Cергей Кузнецов. Семь лепестков --------------------------------------------------------------- © Copyright Cергей Кузнецов Email: kuznet(@)russ.ru Date: 07 Apr 2004 Роман вышел в печать 5 марта 2003 в издательстве "Амфора" Начиная с 7 апреля 2004 на сайте либ.ру представлена полная версия. Книгу можно купить в "Болеро", 145р. │ http://www.bolero.ru/index.php?level=4&pid=3531977 Автор будет рад узнать впечатления о произведении в книге комментариев │ http://zhurnal.lib.ru/comment/k/kuznecow_s_j/7-1 и в своем LJ: http://www.livejournal.com/users/skuzn/ │ http://www.livejournal.com/users/skuzn/ --------------------------------------------------------------- Cергей Кузнецов. Семь лепестков роман Лети, лети лепесток Через запад на восток, Через север, через юг Возвращайся, сделав круг Лишь коснешься ты земли Быть по-моему вели Описанные в романе события вымышлены, несмотря на то, что я позволил себе воспользоваться известными мне историями, происходившими в разное время со мной, а также со знакомыми и незнакомыми мне людьми. Тем не менее, сходство или совпадение имен, фамилий и фактов биографий достаточно случайно и не должно расцениваться как указание на того или иного человека. Прежде всего я хотел бы поблагодарить мою жену, Екатерину Кадиеву, бывшую первым читателем и редактором этой книги, без которой она никогда не была бы написана. Также я рад выразить свою благодарность Ксении Рождественской, без которой эта книга была бы много хуже, а также Максиму Кузнецову, Максиму Чайко, Мите Волчеку, Сергею Немалевичу, Александру Милованову, Елене Дмитриевне Соколовой, Александру Гаврилову, Алене Голяковской, Льву Данилкину, Илье Ценциперу, Кате Панченко, Татьяне Макаровой, Дамиану Кудрявцеву, Соне Соколовой, Юле Миндер, Леониду Юзефовичу, Линор Горалик и Максу Фраю, а также всем тем, кто поддерживал меня в девяностые и другие годы. Их было семеро. Пятеро мужчин и две женщины - и круглый стол между ними. Антон смотрел сверху, с галереи, опоясывающей большой холл. Последний диск Shamen играл в наушниках, дым от косяка уже растаял в воздухе. Никем не замеченный, Антон, перегнувшись через перила, рассматривал собравшихся. Всего сутки назад они казались ему пришельцами с другой планеты, персонажами анекдотов про крутых, старыми, уже тридцатилетними, любителями пива и рок-музыки, придуманной едва ли не до их рождения. Теперь он не только знал их по именам, но и примерно представлял себе отношения внутри маленькой группки. Итак, их было семеро, знакомых друг с другом еще со школы. Может быть - с первого класса. Теперь они собрались вместе, чтобы вспомнить прошлое... впрочем, большинство из них и так виделись каждый день. Семеро. Высокий и широкоплечий Владимир Белов, хозяин дома. Его ближайший приятель Борис Нордман, которого все называли Поручиком. Голубоглазый толстяк Леня Онтипенко в больших очках в золотой оправе. Худощавый Андрей Альперович. Плотный коротышка Роман Григорьев. Стройная и рыжеволосая Женя, его жена. И Лера, ее подруга. Все они собрались вчера. Тогда на них, казалось, была униформа: черные - вероятно, дорогие - костюмы. Мифических малиновых пиджаков Антон ни на ком не увидел, хотя у Владимира и Бориса успел заметить золотые цепочки на шее, исчезнувшие сегодня, когда все переоделись в джинсы и свитера. Сейчас эти люди напоминали не "новых русских", а своих сверстников, знакомых Антону по "Петлюре" и случайным вернисажам - постаревших любителей русского рока, группы Deep Purple и крепких алкогольных напитков. Cегодня ощущение больших денег исходило только от Жени: она уже успела несколько раз переодеться и сейчас была в черном платье с открытой спиной и откровенным разрезом, подчеркивавшим длину ее ног. Платье выглядело несколько неуместно рядом с джинсами и свитерами ее спутников - но, подумал Антон, их джинсы и свитера могли быть незатейливыми только на вид, а опытный взгляд легко определил бы крутизну и запредельную дороговизну этих нарядов. Возможно, не так просты были и лерины черные ботинки с шерстяными носками, и платье, скрывающее очертание ее необъятной фигуры. Как иногда бывает после травы, стали четче не только звуки, но и очертания предметов - словно кто-то подкрутил ручку настройки в телевизоре или протер влажной тряпкой тусклое стекло, через которое Антон обычно видел мир. Фигуры в колодце холла двигались с грацией, незаметной в обычной жизни, словно принимая участие в каком-то неведомом балете. В наушниках Теренс Маккена по-английски объяснял, что рейв-культура заново открыла магию звука. Амбиентное техно Колина Ангуса тянуло Антона за собой на пыльные тропинки внутреннего космоса. Антон повернул колесико громкости - но вместо того, чтобы прибавить звук, сбил его до минимума. Сразу стал слышен низкий глубокий голос Леры, чрезмерно взволнованный от только что выпитой водки: - ... а тот ему: "Нет, моя очередь, ты уже за кофе платил сегодня". Поручик и Владимир захохотали, Роман пожал широкими плечами, Леня засмеялся, поправляя очки, а Женя едва улыбнулась. Андрей сказал: - Смешно, но на самом деле - брехня. Мне такие не попадались. - Да ну, старик, - сказал Поручик, - ты же сам мне рассказывал, как Смирнов тебе "Rolex" подарил на ровном месте. - Как же, на ровном месте, - усмехнулся Леня. - Так это же был не подарок, - ответил Андрей, - это было вложение. Инвестиция, так сказать. Подразумевалось, что взяв эти часы, я буду ему должен. Так, собственно, и получилось. Антон снова сделал музыку громче. Внезапно он почувствовал себя ди-джеем, у которого вместо одной из вертушек были живые люди. Он мог выключить их совсем или сделать чуть тише - всего чуть-чуть повернув колесико. "Видеоклип, - подумал он, наблюдая, как Поручик разливает "абсолют" по рюмкам, - единственный в мире видеоклип из жизни русских коммерсантов под Re: Evolution. Это очень круто. Снять и продать на MTV". Внезапно ему показалось, что до него дошел сокровенный смысл происходящего. Какой-то частью сознания он понимал, что это всего лишь новое звено в длинной цепи иллюзий, и, вероятно, это ощущение вызвано третьим с утра косяком. Но чувство понимания было столь сильным и приятным, что отказываться от него не хотелось. Все приобрело смысл: все события последнего месяца его жизни стягивались к сегодняшнему вечеру. Еще три недели назад он работал официантом в ресторане "Санта-Фе" - на верхнем этаже модного клуба "Гиппопотам". Это была хорошая работа, через день на третий, и начальство ценило его за отсутствие привычки пить на работе. Секрет был прост: Антон и вне работы относился к алкоголю абсолютно равнодушно. В его жизни хватало веществ поинтереснее. Именно этим веществам он и был обязан тем, что в один прекрасный летний день очутился на улице. В дымно-пьяный вечер, он, как всегда слегка раскуренный, разговорился с клиентом, казавшимся типичным героем анекдота в том самом фольклорном малиновом пиджаке и с настоящей золотой цепью в палец толщиной. Собеседник, которого по всем правилам должны были звать Вованом, но звали почему-то Юриком, похвалялся своими способностями к употреблению горячительных напитков, а Антон пытался обратить его в свою веру. - Да херня твоя водка, - добродушно говорил он, - только организм гробить. И доблести в этом никакой нет. - А в чем она, бля, есть, доблесть твоя? - спросил Юрик. - Да уж в калипсоле и то больше. - В чем? - В кетамине. Знаешь, такой... в ампулах. У первой аптеки продают. - Так его что, пить? - Зачем пить? - удивился Антон, - в мышцу колоть. Эта идея - заменить алкоголь калипсолом - возникла после одной истории c кем-то из друзей Антона. Не то к Никите, не то к Саше пристал однажды отец: типа знаю я, что вы с друзьями наркотики употребляете, мол, и мне хотелось бы попробовать. Никита (или, соответственно, Саша) вкатил ему два куба гидео-рихтеровского калипсола и отправил его в жесткий полуторачасовой трип, а сам с интересом естествоиспытателя сел ждать последствий. Очнувшийся отец некоторое время лежал молча, а потом произнес: - Это очень хорошая вещь. Правильная. С тех пор венгерский пузырек с зеленой крышечкой всегда стоял у отца в баре - между постоянно обновляемой бутылкой водки и неизменной бутылкой виски Black Label. Юрик, однако, оказался не столь продвинутым - и вместо того, чтобы отправиться с пацанами к первой аптеке, пошел прямо к владельцам ресторана, визжа, что их бармен только что пытался толкнуть ему героин. Попытки Антона объясниться, взывая к разуму собеседника ("во-первых, у меня ничего с собой нет, во-вторых героин вообще говно, и в-главных, его же колют по вене, а я тебе что говорил? Я говорил "в мышцу"!") потерпели неудачу. Наутро он оказался безработным, хотя и не безденежным: по счастливому стечению обстоятельств зарплату ему выдали накануне. Сто долларов он заплатил за месяц вперед за квартиру, а на остаток купил у Валеры травы - чтобы не было проблем со всем остальным. Антон опять уменьшил громкость - и в уши сразу ворвалась музыка из большого аудиоцентра, стоявшего где-то в углу комнаты. Песни Антон не знал, но похоже было на столетней давности диско... тех времен, когда он еще толком и не родился. Поручик танцевал с Лерой, раскрасневшейся от водки и, видимо, напрочь забывшей о своих феминистких идеях, которые она так горячо отстаивала вчера. Все остальные галдели что-то свое, уже не слушая друг друга. Только Женя по-прежнему задумчиво стояла в стороне. - У тебя отличный дом! - крикнула Лера Белову. - Скажи спасибо Альперовичу! Его находка! - ответил он. - А почему сам не взял? - спросил Альперовича Роман - Зачем мне? - ответил тот, - у меня нет гигантомании. Мне бы чего поменьше. - Восемнадцатый век, не хуй собачий! Красота! - кричал Белов, - главное - подоконники широкие. Да, Антон его понимал. Дом даже ему понравился с первого взгляда. Снаружи он выглядел как самая обыкновенная помещичья усадьба, но изнутри представлял собой причудливый лабиринт, наполненный, вероятно, скрытым эзотерическим смыслом. Помещик-масон, построивший его в начале прошлого века, спланировал усадьбу в согласии со своими представлениями о гармонии. С последовательностью безумца он расположил комнаты в соответствии с неким символически-осмысленным планом. Сегодня уже нельзя было понять, что он имел в виду, но, казалось, стены еще хранили память о благих намерениях вольных каменщиков, руководивших крепостными строителями. Специфические нужды райотдела ОГПУ, располагавшемся в доме после революции, тоже наложили на планировку свой отпечаток. Оба крыла здания были перестроены в стиле обычных советских учереждений: коридоры и кабинеты с двух сторон. Возможно, подумал Антон, в этом тоже была своя эзотерика - но сегодня она забыта основательней, чем масонство. Большевики не тронули только центральную залу и семь комнат, выходящих в нее. Неизвестно, для каких целей эти комнаты планировались изначально, но Владимир без особого стеснения разместил в них спальни, а залу превратил в столовую. Антону досталась комната на втором этаже - что его вполне устраивало. Со своего наблюдательного пункта Антон пытался почувствовать скрытую гармонию семи комнат - безо всякого, впрочем, успеха. Почему так? Одни вещи легко цепляются одна за другую, словно части паззла, а другие, как не бейся, не укладываются. Что бы, интересно, сказал об этом дон Хуан? Кассета кончилась, и пока Антон переворачивал ее, он успел услышать, как Поручик, подпрыгивая, кричит: - Ромка, помнишь новогоднюю дискотеку? - Я же никогда не любил дискотек, - ответил Роман. - Ну да, - сказал Андрей, - ты тогда был комсомольским боссом. - Я тоже, - сказал Владимир, - ну и что? Он тоже уже подпрыгивал, напевая: "Синий, синий иней лег на провода". - А помните, мы тогда анекдот сочинили и Кларе Петровне хотели еще его рассказать? - спросил Поручик. - Про то, как выходит Леонид Ильич, достает текст речи и читает, - Поручик на секунду замер и скорчил рожу, имитируя покойного генсека: "Дорогие товарыщи, вас никогда не били мокрым веслом по голой пиз... простите, я случайно надел пиджак поручика Ржевского". Идеальный анекдот, точно. Антон перевернул кассету и включил плейер. Ради одного этого стоило ехать сюда. Тупой анекдот, сочиненный пьяными восьмиклассниками черт-те сколько лет назад, открывал правду: существовал изначальный мир, в котором жили все герои анекдотов, выходя оттуда то в одну, то в другую шутку. Юлик Горский рассказывал ему в свое время про универсальный мир идей ("сокращенно он должен называться универмир, наподобие универсама", - предположил тогда Саша) и, видимо, даже у Поручика было ощущение этого мира. Все было правильно. Правильно было три недели ездить по гостям, курить, слушать новые треки Orbital, Moby или The Foundation K, читать по вечерам Кастанеду и не предпринимать никаких шагов, чтобы найти работу. До тех пор, пока три дня назад не раздался звонок, и Сергей, с которым они были знакомы еще по временам "Санта-Фе", не предложил ему подработать на частной вечеринке у одного из его приятелей, который как раз искал себе "не то официанта, не то сторожа - дачу охранять". Антон не стал объяснять, что бармен и официант - это разные вещи, а просто спросил цену. После того, как цифра была названа, никакого желания спорить уже не было. Несколько дней работы решали его финансовые проблемы на месяц вперед. Он собрал остатки кончающейся травы и через два дня входил в большой двор, напомнивший ему кадр из заграничного фильма - столько там стояло иномарок. И вот теперь их владельцы отплясывали под музыку своей далекой юности, а он смотрел на их беззвучные движения, словно на танец рыб в аквариуме. Но вдруг что-то сломалось в безмолвном балете. Движения потеряли былую плавность, стали резкими и тревожными. Антон приглушил звук (первая волна травяных вибраций уже прошла, и он начал терять интерес к знакомой музыке) и посмотрел вниз. Женя стояла, резко выпрямившись, все остальные замерли вокруг. - Это мой последний лепесток, - произнесла она. Секунду поколебавшись, она отправила в рот что-то, что Антон не мог рассмотреть. - А с ума ты сейчас не сойдешь? - спросил Владимир. - Вряд ли, - ответила Лера, - говорят, здоровым людям это только полезно. Да и доза небольшая. Антон чуть было не присвистнул. Сочетание действий Жени с последовавшим диалогом могло означать только одно: эта тетка только что приняла табл экстази или марку кислоты. Никогда бы не подумал, что увижу тут такое, подумал Антон. Он полез в карман, чувствуя, что надо еще разок дунуть: зрелище чужого психоделического опыта всегда идет лучше, когда сам хотя бы немного находишься в состоянии high. Но закурить он не успел: Женя вдруг вскрикнула и, хватая ртом воздух, рухнула на ковер. Лицо ее горело, она задыхалась. "Вот тебе и трип", - подумал Антон, пряча косяк обратно в карман, и в этот момент Роман истошно закричал: "Да она умирает!", а Владимир поднял внезапно потяжелевшую Женю и понес ее к столу, мимо побелевшего Лени и схватившейся за грудь Леры. "Она умирает", - как эхо повторил Андрей, и Антону захотелось объяснить им, что они просто сели на измену, что ничего страшного не происходит, что умирают только от героина, просто надо чуть-чуть подождать и все пройдет, они просто перекурили - и тут он понял, что курил он один, и, значит, все это происходит на самом деле: судорожно глотая воздух, Женя Королева в окружении шести одноклассников отправляла свою душу в последнее путешествие. Их было семеро. Пятеро мужчин и две женщины - и круглый стол между ними. Короны украшали их головы. Все сидели безмолвно, и в этом молчании Имельда прочла свой приговор. Перебежчица из иного мира, она была обречена. Она уже не помнила, как давно были знакомы ей эти лица. Со школы? С первого класса? С детского сада? Еще раньше? Кто первый произнес слово Семитронье - Имельда или Алена? Мила или Элеонор? Две девочки, играющие в принцесс. Они проводили дни в вымышленном мире акварельных рисунков и замков из немецкого конструктора, медленно взрослея под бубнеж телевизора из соседней комнаты, под стихи Сергея Михалкова на уроках, под кумачом ежесезонных лозунгов. Вымысел оброс плотью, герои обрели имена. И пока одноклассницы, листая журналы Burda, учились сплетничать о мальчиках и курить болгарский "Опал", Алена и Мила все дальше уходили в причудливый мир Семитронья, где их звали Элеонор и Имельдой, и пять королей сражались за их руки и сердца. Им не надо было делать выбор - потому что только всемером они могли возродить древний Стаунстоун, лежащий в руинах. И лишь семь гигантских камней напоминали о временах великого царства. Все началось с телефонного звонка. Мила спросонья взяла трубку и услышала мужской голос, сказавший: - Солнце восходит над Стаунстоуном, - и тут же гудки, словно кто-то ошибся номером. Поначалу ей показалось, что сон продолжается. Она недоумевающе смотрела на трубку. Конечно, сон. Что же это еще могло быть. И только днем, уже на третьей паре, она вдруг вспомнила этот голос - и узнала его. Это был голос Дингарда, одного из королей. Сигналы следовали один за другим. Иногда это были телефонные звонки, иногда - рисунки на лестничной клетке, таинственно исчезавшие на следующий день, иногда - контуры облаков в окне. Она никому не говорила об этом - она вообще, кроме одного раза, никому не рассказывала о Семитронье. Никому, кроме Алены. Но и с Аленой теперь все было кончено. Даже в перерывах между лекциями они старались не замечать друг друга. Элеонор все еще жила в своем замке, но за последний год Мила и Алена не заговорили друг с другом ни разу. Уверенность крепла в ней. С самого начала она знала: Семитронье не было вымыслом, в том смысле, в каком оказываются вымыслом детские сказки. Это была правда - иная правда, сокрытая от всех, кроме нее и Алены. А теперь, после алениной измены - от всех, кроме нее. Где-то в иных пространствах и, может быть, временах существовали семь огромных камней, существовал замок с семью башнями, украшенными символами планет; существовал иной мир. Она одна знала ход туда - и вот теперь, словно в благодарность за многолетнее терпение, двери приоткрылись, и дыхание этого мира коснулось весенней Москвы. Госэкзамены Мила сдала словно в тумане; казалось, кто-то чуть слышно подсказывает ей ответы, воскрешая в памяти слова преподавателей, которых она совсем не слушала на лекциях: там она была погружена в свой мир, ожидала тайных сигналов - проступавших меловыми каракулями на институтских досках, тенями на полу аудиторий, дуновением ветра сквозь распахнутое окно, изредка - голосом в телефонной трубке. Нельзя сказать, что они разговаривали - просто иногда, всегда утром, когда родители уже уходили на работу и Мила одна просыпалась в своей постели, он напоминал о себе - какой-нибудь фразой, несколькими словами, именами, которых никто не знал, кроме Милы. Она вешала трубку - и каждый раз ловила себя на мысли, что все это - только продолжающийся сон. Временами ей казалось, что рядом с собой она видит чей-то смутный образ, словно мираж в пустыне... но никаких следов Дингард не оставлял: надписи исчезали со стен, и только память хранила слова утренних телефонных приветствий. Она просила, чтобы он оставил какой-нибудь предмет, что-нибудь, что могло бы всегда напоминать ей о неразрывной связи с Семитроньем; какое-нибудь доказательство того, что все происходящее действительно реально. В конце августа родители взяли два дня отгулов и уехали на дачу. Мила, словно следуя своим предчувствиям, в последний момент отказалась. Впереди у нее было три дня одиночества, когда никто не мог бы помешать ей молча сидеть, покрывая завитушками чистый лист бумаги, в ожидании телефонного звонка или иного знака. Мольбы ее были услышаны: в первый же день она получила письмо. Зара Александровна и Станислав Петрович вовсе не казались Олегу идеальной компанией. Он собирался уехать в воскресенье днем, домчаться до Москвы, слушая "Менструальные годы" Current 93. Под псевдофольклорные напевы английских кроулианцев пейзажи проносились бы за окнами подержанных "Жигулей", которые давно уже тянули только на то, чтобы быть средством передвижения. Но чем непрезентабельнее выглядела машина, тем больше Олег чувствовал свое родство с ней... Учись у сосны - будь сосной; учись у "Жигулей" - будь "Жигулями". Не важно, в конце концов, на чем тренировать свои дзенские навыки - и для городского жителя "Жигули" ближе сосны... тем более, что и сосны в Подмосковье иные, чем в Японии. Но планам неспешной поездки не суждено было сбыться: еще с вечера соседи попросили Олега добросить их до дома: мол, заготовили варенья, и не хочется тащить его на автобусе. К тому же у Станислава Петровича что-то пошаливало сердце, и потому они хотели пораньше попасть в Москву, чтобы не ехать по жаре. "Пораньше" оказалось часов в десять утра - и слабые протесты Олега потонули в армянском напоре Зары Александровны, которой он - еще с детства - совершенно не мог отказать. Олег подумал, что вряд ли их Мила обрадуется внезапному появлению родителей ни свет, ни заря, но тактично не стал говорить об этом. Они выехали в семь ("Это вовсе не рано, я всегда уже на ногах в это время"). Варенье загрузили в багажник, и, выслушав серию вопросов о том, зачем у него на заднем стекле висит куриная лапка ("ну это для прикола..." - не объяснять же в самом деле про аби адидж и акуки?), Олег сел за руль. О Дэвиде Тибете сотоварищи пришлось забыть после того, как Зара Александровна предложила лучше послушать Юлия Кима. "Хорошо еще, что не Виктора Цоя", - подумал Олег и, подавив желание поставить в отместку какой-нибудь нечеловеческий нойс, сделал вид, что магнитола внезапно сломалась. Кима он бы не выдержал. Имя позабытого барда напомнило Олегу о Юлике Горском, к которому он собирался сегодня вечером. Пытаясь по обыкновению найти скрытый смысл в происходящем, Олег размышлял о том, что столь ранее появление в Москве имеет свои плюсы: например, он успеет разыскать дилера и купить травы. Как вежливый человек, он считал, что приходить в гости с пустыми руками неприлично. Мила сделала все, как просил Дингард. Вечером в субботу она потушила свет во всей квартире, зашторила окна, прикрыла - но не заперла - дверь, разделась и легла в постель, положив - как он и просил - письмо у изголовья. Сложнее всего было найти шелковый шарф, которым Дингард просил завязать глаза - но после двухчасового рытья в ящиках доисторического комода она в конце концов обнаружила старый мамин шелковый платок. Хотя и с трудом, Миле удалось завязать его концы на затылке. В кромешной темноте Мила лежала и ждала. Она закрыла глаза, и на изнанке век тут же начали вырастать башни Семитронья. Птицы летали в бирюзовом небе, ажурные подвесные мосты поднимались надо рвами, по витым тонким лестницам спешили люди... Мила чувствовала, что Дингард должен прийти в полночь. Он ничего не писал об этом в письме, но она знала, что с последним ударом дедушкиных часов услышит скрип двери. Цветы расцветали под шелковой повязкой, Мила вся превратилась в слух. Вероятно, дверь отворилась беззвучно. Она услышала только шаги по коридору, потом скрип половиц в спальне и шорох снимаемой одежды. Она почувствовала запах, терпкий запах мужского тела, ощутила, как отлетает прочь простыня и воздух холодит кожу. Внезапно она поняла, что мелко дрожит - скорее от волнения, чем от холода. Под повязкой она зажмурилась еще крепче и увидела, как приподнимается занавесь, свисающая с балдахина над ее ложем. Дингард стоял в ногах кровати, а она, обнаженная, лежала перед ним. Золотая корона сияла на его челе, от яркого блеска ее глаза слезились, так, что в том мире она тоже зажмурилась и уже в кромешной мгле ощутила, как мужские руки скользят по ее телу, касаясь шеи, плеч, груди, бедер... Граница между мирами рухнула. Она уже не знала, кто она и как ее зовут. Тело Имельды трепетало, руки Милы обнимали Дингарда, чувствуя шершавую кожу чужой спины. В неведомо каком мире встречались губы, и незнакомый язык проникал в ее рот, словно предчувствие того, другого, проникновения, о котором она равно страшилась подумать в обоих мирах. Мила не любила слова "секс"; Имельда не знала его. То, что происходило сейчас, не имело отношения к телам, не было взаимодействием рук, ног и губ - это было величайшее космическое событие, воссоздание разрушенного, обращение времени вспять. И с каждым мучительным выдохом, каждым движением, каждой вспышкой боли, превращающейся во что-то иное, она чувствовала, как башни вырастают до небес, и разрушенный замок восстает из руин Стаунстоуна. Теперь Имельда понимала свое предназначение: еще пять раз следовало повторить это, с пятью другими властителями Семитронья... все они должны слиться воедино - и только тогда замок воспрянет из развалин. Мила не слышала ни учащенного дыхания лежащего на ней мужчины, ни собственных криков, не чувствовала своего тела, не понимала, что повязка почти сползла с ее лица - и даже почти не заметила как все кончилось. Широко закрытыми глазами она смотрела в синее небо Семитронья, видела нависающие над ней ажурные башни, слышала крики птиц и шум волн. Незнакомые руки обнимали ее, и чужое дыхание постепенно становилось ровным. Ночной гость уснул, а она все еще пребывала в том состоянии, где не различить сна и бодрствования. Она не видела лучей рассвета, не чувствовала, как мужская плоть снова входит в нее, а просто ощущала, как волна за волной проходит сквозь тело. Что Мила испытывала в этом странном совокуплении? Боль? Наслаждение? Милы не было больше, была только Имельда. И именно Имельда услышала из глубин окутывающего ее спальню ночного мрака приказ: - Открой глаза. Сначала она не поняла, потом - послушалась. Дневной свет, льющийся сквозь занавески, ослепил ее, но даже не будь этого света, она вряд ли была способна понять, где сейчас находится. Балдахин и резные башенки кровати исчезли. Она лежала на смятых, испачканных кровью простынях, и прямо над ней нависало искаженное последней судорогой мужское лицо. Слюна запеклась в уголке рта, глаза закатились под веки, стон с шумом вырывался через стиснутые зубы. Еще один толчок - и объятия ослабли. Имельда вскочила и отпрянула в дальний угол комнаты. На полу валялась простыня, она прикрылась ей. Все еще не понимая, что происходит, она прошептала, глядя прямо в чужое лицо, постепенно выплывающее из глубин памяти: - Что ты здесь делаешь? За прошедшие выходные лифт поломался. Олег безнадежно потыкал пальцем в кнопку и сказал: - Может быть, варенье я вам в другой раз завезу? - Да-да, конечно, - поспешил согласиться Станислав Петрович, а Зара Александровна тут же добавила: - Но ведь сумки ты поможешь нам донести? Олег кивнул и, взяв самую тяжелую из трех сумок, начал подниматься. Старики остались у подъезда, сторожить остальные вещи. Волоча сумку, Олег с ненавистью думал, что так и не смог избавиться от школьных заповодей: переведи старушку через улицу, донеси сумку, пропусти в дверь... Впрочем, кажется, Конфуций учил чему-то подобному. Так что, может быть, поднимаясь на пятый этаж старого сталинского дома и перебрасывая с руки на руку набитый черт знает чем баул, Олег, что называется, приобретает себе заслугу. На площадке пятого этажа он столкнулся с незнакомым молодым человеком. Олег не запомнил его: кажется, джинсы, кроссовки, обычная куртка... в память врезалось только мокрое от пота лицо и прилипшие ко лбу волосы. Показалось, что он выходит из квартиры Зары Александровны, но Олег не был в этом уверен. Подойдя к двери, он увидел, что она не заперта, а только прикрыта. На всякий случай нажал на кнопку звонка, потом толкнул дверь и крикнул, ставя сумку на пол прихожей: - Ау! Мила, ты дома? Они толком не были знакомы. Конечно, он видел ее на даче у Зары Александровны, пару раз даже подвозил вместе с родителями на машине, но, пожалуй, ни разу не перекинулся даже парой слов. Два года назад на дне рождения Алены Селезневой он вдруг увидел ее и страшно удивился, что она может здесь делать. Но Мила, подарив имениннице не то книжку, не то картинку, - точно, картинку! - ушла почти сразу, а, может быть, Олег просто не заметил ее ухода, потому что Вадим привез из Питера грибов, и они начали их потихоньку есть на кухне, так что самой Алене ничего, кажется, и не досталось. Он еще раз окликнул Милу, но вместо ответа услышал из глубины квартиры какие-то странные звуки - не то всхлипы, не то тихий вой. Он скинул сандалии и прошел по коридору. На пороге спальни он увидел Милу. Она стояла в дверном проеме и, казалось, не замечала его. Спутанные волосы стояли на голове словно панковский гребень, на левой груди виднелся синяк, а на внутренней стороне бедер - потеки крови. Она была совсем голой. - Что случилось? - спросил Олег. Мила не ответила. Она продолжала тихо подвывать, и Олег сразу вспомнил, как полгода назад нянчился со своим школьным другом, выкурившим недельный запас гашиша за вечер и впавшим на несколько дней в полное невменялово. Вдруг Мила сказала: - Он ушел? - Кто? - переспросил Олег, вспомнив встреченного на лестнице парня. - Дингард, - сказала Мила, - принц Дингард. Прошло уже десять минут, а Олег все не появлялся. - Он не может открыть дверь, а Мила спит, - сказала Зара Александровна и, кивнув мужу, - мол, оставайся здесь, - начала подниматься по лестнице. Подъем давался ей нелегко и, чтобы придать себе сил, она на каждой площадке кого-нибудь ругала: Станислава, за то, что от него никогда не дождешься помощи, Олега, за то, что не может открыть дверь, Милу, за то, что проспит всю свою жизнь, как она уже проспала два года после школы, пока наконец не поступила в дурацкий Историко-архивный институт, только через несколько лет чудом превратившийся в модный Гуманитарный Университет. Она толкнула незапертую дверь, про себя обругала Олега - уже чтобы унять тревогу - и, едва не споткнувшись о сумку, вошла в квартиру. Она ожидала увидеть все что угодно, но только не это. Голая дочь стояла посреди коридора и что-то сбивчиво говорила, а Олег, словно это было в порядке вещей, слушал ее. - Ты что, с ума сошла? - крикнула Зара Александровна и, едва только слова сорвались с ее губ, они сразу стали мыслью: "Неужели действительно - сошла с ума?" Она оттолкнула Олега и накинула на Милу висевший на вешалке плащ. - Зара Александровна... - начал Олег, но она не слушала его. - Быстро в спальню, - крикнула она дочери, но Мила вдруг забилась, закричала: - Нет, нет, я не пойду! - толкнула мать в грудь и бросилась к двери. - Ты куда? - только и успела крикнуть Зара Александровна, как Олег, на ходу вдевая ноги в сандалии, побежал следом. Она неслась вниз по дворцовой лестнице, и мрамор звенел под каблуками ее туфель. Перебежчица из другого мира, она была обречена. Ее слова не были выслушаны - она, только она одна виновата, что привела в Семитронье чужака, человека, одно присутствие которого могло разрушить все то, что с таким трудом воздвигалось годами. Он не был Дингардом, теперь она поняла это - и, значит, она нарушила обет и обречена на изгнание. Имельда выбежала через раскрытые ворота замка, оттолкнула заступившего ей дорогу стражника, выкрикивающего чье-то незнакомое имя, и устремилась к подъемному мосту. За спиной она слышала нарастающий шум погони и вдруг поняла, что ей не суждено спастись. Лес, казавшийся прибежищем, был полон диких зверей - и их рев доносился отовсюду. Она обернулась и последний раз кинула взгляд на башни Семитронья. - Нет! - закричал Олег, но было уже поздно. Визг тормозов, тупой удар, лужа крови. Он замер посреди тротуара и в этот момент запыхавшаяся Зара Александровна тронула его за плечо: - Где она? Олег покачал головой и вдруг вспомнил парня, выходящего из квартиры. Как она сказала? Принц Дингард? Что это значило? Может быть, Юлик Горский смог бы ответить на этот вопрос, да, разве что Горский. - Где Мила, Олег? - еще раз спросила Зара Александровна, и в этот момент он услышал, как плачет подошедший Станислав Петрович, который уже понял, что случилось. Петр Степанович не любил таких ситуаций. Все с самого начала пошло наперекосяк: сначала у "скорой" забарахлил мотор, и они застряли по дороге на срочный вызов. Пока толкали - прошло десять минут, так что когда он прибыл в недавно приватизированный Дом Политпросвета, было уже поздно. Он пощупал пульс, послушал сердце, для солидности попробовал искусственное дыхание и массаж сердца - но с первого взгляда было ясно, что рыжеволосая девушка с неподвижным опухшим лицом мертва. Он констатировал смерть, и тут же прибыла милиция. Молоденький лейтенант с плохо скрываемым раздражением осмотрел расставленную на столе серебряную посуду, плюнул в тарелку, буркнул "Буржуи, блин" и собрался писать протокол. В этот момент хозяин отозвал их обоих в сторону. - Я должен сказать вам правду, - сказал он, - это была передозировка наркотика. Лейтенант уже открыл было рот, чтобы сказать, что наркотики - это уголовное дело, но Петр Степанович с сомнением покачал головой. Можно подумать, уголовное дело воскресило хотя бы одного человека. - Можно считать, что это сердечный приступ, - сказал он, и хозяин тут же перебил его: - Вот и хорошо, пусть будет сердечный приступ. В любом случае я не хочу никаких дополнительных расследований. Давайте закроем это дело, подпишем все бумаги и разойдемся с миром, - и он вынул из кармана джинсов бумажник. Петр Степанович не любил подобных ситуаций: ему предлагали взятку, и от этого сразу казалось, что здесь произошло преступление, следы которого пытаются замести. Он еще раз оглянулся на окружавших покойницу людей: кто-то рыдал, кто-то стоял с белым и потрясенным лицом, не было похоже, что эти люди только что отравили свою подругу и теперь пытаются скрыть это. Лейтенант тут же забыл о наркотиках. - Поймите нас, мы ж тоже люди, - сказал хозяин, - не хочется, чтобы женькино имя трепали попусту. Вы ж понимаете... - и он открыл бумажник. Лейтенант сглотнул. - А если это убийство? - сказал он. - Поверьте, - твердо сказал хозяин, - это не убийство. Шесть человек видели, как она сама, добровольно, приняла эту гадость. - А что это было? - спросил Петр Степанович. - А я почем знаю? - сказал хозяин, вынимая из бумажника стодоллоровые купюры. - Так надо выяснить, как этот наркотик к ней попал... - начал было лейтенант, но собеседник, видимо, устав играть в кошки-мышки, спросил напрямую: - Сколько? Петр Степанович замялся: в 1994 году было трудно угадать, какую сумму денег считает большой твой собеседник. А маленькую называть не хотелось. Хозяин тем временем не спеша отсчитывал стодоллоровые купюры. - Пожалуй, хватит, - сказал он и, глянув на Петра Степановича, добавил еще несколько, - значит, договорились? - и, разделив пачку надвое, вручил деньги своим собеседникам. - Подписано - и с плеч долой, - сказал лейтенант, пряча доллары в карман. Когда уехали скорая и милиция, все тут же бросились собирать вещи. Но еще до этого Альперович поймал Антона на лестнице и спросил: - Покурить нету? Антон покачал головой. Ожидая появления милиции, он спустил в унитаз всю траву - вдруг бы стали обыскивать? - и теперь жалел об этом. Пара хапок ему бы не повредила, а так приходилось утешаться фантазией о белой конопле, вырастающей на дне канализации из семян марихуаны, пустивших корни. Эта белая (из-за отсутствия солнечного света) конопля была настоящей легендой - все слышали о ней, но никто не пробовал сам. Слухи о ее силе тоже ходили разные: одни говорили, что это полный улет, другие - что это даже хуже подмосковной травы, совершенно безмазовая вещь. - Жалко, - сказал Андрей и пошел к себе. - Я бы сейчас раскурился. Он еще вечером учуял запах травы, когда Антон тянул в саду свой косяк. Андрей прогуливался с Лерой, та рассказывала об Англии, где провела последние несколько лет, а он все больше слушал, явно думая о своем. На одной из полян парка, окружавшего дом, они наткнулись на Антона, безмятежно смотревшего в чернеющее на глазах небо, куда уплывал горький дымок. - Ага, - сказал Андрей, - узнаю запах. Трава? Антон протянул косяк, Андрей покачал головой, а Лера сделала одну затяжку. - Я с Англии не курила ни разу, - сказала она скорее Андрею, чем Антону. - Как там в Англии? - спросил Антон, - в Sabresonic была? Sabresonic было название модного лондонского клуба, о котором он несколько месяцев назад прочел в прошлогоднем номере журнала The Face. - Ага, - сказала Лера, - и в Sabresonic, и в The Ministry of Sound. Но самое крутое в Лондоне - это андеграундные партиз. - А это что такое? - Антон сделал затяжку и протянул ей. - Ну, хаус-вечеринки не в клубах. Оупен эйры и не только. Три года назад их проводили за городом, за M25 Orbital motorway. Ты знаешь -Orbital от того и Orbital, да? - Ты любишь Orbital? - с уважением сказал Антон. Он был потрясен. Меньше всего он ожидал найти здесь человека, разбирающегося в современном техно и английской рэйв-культуре. Спросить тридцатилетнюю толстую тетку о Sabersonic было типичным травяным приколом. Ее ответ поверг Антона в шок. В какой-то момент он даже стал подозревать, что на самом деле Лера говорит о чем-то своем, а ему только по обкурке кажется, что они беседуют об эсид хаусе и, как она это называла, клаббинге. Беседа, впрочем, увлекла его, и он даже не заметил, как куда-то исчез Андрей, а они с Лерой переместились в его комнату. Сейчас, глядя на Леру, трудно было поверить, что что-то произошло между ними этой ночью. Она просто не обращала на него внимания, точно так же, как и все остальные. Может быть, это и есть тот самый феминизм, о котором они тоже говорили вчера - трахнуться и забыть? Через полчаса все уже снова толпились в холле, вокруг стола, на котором еще недавно лежало увезенное в морг тело. Антон заглянул в комнату, где ночевала Женя, - ее вещи уже были собраны, и, помогая Роману вынести чемодан, он вдруг увидел валявшуюся под столом бумажку. Подняв ее, он увидел слова "Возвращайся, сделав круг", написанные сверху, а дальше какие-то алхимические символы, стрелочки и кружочки. Он как раз рассматривал ее, когда в комнату вошел Леня. Антон сразу заметил его покрасневшие глаза, будто он только что плакал. - Вот, смотрите, - сказал он и протянул ему бумажку. Леня глянул, словно не видя, скомкал ее и бросил в угол, пробормотав: "Чушь какая-то". Антон хотел было поднять ее, но услышал, что Владимир зовет всех в зал. - Друзья, я попрошу минутку внимания. Он стоял посреди комнаты, двумя руками опираясь на круглый стол и нависая над ним как над кафедрой. На секунду Антону показалось, что сейчас он скажет надгробное слово, словно священник в церкви. Но Владимир сказал: - Вот мент, подписывая бумаги, сказал что-то вроде "подписано - и с плеч долой". Но для меня это не так. Мы все помним, что Женя сказала перед смертью: она получила эту отраву здесь. И, значит, кто-то из нас привез это сюда. Я не хочу милиции, следствия и разборок, но хочу знать, по чьей вине она погибла. Кто дал ей эту дрянь, как бы она ни называлась. - Это была кислота, - подала