Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     OCR - Евсей Зельдин
     Воспроизведено по книгам:
     Мих. ЗОЩЕНКО "ИЗБРАННОЕ", ЛЕНИЗДАТ 1981
     Михаил Зощенко "АПОЛЛОН И ТАМАРА", ЛИМБУС ПРЕСС, Санкт Петербург 1999

     Интерсы   наследников   Зощенко   в  отношении  всех  его  произведений
представляет издательство "Лимбус Пресс"
     По   всем   вопросам   касающимся   использования   авторских  прав  на
произведения Михаила Зощенко следует обращаться:
     Издательство "Лимбус Пресс"
     Юлия Гумен, менеджер по авторским правам
     Email: limbuspr@spb.cityline.ru
     тел: 007-812-1126706
---------------------------------------------------------------






     Автобиография

     Отец  мой художник, мать -- актриса. Это я к тому говорю, что в Полтаве
есть еще Зощенки. Например: Егор Зощенко -- дамский портной. В Мелитополе --
акушер и
     гинеколог Зощенко.  Так заявляю:  тем я вовсе  даже не родственник,  не
знаком с ними и знакомиться не желаю.
     Из-за них, скажу прямо, мне даже знаменитым  писателем не хочется быть.
Непременно приедут.  Прочтут  и приедут. У  меня  уж тетка  одна  с  Украины
приехала.
     Вообще  писателем  быть  очень трудновато.  Скажем,  тоже  идеология...
Требуется нынче от писателя идеология.
     Вот Воронский (хороший человек) пишет:
     ... Писателям нужно "точнее идеологически определяться".
     Этакая, право, мне неприятность!
     Какая,  скажите,  может быть  у меня "точная  идеология", если  ни одна
партия в целом меня не привлекает?
     С точки зрения людей партийных - я беспринципный человек. Пусть. Сам же
я про себя скажу: я не коммунист, не эсер, не монархист, я просто русский. И
к тому же - политически безнравственный.
     Честное слово даю -- не знаю до сих пор, ну вот хоть, скажем, Гучков...
В  какой  партии  Гучков?  А  черт  его знает  в какой  он  партии. Знаю: не
большевик, но эсер он или кадет -- не знаю и знать не хочу, а  если и узнаю,
то Пушкина буду любить по--прежнему.
     Многие  на  меня за  это очень  обидятся  (этакая,  скажут,  невинность
сохранилась после  трех революций).  Но это так.  И  это незнание  для  меня
радость все-таки.
     Нету у меня ни к кому ненависти  -- вот моя  "точная идеология".  Ну, а
еще  точней?  Еще точней -- пожалуйста.  По общему размаху  мне  ближе всего
большевики. И большевичить я с ними  согласен. Да  и кому  быть большевиком,
как не  мне?  Я  "в  Бога не  верю". Мне смешно даже,  непостижимо,  как это
интеллигентный  человек идет  в  церковь  Параскевы  Пятницы  и там  молится
раскрашенной картине...
     Я не мистик. Старух  не  люблю.  Кровного родства не признаю.  И Россию
люблю мужицкую.
     И в этом мне с большевиками по пути.
     Но  я не коммунист  (не марксист  вернее) и, думаю, что  никогда им  не
буду.
     Мне 27 лет. Впрочем Оленька Зив думает, что мне меньше. Но все-таки это
так.
     В  13-м  году я поступил в  университет. В 14-м  --  поехал на  Кавказ.
Дрался в  Кисловодске на  дуэли с  правоведом  К.  После  чего  почувствовал
немедленно,  что  я  человек необыкновенный,  герой и  авантюрист  -  поехал
добровольцем на войну. Офицером был.
     Дальше я  рассказывать не буду, иначе начну  себя обкрадывать. Нынче  я
пишу "Записки  бывшего офицера", не о  себе, конечно, но там все  будет. Там
будет даже как меня однажды в революцию заперли с квартирмейстером Хоруном в
городском холодильнике.
     А после революции скитался я по многим местам России. Был плотником, на
звериный промысел  ездил  к Новой Земле,  был сапожным  подмастерьем, служил
телефонистом,   милиционером  служил   на   станции  "Лигово",  был  агентом
уголовного розыска,  карточным  игроком,  конторщиком, актером, был снова на
фронте добровольцем в Красной армии.
     Врачом  не был. Впрочем  неправда  -  был  врачом. В  17-м  году  после
революции  выбрали меня  солдаты  старшим врачом,  хотя  я  командовал тогда
батальоном. А произошло это
     оттого, что старший врач полка как-то скуповато давал  солдатам отпуска
по болезни.
     Я показался им сговорчивей. Я не смеюсь. Я говорю серьезно.
     А вот сухонькая таблица моих событий:

     арестован -- 6 раз,
     к смерти приговорен -- 1 раз,
     ранен -- 3 раза,
     самоубийством кончал -- 2 раза,
     били меня -- 3 раза.

     Все это происходило не из авантюризма, а "просто так" - не везло.
     Нынче же  я заработал  себе порок  сердца  и  потому-то, наверное, стал
писателем. Иначе -- я был бы еще летчиком.
     Вот и все.
     Да, чуть  не  забыл:  книгу  я  написал.  Рассказы  --  "Разнотык"  (не
напечатал: может  быть,  напечатаю  часть). Другая книга  моя  --  "Рассказы
Назара Ильича, господина
     Синебрюхова" -- в  продаже. Продается она,  я думаю, в Пищевом  Тресте,
ибо в окнах книжных лавок я ее не видел.
     А разошлась эта книга в двух  экземплярах. Одну книжку купила -- добрый
человек Зоя Гацкевич, другую, наверное, -- Могилянский. Для рецензии. Третью
книжку хотел купить Губер, но раздумал.
     Кончаю.
     Из современных писателей могу читать только себя и Луначарского.
     Из современных поэтов,  мне,  дорогая редакция,  больше всего  нравятся
Оленька Зив
     и Нельдихен.
     А про Гучкова так и не знаю.
     Мих. Зощенко, 1922.



     Кустарь  Илья Иваныч Спиридонов  выиграл  по золотому займу пять  тысяч
рублей золотом.
     Первое время Илья Иваныч ходил совсем ошалевший,  разводил руками, тряс
головой и приговаривал:
     -- Ну и ну... Ну и штука... Да что же это, братцы?..
     Потом,  освоившись   со  своим   богатством,  Илья  Иваныч   принимался
высчитывать,  сколько и чего  он может купить на эту сумму. Но  выходило так
много и так здорово, что Спиридонов махал рукой и бросал свои подсчеты.
     Ко мне,  по старой дружбишке,  Илья  Иваныч заходил  раза два в  день и
всякий  раз со  всеми мелочами  и новыми подробностями  рассказывал,  как он
узнал  о своем выигрыше  и какие удивительные переживания были у него в  тот
счастливый день.
     -- Ну,  что ж  теперь  делать-то будешь?--спрашивал я.-- Чего  покупать
намерен?
     -- Да  чего-нибудь куплю,-- говорил  Спиридонов.--  Вот  дров, конечно,
куплю. Кастрюли, конечно, нужны новые для хозяйства... Штаны, конечно...
     Илья Иваныч получил наконец из банка целую груду новеньких червонцев  и
исчез без следа. По крайней мере, он не заходил ко мне более двух месяцев.
     Но однажды я встретил Илью Иваныча на улице.
     Новый светло--коричневый  костюм висел  на нем мешком. Розовый  галстук
лез  в лицо  и щекотал подбородок. Илья Иваныч  ежесекундно  одергивал  его.
сплевывая  от злости.  Было заметно, что и костюм, и узкий  жилет,  и пышный
галстук мешали человеку и не давали ему спокойно жить.
     Сам  Илья  Иваныч  очень  похудел  и осунулся.  И  лицо  было  желтое и
нездоровое, со многими мелкими морщинками под глазами.
     -- Ну, как? -- спросил я.
     -- Да  что ж,  --  уныло сказал Спиридонов.-- Живем.  Дровец,  конечно,
купил... А так-то, конечно, скучновато.
     -- С чего бы?
     Илья Иваныч  махнул  рукой  и  пригласил меня в пивную. Там,  одергивая
розовый галстук, Илья Иваныч сказал:
     --  Вот  все говорят: буржуи, буржуи... Буржуям, дескать, не  житье,  а
малина. А вот я сам, скажем, буржуем побывал, капиталистом...  А чего в этом
хорошего?
     -- А что?
     --  Да  как  же,--сказал  Спиридонов.   --   Нуте-ка,   сами  считайте.
Родственники  и  свойственники,  которые  были  мои  и  женины,--  со  всеми
расплевался. Поссорился. Это, скажем,  раз.  В народный суд попал я или нет?
Попал.  По делу гражданки Быковой.  Разбор будет. Это, скажем, два...  Жена,
супруга  то есть,  Марья Игнатьевна,  насквозь все дни сидит  на сундучке  и
плачет... Это, скажем, три... Налетчики дверь мне в квартире ломали или нет?
Ломали.  Хотя и  не сломали, но  есть  мне  от этого  беспокойство? Есть. Я,
может, теперь из  квартиры не могу уйти.  А  если в  квартире  сидишь, опять
плохо -- дрова во дворе крадут. Куб у меня дров куплен. Следить надо.
     Илья Иваныч с отчаянием махнул рукой.
     -- Чего же ты теперь делать-то будешь? -- спросил я.
     -- А я не знаю,-- сказал  Илья Иваныч.-- Прямо хоть в петлю... Я как  в
первый  день  получил деньги,  так все  и  началось, все несчастья... То жил
спокойно и безмятежно, то повезло со всех концов.
     А я как  в квартиру  с деньгами  вкатился, так  сразу вижу, что неладно
что-то. Родственники, конечно, вижу, колбасятся по квартире. То нет  никого,
а то сидят на всех стульях. Поздравляют. Я, конечно, дал  каждому для потехи
по два рубля.
     А Мишка, женин братишка, наибольше колбасится.
     --  Довольно,--  говорит,--  стыдно  по  два  рубля  отваливать, когда,
говорит, капиталец есть.
     Ну,  слово за  слово,  руками по  столу  --  драка.  Кто  кого бьет  --
неизвестно. А Мишка снял с вешалки мое демисезонное пальтишко и вышел.
     Ну, расплевался я с родственниками. Стал так жить.
     Купил,  конечно, всякого добра. Кастрюли купил, пшена на два года. Стал
думать, куда  еще деньги присобачить. Смотрю -- жена по хозяйству трется, ни
отдыху ей, ни сроку.
     "Не  дело,-- думаю.--  Хоть  и баба  она, а все-таки равноправная баба.
Стоп,-- думаю.-- Возьму,-- думаю,--  ей  в помощь небольшую  девчонку. Пущай
девчонка продукты стряпает".
     Ну, взял. Девчонка  крупу стряпает, а  жена, на досуге, сидит целые дни
на сундучке  и  плачет. То работала и  веселилась, а  то сидит и плачет. Ей,
видите  ли, на досуге  всякие несчастья стали  вспоминаться, и как  папа  ее
скончался, и как  она  замуж за меня вышла...  Вообще полезла  ей  в  голову
полная ерунда от делать нечего.
     Дал я, конечно, супруге денег.
     -- Сходи,-- говорю,-- хотя  бы в клуб или в театр.  Я бы,-- говорю,-- и
сам с тобой пошел, да мне, видишь ли, за дровами последить надо.
     Ну,  поплакала баба -- пошла в клуб. В  лото стала in рать. Днем плачет
-- на досуге, а вечером играет.
     А я за дровами слежу. А девчонка продукты стряпает.
     А после председатель заходит и говорит:
     -- Ты,-- говорит,-- что  ж  это, сукин  кот, подростков эксплуатируешь?
Почему,-- говорит,-- девчонка Быкова не зарегистрирована? Я,-- говорит,-- на
тебя в народный суд подам, даром что ты деньги выиграл...
     Илья Иваныч снова махнул рукой, поправил галстук и замолчал.
     -- Плохо,-- сказал я.
     -- Еще бы не плохо,-- оживился Илья Иваныч.-- Сижу, скажем, за пивом, а
в груди сосет. Может, сию минуту дрова у меня сперли. Или, может, в квартиру
лезут... А у меня самовар новый стоит. И сидеть неохота, и идти неохота. Что
ж дома? Жена, конечно,  может быть,  плачет. Девчонка Быкова тоже  плачет --
боится  под  суд  идти...  Мишка,  женин  брат,  наверное,  вокруг  квартиры
колбасится -- влезть хочет... Эх, лучше бы мне и денег этих не выигрывать!
     Илья Иваныч расплатился за пиво и грустно пожал мне руку.  Я было хотел
его утешить на прощанье, но он вдруг спросил:
     -- А  чего это самое...  Розыгрыш-то новый скоро ли будет? Тысчонку  бы
мне, этово, неплохо выиграть для ровного счета...
     Илья  Иваныч  одернул  свой  розовый  галстук и,  кивнув  мне  толовой,
торопливо пошел к дому.
     1923


     Егор  Иваныч, по  фамилии  Глотов, мужик  из деревни Гнилые Прудки, два
года  копил  деньги  на лошадь. Питался  худо,  бросил  махорку,  а  что  до
самогона, т" забыл, какой и  вкус  в нем. То есть как  ножом  отрезало -- не
помнит Егор Иваныч, какой вкус, хоть убей.
     А вспомнить, конечно, тянуло Но крепился мужик. Очень уж ему нужна была
лошадь.
     "Вот куплю,-- думал,-- лошадь и клюкну тогда. Будьте покойны".
     Два года копил мужик деньги и на третий  подсчитал свои капиталы и стал
собираться в путь.
     А перед самым уходом явился  к Егору Иванычу мужик  из соседнего села и
предложил купить у него лошадь. Но Егор Иваныч предложение  это  отклонил. И
даже испугался.
     -- Что ты,  батюшка!--сказал он.--  Я  два года  солому  жрал  --ожидал
покупки.  А  тут на--кося --  купи у него лошадь. Это вроде как и не покупка
будет...   Нет,  не   пугай  меня,  браток.  Я  уж   в  город  лучше  поеду.
По--дестоящему чтобы.
     И вот Егор Иваныч собрался. Завернул деньги в портянку, натянул сапоги,
взял в руки палку и пошел.
     А на базаре Егор Иваныч тотчас облюбовал себе лошадь.
     Была эта лошадь обыкновенная, мужицкая, с шибко раздутым животом. Масти
она была неопределенной -- вроде сухой глины с навозом.
     Продавец стоял рядом и делал вид, что он ничуть не заинтересован, купят
ли у него лошадь.
     Егор  Иваныч   повертел  ногой  в  сапоге,  ощупал  деньги  и,  любовно
поглядывая на лошадь, сказал:
     -- Это что ж, милый, лошадь-то, я говорю, это самое, продаешь ай нет?
     --  Лошадь-то?--небрежно  спросил  торговец.--  Да  уж  продаю,  ладно.
Конечно, продаю.
     Егор Иваныч тоже хотел сделать вид, что он не нуждается в лошади, но не
утерпел и сказал, сияя:
     -- Лошадь-то мне, милый, вот как требуется. До зарезу нужна мне лошадь.
Я,  милый ты мой,  три года солому жрал, прежде чем купить ее.  Вот  как мне
нужна лошадь... А какая между тем цена будет этой твоей лошади? Только делом
говори.
     Торговец сказал цену, а Егор Иваныч, зная,  что цена эта не настоящая и
сказана,  по  правилам торговли, так,  между  прочим,  не  стал  спорить. Он
принялся  осматривать  лошадь.  Он  неожиданно  дул  ей  в  глаза  и в  уши,
подмигивая, прищелкивая языком, вилял головой перед самой лошадиной мордой и
до  того запугал тихую клячу, что  та, невозмутимая  до сего времени, начала
тихонько лягаться, не стараясь, впрочем, попасть в Егор Иваныча.
     Когда лошадь была осмотрена, Егор Иваныч  снова ощупал деньги  в сапоге
и, подмигнув торговцу, сказал:
     -- Продается, значится... лошадь-то?
     -- Можно продать,-- сказал торговец, несколько обижаясь.
     -- Так...  А какая ей цена-то будет? Лошади-то? Торговец сказал цену, и
тут начался торг.
     Егор Иваныч  хлопал себя по голенищу, дважды  снимал  сапог, вытаскивая
деньги, и дважды  надевал  снова, божился, вытирал рукой слезы, говорил, что
он  шесть лет  лопал  солому и что ему  до  зарезу нужна лошадь,--  торговец
сбавлял цену понемногу. Наконец в цене сошлись.
     --  Бери уж,  ладно,--  сказал  торговец.--  Хорошая  лошадь.  И  масть
крупная, и цвет, обрати внимание, какой заманчивый.
     -- Цвет-то...  Сомневаюсь я, милый, в смысле лошадиного цвету,-- сказал
Егор Иваныч.-- Неинтересный цвет... Сбавь немного.
     -- А на что тебе цвет?--сказал торговец.-- Тебе что, пахать цветом-то?
     Сраженный этим аргументом,  мужик оторопело посмотрел на лошадь, бросил
шапку наземь, задавил ее ногой и крикнул:
     -- Пущай уж, ладно!
     Потом сел на камень, снял сапог и вынул деньги. Он долго и с сожалением
пересчитывал  их  и  подал  торговцу,  слегка  отвернув  голову.   Ему  было
невыносимо смотреть, как скрюченные пальцы разворачивали его деньги.
     Наконец  торговец спрятал  деньги  в  шапку и сказал, обращаясь  уже на
"вы":
     -- Ваша лошадь... Ведите...
     И Егор Иваныч повел. Он вел торжественно, цокал языком и называл лошадь
Маруськой. И только когда прошел площадь и очутился на боковой улице, понял,
какое  событие произошло в  его  жизни, Он вдруг скинул  с себя  шапку  и  в
восторге  стал давить ее ногами, вспоминая,  как хитро и умно он торговался.
Потом пошел дальше, размахивая от восторга руками и бормоча;
     -- Купил!.. Лошадь-то... Мать честная... Опутал его... Торговца-то...
     Когда восторг немного  утих, Егор  Иваныч, хитро смеясь  себе в бороду,
стал подмигивать  прохожим, приглашая  их взглянуть на покупку.  Но прохожие
рав--нодушно проходили мимо.
     "Хоть бы землячка для сочувствия...  Хоть бы мне землячка встретить",--
подумал Егор Иваныч.
     И вдруг увидел малознакомого мужика из дальней деревни.
     -- Кум!--закричал Егор Иваныч.-- Кум, поди-кось поскорей сюда!
     Черный мужик нехотя подошел и, не здороваясь, посмотрел на лошадь.
     -- Вот... Лошадь я, этово, купил!--сказал Егор Иваныч.
     --  Лошадь,--сказал мужик и, не зная, чего спросить, добавил:  -- Стало
быть, не было у тебя лошади?
     -- В  том-то  и дело,  милый,-- сказал  Егор  Иваныч,-- не было  у меня
лошади.  Если  б  была,  не  стал  бы я  трепаться... Пойдем, я  желаю  тебя
угостить.
     --  Вспрыснуть,  значит? -- спросил  земляк,  улыбаясь. --  Можно.  Что
можно, то можно. В "Ягодку", что ли?
     Егор Иваныч качнул головой, хлопнул себя  по голенищу и повел  за собой
лошадь. Земляк шел впереди.
     Это  было в понедельник.  А  в  среду утром Егор  Иваныч возвращался  в
деревню. Лошади  с ним  не  было.  Черный  мужик  провожал  Егор Иваныча  до
немецкой слободы.
     -- Ты не горюй, -- говорил мужик. -- Не было у тебя лошади, да и эта не
лошадь.   Ну,  пропил,--  эка  штука.  Зато,  браток,  вспрыснул.  Есть  что
вспомнить.
     Егор Иваныч шел молча, сплевывая длинную желтую слюну.
     И  только когда земляк, дойдя до слободы,  стал прощаться, Егор  Иваныч
сказал тихо:
     ---- А я, милый, два года солому лопал... зря...
     Земляк сердито махнул рукой и пошел назад.
     -- Стой!--закричал вдруг Егор  Иваныч страшным голосом.-- Стой! Дядя...
милый!
     -- Чего надо?--строго спросил мужик.
     -- Дядя... милый... братишка,-- сказал Егор Иваныч, моргая ресницами.--
Как  же  это? Два года  ведь солому  зря лопал... За какое самое... За какое
самое это... вином торгуют?
     Земляк махнул рукой и пошел в город.
     1923


     В приметы во всякие я, товарищи, не верю. Ерунда это.
     Ну, скажем,  поп идет, для  примеру.  Ну  идет и  идет.  Оставьте его в
покое.  Может, он в народный суд идет, или следователь его вызывает. Я почем
знаю? Зачем же  отсюда выводить всякие умозрения -- дескать, встретил  попа,
значит, худо будет? Ерунда это. Пустяки.
     Или,  скажем, черная кошка дорогу  перебежала...  Другой человек увидит
кошку и непременно назад лыжи повернет Испужается. Не пойдет по  делу. Пути,
дескать, не будет.
     Опять-----таки вздор. Опять ерунда. Ну бежит кошка -- что  из  того? Ну
пихни ее ногой или перебеги на другую сторону и иди спокойно по своим делам.
Так нет, назад вертаются
     Я, товарищи, открыто заявляю:  не верю  я в эти пустяки  вые приметы...
Раз такое было дело. Пригласил нас  Иван Иваныч Крюков, -- может, знаете? --
на свои именины.  Баба его, конечно, в  день именин крендель этакий огромный
спекла.  И  мелким сахаром сверху обсыпала. И выносит его на  блюде. На стол
ставит.
     А хозяин, заметьте, ручки свои потирает.
     --  Вот,  говорит,  обратите  ваше такое  внимание  на  этот  крендель.
Крендель,  говорит,  этот  не  простой.  Крендель,  говорит, с сюрпризом для
гостей.
     -- Ну? -- спрашиваем.
     --  Да,  говорит,  с сюрпризом.  Гривенник, говорит, серебряный  в  нем
запечен. Кому, говорит, гривенник достанется, тот и есть самый  счастливый в
жизни. Испытаем, говорит, счастье... Примета верная.
     Нарезал хозяин крендель. Стали кушать...
     А был  среди нас вдовец Петрович. Человек ужасно робкий и несчастливый.
Не везло ему в жизни:  и кобыла у него ногу  сломала, и баба у него, знаете,
недавно  скончалась  через  болезнь,  и вообще  по  всем  пунктам  не  перло
человеку.
     Так вот этот самый Петрович, как услышал про гривенник -- затрясся.
     --  Эх,  говорит, кабы мне гривенник достался. Кабы  мне  счастье такое
привалило.
     И сам навалился на крендель, жует -- хозяин даже резать нe поспевает.
     Съел, он одиннадцать кусков, на двенадцатом -- стоп!
     -- Угу, говорит, тут, кажется, гривенник. Под  языком... Сунул Петрович
палец в рот -- вытащить хотел,  да от радости, как  рыба, вздохнул внутрь  и
поперхнулся. И проглотил гривенник.
     Встал Петрович бледный из--за стола.
     --  Так,  говорит,  нельзя,  братцы. Надо,  говорит,  покрупней  монеты
запекать. Я, говорит, проглотил нечайно...
     Принялся народ хохотать над ним. А Петрович  не смеется. Стоит очумелый
возле стола и воду хлебает из ковшика.
     Попил водички, пришел в себя и тоже смеяться начал.
     --  Хотя, говорит, я и проглотил гривенник, но  все-----таки счастье ко
мне обернулось. Попрет мне теперь в жизни.
     Но Петровичу не поперло.
     К вечеру он заболел и через два дня помер в страшных мучениях.
     А  доктора  заявили,  будто  скончался  Петрович от  гривенника,  будто
гривенник в кишках  засел. Монета все-----таки  хотя и  некрупная, но новая,
шершавая, по краям зазубринки -- не проскользнуть.
     А хоронили  Петровича  по  гражданскому  обряду  и  без  попов.  В этом
отношении Петровичу поперло.
     1924


     В феврале я, братцы мои, заболел.
     Лег в городскую больницу. И вот лежу, знаете  ли, в городской больнице,
лечусь и душой отдыхаю.  А кругом тишь  и  гладь и  божья благодать.  Кругом
чистота и порядок, даже лежать неловко. А захочешь плюнуть -- плевательница.
     Сесть захочешь -- стул  имеется,  захочешь  сморкнуться -- сморкайся на
здоровье в руку,  а  чтоб  в простыню --  ни боже мой, в простыню нипочем не
позволяют. Порядка, говорят, такого нет.
     Ну и смиряешься.
     И нельзя не смириться. Такая вокруг забота, такая ласка, что лучше и не
придумать. Лежит, представьте себе, какой-----нибудь паршивенький чсловек, а
ему  и обед волокут, и кровать убирают,  и  градусники под  мышку ставят,  и
клистиры собственноручно пихают, и даже интересуются здоровьем.
     И кто интересуется? Важные, передовые люди -- врачи, доктора, сестрички
милосердия и опять же фельдшер Иван Иванович.
     И  такую  я  благодарность почувствовал ко  всему  этому персоналу, что
решил принести материальную благодарность.
     Всем, думаю, не дашь -- потрохов не хватит. Дам, думаю,  одному. А кому
-- стал присматриваться,
     И  вижу:  некому  больше дать, иначе  как  фельдшеру  Ивану  Ивановичу.
Мужчина, вижу, крупный и представительный и больше всех старается и даже  из
кожи вон лезет.
     Ладно, думаю,  дам ему.  И стал  обдумывать, как  ему всунуть,  чтоб  и
достоинство его не оскорбить, и чтоб не получить за это в рожу.
     Случай скоро представился.
     Подходит фельдшер к моей кровати. Здоровкается.
     -- Здравствуйте, говорит, как здоровье? Был ли стул?
     Эге, думаю, клюнуло.
     -- Как же, говорю, был стул, да кто-----то из больных унес. А ежели вам
присесть охота -- присаживайтесь в ноги на кровать. Потолкуем.
     Присел фельдшер на кровать и сидит.
     -- Ну, -- говорю ему, -- как вообще, что пишут, велики ли заработки?
     -- Заработки, говорит, не велики, но  которые интеллигентные больные  и
хотя бы при смерти, норовят непременно в руку сунуть.
     -- Изволите, говорю, хотя пока и не при смерти, но дать не отказываюсь.
И даже давно про это мечтаю.
     Вынимаю  деньги  и даю.  А он этак  любезно  принял  и сделал  реверанс
ручкой.
     А на другой день все и началось.
     Лежал я очень даже спокойно  и хорошо, и никто меня не тревожил до этих
пор, а  теперь  фельдшер Иван  Иванович словно ошалел  от моей  материальной
благодарности.
     За  день раз  десять  или пятнадцать припрется он  к моей  кровати. То,
знаете ли,  подушечки  поправит,  то  в ванну поволокет, то клизму предложит
поставить. Одними градусниками замучил он  меня, сукин  кот. Раньше за сутки
градусник или  два поставит -- только  и  всего.  А теперь  раз  пятнадцать.
Раньше ванна была прохладная и  мне  нравилась, а теперь  набуровит  горячей
воды -- хоть караул кричи.
     Я уже и этак, и так -- никак. Я ему, подлецу, деньги еще сую -- отстань
только, сделай милость, он еще пуще в раж входит и старается.
     Неделя прошла -- вижу, не могу больше.
     Запарился я, фунтов пятнадцать потерял, похудел и аппетита лишился.
     А фельдшер все старается.
     А раз он, бродяга, чуть даже меня в кипятке не сварил. Ей--богу.  Такую
ванну, подлец, сделал -- у меня аж мозоль на ноге лопнула и кожа сошла.
     Я ему говорю:
     -- Ты что же, говорю, мерзавец,  людей в кипятке  варишь? Не будет тебе
больше материальной благодарности.
     А он говорит:
     -- Не  будет  --  не  надо.  Подыхайте,  говорит,  без  помощи  научных
сотрудников.
     И вышел.
     А теперича  снова  идет все  попрежнему: градусники  ставят  один  раз,
клизму по мере надобности. И ванна снова  прохладная, и никто меня больше не
тревожит.
     Не зря борьба с чаевыми происходит. Ох, братцы, не зря!
     1924


     Нынче,  граждане, в  народных  судах  все больше  медиков судят.  Один,
видите ли, операцию погаными руками произвел, другой --  с носа очки обронил
в кишки  и  найти не может, третий -- ланцет потерял во внутренностях или же
не то отрезал, чего следует, какой--нибудь неопытной дамочке.
     Все это  не по--европейски. Все это круглое невежество. И  судить таких
врачей надо.
     Но вот за что, товарищи, судить будут  медика Егорыча? Конечно, высшего
образования у него нет. Но и вины особой нету.
     А заболел  тут  один мужичок.  Фамилия -- Рябов, профессия  --  ломовой
извозчик. Лет от роду -- тридцать семь. Беспартийный.
     Мужик  хороший -- слов  нету. Хотя и беспартийный, но в союзе состоит и
ставку по третьему разряду получает.
     Ну,  заболел. Слег. Подумаешь,  беда какая.  Пухнет, видите ли,  у него
живот и дышать трудно. Ну, потерпи! Ну, бутылочку с горячей водой приложи  к
брюху -- так нет. Испугался очень. Задрожал. И велит  бабе своей, не жалеючи
никаких денег, пригласить  наилучшего  знаменитого  врача. А баба  что? Баба
всплакнула насчет денег, но спорить с больным не стала. Пригласила врача.
     Является   этакий  долговязый  медик  с  высшим  образованием.  Фамилия
Воробейчик. Беспартийный.
     Ну, осмотрел он живот. Пощупал чего следует и говорит:
     --  Ерунда,  говорит.   Зря,  говорит,  знаменитых   врачей  понапрасну
беспокоите. Маленько  объелся  мужик  через меру.  Пущай,  говорит,  клистир
ставит и курей кушает.
     Сказал и ушел. Счастливо оставаться.
     А мужик загрустил.
     "Эх,  думает,  так  его  за ногу!  Какие  дамские рецепты ставит. Отец,
думает, мой  не знал легкие  средства,  и я  знать не желаю.  А курей  пущай
кушает международная буржуазия".
     И вот погрустил  мужик до вечера. А вечером велит бабе своей,  не жалея
никаких денег, пригласить знаменитого Егорыча с Малой Охты.
     Баба, конечно, взгрустнула насчет денег,  но спорить с больным не стала
-- поехала. Приглашает.
     Тот, конечно, покобенился.
     --  Чего,  говорит, я  после знаменитых медиков туда  и  обратно ездить
буду?  Я человек  без высшего  образования,  писать  знаю  плохо.  Чего  мне
взад--вперед ездить?
     Ну, покобенился, выговорил себе всякие льготы: сколько хлебом и сколько
деньгами -- и поехал. Приехал. Здравствуйте. Щупать руками желудок не стал.
     -- Наружный,  говорит, желудок тут  ни  при чем. Все, говорит,  дело во
внутреннем. А  внутренний  щупай -- болезнь  от  того  не  ослабнет.  Только
разбередить можно.
     Расспросил  он  только, чего  первый  медик  прописал  и какие  рецепты
поставил,  горько про себя  усмехнулся и  велит больному писать  записку  --
дескать, я здоров, и папаша покойный здоров, во имя отца и святого духа.
     И эту записку велит проглотить.
     Выслушал мужик, намотал на ус.
     "Ох,  думает, так его за ногу! Ученье свет  -- неученье тьма.  Говорило
государство: учись -- не учился. А как бы пригодилась теперь наука".
     Покачал мужик бороденкой и говорит через зубы:
     --  Нету, говорит, не  могу писать.  Не  обучен.  Знаю  только  фамилие
подписывать. Может, хватит?
     --  Нету, --  отвечает Егорыч, нахмурившись и  теребя усишки. --  Нету.
Одно фамилие не хватит. Фамилие, говорит, подписывать от  грыжи хорошо, а от
внутренней полная записка нужна.
     -- Чего же, -- спрашивает мужик, -- делать? Может, вы за меня напишете,
потрудитесь?
     -- Я  бы,  -- говорит  Егорыч, --  написал, да, говорит, очки на  рояли
забыл. Пущай кто-----нибудь из родных и знакомых пишет.
     Ладно. Позвали дворника Андрона.
     Дворник даром что беспартийный, а спец: писать и подписывать может.
     Пришел  Андрон.  Выговорил себе цену,  попросил карандаш, сам сбегал за
бумагой и стал писать.
     Час или два писал, вспотел, но написал:

     "Я здоров и папаша покойный здоров во имя отца и святого духа.
     Дворник дома No 6. Андрон".

     Написал. Подал мужику. Мужик глотал, глотал -- проглотил.
     А  Егорыч тем временем попрощался со всеми любезно и отбыл, заявив, что
за исход он не ручается -- не сам больной писал.
     А мужик повеселел, покушал даже, но к ночи все-----таки помер.
     А перед смертью рвало его сильно и в животе резало.
     Ну, помер -- рой землю, покупай гроб -- так нет. Пожалела баба денег --
пошла в союз жаловаться: дескать, нельзя ли с Егорыча деньги вернуть.
     Денег с Егорыча не вернули -- не таковский он, но дело всплыло.
     Разрезали  мужика.  И бумажку  нашли.  Развернули,  прочитали,  ахнули:
дескать, подпись не та,  дескать, подпись Андронова -- и  дело в суд. И суду
доложили: подпись не  та, бумажка обойная и размером  для желудка  велика --
разбирайтесь!
     А Егорыч заявил на следствии: "Я, братцы, ни при чем, не я писал, не  я
глотал и не я бумажку доставал. А что дворник Андрон подпись  свою поставил,
а не больного --недосмотрел я. Судите меня за недосмотр".
     А  Андрон  доложил:  "Я,  говорит,  два  часа  писал  и  запарился.  И,
запарившись,  свою  фамилию  написал.  Я,  говорит,  и  есть  убийца.  Прошу
снисхождения".
     Теперь Егорыча с Андроном судить будут. Неужели ж засудят?
     1924


     Хочется рассказать  про одного начальника. Очень уж глубоко  интересная
личность.
     Оно,  конечно,  жалко  --  не  помню,   в  каком  городе  эта  личность
существует.  В  свое  время читал  об  этом  начальнике небольшую  заметку в
харьковской  газете.  А насчет города -- позабыл.  Память дырявая.  В общем,
где-то около Харькова.
     Ну,  да это  не суть важно.  Пущай  население само разбирается  в своих
героях. Небось, узнают -- фамилия Дрожкин.
     Так вот, извольте видеть, было это в небольшом городе. Даже, по совести
говоря, не в городе, а в местечке.
     И было это в воскресенье.
     Представьте  себе  --  весна, весеннее солнышко  играет.  Природа,  так
сказать, пробуждается. Травка, возможно, что зеленеть начинает.
     Население, конечно, высыпало на улицу. Панели шлифует.
     И   тут  же  среди   населения  гуляет  собственной  персоной  помощник
начальника местной милиции товарищ Дрожкин.  С супругой. Прелестный ситцевый
туалет. Шляпа. Зонтичек. Калоши.
     И гуляют они, ну, прямо,  как простые смертные. Не гнушаются. Прямо так
и прут под ручку по общему тротуару.
     Доперли они до угла бывшей Казначейской улицы. Вдруг стоп. Среди, можно
сказать,  общего пешеходного  тротуара  -- свинья мотается.  Такая  довольно
крупная свинья, пудов, может быть, на семь.
     И пес  ее  знает,  откуда  она забрела. Но  факт,  что  забрела  и явно
нарушает общественный беспорядок.
     А тут, как на грех, -- товарищ Дрожкин с супругой.
     Господи,  твоя  воля!  Да, может, товарищу Дрожкину неприятно на свинью
глядеть? Может, ему  во внеслужебное время охота на какую-нибудь благородную
часть  природы  поглядеть?   А  тут  свинья.  Господи,   твоя  воля,   какие
неосторожные поступки со стороны свиньи!  И кто такую дрянь выпустил наружу?
Это же прямо невозможно!
     А главное -- товарищ Дрожкин вспыльчивый был. Он сразу вскипел.
     -- Это,-- кричит,-- чья свинья? Будьте любезны ее ликвидировать.
     Прохожие, известно, растерялись. Молчат.
     Начальник говорит:
     -- Это что ж делается средь бела дня! Свиньи прохожих затирают. Шагу не
дают шагнуть. Вот я ее сейчас из револьверу тяпну.
     Вынимает, конечно, товарищ Дрожкин револьвер. Тут среди местной публики
замешательство происходит. Некоторые, более опытные прохожие, с большим, так
сказать, военным стажем, в сторону сиганули в рассуждении пули.
     Только хотел начальник свинку угробить -- жена вмешалась. Супруга.
     --  Петя,--  говорит,-- не надо  ее из револьверу  бить.  Сейчас, может
быть, она
     под ворота удалится.
     Муж говорит:
     -- Не твое гражданское дело.  Замри на короткое время. Не  вмешивайся в
действия милиции.
     В это время из--под ворот такая небольшая старушка выплывает.
     Выплывает такая небольшая старушка и что-то ищет.
     -- Ахти,-- говорит,-- господи!  Да вот он где,  мой кабан. Не надо его,
товарищ начальник, из пистолета пужать. Сейчас я его уберу.
     Товарищ  Дрожкин  обратно  вспылил.  Может,  ему  хотелось  на  природу
любоваться, а тут, извиняюсь за выражение, неуклюжая старуха со свиньей.
     -- Ага,-- говорит,-- твоя свинья! Вот я ее сейчас из револьверу трахну.
А тебя в отделение отправлю. Будешь свиней распущать.
     Тут опять жена вмешалась.
     -- Петя, -- говорит, -- пойдем, за ради бога. Опоздаем же на обед.
     И, конечно, по глупости  своей, супруга  за  рукав потянула,-- дескать,
пойдем.
     Ужасно побледнел начальник милиции.
     -- Ах,  так, -- говорит,  -- вмешиваться в действия  и  в  распоряжения
милиции! За рукав хватать! Вот я тебя сейчас арестую.
     Свистнул товарищ Дрожкин постового.
     --  Взять,  --  говорит,  --  эту  гражданку.  Отправить  в  отделение.
Вмешивалась в действия милиции.
     Взял постовой неосторожную супругу за руку и повел в отделение.
     Народ безмолвствовал.
     А сколько  жена просидела в милиции и каковы  были последствия семейной
неурядицы  -- нам  неизвестно.  Об этом,  к  сожалению,  в газете  ничего не
говорится.
     1925


     Ах,  до  чего все-таки американцы  народ  острый!  Сколько удивительных
открытий, сколько великих  изобретений они  сделали!  Пар, безопасные бритвы
Жиллет,  вращение Земли  вокруг своей  оси  -- все это открыто  и  придумано
американцами и отчасти англичанами.
     А   теперь   извольте:   снова   осчастливлено   человечество--подарили
американцы  миру  особую машину  --  диктофон.  Конечно,  может,  эта машина
несколько и раньше придумана, но нам-то прислали ее только что.
     Это был торжественный и замечательный день, когда прислали эту машинку.
     Масса народу собралась посмотреть на эту диковинку.
     Многоуважаемый всеми Константин Иванович Деревяшкин снял с машины чехол
и благоговейно обтер ее тряпочкой. И в ту минуту мы  воочию убедились, какой
это  великий гений изобрел  ее.  Действительно:  масса винтиков,  валиков  и
хитроумных загогулинок бросилась нам в лицо. Было даже удивительно подумать,
как   эта  машинка,  столь  нежная  и  хрупкая  на  вид,  может  работать  и
соответствовать своему назначению.
     Ах, Америка, Америка,--какая это великая страна!
     Когда машина была осмотрена, многоуважаемый  всеми  товарищ Деревяшкин,
похвально отозвавшись об американцах, сказал несколько  вступительных слов о
пользе гениальных изобретений. Потом было приступлено к практическим опытам.
     -- Кто из вас,-- сказал Константин Иванович,-- желает сказать несколько
слов в этот гениальный аппарат?
     Тут выступил уважаемый товарищ Тыкин Василий. Худой  такой, длинный, по
шестому разряду получающий жалованье плюс за сверхурочные.
     -- Дозвольте,-- говорит,-- мне испробовать.
     Разрешили  ему. Подошел  он к машинке не без некоторого волнения, долго
думал,  чего бы ему  такое сказать, но, ничего не  придумав и  махнув рукой,
отошел от машины, искренне горюя о своей малограмотности.
     Затем подошел другой. Этот, не долго думая, крикнул в открытый рупор:
     -- Эй ты, чертова дура!
     Тотчас открыли крышку, вынули валик, вставили его  куда следует,  и что
же?  -- доподлинно и точно валик  передал  всем присутствующим вышеуказанные
слова.
     Тогда восхищенные  зрители  наперерыв  протискивались к  трубе,  пробуя
говорить то одну, то  другую фразу или  лозунг. Машинка послушно  записывала
все в точности.
     Тут  снова  выступил  Василий Тыкин, получающий  жалованье  по  шестому
разряду плюс сверхурочные,  и предложил кому-нибудь  из  общества неприлично
заругаться в трубу.
     Многоуважаемый  Константин  Иванович  Деревяшкин сначала  категорически
воспретил ругаться в  рупор и даже топнул ногой,  но потом, после некоторого
колебания,  увлеченный этой  идеей, велел позвать из соседнего дома  бывшего
черноморца--отчаянного ругателя и буяна.
     Черноморец не заставил себя долго ждать -- явился.
     -- Куда,-- спрашивает,-- ругаться? В какое отверстие?
     Ну, указали  ему,  конечно.  А он  как загнет  -- аж сам многоуважаемый
Деревяшкин руками развел,-- дескать, здорово пущено, это вам не Америка.
     Засим,   еле  оторвав   черноморца  от  трубы,   поставили   валик.   И
действительно, аппарат опять в точности и неуклонно произвел запись.
     Тогда  все  снова стали подходить, пробуя  ругаться в отверстие на  все
лады  и наречия. Потом стали изображать  различные звуки: хлопали  в ладоши,
делали   ногами    чечетку,   щелкали    языком   --   машинка   действовала
безотлагательно.
     Тут,  действительно,  все  увидели, насколько велико  и  гениально  это
изобретение.
     Единственно только жаль, что эта  машинка оказалась несколько хрупкая и
не  приспособленная  к резким  звукам.  Так,  например,  Константин Иванович
выстрелил  из нагана, и, конечно, не  в трубу, а, так сказать, сбоку,  чтобы
для истории  запечатлеть на валик  звук выстрела  -- и что же? -- оказалось,
что машинка испортилась, сдала.
     С этой стороны лавры американских изобретателей и спекулянтов несколько
меркнут и понижаются.
     Впрочем,  заслуга  ихняя  все  же  велика  и  значительна  перед  лицом
человечества.
     1925


     Давеча, граждане, воз кирпичей по улице провезли. Ей-богу!
     У  меня, знаете, аж  сердце затрепетало от радости. Потому строимся же,
граждане.
     Кирпич-то ведь не зря же везут.  Домишко, значит,  где-нибудь строится.
Началось -- тьфу, тьфу, не сглазить!
     Лет,  может,  через  двадцать,  а  то и меньше,  у  каждого гражданина,
небось, по цельной комнате будет. А ежели  население  шибко не увеличится и,
например, всем аборты разрешат  --  то  и по две. А то  и по  три на рыло. С
ванной.
     Вот  заживем-то когда,  граждане! В  одной  комнате,  скажем, спать,  в
другой  гостей  принимать,  в третьей  еще чего-нибудь...  Мало ли  делов-то
найдется при такой свободной жизни!
     Ну,  а  пока  что  трудновато   насчет  квадратной  площади.  Скуповато
получается ввиду кризиса.
     Я вот, братцы, в Москве жил. Недавно только оттуда вернулся. Испытал на
себе этот кризис.
     Приехал я, знаете, в Москву.  Хожу с вещами по улицам. И то  есть ни  в
какую. Не то что остановиться негде -- вещей положить некуда.
     Две недели, знаете, проходил по  улицам с вещами -- оброс бороденкой  и
вещи  порастерял.  Так,  знаете,  налегке   и  хожу  без  вещей.  Подыскиваю
помещение.
     Наконец в одном доме какой-то человечек по лестнице спущается.
     -- За тридцать рублей,-- говорит,-- могу вас устроить в ванной комнате.
Квартирка,--  говорит,--  барская...  Три  уборных... Ванна...  В  ванной,--
говорит,--  и живите себе. Окон,--  говорит,-- хотя  и нету,  но зато  дверь
имеется. И вода под рукой. Хотите,-- говорит,-- напустите полную ванну  воды
и ныряйте себе хоть цельный день.
     Я говорю:
     --  Я,  дорогой товарищ, не  рыба. Я,--говорю,--не нуждаюсь нырять. Мне
бы,-- говорю,-- на суше пожить. Сбавьте,-- говорю,-- немного за мокроту.
     Он говорит:
     -- Не могу, товарищ. Рад  бы, да не  могу.  Не от меня целиком зависит.
Квартирка коммунальная. И цена у нас на ванну выработана твердая.
     --  Ну,  что  ж,-- говорю,--  делать? Ладно. Рвите,-- говорю,-- с  меня
тридцать и допустите,-- говорю,-- скорее. Три  недели,-- говорю,-- по панели
хожу. Боюсь,-- говорю,-- устать.
     Ну, ладно. Пустили. Стал жить.
     А ванна,  действительно, барская. Всюду, куда ни ступишь ---- мраморная
ванна, колонка и крантики. А сесть, между прочим, негде. Разве что на бортик
сядешь, и то вниз валишься, в аккурат в мраморную ванну.
     Устроил тогда настил из досок, живу.
     Через месяц, между прочим, женился.
     Такая, знаете, молоденькая, добродушная супруга попалась. Без комнаты.
     Я думал, через эту ванну она от меня  откажется, и не увижу я семейного
счастья и уюта, но она ничего, не отказывается. Только  маленько нахмурилась
и отвечает:
     -- Что  ж,--  говорит,-- и  в ванне  живут  добрые люди. А в крайнем,--
говорит,--  случае, перегородить можно. Тут,-- говорит,-- к примеру, будуар,
а тут столовая...
     Я говорю:
     -- Перегородить, гражданка, можно. Да  жильцы,--  говорю,-- дьяволы, не
дозволяют. Они и то говорят: никаких переделок.
     Ну, ладно. Живем как есть.
     Меньше чем через год у нас с супругой небольшой ребеночек рождается.
     Назвали его Володькой  и живем дальше. Тут же  в ванне его  купаем -- и
живем.
     И  даже, знаете, довольно отлично получается. Ребенок то есть ежедневно
купается и совершенно не простуживается.
     Одно только неудобство -- по вечерам коммунальные жильцы лезут в ванную
мыться.
     На это время всей семьей приходится в коридор подаваться.
     Я уж и то жильцов просил:
     --    Граждане,--   говорю,--    купайтесь    по    субботам.    Нельзя
же,--говорю,--ежедневно  купаться. Когда  же,-- говорю,-- жить-то? Войдите в
положение.
     А их,  подлецов,  тридцать два  человека. И  все  ругаются. И, в случае
чего, морду грозят набить.
     Ну, что ж делать -- ничего не поделаешь. Живем как есть.
     Через  некоторое время мамаша супруги  моей  из  провинции прибывает  в
ванну. За колонкой устраивается.
     --  Я,-- говорит,--  давно  мечтала внука качать.  Вы,-- говорит,--  не
можете мне отказать в этом развлечении.
     Я говорю:
     --  Я и не  отказываю. Валяйте,-- говорю,--  старушка. качайте.  Пес  с
вами. Можете,-- говорю,-- воды в ванную напустить -- и ныряйте с внуком.
     А жене говорю:
     -- Может, гражданка, к вам еще родственники приедут, так уж вы говорите
сразу, не томите.
     Она говорит:
     -- Разве что братишка на рождественские каникулы...
     Не дождавшись  братишки, я из  Москвы  выбыл. Деньги семье  высылаю  по
почте.
     1925


     Трудный этот русский язык, дорогие граждане! Беда, какой трудный.
     Главная причина в том, что  иностранных слов в нем до  черта. Ну, взять
французскую  речь. Все  хорошо  и  понятно.  Кескесе, мерси, комси  --  все,
обратите ваше внимание, чисто французские, натуральные, понятные слова.
     А нуте-ка, сунься теперь  с русской фразой--беда. Вся  речь  пересыпана
словами с иностранным, туманным значением.
     От этого затрудняется речь, нарушается дыхание и треплются нервы.
     Я  вот  на  днях  слышал   разговор.  На  собрании  было.  Соседи   мои
разговорились.
     Очень  умный и интеллигентный разговор  был, но  я, человек без высшего
образования, понимал ихний разговор с трудом и хлопал ушами.
     Началось дело с пустяков.
     Мой сосед, не старый еще мужчина, с бородой, наклонился к своему соседу
слева и вежливо спросил:
     -- А что, товарищ, это заседание пленарное будет али как?
     -- Пленарное,-- небрежно ответил сосед.
     -- Ишь ты,-- удивился  первый,-- то-то я и гляжу, что такое? Как  будто
оно и пленарное.
     --  Да  уж будьте  покойны,-- строго ответил второй.--  Сегодня  сильно
пленарное и кворум такой подобрался-- только держись.
     -- Да ну? -- спросил сосед.-- Неужели и кворум подобрался?
     -- Ей-богу,-- сказал второй.
     -- И что же он, кворум-то этот?
     -- Да ничего,-- ответил сосед, несколько растерявшись.-- Подобрался,  и
все тут.
     -- Скажи на милость,-- с огорчением покачал  головой первый сосед.--  С
чего бы это он, а?
     Второй сосед развел  руками  и строго посмотрел на  собеседника,  потом
добавил с мягкой улыбкой:
     -- Вот вы, товарищ,  небось, не одобряете эти пленарные  заседания... А
мне  как-то  они  ближе. Все как-то, знаете ли, выходит в них  минимально по
существу  дня...  Хотя  я, прямо  скажу,  последнее время отношусь  довольно
перманентно  к  этим  собраниям.  Так,  знаете ли, индустрия  из  пустого  в
порожнее.
     -- Не  всегда  это,-- возразил  первый.-- Если, конечно,  посмотреть  с
точки зрения.  Вступить,  так сказать,  на  точку  зрения и оттеда, с  точки
зрения, то да, индустрия конкретно.
     -- Конкретно фактически,-- строго поправил второй.
     -- Пожалуй,-- согласился собеседник.--  Это я тоже  допущаю.  Конкретно
фактически. Хотя как когда...
     --  Всегда,--  коротко   отрезал  второй.--Всегда,  уважаемый  товарищ.
Особенно, если после речей подсекция заварится минимально. Дискуссии и крику
тогда не оберешься...
     На трибуну  взошел человек  и махнул рукой. Все  смолкло. Только соседи
мои, несколько  разгоряченные спором, не сразу замолчали. Первый сосед никак
не  мог  помириться  с  тем,  что  подсекция  заваривается  минимально.  Ему
казалось, что подсекция заваривается несколько иначе.
     На соседей моих зашикали. Соседи пожали плечами и смолкли. Потом первый
сосед снова наклонился ко второму и тихо спросил:
     -- Это кто ж там такой вышедши?
     --  Это?  Да  это  президиум вышедши.  Очень острый  мужчина. И  оратор
первейший. Завсегда остро говорит по существу дня.
     Оратор простер руку вперед и начал речь.
     И   когда  он  произносил   надменные  слова  с  иностранным,  туманным
значением, соседи мои сурово кивали  головами.  Причем  второй сосед  строго
поглядывал на первого, желая  показать, что он все же  был прав в только что
законченном споре.
     Трудно, товарищи, говорить по-русски!
     1925


     Как хотите, товарищи, а Николаю Ивановичу я очень сочувствую. Пострадал
этот милый человек на все шесть гривен и ничего такого особенно  выдающегося
за эти деньги не видел.
     Только что характер у него оказался мягкий и уступчивый.  Другой  бы на
его месте все кино, может, разбросал и публику из залы выкурил. Потому шесть
гривен ежедневно на полу не валяются. Понимать надо.
     А в субботу  голубчик наш, Николай Иванович,  немножко, конечно, выпил.
После получки.
     А был этот  человек  в высшей степени сознательный. Другой бы  выпивший
человек начал бузить и расстраиваться, а Николай Иванович чинно и благородно
прошелся по  проспекту.  Спел что-то там такое.  Вдруг  глядит  -- перед ним
кино.
     "Дай, думает, все равно -- зайду в кино. Человек, думает, я культурный,
полуинтеллигентный,  чего  мне зря по  панелям  в  пьяном виде  трепаться  и
прохожих задевать? Дай,  думает,  я ленту в  пьяном виде  посмотрю.  Никогда
ничего подобного не видел".
     Купил он за свои пречистые билет. И сел в переднем ряду. Сел в переднем
ряду и чинно -- благородно смотрит.
     Только, может, посмотрел  он  на  одну надпись,  вдруг  в  Ригу поехал.
Потому очень тепло в зале, публика дышит, и темнота  на психику благоприятно
действует.
     Поехал  в Ригу наш Николай Иванович,  все чинно -- благородно -- никого
не трогает, экран руками не хватает, лампочек не выкручивает, а сидит себе и
тихонько в Ригу едет.
     Вдруг стала трезвая  публика выражать недовольствие по  поводу, значит,
Риги.
     -- Могли бы, говорят, товарищ, для  этой цели в  фойе пройтись, только,
говорят, смотрящих драму отвлекаете на другие идеи.
     Николай  Иванович  --  человек  культурный,  сознательный  -- не  стал,
конечно, зря спорить и горячиться. А встал и пошел тихонько.
     "Чего, думает, с трезвыми связываться? От них скандалу не оберешься".
     Пошел он к выходу. Обращается в кассу.
     -- Только что,  говорит, дамочка, куплен  у вас  билет,  прошу  вернуть
назад деньги. Потому как не могу картину глядеть -- меня в темноте развозит.
     Кассирша говорит:
     --  Деньги мы  назад выдавать не  можем, ежели  вас  развозит  -- идите
тихонько спать.
     Поднялся тут  шум и перебранка.  Другой бы на месте Николая Иваньиа  за
волосья бы выволок  кассиршу из кассы  и вернул бы свои пречистые. А Николай
Иванович, человек тихий и культурный, только, может, раз и пихнул кассиршу.
     -- Ты,  говорит, пойми, зараза, не смотрел я еще на  твою ленту. Отдай,
говорят, мои пречистые.
     И все так  чинно--благородно,  без скандалу -- просит, вообще,  вернуть
свои же деньги.
     Тут заведующий прибегает.
     -- Мы, говорит, деньги назад  не вертаем, раз,  говорит,  взято, будьте
любезны досмотреть ленту.
     Другой бы на месте Николая  Ивановича  плюнул  бы  в  зава  и  пошел бы
досматривать за свои пречистые. А Николай Иванычу очень грустно стало насчет
денег, начал он горячо объясняться и обратно в Ригу поехал.
     Тут, конечно,  схватили  Николая  Ивановича, как  собаку,  поволокли  в
милицию. До утра продержали. А утром взяли с него трешку штрафу и выпустили.
     Очень мне  теперь  жалко Николая Ивановича. Такой, знаете,  прискорбный
случай: человек, можно  сказать,  и  ленты  не глядел, только  что  за билет
подержался --  и  пожалуйте,  гоните  за  это мелкое  удовольствие три шесть
гривен. И за что, спрашивается, три шесть гривен?
     1926


     Я, конечно, человек непьющий. Ежели другой раз и выпью, то мало -- так,
приличия ради или славную компанию поддержать.
     Больше как  две бутылки  мне  враз нипочем  не  употребить. Здоровье не
дозволяет.  Один раз,  помню, в  день  своего  бывшего  ангела,  я  четверть
выкушал.
     Но это  было  в  молодые, крепкие  годы, когда  сердце отчаянно в груди
билось и в голове мелькали разные мысли.
     А теперь старею.
     Знакомый ветеринарный фельдшер,  товарищ Птицын, давеча осматривал меня
и даже, знаете, испугался. Задрожал.
     --  У  вас, говорит,  полная  девальвация.  Где,  говорит, печень,  где
мочевой  пузырь,  распознать,   говорит,  нет  никакой  возможности.  Очень,
говорит, вы сносились.
     Хотел  я этого  фельдшера побить, но после остыл  к  нему. "Дай, думаю,
сперва к хорошему врачу схожу, удостоверюсь".
     Врач никакой девальвации не нашел.
     --  Органы,  говорит,  у  вас довольно  в  аккуратном виде.  И  пузырь,
говорит, вполне порядочный и не протекает. Что касается сердца  -- очень еще
отличное, даже, говорит, шире, чем надо. Но, говорит, пить
     вы перестаньте, иначе очень просто смерть может приключиться.
     А помирать, конечно, мне неохота. Я жить люблю. Я  человек еще молодой.
Мне  только-только в начале нэпа сорок три  года стукнуло.  Можно сказать, в
полном расцвете сил и здоровья. И сердце в груди широкое. И пузырь, главное,
не протекает. С таким пузырем жить да радоваться. "Надо, думаю, в самом деле
пить бросить". Взял и бросил.
     Не пью и не пью. Час не пью, два не пью.
     В пять  часов  вечера пошел, конечно, обедать в столовую.  Покушал суп.
Начал вареное мясо кушать -- охота выпить. "Заместо,  думаю, острых напитков
попрошу чего-нибудь помягче -- нарзану или же лимонаду".
     Зову:
     --  Эй, говорю, который тут мне порции подавал, неси мне,  куриная твоя
голова, лимонаду.
     Приносят, конечно,  мне лимонаду на интеллигентном  подносе. В графине.
Наливаю в стопку.
     Пью я  эту стопку, чувствую: кажись, водка. Налил  eще. Ей-богу, водка.
Что за черт! Налил остатки -- самая настоящая водка.
     -- Неси, кричу, еще! "Вот, думаю, поперло-то!" Приносит еще.
     Попробовал еще. Никакого сомнения не осталось -- самая натуральная.
     После, когда деньги заплатил, замечание все-таки сделал.
     -- Я, говорю, лимонаду просил, а ты чего носишь, куриная твоя голова?
     Тот говорит:
     -- Так что это у нас завсегда лимонадом зовется. Вполне законное слово.
Еще  с прежних времен... А  натурального лимонаду, извиняюсь, не  держим  --
потребителя нету.
     -- Неси, говорю, еще последнюю.
     Так  и  не  бросил. А желание было горячее. Только  вот  обстоятельства
помешали. Как говорится -- жизнь диктует свои законы. Надо подчиняться.
     1926


     Жизнь,  братцы мои,  совершенно становится нормальной.  Все определенно
достигает довоенного качества.
     Даже такая  житейская  мелочь,  как похороны, и  те заметно приобретают
довоенный уровень.
     Снова  появились фигурные  колесницы.  Гробы  опять-таки  выпускаются с
ручками.  Факельщики ходят. Некоторые  частники затягивают лошадей  сетками,
чтобы грубый вид животного не оскорблял родственника.
     Провожающие  родственники  тоже  заметно  подтянулись: идут  кучно,  не
вразброд. Многие, несмотря на мануфактурный кризис, попрежнему украшают свои
шляпки черным коленкором.
     Не очень давно я даже видел,  как впереди шествия кидали еловые ветки и
сучки.   Правда,  ветки  эти  тут  же  моментально  подбирали  сзади  идущие
родственники и прохожие, и даже в некоторых местах происходила свалка, но от
этого пышность обряда нисколько не уменьшалась.
     Вообще говоря, все приходит в свою норму. Прямо помереть приятно.
     А в  каком-нибудь в двадцатом  году да  разве  ж обращали  внимание  на
какие-нибудь такие обряды?
     Один раз помню я, братцы  мои, обнаружен  был труп под  воротами нашего
дома. На Васильевском острове.
     Особого переполоху не было, но экстренное собрание все-таки устроили.
     Председатель комитета выступил тогда с небольшой речью.
     --  Международное  положение,  говорит,  такое-то,  а   наряду  с  этим
происходят  такие  мелкие  факты  и поступки.  Некоторым  гражданам  неохота
регистрировать и хоронить свои трупы, вот они и кидают  под чужие ворота.  В
короткое  время второй случай на  нашей улице. Хороните  коллективно. У меня
своих делов по горло.
     Время   было  тогда   простое.  Пища  грубая.  Пища  эта  не  дозволяла
фантазировать  и  обдумывать  обряды.  Взяли жильцы  и  вечером  коллективно
отнесли труп к соседнему дому. И положили под ворота.
     Дней пять или шесть мотали этот труп по разным домам. А после - куда-то
увезли.
     Так  вот,  я  и  говорю.  Жили тогда  просто.  Никакой мишуры,  никакой
суеты--сует не было.
     Спасибо, братцы мои, что не подох я в дведцатом году.
     Сейчас  все-таки  себя, через  эти  обряды,  вроде  как человеком  себя
чувствуешь.
     1926


     Я,  граждане,  надо сказать, недавно телефон  себе поставил. Потому  по
нынешним торопливым временам без телефона как без рук.
     Мало ли -- поговорить по телефону или, например, позвонить куда-нибудь.
     Оно,  конечно, звонить некуда -- это действительно верно. Но, с  другой
стороны,  рассуждая материально, сейчас не  девятнадцатый год. Это  понимать
надо.
     Это в девятнадцатом году не то что без телефона обходились -- не жравши
сидели, и то ничего.
     А,  скажем,  теперь -- за  пять целковых аппараты тебе  вешают. Господи
твоя воля!
     Хочешь -- говори по нем, не  хочешь -- как хочешь. Никто  на  тебя не в
обиде. Только плати денежки.
     Оно, конечно, соседи с непривычки обижались.
     --  Может, говорят,  оно  и ночью звонить будет, так  уж  это вы -- ах,
оставьте.
     Но только  оно  не то что  ночью, а  и  днем, знаете,  не  звонит. Оно,
конечно,  всем  окружающим  я дал номера  с  просьбой позвонить.  Но,  между
прочим, все оказались беспартийные товарищи и к телефону мало прикасаются.
     Однако все-таки  за аппарат  денежки  не  даром плачены.  Пришлось-таки
недавно позвонить по очень важному и слишком серьезному делу.
     Воскресенье было.
     И сижу я, знаете, у стены. Смотрю, как это оно оригинально висит. Вдруг
как оно  зазвонит.  То  не  звонило,  не  звонило, а  тут  как  прорвет.  Я,
действительно, даже испугался.
     "Господи, думаю, звону-то сколько за те же деньги!"
     Снимаю осторожно трубку за свои любезные.
     -- Алло, говорю, откуда это мне звонят?
     -- Это, говорят, звонят вам по телефону.
     -- А что, говорю, такое стряслось и кто, извиняюсь, будет у аппарата?
     -- Это, отвечают, у аппарата будет одно  знакомое  вам лицо. Приходите,
говорят, по срочному делу в пивную на угол Посадской.
     "Видали,  думаю, какие удобства! А не будь  аппарата -- что бы это лицо
делало? Пришлось бы этому лицу на трамвае трястись".
     -- Алло, говорю, а что это за такое лицо и какое дело? Однако в аппарат
молчат и на это не отвечают.
     "В пивной, думаю, конечно,  выяснится". Поскорее, сию  минуту одеваюсь.
Бегу  вниз.  Прибегаю  в  пивную. Народу,  даром  что  днем,  много.  И  все
незнакомые.
     -- Граждане, говорю, кто мне сейчас звонил и по какому, будьте любезны,
делу?
     Однако посетители молчат и не отвечают.
     "Ах, какая, думаю, досада. То звонили, звонили, а то нет никого".
     Сажусь к столику. Прошу подать пару.
     "Посижу,  думаю,  может, и  придет кто-нибудь.  Странные, думаю,  какие
шутки".
     Выпиваю пару, закусываю и иду домой.
     Иду домой.
     А дома то есть  полный кавардак.  Обокраден. Нету синего костюма и двух
простынь.
     Подхожу к аппарату. Звоню срочно.
     --  Алло, говорю, барышня,  дайте в  ударном порядке уголовный  розыск.
Обокраден,  говорю, вчистую. Специально отозвали в пивную для  этой цели. По
телефону.
     Барышня говорит:
     -- Будьте любезны -- занято. Звоню позже.
     Барышня говорит:
     -- Кнопка не работает, будьте любезны.
     Одеваюсь. Бегу, конечно, вниз. И на трамвае в уголовный розыск.
     Подаю заявление. Там говорят:
     -- Расследуем.
     Я говорю:
     -- Расследуйте и позвоните.
     Они говорят:
     -- Нам, говорят,  звонить как  раз некогда. Мы, говорят, и  без звонков
расследуем, уважаемый товарищ.
     Чем все это кончится -- не  знаю. Больше никто мне не звонил. А аппарат
висит.
     1926


     Главная причина, что Володька Боков маленько окосевши был. Иначе,
     конечно,  не пошел бы он  на такое преступление. Он  выпивши был.  Если
хотите
     знать, Володька Боков перед самым поездом скляночку эриванской выпил да
     пивком добавил. А насчет еды -- он съел  охотничью сосиску. Разве ж это
еда?
     Ну, и развезло парнишку. Потому состав сильно едкий получается. И башку
от
     этого крутит, и в груди всякие идеи назревают, и поколбаситься перед
     уважаемой публикой охота.
     Вот Володя сел в поезд и начал маленько проявлять себя. Дескать, он это
     такой человек,  что все ему можно. И даже народный суд, в случае  ежели
чего,
     завсегда за него заступится. Потому у него,-- пущай публика знает,--
     происхождение очень отличное. И родной дед его был коровьим пастухом, и
     мамаша его была наипростая баба...
     И вот мелет Володька языком,--струя на него такая нашла,-- погордиться
     захотел.
     А тут  какой-то напротив Володьки гражданин обнаруживается. Вата у него
в
     ухе, и одет чисто, не без комфорта.
     И говорит он:
     -- А ты, -- говорит, -- потреплись еще, так тебя и заметут на первом
     полустанке.
     Володька говорит:
     -- Ты мое самосознание не задевай. Не могут меня замести в силу
     происхождения. Пущай я чего хочешь сделаю -- во всем мне будет льгота.
     Ну, струя на него такая напала. Пьяный же.
     А публика начала выражать свое недовольство по этому поводу. А которые
     наиболее ядовитые, те подначивать  начали.  А какой-то в синем картузе,
подлая
     его душа, говорит:
     -- А ты,-- говорит,-- милый, стукани вот вдребезги по окну, а мы,--
     говорит,-- пущай посмотрим,-- заметут тебя, или тебе ничего не будет.
     Или,-- говорит,-- еще того чище,-- стекла ты не тронь, а останови поезд
за эту
     ручку... Это тормоз...
     Володька говорит:
     -- За какую за эту ручку? Ты,-- говорит,-- паразит, точнее выражайся.
     Который в синем картузе отвечает:
     -- Да  вот за эту. Это  тормоз  Вестингауза.  Дергани его слева  в  эту
сторону.
     Публика   и   гражданин,  у  которого  вата  в  ухе,  начали,  конечно,
останавливать
     поднатчика. Дескать, довольно стыдно трезвые идеи внушать окосевшему
     человеку.
     А Володька Боков встал и сразу как дерганет ручку.
     Тут все и онемели сразу. Молчание сразу среди пассажиров наступило.
     Только  слышно,  как  колесья чукают. И ничего  больше. Который в синем
картузе,
     тот ахнул.
     -- Ах, -- говорит, -- холера, остановил ведь...
     Тут многие с места повскакали. Который в синем картузе -- на площадку
     пытался выйти от греха. Пассажиры не пустили.
     У которого вата в ухе, тот говорит:
     -- Это хулиганство. Сейчас ведь поезд остановится... Транспорт от этого
     изнашивается. Задержка, кроме того.
     Володька Боков сам испугался малость.
     -- Держите,-- говорит,-- этого, который в синем картузе. Пущай вместе
     сядем. Он меня подначил.
     А поезд между тем враз не остановился. Публика говорит:
     -- Враз  и не  может поезд  останавливаться. Хотя и дачный поезд, а ему
после
     тормоза разбег полагается-- двадцать пять  саженей. А по мокрым рельсам
и того
     больше.
     А поезд между тем идет и идет себе. Версту проехали -- незаметно
     остановки.
     У которого вата в ухе -- говорит:
     -- Тормоз-то,-- говорит,-- кажись, тово... неисправный.
     Володька говорит:
     -- Я ж и говорю: ни хрена мне не будет. Выкусили?
     И сел. А на остановке вышел на площадку, освежился малость и домой
     прибыл трезвый, что стеклышко.
     1926


     Как в других городах проходит режим экономии, я, товарищи, не знаю.
     А вот в городе Борисове этот режим очень выгодно обернулся.
     За одну короткую зиму в одном только нашем учреждении семь сажен еловых
дров сэкономлено. Худо ли!
     Десять  лет такой экономии -- это десять кубов все-таки.  А  за сто лет
очень  свободно три барки сэкономить можно. Через  тысячу лет вообще дровами
торговать можно будет.
     И об  чем только народ раньше думал? Отчего такой выгодный режим раньше
в обиход не вводил?  Вот обидно-то! А начался у нас этот самый  режим  еще с
осени.
     Заведующий у  нас --  свой парень. Про все с нами советуется и  говорит
как с родными. Папироски даже, сукин сын, стреляет.
     Так приходит как-то этот заведующий и объявляет:
     -- Ну вот, ребятушки, началось... Подтянитесь! Экономьте что-нибудь там
такое...
     А  как  и  чего  экономить -- неизвестно. Стали мы  разговаривать, чего
экономить. Бухгалтеру, что ли, черту седому, не заплатить, или еще как.
     Заведующий говорит:
     -- Бухгалтеру,  ребятушки, не  заплатишь, так он,  черт  седой, живо  в
охрану труда смотается. Этого нельзя будет. Надо еще что-нибудь придумать.
     Тут, спасибо, наша уборщица Нюша женский вопрос на рассмотрение вносит.
     -- Раз,  говорит, такое  международное положение  и вообше  труба,  то,
говорит,  можно,  для примеру, уборную не  отапливать. Чего  там зря поленья
перегонять? Не в гостиной!
     --  Верно,   говорим,  нехай  уборная  в  холоде  постоит.  Сажен  семь
сэкономим, может  быть.  А что прохладно будет так  это отнюдь  не худо.  По
морозцу-то публика задерживаться не будет. От этого даже  производительность
может актуально повыситься.
     Так и сделали. Бросили топить -- стали экономию подсчитывать.
     Действительно,  семь  сажен сэкономили. Стали восьмую экономить, да тут
весна ударила. Вот обидно-то!
     Если б, думаем, не чертова весна, еще бы полкуба сэкономили.
     Подкузьмила, одним словом, нас весна.  Ну да и семь  сажен, спасибо, на
полу не валяются. А что труба там какая-то от мороза оказалась лопнувши, так
эта  труба, выяснилось, еще при  царском режиме была поставлена. Такие трубы
вообще с корнем выдергивать надо.
     Да  оно  до  осени  свободно  без трубы обойдемся А осенью какую-нибудь
дешевенькую поставим. Не в гостиной!
     1926


     Говорят,  верблюд месяц может ничего не жрать. Вот это дивное животное!
Он, говорят, пососет какую-нибудь травку, понюхает камушек, и с него хватит,
сыт по горло. Вот это благородное животное!
     А  теперь,  скажем,  человек.  Человеку ежедневно  чего-нибудь  пожрать
нужно. Он
     какой-нибудь там  травинкой не  прельстится и камней  нюхать не станет.
Ему вынь да
     положь  чего-нибудь этакое  острое.  Суп и на второе рыбу де-валяй. Вот
что он любит.
     И мало того что человек ежедневно пищу жрет, а еще  и костюмы  носит, и
пьет,
     и в баню ходит.
     Ох, эти же люди чистое  разорение для  государства! Вот  тут  и проводи
режим экономии. Вот тут и сокращай разбухшие штаты.
     Для примеру, человека ради экономии сократишь, а  он и после сокращения
все свое -- жрет, а еще и костюмы носит. То есть откуда он так ухитряется --
удивляться приходится. Чистое разорение.
     Вот  с  нашего двора Палька Ершов под режим  экономии попал.  Сократили
парня.
     Ну, думаем, пропал Палька Ершов. Чего он теперь делать будет, раз режим
экономии?
     Только видим -- нет, не пропал.  Вышел во  двор сразу после сокращения,
гуляет, плюется через зубы.
     -- Это, говорит,  я знал.  Я, говорит,  ребятишки, завсегда под лозунги
попадаю. Седьмой раз меня сокращают.  Как какой  лозунг объявят -- режим или
борьба за качество, --так мне всегда крышка. Я к этому привыкши.
     -- Ну, говорим, привычка привычкой, а хлебать-то чего теперь будешь?
     -- Да уж, говорит, жрать придется. Не верблюд.
     Ну, думаем, пропал. На словах только хорохорится, а сам подохнет.
     Только проходит месяц  и два. Нет, не дохнет. Курит, плюется через зубы
и костюмы носит.
     Ну,  думаем, или он, собака, ежедневно госбанки грабит,  или деньги сам
печатает.
     --  Палька, говорим, откройся, ослобони свою совесть.  Чем ты, говорим,
бродяга, кормишься?
     А он говорит:
     -- Да, знаете, ребятишки, я на другую службу поступил.
     Трудновато,  думаем,   с   такими  отчаянными  людьми  режим   экономии
проводить. Их сокращают, а они все свое - пьют, жрут и костюмы носят.
     С верблюдами малость было бы полегче.
     1926


     До деревни Горки было всего, я полагаю, версты три.  Однако пешком идти
я
     не рискнул. Весенняя грязь буквально доходила до колена.
     Возле  самой  станции,  у  кооператива,  стояла  крестьянская  подвода.
Немолодой мужик в зимней шапке возился около лошади.
     -- А что, дядя,-- спросил я,-- не подвезешь ли меня до Горок?
     -- Подвезти можно, -- сказал мужик, -- только даром мне нет расчету
     тебя подвозить. Рублишко надо  мне с  тебя взять,  милый  человек. Дюже
дорога трудная.
     Я сел в телегу, и мы тронулись.
     Дорога, действительно, была аховая. Казалось, дорога была специально
     устроена  с  тем  тонким  расчетом,  чтобы вся  весенняя  дрянь со всех
окрестных нолей стекала  именно  сюда.  Жидкая грязь покрывала почти  полное
колесо.
     -- Грязь-то какая,-- сказал я.
     -- Воды, конечно, много,-- равнодушно ответил мужик.
     Он  сидел  на передке, свесив вниз ноги,  и непрестанно цокал на лошадь
языком. Между  прочим, цокал он языком абсолютно всю дорогу. И только  когда
переставал цокать хоть на  минуту, лошадь поводила назад  ушами и добродушно
останавливалась.
     Мы отъехали шагов  сто, как вдруг позади  нас, у кооператива,  раздался
истошный бабий крик.
     И какая-то баба в  сером платке, сильно размахивая руками  и ругаясь на
чем свет стоит, торопливо шла за телегой, с трудом  передвигая ноги в жидкой
грязи.
     -- Ты что ж это, бродяга! -- кричала баба, доходя в некоторых словах до
полного визгу.-- Ты кого же  посадил-то,  черт  рваный? Обормот,  горе  твое
луковое!
     Мой мужик оглянулся назад и усмехнулся в бороденку.
     -- Ах, паразит--баба,-- сказал он с улыбкой,-- кроет-то как?
     -- А чего она? -- спросил я.
     -- А  пес ее знает,-- сказал мужик,  сморкаясь.-- Не иначе как в телегу
ладит. Неохота ей, должно статься, по грязи хлюпать.
     -- Так пущай сядет,-- сказал я.
     -- Троих не можно увезти,-- ответил мужик,-- дюже дорога трудная.
     Баба, подобрав  юбки до живота, нажимала все быстрее,  однако  по такой
грязи догнать нас было трудновато.
     -- А ты что, с ней уговорился, что ли?--спросил я.
     -- Зачем уговорился? -- ответил мужик.-- Жена это мне. Что мне с ней
     зря уговариваться?
     -- Да что ты?! Жена? -- удивился я.-- Зачем же ты ее взял-то?
     --  Да  увязалась  баба. Именинница  она,  видишь,  у меня  сегодня. За
покупками мы выехали. В кооператив...
     Мне, городскому человеку, ужасно как стало неловко ехать в  телеге, тем
более
     что именинница крыла теперь все громче и громче  и меня, и моих родных,
и своего полупочтенного супруга.
     Я подал мужику рубль, спрыгнул с телеги и сказал:
     -- Пущай баба сядет. Я пройдусь.
     Мужик взял рубль и, не снимая с головы шапки, засунул его куда-то под
     волоса.
     Однако свою именинницу он не стал ждать. Он снова зацокал языком и
     двинул дальше.
     Я мужественно шагал рядом, держась за телегу рукой, потом спросил:
     -- Ну, что ж не сажаешь-то?
     Мужик тяжело вздохнул:
     --  Дорога  дюже  тяжелая.  Не  можно  сажать сейчас... Да  ничего  ей,
бабе-то.
     Она у меня -- дьявол, двужильная.
     Я  снова  на ходу  влез в телегу  и  доехал  до самой деревни, стараясь
теперь не
     глядеть ни на моего извозчика, ни на именинницу.
     Мужик угрюмо молчал.
     И, только когда мы подъехали к дому, мужик сказал:
     -- Дорога дюже тяжелая, вот что  я  скажу. За такую  дорогу трояк брать
надо.
     Пока я рассчитывался с извозчиком и расспрашивал, где бы мне найти
     председателя,  --  подошла  именинница.  Пот катил с  нее  градом.  Она
одернула свои юбки, не глядя на мужа, просто сказала:
     -- Выгружать, что ли?
     -- Конечно, выгружать,-- сказал мужик.-- Не до лету лежать товару.
     Баба подошла к телеге и стала выгружать покупки, унося их в дом.
     1926



     И не раз и не два вспоминаю святые слова -- дрова.
     А. Блок

     Это  подлинное  происшествие  случилось  на  Рождестве.  Газеты  мелким
шрифтом в отделе происшествий отметили, что случилось это там-то и тогда-то.
     А  я  --  человек  любопытный.  Я не  удовлетворился  сухими  газетными
строчками.
     Я побежал  по  адресу,  нашел виновника происшествия,  втерся к нему  в
доверие и попросил подробнее осветить всю эту историю.
     За бутылкой пива эта вся история была освещена.
     Читатель  -- существо  недоверчивое.  Подумает:  до чего  складно  врет
человек.
     А я не  вру, читатель.  Я  и сейчас могу,  читатель, посмотреть в ясные
твои очи  и сказать: "Не вру". И вообще  я никогда не вру и писать  стараюсь
без  выдумки. Фантазией я  не  отличаюсь. И  не люблю  поэтому  растрачивать
драгоценные свои жизненные соки  на какую-то несуществующую выдумку. Я знаю,
дорогой читатель, что жизнь много важнее литературы.
     Итак, извольте слушать почти святочный рассказ.
     "Дрова,-- сказал мой собеседник,--  дело  драгоценное.  Особенно, когда
снег выпадет да морозец ударит, так лучше дров ничего на свете не сыскать.
     Дрова даже можно на именины дарить.
     Лизавете Игнатьевне,  золовке моей, я  в  день рождения подарил вязанку
дров.  А Петр Семеныч,  супруг ейный, человек горячий и вспыльчивый, в конце
вечеринки ударил меня, сукин сын, поленом по голове.
     -- Это,-- говорит,-- не девятнадцатый год, чтобы дрова преподнесть.
     Но, несмотря на это,  мнения своего  насчет дров я не изменил. Дрова --
дело
     драгоценное и  святое. И даже  когда проходишь  по  улице мимо, скажем,
забора, а мороз пощипывает, то невольно похлопываешь по деревянному забору.
     А  вор  на  дрова идет  специальный.  Карманник против  него --  мелкая
социальная плотва.
     Дровяной  вор  -- человек  отчаянный.  И враз его  никогда  на  учет не
возьмешь.
     А поймали мы вора случайно.
     Дрова были во дворе складены. И стали те общественные дрова  пропадать.
Каждый  день  три--четыре  полена  недочет.  А  с  четвертого номера  Серега
Пестриков наибольше колбасится.
     --  Караулить,--  говорит,--  братишки,  требуется.  Иначе,--говорит,--
никаким манером вора не возьмешь.
     Согласился  народ.  Стали  караулить.  Караулим  по  очереди,  а  дрова
пропадают.
     И проходит месяц. И заявляется ко мне племянник мой, Мишка Власов.
     -- Я,-- говорит,-- дядя, как  вам известно, состою в  союзе  химиков. И
могу  вам  на  родственных  началах  по пустяковой  цене  динамитный  патрон
всучить.  А  вы, -- говорит,--  заложите  патрон  в  полено и  ждите.  Мы,--
говорит,-- петрозаводские, у себя в доме  завсегда так делаем, и воры оттого
пужаются и красть остерегаются. Средство,-- говорит,-- богатое.
     -- Неси, -- говорю, -- курицын сын. Сегодня заложим.
     Приносит. Выдолбил  я  лодочку в  полене, заложил патрон. Замуровал.  И
небрежно кинул
     полешко на дрова. И жду: что будет.
     Вечером произошел в доме взрыв.
     Народ смертельно испугался  -- думает  черт знает  что, а я-то знаю,  и
племянник Мишка знает,-- в чем тут  запятая. А запятая -- патрон взорвался в
четвертом номере, в печке у Сереги Пестрикова.
     Ничего я на это Сереге Пестрикову не сказал, только с грустью посмотрел
на его подлое лицо, и на расстроенную квартиру,  и на груды кирпича  заместо
печи, и
     на сломанные двери -- и молча вышел.
     Жертв была одна. Серегин жилец -- инвалид Гусев-- помер с испугу. Его
     кирпичом по балде звездануло.
     А  сам  Серега Пестриков и  его преподобная мамаша и  сейчас  живут  на
развалинах.
     И всей семейкой с нового  году предстанут  перед судом за кражу и  дров
пропажу.
     И только одно обидно и досадно,  что теперича Мишка Власов приписывает,
сукин сын, себе все лавры.
     Но я на суде скажу, какие же, скажу, его лавры, если я и полено долбил,
и патрон закладывал?
     Пущай суд распределит лавры.
     1926


     Перед самыми  праздниками  зашел я в сливочную  купить  себе  четвертку
масла -- разговеться.
     Гляжу, в магазине народищу уйма. Прямо не протолкнуться.
     Стал  я  в  очередь. Терпеливо  жду. Кругом домашние  хозяйки  шумят  и
норовят без очереди протиснуться. Все время приходится одергивать.
     И вдруг входит в магазин  быстрым шагом какая-то дамочка. Нестарая еще,
в небольшой черной шляпке. На шляпке  --  креп  полощется.  Вообще, видно, в
трауре.
     И  протискивается  эта  дамочка  к  прилавку.  И что-то  такое  говорит
приказчику. За
     шумом не слыхать. Приказчик говорит:
     -- Да я  не знаю,  гражданка. Одним  словом, как другие --дозволят, так
мое дело пятое.
     -- А чего такое? -- спрашивают в очереди. -- Об чем речь?
     -- Да вот, -- говорит  приказчик, -- у них, то есть,  семейный  случай.
Ихний супруг застрелившись... Так они просят отпустить им фунт сметаны и два
десятка яиц без очереди.
     --  Конечное  дело,  отпустить.  Обязательно  отпустить. Чего  там!  --
заговорили все сразу. -- Пущай идет без очереди.
     И все с любопытством стали рассматривать эту гражданку.
     Она оправила креп на шляпке и вздохнула.
     -- Скажите,  какое горе! -- сказал приказчик, отвешивая сметану. -- И с
чего бы это, мадам, извиняюсь?
     -- Меланхолик он у меня был, -- сказала гражданка.
     -- И давно--с, позвольте вас так спросить?
     -- Да вот на прошлой неделе сорок дней было.
     --  Скажите,  какие  несчастные  случаи  происходят!  --  снова  сказал
приказчик. -- И  дозвольте узнать, с револьверу это  они это  самое, значит,
или с чего другого?
     -- Из револьверу,  -- сказала гражданка. -- Главное, все на моих глазах
произошло. Я сижу в соседней комнате. Хочу, не помню, что-то такое сделать и
вообще ничегошеньки не предполагаю,  вдруг ужасный звук происходит. Выстрел,
одним словом. Бегу туда -- дым,
     в ушах звон... И все на моих глазах.
     -- М--да, -- сказал кто-то в очереди, -- бывает...
     -- Может  быть, и  бывает, -- ответила гражданка с  некоторой обидой  в
голосе, -- но так, чтобы на глазах, то, знаете, действительно...
     -- Какие ужасные ужасти! -- сказал приказчик.
     -- Вот вы говорите -- бывает, -- продолжала гражданка. --Действительно,
бывает,
     я  не  отрицаю. Вот  у моих  знакомых  племянник  застрелился. Но  там,
знаете, ушел человек из дому, пропадал вообще... А тут все на глазах...
     Приказчик завернул  сметану и  яйца в пакет и подал гражданке с  особой
любезностью.
     Дама печально кивнула головой и пошла к выходу.
     -- Ну  хорошо,  --сказала какая-то фигура в очереди.  Ну  ихний  супруг
застрелившись. А почему такая спешка и яйца 6ез очереди? Неправильно!
     Дама презрительно оглянулась на фигуру и вышла.
     1926


     Что-то,  граждане, воров  нынче  развелось.  Кругом прут  без  разбора.
Человека
     сейчас прямо не найти, у которого ничего не сперли.
     У меня вот тоже недавно чемоданчик унесли, не доезжая Жмеринки.
     И чего, например, с этим социальным бедствием делать? Руки, что ли,
     ворам отрывать?
     Вот,  говорят,  в  Финляндии  в  прежнее  время  ворам  руки  отрезали.
Проворуется, скажем, какой-нибудь ихний  финский товарищ, сейчас ему  чик, и
ходи, сукин сын, без
     руки.
     Зато и люди там  пошли положительные. Там, говорят, квартиры можно даже
не закрывать. А если, например, на улице  гражданин  бумажник обронит, так и
бумажника  не  возьмут.  А положат  на видную  тумбу,  и пущай  он лежит  до
скончания века... Вот дураки-то!
     Ну, деньги-то из бумажника, небось, возьмут. Это уж не может того быть,
чтоб не взяли. Тут не только руки отрезай, тут головы начисто оттяпывай -- и
то, пожалуй, не поможет. Ну, да деньги -- дело наживное. Бумажник остался, и
то мерси.
     Вот   у  меня,   не   доезжая  Жмеринки,   чемоданчик   свистнули,  так
действительно начисто.  Со всеми  потрохами. Ручки от  чемодана -- и  той не
оставили. Мочалка была  в чемодане -- пятачок ей цена --  и  мочалку. Ну, на
что  им,  чертям, мочалка?! Бросят  же,  подлецы. Так нет.  Так с мочалкой и
сперли.
     А главное, присаживается ко мне вечером в поезде какой-то гражданин.
     --   Вы,--   говорит,--   будьте   добры,   осторожней    тут   ездите.
Тут,--говорит,--воры очень отчаянные. Кидаются прямо на пассажиров.
     --  Это,--  говорю,-- меня не пугает. Я,--  говорю,--  завсегда ухом на
чемодан ложусь. Услышу.
     Он говорит:
     -- Дело не в ухе. Тут,-- говорит,-- такие ловкачи -- сапоги у людей
     снимают. Не то что ухо.
     -- Сапоги,-- говорю,-- опять же у меня русские, с длинным голенищем
     -- не снимут.
     -- Ну,-- говорит,-- вас к  черту. Мое  дело--предупредить. А вы там как
хотите.
     На этом я и задремал.
     Вдруг, не доезжая Жмеринки,  кто-то в темноте как дернет меня  за ногу.
Чуть,
     ей--богу, не оторвал... Я  как вскочу, как хлопну вора по плечу. Он как
сиганет в сторону.
     Я за ним с верхней полки. А бежать не могу.
     Потому сапог наполовину сдернут -- нога в голенище болтается.
     Поднял крик. Всполошил весь вагон.
     -- Что? -- спрашивают.
     -- Сапоги,-- говорю,-- граждане, чуть не слимонили.
     Стал  натягивать сапог,  гляжу --  чемодана  нету.  Снова крик  поднял.
Обыскал
     всех пассажиров -- нету чемодана. Вор-то, оказывается, нарочно за  ногу
дернул, чтоб я башку с чемодана снял.
     На большой  станции пошел в Особый  отдел заявлять. Ну, посочувствовали
там, записали.
     Я говорю:
     -- Если поймаете, рвите у него к чертям руки.
     Смеются.
     -- Ладно,--говорят,-- оторвем. Только карандаш на место положите.
     И  действительно, как это случилось, прямо не  знаю. А только взял я со
стола
     ихний чернильный карандаш и в карман сунул.
     Агент говорит:
     -- У нас,-- говорит,-- даром что Особый отдел, а в короткое время
     пассажиры  весь прибор разворовали. Один сукин  сын чернильницу унес. С
чернилами.
     Извинился я за карандаш и вышел. "Да уж,-- думаю,--у нас начать руки
     отрезать, так тут до черта инвалидов будет. Себе дороже".
     А впрочем, чего-нибудь надо придумать против этого бедствия.
     Хотя у нас имеется такая смелая  мысль: жизнь с каждым годом улучшается
и в
     скором времени,  может быть, совсем улучшится, и  тогда,  может быть, и
воров не будет.
     Вот этим самым и проблема разрешится. Подождем.
     1926


     Вот, братцы, и весна наступила. А там, глядишь, и лето скоро. А хорошо,
товарищи,  летом! Солнце  пекет. Жарынь.  А  ты  ходишь  этаким  чертом  без
валенок, в  одних  портках, и дышишь.  Тут  же  где-нибудь птичечки порхают.
Букашки куда-нибудь стремятся. Червячки чирикают. Хорошо, братцы, летом.
     Хорошо, конечно,  летом, да  не  совсем. Года  два назад работали мы по
кооперации. Такая струя в нашей жизни подошла. Пришлось у прилавка стоять. В
двадцать втором году.
     Так  для кооперации, товарищи, нет,  знаете, ничего гаже, когда жарынь.
Продукт-то ведь портится.  Тухнет продукт ай нет?  Конечное  дело, тухнет. А
ежли он тухнет, есть от этого убытки кооперации? Есть.
     А тут,  может, наряду с этим, лозунг брошен -- режим  экономии.  Ну как
это совместить, дозвольте вас спросить?
     Нельзя же,  граждане,  с таким  полным  эгоизмом подходить  к  явлениям
природы и радоваться, и плясать, когда наступает тепло. Надо же, граждане, и
об общественной пользе позаботиться.
     А  помню, у нас в  кооперативе спортилась капуста, стухла,  извините за
такое некрасивое сравнение.
     И мало  того, что от этого прямой  у нас убыток кооперации, так тут еще
накладной расход. Увозить, оказывается, надо этот спорченный продукт. У тебя
же, значит, испортилось,  ты же  на это еще  и денежки  свои докладывай. Вот
обидно!
     А бочка у нас стухла громадная. Этакая бочища, пудов, может, на восемь.
А ежели н" килограммы, так и счету нет. Вот какая бочища!
     И такой от нее скучный душок пошел -- гроб.
     Заведующий  наш,  Иван  Федорович,  от  этого  духа  прямо  смысл жизни
потерял. Ходит и нюхает.
     -- Кажись, говорит, братцы разит.
     -- Не токмо, говорим, Иван Федорович, разит, а прямо пахнет.
     И запашок действительно, надо сказать,  острый был. Прохожий человек по
нашей стороне ходить даже остерегался. Потому с ног валило.
     И надо бы эту  бочечку поскорее увезти куда-нибудь к  чертовой бабушке,
да  заведующий,  Иван Федорович,  мнется. Все-таки денег ему жалко.  Подводу
надо нанимать, пятое - десятое. И везти к черту на рога за весь город.
     Все-таки заведующий и говорит:
     --  Хоть, говорит, и жалко, братцы, денег, и процент, говорит, у нас от
этого ослабнет, а придется увезти этот бочонок. Дух уж очень тяжелый--
     А был у нас такой приказчик, Васька Веревкин. Так он и говорит:
     -- А на  кой пес, товарищи, бочонок этот вывозить  и тем самым народные
соки-денежки тратить и проценты себе слабить? Нехай выкатим этот бочонок  во
двор. И подождем, что к утру будет.
     Выперли мы бочку  во  двор.  Наутро являемся  ---  бочка  чистая стоит.
Сперли за ночь капусту.
     Очень мы, работники кооперации, от этого факта повеселели. Работа прямо
в руках кипит  --  такой подъем наблюдается. Заведующий наш,  голубчик  Иван
Федорович, ходит и ручки свои трет.
     --  Славно, говорит,  товарищи,  пущай теперь хоть  весь товар  тухнет,
завсегда так делать будем.
     Вскоре стухла еще у нас одна бочечка. И кадушка с огурцами.
     Обрадовались мы. Выкатили добро на двор и калиточку приоткрыли малость.
Пущай, дескать, повидней с улицы. И валяйте, граждане!
     Только ш этот раз мы проштрафились. Не только у нас капусту уволокли, а
и бочку, черти, укатили. И кадушечку слямзили.
     Ну а в следующие разы спорченный  продукт мы на рогожку вываливали. Так
с рогожей и выносили.
     1926


     Бабам, милые мои,  нынче житьишко. Крупно богатеют наши бабы. Как сыр в
масле катаются.
     Уж на  что,  скажем, наша  знакомая  тетя  Нюша серая дамочка -- и  та,
дьявол, разбогатела.
     Главное, по серости своей она не сразу и разобралась и своем  капитале.
После только во вкус вошла. А сначала испугалась это ужасно как.
     А скрутило, милые мои, ее в январе месяце. В январе месяце ее скрутило,
а в  феврале  месяце  бежит наша тетя Нюша  к врачу за бесплатным советом --
мол, как и отчего ее скрутило и не объелась ли она, часом.
     Доктор постучал  тетю Нюшу  трубочкой и признает у ней беременность  на
седьмом месяце.
     Очень от этих слов тетя Нюша расстроилась, однако спорить и  ругаться с
врачом не стала и пошла себе.
     И приходит она, милые мои,  домой, серая, как подушка, присаживается на
стульчак и обижается на окружающих.
     --  Да что  ж это, граждане,  происходит  на земном  шаре? Да  как  же,
говорит, я  теперича,  войдите в положение, наниматься  буду?  Ну, например,
стирка или  постирушка, или полы мыть. А  мне, может, как раз в  это время с
ребенком упражняться нужно.
     Так вот сидит тетя Нюша, рыдает и не слушает никаких резонов.
     Соседи говорят:
     -- Тут,  бабонька,  рыдать  не приходится. Это, говорят, даже  напротив
того,  довольно  счастливая  случайность при  вашей  бедности. Это, говорят,
небольшой, но верный капитал  по нынешним временам, вроде валюты... На кого,
между прочим, думаешь-то?
     Тетя Нюша сквозь слезы отвечает:
     -- Одним  словом, граждане, думать мне нечего. Либо дворник Мишка, либо
торговец Четыркин, либо Пашка полотер. Одно из двух.
     Соседи говорят:
     --  Бери, милая, конечно,  Четыркина.  У  Четыркина все-таки ларек,  и,
может,  он,  Четыркин,  рублей  триста  зарабатывает.  Сто  рублей  тебе,  а
остальные пущай хоть пропивает с горя.
     Стала тут тетя Нюша веселиться и чай внакладку пить, а после и говорит:
     --  Жалею я, граждане, что  раньше не знала.  Я бы, говорит, давно жила
прилично.
     Так и разбогатела тетя Нюша.
     Сто целковых в месяц, ровно спец, лопатой огребает.
     Худо ли!
     1926


     Германская война и разные там окопчики -- все это теперь, граждане,  на
нас  сказывается.  Все  мы  через это нездоровые  и  больные.  У кого  нервы
расшатаны, у  кого брюхо  как-нибудь сводит, у кого сердце не так  аритмично
бьется, как это хотелось бы. Все это результаты.
     На свое  здоровье,  конечно,  пожаловаться я не  могу.  Здоров.  И  жру
ничего.  И сон невредный. Однако каждую минуту остерегаюсь, что эти окопчики
и на мне скажутся.
     Тоже вот, не очень  давно, встал  я  с постели.  И надеваю, как  сейчас
помню, сапог. А супруга мне говорит:
     -- Что-то,  говорит,  ты,  Ваня,  сегодня  с  лица  будто такой  серый.
Нездоровый, говорит, такой у тебя цвет бордо.
     Поглядел  я  в зеркало. Действительно  -- цвет лица отчаянный бордо,  и
морда кирпича просит.
     Вот те, думаю, клюква!  Сказываются окопчики. Может,  у меня сердце или
там еще какой-нибудь орган не так хорошо бьется. Оттого, может, я и серею.
     Пощупал пульс -- тихо, но работает. Однако какие-то боли изнутри пошли.
И ноет что-то.
     Грустный такой я оделся и, не покушав чаю, вышел на работу.
     Вышел на работу. Думаю -- ежели какой черт скажет мне насчет моего вида
или цвета лица -- схожу  обязательно к  доктору.  Мало ли  --  живет,  живет
человек и вдруг хлоп -- помирает. Сколько угодно.
     Без пяти одиннадцать, как сейчас помню, подходит до меня старший мастер
Житков и говорит:
     --Иван  Федорович,  голубчик,  да что  с  тобой? Вид, говорит,  у  тебя
сегодня чересчур отчаянный. Нездоровый, говорит, у тебя, землистый вид.
     Эти  слова  будто  мне по сердцу  полоснули. Пошатнулось,  думаю,  мать
честная,  здоровье. Допрыгался,  думаю.  И  снова стало ныть  у меня внутри,
мутить. Еле, знаете, до дому дополз. Хотел даже скорую помощь вызвать.
     Дополз до дому. Свалился на постель. Лежу. Жена ревет, горюет.
     Соседи приходят, охают:
     -- Ну, говорят, и видик у тебя, Иван  Федорович. Ничего не скажешь.  Не
личность, а форменное бордо.
     Эти слова еще больше меня растравляют. Лежу плошкой и спать не могу.
     Утром встаю разбитый, как сукин сын. И велю поскорей врача пригласить.
     Приходит  коммунальный  врач  и говорит: симуляция Чуть я  за эти самые
слова врача не побил.
     -- Я, говорю, покажу, какая  симуляция.  Я, говорю, сейчас, может быть,
разорюсь на трояк и к самому профессору сяду и поеду.
     Стал я собираться к профессору. Надел чистое белье Стал бриться. Провел
бритвой по щеке, мыло стер -- гляжу --  щека  белая, здоровая,  и румянец на
ней играет.
     Стал поскорей физию  тряпочкой тереть, гляжу  -- начисто  сходит  серый
цвет бордо.
     Жена приходит, говорит:
     -- Да ты небось, Ваня, неделю рожу не полоскал?
     Я говорю:
     --  Неделю,  этого быть  не  может, --  тоже  хватила, дура  какая. Но,
говорю, дня четыре, это, пожалуй, действительно верно.
     А  главное,  на  кухне у  нас холодно  и неуютно. Прямо  мыться вот как
неохота.  А когда  стали охать да  ахать --тут уж и совсем, знаете ли, не до
мытья. Только бы до кровати доползти.
     Сию минуту помылся я, побрился, галстук прицепил и пошел свеженький как
огурчик, к своему приятелю.
     И  боли сразу будто  ослабли. И сердце ничего себе бьется.  И  здоровье
стало прямо выдающееся.
     1926


     Главное -- Василий Конопатов с  барышней ехал. Поехал бы он один -- все
обошлось бы славным  образом. А тут  черт дернул Васю  с барышней на трамвае
выехать.
     И,  главное,  как  сложилось все дефективно!  Например, Вася и привычки
никогда не имел по трамваям ездить. Всегда пехом перся. То  есть  случая  не
было, чтоб парень в трамвай влез и добровольно гривенник кондуктору отдал.
     А тут  нате вам -- манеры показал.  Мол,  не  угодно  ли  вам,  дорогая
барышня, в трамвае покататься? К чему, дескать, туфлями лужи черпать?
     Скажи на милость, какие великосветские манеры!
     Так  вот, влез  Вася  Конопатов в трамвай и даму за собой впер. И  мало
того, что впер, а еще и заплатил за нее без особого скандалу.
     Ну, заплатил --  и заплатил. Ничего в этом нет особенного. Стой, подлая
душа, на месте, не задавайся. Так нет, начал,  дьявол, для фасона за кожаные
штуки хвататься. За верхние держатели. Ну и дохватался.
     Были у парня небольшие часы -- сперли.
     И только сейчас тут были.  А тут вдруг хватился, хотел перед дамой пыль
пустить -- часов и нету. Заголосил, конечно.
     -- Да  что  ж  это, говорит. Раз  в жизни  в трамвай  вопрешься,  и  то
трогают.
     Тут в трамвае началась, конечно, неразбериха.  Остановили вагон.  Вася,
конечно, сразу на даму свою подумал, не она ли вообще увела часы. Дама  -- в
слезы.
     --Я, говорит, привычки не имею за часы хвататься.
     Тут публика стала наседать.
     --Это, говорит, нахальство на барышню тень наводить.
     Барышня отвечает сквозь слезы:
     --  Василий,  говорит,  Митрофанович, против  вас  я  ничего  не  имею.
Несчастье, говорит, каждого человека пригинает. Но, говорит, пойдемте, прошу
вас, в угрозыск. Пущай там зафиксируют, что часы  -- пропажа. И, может, они,
слава богу, найдутся.
     Василий Митрофанович отвечает:
     -- Угрозыск тут ни при чем.  А что на  вас  я  подумал  будьте любезны,
извините. Несчастье, это действительно, человека пригинает.
     Тут публика стала выражаться. Мол, как это можно? Если часы -- пропажа,
то обязательно люди в угрозыск ходят и заявляют.
     Василий Митрофанович говорит:
     --  Да мне, говорит, граждане, прямо некогда и, одним словом, неохота в
угрозыск идти.  Особых  делов, говорит,  у  меня там нету.  Это, говорит, не
обязательно идти.
     Публика говорит:
     --  Обязательно.  Как  это можно,  когда  часы --  пропажа. Идемте,  мы
свидетели.
     Василий Митрофанович отвечает:
     -- Это насилие над личностью.
     Однако все-таки пойти пришлось.
     И что  бы вы, милые  мои, думали? Зашел  парень в угрозыск, а оттуда не
вышел.
     Так-таки  вот и  не вышел.  Застрял  там.  Главное -- пришел парень  со
свидетелями, объясняет.
     Ему говорят:
     -- Ладно, найдем. Заполните эту анкету. И объясните, какие часы.
     Стал парень объяснять и заполнять -- и запутался.
     Стали его спрашивать, где он  в девятнадцатом году был. Велели показать
большой палец. Ну и конченое дело. Приказали остаться и не удаляться.
     А барышню отпустили.
     И подумать, граждане, что  творится? Человек в угрозыск не  моги зайти.
Заметают.
     1926


     Вчера,  братцы  мои,  иду  я к вокзалу. Хочу  на поезд сесть и  в город
поехать. Пока
     что я на даче еще обретаюсь. Под Ленинградом.
     Так  подхожу  я  к вокзалу  и вижу --  на  вокзале, на самой платформе,
наискось от дежурного по станции, драка происходит. Дерутся, одним словом.
     А надо сказать, наше дачное местечко ужасно какое тихое.  Прямо все дни
--
     ни пьянства, ни  особого  грохота,  ни скандала. То есть ничего  такого
похожего. Ну, прямо тишина. В другой раз  в  ушах  звенит  от полной тишины.
Человеку умственного  труда, или работнику прилавка, или, скажем,  служителю
культа, ну, прямо можно вот как отдохнуть в наших благословенных краях.
     Конечно, эта тишина стоит не полный  месяц. Некоторые дни  недели, само
собой,  исключаются.  Ну,  скажем,  исключаются,  ясное  дело  --   суббота,
воскресенье, ну,  понедельник.  Ну, вторник  еще.  Ну,  конечно, празднички.
Опять же дни получек. В эти дни, действительно, скрывать нечего -- форменная
буза достигает своего напряжения. В эти дни, действительно, скажем, нехорошо
выйти на улицу. В ушах звенит от криков и разных возможностей.
     Так  вот,  значит, в один из этих натуральных дней прихожу я на вокзал.
Хочу
     на поезд сесть и в город поехать. Я на даче пока что. Под Ленинградом.
     Так подхожу к вокзалу и вижу -- драка.
     Два гражданина нападают друг на друга. Один  замахивается  бутылкой.  А
другой обороняется балалайкой. И тоже,  несмотря на оборону, норовит ударить
своего противника острым углом музыкального инструмента.
     Тут  же  еще  третий  гражданин.  Ихний   приятель.  Наиболее  трезвый.
Разнимает их. Прямо между  ними  встревает и запрещает драться.  И, конечно,
принимает на себя все удары. И, значит, балалайкой и бутылкой.
     И когда  этот  третий  гражданин  закачался и  вообще, видимо, ослаб от
частых
     ударов по разным наружным органам  своего тела, тогда я  решил  позвать
милиционера, чтобы прекратить истребление этого благородного организма.
     И вдруг вижу: тут же у вокзала, на переезде, стоит милиционер и клюет
     семечки. Я закричал ему и замахал рукой.
     Один из публики говорит:
     -- Этот не пойдет. Он здешний житель. Напрасно зовете.
     -- Это,-- говорю,-- почему не пойдет?
     -- Да так -- он свяжется, а после на него же жители косо будут глядеть:
дескать, разыгрывает  начальство. А  то еще наклепают,  когда  протрезвятся.
Были случаи. Это не в Ленинграде. Тут каждый житель на учете.
     Милиционер  стоял на  своем посту  и  скучными  глазами  глядел в  нашу
сторону. И жевал семечки. Потом вздохнул и отвернулся.
     Драка понемногу ослабевала.
     И вскоре трое дерущихся, в обнимку, пошли с вокзала.
     1927


     Давно  я,  братцы  мои,  собирался  рассказать  про  комсомольца  Гришу
Степанчикова, да все как-то позабывал. А время, конечно, шло.
     Может,  полгода  пробежало с тех пор,  когда  с  Гришей  произошла  эта
собачья неприятность.
     Конечно,  уличен был парнишка  во вредных  обстоятельствах -- мещанские
настроения  и вообще  подрыв  социализма.  Но только  дозвольте  всесторонне
осветить эту многоуважаемую историю.
     Произошло это,  кажется  что, в  Москве.  А может, и не  в  Москве.  Но
сдается нам,  что в Москве. По  размаху видим. Однако точно  не  утверждаем.
"Красная  газета"  в подробности  не вдавалась.  Только  мелким  полупетитом
отметила--дескать, в Семеновской ячейке.
     А было  это так.  В Семеновской, то есть,  ячейке  состоял  этот  самый
многострадальный Гриша  Степанчиков. И выбили  как-то  раз  этому Грише  три
зуба. По какому делу выбили -- опять же нам неизвестно.
     Может, излишки  физкультуры.  А может, об дерево  ударился.  Или, может
быть, в младенческие годы сладкого употреблял много. Только знаем, что не по
пьяной лавочке вынули ему зубы. Не может этого быть.
     Так вот, живет этот Гриша без трех зубов. Остальные все стоят на месте.
А этих,
     как на грех, нету.
     А парень молодой. Всесторонний.  Неинтересно  ему,  знаете,  бывать без
трех зубов. Какая же жизнь с таким отсутствием? Свистеть нельзя. Жрать худо.
И папироску держать нечем. Опять же шипит при разговоре. И чай выливается.
     Парень уж так и сяк -- и воском заляпывал, и ситником дырку покрывал --
никак.
     Сколотил Гриша деньжонок. Пошел к врачу.
     -- Становьте,-- говорит,-- если на то пошло, три искусственных зуба.
     А  врач  попался  молодой,  неосторожный.  Не  вошел  он  в  психологию
Семеновской ячейки. Врач этот взял и поставил Грише три золотых зуба.
     Действительно,  слов  нет,   вышло  богато.   Рот  откроет--  картинка.
Загляденье. Ноктюрн.
     Стали  в ячейке на Гришу коситься. То есть, как рот  откроет человек,--
говорит  или шамает,--  так все глядят. Дескать,  в  чем  дело! Почему такое
парень обрастает?
     Мелкие  разговорчики  пошли  вокруг  события.  Откуда,  дескать,  такие
нэпмановские замашки? Почему такое мещанское настроение? Неужели  же  нельзя
простому комсомольцу дыркой жевать и кушать?
     И  на  очередном собрании  подняли  вопрос  --допустимо  ли  это  самое
подобное. И вообще постановили:
     Признать имение золотых зубов явлением,  ведущим к отказу от социализма
и  его идей, и мы, члены ВЛКСМ  Семеновской ячейки,  объявляем против  ихних
носителей  борьбу,  как с явлением, разрушающим комсомольские  идеи. Зубы --
отдать  в  фонд  безработных.  В  противном  случае  вопрос будет стоять  об
исключении из рядов союза.
     ("Красная газета")
     Тут председатель от  себя еще подбавил жару. Мужчина, конечно, горячий,
невыдержанный. Наговорил много горьких слов.
     -- Я,-- говорит,--  даром,  что  председатель, и  то,--  говорит,--  не
замахиваюсь  на золотые безделушки. А у  меня,--  говорит,--  давно  заместо
задних  зубов одни корешки торчат.  И ничего -- жую. А  как  жую -- один бог
знает. Пальцами, может, помогаю, жевать, то есть. Но не замахиваюсь.
     Всплакнул, конечно, Гриша Степанчиков. Грустно  ему отдавать такие зубы
в фонд безработных. Начал объяснять: дескать, припаяны, выбивать трудно.
     Так и не отдал.
     А  поперли его из союза или нет -- мы не  знаем. Сведений по этому делу
больше не имели. Но, наверное, поперли.
     1927


     Печка у меня очень плохая. Вся моя семья  завсегда угорает через нее. А
чертов  жакт  починку  производить  отказывается.  Экономит.  Для  очередной
растраты.
     Давеча осматривали эту мою печку.  Вьюшки глядели. Ныряли туда вовнутрь
головой.
     -- Нету, говорят. Жить можно.
     --  Товарищи,  говорю, довольно стыдно  такие  слова произносить:  жить
можно.  Мы завсегда угораем через вашу печку. Давеча  кошка даже угорела. Ее
тошнило давеча у ведра. А вы говорите -- жить можно.
     Председатель жакта говорит:
     --  Тогда, говорит, устроим сейчас  опыт  и посмотрим,  угорает ли ваша
печка. Ежли мы сейчас после топки угорим -- ваше счастье --  переложим. Ежли
не угорим -- извиняемся за отопление.
     Затопили мы печку. Расположились вокруг ее. Сидим. Нюхаем.
     Так, у вьюшки, сел председатель,  так -- секретарь Грибоедов, а так, на
моей кровати, -- казначей.
     Вскоре стал, конечно, угар по комнате проноситься. Председатель понюхал
и говорит:
     -- Нету. Не  ощущается.  Идет теплый  дух, и  только.  Казначей,  жаба,
говорит:
     -- Вполне отличная атмосфера.  И  нюхать ее можно. Голова через это  не
ослабевает. У меня, говорит, в квартире атмосфера хуже воняет, и я, говорит,
не скулю понапрасну. А тут совершенно дух ровный.
     Я говорю:
     -- Да как же, помилуйте, -- ровный. Эвон как газ струится.
     Председатель говорит:
     -- Позовите кошку. Ежели кошка будет смирно  сидеть,  значит, ни  хрена
нету. Животное завсегда  в этом  бескорыстно.  Это не человек. На  нее можно
положиться.
     Приходит кошка.  Садится на кровать. Сидит тихо. И, ясное дело, тихо --
она несколько привыкшая.
     -- Нету, -- говорит председатель, -- извиняемся.
     Вдруг казначей покачнулся на кровати и говорит:
     -- Мне надо,  знаете, спешно идти по делу. И сам подходит до окна  и  в
щелку дышит.
     И сам стоит зеленый и прямо на ногах качается.
     Председатель говорит:
     -- Сейчас все пойдем.
     Я оттянул его от окна.
     -- Так, говорю, нельзя экспертизу строить.
     Он говорит:
     -- Пожалуйста. Могу отойти. Мне ваш воздух вполне полезный. Натуральный
воздух, годный для здоровья. Ремонта я вам не могу делать. Печка нормальная.
     А  через  полчаса, когда  этого самого председателя ложили на носилки и
затем задвигали носилки в карету скорой помощи, я опять с ним разговорился.
     Я говорю:
     -- Ну как?
     -- Да нет, говорит, не будет ремонта. Жить можно.
     Так и не починили.
     Ну что  ж  делать?  Привыкаю.  Человек  не  блоха  --  ко  всему  может
привыкнуть.
     1927


     Может,  помните--негры  к  нам приезжали. В  прошлом году. Негритянская
негрооперетта.
     Так эти негры очень даже довольны остались нашим гостеприимством. Очень
хвалили нашу культуру и вообще все начинания.
     Единственно были недовольны уличным движением.
     -- Прямо,-- говорят,-- ходить трудно: пихаются и на ноги наступают.
     Но, конечно, эти самые негры избалованы европейской цивилизацией, и им,
действительно, как бы сказать, с непривычки. А поживут год--два, обтешутся и
сами будут шлепать по ногам. Факт.
     А на ноги у  нас,  действительно,  наступают.  Ничего  не скажешь. Есть
грех.
     Но только это происходит, пущай негры знают, по простоте душевной. Тут,
я вам скажу, злого умысла нету. Наступил -- и пошел дальше. Только и делов.
     Вот давеча я сам наступил на ногу  одному гражданину. Идет, представьте
себе, гражданин по улице. Плечистый такой, здоровый парень. Идет и идет. А я
сзаду его иду.
     А он впереди идет. Всего на один шаг от меня.
     И  так  мы,  знаете,  мило  идем.  Аккуратно.  Друг  другу  на ноги  не
наступаем. Руками не швыряемся. Он идет. И я иду. И прямо, можно сказать, не
трогаем друг друга. Одним словом, душа в душу идем. Сердце радуется.
     Я еще подумал:
     "Славно  идет прохожий.  Ровно.  Не  лягается.  Другой  бы  под  ногами
путался, а этот спокойно ноги кладет".
     И вдруг, не помню, я на какого-то нищего засмотрелся. Или,  может быть,
на извозчика.
     Засмотрелся я на нищего  и  со всего маху моему переднему гражданину на
ногу наступил. На пятку. И повыше.
     И наступил, надо сказать, форменно. Со всей возможной силой.
     И даже я замер тогда в испуге. Остановился. Даже от волнения "извините"
не сказал.
     Думаю:  развернется  сейчас этот милый человек  и  влепит в ухо.  Ходи,
дескать, прилично, баранья голова!
     Замер я, говорю,  в испуге, приготовился понести  должное наказание,  и
вдруг -- ничего.
     Идет этот  милый  гражданин дальше  и даже не посмотрел  на меня.  Даже
башки  не  обернул. Даже,  я говорю,  ногой не тряхнул.  Так  и  прошел, как
миленький.
     Я  же говорю -- у нас это бывает. Но тут душевная простота. Злобы нету.
Ты наступил, тебе наступили -- валяй дальше. Чего там!
     А этот милый человек так, ей--богу, и не обернулся.
     Я долго шел за ним. Все ждал -- вот обернется  и посмотрит строго. Нет.
Прошел. Не заметил.
     1927


     Конечно,  об чем  говорить! Гость  нынче пошел  ненормальный. Все время
приходится  за  ним  следить.  И  чтоб пальто  свое  надел.  И  чтоб  лишнюю
барашковую шапку не напялил.
     Еду-то, конечно, пущай берет. Но зачем же еду в  салфетки заворачивать?
Это прямо лишнее. За этим не последишь, так гости могут в две вечеринки  все
имущество вместе с кроватями и буфетами вывезти. Вон какие гости пошли!
     У моих знакомых на  этой  почве небольшой  инцидент развернулся на этих
праздниках.
     Приглашено  было на  Рождество  человек пятнадцать самых  разнообразных
гостей. Были тут и дамы и не дамы. Пьющие и выпивающие.
     Вечеринка была пышная. На одну только жратву истрачено было  около семи
рублей. Выпивка -- на паях. По два с полтиной с носу.  Дамы бесплатно.  Хотя
это, прямо сказать, глупо. Другая дама налижется до того, что любому мужчине
может  сто  очков  вперед дать. Но не  будем  входить в  эти  подробности  и
расстраивать свои нервы. Это уж дело хозяйское. Им видней.
     А хозяев было  трое. Супруги  Зефировы и ихний старик -- женин папа  --
Евдокимыч.
     Его, может, специально пригласили на предмет посмотреть за гостями.
     -- Втроем-то,--  говорят,--  мы  очень  свободно  за гостями  доглядеть
можем. Каждого гостя на учет возьмем.
     Стали они глядеть.
     Первым выбыл из строя Евдокимыч. Этот старикан, дай  бог ему здоровья и
счастливой старости, в  первые же  пять минут нажрался  до того,  что "мама"
сказать не мог.
     Сидит, глазами играет и дамам мычит определенные вещи.
     Сам  хозяин  Зефиров  очень  от  этой  папиной  выпивки  расстроился  и
огорчился  и сам начал  ходить по квартире  --  следить,  как и  чего и чтоб
ничего лишнего.
     Но  часам  к двенадцати  от полного огорчения и сам набрался до полного
безобразия. И заснул на видном месте -- в столовой на подоконнике.
     Впоследствии  обнаружилось, что ему надуло фотографическую карточку,  и
три недели он ходил с флюсом.
     Гости,  пожрав  вволю,  начали  играть  и веселиться.  Начались жмурки,
горелки и игра в щеточку.
     Во  время  игры в щеточку  открывается дверь,  и входит мадам Зефирова,
бледная как смерть, и говорит:
     --  Это,-- говорит,-- ну, чистое  безобразие! Кто-то  сейчас выкрутил в
уборной электрическую лампочку в  двадцать  пять свечей.  Это,--  говорит,--
прямо гостей в уборную нельзя допущать.
     Начался  шум и треволнение.  Папаша  Евдокимыч,  конечно,  протрезвился
вмиг, начал беспокоиться и за гостей хвататься.
     Дамы, безусловно, визжат, не допускают себя лапать.
     -- Хватайтесь,-- говорят,-- за мужчин, в крайнем случае, а не за нас.
     Мужчины говорят:
     -- Пущай тогда произведут поголовный обыск.
     Приняли меры.  Закрыли двери.  Начали устраивать обыск. Гости самолично
поочередно выворачивали свои карманы, и расстегивали гимнастерки и шаровары,
и  снимали  сапоги. Но ничего  такого  предосудительного,  кроме  нескольких
бутербродов  и полбутылки  мадеры, двух  небольших рюмок  и одного  графина,
обнаружено не было.
     Хозяйка,   мадам   Зефирова,   начала   горячо    извиняться,--дескать,
погорячилась  и  кинула  тень  на  такое  избранное  общество.  И  высказала
предположение, что, может быть, кто и со стороны зашел в уборную  и вывинтил
лампу.
     Однако момент  был испорчен. Никто играть в  щеточку не захотел больше,
танцы под балалайку тоже расстроились, и гости начали тихонько расходиться.
     А утром, когда хозяин продрал свои очи, все выяснилось окончательно.
     Оказалось,  что хозяин из боязни того,  что некоторые зарвавшиеся гости
могут слимонить лампочку, выкрутил ее и положил в боковой карман.
     Там она и разбилась.
     Хозяин, видимо, круто налег на нее, когда заснул на подоконнике.
     1927


     Недавно  один  уважаемый  товарищ, Кульков  Федор  Алексеевич,  изобрел
способ против бюрократизма.
     Вот государственная башка-то!
     А  способ  до  того  действительный,  до того  дешевый, что надо бы  за
границей патент взять, да, к глубокому  сожалению,  Федор Алексеевич Кульков
не может сейчас за границу выехать --  сидит, сердечный друг, за  свой опыт.
Нет пророка в отечестве своем.
     А против бюрократизма Федор Кульков такой острый способ придумал.
     Кульков, видите ли, в одну многоуважаемую канцелярию ходил очень часто.
По одному своему делу. И не  то он месяц ходил, не то  два. Ежедневно. И все
никаких результатов. То  есть не обращают  на  него внимания бюрократы, хоть
плачь.  Не  отыскивают  ему  его  дела.  То  в  разные  этажи  посылают.  То
"завтраками" кормят, то просто в ответ грубо сморкаются.
     Конечно,  ихнее  дело тоже  хамское. К ним,  бюрократам,  тоже на день,
может,
     по сто человек с глупыми вопросами лезет. Тут поневоле нервная грубость
образуется.
     А только  Кульков  не мог  входить в эти  интимные  подробности и ждать
больше.
     Он думает:
     "Ежели сегодня дела не окончу, то определенно худо. Затаскают еще свыше
месяца.
     Сейчас,-- думает,-- возьму  кого-нибудь  из  канцелярского персонала  и
смажу слегка по морде Может, после этого факта обратят на меня благосклонное
внимание и дадут делу ход".
     Заходит Федор Кульков на всякий случай в самый нижний, подвальный этаж,
--  мол, если  кидать  из  окна будут,  чтоб  не  шибко разбиться. Ходит  по
комнатам.
     И  вдруг  видит  такую возмутительную сцену. Сидит  у стола  на венском
стуле  какой то средних лет бюрократ. Воротничок чистый. Галстук.  Манжетки.
Сидит  и  абсолютно ничего не делает.  Больше того, сидит,  развалившись  на
стуле, губами немножко свистит и ногой мотает.
     Это последнее просто вывело из себя Федора Кулькова.
     "Как,-- думает,-- государственный аппарат, кругом портреты висят, книги
лежат, столы стоят, и  тут наряду с этим мотанье ногой и свист  -- форменное
оскорбление!"
     Федор Кульков  очень  долго  глядел  на  бюрократа-- возбуждался. После
подошел, развернулся и дал, конечно, слегка наотмашь в морду.
     Свалился, конечно, бюрократ со своего венского стула.
     И ногой перестал мотать. Только орет остро.
     Тут бюрократы, ясное дело, сбежались со всех сторон --держать Кулькова,
чтоб не ушел.
     Битый говорит:
     -- Я,-- говорит,-- по делу пришедши, с  утра сижу. А  ежели еще натощак
меня  по  морде хлопать  начнут  в  государственном  аппарате, то покорнейше
благодарю, не надо, обойдемся без этих фактов.
     Федор Кульков то есть до чрезвычайности удивился.
     --  Я,-- говорит,--  прямо,  товарищи,  не  знал,  что  это  посетитель
пришедши, я думал, просто бюрократ сидит. Я бы его не стал стегать.
     Начальники орут:
     -- Отыскать, туды--сюды, кульковское дело! Битый говорит:
     -- Позвольте, пущай тогда и на меня обратят внимание. Почему же такая
     привилегия бьющему? Пущай и мое дело разыщут. Фамилия Обрезкин.
     -- Отыскать, туды--сюды, и обрезкино дело! Побитый, конечно, отчаянно
     благодарит Кулькова, ручки ему жмет:
     --  Морда,--  говорит,--  дело  наживное,  а  тут  по  гроб  жизни  вам
благодарен за содействие против волокиты.
     Тут быстрым темпом составляют протокол, и в это время кульковское дело
     приносят.  Приносят  его  дело,  становят  на  нем  резолюцию  и   дают
совершенно
     законный ход.
     Битому же отвечают:
     -- Вы,-- говорят,-- молодой человек, скорей всего ошиблись учреждением.
     Вам,-- говорят,-- скорей всего  в собес  нужно,  а вы,-- говорят,-- вон
куда
     пришедши.
     Битый говорит:
     -- Позвольте же, товарищи! За что же меня, в крайнем случае, тогда по
     морде   били?  Пущай   хоть  справку  дадут:   мол,   такого-то  числа,
действительно,
     товарищу Обрезкину набили морду.
     Справку  Обрезкину  отказали дать, и тогда, конечно, он полез  к Федору
Кулькову драться. Однако его вывели, и на этом дело заглохло.
     Самого  же  Кулькова   посадили  на  две  недели,  но  зато   дело  его
благоприятно и
     быстро кончилось без всякой волокиты.
     1927


     Только теперича  вполне  чувствуешь и понимаешь, насколько мы за десять
лет шагнули вперед!
     Ну взять любую сторону нашей жизни -- то есть во всем полное развитие и
счастливый успех.
     А я, братцы мои, как  бывший работник транспорта, очень  наглядно вижу,
чего, например, достигнуто и на этом довольно-таки важном фронте.
     Поезда ходят взад и вперед. Гнилые шпалы сняты. Семафоры восстановлены.
Свистки свистят правильно. Ну прямо приятно и благополучно ехать.
     А раньше! Да, бывало, в том же восемнадцатом году. Бывало, едешь, едешь
--  вдруг  полная остановка.  Машинист,  значит,  кричит с  головы  состава:
дескать, сюды, братцы.
     Ну, соберутся пассажиры.
     Машинист им говорит:
     --  Так  и  так.  Не  могу,  робя, дальше  идтить  по  причине  наличия
отсутствия топлива.
     И если, говорит, кому есть интерес дальше ехать -- вытряхайся с вагонов
и айда в лес за дровами.
     Ну,  пассажиры  побранятся,  поскрипят,  мол,  какие  нововведения,  но
все-таки идут до лесу пилить и колоть!
     Напилят  полсажени  дров и далее двигаются. А дрова, ясное дело, сырые,
чертовски шипят и едут плохо.
     А то, значит, вспоминается  случай -- в том же девятнадцатом году. Едем
мы этаким скромным образом до Ленинграду. Вдруг резкая остановка на полпути.
Засим -- задний ход и опять остановка.
     Значит, пассажиры спрашивают:
     --  Зачем остановка,  к  чему это все время задний ход?  Или, боже мой,
опять идти  за  дровами,  -- машинист разыскивает березовую рощу? Или, может
быть, бандитизм развивается?
     Помощник машиниста говорит:
     -- Так и так. Произошло несчастье. Машинисту шапку сдуло, и он теперича
пошел ее разыскивать.
     Сошли  пассажиры  с состава,  расположились  на  насыпи.  Вдруг  видят,
машинист из лесу идет. Грустный такой. Бледный. Плечами пожимает.
     -- Нету, говорит, не нашел. Пес ее знает, куда ее сдуло.
     Поддали состав  еще на пятьсот шагов назад. Все  пассажиры разбились на
группы -- ищут.
     Минут через двадцать один какой-то мешочник кричит:
     -- Эй, черти, сюда! Эвон где она.
     Видим, действительно, машинистова шапка, зацепившись, на кустах висит.
     Машинист  надел свою  шапку,  привязал  ее  к пуговице  шпагатом,  чтоб
обратно не сдуло, и стал разводить пары.
     И через полчаса благополучно тронулись.
     Вот я и говорю. Раньше было полное расстройство транспорта.
     А теперь не только шапку -- пассажира сдунет, и  то остановка не  более
одной минуты.
     Потому -- время дорого. Надо ехать.
     1927


     Я-то сам не  был за границей,  так что не могу  вам  объяснить, что там
такое происходит.
     Но вот недавно мой друг  и приятель из--за границы прибыл, так он много
чего оригинального рассказывает.
     Главное, говорит, там капитализм заедает.  Там без  денег  прямо, можно
сказать, дыхнуть не дадут. Там деньги у них на первом месте. Сморкнулся -- и
то гони пфенниг.
     У нас деньги тоже сейчас довольно-таки часто требуются.  Можно сказать:
куда ни плюнь --  за все вытаскивай портмоне. Но  все-таки у нас гораздо как
будто бы легче.
     У нас, например, можно  на чай не дать. Ничего такого не произойдет. Ну
скривит  официант  морду или  стулом  двинет -- дескать,  сидел тоже,  рыжий
пес... И все.
     А некоторые, наиболее сознательные, так и стульями двигать не станут. А
только вздохнут -- дескать, тоже публика.
     А там у них, за границей, ежели, для примеру, на чай не дать -- крупные
неприятности могут произойти. Я, конечно, не  был  за границей -- не знаю. А
вот  с  этим  моим  приятелем случилось. Он в  Италии был.  Хотел на Максима
Горького посмотреть. Но не доехал до него. Расстроился. И назад вернулся.
     А все дело произошло из--за чаевых.
     Или у моего приятеля денег было мало, или у него убеждения хромали и не
дозволяли,  но  только он никому на  чай  не  давал.  Ни в ресторанах, ни  в
гостиницах -- никому.
     А то, думает, начнешь давать -- с голым носом домой вернешься.
     Там  ведь служащего народу дьявольски много. Это  у нас,  скажем, сидит
один швейцар у дверей и никого не беспокоит. Его даже не видно за газетой. А
там,  может, одну  дверь тридцать  человек открывают.  Нуте,  попробуй  всех
одели!
     Так что мой приятель никому не давал.
     А  приехал он в первую  гостиницу. Приняли его  там довольно аккуратно.
Вежливо. Шапки  сымали, когда  он проходил.  Прожил он в таком почете четыре
дня и уехал в другой город. И на чай, конечно, никому не дал. Из принципа.
     Приехал  в другой город. Остановился  в  гостинице.  Смотрит -- не  тот
коленкор. Шапок не сымают. Говорят сухо.
     Нелюбезно. Лакеи морды воротят. И ничего быстро не подают.
     Мой приятель думает: хамская гостиница. Возьму, думает, и перееду.
     Взял и переехал он  в другую гостиницу. Смотрит -- совсем плохо. Только
что по  роже  не бьют.  Чемоданы роняют. Подают  плохо.  На звонки никто  не
является. Грубят.
     Больше  двух дней  не мог прожить мой  приятель и в  страшном огорчении
поехал в другой город.
     В этом  городе,  в гостинице,  швейцар чуть не прищемил моего  приятеля
дверью -- до того быстро ее закрыл. Номер же ему  отвели у  помойки, рядом с
кухней. Причем коридорные до того громко гремели ногами около его двери, что
мой  приятель  прямо-таки захворал  нервным  расстройством.  И, не доехав до
Максима Горького, вернулся на родину.
     И  только перед  самым  отъездом  случайно  встретил  своего  школьного
товарища, которому и рассказал о своих неприятностях.
     Школьный товарищ говорит:
     -- Очень,  говорит, понятно. Ты небось чаевые  давал плохо.  За это они
тебе, наверное,  минусы  на чемоданы ставили. Они завсегда  отметки  делают.
Которые дают -- плюс, которые хамят -- минус.
     Прибежал мой приятель домой. Действительно, на  левом углу  чемодана --
четыре черточки.
     Стер эти черточки мой приятель и поехал на родину.
     1928


     Иностранца я всегда сумею отличить от наших советских граждан. У них, у
буржуазных иностранцев,  в морде что-то заложено другое. У них морда, как бы
сказать, более неподвижно и  презрительно держится, чем у нас. Как,  скажем,
взято у них одно выражение лица, так и смотрится этим выражением лица на все
остальные предметы.
     Некоторые  иностранцы  для  полной  выдержки  монокль  в  глазах носят.
Дескать, это стеклышко не уроним и не сморгнем, чего бы ни случилось.
     Это, надо отдать справедливость, здорово.
     А  только  иностранцам иначе  и  нельзя.  У  них  там буржуазная  жизнь
довольно  беспокойная.  Им там  буржуазная  мораль  не  дозволяет  проживать
естественным образом. Без такой выдержки они могут ужасно осрамиться.
     Как,  например,  один иностранец  костью  подавился. Курятину,  знаете,
кушал  и заглотал  лишнее. А дело происходило на  званом обеде. Мне про этот
случай один знакомый человек из торгпредства рассказывал.
     Так дело, я  говорю,  происходило  на  званом  банкете. Кругом,  может,
миллионеры пришли. Форд сидит на стуле. И еще разные другие.
     А тут, знаете, наряду с этим человек кость заглотал.
     Конечно, с  нашей  свободной точки зрения  в  этом факте ничего  такого
оскорбительного нету. Ну проглотил и проглотил. У  нас на этот счет довольно
быстро. Скорая помощь. Мариинская больница. Смоленское кладбище.
     А  там этого  нельзя.  Там  уж  очень исключительно избранное общество.
Кругом миллионеры расположились. Форд на стуле сидит.  Опять же фраки. Дамы.
Одного электричества горит, может, больше как на двести свечей.
     А тут человек кость проглотил. Сейчас  сморкаться  начнет. Харкать.  За
горло хвататься. Ах, боже мой! Моветон и черт его знает что.
     А выйти из--за стола и побежать в ударном порядке в уборную -- там тоже
нехорошо, неприлично. "Ага, скажут, побежал до ветру". А там этого абсолютно
нельзя.
     Так вот этот француз, который кость заглотал, в первую минуту, конечно,
смертельно испугался. Начал  было в горле копаться.  После ужасно побледнел.
Замотался  на своем  стуле. Но  сразу  взял  себя  в руки.  И  через  минуту
заулыбался.  Начал  дамам посылать  разные воздушные поцелуи.  Начал, может,
хозяйскую собачку под столом трепать.
     Хозяин до него обращается по--французски.
     -- Извиняюсь,  говорит, может,  вы  чего-нибудь действительно заглотали
несъедобное? Вы, говорит, в крайнем случае скажите.
     Француз отвечает:
     -- Коман? В чем  дело? Об чем речь? Извиняюсь, говорит, не  знаю, как у
вас в горле, а у меня в горле все в порядке.
     И  начал  опять  воздушные улыбки посылать.  После  на  бламанже налег.
Скушал порцию.
     Одним словом, досидел до конца обеда и никому виду не показал.
     Только когда встали из--за стола, он слегка покачнулся и за брюхо рукой
взялся -- наверное, кольнуло. А потом опять ничего.
     Посидел в гостиной минуты три для  мелкобуржуазного приличия и  пошел в
переднюю.
     Да  и в  передней не особо торопился, с хозяйкой  побеседовал, за ручку
подержался, за калошами под стол нырял вместе со своей костью. И отбыл.
     Ну, на лестнице, конечно, поднажал.
     Бросился в свой экипаж.
     -- Вези, кричит, куриная морда, в приемный покой.
     Подох ли этот француз или он выжил  -- я не  могу вам этого сказать, не
знаю. Наверное, выжил. Нация довольно живучая.
     1928


     Тут недавно поругалась одна наша жиличка со своим фактическим супругом.
     Безусловно, у них каждую неделю какой-нибудь семейный купорос случался,
но это превзошло ожидание. Они, сукины дети, начали вещами кидаться.
     Он в нее  самоварным крантиком кинулся. А самовар,  знаете, потек.  Она
рассердилась -- и в него блюдечком. А он осколок подобрал от этого разбитого
блюдечка и нарочно  ковырнул этим осколком свою потертую  личность.  И орет:
дескать, произошло зверское мужеубийство.
     Но  она,  то  есть   его   супруга,  Катюша   Белова,  оказалась  более
сознательная.
     -- Ах так! -- говорит.
     Ну, одним словом, сами понимаете, что она говорит.
     -- Я, говорит, может, сейчас же перестану с  тобой жить. Вот сейчас же,
говорит, соберу свое имущество и тогда кидайте крантики в своих соседей, а с
меня довольно.
     Он говорит:
     -- Ах, говорит, скажите как напужали. Пожалуйста,  говорит. Чище воздух
будет.
     Тут у  них снова произошло некоторое  оживление, так сказать, небольшая
стычка семейного характера. После чего Катя собрала свои  вещички. Завернула
их в простыню. Плюнула в своего фактического подлеца. И пошла себе.
     Она пошла до своей родной матери. До своей мамы.  А ее мама  не слишком
обрадовалась прибытию. Одним словом, не прыгала вокруг своей дочки.
     -- Так что, говорит, я  сама  угловая  жиличка,  и,  говорит,  как  вам
известно, у меня нету комнатных излишков.
     Катя говорит:
     -- Так что я всего, может, на пару дней, до приискания комнаты.
     Старушка не проявила идеологического шатания в этом вопросе.
     -- Знаем, говорит.  Другие,  говорит, по шестьдесят лет  ищут комнаты и
находить не могут, а ты, говорит, нашлась какая веселая.
     Ну, дочка видит, что мама  склокой  занимается,  положила узел в углу и
пошла до своей подруги. У ней подруга была -- Тося. Тося говорит:
     -- Очень, говорит, я тебе сочувствую. Можешь, говорит, рассчитывать  на
мою моральную  поддержку,  но, говорит,  я сама с  мужем  проживаю  в  одной
небольшой комнатке, так что рассуждения излишни.
     Тогда побегла Катюшка еще до одной знакомой дамы, но ничего  такого  не
получилось.
     А уже вечер приближается. Надо куда-нибудь деться. Не на юге.
     Побегла Катя еще в одно место. После зашла в гостиницу бывшую "Модерн".
     В "Модерне" ей говорят:
     -- Так что у нас допущают только приезжающих. А то, говорят, процветает
разврат. А вот, говорят, если б вы жили, для примеру, в Москве, то, говорят,
мы охотно допустили бы вас как приезжую, а так, говорят, извиняемся.
     Тогда еще  немного походила  по улицам Катюшка  и пошла тихими шагами к
своему потухшему семейному очагу.
     Ее фактический муж говорит:
     --  Ага,  вернулись! Ножки-то,  говорит,  извиняюсь, не  промочили  ли,
трепавшись по улицам?
     После чего, слегка поругавшись, они отужинали и легли спать.
     А  она видела  во  сне,  будто  кто-то  ей  сказал, что  где-то сдается
комната.
     А вообще, квартирный вопрос несомненно укрепляет семейную жизнь.
     Некоторые  товарищи  говорят,  будто  семейные  устои  шатаются,  будто
разводы часты и так далее. Нет, это неверно!
     Брак сейчас довольно крепкий. Крепковатый.
     1928


     Человек -- животное довольно странное.  Нет, навряд ли оно произошло от
обезьяны. Старик Дарвин, пожалуй что, в этом вопросе слегка заврался.
     Очень  уж у  человека  поступки --  совершенно, как бы  сказать,  чисто
человеческие. Никакого, знаете, сходства с животным миром. Вот если животные
разговаривают на каком-нибудь своем наречии, то вряд ли они могли  бы  вести
такую беседу, как я давеча слышал.
     А  это  было  в лечебнице. На  амбулаторном приеме. Я раз  в неделю  по
внутренним болезням лечусь. У доктора  Опушкина. Хороший  такой,  понимающий
медик. Я у него пятый год лечусь. И ничего, болезнь не хуже.
     Так  вот, прихожу в лечебницу. Записывают  меня седьмым номером. Делать
нечего -- надо ждать. Вот присаживаюсь в коридоре на диване и жду.
     И слышу --  ожидающие больные про себя беседуют. Беседа довольно тихая,
вполголоса, без драки.
     Один  такой дядя, довольно мордастый, в  коротком  полупальто,  говорит
своему соседу:
     --  Это, говорит, милый  ты  мой,  разве  у  тебя болезнь -- грыжа. Это
плюнуть и  растереть -- вот вся твоя болезнь. Ты  не гляди, что у меня морда
выпуклая. Я тем не менее очень больной. Я почками хвораю.
     Сосед несколько обиженным тоном говорит:
     -- У меня не только  грыжа. У меня легкие ослабшие. И  вот еще  жировик
около уха.
     Мордастый говорит:
     -- Это безразлично. Эти болезни разве могут равняться с почками!
     Вдруг одна ожидающая дама в байковом платке язвительно говорит:
     -- Ну что ж, хотя бы и почки. У меня родная племянница  хворала почками
-- и ничего.  Даже  шить и гладить  могла.  А  при  вашей морде болезнь ваша
малоопасная. Вы не можете помереть через эту вашу болезнь.
     Мордастый говорит:
     --  Я не могу помереть!  Вы слыхали? Она  говорит, я  не могу  помереть
через  эту  болезнь.  Много  вы   понимаете,  гражданка!  А  еще  суетесь  в
медицинские термины.
     Гражданка говорит:
     -- Я вашу болезнь не унижаю, товарищ. Это болезнь тоже самостоятельная.
Я  это признаю. А  я к тому говорю, что у меня, может, болезнь  посерьезнее,
чем ваши разные почки. У меня -- рак.
     Мордастый говорит:
     -- Ну  что  ж --  рак, рак.  Смотря какой  рак. Другой рак --совершенно
безвредный рак. Он может в полгода пройти.
     От такого незаслуженного оскорбления  гражданка совершенно побледнела и
затряслась. Потом всплеснула руками и сказала:
     -- Рак в  полгода.  Видали! Ну,  не знаю, какой  это  рак ты видел. Ишь
морду-то отрастил за свою болезнь.
     Мордастый гражданин хотел достойным образом ответить на оскорбление, но
махнул рукой и отвернулся.
     В это время один ожидающий гражданин усмехнулся и говорит:
     -- А собственно, граждане, чего вы тут расхвастались?
     Больные посмотрели на говорившего и молча стали ожидать приема.
     1928


     Нынче взяток  не  берут.  Это раньше шагу нельзя было шагнуть без того,
чтобы  не дать  или не  взять.  А нынче характер  у людей сильно изменился к
лучшему.
     Взяток, действительно, не берут.
     Давеча мы отправляли с товарной станции груз.
     У нас тетка от гриппа померла и в  духовном завещании велела  отправить
ейные там простыни и прочие мещанские вещицы в провинцию, к родственникам со
стороны жены.
     Вот стоим мы на вокзале и видим такую картину, в духе Рафаэля.
     Будка для приема  груза. Очередь, конечно. Десятичные метрические весы.
Весовщик  за ними.  Весовщик,  такой в высшей степени благородный  служащий,
быстро говорит цифры,  записывает, прикладывает гирьки, клеит  ярлыки и дает
разъяснения.
     Только и слышен его симпатичный голос:
     -- Сорок.  Сто  двадцать.  Пятьдесят.  Сымайте. Берите.  Отойдите... Не
станови сюда, балда, станови на эту сторону.
     Такая приятная картина труда и быстрых темпов.
     Только вдруг мы замечаем, что при всей красоте работы весовщик очень уж
требовательный   законник.  Очень  уж   он  соблюдает  интересы  граждан   и
государства.  Ну,  не каждому, но  через  два--три  человека  он обязательно
отказывает  груз принимать. Чуть расхлябанная  тара,-- он  ее не берет. Хотя
видать, что сочувствует.
     Которые с расхлябанной тарой, те, конечно, охают, ахают и страдают.
     Весовщик говорит:
     -- Заместо  страданий  укрепите вашу тару. Тут где-то шляется человек с
гвоздями.  Пущай  он  вам укрепит.  Пущай сюда пару  гвоздей  вобьет и пущай
проволокой подтянет. И тогда подходите без очереди,-- я приму.
     Действительно верно:  стоит человек за будкой. В руках  у него гвозди и
молоток.  Он работает  в  поте  лица  и  укрепляет желающим  слабую тару. И,
которым отказали,--  те  смотрят на него с  мольбой  и  предлагают ему  свою
дружбу и деньги за это самое.
     Но вот  доходит  очередь до  одного  гражданина. Он  такой белокурый, в
очках. Он не интеллигент,  но близорукий. У него, видать, трахома на глазах.
Вот он надел  очки, чтоб его было хуже  видать. А  может быть, он служит  на
оптическом заводе, и там даром раздают очки.
     Вот он становит свои шесть ящиков на метрические десятичные весы.
     Весовщик осматривает его шесть ящиков и говорит:
     -- Слабая тара. Не пойдет. Сымай обратно.
     Который в очках, услышав эти  слова, совершенно упадает  духом. А перед
тем, как упасть духом, до  того набрасывается на  весовщика, что  дело почти
доходит до зубочистки.
     Который в очках кричит:
     -- Да что ты,  собака, со  мной делаешь! Я, -- говорит,-- не свои ящики
отправляю.  Я,  --говорит,--  отправляю государственные  ящики с оптического
завода. Куда я теперь с ящиками сунусь? Где я найду подводу? Откуда я возьму
сто рублей,  чтобы везти  назад? Отвечай,  собака,  или я  из  тебя котлетку
сделаю!
     Весовщик говорит:
     -- А я почем знаю? -- И при этом делает рукой в сторону.
     Тот, по близорукости  своего  зрения  и  по причине запотевших  стекол,
принимает этот  жест за что-то  другое. Он вспыхивает,  чего-то  вспоминает,
давно  позабытое,  роется в своих карманах  и выгребает оттуда рублей восемь
денег, все рублями. И хочет их подать вевовщику.
     Тогда весовщик багровеет от этого зрелища денег. Он кричит:
     --  Это  как понимать?  Не хочешь  ли  ты мне,  очкастая кобыла, взятку
дать?!
     Который в очках сразу, конечно, понимает весь позор своего положения.
     --  Нет,--  говорит,--  я деньги вынул  просто так. Хотел, чтобы вы  их
подержали, покуда я сыму ящики с весов.
     Он  совершенно теряется,  несет сущий  вздор, принимается  извиняться и
даже, видать, согласен, чтобы его ударили по морде.
     Весовщик говорит:
     -- Стыдно. Здесь взяток  не берут. Сымайте свои шесть ящиков с весов,--
они мне буквально  холодят душу. Но,  поскольку это  государственные  ящики,
обратитесь вот до  того рабочего, он вам укрепит слабую тару. А что касается
денег, то благодарите судьбу, что у меня мало времени вожжаться с вами.
     Тем  не  менее он зовет еще  одного служащего  и  говорит ему  голосом,
только что перенесшим оскорбление:
     -- Знаете, сейчас мне хотели взятку  дать. Понимаете,  какой  абсурд. Я
жалею, что  поторопился  и для  виду  не взял  деньги,  а то  теперь  трудно
доказывать.
     Другой служащий отвечает:
     --  Да, это жалко. Надо было развернуть историю. Пущай не могут думать,
что у нас
     попрежнему рыльце в пуху.
     Который в очках, совершенно  сопревший,  возится со своими ящиками.  Их
ему укрепляют, приводят в христианский вид и снова волокут на весы.
     Тогда мне начинает казаться, что у меня тоже слабая тара.
     И, покуда до меня не дошла очередь, я подхожу к рабочему и прошу его на
всякий случай  укрепить  мою  сомнительную тару. Он спрашивает с меня восемь
рублей.
     Я говорю:
     -- Что вы, говорю, обалдели, восемь рублей брать за три гвоздя.
     Он мне говорит интимным голосом:
     --  Это  верно,  я  бы вам и за трояк сделал, но говорит, войдите в мое
пиковое положение -- мне же надо делиться вот с этим крокодилом.
     Тут я начинаю понимать всю механику.
     -- Стало быть, -- я говорю, -- вы делитесь с весовщиком?
     Тут  он  несколько  смущается,  что проговорился,  несет разный вздор и
небылицы, бормочет о мелком жалованьишке, о дороговизне,  делает мне крупную
скидку и приступает к работе.
     Вот приходит моя очередь.
     Я становлю свой ящик на весы и любуюсь крепкой тарой.
     Весовщик говорит:
     -- Тара слабовата. Не пойдет.
     Я говорю:
     -- Разве? Мне сейчас только ее укрепляли. Вот тот, с клещами, укреплял.
     Весовщик отвечает:
     -- Ах, пардон, пардон. Извиняюсь. Сейчас ваша тара крепкая, но она была
слабая. Мне это завсегда в глаза бросается. Что пардон, то пардон.
     Принимает он мой ящик и пишет накладную.
     Я читаю накладную, а там сказано: "Тара слабая".
     -- Да, что ж вы,-- говорю,--делаете, арапы? Мне же,-- говорю,-- с такой
надписью  обязательно весь ящик  в  пути  разворуют. И  надпись  не позволит
требовать убытки. Теперь,-- говорю,-- я вижу ваши арапские комбинации.
     Весовщик говорит:
     -- Что пардон, то пардон, извиняюсь.
     Он вычеркивает  надпись,--  я я  ухожу  домой,  рассуждая  по  дороге о
сложной душевной организации своих  сограждан,  о  перестройке характеров, о
хитрости  и  о  той неохоте, с какой  мои  уважаемые  сограждане сдают  свои
насиженные позиции.
     Что пардон, то пардон.
     1930


     Пока мы тут с вами решаем разные ответственные вопросы  насчет колхозов
и  промфинплана --  жизнь  идет своим  чередом. Люди устраивают свою судьбу,
женятся, выходят замуж,  заботятся  о  своем личном счастьишке,  а некоторые
даже жулят и спекулируют. Конечно, в настоящее  время спекулировать довольно
затруднительно.  Но,  вместе с тем, находятся граждане, которые  придумывают
чего-то такое свеженькое в этой области.
     Вот об одной такой  спекуляции я и хочу  вам рассказать. Тем более факт
довольно забавный.  И  тем  более это  -- истинное  происшествие.  Один  мой
родственник прибыл из провинции и поделился со мной этой новостью.
     Одна   симферопольская   жительница,   зубной   врач   О.,   вдова   по
происхождению, решила выйти замуж.
     Ну, а замуж в настоящее время выйти не  так-то  просто. Тем более, если
дама интеллигентная и  ей  охота  видеть  вокруг себя  тоже интеллигентного,
созвучного с ней субъекта.
     В  нашей  пролетарской  стране вопрос об интеллигентах  --  вопрос пока
довольно острый. Проблема кадров еще не разрешена  в положительном смысле, а
тут, я извиняюсь, -- женихи. Ясное дело, что интеллигентных женихов нынче не
много. То есть есть, конечно, но все они  какие-то такие -- или уже женатые,
или  уже  имеют  две--три семьи,  или вообще лишенцы, что, конечно,  тоже не
сахар в супружеской жизни.
     И вот  при такой ситуации  живет в Симферополе вдова, которая в прошлом
году потеряла мужа. Он у ней умер от туберкулеза.
     Вот, значит, помер у ней  муж. Она сначала, наверное, легко отнеслась к
этому событию.
     А-а, думает, ерунда. А после видит -- нет,  далеко  не ерунда,-- женихи
по свету не бегают пачками. И, конечно, загоревала. И  вот,  значит,  горюет
она  около  года  и  рассказывает  о  своем  горе молочнице.  К  ней  ходила
молочница,  молоко приносила. Поскольку муж  у ней помер от туберкулеза, так
вот  она  начала заботиться о себе,-- усиленно питалась. Вот она пьет молоко
около года, поправляется и между прочим имеет дамский обывательский разговор
со своей молочницей.
     Неизвестно, с чего у  них  началось.  Наверное, она  пришла на  кухню и
разговорилась.  Вот, мол, продукты дорожают.  Молоко, дескать, жидковатое, и
вообще женихов нету.
     Молочница говорит:
     -- Да, мол, безусловно, чего-чего, а этого мало.
     Зубной врач говорит:
     --  Зарабатываю  подходяще.  Все у  меня есть  -- квартира, обстановка,
деньжата. И сама,-- говорит,-- я не такое уж мурло. А вот подите ж, вторично
замуж  выйти  буквально  не  в  состоянии.  Прямо  хоть  в  газете   печатай
объявление.
     Молочница говорит:
     -- Ну, говорит, газета  -- это не разговор.  А  чего-нибудь такое надо,
конечно, придумать.
     Зубной врач отвечает:
     --  В  крайнем случае  я бы,-- говорит,--и денег не пожалела.  Дала  бы
денег той, которая меня познакомит в смысле брака.
     Молочница спрашивает:
     -- А много ли вы дадите?
     --  Да,--  говорит врачиха,--  смотря  какой  человек  отыщется.  Если,
конечно, он интеллигент и женится,  то, говорит, червонца три я  бы дала, не
сморгнув глазом.
     Молочница говорит:
     -- Три, говорит, это мало. Давайте пять червонцев,  тогда  я вам подыму
это дело. У меня, говорит, есть на примете подходящий человек.
     --  Да,  может, он не  интеллигентный,--  говорит врачиха,--  может, он
крючник.
     -- Нет,-- говорит,-- зачем крючник.  Он  очень  интеллигентный.  Он  --
монтер.
     Он полностью закончил семилетку.
     Врачиха говорит:
     -- Тогда вы меня с ним познакомьте. Вот вам пока червонец на труды.
     И вот на этом они расстаются.
     А, надо сказать, у  молочницы  ничего такого не было на  примете, кроме
собственного ее супруга.
     Но  крупная  сумма  ее взволновала, и  она начала  прикидывать в  своем
мозгу, как бы ей попроще выбить деньги из рук этой врачихи.
     И вот приходит она домой и говорит своему супругу:
     --  Вот,  мол,  Николаша,   чего  получается.  Можно,  говорит,  рублей
пятьдесят схватить так себе, здорово живешь, без особых хлопот.
     И, значит, рассказывает ему всю  суть дела. Мол, чего, если она нарочно
познакомит  его  с  этой  разбогатевшей врачихой, а  та сдуру  возьмет  да и
отсыплет ей пять червонцев.
     -- И,-- говорит,--в крайнем случае, если она будет настаивать, можно  и
записаться.   В  настоящее  время  это   не  составляет  труда.  Сегодня  ты
распишешься, а завтра или там послезавтра -- обратный ход.
     А  муж этой молочницы, этакий довольно красивый  сукин  сын, с усиками,
так ей говорит:
     -- Очень отлично.  Пожалуйста! Я, -- говорит,-- всегда определенно  рад
пятьдесят рублей взять за ни за что. Другие ради такой суммы месяц работают,
а тут такие пустяки -- записаться.
     И вот, значит, через пару дней молочница знакомит  своего мужа с зубным
врачом.
     Зубной врач сердечно радуется и без лишних слов и причитаний уплачивает
молочнице деньги.
     Теперь складывается такая ситуация.
     Муж молочницы, этот известный трепач с  усиками,  срочно записывается с
врачихой, переходит временно в ее апартаменты и пока что живет там.
     Так он живет пять дней, потом неделю, потом десять дней.
     Тогда приходит молочница.
     -- Так что,-- говорит,-- в чем же дело?
     Монтер говорит:
     -- Да  нет,  я  раздумал вернуться.  Я,-- говорит,-- с этим врачом жить
останусь. Мне тут как-то интересней получается.
     Тут,  правда,  он схлопотал  по физиономии  за  такое  свое безобразное
поведение, но  мнения  своего не  изменил.  Так  и остался жить у врачихи. А
врачиха, узнав про все, очень хохотала и сказала, что поскольку нет насилия,
а есть свободный выбор, то инцидент исчерпан.
     Правда, молочница еще пару раз  заходила на квартиру и дико скандалила,
требуя возврата своего супруга, однако ни  черта хорошего из этого не вышло.
Больше  того --  ей отказали  от  места, не  велели больше  носить молока во
избежание дальнейших скандалов и драм.
     Так за  пять червонцев  скупая  и корыстная молочница  потеряла  своего
красивого, интеллигентного супруга.
     1931



     Нынче все, как сговорились -- просят посмешней писать.
     Как  будто,  знаете,  это от нас  зависит. Как будто мы  все из  пальца
высасываем. Как будто у нас только и делов, что выдумывать смешные истории.
     Хотя вот, впрочем,  извольте -- расскажу одно комичное приключение. Так
сказать, из подлинной жизни.
     А стоим мы раз в кино и дожидаем одну знакомую.
     Тут,  надо  сказать,   одна  особа   нам  понравилась.  Такая  довольно
интересная бездетная девица. Служащая.
     Ну,  конечно  -- любовь. Встречи. Разные  тому  подобные слова.  И даже
сочинение  стихов на  тему, никак не связанную со  строительством,-- чего-то
там такое: "Птичка прыгает с ветки на ветку, на небе солнышко блестит"...
     Любовь  в этом  смысле  завсегда  вредно  отражается  на  мировоззрении
отдельных  граждан. Замечается  нытье и разные гуманные чувства. Наблюдается
какая-то жалость к птицам  и к людям и желание тем и другим помочь. И сердце
делается  какое-то такое чувствительное.  Что, говорят, совершенно излишне в
наши дни.
     Так  вот,  раз однажды стою  в кино со  своим чувствительным сердцем  и
дожидаюсь свою даму.
     А она, поскольку служащая и не дорожит местом -- любит опаздывать. И по
привычке переносит свое опоздание и на эту личную почву.
     И вот стою, как дурак, в кино и дожидаюсь.
     Так очередь у кассы струится. Так дверь раскрыта на улицу --  заходите.
Так  я стою. И как-то  так энергично стою, весело. Охота  петь,  веселиться,
дурака валять.  Охота кого-нибудь толкнуть, подшутить, схватить за  нос.  На
душе пенье раздается, и сердце разрывается от счастья.
     И вдруг вижу  -- стоит около входной двери бедно одетая старушка. Такой
у  нее  рваненький   ватерпруфчик,  облезлая  муфточка,   дырявые  старинные
прюнелевые башмачонки.
     И  стоит эта  старушка скромно у двери и жалостными глазами  смотрит на
входящих, ожидая, не подадут ли.
     Другие на  ее месте  обыкновенно нахально стоят,  нарочно поют  тонкими
голосами или бормочут какие-нибудь французские слова, а  эта стоит скромно и
даже как-то стыдливо.
     Гуманные чувства заполняют мое сердце! Я вынимаю кошелек, недолго роюсь
в  нем,  достаю  рубль  и  от чистого  сердца, с  небольшим поклоном,  подаю
старухе.
     И  у  самого,  от  полноты  чувства, слезы,  как бриллианты, блестят  в
глазах.
     Старушка поглядела на рубль и говорит:
     -- Это чего?
     -- Вот,-- говорю,--примите, мамаша, от неизвестного.
     И вдруг вижу -- у ней вспыхнули щеки от глубокого волнения.
     -- Странно,--  говорит,--  я,  кажется,  не  прошу. Чего  вы мне  рубль
пихаете... Может быть, я дочку жду-- собираюсь с ней в кино пойти. Очень, --
говорит, -- обидно подобные факты видеть.
     Я говорю:
     -- Извиняюсь... Как же так... Я прямо сам не понимаю... Пардон, говорю.
Прямо спутался. Не  поймешь, кому чего надо.  И  кто зачем  стоит. Шутка ли,
столько народу. Пойди, разбирайся.
     Думаю -- скверность какая.
     И хочу уйти.
     Но старуха поднимает голос до полного визга.
     -- Это что ж,-- говорит,-- в кино не пойти -- оскорбляют личность! Как,
говорит, у вас руки не отсохнут производить такие  жесты! Да я лучше подожду
дочку  и  в  другое кино  пойду,  чем  я буду с  вами  сидеть рядом и дышать
зараженным воздухом.
     Я хватаю ее за руку,  извиняюсь и прошу прощения.  И поскорей  отхожу в
сторону, а то, думаю, еще, чего доброго, заметут в милицию, а я даму жду.
     Вскоре приходит  моя дама. А я стою скучный и бледный  и даже несколько
обалдевший и стыжусь по сторонам глядеть, чтобы не увидеть моей оскорбленной
старухи.
     Вот я беру билеты и мелким шагом волочусь за своей дамой.
     Вдруг подходит ко мне кто-то сзади и берет меня за локоть.
     Я хочу развернуться, чтоб уйти, но вдруг вижу -- передо мной старуха.
     -- Извиняюсь,-- говорит она,-- это не вы ли мне давеча рубль давали?
     Я чего-то невнятное лепечу, а она продолжает:
     -- Тут, не  помню, кто-то мне давал  сейчас рубль... Кажется,  вы. Если
вы, тогда, ладно,  дайте. Тут дочка не  рассчитала,  а  вторые  места дороже
стоят, чем мы думали. Прямо хоть уходи. Извиняюсь,-- говорит.
     Я вынимаю кошелек, но моя дама выпускает следующие слова:
     -- Совершенно,-- говорит,-- не к чему швыряться деньгами. Уж если на то
пошло, я лучше нарзану в буфете выпью.
     Нет, я все-таки дал старухе рубль! И мы, в растрепанных чувствах, стали
глядеть  картину. Под музыку  дама  меня пилила, говоря,  что  за две недели
знакомства я ей пузырек одеколону  не  мог купить,  а, между прочим, пыль  в
глаза пускаю и раздаю рубли направо и налево.
     Под  конец стали  показывать веселую  комедию, и  мы,  забыв обо  всем,
весело хохотали.
     1932





     За последние два года жизнь резко изменилась.
     Главное, интересно отметить,-- почти прекратилось воровство.
     Все стали какие-то  положительные, степенные.  Воруют  мало.  И  взяток
вовсе не берут.
     Прямо перо сатирика скоро, небось, заржавеет.
     Конечно,  насчет взяток  дело  обстоит  сложней.  Взяток  не берут,  но
деньги,  в  другой раз, получают. Тут в смысле перевоспитания  публика  туго
поддается  новым  моральным  течениям.  При этом  из  боязни  такого  тумана
напускают, что сразу и не
     поймешь, что к чему и почему.
     Давеча на  юге я  столкнулся на этом фронте  с  одной хитростью. И  вот
желаю осветить это дело, чтоб другим неповадно было.
     Одним  словом,  в  одной гостинице  хотели  за  номер  содрать  с  меня
въездные. Ну, другими словами,-- хотели взятку взять.
     Конечно,  раньше,  несколько лет  назад, на  эту простенькую тему  я бы
написал примерно такой рассказец.



     И вот, стало быть, еду я, братцы, на пароходе.
     Ну,  кругом,  конечно, Черное  море.  Красота  неземная.  Скалы.  Орлы,
конечно, летают. Это все есть. Чего--чего, а это, конечно, есть.
     И гляжу я на эту красоту и чувствую какое-то уважение к людям.
     "Вот,--  думаю,--  человек  -- властитель  жизни:  хочет--  он  едет на
пароходе,  хочет --  на орлов глядит,  хочет  -- на берег сейчас сойдет и  в
гостинице расположится".
     И так оно как-то радостно на душе.
     Только, конечно, одна мысль не дозволяет радоваться. Где бы мне, думаю,
по приезде хотя бы паршивенький номеришко достать.
     И вот плыву я грустный на пароходе, а капитан мне и говорит:
     -- Прямо,--  говорит,-- милый человек, мне на вас жалостно глядеть. Ну,
куда вы едете? Ну, на что вы рассчитываете? Что вы, с луны свалились?
     -- А что? -- говорю.
     -- Да  нет,-- говорит.--  Но  только как же это так? Что вы -- ребенок?
Ну, где вы  остановитесь? Чего вы поехали?  Я  даже согласен  назад теплоход
повернуть, только чтоб вам туда не ехать.
     -- А что,-- говорю,-- помилуйте?
     --  Как что?  Да  разве у вас  есть знакомства  -- номер получить, или,
может быть, у вас портье -- молочный брат? Я, -- говорит, -- прямо удивляюсь
на вас.
     -- Ну,-- говорю,-- как-нибудь. Я,-- говорю,-- знаю одно такое петушиное
слово, супротив которого в гостинице не устоят.
     Капитан говорит:
     -- А ну вас  к  черту!  Мое  дело -- предупредить. А вы там как хотите.
Хоть с корабля вниз сигайте.
     И вот, значит, приезжаю.
     В  руках  у  меня  два  места. Одно  место  --  обыкновенная  советская
корзинка, на какую глядеть мало интереса. Зато другое место  --  очень такой
великолепный фибровый или, вернее, фанерный чемодан.
     Корзинку я оставляю у  газетчика, выворачиваю наизнанку свое  резиновое
международное  пальто с клетчатой  подкладкой и сам в таком  виде  со  своим
экспортным чемоданом вламываюсь в гостиницу.
     Швейцар говорит:
     -- Напрасно будете заходить -- номерей нету.
     Я подхожу до портье и говорю ему ломаным языком:
     -- Ейн шамбер--циммер, -- говорю, -- яволь?
     Портье говорит:
     -- Батюшки--светы, никак, иностранец к нам приперся.
     И сам отвечает тоже ломаным языком:
     --  Яволь,  яволь. Оне шамбер--циммер, безусловно, яволь. Битте--дритте
сию минуту. Сейчас выберу номер какой получше и где поменьше клопов.
     Я стою в надменной позе, а у самого поджилки трясутся.
     Портье, любитель поговорить на иностранном языке, спрашивает:
     -- Пардон,--  говорит,-- господин,  извиняюсь. By зет  Германия,  одер,
может быть, что-нибудь другое?..
     "Черт побери,-- думаю,-- а вдруг он, холера, по--немецки кумекает?"
     --  Но,--  говорю,--  их  бин  ейне  шамбер--циммер  Испания. Компрене?
Испания. Падеспань. Камарилья.
     Ох, тут портье совершенно обезумел.
     --  Батюшки--светы,--  говорит,-- никак,  к  нам  испанца занесло.  Сию
минуту,-- говорит.--  Как же,  как же.-- говорит,-- знаю, слышал,-- Испания,
падеспань, эспаньолка...
     И  у самого,  видать,  руки  трясутся.  И у  меня трясутся.  И  у  него
трясутся. И так мы оба разговариваем и трясемся.
     Я говорю ломаным испанским языком:
     --  Яволь,--  говорю,--  битте--цирбитте.  Несите,--говорю,--  поскорей
чемодан в мою номерулю. А после, -- говорю, -- мы поговорим, разберемся, что
к чему.
     -- Яволь, яволь,-- отвечает портье,-- не беспокойтесь.
     А у самого, видать, коммерческая линия перевешивает.
     -- Платить-то как,-- говорит,-- будете? Ин  валют одер все-таки неужели
нашими?
     И сам делает  из своих пальцев  знаки, понятные приезжим иностранцам --
нолики и единицы.
     Я говорю:
     --  Это  я как  раз  не  понимает.  Неси,--  говорю,--  холера, чемодан
поскорей.
     Мне бы, думаю, только номер занять, а там пущай из меня лепешку делают.
     Вот хватает  он мой  чемодан.  И  от старательности до  того  энергично
хватает, что чемодан мой при плохом замке раскрывается.
     Раскрывается  мой  чемодан,  и,  конечно,  оттуда  вываливается,  прямо
скажем,  разная  дрянь. Ну  там, бельишко залатанное,  полукальсоны,  мыльце
"Кил" и прочая отечественная чертовщинка.
     Портье поглядел на это имущество, побледнел и сразу все понял.
     -- А нуте,-- говорит,-- подлец, покажи документ.
     Я говорю:
     -- Не понимает. А если,-- говорю,-- номерей нету, я уйду.
     Портье говорит швейцару:
     -- Видали? Эта дрянь пыталась пройти под флагом иностранца.
     Я собираю  поскорей свое имущество и -- ходу. А в  другой гостинице все
же номер получил -- под это же самое плюс пятьдесят рублей.



     Вот, примерно, в таком легком виде года три--четыре  назад сочинил бы я
рассказ на эту тему.
     Ну,  конечно,  молодость.  Беспечность  в мыслях. Пустяковый взгляд  на
вещи.
     А  нынче  как-то оно не то. Нынче охота быть  поближе к правде. Неохота
преувеличивать,  выдумывать  и  кувыркаться.  Неохота  сочинять  разные  там
побасенки и фарсы с переодеванием.
     Одним  словом,  желательно быть поправдивей и желательно  говорить  без
всякого вранья.
     И рассказ на  эту тему,  вернее -- истинное происшествие, без прикрас и
без одного слова выдумки, рисуется нам уже в таком академическом виде.



     Прямо с  парохода я отправился.в гостиницу.  Портье,  криво  усмехаясь,
говорит скорее в пространство, чем мне:
     --  Нет, знаете, я прямо удивляюсь  на современную публику. Как пароход
приходит, так все непременно к нам. Как нарочно. Как будто у нас тут для них
номера заготовлены. Что вы, с луны упали? Не понимаете ситуации?
     Я хочу уйти, а швейцар, тихонько вздыхая, говорит мне:
     -- Да уже, знаете... Прямо беда с этими номерами. Нигде нет номеров.  У
нас-то, конечно, нашлось бы, но... Да вы поговорите хорошенько с портье...
     -- Черт  возьми,-- говорю,-- вы  это про что? Портье со  своей конторки
говорит швейцару через мою голову:
     -- Я удивляюсь на вас, Федор Михайлович. Где же у нас свободные номера?
С чего вы взяли? Да,  есть один номер,  но он, вы же знаете, без ключа. Если
хочет -- пущай берет.
     Я говорю:
     -- Хотя бы дайте без ключа.
     -- Ах,  вам без ключа,-- говорит портье,-- берите. Только у нас  кражи.
Воруют. Упрут портьеры, а вам за них отвечать.
     Я говорю:
     -- В крайнем  случае я из номера не буду выходить.  Только допустите. А
то меня на море закачало -- еле стою.
     -- Берите,-- говорит портье,-- только предупреждаю: у нас ключ потерян,
а номер  заперт. А вы, наверное, думали наоборот -- номер не  заперт, а ключ
потерян.
     -- Помилуйте,--  говорю,--  на что же  мне такой  номер, в  который  не
войти...
     -- Не знаю,-- говорит портье,-- как хотите.
     Швейцар подходит ко мне и говорит:
     -- Я бы мог дать совет.
     Даю ему трешку.
     --  Мерси,-- говорит.--  Если  хотите, я  сбегаю  во  двор. У  нас  там
работает наш слесарь. Он может отмычкой открыть ваш номер.
     Вот приходит слесарь.
     --  Да,-- говорит,-- конечно, об чем речь, еще  бы. Ясно. Дверь открыть
-- делов на копейку, но мне,-- говорит,-- мало расчета подниматься в верхние
этажи. Я,-- говорит,--каждый час своего времени буквально на валюту считаю.
     Даю слесарю пять рублей.
     Он открывает отмычкой дверь и дружелюбным тоном говорит:
     -- Да, конечно. Еще бы.  Ясно. Без ключа  мало  интереса жить. Все-таки
вам, наверное, захотится покушать или куда-нибудь  выйти попить водички,-- а
тут сиди, как болван.
     -- Да уж,--говорю,-- прямо хоть человека нанимай.
     ----  Ну, это,-- говорит,-- вам влетит  в копеечку, а  вот рублей бы за
восемь я бы вам схлопотал какой-нибудь ключишко из старья.
     И вот ключ подобран. Я лежу на кровати, как фон барон. Я слушаю патефон
из  соседнего номера -- пенье  господина Вертинского. Я гуляю  и хожу туда и
сюда. И со своим ключом чувствую себя на одном уровне с соседями.
     Вечером иду на прогулку, а портье мне говорит:
     --  Знаете,  мы  вам  с  этим  ключом заморочили голову. Мы думали,  он
потерян, а он висит на другом гвозде.
     -- Здорово,-- говорю,--  номер стоит пять рублей, а  накладных расходов
шестнадцать.
     -- То есть,-- говорит,-- как шестнадцать, а не восемь?
     -- Нет,-- говорю,-- шестнадцать. Швейцару --  три, слесарю  -- пять, да
за ключ -- восемь.
     -- За какой ключ?
     -- Да,-- говорю,-- слесарь мне подобрал.
     -- Позвольте,-- говорит,--да он, подлец, не  продал ли вам наш ключ? Ну
да,-- говорит,-- так и есть. Вот он тут  висел, а сейчас нету. Ну, погодите,
я ему...
     -- Тут у вас,-- говорю,-- кажется, шайка--лейка...
     Портье  начал чего-то врать  и бормотать про небольшие заработки, после
махнул рукой и отвернулся поговорить с вновь приезжим.
     И я слышал, как он сказал:
     -- Да, есть один номерок, но без ключа.
     Вскоре я уехал из этой гостиницы.
     Между прочим, думал, что и  с железнодорожными билетами будет  такая же
волынка  и такие  же накладные расходы,  но оказалось  -- ничего  подобного.
Билет я  получил по знакомству и заплатил за него именно столько, сколько он
стоил по казенной цене. Так что я вернулся с юга в душевном равновесии.
     1932



     Вчера я пошел лечиться в амбулаторию.
     Народу чертовски много. Почти как в трамвае.
     И,  главное,  интересно  отметить  -- самая большая  очередь к нервному
врачу,  по нервным  заболеваниям. Например, к хирургу всего  один человек со
своей развороченной мордой, с  разными порезами и ушибами.  К гинекологу  --
две женщины и один мужчина. А по нервным -- человек тридцать.
     Я говорю своим соседям:
     --  Я  удивляюсь,  сколько  нервных  заболеваний.  Какая  несоразмерная
пропорция.
     Такой толстоватый гражданин,  наверное,  бывший рыночный  торговец  или
черт его знает кто, говорит:
     --  Ну  еще бы! Ясно.  Человечество торговать  хочет,  а тут, извольте,
глядите на ихнюю торговлю. Вот и хворают. Ясно...
     Другой, такой желтоватый, худощавый, в тужурке, говорит:
     -- Ну,  вы  не очень-то распутайте свои мысли.  А не то я позвоню  куда
следует. Вам покажут -- человечество... Какая сволочь лечиться ходит...
     Такой,  с седоватыми усишками,  глубокий  старик,  лет пятидесяти,  так
примиряет обе стороны:
     -- Что вы на них нападаете? Это просто, ну,  ихнее заблуждение. Они про
это  говорят,  забывши  природу.  Нервные  заболевания  возникают  от  более
глубоких  причин. Человечество идет не  по той линии... цивилизация,  город,
трамвай, бани -- вот в чем причина возникновения нервных заболеваний... Наши
предки  в каменном веке  и выпивали, и пятое--десятое, и никаких  нервов  не
понимали. Даже врачей у них, кажется, не было.
     Бывший торговец говорит с усмешкой:
     -- А  вы  чего --  бывали среди них или  там  знакомство  поддерживали?
Седоватый, а врать любит...
     Старик говорит:
     --  Вы произносите глупые  речи. Я выступаю  против  цивилизации, а  вы
несете бабью чушь. Пес вас знает, чем у вас мозги набиты.
     Желтоватый, в тужурке, говорит:
     --  Ах,  вам цивилизация  не нравится,  строительство... Очень  я слышу
милые слова в советском учреждении. Вы,  говорит, мне под науку не подводите
буржуазный базис. А не то знаете, чего за это бывает.
     Старик робеет,  отворачивается и уж до конца приема не раскрывает своих
гнилых уст.
     Советская мадам в летней шляпке говорит, вздохнувши:
     -- Главное, заметьте, все больше пролетарии  лечатся. Очень расшатанный
класс...
     Желтоватый, в тужурке, отвечает:
     -- Знаете, я,  ей--богу,  сейчас по телефону  позвоню.  Тут  я прямо не
знаю,  какая больная прослойка  собравшись. Какой  неглубокий уровень! Класс
очень здоровый, а что отдельные единицы нервно  хворают, так это еще не дает
картины заболевания.
     Я говорю:
     -- Я так понимаю, что отдельные единицы  нервно хворают в  силу  бывшей
жизни --  война,  революция, питание... Так сказать,  психика не выдерживает
такой загрубелой жизни.
     Желтоватый начал говорить:
     -- Ну, знаете, у меня кончилось терпение...
     Но в эту минуту  врач вызывает: "Следующий".  Желтоватый, в тужурке, не
заканчивает фразы и спешно идет за ширмы.
     Вскоре он там начинает хихикать и говорить "ой". Это врач его слушает в
трубку, а ему щекотно. Мы слышим, как больной говорит за ширмой:
     --  Так-то  я  здоров,  но страдаю  бессонницей. Я сплю худо, дайте мне
каких-нибудь капель или пилюль.
     Врач отвечает:
     -- Пилюль я вам не дам -- это только вред приносит. Я держусь новейшего
метода лечения. Я нахожу причину и с ней борюсь. Вот я вижу -- у вас нервная
система  расшатавши.  Я  вам задаю вопрос -- не было ли у  вас какого-нибудь
потрясения? Припомните.
     Больной сначала не понимает, о чем идет речь. Потом несет какую-то чушь
и наконец решительно добавляет, что никакого потрясения с ним не было.
     --  А вы  вспомните, -- говорит  врач, -- это очень важно --  вспомнить
причину. Мы ее найдем, развенчаем, и вы снова, может быть, оздоровитесь.
     Больной говорит:
     -- Нет, потрясений у меня не было.
     Врач говорит:
     -- Ну, может быть, вы в чем-нибудь взволновались...  Какое-нибудь очень
сильное волнение, потрясение?
     Больной говорит:
     -- Одно волнение было, только давно. Может быть, лет десять назад.
     -- Ну, ну, рассказывайте, -- говорит  врач,  --  это  вас облегчит. Это
значит,  вы десять лет мучились, и по теории относительности  вы обязаны это
мученье рассказать, и тогда вам снова будет легко и будет хотеться спать.
     Больной мямлит, вспоминает и наконец начинает рассказывать.
     -- Возвращаюсь я тогда с фронта. Ну, естественно --  гражданская война.
А я дома  полгода не был. Ну, вхожу в квартиру... Да. Поднимаюсь по лестнице
и чувствую -- у меня сердце в груди замирает.  У меня  тогда сердце маленько
пошаливало  -- я был два раза отравлен газами в  царскую  войну, и с тех пор
оно у меня пошаливало.
     Вот поднимаюсь  по лестнице. Одет,  конечно, весьма небрежно. Шинелька.
Штанцы. Вши, извиняюсь, ползают.
     И в таком виде иду к супруге, которую не видел полгода.
     Безобразие.
     Дохожу до площадки.
     Думаю  --  некрасиво  в  таком  виде  показаться.  Морда  неинтересная.
Передних зубов нету. Передние  зубы мне зеленая банда выбила. Я  тогда перед
этим в плен попал. Ну, сначала хотели меня на костре спалить,  а после  дали
по зубам и велели уходить.
     Так  вот,  поднимаюсь по лестнице в таком неважном  виде и чувствую  --
ноги  не  идут.  Корпус  с мыслями  стремится,  а  ноги идти  не  могут. Ну,
естественно -- только что тиф перенес, еще хвораю.
     Еле--еле  вхожу в квартиру.  И вижу:  стол стоит. На  столе  выпивка  и
селедка. И  сидит за столом мой племянник Мишка  и  своей граблей держит мою
супругу за шею.
     Нет, это меня не взволновало. Нет, я думаю: это молодая женщина -- чего
бы ее не держать за шею. Это чувство меня не потрясает.
     Вот они меня увидели. Мишка берет бутылку водки и быстро ставит  ее под
стол. А супруга говорит:
     -- Ах, здравствуйте.
     Меня это  тоже не  волнует,  и  я тоже хочу  сказать "здравствуйте". Но
отвечаю им
     "те-те"... Я  в то время маленько заикался и  не  все слова  произносил
после контузии. Я был контужен тяжелым снарядом и, естественно, не все слова
мог произносить.
     Я  гляжу на Мишку и вижу -- на  нем мой френч сидит. Нет, я  никогда не
имел в  себе мещанства!  Нет,  я не жалею сукно или материю. Но меня коробит
такое отношение.
     У меня вспыхивает горе, и меня разрывает потрясение.
     Мишка говорит:
     -- Ваш френч я надел все равно как для маскарада. Для смеху.
     Я говорю:
     -- Сволочь, сымай френч!
     Мишка говорит:
     -- Как я при даме сыму френч?
     Я говорю:
     --  Хотя бы шесть дам тут сидело, сымай,  сволочь, френч.  Мишка  берет
бутылку и вдруг ударяет меня по башке.
     Врач перебивает рассказ. Он говорит:
     ---- Так, так, теперь нам все понятно. Причина нам ясна... И, значит, с
тех пор вы страдаете бессонницей? Плохо спите?
     -- Нет, -- говорит больной, -- с тех пор я  ничего себе сплю. Как раз с
тех пор я спал очень хорошо.
     Врач говорит:
     -- Ага! Но когда вспоминаете это  оскорбление, тогда  и не спите?  Я же
вижу -- вас взволновало это воспоминание.
     Больной отвечает:
     -- Ну  да, это сейчас.  А так-то  я  про это  и  думать позабыл. Как  с
супругой развелся, так и не вспоминал про это ни разу.
     -- Ах, вы развелись...
     -- Развелся. Вышел  за другую. И затем за третью. После за четвертую. И
завсегда спал отлично. А как сестра  приехала из деревни и заселилась в моей
комнате вместе со  своими детьми, так я  и  спать перестал.  В  другой раз с
дежурства придешь, ляжешь  спать -- не спится.  Ребятишки бегают, веселятся,
берут за нос. Чувствую -- не могу заснуть.
     -- Позвольте, -- говорит врач, -- так вам мешают спать?
     --  И  мешают,  конечно, и  не  спится.  Комната небольшая,  проходная.
Работаешь много. Устаешь. Питание все-таки среднее. А ляжешь -- не спится...
     -- Ну, а если тихо? Если, предположим, в комнате тихо?
     -- Тоже не  спится. Сестра на  праздниках  уехала  в Гатчину  с детьми.
Только я начал засыпать, соседка несет тушилку с углями. Оступается и сыплет
на меня угли. Я хочу спать  и  чувствую: не могу заснуть  -- одеяло тлеет. А
рядом на мандолине играют. А у меня ноги горят...
     -- Слушайте, -- говорит врач, -- так какого же черта вы ко мне пришли?!
Одевайтесь. Ну хорошо, ладно, я вам дам пилюли.
     За  ширмой вздыхают, зевают, и вскоре  больной выходит оттуда со  своим
желтым лицом.
     -- Следующий, -- говорит врач.
     Толстоватый субъект, который беспокоился за торговлю, спешит за ширмы.
     Он на ходу машет рукой и говорит:
     -- Нет, неинтересный  врач.  Верхогляд.  Чувствую  --  он мне  тоже  не
поможет.
     Я гляжу  на его глуповатое лицо и  понимаю, что он прав -- медицина ему
не поможет.
     1933


     У нас в Ленинграде один старичок заснул летаргическим сном.
     Год назад он, знаете, захворал куриной слепотой. Но потом поправился. И
даже выходил на кухню ругаться с жильцами по культурным вопросам.
     А недавно он взял и неожиданно заснул.
     Вот он ночью заснул летаргическим  сном. Утром просыпается и видит, что
с ним
     чего-то  такое неладное. То есть,  вернее, родственники  его видят, что
лежит бездыханное тело и никаких признаков жизни не  дает. И пульс у него не
бьется, и грудка не вздымается,
     и  пар  от  дыхания   не  садится  на  зеркальце,  если  это  последнее
приподнести к ротику.
     Тут,  конечно,  все соображают, что старичок  тихо себе  скончался,  и,
конечно, поскорей делают разные распоряжения.
     Они торопливо  делают распоряжения, поскольку они всей  семьей  живут в
одной  небольшой комнате.  И кругом--коммунальная квартира. И  старичка даже
поставить,  извините,  некуда,--  до  того  тесно.  Тут   поневоле   начнешь
торопиться.
     А   надо   сказать,  что  этот   заснувший   старикан   жил  со  своими
родственниками.  Значит,  муж,  жена,  ребенок и няня. И  вдобавок  он,  так
сказать, отец, или, проще сказать, папа  его  жены, то есть ее  папа. Бывший
трудящийся. Все, как полагается. На пенсии.
     И нянька -- девчонка  шестнадцати  лет,  принятая на службу на  подмогу
этой семье, поскольку оба--два -- муж  и жена, то есть дочь  ее  папы,  или,
проще сказать, отца -- служат на производстве.
     Вот они служат и, значит,  под утро видят такое грустное  недоразумение
-- папа скончался.
     Ну,  конечно,  огорчение,  расстройство  чувств:  поскольку   небольшая
комнатка и тут же лишний элемент.
     Вот  этот  лишний  элемент  лежит   теперь  в  комнате,  лежит   этакий
чистенький, миленький старичок, интересный старичок,  не  могущий  думать  о
квартирных  делах,  уплотнениях  и дрязгах. Он лежит свеженький, как увядшая
незабудка, как скушанное крымское яблочко.
     Он лежит и ничего не знает, и ничего не хочет, и только требует до себя
последнего внимания.
     Он  требует, чтоб его поскорей во что-нибудь одели, отдали бы последнее
"прости"
     и поскорей бы где-нибудь захоронили.
     Он требует,  чтоб это было поскорей,  поскольку все-таки одна небольшая
комната
     и вообще стеснение.
     И поскольку ребенок вякает. И  нянька пугается жить в одной  комнате  с
умершими  людьми. Ну, глупая  девчонка, которой охота все время жить,  и она
думает, что жизнь бесконечна. Она пугается видеть трупы. Она -- дура.
     Муж, этот глава семьи, бежит тогда поскорей  в районное бюро похоронных
процессий. И вскоре оттуда возвращается.
     --  Ну,-- говорит,-- все в порядке. Только маленько с лошадьми зацепка.
Колесницу,  говорит, хоть сейчас  дают, а лошадей  раньше, как через  четыре
дня, не обещают.
     Жена говорит:
     --  Я  так  и  знала. Ты,  говорит, с  моим  отцом  завсегда  при жизни
царапался и теперь не можешь  ему сделать одолжения -- не  можешь ему лошадь
достать.
     Муж говорит:
     --  А  идите  к черту!  Я  не верховой,  я лошадьми  не  заведую.  Я,--
говорит,-- и сам не рад дожидаться  столько времени. Очень,-- говорит,-- мне
глубокий интерес все время твоего папу видеть.
     Тут  происходят  разные семейные сцены.  Ребенок,  не  привыкший видеть
неживых людей, пугается и орет благим матом.
     И  нянька  отказывается  служить  этой  семье, в  комнате которой живет
покойник.
     Но  ее  уговаривают  не   бросать  профессию  и  обещают  ей   поскорей
ликвидировать смерть.
     Тогда сама мадам, уставшая от этих  делов, поспешает в  бюро, но вскоре
возвращается оттуда бледная, как полотно.
     -- Лошадей,-- говорит,--обещают  через неделю.  Если  б мой  муж,  этот
дурак,  оставшийся в живых, записался, когда  ходил, тогда через три дня.  А
сейчас   мы  уже  шестнадцатые   на   очереди.   А   коляску,--   говорит,--
действительно, хоть сейчас дают.
     И  сама одевает поскорей своего ребенка, берет орущую  няньку и в таком
виде едет в Сестрорецк -- пожить у своих знакомых.
     --  Мне,--говорит,--  ребенок  дороже. Я  не  могу  ему  с детских  лет
показывать такие туманные картины. А ты как хочешь, так и делай.
     Муж говорит:
     -- Я,--  говорит,--  тоже  с ним не  останусь.  Как хотите. Это не  мой
старик. Я,--  говорит,--  его при жизни не особенно долюбливал, а  сейчас,--
говорит,-- мне в особенности противно с ним вместе жить. Или,-- говорит,-- я
его  в  коридор поставлю, или я  к  своему брату  перееду.  А  он пущай  тут
дожидается лошадей!
     Вот семья уезжает в Сестрорецк, а муж, этот глава семьи, бежит к своему
брату.
     Но у брата в это  время всей семьей происходит дифтерит, и его  нипочем
не хотят пускать в комнату.
     Вот  тогда  он  вернулся назад,  положил  заснувшего старичка на  узкий
ломберный столик  и поставил это сооружение в  коридор  около ванной.  И сам
закрылся в своей комнате и ни на какие  стуки и выкрики соседей не отвечал в
течение двух дней.
     Тут  происходит  в  коммунальной  квартире сплошная  ерунда,  волынка и
неразбериха.
     Жильцы поднимают шум и вой. Женщины и дети перестают ходить  куда бы ни
было, говорят, что они не могут проходить без того, чтобы не испугаться.
     Тогда  мужчины  нарасхват  берут это  сооружение  и  переставляют его в
переднюю, что вызывает панику и замешательство у входящих в квартиру.
     Заведующий кооперативом,  живущий в угловой комнате, заявил, что к нему
почему-то часто ходят знакомые женщины и он не может рисковать ихним нервным
здоровьем.
     Спешно вызвали домоуправление, которое никакой рационализации не внесло
в это дело. Было сделано предложение поставить это сооружение во двор.
     Но управдом решительно заявил:
     -- Это,--  говорит,-- может  вызвать  нездоровое  замешательство  среди
жильцов, оставшихся в живых, и, главное, невзнос квартирной платы, которая и
без того задерживается, как правило, по полгода.
     Тогда  стали  раздаваться крики и  угрозы по адресу владельца старичка,
который закрылся в своей комнате и сжигал теперь разные стариковские ошметки
и оставшееся ерундовое имущество.
     Решено было силой открыть дверь и водворить это сооружение в комнату.
     Стали кричать и двигать стол,  после чего покойник тихонько вздохнул  и
начал шевелиться.
     После  небольшой  паники  и  замешательства  жильцы  освоились с  новой
ситуацией.
     Они с новой  силой  ринулись к комнате.  Они  начали стучать в  дверь и
кричать, что старик жив и просится в комнату.
     Однако запершийся долгое время не отвечал. И только через час сказал:
     --  Бросьте свои  арапские штучки.  Знаю,-- вы  меня  на  плешь  хотите
поймать.
     После   долгих  переговоров   владелец  старика  попросил,  чтобы  этот
последний подал свой голос.
     Старик, не отличавшийся фантазией, сказал тонким голосом:
     -- Хо-хо...
     Этот поданный голос запершийся все равно не признал за настоящий.
     Наконец, он стал глядеть в замочную скважину,  предварительно  попросив
поставить старика напротив.
     Поставленного  старика  он  долгое время  не хотел признать за  живого,
говоря, что жильцы нарочно шевелят ему руки и ноги.
     Старик, выведенный из себя, начал  буянить и беспощадно  ругаться,  как
бывало  при жизни,  после  чего дверь  открылась, и старик  был торжественно
водворен в комнату.
     Побранившись со своим родственником  о том, о сем, оживший старик вдруг
заметил,  что имущество его  исчезло  и  частично  тлеет  в  печке.  И  нету
раскидной кровати, на которой он только что изволил помереть.
     Тогда  старик, по  собственному почину, со всем  нахальством,  присущим
этому  возрасту, лег  на  общую кровать  и велел подать ему кушать.  Он стал
кушать и пить молоко, говоря, что он не посмотрит, что его это родственники,
а подаст на них в суд за расхищение имущества.
     Вскоре  прибыла  из  Сестрорецка  его  жена,  то  есть его  дочь, этого
умершего папы.
     Были  крики  радости  и  испуга.  Молодой  ребенок,  не  вдававшийся  в
подробности биологии, довольно терпимо отнесся к воскрешению. Но нянька, эта
шестнадцатилетняя  дура, вновь  стала  проявлять признаки нежелания  служить
этой семье, у которой то и дело
     -- то умирают, то вновь воскресают люди.
     На девятый день приехала белая колесница с факелами, запряженная в одну
черную лошадь с наглазниками.
     Муж,  этот  глава семьи,  нервно глядевший в  окно, первый  увидел  это
прибытие.
     Он говорит:
     -- Вот, папаня, наконец, за вами приехали лошади.
     Старик начал плеваться и говорить, что он больше никуда не поедет.
     Он открыл форточку и начал плевать на улицу, крича слабым голосом, чтоб
кучер уезжал поскорей и не мозолил бы глаза живым людям.
     Кучер в  белом  сюртуке  и  в желтом  цилиндре,  не  дождавшись выноса,
поднялся наверх и начал грубо ругаться,  требуя, чтоб ему, наконец, дали то,
за чем  он приехал, и  не  заставляли  бы его дожидаться на сырой улице.  Он
говорит:
     -- Я не понимаю низкий уровень живущих в этом доме. Всем  известно, что
лошади остро дефицитные.  И  зря вызывать  их  --  этим  можно  окончательно
расстроить и  погубить транспорт. Нет,-- говорит,--  я в этот дом больше  не
ездок.
     Собравшиеся жильцы, совместно с  ожившим старичком, выпихнули кучера на
площадку и ссыпали его с лестницы вместе с сюртуком и цилиндром.
     Кучер  долго  не хотел отъезжать от  дома, требуя,  чтоб ему  в крайнем
случае подписали какую-то путевку.
     Оживший старик плевался в форточку и кулаком грозил кучеру, с которым у
них завязалась острая перебранка.
     Наконец кучер, охрипнув  от крика,  утомленный и побитый, уехал,  после
чего жизнь потекла своим чередом.
     На  четырнадцатый  день  старичок, простудившись  у раскрытой форточки,
захворал и вскоре помер уже по--настоящему.
     Сначала никто этому  не поверил, думая,  что старик по--прежнему валяет
дурака,  но вызванный  врач успокоил  всех, говоря, что на  этот раз все без
обмана.
     Тут  произошла  совершенная паника  и замешательство  среди  живущих  в
коммунальной квартире.
     Многие жильцы, замкнув свои комнаты, временно выехали кто куда.
     Жена, то есть,  проще сказать, дочь ее папы, пугаясь  заходить в  бюро,
снова уехала в Сестрорецк с ребенком и ревущей нянькой.
     Муж, этот глава  семьи, хотел было устроиться в дом  отдыха, но на этот
раз колесница неожиданно прибыла на второй день.
     В  общем,  тут  была,  как  оказалось,  некоторая  нечеткость  работы с
колесницами, временное затруднение, а не постоянное запаздывание.
     И теперь, говорят, они исправили все свои  похоронные недочеты и подают
так, что прямо -- красота. Лучше не надо.
     1933


     А  то  есть  еще  другая  знаменитая  картина   из  прежней  жизни.  Та
называется:  "Неравный брак". На этой  картине нарисованы, представьте себе,
жених и невеста. Жених -- такой, вообще, престарелый господинчик,  лет этак,
может быть, семидесяти трех  с  хвостиком. Такой,  вообще,  крайне  дряхлый,
обшарпанный субъект, на которого зрителю глядеть  мало  интереса. А рядом  с
ним  невеста.   Такая,  представьте  себе,   молоденькая   девочка  в  белом
подвенечном  платье.   Такой,   буквально,   птенчик,   лет,   может   быть,
девятнадцати.  Глазенки у нее напуганные. Церковная свечка в руках трясется.
Голосок дрожит, когда  брюхастый поп  спрашивает: ну, как, довольна ли, дура
такая, этим браком?
     Нет, конечно,  на картине этого  не видать,  чтоб там и рука дрожала, и
чтоб поп  речи произносил. Даже, кажется,  и попа  художник не  изобразил по
идеологическим мотивам  того времени.  Но все это  вполне можно  представить
себе при взгляде на эту картину.
     В общем, удивительные мысли навевает это художественное полотно.
     Такой,  в самом деле, старый хрен мог до революции  вполне  жениться на
такой  крошке.  Поскольку,  может быть,  он  --  "ваше сиятельство", или  он
сенатор, и одной  пенсии  он,  может  быть, берет  свыше как  двести  рублей
золотом плюс  поместья, экипаж и так далее. А она, может, из бедной семьи. И
мама ее нажучила: дескать, ясно, выходи, выходи.
     Конечно, теперь всего этого  нету.  Теперь все это благодаря  революции
кануло в вечность. И теперь этого не бывает.
     У нас молоденькая  выходит поскорей за молоденького. Более  престарелая
решается   жить   с   более   потрепанным  экземпляром.   Совершенно  старые
переключаются  вообще на что-нибудь эфемерное --  играют в шашки  или гуляют
себе по набережной.
     Нет, конечно, бывает, что молоденькая у нас иногда выходит за пожилого.
Но зато  этот пожилой обыкновенно  какой-нибудь там крупнейший физиолог, или
он ботаник,  или  он  чего-нибудь  такое  изобрел  всем на  удивление,  или,
наконец, он ответственный  бухгалтер, и у него  хорошая материальная база на
двоих.
     Нет,  такие браки не вызывают неприятных  чувств.  Тем более тут  можно
искренне  полюбить  -- может,  это какая-нибудь  одаренная личность, хороший
оратор или у него громадная эрудиция и прекрасный голос.
     А таких  дел,  какие, например, нарисованы на вышеуказанной картине,  у
нас, конечно, больше не бывает. А если что-нибудь  вроде этого и  случается,
то это вызывает всеобщий смех и удивление.
     Вот, например, какая история произошла недавно в Ленинграде.
     Один,  представьте себе, старик  из обыкновенных служащих неожиданно  в
этом году женился на молоденькой.
     Ей,  представьте  себе,  лет  двадцать,  и  она  интересная  красавица,
приехавшая  из Пензы.  А он -- старик, лет,  может быть, шестидесяти. Такой,
вообще,  облезлый тип. Морда  какая-то у него потрепанная житейскими бурями.
Глаза  какие-то посредственные,  красноватые.  В  общем, ничего  из себя  не
представляющая  личность, из таких, какие  в  каждом  трамвае по десять штук
едут.
     И к тому же он плохо может видеть. Он, дурак, дальтонизмом страдает. Он
не все цвета может  различать. Он зеленое  принимает  за синее, а синее ему,
дураку, мерещится белым.
     В  довершение  всего он был женат.  И  вдобавок ко всему  жил  со своей
старухой в крошечной комнатке.
     И вот тем не менее, имея такие  дефекты и минусы, он  неожиданно и всем
на удивление женится на молодой прекрасной особе.
     Окружающим он так объяснил  это явление:  дескать, новая эра,  дескать,
нынче даже старики кажутся молодыми и довольно симпатичными.
     Окружающие ему говорят:
     --  Вы  поменьше занимайтесь  агитацией  и пропагандой,  а вместо этого
поглядите,  чего ей от  вас нужно. Это  же анекдот, что она за  вас  выходит
замуж.
     Старик говорит:
     -- Кроме своей наружности и душевных качеств, я ничего материального не
имею. Жалованье маленькое. Гардероб -- одна пара брюк  и пара рваных носовых
платков. А  что касается комнаты,  этой теперешней драгоценности, то  я живу
пока что со своей престарелой супругой на небольшой площади, какую я намерен
делить. И в девяти метрах, с видом на помойку, я буду, как дурак от счастья,
жить с той особой, какую мне на старости лет судьба послала.
     Окружающие ему говорят:
     -- А ну вас к лешему! Вас не убедишь.
     И  вот он разделил площадь.  Устроил  побелку и  окраску. И в крошечной
комнатке  из девяти  метров начал  новую великолепную жизнь  рука  об руку с
молодой цветущей особой.
     Теперь происходит такая ситуация.
     Его  молодая  подруга жизни берет эту крошечную комнату и меняет  ее на
большую. Поскольку нашелся человек,  которому дорого было платить и он хотел
иметь свои законные девять метров, без излиш ков.
     И  вот  она со  своим  дураком переезжает на  эту  площадь,  в  которой
четырнадцать метров.
     Там живет она  некоторое время,  после чего проявляет бешеную энергию и
снова меняет эту комнату на комнату уже в  двадцать метров. И  в эту комнату
снова переезжает со своим старым дураком.
     А переехав  туда,  она с ним моментально ссорится и  дает  объявление в
газету:  дескать, меняю чудную комнату в двадцать метров на  две небольшие в
разных районах.
     И вот,  конечно, находится пара, которая мечтает пожить совместно, и за
эту комнату они с радостью отдают две свои.
     Короче говоря: через два месяца после, так сказать, совершения таинства
брака наш старый дурак,  мало чего понимая, очутился  в полном одиночестве в
крошечной комнатке за городом, а именно -- в Озерках.
     А  молодая особа поселилась на  Васильевском  острове, в небольшой,  но
славной комнатушке.
     А  вскоре,  имея эту  комнату, она  вышла замуж за молодого инженера, и
теперь она бесконечно счастлива и довольна.
     Старый дурак хотел подать в суд на эту особу за  надувательство. И даже
он разговаривал по этому  поводу с  одним  юристом. Но этот юрист, из бывших
адвокатов, весело посмеявшись, заявил, что обман этот доказать крайне трудно
и к тому же молодая особа, может быть, искренне увлеклась им и, только узнав
его поближе, разочаровалась.
     На  этих сладких  мечтах наш  старый  дурень и  успокоился. И теперь он
ежедневно трясется на поезде, выезжая из этих своих Озерков на службу.
     В общем,  как говорится, не угадал папаша. Старого  воробья  провели на
мякине.  А он расчувствовался, фантазию  построил, всякие  мечты,  за что  и
пострадал сверх всякой меры.
     1935--1936


     Откровенно  говоря,  я  не  люблю  путешествовать.  Меня  останавливает
вопрос, где переночевать.
     Из  ста  случаев  мне  только два  раза  удалось  в  гостинице  комнату
зацепить.
     И то в последний раз я получил номер отчасти  случайно. Они  меня не за
того  приняли.  Потом-то  на   другой  день  они,  конечно,  спохватились  и
предложили очистить помещение, но я и сам уехал.
     А сначала любезность их меня удивила.
     Портье, нюхая розу, сказал:
     -- Только осмелюсь вам сказать, ваш номер будет с дефектом. Там  у  вас
окно разбито. И если, допустим, ночью кошка  в ваш номер  прыгнет, так вы не
пугайтесь.
     Я говорю:
     -- А зачем же кошка будет ко мне прыгать? Вы меня удивляете.
     Портье говорит:
     -- Видите, там у нас в аккурат на уровне окна имеется помойная яма, так
что животные не разбираются, где чего есть, а прыгают, думая, что это  то же
самое.
     Конечно, когда я  вошел в номер, я всецело понял психологию  кошек. Они
смело могли не разобраться в действительности.
     Вообще  говоря, номер  люкс  мне не нужен,  но эта  грязная  каморка  с
колченогим стулом меня немного покоробила.
     Главное, меня удивило, что в комнате была лужа.
     Я стал звать кого-нибудь, чтоб это  убрать, но никто не пришел. Тогда я
разговорился с портье.
     Он говорит:
     --  Если у  вас имеется лужа, то, наверно,  я так думаю, кто-нибудь там
воду опрокинул. Сегодня у меня нет  свободного  персонала, но завтра  я велю
эту лужу  вытереть,  тем более  что  к утру она, наверно,  и  сама высохнет.
Климат у нас теплый.
     Я говорю:
     -- Потом номер уж очень жуткий. Темно,  и из мебели всего стул, кровать
и какой-то ящик. Конечно, говорю, разные  бывают гостиницы. Недавно, говорю,
в  Донбассе,  а   именно  в  Константиновке,  я  заместо  одеяла  покрывался
скатертью...
     --  До  скатертей  мы не  доходим,  --  сказал  портье,  -- но  заместо
пододеяльников у нас действительно положены короткие отрезы.  А что касается
темноты, то,  конечно, вам  не узоры писать.  Спите скорей, гражданин, и  не
тревожьте администрацию своей излишней болтовней.
     Я не  стал  с  ним спорить,  чтобы не  разгуляться, и, придя  в  номер,
разделся и юркнул в кровать.
     Но  в  первую  минуту я  даже не  понял, что со  мной. Я, как на горке,
съехал вниз.
     Я хотел приподняться, чтоб  посмотреть,  какая  это кровать, что на ней
так удобно  съезжать.  Но  тут  запутался  ногами в простыне, в которой были
дырки. Выпутавшись из них, я зажег свет и осмотрел, на чем я лежу.
     Оказалось,   что  начиная   от  изголовья  продавленная  сетка  кровати
устремлялась   книзу,  так   что  спящему  человеку  действительно  не  было
возможности удерживаться в горизонтальном положении.
     Тогда я положил подушку в ноги, а  под нее сунул  свой чемодан и  таким
образом лег наоборот.
     Но тут оказалось, что я не лежу, а сижу.
     Тогда  я  в  середину сунул пальто и портфель и лег на это сооружение с
намерением, как говорится, задать храповицкого.
     И вот я уже стал дремать, как вдруг меня начали кусать клопы.
     Нет,  два--три клопа  меня бы не испугали,  но тут, как говорится,  был
громадный военный отряд, действующий совместно с прыгающей кавалерией.
     Я поддался панике, но потом повел планомерную борьбу.
     Но когда борьба была в полном разгаре, вдруг неожиданно потух свет.
     В  полной  беззащитности  я  начал  нервно  ходить  по  номеру, ахая  и
причитая, как вдруг раздался стук в дощатую стену,  и  грубый  женский голос
произнес:
     -- Что вы тут, черт возьми, вертитесь в комнате, как ненормальный!
     В  первую  минуту  я  остолбенел, но  потом у меня  с соседкой началась
словесная баталия,  которую  даже  совестно передать, поскольку,  сгоряча  и
нервно настроенные, мы наговорили друг другу кучу самых архиобидных слов.
     --  Если я  с вами,  черт возьми, когда-нибудь встречусь, --сказала мне
под конец соседка, -- то я вам непременно дам плюху, имейте это в виду.
     Мне  прямо  до  слез  хотелось ей на  это что-нибудь  возразить,  но  я
благоразумно  смолчал и только швырнул в ее  стену ящик, чтобы она подумала,
что я в нее стреляю. После этого она замолчала.
     А я, отодвинув  от  стены постель, взял графин с водой и сделал  вокруг
кровати  водяное кольцо, чтобы ко мне не  прилезли посторонние клопы.  После
чего я  снова лег,  предоставив свое, как говорится,  бренное тело  на  волю
божию.
     Под  адские  укусы я уже стал  засыпать,  как вдруг за стеной  раздался
ужасный женский крик.
     Я закричал соседке:
     -- Если вы нарочно  завизжали,  чтоб меня разбудить, то  завтра вы  мне
ответите за свой хулиганский поступок.
     Тут  у нас снова поднялся словесный бой, из которого выяснилось, что  к
ней в кровать прыгнула со двора кошка и через это она испугалась.
     Дурак портье, наверно, перепутал. Он мне обещал кошку, но у  меня  окно
было целое, а у нее нет.
     В  общем,  я  опять  задремал.  Но,  настроенный нервно, я  то  и  дело
вздрагивал.  А при  вздрагивании  всякий раз  меня будила сетка от  кровати,
которая издавала зловещий звон, визжание и скрежет.
     Начиналось  утро. Я снял тюфяк  с  кровати и положил его на пол. Полное
блаженство охватило меня, когда я лег на это славное ложе.
     "Спи скорей,  твоя подушка  нужна  другому",  --  сказал  я  сам  себе,
вспомнив, что такой плакат висел в  прошлом году в Доме крестьянина в городе
Феодосии.
     В эту минуту во дворе раздался визг электрической пилы.
     В общем, ослабевший и зеленый, я покидал мою злосчастную гостиницу.
     Я решил, что моей ноги не будет в этом отеле и в этом городе. Но судьба
решила иначе.
     В поезде,  отъехав  сто километров,  я обнаружил, что мне  дали  не мой
паспорт.   А  так   как  это  был  дамский  паспорт,  то   ехать  дальше  не
представлялось возможности. На другой день я вернулся в гостиницу.
     Конечно,  мне было адски неловко встретиться  с моей  соседкой, которая
тоже, оказывается, уехала и теперь вернулась с моим паспортом.
     Это  оказалась  славная девушка,  инструкторша по  плаваню. И  мы с ней
потом мило познакомились и позабыли о  ночной  драме.  Так что пребывание  в
гостинице все же имело известные плюсы. И в этом смысле путешествия иной раз
приносят забавные встречи.
     1936



     Откровенно  говоря,  я предпочитаю хворать дома. Конечно,  слов  нет, в
больнице, может быть, светлей и культурней. И калорийность пищи, может быть,
у них более предусмотрена. Но, как говорится, дома и солома едома.
     А  в больницу меня привезли  с  брюшным  тифом.  Домашние  думали  этим
облегчить мои неимоверные страдания.
     Но только этим  они  не достигли цели, поскольку мне попалась  какая-то
особенная больница, где мне не все понравилось.
     Все-таки только  больного  привезли, записывают его в книгу, и вдруг он
читает на стене плакат:

     "Выдача трупов от 3-х до 4-х".

     Не  знаю, как другие  больные, но  я прямо закачался  на  ногах,  когда
прочел это воззвание. Главное, у меня высокая температура,  и вообще  жизнь,
может быть, еле теплится в моем организме, может быть, она на  волоске висит
-- и вдруг приходится читать такие слова.
     Я сказал мужчине, который меня записывал:
     -- Что вы, говорю, товарищ фельдшер, такие пошлые надписи вывешиваете?
     Все-таки, говорю, больным не доставляет интереса это читать.
     Фельдшер, или как там его -- лекпом,  удивился, что я ему так сказал, и
говорит:
     -- Глядите: больной, и еле он ходит, и чуть  у него пар изо рту не идет
от  жара, а тоже, говорит,  наводит  на все самокритику.  Если, говорит,  вы
поправитесь,  что вряд  ли, тогда и критикуйте,  а не то мы действительно от
трех до четырех выдадим вас в виде того,  что тут написано, вот тогда будете
знать.
     Хотел я с этим лекпомом схлестнуться,  но поскольку у меня была высокая
температура, 39 и 8, то я с ним спорить не стал. Я только ему сказал:
     -- Вот погоди, медицинская трубка, я поправлюсь, так ты мне ответишь за
свое нахальство.  Разве,  говорю,  можно больным  такие  речи  слушать? Это,
говорю, морально подкашивает их силы.
     Фельдшер удивился, что тяжелобольной так свободно с  ним объясняется, и
сразу замял разговор. И тут сестричка подскочила.
     --  Пойдемте,  говорит, больной, на обмывочный  пункт. Но от  этих слов
меня тоже передернуло.
     -- Лучше бы,  говорю, называли  не  обмывочный  пункт,  а  ванна.  Это,
говорю,  красивей и возвышает больного.  И  я, говорю, не  лошадь, чтоб меня
обмывать.
     Медсестра говорит:
     --  Даром  что  больной, а  тоже,  говорит, замечает  всякие  тонкости.
Наверное, говорит, вы не выздоровеете, что во все нос суете.
     Тут  она  привела  меня  в  ванну и  велела  раздеваться. И вот я  стал
раздеваться и вдруг вижу, что в ванне над водой уже  торчит какая-то голова.
И вдруг вижу, что это как будто старуха в ванне сидит, наверное, из больных.
     Я говорю сестре:
     -- Куда  же вы меня, собаки, привели -- в дамскую  ванну? Тут,  говорю,
уже кто-то купается.
     Сестра говорит:
     --  Да это  тут одна больная  старуха сидит. Вы  на  нее  не  обращайте
внимания. У нее высокая температура, и она ни на что  не реагирует. Так  что
вы раздевайтесь  без  смущения. А тем временем мы  старуху из  ванны вынем и
набуровим вам свежей воды.
     Я говорю:
     -- Старуха не реагирует, но я, может быть, еще реагирую. И мне, говорю,
определенно неприятно видеть то, что там у вас плавает в ванне.
     Вдруг снова приходит лекпом.
     -- Я, говорит,  первый раз вижу такого  привередливого больного.  И  то
ему, нахалу, не нравится,  и это ему нехорошо. Умирающая старуха купается, и
то он претензию выражает. А у  нее,  может быть, около сорока температуры, и
она  ничего  в расчет не принимает и  все  видит как сквозь сито.  И, уж  во
всяком  случае, ваш вид не задержит ее в этом мире лишних  пять минут.  Нет,
говорит, я  больше люблю,  когда  к нам больные поступают в  бессознательном
состоянии. По крайней мере, тогда им все по вкусу, всем они  довольны  и  не
вступают с нами в научные пререкания.
     Тут купающаяся старуха подает голос:
     -- Вынимайте,  говорит, меня из воды, или, говорит, я сама сейчас выйду
и всех тут вас распатроню.
     Тут они занялись старухой и мне велели раздеваться.
     И  пока я раздевался,  они моментально напустили горячей воды и  велели
мне туда сесть.
     И,  зная мой характер, они уже не стали спорить со мной и  старались во
всем поддакивать.  Только после купанья они дали мне  огромное,  не по моему
росту, белье.  Я  думал,  что  они  нарочно от злобы  подбросили  мне  такой
комплект  не  по мерке, но потом я  увидел,  что  у них  это  --  нормальное
явление.  У  них маленькие больные, как  правило, были в  больших рубахах, а
большие -- в маленьких.
     И  даже  мой  комплект  оказался  лучше,  чем  другие. На  моей  рубахе
больничное  клеймо стояло на рукаве  и не  портило общего вида,  а на других
больных  клейма стояли у кого  на спине, а у  кого на груди, и  это морально
унижало человеческое достоинство.
     Но  поскольку у меня температура все больше повышалась,  то я и не стал
об этих предметах спорить,
     А положили меня в небольшую  палату,  где лежало около тридцати разного
сорта  больных.  И  некоторые,  видать,  были  тяжелобольные.  А  некоторые,
наоборот, поправлялись.  Некоторые свистели. Другие  играли  в пешки.  Трети
шлялись по палатам и по складам читали, чего написано над изголовьем.
     Я говорю сестрице:
     -- Может быть, я попал в больницу для  душевнобольных,  так  вы  так  и
скажите.  Я,  говорю, каждый год в больницах лежу и никогда ничего подобного
не видел. Всюду тишина и порядок, а у вас что базар.
     Та говорит:
     -- Может быть, вас прикажете положить в отдельную палату и приставить к
вам часового, чтоб он от вас мух да блох отгонял?
     Я поднял  крик, чтоб пришел главный  врач,  но вместо него вдруг пришел
этот  самый фельдшер. А  я  был в ослабленном состоянии. И  при виде  его  я
окончательно потерял свое сознание.
     Только очнулся я, наверно, так думаю, дня через три.
     Сестричка говорит мне:
     -- Ну,  говорит, у вас прямо двужильный  организм.  Вы, говорит, скрозь
все испытания прошли. И даже мы вас случайно  положили около открытого окна,
и  то  вы неожиданно  стали  поправляться.  И  теперь,  говорит,  если вы не
заразитесь  от  своих  соседних  больных,   то,  говорит,  вас  можно  будет
чистосердечно поздравить с выздоровлением.
     Однако организм мой не поддался больше болезням, и только я единственно
перед самым выходом захворал детским заболеванием -- коклюшем.
     Сестричка говорит:
     --  Наверное, вы подхватили  заразу  из  соседнего  флигеля. Там  у нас
детское  отделение. И  вы,  наверное, неосторожно  покушали из  прибора,  на
котором ел коклюшный ребенок. Вот через это вы и прихворнули.
     В  общем, вскоре организм взял  свое, и я снова  стал поправляться.  Но
когда дело дошло до выписки, то я и тут, как говорится, настрадался  и снова
захворал, на этот раз нервным заболеванием. У меня  на нервной почве на коже
пошли мелкие прыщики вроде сыпи.  И  врач сказал: "Перестаньте нервничать, и
это у вас со временем пройдет".
     А я  нервничал  просто  потому,  что  они меня  не  выписывали. То  они
забывали,  то  у них  чего-то  не  было, то кто-то не пришел и  нельзя  было
отметить. То, наконец, у них началось движение жен больных, и весь  персонал
с ног сбился.
     Фельдшер говорит:
     -- У  нас  такое  переполнение,  что  мы  прямо  не  поспеваем  больных
выписывать.  Вдобавок у  вас только восемь дней перебор, и то вы  поднимаете
тарарам. А у нас тут некоторые выздоровевшие  по три недели не выписываются,
и то они терпят.
     Но вскоре они меня выписали, и я вернулся домой.
     Супруга говорит:
     -- Знаешь, Петя, неделю назад мы думали,  что ты отправился в загробный
мир,  поскольку из  больницы  пришло  извещение,  в котором  говорится:  "По
получении сего срочно явитесь за телом вашего мужа".
     Оказывается,  моя супруга побежала в  больницу,  но  там извинились  за
ошибку, которая у них произошла в  бухгалтерии.  Это  у них скончался кто-то
другой, а они
     почему-то подумали на меня. Хотя я к  тому времени был здоров, и только
меня на  нервной  почве  закидало прыщами.  В  общем,  мне  почему-то  стало
неприятно  от этого  происшествия,  и я хотел  побежать  в  больницу, чтоб с
кем-нибудь  там побраниться,  но как  вспомнил,  что у них там  бывает, так,
знаете, и не пошел.
     И теперь хвораю дома.
     1936


     Не так давно скончался один милый человек.
     Конечно,  он  был незаметный  работник.  Но  когда  он, как  говорится,
закончил свой земной путь, о нем многие заговорили, поскольку это  был очень
славный человек и чудный работник своего дела.
     Его все очень расхваливали и заметили его после кончины.
     Все обратили внимание, как он чистенько и культурно одевался. И в каком
порядке он  держал  свой  станок:  он пыль  с  него сдувал и  каждый  винтик
гигроскопической ваткой обтирал.
     И вдобавок он всегда держался на принципиальной высоте.
     Этим  летом он, например,  захворал. Ему  худо стало на огороде.  Он  в
выходной  день пришел  на  свой  огород и  там  что-то  делал.  Ухаживал  за
растениями  и плодами. И  вдруг емy  приключилось худо.  У него  закружилась
голова, и он упал.
     Другой  бы  на его  месте закричал:  "Накапайте  мне  валерианки!"  или
"Позовите мне  профессора!"  А он о своем здоровье не тревожился. И, упавши,
сказал:  "Ах, кажется, я  на грядку  упал и каротельку помял". Тут хотели за
врачом побежать, но он не разрешил отнимать от дела рабочие руки.
     Но все-таки  его отнесли  домой, и там  он под присмотром лучших врачей
хворал в течение двух месяцев.
     Конечно, ему чудные похороны  закатили. Музыка игралa  траурные вальсы.
Много сослуживцев пошло его провожать на кладбище.
     Очень торжественные речи произносились. Хвалили его и удивлялись, какие
бывают на земле люди. И под конец один из его близких друзей, находясь около
его вдовы, сказал:
     --  Которые  хотят  почтить  память своего друга  и товарищa, тех вдова
просит зайти к ней на квартиру, где будет подан чай.
     А среди провожающих был один из его сослуживцев, некто М. Конечно, этот
М. особенно хорошо не знал  усопшего.  Но пару раз  на  работе  его видел. И
теперь, когда вдова пригласила зайти,  он взял и тоже  пошел.  И  пошел, как
говорится,  от  чистого  сердца.  У  него не было там  каких-нибудь побочных
мыслей.  И на  поминки  он пошел  не для того, чтобы  заправиться. Тем более
сейчас никого  едой  не удивишь. А он пошел  просто  идейно.  "Вот, подумал,
такой  славный  человек,  дай,  думает,  зайду,  послушаю  воспоминания  его
родственников и в тепле посижу".
     И вот, значит, вместе с одной группой он и пошел.
     Вот   приходят   все  на   квартиру.  Стол,   конечно,   накрыт.   Еда.
Пятое--десятое.
     Все разделись. И  наш  М.  тоже снял с себя шапочку и пальто.  И  ходит
промежду горюющих родственников, прислушивается к воспоминаниям.
     Вдруг к нему в столовой подходят трое.
     -- Тут, говорят, собравшись близкие родственники. И среди них вы будете
чужой. И  вдова расценивает ваше  появление  в  ее  квартире как нахальство.
Наденьте на себя ваше пальто и освободите помещение от вашего присутствия.
     Тому,  конечно,  неприятно становится от этих слов,  и  он  начинает им
объяснять, дескать,  он пришел сюда не для  чего-нибудь другого,  а по  зову
своего сердца.
     Один из них говорит:
     -- Знаем ваше сердце -- вы зашли сюда пожрать, и тем самым вы оскорбили
усопшего. Выскакивайте пулей из помещения, а то вы в такой  момент  снижаете
настроение у друзей и родственников.
     И с этими словами он берет его пальто и накидывает на его плечи.
     А другой знакомый хватает  его  фуражку и двумя руками напяливает ее на
голову так, что уши у того мнутся.
     Нет,  они,  конечно, его не  трогали,  и  никто из них  на него даже не
замахнулся. Так  что  в  этом  смысле  все  обошлось  до  некоторой  степени
культурно.  Но  они взяли его  за руки и  вывели  в переднюю.  А  в передней
родственники со стороны вдовы немного на него поднажали,  и даже один из них
слегка поддал его  коленкой.  И  это было тому скорее  морально тяжело,  чем
физически.
     В  общем,  он,  мало  что  соображая, выскочил на лестницу  с  обидой и
досадой в душе.
     И он три дня не находил себе покоя.
     И вот вчера вечером пришел ко мне.
     Он был  расстроен, и  у него от обиды подбородок дрожал и из глаз слезы
капали.
     Он рассказал мне эту историю и спросил, что я насчет этого думаю.
     И я, подумавши, сказал:
     -- Что касается тебя, милый друг, то ты совершил маленькую  ошибку.  Ты
зашел туда  по  зову своего сердца.  И в этом я тебе верю. Но вдова имела  в
виду  только близких и знавших ее  супруга хорошо.  Вот если  бы  тебя завод
пригласил на вечер  его памяти и оттуда тебя бы  выкурили и назвали чужим --
вот это было бы удивительно. И в этих  тонкостях следует всегда разбираться.
Но  что  касается их, то они с  тобой  поступили грубо, нетактично  и, я  бы
сказал, некультурно.  А что  один  из  них напялил  на  тебя  фуражку, то он
попросту свинья, и ну его к черту, дурака!
     Тут сидевший у меня М. немного даже просиял. Он сказал:
     -- Теперь я  понимаю,  в  каком смысле они  меня  назвали  чужим. И все
остальное меня теперь не волнует.
     Тут  я пожал  ему  руку.  Подарил ему книгу.  И  мы  расстались лучшими
друзьями.
     И  когда он  ушел, я подумал о  том, что  те же самые люди, которые так
грубо  выгнали  его, наверно,  весьма нежно обращаются со  своими  машинами.
Наверно,  берегут их и лелеют. И, уж во  всяком случае,  не вышвырнут их  на
лестницу, а на ящике при переноске напишут: "Не бросать!" или "Осторожно!"
     Об этом, друзья, я как-то раз написал, но вот еще раз вспомнил.
     Засим я  подумал,  что  не  худо  бы  и  на человечке  что-нибудь мелом
выводить.  Какое-нибудь там петушиное  слово: "Фарфор!", "Легче!"  Поскольку
человек -- это человек, а машина его обслуживает.
     И,  подумавши  об  этих делах,  я  решил  для  поучения  записать  этот
фактический рассказ. И вот он перед вами.
     1938


     Давеча еду в трамвае и любуюсь на кондукторшу. Как она,  вижу, славно и
мило  ведет свое  дело. Все у  нее  удивительно  хорошо  получается.  Легко,
красиво и так и надо.
     Онa любезно объявляет станции. Внимательно за всем следит. Со всеми
     приветливо беседует. Старых поддерживает под локоток. С молодыми шутит.
Ну прямо любо--дорого на нее глядеть.
     И  сама  она имеет  миленькую  внешность. Одета  чистенько,  аккуратно.
Глазки  у нее сверкают,  как звездочки. Сама веселая, смешливая, заботливая.
Входит в каждую мелочь, всем интересуется.
     Другая кондукторша  рычит  в ответ,  если ее  спрашивают,  и прямо чуть
ногами не отбивается  от  пассажиров. А эта --нечто  поразительное. Ну прямо
видим картину из недалекого будущего.
     И вот любуюсь я на эту работу, и на душе у меня приветливо становится.
     И вижу: все пассажиры тоже исключительно  довольные  едут. Так  на  них
хорошо и благоприятно действует настоящая, красивая работа.
     И  уже  мне надо  сходить,  а  я  все, как дурак,  еду  и удивляюсь  на
кондукторшу. И улыбка не сходит с моего лица.
     И вижу: со  мной  рядом сидит  пожилая женщина.  И она  тоже  то и дело
посматривает на кондукторшу и тоже любуется ею.
     Потом вдруг эта женщина обращается ко мне. Она говорит:
     -- Если я не  ошибаюсь,  вы тоже в  восхищении  от работы  этой славной
кондукторши. Представьте себе, что и я одинаково с вами чувствую. Я не знаю,
кто вы,  но  у меня есть предложение. Давайте  как-нибудь  отметим поведение
этой кондукторши. Давайте занесем похвалу в ее послужной  список. Задержимся
минут  на  пять и как-нибудь  сообразим, как это сделать, чтоб  отметить  ее
полезную деятельность на  транспорте. Для нее это будет  поощрение и хорошая
память, что вот как ей нужно в дальнейшем поступать.
     Я говорю:
     -- Полностью согласен с вами, мадам. И вполне разделяю ваше решение.
     Женщина говорит:
     -- Что касается меня, то я член райсовета, и к моему заявлению все-таки
отнесутся внимательно и не по-казенному.
     Я говорю:
     -- Вот и хорошо. Давайте спросим у кондукторши, как лучше это сделать.
     Женщина говорит:
     --  Нет. Давайте спросим у нее фамилию или ее номер. И давайте прямо  в
печати выступим с заметкой: дескать,  вот какие бывают факты, спасибо, так и
надо и прочее.
     Женщина встает со своего места и хочет спросить кондукторшу то, что нас
интересует.  Но  в  этот  момент  кондукторша  выходит  на  площадку  и  там
убедительно  беседует с  одним  пассажиром, который  едет  вместе  со  своим
выпившим приятелем.  И  вот кондукторша  советует пассажиру покрепче держать
своего друга, чтоб тот на повороте не нырнул бы на мостовую.
     Сделав распоряжение,  кондукторша возвращается  в вагон, и  моя соседка
немного  дрожащим  от  волнения голосом  просит  кондукторшу  сообщить  свою
фамилию, маршрут и служебный номер.
     Тут  я  опомниться  не успел,  как разразилась гроза. Милая кондукторша
изменилась в лице. Сначала покраснела, потом побелела и вдруг крикнула:
     -- А тебе  на что моя фамилия? Ты что,  старая кикимора, к в свое  дело
нос суешь?  Или ты хочешь сказать, что я  неправильно сделала, что пьяного в
вагон  пустила? Так я тебе, старая хрычовка, на это скажу: лучше бы я тебя в
вагон не пустила, чем я бы оставила немного выпившего на улице, где он...
     Член райсовета, растерявшись, начинает бормотать:
     -- Видите, мы, собственно говоря...
     Я говорю:
     -- Слушайте, товарищ кондукторша... Вы не поняли нас...
     Кондукторша говорит:
     -- А тебе еще чего надо?  Ты-то  еще что, арап, суешься? Много ваc тут,
кровопийц, едет  и чуть  что --  придираются  и жалобы  строчат. Только  все
недовольны  и  недовольны. Только  каждый норовит  за пятку укусить... Прямо
нельзя работать.
     Мы  с женщиной до  того  растерялись, что  не нашлись  даже  что-нибудь
сказать. Один из пассажиров говорит кондукторше:
     -- Чего вы понапрасну горячитесь и этим портите свою драгоценную кровь?
Вы их не поняли: эти двое, наоборот хотели вас  похвалить, чтобы сделать вам
поощрение по службе.
     Кондукторша, смутившись, говорит:
     -- Ах, пожалуйста, извините! Знаете, до того дошло, что каждый пассажир
вроде тигра представляется. Каждый норовит устроить неприятность.
     Женщина, пожав плечами, говорит:
     --  Вот  теперь  я  не знаю,  как  мне поступить.  С одной стороны, мне
хотелось отметить  полезную  деятельность на транспорте, а с другой стороны,
она на меня накричала и тем самым показала, что у нее еще бывают прорывы
     Женшина вышла из вагона  не  совсем  довольная.  Мне было тоже  немного
досадно,
     что  мы  не успели  в  восторженных тонах  отметить  в  печати полезную
деятельность кондукторши.
     Фамилию кондукторши я  не  знаю. На мой  вопрос  она мило  улыбнувшись,
ответила:
     -- Меня зовут Валя. А фамилию свою я вам не скажу: у меня муж ревнивый.
     Так  что  в  этом  моем  фельетоне  я  отмечаю  полезную   деятельность
кондукторши без указания фамилии.
     Привет, милая Валя! Не все пассажиры -- тигры.
     1938

Last-modified: Mon, 20 Feb 2006 09:12:08 GMT

Оцените этот текст: