Владимир Войнович. Между жанрами
----------------------------------------------------------------------------
© Copyright Владимир Войнович
WWW: http://www.voinovich.ru/
Малое собрание сочинений в 5 томах. Т. 4.
М., Фабула, Рапид, СИА-Банк, 1995
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------
Роман
(Трагедия)
Посвящается
Левину фон Вульфену
Недавно я написал трагический роман из жизни эмигрантов. Роман
называется... Впрочем, я не помню, как он называется, я загляну в рукопись
и название впишу позже.
Хотя я писал этот роман примерно два с половиной года, не могу
сказать, чтобы я очень уж напрягался. Работа шла, в общем легко. Стоило мне
написать одну строку, как в моем воображении всплывала сразу другая, а за
другой - третья. Никаких трудностей в описании природы или состояния героев
я не испытывал, да и сюжет развивался как бы сам по себе.
Сюжет, между прочим, простейший. Русский писатель-эмигрант
обнаруживает, что жена ему изменяет с его ближайшим другом художником. Он
устраивает скандал, ей ничего не остается, как уйти к художнику. Как только
она ушла, он понимает, что не может жить без нее ни секунды. Он ей звонит,
и она немедленно возвращается, потому что не может жить без него. Но когда
она возвращается к нему, она понимает, что не может жить без художника.
Положение осложняется тем, что писатель и художник не могут жить друг без
друга.
Все трое проклинают друг друга, попрекают и объясняются в любви. Они
пытаются разрешить проблему по-разному. То писатель выгоняет ее из дому, то
художник. Иногда она уходит сама от одного к другому. Иногда уходит от
обоих. Иногда писатель, бросив их обоих, куда-то уезжает, но не выдержав,
возвращается. Другой раз уезжает художник. Потом они решают жить втроем и
страдают от ревности и ненависти. Потом решают, что они вообще все должны
разойтись. Дело кончается тем, что они собираются в мастерской художника
все трое в строгих вечерних туалетах. Они ставят пластинку с концертом
Шуберта и при свечах пьют шампанское. Шампанское, конечно, отравлено.
В двух словах такой вот роман. Я поставил точку месяц назад и тут же
отнес рукопись издателю.
Вчера издатель пригласил меня к себе.
Мы сидели в мягких кожаных креслах у него в кабинете, увешанном
портретами его лучших авторов (мой портрет, разумеется, среди них), нас
разделял только журнальный столик, на котором заглавием вниз лежала
какая-то книга.
Прежде, чем начать разговор, издатель предложил мне что-нибудь выпить:
кофе, коньяк, виски, пиво. Я попросил кофе. Он выглянул за дверь и
распорядился. Секретарша внесла кофе и удалилась.
Помешивая кофе, издатель посмотрел на меня внимательно и сказал:
- Слушайте, Владимир, вы написали потрясающий роман!
- Да, - сказал я смиренно, - я тоже так думаю.
- Когда я его перечитывал, я плакал.
- Я тоже, - сказал я.
- А последняя сцена, когда они при свечах и слушая Шуберта пьют
отравленное шампанское, грандиозна. В мировой литературе ничего подобного
не было.
- Да, сказал я, - мне тоже так показалось.
- Но, Владимир, послушайте меня внимательно. Дело в том, что этот
роман мы уже напечатали два с половиной года назад.
- Вы его напечатали до того, как я его написал? - удивился я.
- Нет, нет. До такой изощренности наша техника еще не дошла. Два с
половиной года назад вы написали этот роман, а мы его напечатали. Он шел с
очень большим успехом, на него была отличная пресса, вы получили за него
премию и при получении ее выступили с замечательной речью.
- Этого не может быть, - возразил я. - Неужели вы думаете, что я уже
даже не помню, что написал?
- Я ничего не думаю, - сказал он со вздохом. - Но вот вам ваша
рукопись, и вот вам ваш роман в напечатанном виде. - Он перевернул лежавшую
на столе книгу и протянул мне.
Мне стало нехорошо. Я увидел, что напечатанный роман, так же, как и
рукопись, называются... Сейчас я не могу вспомнить, как он называется, но
потом посмотрю и скажу. Расстроившись, я положил в портфель книгу и
рукопись и ушел домой, забыв попрощаться с издателем. Дома я положил перед
собой книгу и рукопись и стал сравнивать. Когда я читал это, я плакал.
Интересно, что я не просто написал слово в слово тот же самый роман,
под тем же названием и с тем же количеством глав и слов, но даже знаки
препинания везде стояли одни и те же. Это тем более удивительно, что знаки
препинания я обычно ставлю где попало.
Всю ночь я проплакал. Я плакал над постигшим меня ужасным несчастьем.
Я думал, что же это случилось? Ведь я еще не так стар, чтобы быть
пораженным столь глубоким маразмом. Два с половиной года изо дня в день, не
разгибаясь, я писал этот роман страстно и вдохновенно. Я выкурил тысячи
сигарет и выпил цистерну кофе. У меня все так хорошо получалось, я то
смеялся над своей выдумкой, то обливался слезами, то хлопал себя по колену,
восклицая; "Ай, да Пушкин, ай, да сукин сын!"
И что же?
К утру я решил, что, как только встану, немедленно пойду к доктору.
Конечно, маразм зашел далеко, но все же есть от него какие-то средства,
антисклеротин какой-то или как это там называется. Уже светало, когда я все
же заснул.
Проснувшись, я свой визит к доктору решил отложить. Я подумал, ладно,
я потратил два с половиной года впустую, ну и черт с ним. Жалко, конечно,
но я не буду тратить время на визиты к докторам, а сразу же примусь за
новый роман. Тем более, что у меня есть потрясающая идея, которую я
вынашивал уже два с половиной года. Сюжет простейший. Русский
писатель-эмигрант обнаруживает, что жена ему изменяет с его ближайшим
другом художником. Он устраивает ей скандал, она уходит, происходят еще
разные коллизии (я еще не все придумал), и дело кончается тем, что все трое
собираются в мастерской художника, ставят пластинку Шуберта и при свечах
пьют отравленное шампанское.
Собственно говоря, у меня уже все продумано, и года через два - два с
половиной я, пожалуй, этот роман закончу.
Успех
Роман в объявлениях
Даю уроки русского языка.
Даю уроки русского языка.
Даю уроки русского языка и рисования.
Даю уроки русского языка и рисования, переписываю на машинке.
Даю уроки рус. яз. переп, на маш. ухаживаю за домашними животными.
Даю ур. рус. яз. пер. на маш. ухаж. за дом. жив. стираю, готовлю,
подметаю полы, поливаю цветы.
Даю ур. рус. яз. переписываю, ухаживаю, подметаю, поливаю, стираю.
Ищу знакомства с интеллигентной состоятельной дамой не старше 35 лет.
Серьезные намерения. Фото обязательно.
Даю ур. рус. яз. переп. подмет, полив. Ищу знак, с сост. дамой средних
лет. Серьез. нам.
Д. ур. рус. яз. пер. ух. под. пол. Ищу знак. сост. дамой возраст
неогран, оч. серьез. нам.
Беру уроки русского языка, ищу стройную, спортивную, интеллигентную
даму до 30 лет для ухода за престарелой. Рекомендации и фото обязательны.
Этюд
Я проснулся среди ночи в неизвестном часу и долго всматривался во
что-то смутное, белевшее передо мной, пытаясь определить, где я и кто я.
Чье-то шумное дыхание волнами наплывало слева, чье-то тихое отзывалось
справа, я лежал, стараясь не шевелиться, смотрел на то, что белело передо
мной, это был, видимо, потолок, да, похоже, что потолок, белый, с косо
размазанными по нему тенями оконных рам.
Я скосил глаза влево: свет уличных фонарей сочился сквозь открытое
наполовину окно, слабый ветер шевелил сдвинутые к краям занавески, шум
прибоя накатывал волнами (значит, там, за окном, было море), я перевел
взгляд направо и увидел, что рядом со мной лежит, посапывая во мне,
какое-то существо с обнаженным плечом, какая-то женщина, может быть, даже
моя жена, но, не помня, кто я, я не мог вспомнить, и кто она, как ее зовут,
сколько ей лет, когда мы поженились и есть ли у нас с нею дети.
- Что же это такое? - подумал я без тревоги. - Откуда я взялся здесь,
как оказались вокруг меня этот потолок, это море и эта женщина, что было до
этого и было ли что-нибудь?
Может быть, я только что родился, может, очнулся после наркоза, после
реанимации, может, до этого я попал в катастрофу, у меня отняли руки-ноги и
обрубок, называемый "Я", не имея памяти, ощущает только то, что сиюминутно
воспринимают глаза и уши.
Я пошевелил одной рукой, затем другой. Руки были тяжелые, но важно,
что они были. Были и ноги. Я видел, слышал, двигал конечностями, значит, со
мной все в порядке, я цел и невредим, единственное, чего мне сейчас не
хватало - это сознания, кто я и где я.
Я закрыл глаза и попытался сосредоточиться.
В сознании что-то забрезжило...
...По дождливому морю мы плыли на каком-то кораблике, пили водку из
Граненых стаканов, ловили рыбу на "самодур", то есть голыми крючками без
всякой приманки, пили, жарили на берегу барана, купались, пили, шел дождь и
какая-то женщина возбужденно меня вопрошала: "Владимир, почему вы не
уезжаете?"
Сейчас, лежа с закрытыми глазами, я вспомнил ее слова и удивился, если
можно назвать удивлением то вялое чувство, которое во мне возникло. Почему
она задала мне этот странный вопрос? Разве я не уехал мальчиком из
Петербурга, разве не ютился в берлинской мансарде, страдая от холода,
голода, безвестности и унижений, пробавляясь шахматными сеансами, уроками
игры в теннис, и не я ли ловил бабочек в штате Вайоминг? Куда же мне ехать
еще?
Бабочки, теннис, шахматы, были связаны одной ниточкой, стоило потянуть
за один конец, как я сразу все вспомнил и сразу себя осознал: я старый
человек, у меня все болит, я кое-что сделал в жизни, но зачем, скажите,
зачем я написал Лолиту?
Эта мысль явилась ко мне неожиданно. Она меня озадачила, она меня
растревожила; кажется, я никогда не жалел, что написал Лолиту, и даже
считал ее своей лучшей книгой, но сейчас мне стало ужасно не по себе, я
понял, что это не лучшая, это плохая книга, худшая не только из моих, но и
из всех когда-либо написанных книг. Мне стало больно, и я заплакал.
Каждый, кто когда-нибудь о чем-нибудь думал, знает, что мы не всегда,
я бы даже сказал, очень редко думаем словами. Мы думаем образами,
ощущениями, представлениями, которые затем более или менее беспомощно
пытаемся выразить словами. Мыслить и выражать свои мысли - далеко не одно и
то же. Я, думаю, многие гении остались человечеству не известны только
потому, что не сумели выразить свои мысли ясно, то есть столь примитивно,
чтобы они стали доступны другим.
Я лежал неподвижно и плакал беззвучно, слезы из-под полуприкрытых век
текли по щекам, к подбородку, но не дойдя до него, скатывались на шею. Я
плакал и думал, что написал Лолиту, чтобы потрафить читателю, его больному
и извращенному вкусу, потому что мне надоело бедствовать, мне захотелось
известности и денег, которые за нее платят, и независимости, которую на них
покупают.
Для многих Лолита оказалась полной неожиданностью, критики,
застигнутые врасплох, сначала не отзывались, не зная, как реагировать,
потом накинулись все сразу, одни превозносили, другие ругали, я с радостью
воспринимал и то и другое: хорошо, когда хвалят, неплохо, когда ругают,
хуже, когда молчат.
Кто-то из критиков назвал меня хулиганом, я был доволен, потому что
литература, если хотите знать, есть вид хулиганства. Хулиган на улице
привлекает к себе внимание тем, что шокирует общественное мнение и мораль,
то же делает в книге писатель, который хочет привлечь внимание к себе или к
тому, что он хочет сказать.
С помощью Лолиты мне удалось прорвать блокаду непризнания или, точнее,
полупризнания, признания в среде знатоков и эстетов, которые, когда вам их
представляют, делают умильные лица и говорят: "О!"
Да, в мире знатоков и эстетов меня знали, знали прекрасно, для
знатоков было даже престижно быть лично со мною знакомыми, в моей малой
известности для всякого знатока был даже свой шарм, знаток потому и слывет
знатоком, что знает известное не всем, а лишь узкому кругу ценителей, так
сказать литературной элите.
Лолита принесла мне известность, деньги, и знатоки были разочарованы.
Я нужен был им полунищим, в их представлении истинный художник и должен
быть полунищим, если не нищим вовсе, по их романтическим представлениям он
должен петь, как птичка, не заботясь о хлебе насущном, он должен им
доставлять удовольствие, пользуясь их малой благотворительностью и
ничтожными их подачками, сопровождаемыми благодушным хлопаньем по плечу:
"Ладно, когда-нибудь разбогатеешь, отдашь" (надеясь, что никогда не
разбогатеешь, никогда не отдашь и всегда будешь жить в ощущении своего
неоплатного долга).
Потрясенные моим вероломством, знатоки поносили Лолиту в своих
элитарных кругах, находя в ней много непристойности и мало художества, они
сами не отдавали себе отчета, что на самом деле недовольны не
непристойностями и не малой художественностью, а тем, что я как бы Изменил
их особому клану, как бы не оправдал надежд, и теперь им для того, чтобы
по-прежнему слыть знатоками, надо искать мне замену, а это не так-то
просто.
Я перестал плакать, открыл глаза. В комнате стало светлее, перекрестья
теней от окна сползли с потолка на дальнюю стену. Стали видны отдельные
предметы: спинка стула с повешенным на него полотенцем, и кусок зеркала,
отражавшего угол стоявшего дальше шкафа.
В комнату проникали все новые звуки: торопливый стук каблуков,
шуршанье метлы по асфальту, отдаленный гул самолета.
Вдруг в соседней комнате что-то зашипело, как шипит на сковородке
яичница, потом сквозь шипенье пробился звон колоколов на башне... Биг-Бен?
Нет, Биг-Бен, это, кажется в Лондоне, а здесь... Где здесь? Что здесь?
Лион? Дижон? Монте-Карло? Женева?..
...Раздражающе громко грянула музыка, которую лет пятнадцать исполняли
без слов, подбирали новые, не подобрали, скроили что-то из старых.
И сразу сознание прояснилось, все стало на свои места: я не в Лионе и
не в Дижоне, никогда я не играл в теннис, не ловил бабочек в штате
Вайоминг. И Лолиту писал не я. Я не так уж и стар и лежу рядом со своею
женой в сочинской гостинице у Черного моря. Срок нашего пребывания здесь
кончается, скоро мы вернемся в Москву, я засяду за стол сочинять что-нибудь
длинное или короткое и кроме всего прочего запишу этот бред, возникший у
меня от того, что я пил водку, как в молодости, гранеными стаканами и был
уже сильно пьян, когда какая-то женщина (Алла? Неля? Леля?) возбужденно
меня вопрошала; "Владимир, почему вы не уезжаете? Неужели вы думаете здесь
что-нибудь изменить?" И я, помнится, наклонился к ней и, с трудом ворочая
языком, обещал, что как только выйдем на берег, я обязательно что-нибудь
или все изменю.
Сочи, 1979 -
Штокдорф, 1981
Стихи на полях прозы
Был вечер, падал мокрый снег,
И воротник намок.
Сутулил плечи человек
и папиросы жег.
Он мне рассказывал о том,
что в жизни не везет.
Мог что угодно взять трудом,
а это не возьмет.
Он долго думал - все равно
не знает, отчего
искусство любит, а оно
не жалует его.
Давно он сам себе сказал:
зачем себе ты врешь?
Пора понять, что Бог не дал
таланта ни на грош.
Пора, пора напрасный труд
забыть, как страшный сон...
Но, просыпаясь поутру,
спешит к тетради он.
И снова мертвые слова -
ни сердцу, ни уму...
За что такая вот судьба,
зачем и почему?
"Ну мне сюда".
В руке рука.
Сказал вполусерьез:
"Давай пожму ее, пока
не задираешь нос".
И, чиркнув спичкой,
человек за поворотом сник.
Я шел один, и мокрый снег
летел за воротник.
Все то, что было молодым,
Стареет. Может статься,
Умру почтенным и седым
И поглупевшим старцем.
Меня на кладбище снесут
И - все равно не слышу -
Немало слов произнесут
И до небес превознесут,
И в классики запишут,
И назовут за томом том,
Что написал для вас я...
Что ж, слава - дым, но дело в том,
Что к нам она всегда потом...
Но почему всегда потом
И никогда авансом?
Когда умру я в нужный срок,
Жалеть меня не смейте.
Я, может, сделал все, что мог,
За много лет до смерти.
Но если завтра попаду
Под колесо машины,
А то и вовсе упаду
Без видимой причины, -
То неужели в день такой
Не пожалеют люди,
Что ненаписанное мной
Написано не будет?
Голову уткнув в мою шинель,
авиационного солдата,
девушка из города Кинель
золотцем звала меня когда-то.
Ветер хороводился в трубе,
а она шептала и шептала...
Я и впрямь казался сам себе
слитком благородного металла.
Молодость - не вечное добро.
Время стрелки движет неустанно.
Я уже наверно, серебро,
скоро стану вовсе оловянным.
Но, увидев где-то у плетня
девушку, обнявшую солдата,
я припомню, то, что и меня
называли золотцем когда-то.
В сельском клубе начинались танцы.
Требовал у входа сторож-дед
корешки бухгалтерских квитанций
с карандашной надписью "билет".
Не остыв от бешеной кадрили,
танцевали, утирая пот,
офицеры нашей эскадрильи
с девушками местными фокстрот.
В клубе поднимались клубы пыли,
оседая на сырой стене...
Иногда солдаты приходили
и стояли молча в стороне.
На плечах погоны цвета неба...
Но на приглашения солдат
отвечали девушки: "Нэ трэба.
Бачь, який охочий до дивчат".
Был закон взаимных отношений
в клубе до предела прям и прост:
относились девушки с презреньем
к небесам, которые без звезд.
Ночь, пройдя по всем окрестным селам,
припадала к потному окну.
Видевшая виды радиола выла,
как собака на луну.
После танцев лампочки гасились...
Девичьих ладоней не пожав,
рядовые молча торопились
на поверку, словно на пожар.
Шли с несостоявшихся свиданий,
зная, что воздастся им сполна,
что применит к ним за опозданье
уставные нормы старшина.
Над селом притихшим ночь стояла...
Ничего не зная про устав,
целовали девушки устало
у плетней женатый комсостав.
Мысль о том, что борьба есть закон.
Человеком усвоена рано.
И в баранину с древних времен
Человек превращает барана.
Но издревле баран, как баран,
Размышлял примитивно и глупо:
"Люди могут забыть ресторан,
Обойтись без овчинных тулупов.
Есть в баране душа, есть и плоть,
Светят всем одинаково звезды.
Может быть, и барана Господь
Для чего-то для высшего создал".
И не знают они, чудаки,
Что, увы, плодоядному люду
Очень нравятся и шашлыки,
И другие скоромные блюда.
Что баранина, если сварить,
Хороша и к жаркому и к супу...
И зачем без тулупов ходить,
Если можно ходить и в тулупах?
Человек очень занят. Ему
Дела нету до чьей-то планиды.
И, пожалуй, совсем ни к чему
Разбираться в бараньих обидах.
Он, охотник до умных затей,
Жил, скучал и, возможно, от скуки
Человек на планете своей
Напридумывал разные штуки...
Мчат машины, растут города,
Зажигаются мощные топки...
Скоро жизнь будет впрямь хоть куда.
Нажимай только нужные кнопки.
Только что человек ни найдет, -
Все ему приедается быстро.
И уже в межпланетный полет
Человека влечет любопытство.
Он, презрев и опасность и смерть,
Долетит до Луны и Урана...
Только жаль, никому не суметь
Из баранины сделать барана.
Домой как-то после получки
Я брел в состояньи хмельном.
Коровы мечтая о случке
Вздыхали во мраке ночном.
А если в дороге случались
Собаки, и я различал:
Они меж собою случались, -
Я палкою их разлучал.
На крышах рыдали коты,
И птахи на ветках свистели,
И парень деваху в кусты
Затаскивал с низменной целью.
Был вечер на звезды нанизан,
Я шел в состоянии пьяном,
За чьим-то окном телевизор
Вещал о свершении планов.
О жатве, о нефтедобыче,
О шелесте славных знамен...
Такими вестями обычно
Бываю и я вдохновлен.
Но тут героической теме
Решив изменить по пути,
Я думал: кого бы на время
Для низменной цели найти?
С надеждой такой неуместной,
С бескрылой такою мечтой
Шагал я по местности местной,
Подвыпивший и молодой.
Мятежный член художника Да Винчи 16
летал над потрясенною Европой,
то к звездам поднимался горделиво,
то опускался ниже облаков.
Случилось это вроде в понедельник,
или во вторник, или даже в среду,
короче, был обычный будний день.
Обычный день, привычная работа,
на рынках шла небойкая торговля
и в магазинах что-то продавалось,
толпились покупатели у касс.
Ученики за партами сидели,
водители сидели за штурвалом,
в мартенах сталь варили сталевары
и повара в котлах варили суп.
По всем дорогам ехали кареты,
возы с поклажей и автомобили,
шли железнодорожные составы
и по морям спешили корабли.
Цвели цветы, росли хлеба и дыни,
и овощи и фрукты поспевали,
и с криком гомосапиенс рождался -
другой со стоном тихим отходил.
Обычный день, но вдруг воскликнул кто-то:
"Летит!". И стал указывать на небо,
ему никто сначала не поверил,
но после все увидели: летит!
Повысыпали люди на балконы,
на площади, на улицы, и вскоре
остановилось всякое движенье
и наступила дикая жара.
Все головы свои позадирали,
к глазам несли бинокли и лорнеты,
и объективы кино-фотокамер
нацелились тотчас же на предмет.
Все астрономы и домохозяйки,
купцы, шоферы, праздные зеваки
в пустое небо пялили глаза.
Два мужика в траттории открытой
провозглашали тосты за Да Винчи,
за член его и об заклад побились,
мол, упадет он иль не упадет.
Торговки рыбой громко хохотали,
а девушки притупливали глазки,
но все ж порою взглядывали в небо
и прыскали стыдливо в кулачок.
Монахини испуганно крестились
и предрекали светопреставленье,
и говорили: это не к добру.
Когда обыкновенная комета
появится на небе, это плохо,
а это не комета... Это, это...
кошмар и ужас, Господи, прости.
И педагоги были в затрудненье,
как детям объяснить явленье это,
родители и вовсе растерялись,
вдруг дети разберутся, что к чему.
А дети впрямь все мигом раскусили.
Был мальчик там по имени Джованни,
а может быть, Джузеппе, я не помню,
а помню только, что, взглянув на небо,
у мамы он испуганно спросил:
"Ой, мама, это что еще такое?
Что за предмет такой продолговатый
над головами нашими летит?"
Конечно, мама несколько смутилась,
попробовала даже отшутиться,
потом нашлась: мол, это дирижабль.
Но мальчик был неглупый очень мальчик"
он в тот предмет попристальней вгляделся!
"Да что ты мама, это же пиписька,
ты посмотри, пиписька, - он сказал.
- Такую же у дяди Леонардо
я видел в бане прошлую субботу,
точь-в-точь такую, правду говорю".
Прохожий посмотрел на мальчугана,
и дал ему конфету и мамаше:
"Какой ваш мальчик умница", - сказал,
А член летал над сушей и морями,
пересекал различные границы
и, наконец, приблизился к границе,
которая обычно на замке.
Его тотчас заметили радары,
была внизу объявлена тревога,
и прозвучали нужные команды,
и поднялось дежурное звено.
Майор Герой Советского Союза
повел звено вперед по восходящей
на встречу с неопознанным предметом,
навстречу неизвестности самой.
Звено неслось, оно сближалось с целью,
и посылало радиосигналы:
"Снижайтесь плавно и гасите скорость,
и идентифицируйте себя!"
Но цель на то никак не отвечала,
лишь наслаждалась волей и полетом,
то к звездам поднималась горделиво,
то опускалась ниже облаков.
Тогда Герой Советского Союза
на эту цель ужасно рассердился,
отдал приказ готовиться к атаке,
отдал приказ атаку начинать.
Четыре перехватчика летели,
а в них четыре летчика сидели,
четыре пальца точно по команде
решительно нажали кнопки "ПУСК".
Четыре замечательных ракеты
четыре цели точно поразили,
четыре перехватчика при этом
буквально разломились на куски.
Три летчика немедленно погибли
и лишь Герой Советского Союза
живым покинул сбитый самолет.
Майор на парашюте опускался,
а рядом член Да Винчи опускался,
кружил вокруг, жужжал и строил рожи
(коли о члене можно так сказать).
Майор Герой Советского Союза
был вне себя и дико матерился
и даже плакал от бессильной злобы,
но что он мог поделать? Ничего.
А враг над ним глумился откровенно,
парил, кружил, снижался, поднимался
и вдруг пропал неведомо куда.
С тех пор его, насколько мне известно,
никто нигде ни разу не встречал.
Идут года, прошли девятилетья,
майор в отставку вышел генералом
и генералом был положен в гроб.
Давно уж нет и тех торговок рыбой,
и девушек смешливых, и монашек,
а мальчик тот Джованни иль Джузеппе,
представьте, жив еще и полон сил.
Он стал вполне солидным человеком,
благополучным, с неплохим доходом,
весьма примерным мужем и отцом.
Он трубку курит, он гуляет с тростью,
он думает о печени и почках,
о пользе равномерного питанья
и о вреде безмерного питья.
Пустым мечтаньям он не предается
и в небо глаз не пялит понапрасну,
его теперь ничем не удивишь.
Года идут и славная легенда о чуде,
как-то явленном народу,
с годами затухает постепенно,
стирается из памяти людской.
Но все же есть, есть люди, для которых
легенда эта вовсе не легенда,
есть чудаки, романтики, безумцы,
которые, рассудку вопреки,
упрямо верят, что наступит время,
могучий член художника Да Винчи
вернется к нам, подымется к зениту,
разгонит облака, развеет мрак.
Все озарится сказочным сияньем,
вся наша жизнь тогда преобразится,
она в чудесный превратится праздник
и никогда не кончится при том.
Дружеская пародия
на Беллу Ахмадулину,
посвященная ей же
Воспоминаний полая вода на 16
Сошла и ломкий берег полустерла...
Нальем в стаканы виски безо льда,
Ополоснем сухую полость горла.
И обожжем полуоткрытый рот
И помянем, мой друг и собутыльник,
Давнишний год, метро Аэропорт,
Шестой этаж и белый холодильник,
Который так заманчиво журчал
И, как Сезам, порою открывался,
И открывал нам то, что заключал
В холодных недрах своего пространства.
Пусть будет он во все века воспет
За то, что в повседневности враждебной
Он был для нас как верный терапевт
С простым запасом жидкости целебной.
Была его сильна над нами власть,
Была его к нам бесконечна милость...
К нему, к нему душа твоя влеклась,
Да и моя к нему же волочилась.
А на дворе стоял тогда застой,
А на дворе стоял топтун ущербный,
А мы с тобой садилися за стол -
И холодильник открывался щедрый.
Жизнь повсюду меня мотала,
Был бродяга я, бич, бездельник...
И всего мне всегда хватало,
Но всегда не хватало денег.
Уж казалось, ну что мне нужно
В череде вечеров и утр...
Ну, немного тепла снаружи
И немного калорий внутрь.
Ну, черняшки краюшку с корюшкой,
С луком репчатым или репою
Да бутылку на пару с корешом -
Я же большего и не требую.
Но, увы, так всегда бывает,
Что чего-то всегда не хватает
Из того, что за деньги дают.
То того, чем себя укрывают
То того, чем нутро заливают,
То того, чем закусывают.
Облокотясь о пьедестал
Какого-то поэта,
Я вынул пачку и достал
Из пачки сигарету.
И закурил,
И думал так
Бессвязно и бесстрастно:
От сигарет бывает рак
Туберкулез и астма.
Гастрит, артрит, инсульт, инфаркт
И прочие болезни.
Курить нам вредно - это факт,
А не курить полезно.
И думал я еще о том,
Что, взгляд во тьму вонзая,
Стоит поэт, а я о нем
Ну ничего не знаю.
Не знаю, как он был да жил
Пред тем, как стать колоссом,
Чем честь такую заслужил
Что пил? курил? кололся?
Ну что ж, достукался и вот
Здесь стынет истуканом.
Не курит, шприц не достает
И не гремит стаканом.
А я себя по мере сил
Гублю напропалую.....
Я сигарету загасил
И закурил другую.
Живущий только временно живет,
А не живущий не живет не временно.
Освободясь от жизненного бремени,
Он вечности частица и оплот.
Он там, где есть нежизни торжество:
Ни тьмы, ни света, ни зимы, ни лета...
Хорошего там нету ничего,
Но ничего плохого тоже нету.
Там нет дурных вестей, утрат, растрат,
Тюрьмы, сумы и чириев на коже,
Там дрожь не бьет и зубы не болят,
Не жмут ботинки и тоска не гложет.
Там смерть и страх неведом никому -
Ни храбрым людям, ни трусливым людям.
Пусть даже мир окончится, - ему,
Тому, кто там, конца уже не будет.
Ваш предок тем особо дорожил,
Такую мысль в себе лелеял гордо,
Что с Пушкиным в одну эпоху жил
И с Гоголем в одни и те же годы.
Что ж, за приливом следует отлив,
Не всякий век талантами расцвечен,
А наш и вовсе сир и сиротлив,
гордиться некем, незачем и нечем.
Но жребий исправим, поскольку он
На время жизни выпал, а помрете, -
И с гениями сразу всех времен
В течение нежизни совпадете.
Когда вы там пребудете, но тут
Случится все хорошее, и даже
Враги все ваши старые умрут
И новые отправятся туда же.
Так не спешите, свой всему черед,
Вся ваша жизнь - лишь миг на перевале...
Вот минет он, и вечность развернет
Свой бесконечный свиток перед вами.
Last-modified: Mon, 12 Sep 2005 04:39:26 GMT