лишь тогда заметили друг друга. Абрамов открыл дверь, и Ирка вышла, пьяновато покачивая бедрами. Юбка колыхалась чуть ниже круглых коленок, цокот каблуков по кафельному полу заглушал треск суховского пулемета и шепот голосов, повторявших каждую реплику. Емеля механически поднес стакан к губам, продолжая смотреть на закрытую дверь. Водка обожгла пищевод, и Емеля почувствовал, что взгляд его будто отделился от тела, проник сквозь дверь и поднялся по лестнице к курилке возле единственного окна их полуподвального офиса. Абрамов и Ирка стояли рядом, и Емеля внезапно почувствовал на губах сухой, обжигающий поцелуй и, словно он был одновременно мужчиной и женщиной, ощутил как набухают соски под купленным в Вене бюстгальтером. Слышал прерывистое дыхание, Иркин шепот "Прекрати, не сейчас". Вот она отстраняется, и еще прерывающимся голосом говорит: "Зажигалка есть?". Щелчок Zippo, ментоловый вкус во рту, мужские пальцы сжимают грудь, рука скользит по бедру. Оставь, сумасшедший, что ты делаешь. Недокуренная сигарета падает на пол, тяжелый, глубокий вздох -- такой знакомый, столь громкий, что Емеля не понимает, почему его слышит он один. Не сейчас. Цокот каблуков, лязг двери. Ирка оборачивается, словно продолжает начатый разговор. Емеля уже не разбирает слов. О чем они могут теперь говорить? Оставь, сумасшедший. Не думай об этом. Не сейчас. "Федор, Петруха с тобой?", -- сказала Светка Лунева совсем рядом. Емеля механически повторил: "Убили Петруху, Павел Артемьевич, Абдулла зарезал", -- и поднялся. Длинная сигарета с чуть тронутым помадой фильтром еще дымилась на полу. Он раздавил ее ногой, а потом долго смотрел в окно, выходившее в маленький бетонный колодец с решеткой наверху. Сквозь решетку виднелся остов черного дерева, едва освещенный желтым фонарем. Звуки выстрелов сюда не доносились. Он вернулся в комнату, когда Луспекаев, побросав басмачей в воду, начал заводить мотор. В груди заныло, как в первый раз, когда он понял, что Верещагин вот-вот взорвется. Ирка сидела рядом со Светкой, но, словно почувствовав его взгляд, подняла голову и быстро глянула. Он так и не узнал, когда Ирка поняла, что он понимает, -- в этот момент или уже вечером, когда раздевалась в спальне, и ее руки на секунду задержались на застежке бюстгальтера. Ирка поймала его взгляд и ответила -- полувопросительно, полупризывно, а Емеля, не говоря ни слова, отвернулся к стене. Слова так и не были сказаны. Каждую пятницу Настасья брела в прибрежных волнах под девять граммов в сердце постой не зови, и кто-то пьяно ронял слезы, приговаривая: "Какой фильм, бля, какой фильм". Все шло по-прежнему, а через две недели Абрамов сказал, что едет на важный банковский семинар и хочет, чтобы Ирка, как главный бухгалтер, поехала с ним. Емеля только кивнул и пожал плечами, словно его это не касалось. Что поделать, разлуки, увы, суждены всем нашим встречам, подумал он. И только вечером, когда Ирка снова заговорила о командировке, Емеля сказал: "Пускай Костя эту неделю у моих родителей поживет", -- а Ирка сказала: "Ну, если хочешь...", -- хотя раньше всеми правдами и неправдами не подпускала Емелину маму к ребенку. Не гляди назад, не гляди. До поворота, а дальше -- как получится. Завтра будет новый день, чужой, как супермаркет, что открылся по соседству полгода назад. Он всегда казался Емеле неуместным, будто летающая тарелка приземлилась среди коммерческих ларьков и кооперативных палаток, где продавцы и среди ночи рады любому покупателю, бедному и богатому, пенсионеру и бизнесмену -- любому, кто берет свою бутылку сомнительного алкоголя. Двери супермаркета распахивались сами, словно заманивая ни о чем не подозревающих прохожих в подпольный храм неведомой секты. Новый магазин торговал не продуктами и напитками -- вакуумной нарезкой и водкой "Абсолют" он причащал новой жизни, где уже нет места всеобщему алкогольному братству, зато очень много денег, силы и славы. Двери бесшумно сомкнулись за Емелей, и он вошел в кондиционированную прохладу магазина. Одинокий холостяцкий ужин, подумал он. Вероятно, Ирка думала, что они не разводятся из-за Кости. Или -- потому что Емеля готов терпеть измену, чтобы его мать раз в два месяца могла воспитывать внука по своему усмотрению. Вероятно, Ирка Емелю немного презирала за это -- но, скорее всего, не знала, что без Марины их брак не продержался бы эти полгода. Интересно, помнит ли она Марину Цареву? Они не были подругами, но пяти девочкам в классе волей-неволей приходилось общаться. Узнала бы она Марину при встрече, спустя столько лет? Он -- не узнал, как чуть позже Глеб не узнал его самого. Ну, Глеб первого сентября ближайших друзей не узнавал -- но Емеля-то был уверен, что узнает Марину с первого взгляда. Он часто вспоминал ее все эти годы -- единственную из их компании, кто бесследно исчез после выпускного. Полгода не решался звонить, а позвонив, узнал, что ее родители переехали и не оставили нового телефона. Почему-то он думал, что она давно в Америке, заодно с Оксаной и многими другими, кто с ним учился в Керосинке, а может -- где-то в бизнесе, как Ирка, Абрамов и он сам. Меньше всего ожидал он увидеть ее в окошке банка, куда про