Беседа длится до 10 часов. Затем наступает время для чашки чая. Робкие намеки шефа прекратить бессмысленную трату времени и приступить, наконец, к работе, отражают ледяным взглядом и недружелюбным тоном, которым замечают: - Пожалуйста, не подгоняйте нас, сэр. Внезапно обнаруживается, что закончился сахар. В этой связи рукава скатываются обратно, плащ снимается с вешалки и начинается долгое совещание, следует ли приобрести сахар в близлежащем супермаркете или лучше дойти до дальнего продовольственного магазина. Демократическое большинство склоняется к отдаленному магазину, и необходимые денежные средства собираются гонцом в жестяную коробочку, взятую для этих целей со стола шефа. Время ожидания коротается в анекдотах и байках. Через какое-то время, явно не торопясь, гонец возвращается, снимает свой плащ, снова высоко закатывает рукава и производит опрос, желает ли кто-либо чай с молоком или каким иным дополнением. После того, как эта проблема решается со всеми в индивидуальном порядке и изрядно обозленный шеф также получает чашку чая в трясущиеся от раздражения руки, производится следующий плебисцит, который приблизительно можно сформулировать так: "Вам два кусочка сахара?". - Спасибо, только полтора. - Один кусочек и немного сахарина, пожалуйста. - Даже не знаю - сахар или сахарин? - Две таблетки сахарина и кусочек сахара. Употребление чая происходит в полной тишине, в которой можно расслышать только пыхтение шефа. Затем чашки, блюдца и ложечки старательно моются и вытираются. А затем, - хотите - верьте, хотите - нет, - наступает период творческой деятельности, который длится чуть ли не два часа. Ровно в 1 час дня, если точнее, в 12 часов 59 минут, собирается штаб работающих и обращается к работодателю позднекапиталистической формации: - До встречи в два часа, сэр. - Может быть, после ланча мы продвинемся хоть немного дальше, - отвечает шеф. - Разумеется. Сделаем все возможное. До встречи в два часа десять минут. Диалог длится полминуты, но согласно коллективному договору, определяющему перерыв на обед, если он начинается позже, чем в 1 час дня, то длится на 10 минут дольше. Но после 2 часов 10 минут все сотрудники уже на борту и по завершению обычных процедур - снятия плащей, закатывания рукавов, анализа футбольного матча и последних событий - приступают к новаторскому, длящемуся аж до 4 часов, массовому производству. В 4 часа наступает время второго и, собственно, настоящего перерыва на чай. Кто-то из членов штаба спускается вниз, чтобы приобрести сахар, поскольку его - и это тоже закреплено правилами - всегда покупается столько, чтобы хватило только на одно чаепитие. В этот раз гонец несколько запаздывает, ведь он должен также прикупить и шапочки для своих двойняшек, и садовый шланг для шурина. Но все-таки он приходит достаточно вовремя, чтобы успеть принять участие в коллективных посиделках за закрытыми дверями, куда шеф не допускается. Предмет обсуждения - напряженные отношения между работодателем и служащими и возможность проведения предупредительной забастовки. Беседа завершается сразу после 5 часов пополудни, так что для возобновления прерванной деятельности остается еще по крайней мере более 20 минут. Таким образом, английский служащий работает 16,5 часов в неделю, исключая праздничные дни. Понятно, что англичане гордятся тем, что создали столь гуманные правила работы. Они убеждены также, что под руководством профсоюзов смогут добиться нового, еще более гуманного порядка, и они готовы - как всегда, под чьим-либо руководством - в интересах социального прогресса идти даже на такие жертвы, как банкротство своего предприятия или девальвация фунта. Организованный английский рабочий, как никто другой, не будет ни колебаться, ни отступать. А если положение будет и дальше ухудшаться, то он не дрогнет перед тем, чтобы провести всеобщую забастовку, Боже, храни королеву! По-джентльменски Чтобы продемонстрировать читателю конретный случай британской благовоспитанности, опишу свое следующее посещение Англии - или, лучше сказать, мое прощание после успешного посещения Министерства по налаживанию и укреплению культурных связей, или что-то в этом духе. Начальник соответствующего бюро, некто мистер Макфарланд, тепло приветствовал меня, и угощал (чаем, если не ошибаюсь), и проводил меня до высокой сводчатой двери кабинета, отделанного темной сосной, родословная которого восходила к 1693 году. Когда мы достигли двери, мы оба остановились на одном расстоянии от нее. - Милости прошу, - сказал м-р Макфарланд. - После вас, сэр. И он сделал соответствующий знак рукой. К этому моменту я находился на английской земле уже два дня и был более-менее посвящен в таинства межличностных отношений цивилизованных народов. - О, прошу вас, м-р Макфарланд, - я остался на месте. - Только после вас. - Вы мой гость, сэр. Я тут у себя дома. - Опыт дороже красоты, - отшутился я. - Только после вас. Этот столь многообразный диалог продолжался несколько минут. Я очень торопился, но мне не хотелось обижать чувства м-ра Макфарланда. Во-первых, он был англичанином, во-вторых, он действительно был старше меня. - Прошу вас, м-р Макфарланд, - сказал я и легонько подтолкнул его, чтобы побудить к реализации своего преимущества. - Ни в коем случае, - ответил м-р Макфарланд, схватил мою руку и вывернул ее привычным приемом дзю-до в сторону двери. - Не смущайте меня. - Но вы же старше, - упорствовал я, пытаясь свободной рукой провести ему ответный удушающий прием и подтащить к двери. - Только после вас, м-р Макфарланд. - Нет... Нет... Это же... мое бюро. - М-р Макфарланд стал понемногу задыхаться, поскольку мой захват серьезно затруднял ему дыхание. Я уже видел себя победителем. Внезапно он подставил мне подножку, так что я зашатался. Но быстро ухватившись за висящий на стене гобелен я восстановил равновесие и уберег себя от потери активности: - Я настаиваю, м-р Макфарланд. После вас. Мой левый рукав за время этого обмена любезностями превратился в лохмотья, а брюки м-ра Макфарланда лопнули в нескольких местах. Какое-то время мы еще стояли друг против друга, тяжело дыша и не в силах успокоиться. Затем м-р Макфарланд неожиданно сделал ловкий прыжок и попытался ударить меня в живот. Я отскочил в сторону и он ударился о шкаф с документами. - После вас, сэр! - он поднялся с пеной у рта, схватил кресло и поднял его в воздух. - После вас, м-р Макфарланд ! - я наклонился, не упуская его из глаз и схватил каминную кочергу. Кресло взлетело над моей головой. Большой портрет Уинстона Черчилля в стекле и раме, висевший на стене, разлетелся в куски. Я тоже показал себя не очень-то метким: полет моей кочерги имел своим следствием только то, что погас свет. - После вас, сэр, - услышал я в наступившей темноте м-ра Макфарланда. - Я тут у себя дома. - Но вы старше, - отвечал я и швырнул стол в направлении, откуда слышался голос. В этот раз я попал. С гортанным вскриком м-р Макфарланд упал на пол. Я пробрался через обломки к нему, взял его безжизненное тело и выкатил его в коридор. Конечно же, я катил его до самого порога перед собой. Я знаю, как полагается поступать вежливому джентльмену. Английский юмор Лондонские улицы представляют собой весьма любопытное зрелище. В первые дни нашего пребывания в Англии и мне, и моей жене требовались значительные усилия, чтобы громко не рассмеяться при виде толп молодых, одинаково стриженых англичан, одетых во все черное, с черными котелками на головах, с черными зонтиками в правой руке и с непременной "Таймс" в левой. Это, действительно, было комично. Но через пару дней это зрелище стало привычным и мы даже стыдились наших первоначальных порывов. Потом, как-то вечером мы пошли в театр. Давали одну английскую комедию. На сцене появился артист вышеописанного вида, каковой, впрочем, был и у большинства зрителей, - после чего в зале вспыхнул такой звонкий, все более и более оглушительный смех, что билетеры начали принимать успокоительные таблетки. Между прочим, в английском театре во время представления можно приобрести всевозможные вещи: пирожные, стейки, подушки, книги, картины, книжки с картинками и даже жидкость для ухода за волосами. Но почему англичане так развеселились, увидев на сцене костюм привычного вида, который на самих себе они никоим образом не находили комичным - это считается одной из многочисленных тайн английского юмора. Признаюсь, что не столько завидую англичанам в их чувстве юмора, сколько несравненной выразительности их языка. И еще я завидую английским юмористам. Точнее, я завидую их публике, чья готовность смеяться граничит с чудом. Это не просто благодарная публика, это особое явление. Тот, кто хоть однажды наблюдал приступ ураганного смеха, связанного со средней программой варьете или популярной радиопередачей Би-Би-Си, поймет меня. Мы в Израиле считаем за счастье день за днем слушать эти передачи, когда удается настроиться на волну передач для британских военнослужащих на расположенном неподалеку острове Кипр. Начало смеховой вакханалии на коротких волнах можно определить по громовому раскату встроенных аплодисментов. Это знак того, что оба ведущих этого праздника веселья выходят на сцену. Когда хлопки прекращаются, один из ведущих спрашивает другого с невопроизводимым акцентом --> кокни : - Че ита с тобой, Чарли? Грозовой залп смеха, следующий за этим, переходит в судорожный кашель из-за новой ураганной реакции на ответ вопрошавшему: - Седня у меня в главе жужжит че-та, че-та жужжит. - Ну и че, Чарли, - спрашивает первый, - че ита жужжит в твоей главе, чей-та? В этом месте всеобщий приступ смеха принимает размеры безудержной массовой истерии. Смех гремит столь сильно, что ваш аппарат угрожает взорваться. Тут и там раздаются последние резкие вскрики, которые издают падающие в обморок дамочки. На заднем плане слышны сирены подъезжающих машин скорой помощи. Но это еще не вершина. Она достигается только после следующего ответа, который звучит так: - Че там жужжит? Да я и не знай, че. И все - ни конца, ни краю, и публику уже ничем не спасти. Ревущий, бушующий смех, который никогда не сымитируешь мегафонным усилением, переходит в ритмичное хлопание, сопровождаемое пронзительным вдохновенным свистом. С минуту первый спрашивающий ждет, чтобы высказать следующее предположение, которое едва слышно: - Может быть, ты плохо выспался ночью, Чарли? - Как же я мог спать, если у меня так че-то в голове жужжит, э? Публике конец. Рушатся последние опоры британской сдержанности. Что при этом происходит, иначе, как землетрясением не назовешь. Тут уже требуется срочное вмешательство всех имеющихся билетеров, страховых обществ и даже войск быстрого реагирования, чтобы предотвратить полный хаос. Кто-то сообщает тихим голосом о двух смертельных случаях. Потом последняя лампа в радиоприемнике перегорает. Иностранные слушатели, однако, сидят перед дымящимися обломками своих аппаратов и спрашивают себя столь же удивленно, сколь и напрасно, что же произошло, и что, собственно, послужило причиной этого оргиеподобного приступа веселья. Сейчас-то мы это знаем. И даже если бы мы из того посещения Англии ничего с собой не привезли, кроме этого познания, то оно и так бы окупилось. Сейчас-то мы знаем: просто оба ведущих должны носить черные котелки... Подземное приключение Существуют периоды времени, когда самые обычные иностранцы могут входить в тесный контакт с англичанами, главным образом, между четырьмя и шестью часами пополудни, в часы пик. В Лондоне проживает примерно восемь миллионов человек. Из них семь с половиной миллионов пользуется между четырьмя и шестью часами общественным транспортом, чтобы добраться до дома. Это как раз и является причиной, почему автор этих строк никогда не садился в общественный транспорт между четырьмя и шестью часами, разве что в один незабвенный четверг. Между прочим, мы с женой были введены в заблуждение тем, что на лестнице, ведущей к нужной нам станции метро, не было никакой очереди. Что ж, не так это и плохо, подумали мы и начали спускаться. Но там, внизу, мы внезапно угодили в такую давку, что сразу же захотели повернуть обратно. Не тут-то было, мы потеряли всякую способность влиять на развитие событий. Когда мы протиснулись к окошечку кассы, я лишь с огромными усилиями смог вытащить кошелек, а спрятать его обратно было уже невозможно. И мне пришлось всю дорогу держать его в руке. В последний раз увидел я любимый силуэт жены, затертой в толпе на платформе. Она повернулась ко мне своим прекрасным ликом, и я услышал, как она что-то кричит, из чего я разобрал лишь обрывки: - Прощай, любимый... навсегда твоя... и не забудь... ключ... И она окончательно пропала из виду. Во время поездки я постоянно ощущал сбоку уколы зонтом в ребра и живо представлял, какую форму он имеет. Чтобы убедиться, мне нужно было лишь повернуть голову - но как это сделать? Какой-то мужчина в черном плаще стоял, так тесно прижатый к моей груди, что мы даже соприкосались носами. Я смотрел ему прямо в глаза с расстояния, самое большее, в сантиметр; они были небесно-голубого цвета и их ресницы беспокойно подрагивали. Что выражало его лицо, установить я не мог. Слева просматривались очертания спортивной шапочки, которая терлась о мое бедро. А с другой стороны сверлила мне грудную клетку уже упомянутая ручка зонта. - Ты женщина? - наудачу спросил я. - Так? После троекратного повторения моего уха донесся из многокилометрового далека слабый голос: - Скорее всего... да... полагаю, что да... Значит, она жива! Своей свободной рукой - другой я все еще удерживал свой кошелек - я исследовал направление, откуда слышался голос, но нащупал лишь чей-то бюстгальтер, так что дальнейшее исследование пришлось прекратить. На моей ноге - я точно не чувствовал, на какой, поскольку давно потерял над ними контроль - стоял посторонний мужчина, что еще больше стесняло свободу моих движений. Потому на одном из резких поворотов я попытался оттянуть нос своего голубоглазого противника от своего. При этом наши щеки шлепнулись друг о друга и остались в этой слипшейся позиции, словно мы были парой, танцующей аргентинское танго. К счастью, мой партнер был хорошо выбрит. Отношения с моей женой были полностью прерваны. Но все это меркло перед угрожавшей мне новой катастрофой: мне захотелось чихнуть. Я уже целую вечность пытался этого избежать. И теперь это оказалось неотвратимым. Если бы мне только удалось потихоньку добраться до моего носового платка, - опасность миновала. С нечеловеческой силой пустилась в путь моя левая рука. Используя малейшие покачивания поезда, я попытался отодвинуть своего партнера по танго так, чтобы забраться в карман брюк. Но этим я одолел лишь самую легкую часть предприятия. Чтобы руке с носовым платком добраться до носа, требовалась еще немалая порция удачи. И мне это удалось. На следующей остановке я лишился пассажира, стоявшего постовым на моей ноге, вследствие чего я обрел часть своей подвижности. И хотя на меня тут же обрушилась новая толпа, в короткие секунды относительной свободы я успел вскинуть платок до высоты носа. Но желание чихнуть уже исчезло. Такова жизнь. Моя рука с носовым платком застряла в поднятом положении на полпути между воротником голубоглазого и моим подбородком. Затем она начала коченеть. Минутой позже носовой платок выскользнул из моих бесчувственных пальцев и упал куда-то на носителя спортивной шапочки. У меня уже не было возможности войти с мужчиной в контакт. Я только мог его молча рассматривать уголком своего правого глаза. На следующем повороте он случайно взглянул вниз, обнаружил платок, принял его за собственный, выпавший по оплошности в туалете, и как можно скорее запихал его в свои брюки. Это потребовало от него изрядных усилий и, как показалось, смущения. После чего он выпрямился и исчез в толпе. Возможно, он как раз выходил. Когда я вернулся домой, там меня уже давно дожидалась жена. Мы сошлись во мнении, что пережили самое опасное для жизни приключение с небольшими повреждениями одежды и ссадинами на коже, которое мы только могли допустить в семейной жизни. Жаль только, что где-то в Лондоне, в чужих брюках, покоится мой носовой платок. Самодисциплина Всякий раз жители островов по-новому производят впечатление на иностранцев самодисциплиной и хорошими манерами. Никогда не забуду дня, когда один полный мужчина на одном из лондонских вокзалов попытался втиснуться в один из до отказа переполненных поездов. Он толкался и пихался локтями и плечами, чтобы отвоевать место для трех своих чемоданов. В любой другой стране ему давно бы уже выбили все зубы. Но хорошо воспитанные англичане довольствовались тем, что молча взирали на его усилия. Они считали ниже своего достоинства вмешиваться в какой-либо форме. Наконец, какой-то пожилой господин поинтересовался: - Зачем вы толкаетесь, сэр? Другие ведь тоже хотят сидеть. - Это меня не волнует, - пропыхтел спрошенный и продолжил свои усилия, словно дикий бык. - Из-за того, что другие хотят сидеть, я не собираюсь стоять до самого Саутгемптона. Никто не удостоил его возражением. Его просто проигнорировали. И поскольку он, наконец, выдавил себе местечко, предоставили ему спокойно сидеть. Ни один пассажир не проронил ни слова. Тем более, что поезд шел на Бирменгем, то есть в прямо противоположную сторону от Саутгемптона. Проклятие скрипача В центре Лондона, точнее: в центре мира, - возвышается "Театр Ее величества". Ежевечерне, что, в общем-то совершенно естественно, там ставят еврейский мюзикл "Скрипач на крыше". Главную роль играет известный израильский артист Хаим Тополь, тепло принимаемый публикой, по большей части, состоящей из израильтян. Тополь имеет договор с театром, который гарантирует ему ежевечерние выступления. Израильская же публика, наоборот, меняется по числу и составу за счет израильских туристов, которые в данный момент посещают Лондон. Контакты между звездами и публикой начинаются обычно еще в Израиле, как, например, в случае с супружеской парой Биллицер из Тель-Авива, которая готовилась к поездке в Лондон, и г-жа Биллицер обратилась к г-ну Биллицер со следующими словами: - И не забудь про билеты на "Скрипача на крыше". Вслед за этим г-н Биллицер отправил срочную телеграмму Хаиму Тополю Лондон со следующим текстом: "ТРЕБУЕТСЯ ДВА ХОРОШИХ МЕСТА ЖЕЛАТЕЛЬНО СЕРЕДИНЕ НА 22-Е ИЮЛЯ БИЛЛИЦЕР". Сразу же по прибытию Биллицеры направились в театр. Их встретила огромная очередь ожидающих. Очередь простиралась на два квартала, несмотря на афишу у входа, извещавшую большими буквами: "До 31-го декабря все продано. Имеется несколько билетов на следующий год". При таких обстоятельствах резонно спросить, почему, несмотря на это, столько народу стоит в очереди каждый вечер. Ответ прост. Они стоят в очереди, чтобы пробиться к Хаиму Тополю и с его помощью попасть в театр. Пожилой конферансье храбро принимает на себя напор толпы и спрашивает каждого врывающегося, приглашен ли он г-ном Хаимом Тополем. Спрашивает он и г-га Биллицера. В ответ он слышит: - Что значит "приглашен"? Зачем мне приглашение? Мы друзья с г-ном Тополем! С этими словами г-н Биллицер, его жена и его случайно оказавшаяся в Лондоне сестра прорываются в гримерную знаменитого артиста и сообщают ему, что им не требуется двух билетов, как они написали в телеграмме, а нужно три, и по возможности, в середине. Гримерная Тополя делится на две половины, как и подобает для звезд мировой величины. Сам Тополь в этот момент занят международным телефонным разговором. - Вы лично меня не знаете, - кричит голос на другом конце провода. - Мы пару раз встречались в Нетании, но вы об этом вряд ли помните. Это ничего. Но я обещал двум хорошим друзьям в Лондоне, что обеспечу им на следующей неделе два билета на "Скрипача". В любой из вечеров на следующей неделе. Вот мы к вам и обращаемся. - На следующей неделе... - отвечает Тополь, листая свою записную книжку. - На следующей неделе будет трудно... - Чего тут трудного? Для вас, артистической звезды, это же такая мелочь! Потому-то я прямо к вам и обращаюсь. Мы познакомились в Нетании, если помните. Ну, так когда? - Я вам это сегодня не смогу сказать. Как узнаю - телеграфирую. - Хорошо. Но не забудьте: в первых рядах и посередине. Тополь вешает трубку. Он мало изменился с тех пор, как начал гастролировать в Лондоне, разве что, в его шевелюре засеребрилась седина. Да еще он никак не может справиться с нервным помаргиванием. Он терпеливо выслушивает г-на Авигдора, владельца закусочной на автобусном вокзале Тель-Авива, объясняющего ему положение вещей: - У вас большой успех, - объясняет г-н Авигдор, - и этим надо воспользоваться. Уж вы мне поверьте. Я знаю, о чем говорю. Не следует вам продавать себя так задешево. Вам надо делать деньги, пока вы еще знамениты. Если хотите, я возьму это в свои руки... - После представления, пожалуйста, - умоляет Тополь. - Сейчас я должен подготовиться к выходу. Он отворачивается и пытается перекинуться парой слов с Денни Кайе, скрывающимся в углу другой половины гардеробной и со страхом перечитывающим сценарий. Как раз в тот момент, когда к нему обращается Тополь, двери распахиваются и в помещение вваливается толпа туристов, ведомая представителем турагенства из Тель-Авива. Они размахивают проспектами, на которых совершенно отчетливо стоит: "Четверг: прогулка по Гайд-парку, посещение Парламента, по окончании спектакля - вечеринка и совместный ужин с актером в гримерной Хаима Тополя". Фотограф, сопровождавший группу, уже собирается запечатлеть знаменательную встречу. Пока Тополь с дружеской улыбкой пытается освободиться от рукопожатия одного из окружавших, звенит второй звонок, означающий, что занавес поднимется через десять минут. "НОМЕР НА ДВОИХ С ВАННОЙ И ДВА БИЛЕТА НА 27-Е ИЮЛЯ ПРИВЕТСТВУЮ Д-Р ФРИДМАН" - гласит текст телеграммы из Хайфы, которую в этот момент вручают артисту. Вслед за этим появляется костюмер, приобретший у спекулянта около театра третий билет для сестры Биллицера. Тополь расплачивается с ним сам, поскольку Биллицер не разбирается в иностранной валюте. Биллицер обещает вернуть долг завтра же или, что еще лучше, перевести на счет по возвращении в Тель-Авив. Сам Тополь тем временем бронирует номер на двоих с ванной, заказанный д-ром Фридманом и при этом терпеливо пытается что-то объяснить настаивающей на своем г-же Векслер: - Это невозможно, мадам. Действительно, невозможно. Все артисты ангажированы до конца постановки этой пьесы. Руководство театра не сможет из-за вас разорвать контракты... Дело в том, что г-жа Векслер хотела бы сыграть роль свахи. Она накопила большой опыт артистической деятельности еще в Польше, который, к сожалению, оказался невостребованным в Израиле, поскольку она не говорит на иврите. Она не говорит и по-английски, но его же можно выучить, во что это тут обойдется? Тополь раздает автографы группе английских скаутов, а другой рукой отказывается от предложения еврейской делегации из Бирмингема, которая хочет избрать его главой их общины, при условии, что он возьмет на себя танцевальную и песенную часть их рождественской пантомимы. Вчера они сделали подобное предложение пастору Ливерпуля, который, однако, отказался ввиду чрезвычайной занятости работой. Так что Тополь ни при каких обстоятельствах не имеет права их разочаровывать. Тополь разочаровывает их, и его в следующее мгновение обнимает блондинка-стюардесса, которая хочет завтра посмотреть "Скрипача" со всеми без исключения членами экипажа. Девять билетов, желательно в середине. Тополь сидит перед зеркалом и наносит черную тушь на глаза, чтобы выглядеть старее. Излишние старания. Он выглядит намного старше, чем он представляет. Владелец закусочной Авигдор стоит сзади и подсказывает ему, где туши еще недостаточно. Третий звонок. Второе сообщение от д-ра Фридмана: "СРОЧНО ВЫШЛИТЕ ДВА БИЛЕТА С ОБОРОТОМ ТУРИСТИЧЕСКИМ КЛАССОМ НА 27-Е ИЮЛЯ". Хорошо выглядящий господин с тросточкой и в цилиндре пытается прорваться к Тополю, который, уже убегая, кричит ему на иврите, что на сегодня, действительно, нет больше билетов, честное слово. Хорошо выглядящий господин пожимает плечами и отворачивается, потому что не понимает ни единого слова. Это лорд-мэр Лондона. - Приходите ко мне завтра в отель, - кричит ему вслед Тополь, снова на иврите. Его голос звучит хрипло. - Он должен получше следить за собой, - шепчет Биллицер на ухо своей сестре и предлагает Тополю ментоловую таблетку. - Кстати, а какой у вас гонорар? Наверное, 10000 долларов за вечер. Так? Последний сигнал. Вскоре в зал льется мужской басовитый баритон Тополя: "Традиция... Традиция...". Представление началось. Английская публика бушует от восторга, по несколько минут аплодирует каждому сольному пению Тополя, забыв о потоке слез на сцене, с которым Тополь отвергает свою дочь, пожелавшую выйти за христианина. Традиция. Израильтяне, находящиеся в зале, шумно информируют сидящих рядом зрителей, что они приехали из Израиля, где лично были знакомы с Тополем. По завершении представления следуют многочисленные вызовы на бис и выходы Тополя, который, в конце концов, один и кланяется. Правда, возникает некоторое недоумение, когда на своем втором выходе на поклон он появляется в сопровождении г-на Авигдора и г-жи Векслер. Остальные израильтяне ждут его уже в гримерной. - Я плакал, - признается ему г-н Биллицер. - Плакал, как маленький ребенок. И я видел, как некоторые англичане тоже плакали. Как много дал нам господь пережить! У вас и в самом деле настоящий успех, Тополь! Но только между нами: Шмуэль Роденски играет лучше... Один из глубоко потрясенных израильских посетителей намекает, что у Тополя не было бы никакого успеха, не будь в числе публики столь многих израильтян; а местные зрители аплодируют всегда. - Я нахожу, что раньше он играл получше, - выносит вердикт критик-буфетчик Авигдор и предлагает Тополю создать новую фирму: печатать план Лондона на иврите для туристов из Израиля. Он, Авигдор, предоставил бы этому предприятию свое имя, а Тополь - деньги. - Чепуха, - возражает Биллицер, сражающийся на стороне Тополя. - Самое лучшее для него было бы создание фильма. Пока он еще знаменит, это надо использовать. Мой шурин знает одного режиссера из Бразилии... Съемочная бригада британского телевидения безнадежно пытается установить свои камеры. Британское телевидение хотело показать "короля мюзикла", как называют его в прессе, прямо в гримерной, когда он снимает грим, однако, столкнулось с техническими проблемами в связи с невозможностью пробиться к герою. - Я знала отца Тополя, как вас, мистер, когда еще никто не знал, что это Тополь. - Этими словами г-жа Векслер ставит на место оператора, пытающегося протолкнуться мимо нее. - Так что, будьте любезны, ведите себя скромнее и не указывайте мне, где я должна стоять. Тополь, между тем, вскрывает поступившие телеграммы. "ПОЗАБОТЬТЕСЬ О БЕБТСИТТЕРЕ НА 27-Е ИЮЛЯ ФРИДМАН", - гласит первая. Тополь передает ее своему костюмеру и делает неожиданный прыжок пантеры в сторону ванной, где он смог бы, наконец, спокойно перекинуться парой слов с Денни Кайе. Некоторые израильтяне болезненно реагируют на такое обращение и демонстративно покидают помещение, чтобы подкрепиться. - Он действительно неплох, - обращается г-н Биллицер к стоящему рядом с ним господину. - Только акцент немного раздражает. - Вы находите? - холодно и уклончиво отвечает герцог Кентский, пришедший сюда вместе с герцогиней, чтобы поздравить звезду с успешным представлением. Биллицер - после того, как выяснил, с кем имел дело - представляется и спрашивает венценосную пару, не могли бы они договориться насчет него с королевой об аудиенции - или что-нибудь в этом роде. Звонок из израильского посольства, содержание которого костюмер передает Тополю в ванную, возвещает о прибытии 8 августа группы из четырнадцати парламентариев из Иерусалима, и не будет ли г-н Тополь столь любезен предпринять необходимые меры, желательно в середине. Авигдор советуется с адвокатом, которого знает по Тель-Авиву, и соглашается построить свое партнерство с Тополем на новых условиях: 45% его и 55% Тополя, который, однако, должен незамедлительно внести весь инвестиционный капитал. Тополь появляется в дверях ванной. Семнадцать фотографов одновременно сверкают вспышками, остальные присутствующие бросаются к Тополю и просят расписаться на своих программках, записных книжках или выделяемых Тополем листках бумаги. Мэр Лондона договаривается о встрече в четверг с г-жой Векслер. Герцог Кентский безуспешно ищет свой театральный бинокль, выпавший у него в давке. Организованная израильским турагенством группа готова к ужину с Тополем. В Великобритании, Ирландии и всех странах Содружества принято, что часть публики после представления обедает за счет Тополя. Традиция, традиция... Это знают также и шоферы такси, которые встречают вытекающую из театральных дверей толпу возгласами: "Тополь-тур! Тополь-тур!". Тополь машет первому же такси, члены израильской обеденной команды распределяются по следующим девяти машинам, которые следуют за первой. Конвой следует в направлении квартала с самыми дорогими ночными ресторанами. Тополь проверяет содержимое своего кошелька на предмет, достаточно ли у него наличности, чтобы заплатить за 40 персон (36 израильтян и 4 англичан, которые на свое счастье прибились к группе). Его явную усталость никто не замечает. - Ну, конечно, - замечает Биллицер своей сестре. - Успех слишком кружит ему голову. Это уже больше не тот старый, добрый Тополь, которого мы знали в Тель-Авиве. А жаль. Венгрия Посещая свою юность Что чувствует человек, возвращающийся на склоне лет на родину, где он провел свою юность? Он выглядит, как глупец, который ищет на улице вещь, потерянную тридцать лет назад. Психологи называют это шизофренией, этаким раздвоением сознания. Что касается меня, например, то одна половина моего раздвоенного сознания с течением лет так или иначе ассимилировалась с народом Израиля, но вторая половина, тем не менее, прячется где-то в прошлом, по ту сторону --> Татр , или Шматр, или Фатр, или каких-то иных татарских имен со дна высохших чернильниц забытых школ, чьи названия доводят до сумасшествия наборщиков и корректоров иврита... Израиль по своей сути - страна иммигрантов. Вследствие этого там происходят процессы ассимиляции новоприбывших в строго определенных направлениях. И потому иммигранта с первых же дней охватывает сильная тоска по старой родине, в особенности, из-за трудностей с языком. Проходит порой немало лет, прежде, чем свежеиспеченный гражданин начинает думать и писать справа налево, причем последнее - еще и странными иероглифами, установленными тысячелетия назад еврейскими проповедниками, использовавшими их когда-то в Иудее для своей личной секретной переписки. На этой стадии для иудеизирующегося венгра этаким секс-символом страны будет салями, в отличие от местных зеленых и черных оливок, что каждый день, упорно сопротивляясь, спариваются в его желудке. С течением времени появляются и первые обнадеживающие признаки: иммигрант, который уже не считается совсем новоприбывшим, по ночам мечтает, как он блаженно ведет с Бен-Гурионом занятную беседу - само собой, на безупречном венгерском, - причем выясняется, что Бен-Гурион, собственно, является его дедушкой и членом киббуца около города Кискунфелехигаза. В этой фазе путаница впервые останавливает иммигранта вместе с салями и оливками, и ему доставляет неописуемое удовлетворение, что он постепенно забывает венгерские слова, а в его мечтах " --> Csеrdašfrstin " поет на иврите, причем с ужасным венгерским акцентом... Что касается автора этих строк, то он, по крайней мере, достиг состояния полного единения с регионом и написал почти сорок книг на библейском языке, и судьба распорядилась, чтобы я нанес короткий визит вежливости в мою мадьярскую страну происхождения, причем в сопровождении всей своей небольшой семьи, состоящей из одной жены - палестинки - и двух наполовину арабских детей. В порядке подготовки путешествия я воссоздал из завалов памяти список друзей моих прежних лет, а моя семья, со своей стороны, зубрила ничего не значащую, милую, вежливую фразу "lgiszives krlekalsan", что у цивилизованных народов означает "пожалуйста". Таким образом, мы были полностью мобилизованы. Едва мы пересекли за Веной венгерскую границу, как с нами произошел незабываемый случай: пока я менял свои дойч-марки на форинты по официальному курсу 11,6, кассирша спросила меня, впервые ли я посещаю их страну. И когда я доверительно сообщил ей - разумеется на ее и моем родном языке, - что я уже 31 год не имел возможности посетить Венгрию, эта --> нееврейская красотка сказала мне такое, чего мне с юных лет не приходилось слышать: - У вас, - сказала эта симпатичная кассирша, - превосходное произношение! Так что ничего удивительного, что в Будапешт я прибыл в самом лучшем расположении духа. Но когда мы вышли в город, в котором прошла первая половина моей жизни и который я уже вообще не помнил, моя восточная семья и я с ней испытали первый шок: мы обнаружили, что венгерская столица до такой степени забита частными автомобилями, что на ее улицах постоянно царят пробки. Очень скоро выяснилось, что каждый третий венгр владеет легковой машиной и каждый второй венгр стоит в очереди еще на три. По правде сказать, мы были несколько обижены: это не соответствовало правилам игры. На Западе каждый ребенок знает, что в странах народной демократии царит жуткая бедность. Это же, по крайней мере, должно сооответственно выглядеть! - И это коммунисты? - пренебрежительно спрашивала самая лучшая из всех жен. - Это же --> нувориши ! Да и великолепный отель "Хилтон" был воздвигнут посреди прекрасного старинного квартала Будапешта. Когда мы вылезли из такси у подъезда этого суперамериканского отеля, к нам подрулил какой-то небритый тип и утробно спросил, не хотели бы мы продать какую-нибудь иностранную валюту, по ценам черного рынка, разумеется. - Знаете что, милостивый государь, - храбро ответил я ему, - я боюсь. Водитель такси внес ясность: - То, что этот человек делает - сущее безумие, - сказал водитель. - Ведь если здесь кого поймают с нелегально заработанной валютой, то посадят за решетку на пять лет... - Закон есть закон, - подтвердил я и спросил: - Сколько мы вам должны за поездку? - Шестьдесят форинтов, - ответил водитель такси. - Но если вы заплатите валютой, я пересчитаю вам цену по фантастическому курсу 21 форинт за марку... Я отверг его опасное предложение, равно как и дородного носильщика из отеля, который, волоча мой чемодан, бросал на меня в лифте пылкие взгляды: - Уважаемый, не могли бы вы мне - по рассеянности, конечно - дать чаевые в валюте?.. Спустя какие-то два дня мне стала совершенно ясной эта новая социалистическая реальность. Мой любимый молодой премянник Лазик сделал мне обстоятельный доклад, после которого мы прямо в фойе отеля бросились друг другу на шею. Наша встреча была трогательной, поскольку мы, мой любимый племянник и я, не виделись целых 45 лет, которые трудно было вынести. И сейчас мы разревелись, как дети. Поначалу я было подумал, что Лазик опоздал, поскольку я почти четверть часа бегал взад и вперед по пустому холлу отеля, не находя его. Наконец, я уставился на одного пожилого господина, который носился по этажу, и спросил его, не видел ли он тут одного юного джентльмена. И тут только мы установили, что это и есть старый господин Лазик собственной персоной. "Б-же, как он постарел!" - услышал я свой внутрений голос. - Это же ужасно! Но почему, черт побери, он меня не узнал, ну, почему?" - Я думал, что ты больше и светлее, - бормотал Лазик, - но сейчас вижу, что только уши твои совсем не изменились... Довольно скоро мой юный племянник сдружился со всей моей семьей и, кроме того, частенько беседовал до позднего вечера с моими детьми, показывая им забавные фокусы: мы клали ему в руку монеты в несколько дойч-марок, и они тут же с молниеносной быстротой исчезали в его проворных пальцах, как будто ему ничего и не давали. Наше удивление возросло еще больше, когда мы узнали, что большинство моих дальних родственников и близких друзей в последнее время дни тоже специализируются на подобных колдовских хобби... Причины этого явления были политическими: в Венгрии царила, что называется, очень народная демократия, однако, с гораздо большим чувством юмора и с большей свободой, чем следовало ожидать. К великому разочарованию граждан свободного мира, средний венгр вообще не был несчастным созданием, достойным сожаления. Может быть, это объяснялось тем, что ныне каждый из них мог запросто обратиться в венгерское правительство на предмет того, что хотел бы посетить Париж или Новую Зеландию, и - о чудо! - он получал без проблем разрешение на двухмесячную поездку за границу. Я вас спрашиваю: это и есть железный занавес? Товарищ Сталин, узнай он о такой распущенности, перевернулся бы в своей могиле - разумеется, не в Кремлевской стене. В Венгрии были ограничения на поездки совсем иного рода, чему вы, уважаемый/ая читатель/ница будете удивлены. Проблема называлась: валюта! Ибо министерство финансов в Будапеште разрешало вывозить стремящимся на Запад гражданам лишь несколько сотен долларов, да и то раз в три года. Короткое, трехдневное путешествие за рубеж разрешалось ежегодно совершать лишь с пригоршней долларов, а трехчасовое пребывание по ту сторону границы было, соответственно, возможно ежемесячно. А тот, кто хотел пересечь государственную границу совсем ненадолго, скажем, пробежаться трусцой до австрийской таможни и вернуться, тот мог делать это почти каждую неделю. Главная проблема была в валюте, да, именно в валюте. Когда товарищи Маркс и Ленин в свое время закладывали фундамент равноправного общества, в котором каждый работает по своим возможностям и зарабатывает соответственно давлению, оказанному его профсоюзом, они забыли описать идеологическую мотивацию, которая следует за диалектической эволюцией, а именно, великую тягу пролетариата к валюте. Это явление стало мне известным уже на третий день нашего столь приятного пребывания в Будапеште. Мы совершенно точно знали, что всякий раз, когда мы после божественного ужина в ресторане достанем кошелек и хорошо контролируемым движением бросим на стол хрустящую купюру в сто марок, местные гости замрут на своих стульях, мужчин охватит одышка с присвистом, женщины откроют свои пудреницы и начнут лихорадочно прихорашиваться, пока официант не выронит из рук поднос и оглушительным грохотом не вернет всех в реальный мир... - Скажи мне правду, - сказал я как-то вечером Густи, некогда самому резвому нападающему сборной нашего университета по футболу, - почему вы предпочитаете бессчетное количество раз ездить на Запад, а не в соседние коммунистическ