Александр Яшин. Вместе с Пришвиным Александр Яковлевич Яшин (Попов) (1913-1968) Источник: Александр Яшин, Избранные произведения в 2-х томах, том 2, Проза, Изд-во "Художественная литература", Москва, 1972, тираж 25000 экз., цена 72 коп. OCR и вычитка: Александр Белоусенко (belousenko@yahoo.com) Александр Яковлевич Яшин (Попов) (1913-1968) Источник: Александр Яшин, Избранные произведения в 2-х томах, том 2, Проза, Изд-во "Художественная литература", Москва, 1972, тираж 25000 экз., цена 72 коп. OCR и вычитка: Александр Белоусенко (belousenko@yahoo.com) ВМЕСТЕ С ПРИШВИНЫМ Paccкaзы Подарки Пришвина Вилы Пришвинский мостик Житейские бури Тюлевая занавеска Яблочная диета "Солнечная кладовая" Он дал имя человеку Последняя тропинка ПОДАРКИ ПРИШВИНА Дунинская дача - на крутом склоне горы, который, по всей видимости, был когда-то берегом реки. Спереди - деревня, садики, заливные луга, открытые солнцу дали, а сзади, на высокой гриве - густой темный лес. Заливные солнечные луга и темный ельник это как два мира, два континента. Ходим по сверкающему берегу реки - одни разговоры, ходим по лесу - и разговоры другие. Даже и погода в этих разных местах словно бы всегда разная. Может быть, это преувеличение, но сейчас мне кажется, что среди цветов и трав Михаил Михайлович ходил бодрее, больше улыбался и шутил чаще; во всем его облике и в его словах было больше света. - Все что нужно человеку, то и цветам нужно,- раздумчиво говорил Михаил Михайлович, когда мы ходили по лугам.- Особенно верно это применительно к цветам домашним, комнатным,- продолжал он свою мысль, когда мы возвращались на дачу. Питание давайте им разное - полезен чай, сок лимона... Я даже водкой их пою... И во всем прочем тоже. Если человек долго не умывается, он запаршивеет. Так и цветок. Без омовения он совсем зачахнуть может. Дождь не только поит, но и умывает. Цветы очень чистоплотны, очень! На Михаиле Михайловиче просторный полотняный костюм. Почему-то хотелось думать, что полотно это из нашего вологодского льна и выткано на нашей Красавинской фабрике близ Великого Устюга. Злата Константиновна сейчас вспоминает, что, может, всего-то раза два-три видела Михаила Михайловича в этом полотняном костюме, но после, в чем бы он ни появлялся, ей все представлялось, что неизменно на нем широкий, подбитый ветерком светло-серый пиджак и такие же серые брюки. Да и поныне она ни в чем ином не может себе представить Михаила Михайловича. Пришвину полотняный костюм шел, как шла длинная вельветовая рубаха к облику Льва Толстого. Палка у Михаила Михайловича - складной стульчик. Воткнет он палку в землю - ручка раскроется, и он сидит на этой ручке, как на стуле, отдыхает. Кажется, точно такая же палка была и у старого Льва Николаевича. И к тому же оба они были такие русские. С годами палка не всегда выручала Пришвина. Он не мог ходить с нами за реку по узкому шаткому мостику-лаве в дальние села, на заречные сенокосы. Но, возвращаясь, мы рассказывали ему о местах, где были, и оказывалось, что он все эти места знал, все помнил и понимал нас с полуслова. И получалось так, будто он был вместе с нами повсюду. - Там обрыв крутой и две колодинки через ручеек, у одной сучок застарелый смолевой,- подсказывал он и спрашивал: - Не сгнили ли колодинки? Или еще: - Крапива там справа. По-прежнему растет или нет? Вы не обожглись? - и смотрел на босые ноги Златы Константиновны. По тому, какие цветы мы приносили с собой, Михаил Михайлович узнавал, где мы были. - С того лужка никто без цветов не возвращается! - радовался он.- А если для цветов не время - несут сосновые ветки либо дудки. Богатые места, веселые... В хвойном лесу на высокой гриве Михаил Михайлович больше молчал. А может, это мне сейчас так кажется? Лесом ходили мы чаще по дорогам, а не по тропинкам. По тропинке идти - надо в затылок друг другу и то и дело кланяться, пролезать под деревьями, отгибать тяжело опустившиеся ветви - и света не увидишь. А по дороге можно двигаться всем троим рядом. Все-таки Михаил Михайлович в лесу был менее разговорчив, чем на реке, на открытых местах. Он внимательно провожал глазами каждую птицу, перелетавшую через дорогу, была ли то ворона, или сойка, или синичка: Казалось, он истосковался по ним. Однажды Злата Константиновна подарила Михаилу Михайловичу двух птиц. Случилось это так. Впереди нас на деревья уселись ворона и сорока. Сорока-непоседа перепрыгивала с ветки на ветку, а ворона как опустилась на сучок, так ни разу и не передвинулась на нем, только сучок от ее грузной посадки раскачался, и ворона показывалась то в тени, то на солнце да изредка для равновесия чуть взмахивала хвостом: вверх-вниз, вверх-вниз. Пока ворона раскачивалась на одном и том же суку из света в тень, из света в тень, сорока на своем дереве пять или шесть ветвей переменила. Злата Константиновна пригляделась к ним и сказала: - Михаил Михайлович, примите от меня в подарок этих птиц, они не простые. Пришвин поддержал игру, принял подарок и начал внимательно осматриваться вокруг. Когда мы уже выходили из леса к полю и за бугорком дороги показалась крыша амбара с двумя скрещенными над коньком жердочками, как с усиками, он обрадовался: - А я вам дарю этого жука! - и указал на выдвигавшуюся из-за холма крышу с усиками, в которой мы, приглядевшись, действительно признали сходство с каким-то большим сказочным жуком. Неумеренно ликовала Злата Константиновна, и довольно улыбался в усы Михаил Михайлович. Той порой ворона и сорока снялись с деревьев и улетели, а жук стал амбаром. Но подарки уже были сделаны друг другу, поэзия посетила нас. - А мне? - ревниво взмолился я.- Ну хоть что-нибудь, Михаил Михайлович! Пришвин подошел к толстой березе с поперечными черточками на коре, словно строчками стихов, разбитыми лесенкой, осмотрел ствол с одной, с другой стороны и сказал: - Тут записей разных немало. Поэзии на целую книжку хватит. Сколько разберете - все ваше. Потом выбрал на стволе место почище, огладил его ладошкой,- на землю полетела белая шелуха,- и добавил: -- Вот вам и обложка для книги стихов. Я вынул перочинный нож. - Маловато будет для книжки, но, ладно, попробую. - Уберите нож,- сказал Михаил Михайлович.- Сфотографируйте крупным планом и дайте художнику, все остальное сделает он. Я понял, но возразил: - Темно, ничего не выйдет. -- А вы утром приходите, солнце с дороги подсветит... 30 января 1961 г. ВИЛЫ Кто собирал грибы, знает: стоит найти хоть один приличный гриб, и уже нет сил оторвать глаз от земли. Идешь по перелеску, по опушке, по лужайке и ничего не видишь, кроме мха, да кочек, да опавших листьев, ничего дальше своего носа. Мало того, и листья-то частенько принимаешь за грибные шляпки. Азартные грибники так привыкают за лето ходить с опущенным взглядом, что и в зимнюю пору, оказавшись в лесу, уже не могут глаз поднять. А я знаю еще таких, что как тронутые ходят по асфальтовым шоссе и все чего-то ищут, что-то подбирают. Чаще всего это автомобилисты-любители, собирающие на трактах всевозможные гайки, болтики, все нужное и ненужное: авось в хозяйстве пригодится. Но есть люди, что смотрят в лесу те под ноги, а в небо. Деревня не может обойтись без вил. Раньше они были нужны каждому хозяину - на сенокосах, на гумне, на скотном дворе. Нужны не меньше и теперь. Какие бы хитроумные стогометатели мы ни изобрели, и даже если они будут работать безотказно, вилы всe равно необходимы и в колхозах. А вилы эти березовые, металлическими их не заменишь, и растут они в березовых рощах. И надо оглядеть сотни, тысячи березовых вершинок в небе, чтобы обнаружить одну трехрогую, а то и четырехрогую, из которой могут получиться настоящие добротные сенные вилы. И чтобы рога эти были не сучьями, а рогами, расходящимися в стороны на одной высоте, из одного основания, и чтобы они были приемлемой толщины, и чтобы черенок тоже был не слишком толст и достаточно длинен. И вот куда бы мужики ни шли, ни ехали, чем бы ни занимались, а в березовых лесах они задирали к небу головы, вытягивали шеи, прикрывали ладошкой глаза от света, и выпяченные острые мужицкие кадыки торчали, как твердые грибные наросты на березовых стволах. Не любил крестьянин покупать то, что сам в своем лесу добыть мог. Каждый старался сделать для себя и сани, и дугу, и оглобли для телеги, и вилы. Но не все были удачливы. Помню я одного мужика, Степу Оганенка. Был он беден, многодетен, гнедка имел старого, слабого, обладавшего разве что четвертью лошадиной силы, и коровенку одну, а вилами мог обеспечить несколько деревень. Степины вилы славились легкостью, прочностью, красотой. Имея всегда большой запас, он отдавал свои вилы по дешевке, поэтому многие предпочитали покупать их у Степы, а не искать в лесу. А Степа по привычке всю жизнь ходил с высоко поднятой головой и даже в деревне часто спотыкался о камни, об изгороди, наступал посреди улицы на поросят и коз. Над ним смеялись, но беззлобно, говорили, что он не от мира сего, рассказывали про него всякие побаски и небывальщины. Однажды он будто бы упал в колодец, и когда его вытаскивали, он, сидя на бадье, разглядел в небе, почти под облаками, вершину березы с отличными четырехрогими вилами, которые можно было обнаружить только из глубокой колодезной трубы. Несмотря на то что береза росла у соседа под окном, ничто уже не смогло ее спасти от топора Степы Оганенка. Рассказывали еще, что Степа все же уставился как-то и в землю. Было это на росстанях, на развилке трех проселочных дорог. Увидел он развилку и замер и долго стоял пораженный, сосредоточенный на чем-то своем. А когда глубинная работа мысли закончилась, он произнес: - Дык это ж вилы! Надо же!.. И двинулся дальше, опять вскинув голову к небу. - Запнешься, Степа! - кричали вдогонку взрослые и ребятишки, когда он шел по деревне, уставясь на облака, и открытый кадык его, казалось, готов был выскочить из дряблой загорелой кожи. - Что там, Степа? Как там в раю живут? - спрашивали его. - Ты землю-то хоть видал ли, Степа, какая она? Об этом мужике я не раз вспоминал, когда думал о Пришвине. Пристальность, с какой вглядывался он в окружающий нас мир, в даль полей и лугов и в лесное многоэтажье, поражала меня. Земляк мой Степа вряд ли видел в вершинах деревьев что-либо, кроме своих вил. При этом он топтал цветы. А Пришвин видел и небо, и землю, всю глубину леса с его многонаселенностью, и все луговое многотравье, каждое зернышко в колоске, и каждую тычинку в соцветии, и никогда ни к чему живому не был равнодушен. Многие десятилетия он как одержимый бродил по земле-матушке от зари до зари то с ружьем, то с записной книжкой - то вскинув голову к небу, то не отрывая глаз от земли. Он дружил с природой не заискивая, без низкопоклонства, дружил на равных началах, и природа ничего от него не прятала. Рассказал я Пришвину на прогулке о своем Степе, о том, как он всю свою жизнь в небо смотрел. Михаил Михайлович остановился, вгляделся в меня, задумался, при этом губы его в глубине усов и бороды сделали какое-то чмокающее движение, и заметил: -- Ни земли, ни неба не видел ваш Степа Оганенок. Жалко мне его. 31 января 1961 г. ПРИШВИНСКИЙ МОСТИК На крышу дома отдыха нередко садилась ворона. Конечно, ворону от вороны отличить трудно, но когда я понаблюдал, то определял, что летает все одна и та же птица. Потом я обнаружил, что она лазит в кирпичную трубу. По-видимому, труба была вытяжная, вентиляционная, а если и печная, так летом все равно печи не топят. Утром мы с Михаилом Михайловичем сидели на садовой скамейке, я ждал, когда прилетит ворона, чтобы показать ему, какие чудеса творятся на нашей крыше. Ворона прилетела и, оглядываясь и неторопливо переступая с места на место, осторожно приблизилась к трубе, затем сразу взлетела на нее и резко юркнула вниз. - Видали? - торжествуя, спросил я, словно все это было делом моих рук. Пришвин не удивился - как сидел, чуть согнувшись и опираясь обеими руками на самодельную палку, так и остался сидеть, только заметил как бы между прочим: - У нее там гнездо и три свежих яйца. - И вы не ошибаетесь? - Я предполагаю. Время! - А что, если мне слазить, заглянуть? - Загляните, если вас это интересует. Когда я забрался на крышу, Пришвина на скамейке уже не было. В трубе оказалось воронье гнездо, и в нем три яйца. Одно я взял сыну для коллекции. Мне казалось, что Михаил Михайлович осудит меня за этот разбой, но он равнодушно сказал: - Ничего. Ворона добавит. Утром мы с женой принесли из лесу в носовом платке несколько ранних грибов (сморчки - фигурные шоколадки). Зашли в комнату Михаила Михайловича, разложили их перед ним на рабочем столе: смотрите! Он надел очки, взял один гриб, повертел его, понюхал, взял другой, понюхал - и сказал: - Да, снежком пахнут! В следующий раз загляните вон туда, за речку, там на склоне получше наберете,- и показал рукой за окно, куда надо идти следующий раз. Показал и отвернулся от грибов,- казалось, больше они его не интересовали. Но это нам так казалось, что не интересовали. Потом Пришвин почмокал губами и встал из-за стола: - Пойдемте завтракать! - А что с грибами будем делать? - спросила Злата. Михаил Михайлович опять неторопливо почмокал губами, словно хотел что-то сказать, но слов подходящих еще не находилось, и потому только равнодушно повторил: - Пойдемте завтракать! "Откуда у него это равнодушие? - думал я.- От усталости или оттого, что любопытство, с которым я отношусь ко всему живому в окрестностях дома отдыха, для него лишь детские забавы? От этих мелочей он давно уже ушел - так, что ли? И я в его глазах только начинающий натуралист, школьник, впервые заглядывающий в птичьи гнезда, а он как бы доктор естествознания? Я юнга, а он маршал? Так, что ли?.." Свежие грибы на кухне поджарили к обеду, и мы поделились закуской с Пришвиными. Михаил Михайлович был доволен несказанно, обстоятельно и подолгу разглядывал каждый кусочек, поддетый на вилку, вдыхал его аромат. - Да! - говорил он.- Да-а!.. "А, проняло! - думал я.- Проняло! Но когда же он пойдет с нами вместе, как бывало раньше: за речку, в лес, в поля? Когда же хоть заговорит об этом?" Мы снова и снова бегали за Вертушинку, по мягкой пахоте, по свежей зелени, по молодому брусничнику, в район пионерских лагерей, к Москве-реке, к Рузе-реке. А возвратившись, рассказывали, что где нашли, что видели, что слышали. И каждый раз несли что-нибудь из лесу. Нельзя же побывать в лесу и ничего не принести с собой. Кто-то несет из лесу вязанку дров, кто-то веники березовые, кто грибы, кто ягоды. Мы приносили либо веточку сосновую, либо горсть цветов, либо прутики черничника или вереска. Хорошо также взять прямо с земли кукушкин лен и пересадить его к себе под окно. Просто шишек разных набрать и то уже интересно. А если совсем ничего не найдешь и вернешься с пустыми руками, то хорошее настроение обязательно принесешь с собой. Мы возвращались из лесу всегда с хорошим настроением. Почему же Пришвин так безучастно относится ко всем нашим походам? Уж не завидует ли он? А Михаил Михайлович тоже уходил, куда-то почти ежедневно. Но куда и далеко ли? Нашли мы как-то в поле, на пустыре, под можжевельником, маленькое теплое гнездышко с четырьмя пестрыми яичками. И птичку видели, и голос ее слышали, а что это за птичка, определить не смогли. Торопимся к Пришвину, несем ему пару яичек. Уж он-то скажет сразу, чье гнездо мы нашли. Пришвина ни в доме, ни поблизости от него не оказалось. Спрашиваем всех знакомых: - Не знаете ли, где Михаил Михайлович? - В лес ушел. - Как в лес, куда? - Вот туда, за речку Родинку. Спешим к речке - а это совсем рядышком - и видим: на берегу бушующей весенним половодьем Родинки стоит Пришвин, с палкой в руке, стоит, голову опустил, не шевелится. Спуск к речке крутой, скользкий, переход через нее есть, да ненадежный: мостик не мостик, два-три горбыля с поручнем, не каждый решится перебираться на другой берег через глубокий овраг. Должно быть, и Пришвин не решился. Подбегая сзади по узенькой тропиночке, я кричу первые попавшиеся слова: - Михайлo Михайлович! Вот вы где, оказывается! Обернулся Пришвин на голос, и мы увидели в его глазах тоску, самую настоящую тоску, не пришвинскую. Это были глаза прикованного Прометея. Лес рядом, а не войдешь в него. Рядом - а не переберешься. Лазать по колодинкам да по жердочкам - возраст не позволяет, силы не те. И - тоска в глазах. - Да, да...- заговорил Михаил Михайлович тихо и не сразу, будто возвращаясь мыслями откуда-то из далека-далека.- Я сюда часто хожу. Вот стою, слушаю. Велика ли речушка, а тоже рекой хочет стать. Переход неверный. Мостик был старый, должно быть, подмыло его, снесло. - Пробовали перейти? - Пробовал? Да, конечно, пробовал... И он опять тоскливо посмотрел на противоположный берег, откуда начинался густой хвойный лес, а в лесу таились всякие чудеса, конечно же, неизведанные, потому что каждая новая весна для человека - это новое чудо. Весной любого из нас тянет вдаль, а о Пришвине и говорить нечего. Когда-то Михаил Михайлович в это время обитал уже в своем домике на колесах. И вдруг мутная речушка сносит старый подгнивший мостик и преграждает ему путь к чудесам. Пришвин! А через речушку не может. Какое уж тут равнодушие... Конечно же, в глазах его мы увидели тогда тоску смертную. Неужели мы могли ошибиться? Мостик через Родинку построили новый, высокий, с прочными перилами, со ступенчатым спуском к нему с обеих сторон. Теперь через овраг нетрудно было переходить. И стал этот мостик привычным местом прогулок для Пришвина. Он приезжал в дом отдыха в разное время года, чуть ли не ежегодно, и любил подолгу стоять на берегах Родинки. Спустится, бывало, на мостик, перегнется через перила, смотрит в глубину рва, прислушивается к журчанию воды, к пению птиц, иногда что-то записывает в блокнотик. Издали можно было принять его за одержимого рыбака, который следит с мостика за неподвижным поплавком. А это - Пришвин! И стали мы этот мостик называть Пришвинским. Сначала только мы с женой, потом и другие - разные наши знакомые и товарищи, из тех, что бывали здесь вместе с Пришвиным и тоже не раз видали Михаила Михайловича перекинувшимся через деревянные перила, тихого и сосредоточенного. Дали мы его имя мостику, не сговариваясь друг с другом, а потом сговорились вкоренять название это в обиход, объяснять всем людям, почему мостик через речку Родинку должен называться Пришвинским. Больше того, мы захотели, чтобы на мостике, на одном из столбиков его, справа или слева, была приколочена дощечка с надписью "Пришвинский мостик". Вот тогда-то вопрос о названии и пошел по инстанциям, сначала снизу вверх, и стали его согласовывать да увязывать, рассматривать да обмозговывать, как великую государственную проблему. Это согласовывание да увязывание не завершено и доныне, а когда оно будет завершено, то вопрос должен пойти уже сверху вниз и дойти наконец до кабинета директора дома отдыха. Когда дойдет - никому не известно. Может, и не дойдет. Сохранится ли до того времени мостик - тоже неизвестно: все-таки он деревянный, а не каменный и не железобетонный какой-нибудь. Пришвина уже давно нет в живых, а вопрос о мостике все еще ходит где-то по инстанциям. А все читающие Пришвина, все любящие его животворные книги и благодарные ему, ничего не согласовывая и не увязывая между собой, а просто повинуясь велениям своих сердец, давно уже зовут деревянный мостик над речкой Родинкой Пришвинским мостиком. Пусть так оно и будет навеки. 1 февраля 1961 г. ЖИТЕЙСКИЕ БУРИ Был я близок с одним очень видным, ныне уже покойным писателем. Старик стоял вроде бы в стороне от "житейских бурь" и мелкой борьбы писательских самолюбий, ему принадлежало будущее - он это знал, и все-таки много лет мечтал, как прочие смертные, о государственной премии. Втихую мечтал. Поначалу это казалось странным. Но если задуматься, подойти ко всему по-человечески - ничего в этом странного не было. Старик жил не в безвоздушном пространстве, он любил свою страну, почему же было не мечтать и ему о тех знаках внимания, которые оказывались другим от имени народа. Почему одни получают высокие юбилейные награды, другие, не менее достойные, не получают ничего, либо получают не то, чего они заслуживают в ряду других? Я решил "хлопотать" за старого писателя перед Фадеевым. Возможно, это выглядело наивным. Александр Александрович тоже удивился поначалу: - Неужели он этого хочет? - засмеялся он. - Читатели этого хотят. Вы должны этого хотеть. Я этого хочу. - Вы разбираетесь хоть немного в литературной политике? - А вы читали его последнюю повесть? - Читал. Фадеев читал бесконечно много. О каком бы новом произведении с ним ни заговорили, оказывалось, что он его уже читал, чаще всего - в рукописи. - Это же очень светлое, солнечное произведение! - Согласен. - И - там люди, большая любовь к людям. - Согласен. -- Так в чем же дело? От этого будет только выигрыш. Фадеев опять засмеялся. На этот раз, кажется, уже надо мной. - Вот будет президиум - выступите. А я не всемогущий. Я выступал на президиуме. Ничего из этого не получилось. Почему не получилось - до сих пор не могу понять. И до сих пор считаю ошибкой, что не осуществилась маленькая затаенная мечта большого русского художника. Должно быть, я действительно уже и тогда ничего не понимал в литературной политике. А порой мне кажется, что сам Фадеев теперь отнесся бы ко всему совершенно по-иному. [1961} ТЮЛЕВАЯ ЗАНАВЕСКА Что поделаешь, я не знал Пришвина молодым. Ни разу не ездили мы с ним на охоту, не коротали ночи у костра, не путешествовали вместе по белозерским лесам. Обо всем этом мы могли только разговаривать. А я все мечтал, что это еще будет, что все еще впереди. Однажды Михаил Михайлович показал мне свое трехствольное ружье - бокфлинт: два ствола дробовых двадцатого калибра, один нарезной для пули. Показывал и хвалился его удивительной легкостью. - Для меня,- говорил он,- охота давно уже приобрела чисто спортивный интерес. Я не промысловик, не добытчик, поэтому не люблю, да, пожалуй, и не любил никогда стрелять из двенадцатикалиберной пушки, когда дичь осыпаешь сразу целой пригоршней дроби. То ли дело ударить влет из двадцатого калибра и свалить летящую птицу прямо к ногам. Прицел в этом случае должен быть точным, верным, а это высокое искусство. Да и тяжело уже таскать большое ружье. Слушал я его рассказы, смотрел на бокфлинт и верил, убежден был, что мы обязательно побродим еще с ним по полям-лесам, что не поздно еще... Но верил ли в это Михаил Михайлович - не знаю. Человеку не всегда удается заставить поверить другого в то, во что он верит сам. В июле месяце 1952 года я вернулся в Дунино со строительства Волго-Донского канала. Пришвин пригласил нас к себе на дачу. Обстановка на даче Пришвиных была в то время скромная, слишком скромная, комнаты производили впечатление почти нежилых; грешный человек - я иногда подумывал: не от скупости ли это? Сидим в столовой. Кажется, пообедали. Кажется, был пущен в ход графинчик-уточка из-под ликера. И опять то же: нальют тебе рюмочку с наперсток, меньше глотка, выпей и жди - предложат еще или нет? Да не хватает у них, что ли, на водку? И вдруг овладело мною страстное желание уговорить во что бы то ни стало Михаила Михайловича поехать, и по возможности немедленно, вместе со мной в Сталинград, в волгодонские степи, к людям, сооружающим канал и Цимлянское море, к шагающим экскаваторам, к великанам бульдозерам и скреперам, к мощным земснарядам. Желание до того сильное, и таким все мне представилось простым, осуществимым, реальным, что я, наверно, был даже красноречив. Я гарантировал все удобства: немедленно мягкий вагон, в Сталинграде, в Калаче и по всему каналу легковые автомашины, где нужно - катера, номера в гостиницах, необходимое питание - все, все. Я предлагал себя целиком в распоряжение Михаила Михайловича. И руководила мною не только любовь к писателю-кудеснику, мне представилось, что, вытащив его на "великую стройку коммунизма", я сделаю большое дело для советской литературы,- а ради этого можно ли перед чем-либо останавливаться? Я говорил, что для Пришвина это будет прямой литературный путь из "края непуганых птиц" - и с Беломорско-Балтийского канала на Волго-Дон и дальше, до Черного моря, путь из первой пятилетки в четвертую, в пятую и без пересадки в коммунизм. Я все учел и все принял во внимание, кроме разницы в возрасте между нами. Порой мне казалось, что я уже добился своего, что Пришвин уже загорелся, уже согласился, Валерия Дмитриевна уже собирает необходимые вещи в дорогу... А Михаил Михайлович вдруг сказал, что он смотрит на меня так, как если бы я был в освещенной комнате, а он на улице, и между нами легкая тюлевая занавеска: мне его не видно, а ему меня видно всего; легкий прозрачный тюль - это время, это его, пришвинский, возраст и жизненный опыт. Однажды мы ехали на машине из Дунина к Москве: я, Михаил Михайлович и Злата Константиновна. В последние годы Пришвин имел "москвича", предпочитая его всем прочим маркам, и водил его сам. Только я не могу представить, чтобы он всегда, всю жизнь водил автомобиль так, как этого последнего "москвича", а у него бывали в руках разные машины. Что-то такое произошло, из-за чего водитель потерял контакт со своей машиной, не доверял ей, не чувствовал ее. Дело доходило порой до курьезных вещей. Перед каждым подъемом и спуском Михаил Михайлович терялся и спрашивал: -- Переключать скорость? Или: - На какую скорость ставить? Кончилась эта растерянность тем, что Пришвин вообще перестал переключать скорости и ездил только на первой, в крайнем случае на второй, никогда на третьей. А от Дунина до Москвы - около пятидесяти километров. Пришвинский "москвич" был в совершенно запущенном состоянии, хотя хозяин любил его и никому не доверял, доверил один раз только Злате Константиновне. При езде по улицам Москвы Михаил Михайлович, должно быть, частенько ошибался и нарушал правила движения. Когда его задерживал милиционер, он предъявлял удостоверение, затем хитро обращал внимание на свой год рождения и говорил миролюбиво: - Сынок, как же мне не нарушать? Доживете до моих лет, и вы нарушать будете. На московских регулировщиков, как рассказывал сам Михаил Михайлович, это действовало безотказно. С ними у него был полный контакт, не то что с машиной. Итак, мы ехали из Дунина к Москве - на этот раз на моем "москвиче". Сразу за дунинским полем, в лесу, где часто приходилось пробираться в объезд грязи почти без дороги, по корням и кочкам, мой "москвич" сел диффером на пень. Ну, конечно, не сам он сел, я его посадил. Вышли мы из машины, осмотрелись. Ноги погружаются в мягкий мох, кругом и сверху еловая хвоя, неба не видно. Помощи ждать неоткуда. А мы куда-то спешили. Михаил Михайлович, опустившись на колени, сам заглянул под задний мост и, видимо, прикинув свои силы, поднялся и попробовал один сдвинуть "москвич" с места. Конечно, ничего из этого не вышло. Злата Константиновна перепугалась за него и потребовала, чтобы Михаил Михайлович к машине даже не приближался. Если бы не это, он, вероятно, и сам бы не пытался больше поднимать машину, но волнение жены моей его раззадорило. Он снова почувствовал себя чуть ли не богатырем. Он поверил в свои силы, поверил, что для него все доступно. И оттащить его от "москвича" теперь было уже невозможно. Прибегать к помощи домкрата мне не хотелось, это отняло бы слишком много времени, да не помню уже - был ли домкрат-то с собой. Только я сделал все, чтобы "москвич" слез с пенька сам. Сел я за руль. "Отойдите!" - говорю, дал газ, и машина рванулась вперед. Но Пришвин все-таки успел подбежать к ней сзади и, по-видимому, изо всех сил рванул буфер кверху. Получилось впечатление, что он таки поднял "москвич". Мы не стали разуверять его. Мы поверили, что Михаил Михайлович один поднял машину и стащил ее с пенька. Поверил и он сам. И до чего же ему было хорошо оттого, что он поверил в это. Такая вера делает человека неодолимым, удлиняет его жизнь. Верить в свои силы стоит! А все-таки мы с ним и на охоту не сходили, и на Волго-Донской канал не съездили. 3 февраля 1961 г. ЯБЛОЧНАЯ ДИЕТА Яблоки я увидел и отведал впервые в жизни, когда мне было уже лет шестнадцать - семнадцать. До той поры перепадали и то не ежегодно, как и всем моим сверстникам-односельчанам, лишь дикие кислые и мелкие, как грецкие орехи, плоды с единственной яблони, раскинувшейся на нашей деревенской улице, в палисаднике Сеньки Каренка. Дерево это было широченное и высоченное и действительно больше походило на дерево грецкого ореха, чем на яблоню. Мощной кроной своей оно закрывало весь фасад старинного пятистенка с резным коньком на крыше, а куполообразной вершиной, казалось, достигало облаков. Мы нарочно проезжали под ним верхом на лошади либо сидя на возу сена или соломы, чтобы успеть на ходу сорвать несколько веточек с плодами. На огромном дереве этом яблоки вырастали не крупнее грецкого ореха, даже мельче и висели не по одному, а по два, по три и даже по четыре вместе. А вкус их был таков, что меня до сих пор передергивает всего от затылка до пят, стоит лишь вспомнить и представить себе, как я раскусывал и разжевывал эту деревянистую кислятину. Кажется, даже черви не трогали этих даров северного лета. Тем больше мечтал я о яблоках настоящих, культурных, южных. И когда впервые испробовал их - тем вкуснее, тем сказочнее показались они мне. Редким, божественным, царским лакомством остаются они в моих глазах и по настоящее время. И вдруг Михаил Михайлович Пришвин, царь зверей и птиц, бог русских лесов, заявляет, что ненавидит - ненавидит! - яблоки. Мы пришли к Пришвиным на квартиру в зимний день. Уже в коридоре обдало нас, как теплом, запахом яблок. В столовой нас стали угощать яблоками. На столе стояла широкая тарелка яблок - свежих, сочных, каждое величиной с хороший кулак, кажется, они только что были принесены из сада, у многих еще не отвалились черенки с листиками, капельки воды на кожуре блестели, как утренняя роса. А какого же были они цвета, эти яблоки? Нет, только не кисло-зеленого. Была в них янтарная желтизна осени, была розоватость и краснота, глубина и прозрачность. Любое из этих яблок могло бы сойти за то самое, наливное, из старых сказок, которое подавалось только на серебряном блюдечке. Из-за любого могла бы впасть в долгий волшебный сон царевна-красавица со всем своим многонаселенным царством. Любое может ввести в грех или стать причиной раздора. А он их ненавидит. Как можно ненавидеть такие яблоки?.. Оказывается, можно. У Михаила Михайловича раз или даже два раза в неделю по строжайшему предписанию врачей были дни, когда он имел право есть только яблоки, и ничего больше. А он - русский человек, и покушать любил плотно, основательно. Что для него это яблочное меню? Как для журавля каша, размазанная лисой на плоской тарелке. И вот ради Михаила Михайловича в эти разгрузочные дни все в доме ели только яблоки. Случайных гостей и знакомых, забредших на огонек, угощали тоже яблоками, только яблоками. Яблочный запах стоит даже в кабинете Пришвина. На щеках Михаила Михайловича яркий стариковский румянец с красными прожилками тоже заставляет думать о яблоках, об их окраске. Михаил Михайлович предлагает гостям отведать яблок и сам смущенно чмокает губами - ему неудобно, он извиняется, но что ж делать, приходится мириться с медициной и с обстоятельствами. - Конечно, Валерия Дмитриевна на кухне перехватила чего-нибудь,- сообщает он с проницательностью заговорщика,- но то, что женщинам позволительно, для нас с вами не положено. - А я люблю яблоки! - говорю я.- Очень люблю. Михайло Михайлович взглянул на меня сначала сбоку, потом еще более внимательно поверх очков, ну, думаю, сейчас что-то скажет особенное,- и сказал очень простое: - Я тоже любил, пока они не стали для меня обязательными. В ту пору я любил спорить, праведность моя не давала мне покоя. - А положение об осознанной необходимости? - сказал я.- Все обязательное перестает быть тягостным, если воспринимается как осознанная необходимость. Пришвин спорить уже не любил. Особенно с безусыми праведниками. Он просто смотрел из-под очков и, видимо; обдумывал своего собеседника. Но на этот раз он ответил мне: - Есть люди, любящие природу, перелески, луга, любящие жить в лесу. Но если такому человеку сказать, что он должен жить в лесу,- он сочтет это за высылку, и приятная жизнь в лесу станет для него наказанием. - Да, но... -- Кушайте яблоки. Старость - ведь тоже осознанная необходимость. Но когда вы состаритесь, вы поймете, что не со всякой необходимостью человек мирится охотно и легко. Кушайте яблоки, пожалуйста! 14 марта 1961 г. "СОЛНЕЧНАЯ КЛАДОВАЯ" Приходилось ли вам навещать винные подвалы - эти пещерные галереи бесконечной длины с причудливыми разветвлениями в глубине скал? Мастер-винодел водит вас по сказочным лабиринтам, и открывается глазам чудо за чудом. Так художник в своей мастерской открывает полотно за полотном, раму за рамой. В винных подвалах вдоль влажных каменных стен, по обе стороны от прохода, ровными рядами лежат поленницы бутылок. В них бродит сгущенная солнечная энергия. Еще внушительнее выглядят сотни и сотни бочек, расположенных в строгом порядке. В одном туннеле - "емкости" по пять сотен литров, в другом - по тысяче литров, в третьем - бочки-великаны таких размеров, что их даже бочками назвать неудобно, это скорее дубовые цистерны, резервуары на четыре с половиной тысячи литров каждый. В одних виноградный урожай одного года, в других - другого. Один купаж... Другой купаж... Вина сортируются не только по сортам, но и по возрасту, и главным образом по возрасту. Есть драгоценные многолетние вина, бутылки столетнего возраста, а есть многовековые... Винные поленницы называются коллекциями, библиотеками. Библиотеками!.. Хранятся они, как древнейшие пергаментные рукописи в ереванском Матенадаране, с соблюдением строжайшего постоянства влажности и температуры. Я бывал в массандровских подвалах завода шампанских вин "Новый свет" на южном берегу Крыма и в криковских близ Кишинева. Нескончаемые ряды бочек разных размеров. Государственные винные библиотеки!.. Мне вспоминаются эти винные подвалы и все, какие я только видел на своем веку, в квартире Михаила Михайловича Пришвина на шестом этаже дома в Лаврушинском переулке. В коридоре, в комнатах стоят шкафы, просторные, как погреба, и в каждом шкафу рукописи - ряды папок тонких и толстых. А есть и несгораемые сейфы. Что вмещают они в себе? Какая сила, какая энергия заключена в этой солнечной библиотеке? Папки расположены по годам, по десятилетиям. В них целая жизнь, и не одного Михаила Пришвина, а нескольких поколений людей, жизнь лесов и полей, зверей и птиц, вечная смена времен года - весны света, весны воды, весны тепла... На мелких разрозненных листочках из карманных блокнотов бисерным почерком то карандашом, то самопиской занесены мысли, наблюдения, сюжеты, образы. Делалось это в далеких путешествиях, на охоте, на рыбалке, часто на ходу, а то сидя на какой-нибудь колодинке, на пеньке. Бисером - слово к слову, росинка к росинке, птица к птице, травинка к травинке... Листочки из блокнотов собраны в пачки, пронумерованы и связаны бечевкой либо скреплены резинками. Многое уже прочитано, перепечатано, подшито. Вот она где, пришвинская солнечная кладовая! Вот где хранятся его неисчерпаемые дневниковые богатства на каждый день за много десятков лет: Купаж 1930 года... Купаж 1940 года... Купаж 1950 года... Сгущенная энергия добра и красоты. Пришвинская государственная библиотека! Пришвинская кладовая солнца! Главный хранитель пришвинских подвалов - Валерия Дмитриевна неторопливо раскрывает шкаф за шкафом, словно ведет вас по широкой галерее, и папки на полках, будто бочки на подставках, одна к одной, десяток к десятку. Много лет нужно, чтобы разлить все это вино по бутылкам и доставить его людям. Не одно человеческое поколение еще будет благодарно припадать к этой драгоценной живой воде, утолять ею свою духовную жажду, вспоминая добром великого жизнелюбца. ...Не так давно в Вологде вышла новая книжка Пришвина "Незабудки", составленная из его дневниковых записей. Я знаю, из каких подвалов она взята. 1962 ОН ДАЛ ИМЯ ЧЕЛОВЕКУ Первого марта 1951 года Михаил Михайлович Пришвин подарил нам книгу "Моя страна" с надписью: "Злате Константиновне и Александру Яшиным от счастливого обладателя пика на Кавказе, озера и мыса на Курильских островах". В 1950 году Географиздат выпустил четыре повести М. М. Пришвина под названием "Моя страна". В предисловии этой книги сообщалось, что Географическое общество присудило ему медаль и что он является старейшим действительным членом Географического общества. А в 1951 году Географическое общество назвало его именем пик на Кавказе, озеро и мыс на Курильских островах. Каждая книга Пришвина была не меньшим пиком, чем тот, который ему подарили, но, кажется, ничем больше не гордился он в эти дни так, как гордился, что его имя носят гора, мыс и озеро. Я расскажу, как Михаил Михайлович дал имя человеку. В 1953 году у меня родился сын, и мы долго не могли подобрать для него подходящего имени. Он был седьмым, и казалось, что все возможные и приемлемые имена уже использованы. Прошел месяц, пошел второй, а наш сын все еще был "не окрещен". Из загса прислали предупреждение, что за промедление регистрации новорожденного человека мы будем подвергнуты строгому административному воздействию - штрафу. В который раз мы прибегали к всевозможным уловкам. Тянули жребий: писали на бумажках до десяти приличных имен, добавляли к ним одну пустую, и дочка Наталья вытягивала из шапки почему-то обязательно бумажку без имени. Загадывали: кто первый утром придет, именем того и назовем своего сына,- приходила обязательно женщина. Обращались даже к святцам - не помогло. Нелегкое это дело - дать имя человеку! Ведь на всю жизнь. А вдруг оно к нему "не пристанет" или, как говорится, будет "не к лицу". Неподготовленность наша объяснялась еще тем, что до последней минуты мы ждали дочь - так все врачи предсказывали, и имя было приготовлено для дочери. С таким же трудом подбирается иногда название для готовой книги или даже для небольшого стихотворения. Все есть - нет только названия. Правда, со стихами проще: можно поставить три звездочки - и все тут, и сдавай в печать. Но в загс с тремя звездочками не придешь. Я решил позвонить Пришвину. - Михаил Михайлович, сын родился. - Знаю, мы уже поздравляли вас. - Имени подобрать не можем. - Да? Подумать надо. - Нам уже штрафом грозят,- думали, да в сроки не уложились. - Подумать надо! - Михаил Михайлович явно тянул, думал.- Есть два хороших имени,- наконец ска