ась. Он ел кашу старательно, с удовольствием. - Это уже большак,- сказал Ваня, когда посреди тарелки, на проезжей ее части, показался зеленый цветок.- Теперь даже грузовики с зубром и медведем могут разойтись. Борька подровнял ложкой края большака справа и слева, набрал еще ложку каши и, прожевывая, подтвердил: -- Разойдутся и медведь с зубром. Наконец каши осталось совсем мало. Ваня нерешительно посмотрел на Борьку. - Что будем делать с обочинами? - спросил он. А Борька уже улыбался весело и хитро. Теперь-то он знал, что надо делать с обочинами. Каша перестала казаться скучной. - Съем и обочины! - сияя от радости, заявил он.- И будет у меня теперь не дорога, а аэродром. Реактивный, верно? Нет, ракетный! -- Вот так! - засмеялся довольный собою Ваня. И было им хорошо друг с другом. [1959] МИХАЛ МИХАЛЫЧ Все дети были как дети, один Михал Михалыч никому покоя не давал. С утра до вечера в квартире слышался только его голос, его крики, его песни. Начиналось с завтрака на кухне, куда Михал Михалыч обычно шел неохотно, ссылаясь на то, что у него еще зубы заспанные, но когда садился за стол, то требовал все сразу - и молоко, и рыбий жир, и огурцы, и кашу. Потом он бросался к сестрам, помогал им собраться в школу, из-за чего те плакали и нередко опаздывали на первый урок. Далее Михал Михалыч делал зарядку, "как в цирке", карабкался до потолка по книжным полкам, пересматривал все подряд, вплоть до энциклопедии, гонялся за кошкой, кричал ей "кыкысь, берегись!", наконец, давал матери советы, как варить кашу, и обязательно что-нибудь присаливал сам, да еще прибавлял газу. Все это он успевал делать одновременно, уследить за ним не было никакой возможности. Если мать начинала нервничать, он ее успокаивал: - Мамочка, я же тебе помогаю! - и целовал ее в платье, в руку, во что придется. И мать успокаивалась и вытирала слезы на глазах. Кроме того, Михал Михалыч очень любил ездить к бабушке в гости либо на машине, либо на поезде, либо на самолете. Без папы такие поездки не удавались, поэтому он каждый день с нетерпением ждал возвращения папы с работы. Вернувшись с работы, папа странно медленно раздевался, но это еще куда ни шло. Но если папа сразу садился обедать, Михал Михалыч совершенно терял терпение и не хотел принимать никаких объяснений. - Ну, поехали же! - требовал он. - Подзаправиться надо, сынок, а то бензину не хватит,- отвечал отец. - Да хватит, хватит... поехали! После обеда папа ложился на ковер посреди комнаты и поднимал ноги. - Ну давай сразу на самолете, скорей доберемся. Вечером в квартире иногда появлялись папины товарищи или мамины подруги, и Михаил Михалыч на несколько минут затихал, присматривался к ним. Забавные люди,- они всегда спрашивали его об одном и том же. - Миша, кого ты больше любишь, маму или папу? - Папу и телевизор,- отвечал Михал Михалыч, и гости весело смеялись. - А бабу-ягу ты боишься? - Я ее не видал. - Неужели и во сне никогда не видал? - Не видал. Я лицом к стенке сплю, ничего не вижу. Гости скоро надоедали Михал Михалычу, он покидал их и снова занимался своими делами - гонял "кыкысь", проверял настройку пианино, выметал пыль из-под столов. Он поспевал всюду, он был везде сразу, заполнял собою всю квартиру, все углы, был велик, вездесущ и необъятен, как сама жизнь. Поздно вечером, замотав всех до смерти и утомившись сам, он просил: "Мама, раздень меня!" - ложился в постель лицом к стене, свертывался клубочком и засыпал. Мать, склонившись над кроваткой, прикрывала его сереньким байковым одеяльцем и удивленно ахала, словно впервые видела своего сына. - Господи, ведь совсем кроха, комочек! Подходил отец, подходили старшие девочки и тоже разглядывали Михал Михалыча с удивлением. "Он еще совсем маленький!" - шептали они. - Он же совсем кроха! Совсем, совсем кроха! - говорила сестра.- Поразительно! -- А что вы хотите?! - говорил отец.- Ему еще только три года. Дайте срок... 1956 СВОБОДА Миша очень скоро понял, что означает: "Свобода - есть осознанная необходимость". - Значит, понял? - переспрашивает его мать. - Понял. - Делать зарядку по утрам для тебя так же необходимо, как посещать школу, учить уроки. Понимаешь? - Конечно, понимаю! - соглашается Миша. И упрямо твердит свое: - А если неинтересно? - Родной мой! - теряет терпение мать.- Но это же необходимость. И ты ее осознал. Ну, давай начнем! -- Необходимость есть, а свободы нет,- отвечает Миша.- Свобода - это когда интересно. Мать чуть не плачет от досады: - Голуб-чик мой!.. Но Миша не собирается уступать. Он повторяет: -- Свобода - это когда интересно! Мать задумывается и с любопытством смотрит на сына, словно впервые видит в нем живого человека. - Если так, давай придумаем что-нибудь, чтобы тебе интересно было,- предлагает она. - Давай! - Дома будем делать зарядку или пойдем в сад? - В сад, в сад. Маме лет сорок, она стройна, крепка, в сад вышла в легком пижамном костюме и в тапочках. Миша - в трусиках, без майки, босиком. В саду прохладно от росы. Птицы в кустах и на деревьях поют усердно, будто делают зарядку. Солнце едва-едва отделилось от горизонта и продирается сквозь лес - в небо, к простору. - Становись! - командует мать, утверждаясь ногами на песчаной тропинке. Миша становится рядом с нею. - Будем делать то же, что мы делали раньше,- говорит она.- Руки вверх! - Ну, вверх,- вяло поднимает руки Миша. - Говори: "Небо!" - Небо! - с удивлением повторяет Миша.- Вижу небо! - Руки вниз. Говори: "Земля!" - Земля! Земля! Земля! - Руки в стороны. Говори: "Море"! - Море! - не возражает Миша. - Поворот вправо - горы! - Горы! - уже кричит Миша и добавляет: - Ого! А что влево? - Поворот влево! - командует мать.- Поля! - Поля! - восхищается Миша.- Вот здорово! - А теперь давай снова. Все упражнения проделали во второй и в третий раз. На четвертый раз Миша разочарованно: -- Опять тоже? Мать растерялась: - Тогда придумывай сам. И Миша стал придумывать сам: - Птицы в небе! Самолеты! Опять птицы! - Трава зеленая! Цветы! - Лес вокруг! - кричал он. - Олени в горах! - Хлеб растет!.. На следующее утро Миша сам потянул маму в сад на зарядку. Он приволок с собой прыгалки, мяч и разные палки. - Хочешь,- предложил он,- мы сегодня поиграем в чехарду? Должно быть, Миша не ожидал, что мама согласится. А мама согласилась: -- Чехарда так чехарда. Та же зарядка! Миша искренне удивился и обрадовался этому. -- Ну вот видишь,- сказал он маме,- теперь и ты понимаешь, как хорошо, когда свобода. Теперь и тебе интересно. 16 февраля 1963 г. НЕ СОБАКА И НЕ КОРОВА Моя сестра, возвращаясь однажды поздней зимней ночью с посиделок с прясницей и с горящим пучком лучины в руках, встретилась посреди деревни с волком. Должно быть, очень голодный, он сидел, скалил зубы и не хотел уступать ей дорогу. - Ты что, Шарик, с ума сошел? - прикрикнула на него девушка.- Пошел вон! "Шарик" оскалил зубы еще больше и зарычал, глаза его нехорошо сверкнули. Сестра ткнула ему в морду горящей лучиной. - Ошалел, что ли? Нет у меня ничего для тебя. Волк отступил, прыгнул в сторону, в снег. Когда всполошенные родители сказали моей сестре, что это был волк, а не Шарик, она удивилась и не поверила: - Какой же это волк, когда он на собаку похож. Собака она собака и есть! Недавно в Подмосковье к нашей даче подошел лось. Он был так невозмутимо спокоен, с таким хладнокровием, даже равнодушием смотрел на меня, что подумалось: не ранен ли? не болен ли? Самая настоящая корова, домашнее животное! Я быстро собрал своих ребятишек, крикнул жене, и мы толпой, всей оравой двинулись к лосю, за забор, в мелкий осинничек. Дети радовались: наконец-то они налюбуются диким зверем. - Какой же он дикий? Какой зверь? - возмутился я.- Захватите с собой хлеба побольше да соли, сейчас мы его будем кормить. - Что ты, папочка? - А вот увидите! Мы осторожно, чтобы не испугать, подходили к лосю все ближе и ближе, а он повернул голову и смотрел на нас совершенно спокойно, без всякого интереса, даже как-то устало. Возможно, он думал, этот неприкосновенный владыка подмосковных рощ, стоит ли, дескать, связываться с этой назойливой мелкотой. Возможно, думал что-то другое. Только вид у него был до того домашний, коровий, до того ручной, что я совершенно осмелел, а вернее сказать, обнаглел,- особенно с точки зрения лося. - Тпруконь, тпруконь, тпруконь! - стал звать я его, как зовут в деревнях корову, и, протягивая вперед руку с густо посоленным хлебом, пошел к его влажной, к его мокрогубой коровьей морде. Иллюзия была слишком заманчивой. Hо когда я подошел к нему совсем близко, когда до него оставалось не больше десяти шагов и лось вдруг нервно переступил, я, должно быть, все-таки испугался его величественных размеров и особенно его огромной горбоносой чушки. А может быть, я побоялся, что лось, вдруг переступивший с ноги на ногу и на мгновение обернувшийся назад, убежит от меня? Во всяком случае, я остановился, замер. Затем решился и кинул хлеб ему под ноги. Этого не надо было делать. Я забылся. Передо мной, конечно, был зверь, а не корова. Зверь, не уступающий в силе медведю. Лось не побежал от меня, а бросился на меня. Он решил, что я на него нападаю, и сам пошел в атаку. Но бросился на меня он не быстро, без ярости, без воодушевления, лениво, только затем, должно быть, чтобы образумить наглеца и отвязаться от него. Я закричал. Еще сильнее и, вероятно, еще менее красиво закричали мои дети, моя жена, моя семья. И лось не тронул нас. Он повернулся и, широко раскидывая в сторону огромные голенастые задние ноги, не спеша, скрылся в осиннике. "Ну вас к богу, лучше не связываться!" - казалось, сказал его белый короткохвостый зад. - Какая же это корова, папочка! - испуганно упрекали меня дети. -- Да ведь очень уж похож на корову, совсем ручной! 30 января 1962 г. СТАРЫЙ ВАЛЕНОК - Ну как жизнь, старина? - ежевечерне спрашивал у своего приятеля седобородый нечесаный Лупп Егорович. Толстый ленивый кот, давно прозванный Старым Валенком, спросонья поворачивал голову, чуть приоткрывал глаза и нехотя мурлыкал что-то невнятное. Можно было подумать, что он говорил: "И как тебе не надоест из года в год спрашивать об одном и том же? Ну, живу по-прежнему! Вверх головой! Чего тебе еще? Человек!" Лупп Егорович и Старый Валенок много лет жили вместе, и каждый думал, что он старше другого. По этой простой причине, по старости, они были одиноки, и обоим казалось, будто и дружат они лишь потому, что больше дружить не с кем и остается одно - терпеть друг друга. Но в их отношениях, кроме семейной привязанности, было взаимное уважение, а временами даже любовь. Когда кот был молод и прост, он повсюду следовал за своим хозяином. Приохотился Лупп Егорович ходить перед праздником на рыбалку - и кот за ним. Поймает старик мелкую рыбешку: уклейку, пескарика или ершика,- выбросит на берег, а кот ее съест. - Хоть бы посолил! - потешался над Старым Валенком Лупп Егорович. Но коту нравилась рыба и несоленая, была бы она живая. Сидит старик с удочкой, не шевелится, а рядом у края воды рыбачит кот, сторожит всякую мелочь, проплывающую возле бережка. Подплывает рыбка совсем рядышком,- в прозрачной воде она кажется крупной,- цапнет ее кот лапой и удивляется, что в лапе ничего нет. А Лупп Егорович хохочет: - Это тебе не мыши! Приохотился хозяин в силки рябчиков ловить - и кот начал промышлять птичек в лесу и на огороде. Со временем приятели даже внешне стали походить друг на друга: Лупп Егорович, обзаведясь большой бородой и пышными бровями вроде двух кошачьих хвостов, все больше смахивал на лохматого кота, а пушистый Старый Валенок - на Луппа Егоровича. Но сами они не замечали этого и любезничали друг с другом редко. Старый Валенок с годами становился высокомерен, заносчив. Он презрительно смотрел со своей лежанки на возвращающегося поздней ночью волосатого Луппа и не трогался с места, даже когда тот начинал его гладить вдоль спины, только вытягивал хвост, чтобы рука старика прошлась и по хвосту. Мурлыкать от удовольствия, урчать, как положено всякому зверю кошачьей породы, Старый Валенок тоже не всегда находил нужным. А о том, чтобы сойти с лежанки, встретить приятеля у порога с задранным хвостом и потереться о его подшитые и заштопанные во многих местах катанки, они думать не хотел. Такого случая ни он сам, ни Лупп Егорович уже не помнили. И если кот все-таки мурлыкал, то Лупп Егорович говорил: - Мурлычешь, сукин кот, значит, жрать хочешь. Так просто, по доброте душевной, ты не замурлычешь. Если бы не Лупп Егорович, Старого Валенка вообще не было бы на свете. Но разве он это понимает? Покойная жена Луппа Егоровича, Настя, держала в доме кошку, не запрещала ей даже котиться, но всякий раз уничтожала весь приплод. Положила однажды она слепых котят в ямку, прикрыла их камнем, а камень лег неплотно, и котята начали пищать, кошка услышала, заметалась, сама подрыла землю под камнем и вытащила одного котенка живым. Старуха хотела его сразу утопить, но Лупп Егорович воспротивился. "Судьба! - сказал он.- Пущай живет!" И кот выжил. И стал Старым Валенком. Лупп Егорович не работал в колхозе, года вышли, но характер по-прежнему имел беспокойный, во все вмешивался, все и всех судил. В поведении Старого Валенка больше всего старика возмущала его молчаливая сонливость. "Как же ты можешь на все закрывать глаза, если ты живое существо?" - часто с удивлением и гневом допрашивал он кота. Сегодня Лупп Егорович пришел домой подвыпивший и был особенно словоохотлив. Он повесил на крюк рядом с рожковым умывальником полушубок, смахнул кое-какую мокреть с усов, затем пошел на кухню, повозился ухватом в пекарке, вытянул горшок с остатком щей, принес их на стол и крикнул: - Иди, старина, покормлю! Кот издал в ответ какие-то влажные булькающие звуки, посмотрел, что ему предлагают и стоит ли из-за этого покидать теплое место, и, осторожно приподнявшись и потянувшись, начал неторопливо спускаться с лежанки, с приступка на приступок. Движения его были замедленны, как и у Луппа Егоровича, должно быть, они все-таки подражали друг другу даже в этом. - Не голоден, значит? - с обидой сказал Лупп Егорович, выжидая, когда Старый Валенок спустится с печурки и подплывет к столу.- Не голоден, старый черт, или пенсию уже успел получить? Лежебок несчастный! Ох и ленив же ты, братец, за что только хлебом тебя кормят! Имечко тоже тебе подходящее дадено, заслуженное имечко: Валенок ты - Валенок и есть! Кот степенно подошел к столу, понюхал протянутую руку с куском хлеба, смоченным в жидких нежирных щах,- от руки пахнуло не щами, а табачищем,- и отказался есть. Он недовольно мяукнул. "Твое имя лучше, что ли?" - казалось, выговорил он. - Мое имя, братец, тоже не ахти какое, так в этом не я виноват. Поп на моего отца сердит был за вольномыслие и досаждал ему, чем мог. Народился сын, он и сыну - мне, стало быть,- еще в купели жизнь испортил на веки вечные. В школе и в деревне раньше мне проходу не давали, каждый перекрещивал, как хотел: "Лупа да Лупа..." А разве я это заслужил? Ты вот заслужил. Твое имя к тебе пристало. Мурлычешь, гад? - ласково заключил свои высказывания Лупп Егорович. "Мурлычу! - ответил Старый Валенок.- Чего тебе надо?.. А Луппу Егоровичу ничего не надо было, ему просто, хотелось поговорить, ему было хорошо. "Неужто и с котом своим по душам поговорить нельзя?" Уже лет пять, как Настя, старуха, умерла. Дочь вышла замуж, работает вместе с мужем на маслозаводе. "Вот бы тебе, Старому Валенку, где пристроиться надо!" Два сына поучились и уехали из деревни, в начальники ладят выбиться. "Все нынче в начальники лезут!" Об этом бы и хотелось поговорить Луппу Егоровичу, но - кот, что он знает?.. - Есть ли у тебя душа? - спрашивает кота Лупп Егорович.- Думаешь ли ты о жизни и как ее, нынешнюю, понимаешь? Старый Валенок молчит и, недовольный, возвращается на теплую лежанку, на свое обычное место. Там он поджимает мягкие лапы, укладывает вокруг себя пушистый хвост, словно обертывается широким шерстяным шарфом и, безучастный ко всему, закрывает зеленые усталые глаза. - Вот твой главный недостаток: равнодушный ты! Жизнь идет, а ты спишь да спишь,- продолжает выговаривать ему Лупп Егорович.- Нет у тебя души, только шерсть одна. И мышей ты лопаешь с шерстью. Чего глаза закрываешь? Если бы у тебя была душа, ты глаза не закрывал бы, когда с тобой о деле говорят. Ну выпил я, ну и что? Дочка без внимания не оставляет, ей спасибо: в люди выбилась, не зря учил, человеком стала. От нее всегда поддержка - и маслом и деньгами... Дела, понимаешь, в общем-то, идут, и народ живет, приспособился, а все-таки не надо закрывать глаза, а то движения не будет. Вот говорю я председателю: поставь меня на пасеку, не губи ее, самое это стариковское дело - пасека, выгодно будет. А он что? Не лезь, говорит, не в свое дело, тебе скоро пенсию дадим. Он, стало быть, проявляет инициативу, а мою, эту самую инициативу, куда? Опять же о дочке. Была бы жива старуха, легче было бы, а то мест в яслях не хватает, в детский сад очереди. Вот говорим девкам: учитесь, раскрепощайтесь! А детей кто нянчить будет? Понимаешь, о чем я говорю, или тебе, лежебоку, ни до чего дела нет? Кот лежал спокойно, ничего не требовал, ни о чем не спрашивал. В избе наступали сумерки, очертания Старого Валенка начали расплываться. Безразличие кота раздражало Луппа Егоровича, но он понимал, что обижаться на животину бесполезно. Опершись руками о лавку, он тяжело поднялся, прошел к суденке возле печи, ощупью отыскал ложку, кусок хлеба и, вернувшись к столу, похлебал щей. Свет бы зажечь, но к чему? Скоро спать, а пока даже не дремалось. Ночи теперь долгие, спать приходится много, зачем спешить? Охота разговаривать еще не оставила Луппа Егоровича. Он снова повернулся к коту и неожиданно рыкнул: - Дай закурить! Старый Валенок промолчал. - Вот видишь, какой ты: с тобой как с человеком, а ты что? Ну выпили мы с Прокопом маленько, посидели, посовещались, души свои разбередили. Поди, и поворчать старикам нельзя? Сколько уже раз колхоз наш то укрупняли, то разукрупняли - как душе не болеть? Пасеку похерили - пчелы, видишь ли, невыгодны, кур похерили - куры невыгодны, лошадей на колбасу - лошади невыгодны. Земля стала невыгодной, лес наступает на сенокосы, на пашни. Того гляди, и старики станут невыгодны. Что же это такое происходит? Опять же говорю председателю: все берега по реке ивняком затянуло, отдай их мужикам исполу, расчистят, пущай два года косят для своих коров, потом колхозу перейдет, выгодно. А он что? На мелкобуржуазию, говорит, воду льешь... Чего молчишь? - кричит на кота Лупп Егорович.- Ну я выпил маленько, так я дело свое знаю, у меня душа болит. А ты ради чего живешь на земле, за что ты отвечаешь? Где твоя норма? Выполняешь ты свою норму или нет? Лупп Егорович, у которого язык начинал все больше заплетаться, пришел вдруг в такое возбуждение, что сорвал катанок с ноги и бросил им в кота. Кот встрепенулся, но с лежанки не соскочил, только перешел на другое место. Он, должно быть, привык к подобным выходкам старика, спокойствие не изменило ему. Чуть приоткрылись круглые глаза, блеснул в сумерках зеленый огонек - и мирное течение жизни в доме восстановилось. - Ну что, братец, поразговаривали мы с тобой? - стал успокаиваться и старик.- Это хорошо, что ты молчать умеешь, а то нарубили бы мы дров сообща. Пожалуй, этак и пенсию не получим. Не могу проходить мимо, братец ты мой, совесть моя не позволяет. Иные под старость либо косеют, либо слепнут, а я под старость только больше видеть стал. Вот, скажем, обратно плата за труд. Добавочная оплата есть - по животноводству, по льну, по сену,- это все соблюдается. А сам трудодень опять ничего не стоит. Выгодно это людям или невыгодно? А деньги какие хитрые стали!.. Лупп Егорович зевнул. Бесполезность разговора с котом стала для него вдруг настолько очевидной, что он сразу устал и захотел спать. Но заключить разговор надо было так, чтобы на его стороне осталась победа. Он так и сделал: - Я же не о себе пекусь, понял? Вот сидишь и носом не ведешь. Старый ты Валенок! Брюхач! Спал Лупп Егорович нераздетым, только катанки снимал и ставил на печку. Один катанок он поставил рядом с котом, другого искать не стал: показалось, кот приоткрыл мудрые глаза и поглядел на него насмешливо,- дескать, сам разбрасываешь, сам и собирай. - Ну, ладно уж, ладно, поговорили! - сказал Лупп Егорович и погладил кота по голове. Тот не пошевелился. Обычно Лупп Егорович спал на печи, подостлав под бока ватник. Но на печь лезть трудно, сейчас для этого не было ни сил, ни охоты. Поэтому он взял от стола скамью, придвинул ее к другой скамье у стены, положил в изголовье тот же ватник с печки и лег на спину, закинув руки назад, кулаки под голову. Лохматые брови его сомкнулись у переносья, широкая борода закрыла всю грудь, вытянулась до кушака. Засыпая, Лупп Егорович бормотал про себя: - Как в людях ни хорошо, а дома лучше. Сколь подушка ни мягка, а свой кулак мягче... Старый Валенок беззлобно, даже доброжелательно поглядывал сверху, как укладывался его хозяин, а когда в избе раздался первый легкий храп, он словно преобразился: выгнул спину, легко и мягко соскочил с лежанки и юркнул в подполье на очередную охоту за мышами. Равнодушия его как не бывало: он пошел выполнять свою жизненную норму... Ночью луна осветила бревенчатые стены избы, разверстую русскую печь, пустую лежанку-подтопок, темный давно не скобленный стол, на нем горшок с остатком щей, скамьи, сдвинутые вместе, и спящего старика с широкой бородой на груди. При свете луны из подполья, как привидение, вышел пушистый сибирский кот, крадучись, приблизился к своему старому ворчливому другу, положил ему под бок драгоценный дар - полузадушенную мышь, самую крупную, самую жирную из всех, какие удалось ему промыслить за эту ночь. Затем легко и осторожно, чтобы не разбудить старика, поднялся ему на грудь и, уткнувшись в широкую нечесаную бороду, удовлетворенно замурлыкал. 1962