скосок,  так  как  крыша  была  крутая.  Сам  же  Петрачук
подобрался к сараю, стоявшему в стороне от дома, и из-за него выстрелил один
за  другим раза  четыре по  той  стороне слухового окошка,  которая пришлась
против него.  Петя видел,  что пули, разбив черепицу, непременно должны были
бы пронизать того,  кто скрывался на чердаке,  если бы он продолжал стоять у
окошка,  но  подумал:  "А  зачем же  ему там стоять?"  Непонятным с  первого
взгляда казалось Пете и то,  зачем там,  на крыше, Гуньков, что он может там
сделать.  Он  видел,  что Гуньков подбирался по коньку к  слуховому окошку и
только пережидал, затаясь, когда кончит свою стрельбу взводный.
     Взводный выпустил всю обойму и, выскочив из-за сарая, крикнул Гунькову:
     - Подымай черепицу, где стоишь!
     И даже рукой ковырнул несколько раз в воздухе,  не надеясь, что тот его
расслышит как  следует  в  орудийном гуле,  который стал  еще  гуще:  начали
отвечать немцам русские батареи.
     Гуньков поддел одну черепицу штыком,  другую;  Петя догадался,  что они
привязаны  проволокой к  рейкам,  поэтому  сковырнуть их  сразу  не  удалось
Гунькову,  он только сломал их и  в то же время не поберегся сам:  с чердака
загремел выстрел, очень гулкий, и Гуньков присел, раненный в ногу.
     Петя почувствовал,  что теперь ему,  больше некому,  надо что-то  такое
делать,  чтобы выбить засевшего на  чердаке,  если  только он  там  один,  и
действительно услышал:
     - Невредимов! На крышу!
     Вслед за этим Петрачук крикнул его дядьке:
     - Побратимов, лезь на сарай!
     Петя почти ни секунды не думал,  как именно влезть ему на крышу,  -  он
видел ведь, как влезал Гуньков, - и бросился как раз к тому же самому месту,
приставил к стене винтовку,  но подтянуться на руках так ловко,  чтобы еще и
закинуть на крышу ногу,  не смог. Его поддержал подскочивший взводный; он же
подал ему и винтовку.
     Теперь,  когда Петя прилег на крыше,  решая,  что ему начать, он прежде
всего поглядел на Гунькова,  и ему стало вдруг радостно: старый сапер держал
свою винтовку на прицеле,  строго воззрившись в ту самую дыру в крыше, какую
сам же  и  сделал и  сквозь которую был ранен.  Гуньков поместился так,  что
вторично раненным быть уже не  мог,  но засевшего надо было выманить как-то,
чтобы он высунул хотя бы кончик своей винтовки.
     Петя огляделся,  как всякий ищущий около себя камня,  и увидел недалеко
две половинки черепицы.  Дотянуться до  них и  бросить их  одну за другой по
направлению к той дыре, которую сторожил Гуньков, было нехитрым делом. Вслед
за этим, как и думал Петя, высунулся конец карабина, немец выстрелил, но тут
же зачастил выстрелами Гуньков, который бил прямо по черепице.
     Осколки этой черепицы долетали до Пети, но в нем появилась уверенность,
что немец не может не быть тяжело ранен, если не убит.
     И  Гуньков и  Петя еще смотрели вопросительно друг на  друга,  когда со
стороны сарая, с его крыши, раздался выстрел, и Петрачук крикнул снизу:
     - Готов!
     Петя  догадался,   что  немец,  несомненно  раненный  Гуньковым,  думал
все-таки выскочить через слуховое окно,  высунул из него голову и был пойман
на  мушку  ефрейтором  Побратимовым,   имевшим  медный  значок  за  отличную
стрельбу.
     - Осмотрите чердак! - приказал Петрачук.
     Петя с одной стороны, Гуньков с другой, там же, где начал раньше, стали
сковыривать черепицу, действуя теперь без всякой осмотрительности.
     Петя вошел в азарт,  он сделал порядочное отверстие в крыше,  но только
что прилег на левое плечо и  приготовился просунуть в  это отверстие голову,
как почувствовал стук в плечо и сильную боль,  а выстрел услышал потом, и он
слился в  его сознании с  какими-то  еще выстрелами:  это по  другому немцу,
ранившему Петю, стрелял Гуньков.
     На  чердаке было только двое немцев.  При беглом осмотре дома на чердак
заглядывали двое  -  Побратимов и  Гуньков,  но  ничего там  не  разглядели.
Выглядели тогда небольшую кучку ящиков и  только теперь догадались,  что  за
этими ящиками - больше не за чем было - лежали двое немцев.
     Гунькова и Петю сняли с крыши,  причем помогали Петрачуку и Побратимову
саперы, повернувшие назад.
     Они принесли донесение: "Впереди немцы".
     Кинулись к Якушову, но он был уже мертв.
     Петрачук взял его револьвер, бинокль, все, что нашел в его карманах, но
тело его приказал внести в дом и положить на диван.
     - Шапки долой!  -  скомандовал Петрачук,  и  Петя здоровой правой рукой
снял  свою фуражку и  смотрел в  очень побелевшее лицо прапорщика с  большой
жалостью, когда Гуньков прошептал ему на ухо:
     - Снять бы надо.
     - На-а-кройсь! - скомандовал Петрачук.
     - Что снять? - спросил Петя Гунькова, надевая фуражку.
     - Бляху эту  серебряную,  -  серьезно сказал Гуньков,  державший правую
ногу глаголем,  и  кивнул на грудь Якушова,  на которой белел такой же точно
значок, как и у Пети.
     - Э-э, - поморщился Петя и махнул рукой.
     Он  шел назад,  хотя и  не  успев перевязаться,  все же без посторонней
помощи,  а  Гуньков,  опираясь на Побратимова.  Впрочем,  скоро его пришлось
нести на скрещенных руках.
     Отступала вся  цепь  сапер,  так  что  часто  менялись  те,  кто  несли
Гунькова.
     Авангардный же  отряд и  несколько батальонов главных сил в  это время,
развернувшись,  вели с немцами бой за деревню Курненен,  откуда при движении
вперед встречали их частым ружейным и пулеметным огнем.
     В  этот  же  день перевязанные на  ближайшем перевязочном пункте Петя и
Гуньков были отправлены дальше,  в тыл, в полевой госпиталь, где Пете только
из  газет удалось узнать,  что бой,  в  котором пришлось ему так несчастливо
участвовать, окончился русской победой.
     Рана  Пети  отнесена  была  к  легким,  о  ране  Гунькова сказано  было
неопределенно: "Смотря как она будет себя вести" - но легкой ее не назвали.
     Кроме того,  Петя в  госпитале узнал,  что  он  напрасно тут  же  после
мобилизации не заявил о своем желании поступить в школу прапорщиков:  тогда,
дескать,  он  занимал бы  койку не в  госпитале,  а  в  казарме при школе и,
окончив эту школу, получил бы право на производство в следующие чины наравне
с кадровыми офицерами.
     Говоривший ему  об  этом  молодой  врач,  окончивший Военно-медицинскую
академию, думал обрадовать молодого инженера, по недоразумению пострадавшего
в Восточной Пруссии, но Петя обрадован этим не был.
     То  немногое,  что  ему пришлось увидеть и  испытать за  три недели его
военной службы,  тем не менее оказалось для него слишком большим:  он не был
воинственным по природе.
     В  то  же  время он уже успел убедиться,  что начавшаяся война будет не
только очень жестокой и  очень затяжной,  но  что она не  может не  привести
Европу, - не только Россию, - к каким-то очень большим последствиям.
     Но  темперамент  Пети  Невредимова был  таков,  что  думать  над  этими
последствиями ему было жутко.
     И когда - уже на второй день - его спросили, не играет ли он в шахматы,
он с большим увлечением спросил в свою очередь:
     - А разве здесь есть шахматы?
     Шахматы нашлись,  и  Петя  начал проводить за  ними целые дни:  он  был
неплохим шахматистом.


        VIII

     Это был только небольшой эпизод в  очень длинной цепи других подобных в
первую мировую войну -  сражение между 8-й германской и 1-й русской армией 7
августа на линии Гумбиннен -  Гольдап, но участвовали в этом сражении восемь
корпусов,  если  считать и  конный корпус хана  Нахичеванского,  в  общем до
четверти миллиона человек.
     Однако так велики оказались масштабы этой войны, что столкновение сотен
тысяч  в  целодневном и  очень  упорном бою  казалось очень скромным,  почти
ничтожным по своим результатам.
     Что  результаты Гумбинненского сражения были далеко не  ничтожные,  это
выяснилось несколько позже,  а  пока уже на другой день,  8  августа,  когда
русские  газеты  пестрели словом  "победа",  совершилось неизвестное даже  и
через неделю после того  для  них  событие:  командарм 8-й  германской армии
Притвиц был  отозван в  Берлин и  замещен генералом Гинденбургом,  взятым из
отставки.  Крупный прусский помещик,  владелец имения под  Танненбергом,  он
подавал  и  главковерху Вильгельму и  его  начальнику штаба  Мольтке большие
надежды, что не только не отведет 8-ю армию за Вислу, но постарается разбить
и  Самсонова и Ренненкампфа.  В начальники штаба был ему дан выдвинувшийся в
Бельгии, при взятии Люттиха, генерал Людендорф.
     В сущности,  конечно,  не столько Гинденбург, сколько никому до того не
ведомый  Людендорф ставился  кайзером  Вильгельмом во  главе  8-й  армии,  а
Мольтке  писал  Людендорфу:  "Вы  поставлены  перед  задачей  гораздо  более
тяжелой,  чем штурм Люттиха. Я не знаю другого человека, к которому я мог бы
питать столь безусловное доверие, как к вам. Быть может, вы спасете еще наше
положение.  Также и император возлагает надежды на вас. На вас не может быть
возложена вся ответственность за  последствия,  но  вы  можете предотвратить
самое худшее".
     Последние два слова в  этом письме были подчеркнуты.  Понять это "самое
худшее"  можно  было  только  так:  "оккупацию  Восточной  Пруссии  русскими
войсками".
     Для того,  чтобы усилить 8-ю армию, в тот же день 8 августа было решено
Вильгельмом и Мольтке снять с французского фронта два корпуса,  что являлось
мерой совершенно исключительной,  так как не  только два корпуса,  но даже и
две  бригады  имели  значение  в  той  длительной  битве  за  Париж,   какая
подготавливалась обоими  главными штабами  -  немецким и  французским -  при
полном напряжении всех сил.
     Гумбинненское сражение сыграло роль вытяжного пластыря,  так  как очень
облегчило положение французов,  но  в  то  же  время  чрезвычайно затруднило
Самсонова и его 2-ю армию.
     Был ли введен в заблуждение сам Ренненкампф донесениями своих корпусных
командиров,  или сознательно вводил в заблуждение и Жилинского и Ставку,  но
он представил отступление 8-й  армии (совершенное в полном порядке,  так как
никто  не  преследовал отступавших) как  паническое бегство после полнейшего
поражения.  И  Жилинский и  Ставка поняли его так,  что 8-я  армия почти уже
перестала существовать, и за нею даже не следует ему, Ренненкампфу, гнаться:
смертельно-де раненный зверь спешит добраться до своей берлоги за Вислой,  и
перехватить его может и должен Самсонов,  а он,  Ренненкампф, лучше сделает,
если блокирует Кенигсберг и возьмет Летцен - две крепости Восточной Пруссии,
- чтобы обеспечить себе полную свободу действий на путях к Берлину.
     Разумеется,   директиву  Ренненкампфу  давал  Жилинский,  но  Жилинский
руководился при этом донесениями своего командарма,  и вот вместо того чтобы
всю  массу  своей  конницы бросить в  преследование отступающего противника,
Ренненкампф  обращает  все   свое   внимание  в   сторону  Кенигсберга,   не
позаботившись даже вступить в  связь с  армией Самсонова,  которая как раз в
день Гумбинненского сражения перешла южную границу Пруссии.
     Казалось  бы,   что  многочисленная  конница  хана  Нахичеванского  при
затяжной блокаде Кенигсберга была бы только лишней обузой для 1-й армии,  но
она так и не получила никакого другого назначения.
     А за всеми близорукими и в Ставке, согласившейся с планом Жилинского, и
в  главной квартире Севзапфронта,  и  в штабе 1-й армии следили дальнозоркие
немецкие генералы,  прибывшие на смену Притвицу, - Людендорф и Гинденбург, -
которые гораздо лучше  знали,  в  каком состоянии были  отступавшие корпуса,
направленные за Вислу.
     Отступление было прекращено.  Корпуса были повернуты лицом против армии
Самсонова,  в  отношении которой  Ренненкампф поступил  точно  так  же,  как
Розеншильд-Паулин в отношении Лашкевича.
     Ставка  же  была  в  это  время  занята  9-й  армией,  которая  успешно
формировалась в  Варшаве,  чтобы вполне успокоить французов:  из Варшавы она
должна была в ближайшее время взять направление на Познань и, заняв Познань,
двинуться на Берлин.

     1944 г.


        ПРИМЕЧАНИЯ

     Пушки заговорили.  Роман впервые был напечатан в  восьмом томе собрания
сочинений, изд. "Художественная литература". Датируется по этому изданию.
     Как свидетельствует секретарь писателя В.К.Козлов,  С.Н.Сергеев-Ценский
предполагал  написать  вторую   часть   романа,   но   этот   план   остался
неосуществленным.

                                                                 H.M.Любимов