гое умное тело, едва лишь... Я нажал на кнопку черного ящичка. - Бриганд Мишель, - отрапортовал я, - я в светящейся. Разорвал "стрекозла". Я думал, что в ответ польются ругательства или, наоборот, поздравления с несомненным успехом. Ответом было молчание и потрескивание ящичка. Наконец оттуда донеслось: - Козлодрач. Ну, иди уже, если зашел. Я к тебе сейчас кого-нибудь пошлю. .. Пародист. Я шел не торопясь. Я старался не останавливаться, старался вглядываться в каждый камень, каждый выступ. Здесь почти не было монстров и рептилий, и я замер, увидев зеленую бесформенную, ровно дышащую кучу. "Уходи, - сказал я себе, - уходи прочь, не гляди". Но, как во сне, ноги сделались ватными, и я глядел, не отрываясь, не двигаясь с места, на мерно дышащее кучеобразное существо. Я вызвал Мишеля. - Бриганд Мишель, - сказал я, - "квашня". В этот момент верхушка кучи зашевелилась, дрогнула, и я разглядел некое подобие сомкнутых ресниц, рта... вдавленного носа. - Уходи, - тихо посоветовал Мишель, - поворачивайся и уходи... Может, успеешь. И тогда я увидел распахнутый глаз "квашни". Глаз был насмешлив. И мне захотелось, чтобы меня ударил Мишель, чтобы меня оскорбил и унизил Пауль, только бы не видеть этот насмешливый победительный взгляд "другого". "Квашня" глядела на меня, будто втягивала меня в жадно хлюпающую кучу, бесформенную, мягкую, живую, но живую "другой", нимало не похожей на мою, жизнью . И я понимал, что я ненавистен и отвратителен ей всем своим видом, строением всего своего тела - как и она мне... Я чувствовал, что так же, как мне, ей хочется прихлопнуть, уничтожить ненавистное, "другое" существование. Я видел, как издевательски улыбался человеческий, совершенно человеческий глаз, будто для издевки вставленный, ввинченный в расплывшуюся, подрагивающую зеленую кучу. "Квашня" знала, что убьет меня, и глаз ее усмехался, огромный, он вбирал меня целиком, всего. В его зрачке, как в кривом зеркале, я видел собственное нелепо изогнутое отражение. - Сука! - заорал я, скинул огнемет и, не целясь, выпустил в "квашню" струю огня. Тело "квашни" как-то булькнуло, зашипело, проглатывая огонь. Глаз ехидно сощурился, довольный результатами опыта; лопающиеся пузыри запенились на куче. И тотчас, точно по сигналу, из центра "квашни", раздирая мягкую пузырящуюся плоть, вырвалась, будто выстрелила, выброшенная неведомой силой, может быть - болью от огня, огромная, сухая и костистая рука человека? - нет, не человека, - иссохшего, изголодавшегося великана. Я не мог отвести взгляд от длинных острых пальцев, тянущихся к моему лицу. Один из пальцев загнулся наподобие рыболовного крючка и... Глаз, глаз!.. Аа! Мне показалось, что вместе с глазом "квашня" выдирает у меня и мозг. Я оглох от боли и от собственного крика. Только боль и зрение. Моя боль видела подрагивающую от удовольствия, чуть не растекающуюся от блаженства "квашню", и веселый издевательский глаз, и прямую, как остановившийся выстрел, руку, тянущуюся, втыкающуюся в булькающую отвратительную плоть. Боль не прекратилась, но я увидел, как сноп огня вырвался из вершины "квашни", как погас и слился с зеленой кучей глаз, как рука обмякла и обдрябла, отвалилась от моего недоисковерканного лица, как "квашня" растеклась зеленой иссыхающей лужей. Боль не прекратилась, но я стал различать звуки. Валентин Аскерханович подхватил меня под плечи: - Ббте, Пародист, - испуганно бормотал он, - Ббте, живой? Я коснулся пальцем выжженного глаза, пустой кровоточащей глазницы и ответил: - Меня зовут Джек Никольс. - У, - обрадовался Валя, - живой. Счас, счас, погоди, Пауля вызову... Погоди, Ббте, счас Пауль придет, эмульсией промоет, - Валя бесперывно нажимал кнопочку в своем черном ящичке, - Ббте, - он усадил меня возле каменного сверкающего куста, - если совсем худо - ори... Ори, матерись... Счас санинструктор придет, счас. О! Мишель бежит. Ми... На секунду я потерял сознание. А может быть, мне показалось, что прошла всего секунда, так бывает после беспробудного сна, когда тебе становится ясно, что милосердные боги, сжав несколько часов в секунду небытия, показали тебе, что такое смерть, от которой ты на время избавлен. Я увидел руку Мишеля, закатанный до локтя рукав гимнастерки; я увидел ножевой разрез на руке Мишеля, из которого хлестала кровь. Валя мочил в крови бинт и протирал мне глазницу. - Гляди, - сказал он Мишелю, - Пародист очухался. - Все равно, - буркнул Мишель, - лей не жалей. Помнишь, как Леньку Ричард вылечил? - У, - не прекращая своего занятия, - сказал Валентин Аскерханович, - еще бы не помнить. Ленечка был весь в кровищи. - Встать сможешь? - угрюмо обратился ко мне Мишель. Я кивнул. - Ну, попробуй. Я оперся о камень рукой и поднялся. Пол уходил у меня из-под ног, кренился. Меня вырвало. - Молодец, - похвалил Валентин Аскерханович, - первое дело - поблевка - после того, как "квашня" поцеловала. - Заблевал бы мундир, - объяснил Мишель, - я бы тебе второй глаз выбил. Говорил он вполне беззлобно, пока Валя перевязывал ему руку. - Идти сам сможешь? Я не мог ответить. Я пытался сохранить равновесие. Мир, пещера кружились вокруг меня. - Сможешь? - повторил свой вопрос Мишель. - Не... знаю... не уверен, - выдавил я. - Ббте, Пародист, - дружелюбно сказал Валя, - надо идти... Хочешь, я твой огнемет понесу? По "светящейся" надо идти... Нам следить надо, понимаешь? И так здесь торчим. Дойдем до темных, я тебя на закорках понесу. А тут надо идти... Мишель - впереди. Я - сзади... Ты - посередке. Пародист, понял? - Я - Джек... - начал было я. - Я ему точно сейчас глаз выбью, - буркнул Мишель, - давай огнемет Вальке и топай... Вызывай Пауля, - обратился он к Вале. - Я все время вызываю, - виновато сказал Валентин Аскерханович, - да он не отвечает... - Да что, - голова у меня перестала кружиться, такого залпа отборной ругани я не слышал даже здесь, в пещерах. Из-за камня метнулся "стрекозел", и Валентин Аскерханович едва успел подсечь его струей из огнемета. - Спекся, - добродушно сказал он. - тебя послушать приходил... - Все! - выдохнул Мишель. - Хватит! Пошли! Мы пошли. Впереди себя я видел только спину Мишеля и время от времени тугие полосы белесого огня, которым "отпетые" рассекали пещерных хищников. Несколько раз я падал и терял сознание. Валя поднимал меня. Глава двенадцатая. Санчасть Я смотрел на огромную дверь санчасти в беленой стене. Дверь напоминала ворота, а изукрашена была, будто дверца буфета. Особенно меня заинтересовало одно украшение: всадник на коне, прокалывающий копьем извивающегося от муки огромного крылатого змея. - А змейка, - сказал Хуан, проследив мой взгляд, - между прочим, змейка - тоже человек, тоже есть хочет, и косточки у нее так же болят... Хуан оставил скрюченного в три погибели Пауля - (Мишель ему поднес все же слишком сильно, не насмерть, конечно, но где-то близко) - подошел к двери и подергал за завиток прямо под копытом коня, топчущего змея. Завиток должен был изображать то ли траву, то ли цветок, то ли обрывки неба, слипшиеся в тучу, поскольку совершенно непонятно было, где происходит убийство, изображенное на двери, - на земле, на небе или под землей. За дверью раздался мелодичный приятный звон. Дверь растворилась, и в образовавшийся проем высунулась востроносенькая кудлатая седая головенка. - Какими судьбами! - перед нами стоял небольшого росточка, худенький, подвижный человечек. - Какими судьбами! Ба, ба, ба. Пауль, что с вами, дитя мое? - Что Пауль, Фарамунд Иванович, - сказал Хуан, - вы поглядите, что с новеньким сделалось! - Ай-я-яй, - запричитал Фарамунд Иванович так, точно он только сейчас меня увидел, - беда, беда, вот беда. Он подскочил ко мне, оставив полуотворенной дверь; в ее проеме я увидел длинный, блистающий белизной коридор. Фарамунд Иванович холодным пальцем провел по моей обожженной глазнице и присвистнул: - Ого. Это ж на какой сучок вы так напоролись, юноша? Валентин Аскерханович бодро доложил за меня: - Ему "квашня" дырку проковыряла. Фарамунд Иванович покачал головой: - Да я вижу, что "квашня". Как зовут тебя, воин? - Джек Никольс, - отрапортовал я, - рядовой третьей роты. - Даа, - протянул Фарамунд Иванович, - ну, счастлив твой бог, Джек Никольс. Сейчас животных позову. Лежи и не рыпайся. Если от "квашни" вырвался, то животных стерпишь. Фарамунд Иванович растворил двери пошире, и я увидел черный старомодный телефон на небольшой канцелярского вида тумбочке. - Фарамунд Иванович, - тихо позвал Пауль, - а вы меня не осмотрите, боль, понимаете, зверская. У меня копчик, надо полагать, сломан... Фарамунд Иванович поморщился недовольно и махнул рукой, мол, не мешай, сейчас разберемся. - Алло, - сказал он в трубку, - Катенька. Очень хорошо. Пошлите к пятому подъезду Степу и Колю с носилками. Да... И Степа должен вылизать. Как язык сухой? Катенька, вы меня изумляете. Ну, дайте ему выпить что-нибудь. Ну, Катерина Сергеевна, ну, как можно? Нет. Не пива. Пива ни в коем случае. Вот... "Ркацители". Да... "Ркацители" - хорошо. В меру... Ждем. Фарамунд Иванович положил трубку, оглядел всех нас. - Так, - сказал он, - Пауль, ты сам до пятой палаты дойдешь? Пауль отрицательно покачал головой. Фарамунд Иванович вздохнул: - Ох, ну прямо беда с вами. Хорошо, пускай тебя... - Фарамунд Иванович пощелкал пальцами, припоминая. - Хуан, - подсказал Хуан. - Да, - с облегчением сказал Фарамунд Иванович, - пускай тебя Хуан отведет. Ты ему объяснишь, как, какими коридорами идти. Тэкс. А вы, - он обратился к Вале, - юноша, можете идти. Валентин Аскерханович отдал честь и сказал: - Фарамунд Иванович, к вам в коридор ворон упал. Фарамунд Иванович развел руками: - А я что могу поделать? Это, юноша, еще не самое страшное. А вот когда "квашня" вылупилась у четвертого подъезда - вот это было... - Ага, - обрадовался Валентин Аскерханович, - я помню, помню... Всех подняли по тревоге - и вперед... - Юноша, - поморщился Фарамунд Иванович, - вы своими боевыми воспоминаниями потом поделитесь с самозабвенно внимающими вам слушателями, сейчас ступайте, ступайте, нечего вам на Степу с Колей любоваться. Только одноглазого к стеночке прислоните, чтоб не сполз - и до видзення, до видзення... Валя подтащил меня к стене и аккуратно прислонил. - Стой, не падай, - объявил он мне, легонько постукал по плечу, будто хотел удостовериться - не шлепнусь ли я в самом деле , и удалился . Степа с Колей появились довольно скоро. Это оказались два двуногих, одетых в белые халаты, длинномордых ящера. Они тащили носилки, при этом один из ящеров, по-видимому Степа, гундел и напевал что-то веселое, но непонятное. - Так, - Фарамунд Иванович потер руки, - Степинька с Коленькой хорошие носилки притаранили? прочные? Степинька и Коленька почти одновременно развели лапы, мол, какие могут быть сомнения? А Коленька, тот даже продундел-прогундосил, не разжимая пасти, - и страшно было видеть, как человечьи слова бьются в горловом отвислом мешке рептилии. - Фарамунд Иванович, прочнее некуда. - Ладно, ладно, - проворчал Фарамунд Иванович, - знаю вас, чертей, некуда! Не "некуда", а "некогда". Схватили, небось, первые попавшиеся. Ставьте на песок. Степа с Колей опустили носилки. - Попробуем ваше "некуда", - пробормотал Фарамунд Иванович, и улегся на носилки, - поднимай! - прказал он. Степа с Колей медлили. Фарамунд Иванович поднял голову и поглядел на двух санитаров-ящеров в недоумении: - Я не понял? В чем заминка? Вира... - Кажется, - забулькал, захрипел горлом Коля, это называется "майна". - Какая разница, - рассердился Фарамунд Иванович, - майнавира, я не грузчик какой-нибудь, не такелажник портовый, я - врач! Представитель самой гуманной!.. Словом, поднимайте! Степа и Коля разом взялись за ручки носилок и рванули вверх. Раздался треск. Полотняное дно носилок не разорвалось - оно взорвалось под тяжестью Фарамунда Ивановича. К моему удивлению, он не особенно рассердился. - Ах вы остолопы, - нежно произнес он, - очутившись на песке, - ну совсем от рук отбились. На всю санчасть один серьезно покалеченный - и с тем справиться не можете. Мышей не ловите! Степа загундосил нечто нечленораздельно-оправдательное, а Коля только лапами развел , мол, и на старуху бывает проруха. - А ну, марш за новыми! Стооп! - закричал на дернувшихся было с места ящеров Фарамунд Иванович. - Стоп. Парню совсем хреново. Эвон как по стенке ползет. Действуй, Степа. Авось дождется носилок. Меня тошнило. Пол уходил из-под ног. Я словно бы падал, падал и не мог упасть. Я понимал, что конец падения, дно будет означать попросту смерть, и почти не боялся этого. Мне было все равно. Степа положил лапы мне на плечи и встряхнул меня, прижал к стене. На мгновение я перестал видеть, а потом увидел все с внезапной жестокой ясностью: отвратительное чудовище, стоящее прямо передо мной, остромордое, вислогорлое, и за его спиной - ярко освещенная площадка, коридор со свисающими гроздьями люстр... Пасть Степы чуть разжалась, и в тоненькое отверстие, похожее на трубочку для свиста, выскользнуло тугое безжалостное жало. Оно воткнулось, вонзилось в выжженную глазницу. Я завопил от боли и омерзения. Нечто разрывало, раздергивало мне глазницу. Сквозь шум боли я услышал, во-первых, крик Фарамунда Ивановича: "Молодец, молодец, так и смотри, не жмурься! Умница. Терпи!" (а я и не жмурился. Я смотрел, я не мог не видеть вздрагивающее, глотающее горло рептилии. Я не мог заставить себя не смотреть на это горло...), и во-вторых: "Колька! Рысью за носилками! Рысью..." Я видел ненависть и омерзение, стоящие в глазах Степы, и понимал, что это - мои ненависть и омерзение. Я понимал, что он высасывает из меня яд "квашни", но не мог почувствовать к этому существу ничего, кроме отвращения. И будто подтверждая мое отвращение, Степа, резко убрав, выдернув жало из моей глазницы, с силой врезал мне лапой по лицу. Я упал, ткнулся в утоптанный песок. - Эт-то что за номера? - услышал я голос Фарамунда Ивановича. - Что за истерики? Прекратить! Что сказано? Хороший, хороший... Суп... Супчику дам... Я с трудом поднялся и увидел, что Фарамунд Иванович оттаскивает за лапу трясущегося Степу. - Иы, иы, - выл Степа, - иы. Из глаз у него катились слезы. Все вместе напоминало вполне человечью истерику. - Все, все, - Фарамунд Иванович гладил Степу по вытянутой крокодильей морде, - сейчас отнесешь больного, будешь играть, супчику, супу. О! Вот и носилки прибыли. Коля брякнул носилки на песок у самых моих ног. - Помочь? - обратился ко мне Фарамунд Иванович. Я помотал головой, мол, не надо - и шмякнулся лицом вниз на носилки. Щеке под глазницей стало сначала тепло, а после я почувствовал влажный, текучий холод. Степа и Коля подхватили носилки и рванули с места в карьер. Я видел только мелькающие половицы, чистые, до блеска натертые, в коридорах санчасти. Следом за нами бежал Фарамунд Иванович. Я слышал его ласковые понукания: - Давай, давай, ребятки, жми... жми - вовсю! Меня внесли в помещение с беломраморным полом, отполированным до блеска - так отполированным, что я увидел собственное обезображенное лицо, рассмотрел вытекающую из глазницы желтую жижу. - Вертай - кидай на постель! - хрипло приказал Фарамунд Иванович. - Ийэх, - Степа и Коля ловко перевернули меня на постель. И тут я увидел прямо над собой раззявленную пасть дракона. В нарисованную пасть был вбит крюк. На крюке висела люстра. - Степинька, Коленька, - нежно сказал, потирая руки, Фарамунд Иванович, - свободны, свободны... Давайте, давайте... Коля, подхватив носилки, вышел. Степа остался стоять, выжидательно глядя на Фарамунда. - А, - догадался Фарамунд, - супчик? Он похлопал Степу по вытянутой крокодильей морде. - Конечно, конечно, ну, пойдем, пойдем, молодчага. И они вышли. Я смотрел в раззявленую пасть. Дракон будто высунул светящийся стеклянный язык. Люстра свешивалась сияющим коконом, застывшим водопадом света и стекла; казалось, тронь ее - и она зашуршит, зазвенит неведомой прекрасной музыкой. Но раззявленная пасть, хайло того, что не должно существовать рядом со мной, с моей мамой, с Мэлори. Пасть всесильного убийцы, пасть убийства, мрази, гниды, рептилии. В палату вернулся Фарамунд Иванович. - Нутес? - он нагнулся и платочком аккуратно вытер мне щеки. - Состояние? - Хреновое, - ответил я и указал на драконовую пасть, намалеванную на потолке, пасть, изрыгнувшую хрустальную люстру, - а это зачем? Для поднятия тонуса? - Нет, юноша, - засмеялся Фарамунд Иванович, - нет. Какой же тут тонус? Это - чтобы дракона не забывали. - Я и так его помню, - быстро ответил я. - Лежите, лежите, - замахал руками Фарамунд Иванович, - вам нельзя волноваться. Я скосил глаз и увидел, что лежу в обширнейшем зале, где, кроме моей, еще четыре кровати, но пустые, аккуратно застланные... Фарамунд Иванович подтянул к моей кровати стул, уселся, упер руки в колени и попросил: - Согните ногу. Я попытался - и не смог. - Прекрасно. Теперь постарайтесь приподняться. Я уперся локтями в кровать и не смог выпрямиться, не смог сесть. - Чудно! - с непонятным восторгом провозгласил Фарамунд Иванович. - Великолепно! Завтра приведу студентов. Есть не хотите? - Какое, - постарался улыбнуться я, - пить хочу... Язык у меня был как камень, брошенный в высохший до дна колодец в пустыне. - Пить, - развел руками Фарамунд Иванович, - покуда нельзя. Покуда - терпите... - он подошел к стене и поубавил света в люстре, - так хорошо? В палате стало полутемно. Чуть посверкивали стекляшки в люстре, и драконья пасть рисовалась далеким нестрашным очерком, прочерком. - Хорошо, - сказал я. - Отлично, - кивнул Фарамунд Иванович, - сейчас пришлю Колю с Катей, переоденут вас. Вообще-то это даже полезно. Вроде массажа. Орать не рекомендую. Еще больше раззадорите. Ждите. И он вышел в коридор. Минут через пять в коридоре раздалась дробная стукотня лап, и уже знакомый мне голос пробулькал: - Будьте спокойны, Фар-Иваныч. И в пижамку оденем, и бельишко сменим. В ответ я услышал испуганное захлебывающееся (по всей видимости, от бега): - Ах, батюшки, вы нежнее, нежнее только, ребятки! Дверь распахнулась от сильного удара. В палату ворвались Коля, незнакомое мне бородавчатое омерзительное существо - не то жаба размером с человека, не то двуглазая "квашня", и Фарамунд Иванович. Для начала Коля поскользнулся на мраморе и грянулся оземь. Бородавчатое существо врубило свет на полную, что называется, катушку. Фарамунд Иванович бросился поднимать Колю. - Коленька, Коленька, - испуганно бормотал он, - что же вы? Так же и разбиться можно? Ну, куда так спешить?.. Катенька, - поставив на ноги Колю, кинулся к бородавчатому чудищу Фарамунд , - сюда, сюда - пижамку и штаны... Ага... Умница. - Фарамунд Иванович, - спросил я, - но они пьяны? - В стельку, - спокойно констатировал Фарамунд и тут же бросился все так же суматошливо-нервно хлопотать вокруг двух пьяных рептилий, - Катенька, Коленька - вот больной, вот... - Не хлопай крыльями, - неожиданным глубоким контральто пророкотала Катенька, - где больной? - Вот! - Фарамунд Иванович указал на мою постель. - Ах, ах, - замахал руками, и в самом деле, как крыльями захлопал, Фарамунд Иванович, - легче, легче, милые, нежнее, нежнее. Из пасти Катеньки вылетел липкий красный язык ("Царевна, - устало подумал я, - переквалифицировавшаяся в санитарки") - блямс, разбрызгивая вонючую белую слюну, язык проехался по моему лицу и влип, вцепился в гимнастерку х/б. Хрысь! Катенька разодрала гимнастерку, тем временем ко мне подскочил Коля и сорвал с меня штаны вместе с сапогами. - Ой-е-ей, - запричитал Фарамунд Иванович, - помилосердствуйте, ребятушки, ведь убьете болящего. - Вы что, - в сердцах выкрикнул я, - издеваетесь? Они же меня, гады ваши, в самом деле убивают! Щелк! Одним щелчком Катенька сбросила меня на блестящий мрамор и взгромоздилась мне на спину. - Не бось, - рокотала она, будто действительно желая меня ободрить, - не бось, ни хрена не убьем - только косточки разомнем. Липкими холодными лапами она вдавливала меня в мрамор. Она деловито топталась по мне. - Катиш, Катюнчик. - услышал я бодрое булькание Коли, - дай-ка я его, родимого, хвостиком по хребтине поглажу... - Не надо, - выпела жабообразная Катенька, чуть ли не казачка выплясывающая на моей спине, - нельзя бить маленьких... - Ну, по попе, по попе-то можно? - Ребятки, - взывал к разошедшимся не на шутку санитарам Фарамунд Иванович, - не сломайте бойца! - И-йех! - выдохнул Коленька, и острая секущая боль заставила меня вскрикнуть. Я с трудом вывернул голову из-под жирного бородавчатого зада жабы и выхрипнул Фарамунду: - Это что же, массаж, по-вашему? Это - пытка, издевательство и избиение... - А что же, - спросила Катенька, нехотя сползая с меня, - по-твоему, массаж, как не смягченные, ослабленные пытки, издевательства и избиения? - Весь вопрос в степени! - в каком-то дурном восторге заорал Коля, разевая пасть, в коей я успел увидеть кипение красноватой слюны и дрожащее раздвоенное жало. - Никак не в степени, - Катенька схватила меня за плечи и легко вздернула над полом, так что я смог увидеть всю ее бородавчатую неровно дышащую тушу, - никак не в степени, - повторила Катенька, и я увидел свое отражение в выпуклом безразличном глазе жабы, - а в отношении к происходящему!.. Если он себя уверит, что происходящее - пытка, так он и у массажиста от ужаса скончается, а если он себя уверит, что - массаж, так он и на дыбе от удовольствия покряхтывать будет. Суй его в штаны, раба божьего. Растянув штаны, елико возможно, Коля подставил их под мои ноги, словно распахнутый мешок, куда вот-вот должны засыпать картошку. - Только, - захихикал Коля, - ты его аккуратней, а то помнишь, в прошлый раз мы того чмошника одевали, в одну штанину обе ноги засунули - во смеху было! - Ноги растопырь, чудо, - прикрикнула на меня Катенька, - не слышишь разве, что бывает? С трудом я попытался раздвинуть ноги и выговорил: - Вам... что же... доводилось бывать на... дыбе? - Ах ты дрянь! - поразилась Катенька, впихивая меня в пижамные штаны, - да у меня вся жизнь! - как на дыбе. Держи его, сквернавца, за плечи, - разевая пасть, оглушительно гаркнула она Коле, - счас пижаму надевать будем! Видимо, я здорово рассердил Катеньку, раз сам Фарамунд Иванович схватился за голову, полуприсел и в этом полуприседе заканючил: - Ой, ой, ой, как неудачно! Ой, зачем так сказали? Ой, лучше кричать и ругаться, чем так!.. - Сквернавец, - шипела, выпуская розоватую слюну на пол, Катенька, - ссквернавец, мммастодонт, шыкым, айшыкым. Рруку держи, руку! Катенька довольно умело натягивала на меня пижаму, выламывала руки с явным, нескрываемым удвоольствием. - Все! - снова (как видно, успокоившись) пропела она, обдернув на мне пижаму. - Уу, - Катенька швырнула меня на кровать, а потом с силой надавила зеленой огромной лапой. Лапа легла на мое лицо, и я едва не задохнулся. - Сетку не порвите! - в ужасе заверещал Фарамунд Иванович. - Ладно, - с явным сожалением вздохнула Катенька, - пойдем, Коля... Я слышал, как хлопнула дверь и из коридора донеслось густое пение Катеньки: - Расцветали яблони и груши... - Пааплыли туманы над рекой, - дребезжащим тенорком подхватил Коля. - Выходила на берег Катюша, - тенорок Коли и контральто Кати затихали вдали, - на высокий на берег, крутой...  * Часть вторая. Драконы *  Глава первая. Бриганд Мишель Неделю мы отдыхали на поверхности. Привыкали. Обживались. Жарились на солнышке. Купались в речке... Мишель объяснял нам: - Там - Длинношеий. Притом - слоновый Длинношеий. Такие обычно жрут травку и бананы, а этот наладился хряпать мясо... - Так его живым? - заинтересовался Федька. - Угу, - кивнул Мишель, - нас, конечно, на Длинношеего бросают, но этого убивать - ни-ни. - Вот пускай, - разозлился Валька, - этим "южане" занимаются. - Ты оборзел, Валя, - деловито и солидно сказал Мишель, - ты просто оборзел: вместо того, чтобы радоваться тому, что тебе досталась творческая интересная работа - не резать, а ловить! - ты воротишь рыло. Пиздей тебя не слышит, вот бы порадовался. Там, кстати, есть один из "южан". Он и трезвонит. - А, - зевнул Федька, - мне-то все равно. ..."Южанин" встретил нас неприветливо. Одет он был так, как все здесь одевались: звериные шкуры и еще какая-то шерстистая гадость. - А, Мишка, - поприветствовал он Мишеля, - Федька с тобой, Валя... А это что - новенький? - Тиша, - порадовался Мишель, - ну, тебя не узнать. Нам тоже так? Тиша только рукой махнул: - Аа... Хрен с ним. Будете посланцами Неба... Верховный жрец завтра камлает - вот вы и въедете. - На машинке? - сразу заинтересовался Мишель. - Можно и на машинке, - тускло как-то согласился "южанин", - а вообще... Это была жаркая влажная планета. Я глядел во все глаза на лопающееся душное великолепие плодов и ветвей, на сплетение зеленого, красного, синего, покачивающееся под ветром. Мои уши, привыкшие к тишине и гулкости подземелья, где каждый звук на особицу, отдельно, впивали, жадно вливали все это слитное цмоканье, чвирканье, свиристение, шелест, шуршание, гортанные крики птиц, шипение. - Вы так грохнулись, - задумчиво заметил Тиша, - что жрец камлание на завтра назначил. Я щекой прислонился к косматому стволу. Я трогал черные жесткие волосы ствола пальмы рукой. Я был счастлив. Я пил воздух. - Ты здорово по-здешнему балакаешь? - спросил Валька. - Ничего, - скромно заметил Тиша и вдруг залопотал нечто переливчатое, гортанное - не то песня, не то клекот, - как Тихон Андреевич разговаривает? - с гордостью спросил он. Федька, ни слова не говоря, показал большой палец. - Аа, - довольно протянул Тихон, - то-то вот! Что это у вас боец такой зелененький? Совсем заманали беднягу? Диего, в самом деле, едва держался на ногах. Тяжело дышал, переводил взгляд с дерева на дерево, с лианы на лиану. - Ничо, - хмыкнул Мишель, - оклемается. - Хорошо, - кивнул Тихон, - пойдем пещерку покажу. Мы шли по лесу, сплетающемуся над нами и под нами, по лесу звучащему и дышащему, по лесу, прогибающемуся под нашими ногами... - А вот и он, - Тихон указал на флегматичного черного ящера, с наслаждением чмокающего яблоки с огромной яблони. - Вот зараза, - подивился Мишель, - чик по шее - и фонтан в небо, а вот... - Низя, - погрозил ему шутливо пальцем Тихон. Мы миновали ящера, осторожно обогнули его, и я поразился его слоновым лапам, плотно и прочно воткнутым в землю леса. - Так он ничего, - объяснял Тиша, - а как его какая муха укусит, глаз у него точно лопнет! Расширится, чуть только из орбиты не вылетит - и пошло-поехало. Хвостом метет, так что треск стоит, лапами рвы пробивает - и шипит, гад, паскуда, шипит, головенкой на шее крутит, брымс, брымс. Тьфу, - и Тиша плюнул. Мы увидели вход в пещеру. Собственно, то была и не пещера вовсе - в том смысле, в каком мы, "отпетые", понимали пещеры. Так, небольшая белая отлогость в горе, углубленьице, ямка. Рядом бил светлый искрящийся ручеек. Он напоминал струящееся, брезжущее, оплотневшее дыхание горы. Я нагнулся к ручейку - и омочил пересохшие губы. Вода была сладкой. Или мне показалось? - Дрыхните, - великодушно сказал Тихон, - а я пойду к верховному жрецу сообщу, мол, так и так - бумкнулись Посланцы Неба. Принимай гостей. Диего как стоял, так и рухнул сразу, словно подкошенный. Федька сидел на земле, сняв обувь, и блаженно жмурился. Большие пальцы его ног шевелились - вверх-вниз. - Ккайф, - выговорил он, - вот меня кто спросит: "Федор Евлампиевич, для чего ты "отпетым" сделался? Для чего в Северный определился?" А я отвечу, а для того, блин, чтобы почуять, что такое настоящее счастье! А настоящее счастье - это, блин, когда чего-то нет, нет и нет! И вдруг - фигакс! Вот оно - солнышко, песочек... а не лампочки в коридорах... - Осторожно, - прокомментировал его лирический монолог Тихон, - тут змеи ползают. - И что ты нам, приятель, вкручиваешь, - сказал, растягиваясь на песке, Мишель, - будто ты еще выбирал: идти в "отпетые", а коли идти, то куда - в Северный или в Южный... Взяли и послали. Мимо нас царственно-неспешно прошел ящер. Его голова на узкой змеиной шее возносилась высоко над телом, грузным, почти слоновьим. Я представил себе, как змеиная шея выкручивается, изгибается - мне стало противно, и я отвернулся. - Груши жрать пошел, - сказал, проводив его взглядом, Тихон, - потом спать завалится. Спит чутко - даром, что храпит... - Он что, - спросил Мишель, положив голову на скрещенные руки, - один - на планету? - Да какую планету, - Тихон презрительно поморщился, а потом обвел в воздухе нечто округлое, ровное, - секторок - тьфу! И если бы не единственность его, у-ни-каль-ность, - Тихон выговорил это слово чуть насмешливо, выпячивая губы, - я бы это чудо сам бы приговорил... Но ты же видишь, - он обратился к Мишелю, - такого строения ящерки людоедами не бывают. А этот жрет; ржет, игогокает - и жрет. Я вспомнил Мэлори, Мэлори в белой накидке и огромную лысую голову, выстреливающую из пасти длинным змеиным жалом. Почти не сдерживаясь, почти не помня себя, я с силой вломил по бьющей из горы тугой сверкающей струе - и окровавил кулак о камень. Тихон удивился: - Что это он у тебя? Мишель чуть приподнял голову: - Одноглазый, - сказал он, - ты и впрямь развоевался. Ложись отдохни.. Завтра нам... Эгей, - он обратился к Тихону, - а ты у этих... в секторе - тоже за жреца? - Не... - заулыбался Тихон, - я у них как бы тоже - Посланец Неба. Я бы, ей-ей, сам бы управился, но такой экземпляр... - Видим, - хмыкнул Мишель, - хороший экземплярчик - ничего не скажешь. Я улегся на песок рядом с "отпетыми", свернулся калачиком, смежил глаза и постарался заснуть, сквозь теплую, прогретую солнцем дрему, сквозь розоватый солнечный сон до меня доносилась беседа Тихона и Мишеля. - А чего из Южного не вызвал? своих? - Да я вызывал... - Аа, понятно, - Длинношеим брезгуют, пускай вонючки-северяне на этом... Провал... Плыву в голубой теплой, теплой реке, и меня мерно покачи-пока-чи-покачивает на волнах, вверх-вниз, вверх-вниз... Вот рядом со мной останавливает в струящейся воде свое незыблемое тело сжатая с боков, плоская и острая, как нож, лупоглазая рыба. Рыба шевелит вывернутыми губами - и я слышу голос Тихона. - Жрец тут - главный. Он к Длинношеему девушек водит. Смелый мужик - вот увидишь. Провал... Это не река вовсе, это - небо, оно - неподвижное и теплое. Оно - голубое. Сверкающее, сияющее. И я медленно, медленно плыву по небу. Вернее, не плыву даже, поскольку, подумав, решаю просто идти по небу... Иду - и не проваливаюсь в пустоту меж мной и планетой. Стало быть, я не иду, а лечу! И навстречу мне - птица. Остроклювая, кругологоловая, черно-белая, с плоскими, острыми, словно ножи, крыльями. Она славно режет воздух крыльями. Она раздувает горло, чтобы звуки песни, свиристение птичье вытолкнуть в мир. И я слышу голос бриганда Мишеля: - Тиша, ты хрен чего, он что же у тебя, и серебряные украшения ест? - Да нет, нет, - ласточка вьется вокруг меня, делает петлю за петлей, словно накидывает на меня эти петли, раздувает горло, чтобы освободиться от взрывающих ее маленькое тельце звуков, и снова я слышу человеческий голос, голос Тихона, - это - мзда. Плата за страх. Его бы тоже надо к нам притаранить, исследовать в лаборатории, - короткий смешок, - бесстрашный мужик... Идет прямо на беснующегося зверя - волочит за собой девку... Ну ладно, ящерка на девку кидается, а ну как... Провал, провал - не река, не море, детская кроватка с сеткой. Я - маленький. слабый, больной, мама склоняется надо мной, гладит по голове. Я сплю и не сплю, я мечтаю или это, действительно, тепло маминой руки? - Одноглазый, - меня трясут за плечо, - вставай, вставай, а то ишь! разоспался. Я разлепил глаза. На этой планете и ночь была тепла, мягка и легка, как одеяло в детстве. Тело ломило от сна в одежде. "Отпетые" стояли поодаль, едва-едва выделяясь из окружающей тьмы. Я поднялся и пару раз присел. Согнул ноги, встряхнулся... Тьма была проколота звездами, а звезды были прикрыты огромными листами пальм. Листы шуршали. Ночь перекатывалась, словно гулкая бочка. Откуда-то издалека, издалека доносилось бухание барабанов. Там было зарево. Бледное, чуть заметное в сгустившейся тьме. - Одноглазый, - сказал Мишель, - отдохнули - и будя! Пошли... Вон Тиша удивляется, отчего ты такой борзый, борзой. Мы шли по тропочке следом за Тишей, отгибая с дороги ветви кустов и деревьев, мешающие нам идти... Мелкая неясная живность шмыгала мимо нас и даже пересекала порой тропинку, проносилась мимо нас, задевая наши тела. Эта планета, казалось, перенаселена, она была переполнена звуками, и приближающееся бамбакание барабана вписывалось, вплеталось в звуки этой ночи. Нам стало слышно захлебывающееся завывание. - Ау, ау, ау, ааа, - выл кто-то в такт грохоту барабана. Но ни это завывание, ни сам грохот нимало не заглушали ближних звуков. Пищание, трещание, хлюпание, странное трепыхание и стон, стоон, точно кто-то кого-то ел или кто-то кого-то любил. Ночь, несмотря на столпившиеся, стеснившиеся к самой-самой тропке деревья, была распахнута вширь. Ночь и планета были все - настежь. Впрочем, наступил наконец такой момент, когда грохот барабана и завывание шамана заполонили-заполнили собой все. И тогда мы увидели огромную поляну, освещенную столбом огня, теряющегося где-то в далеких темных небесах, где, трепеща, гасли искры и где недвижно-холодно, пронзительно-остро горели звезды. В центре поляны, совсем близко от уходящего, от текущего ввысь столба пламени, - кружился, бил в бубен и завывал небольшой обнаженный человек. Или он казался небольшим по сравнению с огромным, чуть зыблемым, желтым столбом огня? Или он казался маленьким из-за обступившей, обставшей поляну, колотящей в барабаны, подхватывающей его завывания толпы? Обнаженный человек, извивающийся, лупящий в бубен, взывающий, взвывающий, казался точкой, мускулистой точкой, которая стягивала вокруг себя шевелящуюся ночь, столб пламени, подвывающих, неясно видных в толпе людей. - Нуте-с, - сказал Тихон, - он, кажется, в порядке. Давайте-ка в небо - из огнеметов. Что мы и сделали. Четыре огненные реки рванулись, протекли в черное небо и, надломившись, попадали вниз, шурша искрами и поджигая лес. Я ожидал, что начнется паника, но жрец остановился и выкрикнул нечто гортанно-клекочущее. Вмиг от замершей, застывшей в ужасе толпы отделились несколько неясных, но очень поворотливых теней и кинулись к деревьям, на которых уже распускались огненные опасные цветы. - Молодец, - похвалил Тихон, - сначал насчет пожара распорядиться, а уж потом с Посланцами Неба побеседовать. Вот это мистик так мистик. Жрец приложил рупором ладони ко рту и вывел в импровизированную таким образом трубу эдакую "галорию", эдакую переливчатую руладу, что я моментально вспомнил киносеанс и начальника школ. Тиша ответил так же, но значительно хуже. Несколько раз срывался на фальцет и дал "петуха". Федька даже поморщился и затряс мизинцем в ухе. - Тоже мне - меломан, - недовольно буркнул Тиша. - Как ты языкам скоро выучиваешься, - с откровенной завистью произнес Мишель. - Пошли, - не обратив на комплимент никакого внимания, сказал Тиша, - зовут, елки-палки, ебте, как говорит ваш Гордей, Посланцев Неба. И мы сделали шаг к поляне, один-другой. Жрец выкрикнул что-то пронзительное, разрывающее ночь - и мы услышали согласный, словно на раз-два, шорох-шарахание вправо-влево людей, невидных нам, но дающих нам проход. - Ох ты, - восхитился Федька, - как у них дисциплинка поставлена! Как на параде! - У них, - лениво объяснил Тихон, - вся жизнь как на параде. Этого не тронь, туда не сунься, это не ешь, того не пей. - Тюу, - огорченно протянул Мишель, - сколько я к вот таким ни летал, все думал: ну, раз голые и в шкурах, то, блин, свобода!.. А, блин, ни хера нигде свободы нет. - Вот чем хорош иностранный язык, - задумчиво заметил Тихон, - любую глупость лепи, все думают: нивесть что мудрое рассказываешь. - Не скажи, - обиделся Мишель, - здесь наоборот. Тебе что-то мудрое втолковывают, а ты думаешь, глупость лепят. Жрец ждал нас, широко расставив ноги. Тяжело дышал. В наступившей тишине был слышен только треск костра. И откуда-то издали донесся пронзительный крик птицы. Словно отвечая ей, гортанно выкрикнул нечто повелительное жрец. - Чего? - поинтересовался Мишель. - Останавливаться? - Да нет, - Тиша махнул рукой, - это он своим. Мы услышали слитный шорох. - На колени брякаются, - вслух пояснил Валентин Аскерханович. Жрец выставил перед собой ладонь. Мол, стоп, машина! Тпрр, каурка. Тихон, прижав руки к груди, что-то объяснял жрецу, так и не опустившему руку, словно бы ладонью обороняющемуся от нас. Тиша обернулся к нам: - Сейчас вам танцы показывать будут. - Что он еще сказал? - спросил Мишель. - Что слонозмей, - вздохнул Тихон, - очень волнуется... Завтра, вероятнее всего, - припадок. Вовремя прилетели, завтра полюбуетесь... Так... фрукты, ягоды, напитки и прочее - не жрать, не хлебать, не лакать. У нас все есть. У "отпетых" собственная гордость... Мы сидели, отделенные от людей этого леса костром. И они так же зыбко, ненадежно видели нас, как и мы их... Зато мы увидели очень хорошо, яснее ясного, нечто косматое, змееобразное, похожее на гигатскую мохнатую гусеницу, вползающую меж нами и костром. Ее движения были вальяжны и победны. Отвратительное сытое сладострастие изгибало каждое сочленение ее тела. Диего заорал и стал стаскивать огнемет. - Сидеть! - прикрикнул на него Тихон. - Сказано тебе - танцы! Сидеть - не рыпаться, не позорься. Что он у вас такой нервный? - обратился он к Мишелю. - По сортиру соскучился, - угрюмо буркнул Мишель. Диего стер пот ладонью со лба. - Извините, бормотнул он, - я думал, это - оно. Не тушуйся, - посмеялся Тихон, - это не оно, а они... Видишь, воон там - ножки-ноженьки?.. Вот... Оно ты уже видел. И завтра еще увидишь, как оно их кушать будет. "Гусеница" заизвивалась у самого костра, казалось, перед нами клубится мохнатый, выползший из глубокой расщелины, одетый во многие шубы червяк. Теперь-то было заметно, что кожа этого червяка, этого гиганта сшита из множества шкур зверей. Я распознавал шкуры медведя, волка, кабана... В извивах, в извитиях червеобразного тела внезапно мелькала, будто вспыхивала искаженная последней предсмертной мукой морда зверя - медведя, вепря или кого-то вовсе странного с распяленной пастью, с безобидными ныне, чуть не бутафорскими клыками... "Гусеница" внезапно застыла в каком-то жестком изгибе-изломе. Тут и я заметил множество голых женских ног, прикрытых до лодыжек крепко сшитыми шкурами. Теперь даже стали заметны грубые швы, которыми были сшиты шкуры. Тело "гусеницы