Оцените этот текст:


   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. с болг. - Л.Лихачева.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 27 September 2000
   -----------------------------------------------------------------------







   И тогда Несси впервые увидел себя среди ледяных вод  океана,  настолько
синих и плотных, каким не бывает и небо в самые  студеные  зимние  дни,  в
самые ясные утра. Все словно бы дрожало  как  в  ознобе,  вода  искрилась,
будто наэлектризованная, и над всей этой  промерзшей  маленькой  вселенной
разносился нежный, еле слышный звон - это тихонько сталкивались леденеющие
верхушки волн.
   Он вошел в этот мир внезапно и неожиданно, словно  бы  шагнул  сюда  из
другого существования. Но не испытывал ни  малейшего  удивления.  Спокойно
всматривался в бесконечную синюю пустыню - самое живое из того, что до сих
пор видели его глаза. Белоснежные птицы рассекали холодную голубизну неба.
Совсем один лежал  он,  лениво  раскинувшись  на  громадной  белой,  белее
птичьих крыл, ледяной глыбе - тогда еще он не знал, что имя ей -  айсберг.
Лежал и смотрел на солнце,  да,  прямо  на  солнце,  как  ни  ослепительно
сверкало оно, маленькое и  круглое,  в  этой  пустоте.  Лежал,  охваченный
ощущением, что тут он родился, тут и сольется когда-нибудь с вечностью. Ни
в ком и ни в чем он не нуждался. Ему вполне хватало этого пустынного мира,
синего и белого. И птиц. Разум, его разум, самое невероятное из всего, чем
он обладал, отдыхал лениво и спокойно, не слышно было даже  еле  уловимого
шума, производимого великолепным, точным, прекрасно смазанным  механизмом,
который днем и ночью жужжал в жесткой коробке его черепа.
   И  тут  появились  киты.  Три.  Самец  плыл  чуть   впереди,   могучий,
величественный, с блестящей кожей,  казавшейся  почти  черной  в  бурлящей
воде. За ним, чуть поодаль, следовали самки, каждое их  движение  выражало
уверенность и покорность. Но все трое плыли очень мощно,  ныряли  в  тугую
эластичную воду, которая через какое-то время с силой  выталкивала  их  на
поверхность. Сначала в мягком солнечном  свете  появлялись  головы,  тонны
воды на какое-то мгновение застывали на плоских лбах и тут же обрушивались
на спины - уже не вода, а целые водопады хрусталя. И все это бесшумно, да,
абсолютно бесшумно, хотя они и плыли с такой  силой.  Только  нежный  звон
по-прежнему звучал у него в ушах, нет, даже не в ушах, а где-то внутри,  в
самой глубине.
   Да, киты не делали больше ничего, только плыли. Все так же мощно ныряли
и выныривали  из  воды,  скатывавшейся  с  их  блестящих  спин.  Ныряли  и
выныривали, только и всего. Но Несси смотрел на них, не в  силах  оторвать
взгляда, с огромным напряжением, с ощущением чего-то небывалого, рокового.
И даже не пытался понять, что все это значит, откуда пришло, зачем. Просто
лежал и смотрел.
   И вдруг он вновь оказался в реальном мире, в своей собственной  детской
кроватке, которая давно уже стала ему короткой и тесной. Было раннее утро,
в открытые окна лилась  прохлада.  На  улице  громыхали  колеса  трамваев,
скрипели рессоры автобусов. Этот знакомый, почти  не  воспринимавшийся  им
шум плыл над городом, заглушая все  остальные  звуки.  Несси  вздрогнул  и
огляделся: все вещи стояли  на  своих  местах  -  привычная,  спокойная  и
будничная картина.
   Несси увидел китов, когда ему было всего три года.  Что  это,  сон  или
просто какое-то нелепое видение - он не знал. Слово  "видение"  было  ему,
разумеется, известно, но Несси был убежден, что за ним  кроется  очередная
человеческая глупость или абсурдная выдумка. Значит, сон?..  Но  ведь  ему
никогда ничего не снилось. Несси, конечно, тоже спал,  как  и  все  прочие
люди, но совсем иначе. Просто закрывал глаза  и  проваливался  в  небытие.
Время? Никакого времени. Просыпаясь,  он  испытывал  чувство,  что  прошло
всего несколько мгновений.
   На эту тему Несси не раз беседовал с  наблюдавшими  за  ним  врачами  и
психологами. От них он  узнал,  что  сновидения  -  это  нечто  путаное  и
нереальное, алогичное по самой своей сути,  деформированное  как  образ  и
чаще всего неприятное как переживание. Сновидения, сказали ему, есть некое
смешение пережитых или по крайней мере реально существующих в бодрствующем
человеческом сознании ощущений Объяснили, что в основе любого, даже самого
невероятного сна заложена какая-то истина (или, может быть,  представление
о ней), причудливо перепутанная с явлениями  действительной  жизни.  Несси
был просто счастлив, что не  видит  снов:  они  казались  ему  слишком  уж
человеческими и потому отвратительными.
   Но сейчас Несси, как никогда, чувствовал себя в растерянности. То,  что
он видел, походило на что угодно, только не на сон. Прежде всего это  было
до невероятности реально и прекрасно. И полностью совпадало с какой-нибудь
возможной действительностью - логичной в  своем  развитии  и  реальной  во
времени. Киты были настоящими китами, хотя он ни разу  в  жизни  не  видел
этих животных. И все же Несси был уверен, что они выглядят именно  так,  в
этом он ни секунды не сомневался.  Тогда  откуда  возник  этот  внезапный,
ничем не спровоцированный  образ?  Быть  может,  он  еще  младенцем  видел
какой-нибудь фильм по цветному телевидению, а потом забыл? Но как  он  мог
забыть, если вообще никогда и ничего не забывал?
   И  Несси  продолжал  лежать  в  своей  тесной  детской  кроватке.  Небо
становилось все светлее, в металлический грохот улицы все  чаще  врывались
резкие истерические  взвизги  тормозов.  Он  чувствовал,  что  встревожен.
Встревожен не самим сном или видением, а своей беспомощностью, тем, что он
не в силах проникнуть в его суть. Обыкновенным людям, когда им не  хватает
знаний, помогают инстинкт или интуиция. Но у Несси  не  было  даже  этого.
Иначе  в  нем,  пусть  даже  где-нибудь   глубоко-глубоко,   быть   может,
шевельнулось бы сознание, что видел он всего лишь начало  своей  страшной,
нечеловеческой судьбы.





   Несси не был, как может показаться,  кибером  или  каким-нибудь  другим
искусственно созданным организмом. Те, кто  хорошо  знают  людей  и  умеют
провидеть будущее, понимают, что этого  никогда  не  случится.  Даже  если
человечество  внезапно  окажется  на  пороге  неотвратимой   биологической
гибели, оно и тогда не  создаст  своего  искусственного  человекоподобного
продолжения, построенного на других принципах. Оно уже будет знать  истину
о своей сущности. И исчезнет в небытии, как еще раньше  исчезнут  муравьи,
майские жуки, суслики и гремучие змеи.
   Несси был человеком, как и  все,  -  из  плоти  и  крови,  созданный  и
рожденный отцом и матерью. Как это ни странно, никто из наблюдавших за ним
специалистов не мог ни обнаружить, ни угадать истинных  причин  этих,  как
они осторожно выражались,  "отклонений  от  нормы".  Наука,  по  существу,
просто-напросто  отрекалась  от  всех  своих  претензий.  Ведь  все,   что
называется духовной жизнью, до сих пор  заставляет  людей  блуждать  среди
догадок и мистификаций. Каждый, у кого хватит смелости и терпения дочитать
до конца эту весьма мрачную историю, поймет хотя бы, что претензии  нашего
времени вряд ли соответствуют его реальным возможностям.
   Родители  Несси  были  вполне  обычные  люди.   Нельзя   сказать,   что
стандартные, но все же обычные. Правда,  занятия  у  них  были  не  совсем
обычные, но и только. Мать Несси, Корнелия, играла на лире. Как  известно,
этот  инструмент  на  современного   человека   не   производит   никакого
впечатления, кроме разве удивления, что вот есть, мол, еще на свете  такие
старомодные оркестры, которые его используют. Она и сама  была  похожа  на
лиру изящными линиями тела, благородными очертаниями тонких рук. Волосы  у
нее были пепельные, лицо можно было б назвать красивым, не будь оно  таким
бесцветным. От природы тихая и задумчивая, вечно словно бы  погруженная  в
мечты, она почти не занималась домашним хозяйством.
   Отец  Несси,  Алекси  Алексиев,  был  старшим  научным  сотрудником   в
Институте радиоактивных изотопов. Люди утверждали, что на свете  не  найти
другого столь же костлявого человека. И столь же волосатого - не брейся он
по два раза в день.  Честолюбия  у  него  было  много,  разумеется,  чисто
научного, но, к сожалению, гораздо больше, чем возможностей.  Правда,  все
соглашались, что человек он хороший,  честный,  абсолютно  неспособный  на
какой-нибудь низкий поступок. Алекси очень любил свою  жену,  сам  стирал,
сам готовил, сам поддерживал в доме  порядок  -  дело,  конечно,  довольно
необычное, но ведь и чудом его тоже не назовешь.
   Поженились они довольно поздно и долго не имели детей. Несмотря на  все
увещевания, Алекси не удалось показать жену хорошему специалисту. Корнелия
была настолько стыдлива, что не  решалась  раздеться  даже  в  присутствии
мужа, а тем более перед кем-то незнакомым. Поэтому прошло немало  времени,
пока однажды она не прошептала, спрятав на груди у  мужа  бледное,  слегка
зарумянившееся лицо:
   - Похоже, я забеременела, Алекси.
   Радость его была настолько велика, что  он  даже  испугался.  Теперь-то
она,  конечно,  покажется  врачу,  надо  же  проверить,  действительно  ли
свершилось чудо. Он так и сказал - чудо. И, разумеется, был  прав.  Нет  в
природе ничего более великого и загадочного, чем зачатие человека.  В  нем
она словно бы реализует свои наивысшие возможности. Потому что создает при
этом не просто новую жизнь, а нечто гораздо большее. Когда Несси  появился
на  свет,  Алекси  понял,  насколько  это  верно.  Но  тогда   он   только
пробормотал:
   - Завтра я отведу тебя к врачу!
   - Нет! Нет! - воскликнула Корнелия с энергией,  на  какую  только  была
способна ее меланхолическая натура.
   - К женщине-врачу, милая.
   - Какой смысл, Алекси? Рано или поздно это все равно выяснится.
   Но прошло три месяца, а ничего не выяснилось. Видно, Корнелия ошиблась.
Однако спустя еще три месяца она снова сказала:
   - На этот раз, Алекси, я кажется, и вправду забеременела.
   Да, на этот раз она не ошиблась. Как, вероятно, не ошибалась и  раньше.
Через несколько месяцев беременность стала вполне заметной. Ребенок в  ней
все рос и рос, становился крупнее и крупнее. Теперь Корнелия напоминала не
лиру, а контрабас, настолько увеличился ее  объем.  Прошло  еще  несколько
месяцев, она уже еле передвигала ноги. И так стыдилась  своего  вида,  что
вообще  перестала  выходить  из  дому.  Алекси  всерьез  встревожился,  но
поделать ничего не мог. Корнелия целыми днями лежала,  все  более  унылая,
апатичная, с обреченным выражением лица, словно и не надеялась, что  живот
когда-нибудь перестанет расти.
   Прошло еще несколько месяцев. Корнелия уже с трудом вставала с постели.
Она лежала, укрывшись легким бумазейным одеялом, живот возвышался над ней,
как холм,  вернее,  как  гора,  настолько  он  был  крут  и  объемист.  Но
по-прежнему  категорически  отказывалась  показаться  врачу.   Алекси   не
понимал, что, в сущности, она права - чем тут  может  помочь  врач?  Разве
только скажет, что у них должен родиться бегемотик.
   Так никто и никогда не узнал, сколько продолжалась эта  беременность  -
то ли  десять  месяцев,  то  ли  больше  года.  Наконец  Алекси  пригласил
известного профессора. Тот долго осматривал и ощупывал живот  Корнелии,  и
лицо его становилось все более недоуменным и озабоченным. Корнелию  осмотр
довел чуть не до обморока - даже губы побелели. Профессор мрачно  прошелся
по комнате, окинул Алекси презрительным взглядом.
   - Ребенок один... И находится в абсолютно нормальном положении.
   - Тогда что вас тревожит? - осторожно спросил Алекси.
   - Как что? Его размеры, вес. Культурные люди и  такое  невежество.  Тем
более вы - научный работник.  Дали  ребенку  раскормиться  в  матери,  как
поросенку.  Нужны  были  прогулки,  труд,  движение,  теперь  это   каждая
крестьянка знает.
   Алекси виновато молчал. Уходя, профессор озабоченно сказал:
   - Боюсь, так просто ей не разродиться. Этакий младенец  может  вспороть
мать словно топором.
   Прошло еще два месяца. Два  ужасных  трагических  месяца  -  во  всяком
случае, такими они были для  Алекси.  Врачи  встревожились  не  на  шутку,
каждую неделю собирали консилиумы, терялись в догадках.  Все  сроки  давно
прошли, а ребенок был жив  и  вполне  жизнеспособен.  Похоже,  он  неплохо
чувствовал себя в материнском чреве, где можно было спокойно и  без  помех
жить на чужой счет, - во всяком  случае,  никакого  желания  появиться  на
белый свет он не выказывал. Корнелия совсем ослабла, только взгляд  у  нее
стал другим - в  нем  уже  не  было  ни  уныния,  ни  отчаяния,  наоборот,
появилась  какая-то  неожиданная  лучезарность,  словно   она   собиралась
подарить миру не ребенка, а по крайней мере мессию. Но  как  это  сделать,
если ни родовых болей, ни потуг она не чувствовала, а в последние дни  как
будто бы и шевеления не замечалось. Только тогда врачи забрали Корнелию  в
родильный дом и заявили Алекси, что  если  в  течение  двух  дней  ребенок
добровольно не покинет материнского  тела,  они  извлекут  его  с  помощью
кесарева сечения. Несмотря на весь свой страх и тревогу. Алекси  сразу  же
согласился. Узнав об этом, Корнелия тихо сказала:
   - А может, ему и не нужно рождаться, Алекси? Раз он не хочет...
   - Меня не интересует, что он хочет!.. Главное, нужно избавить  тебя  от
этого чудовища!





   Так оно и получилось.  Сделали  кесарево  сечение,  извлекли  Несси  из
материнского чрева. Когда хирург наконец взял его в руки, все, кто  был  в
операционной,  прямо-таки  остолбенели.  Ребенок  никак  не   походил   на
новорожденного, это был вполне  сформировавшийся  и  подросший  мальчуган,
который, казалось, вот-вот  встанет  на  ножки  и  пойдет.  Хирург  крепко
шлепнул его, чтобы пробудить дыхательный рефлекс.  Несси,  вероятно,  счел
этот поступок по меньшей мере невежливым, потому  что  повернул  голову  и
удивленно взглянул на врача поразительно осмысленным  взглядом.  Грубым  и
несимпатичным показалось Несси это опрокинутое  вниз  лицо.  Он  попытался
обругать врача, но, к его великому удивлению, из  горла  у  него  вырвался
звук, который, пожалуй, больше всего напоминал крик павиана. Однако  врача
это вполне устроило.
   - Готово! - довольно хмыкнул он. - Взвесьте его!
   Пока сестра взвешивала новорожденного, остальные столпились вокруг, все
еще не в силах оправиться от изумления.
   - Восемь килограммов двести граммов! - потрясенно сообщила сестра.
   Несси лежал  на  спине  в  холодной  выгнутой  чашке  весов  и  не  мог
отделаться от чувства, что все  это  он  уже  когда-то  видел.  Не  людей,
конечно, - о людях он знал. Затаив дыхание,  Несси  разглядывал  их  белые
халаты, вернее, пятна крови на  них  -  яркий,  насыщенный,  вкусный  цвет
воспринимался, казалось, прямо желудком. И вдруг он  понял,  что  голоден,
по-настоящему,  по-человечески  голоден,  голоден  ртом,   а   не   жалкой
пуповиной,  столько  месяцев  обвивавшей  его  тело.  Но  и   тут   вместо
членораздельной фразы из его горла вновь вырвался визгливый лай.
   - Да он вроде бы говорит с нами! - засмеялся один из ассистентов.
   Крупно и тяжело ступая, подошел хирург. Его хмурое  недоумевающее  лицо
стало еще мрачнее.
   - Это не человек! - пробормотал он. - Это что-то невероятное!
   - Да будет вам, чудесный ребенок! - обиженно воскликнула сестра.
   И она была права, разумеется. Ни  в  этом,  да  и  ни  в  каком  другом
родильном доме никогда еще не появлялся на свет такой  красивый  младенец,
то есть,  вернее,  такой  красивый  мальчик.  Потому  что,  как  известно,
новорожденные младенцы -  фиолетово-красные,  сморщенные,  словно  печеные
яблоки, с кривыми несоразмерными конечностями и белесыми,  заплесневевшими
в сырости материнской утробы пальчиками.  А  у  Несси  была  молочно-белая
кожа, стройное тельце, ясный взгляд больших голубых глаз, лоб мудреца.  Но
и старый профессор тоже был прав. Несмотря на физическое  совершенство,  в
этом мальчике, казалось, было что-то нечеловеческое,  противоестественное,
почти  уродливое.  Впрочем,  такое  же  впечатление  производит  и   голая
целлулоидная  кукла  с  ее  идеальной  соразмерностью   и   вытаращенными,
немигающими глазами.
   Вообще женщинам  в  операционной  Несси  понравился  куда  больше,  чем
мужчинам, которые почувствовали себя чуть ли  не  оскорбленными.  Мальчика
сняли  с  весов,  искупали,  заботливо  запеленали.  Странное  впечатление
производили эта торчащая из пеленок крупная голова философа и ясные глаза,
по-прежнему внимательно изучающие обстановку. В конце концов,  думают  они
его кормить или нет, эти полоумные двуногие,  которых,  кажется,  называют
людьми?
   Матери его показать было пока нельзя - она еще не пришла в сознание. Но
хирург был уверен, что блестяще провел эту необычную  операцию,  и  потому
спокойно направился к себе в кабинет, где его  дожидался  Алекси.  Завидев
профессора, он нервно вскочил со стула,  взъерошенный,  словно  до  смерти
напуганный  кот.  За  эти  два  часа  щетина  на  его  щеках  выросла   на
полсантиметра.
   - Как Корнелия? - с трудом прохрипел он.
   - Не волнуйтесь, все в порядке!
   - А мальчик?
   - Почему ты думаешь, что это мальчик?
   - Ну, при таких размерах...
   - Действительно, мальчик... Да не простой...  -  И  хирург  спокойно  и
обстоятельно рассказал Алекси, какой необыкновенный родился  у  него  сын.
Странный, почти фанатичный блеск появился в глазах молодого отца.
   - Могу я его увидеть?
   - Конечно. Только надень халат.
   Костлявый, волосатый, словно горилла, Алекси  склонился  над  ребенком.
Напряжение исказило его  лицо,  дыхание  стало  учащенным  и  прерывистым.
Неужели он и есть творец сего шедевра? - недоумевал профессор. Что-то было
в этом противоестественное и аморальное.
   Постепенно лицо Алекси смягчилось, взгляд засветился тихим торжеством.
   - Вот оно! - наконец вырвалось у него.
   Так восклицает человек, увидевший именно то, что он ожидал увидеть.
   - То есть? - быстро взглянул на него хирург.
   - Неужели не понимаешь?.. Впервые за миллионы лет!
   Профессор скептически молчал.
   - Не думаю,  -  ответил  он  наконец.  -  Скорее,  просто  необъяснимая
случайность.
   - А разве мутация не случайность?
   - Не уверен.
   - А как же Дарвин?
   - Что Дарвин? - уже с некоторым раздражением ответил хирург. -  Мутации
возникают вовсе не так слепо и хаотично, как думают иные. В них  наверняка
заложено некое накопление качества. И что  бы  там  ни  говорили  -  некая
направленность,  заранее  детерминированная  условиями   и   особенностями
материала.
   Алекси еле заметно вздрогнул.
   - Возможно. Иначе почему мальчик родился таким красавцем, а не, скажем,
уродом вроде меня?
   Но хирург словно бы не расслышал его  последних  слов.  Или  просто  не
обратил на них внимания. Оба молча вернулись в кабинет. И  там  продолжали
молчать, погруженные каждый в собственную путаницу мыслей. Старое, усталое
лицо профессора, лицо загнанной лошади - из тех, которых убивают, помните?
- понемногу прояснилось.
   - А может, ты и прав, - словно бы с облегчением сказал он. - Может, тут
мы действительно  имеем  дело  с  мутацией...  Сейчас  я  уверен:  ребенок
находился в теле матери больше года. И кто знает, может, он вообще  бы  не
родился  без  нашего  насильственного  вмешательства.   Что   в   принципе
свидетельствует о глубоких нарушениях генетического кода, то есть о резком
изменении структуры какого-либо гена, или, иными словами, о мутации.
   - Точно! - возбужденно воскликнул Алекси.
   - И возможно, сейчас у нас в палате лежит существо,  ценность  которого
превыше всех сокровищ мира... И кто  знает,  вдруг  именно  нам  предстоит
вырастить из него нового Адама?
   Алекси молчал, побледнев, глаза его из-под густых бровей сверкали,  как
у какого-нибудь восточного дервиша.
   - И  все  же,  чем  может  быть  вызвана  такая  мутация?  -  продолжал
рассуждать вслух профессор. - В конце концов, ничто в этом мире не  бывает
случайным.
   - Не понимаешь? - как-то странно взглянул на него Алекси.
   - Чего?
   - Вспомни, где я работаю!
   Профессор прекрасно знал, где работает этот чудаковатый старший научный
сотрудник, но не сразу понял, при чем тут рождение чудо-ребенка.
   - Мне ведь приходится иметь дело с редкими радиоактивными  изотопами...
И часто - без  всякой  защиты.  Количества  у  нас  очень  незначительные,
радиация ничтожная. И все же - чем черт не шутит?  Природа!  Много  ли  мы
знаем об истинных ее движущих силах?
   - Да, ясно! - с облегчением  сказал  профессор.  -  Это  все-таки  хоть
что-то объясняет.
   Он явно развеселился. Но неужели до сих  пор  он  считал,  что  тут  не
обошлось без дьявольских козней? Или божеских, все равно. Это неожиданное,
необъяснимое, сверхчеловеческое существо, слишком совершенное,  чтобы  его
просто можно было счесть некой игрой природы! Но разве не сам он  говорил,
что мутации вовсе не так уж слепы, как может показаться на первый взгляд?
   - Как ты его назовешь? - спросил он.
   - Анастас!
   - Ну и имя!
   - Анастас - значит "воскресший"... Разве он не  воскрес  в  материнской
утробе, словно феникс?
   Так мальчик получил имя,  которое  позже  для  краткости  переделали  в
Несси.





   Для  наблюдения  за   развитием   Несси   был   создан   особый   совет
ученых-специалистов, которому предстояло сделать из  него  по  возможности
научно значимые констатации и выводы. Вначале совет, несмотря  на  всякого
рода драматические ситуации, взялся за дело с большим энтузиазмом. Надежды
были  так  велики,  что  их  просто  страшно  было  выразить  словами.  Но
постепенно   настроение   ученых   явно   изменилось.   Термин   "мутация"
употреблялся все реже и реже, пока наконец совершенно не исчез из обихода.
На смену ему пришло другое, гораздо более модное словечко - "акселерация",
не только звучавшее скромней и  безобидней,  но  и  ничего  фактически  не
значившее. Оно приводило в трепет и недоумение  лишь  нынешних  родителей,
особенно матерей, которым слишком рано приходилось задумываться о  половой
гигиене своих дочек.
   С  точки  зрения  анатомии  Несси  был  точной  копией  любого  другого
человека, даже аппендикс  у  него  был  на  месте.  Единственное  различие
состояло в том, что он развивался значительно быстрее остальных детей. Но,
как мы уже говорили, в наше время этим никого  не  удивишь.  В  странах  с
более высоким жизненным уровнем дети раньше начинают говорить, ходить, они
быстрее растут, быстрее развиваются умственно.
   И все же в случае с Несси  ученые  столкнулись  отнюдь  не  с  типичным
проявлением акселерации,  которая  в  конечном  счете  представляет  собой
вполне  терпимое  отклонение  от  нормы.  Развитие  этого   ребенка   было
необыкновенным, потрясающим. Уже на втором месяце Несси заговорил,  причем
вполне сносно и правильно. Не было никаких "ба-ба-ба" и "ма-ма-ма", как  у
других детей. Довольно долго он бормотал что-то непонятное, бессвязное, но
все же до странности напоминающее человеческую речь, пока однажды из этого
невразумительного хаоса  внезапно  не  вырвались  обычнейшие  человеческие
слова, к тому же безукоризненно произнесенные.
   - Хочу есть! - заявил он.
   Рядом не было никого, кроме  матери.  Корнелия  прямо-таки  подскочила,
ошеломленная неожиданной репликой. Надо сказать, что  она  была,  пожалуй,
единственным  человеком,  равнодушным  к  этому  удивительному   младенцу,
никогда не ласкала его, не прижимала к груди, не шептала нежных  слов.  На
сына она смотрела с каким-то страхом, с  трудом  заставляла  себя  к  нему
прикасаться, даже отказалась кормить. После родов Корнелия  не  ожила,  не
стала веселей,  не  почувствовала,  как  это  бывает  со  всеми  матерями,
великого облегчения и душевного подъема,  а,  наоборот,  стала  еще  более
унылой и озабоченной. Едва оправившись  от  неожиданности,  она  торопливо
схватила бутылочку с молоком.
   - Этого я не хочу! - еще более ясно и четко заявил Несси.
   - Чего ж тебе дать?
   - Каши!
   Рассказ Корнелии, как и следовало  ожидать,  произвел  в  научном  мире
настоящую сенсацию. Несси и вправду ел много и жадно и рос не по  дням,  а
по часам, становясь все красивей и великолепней. В три месяца он  выглядел
как годовалый. И тогда же  встал  на  ноги  и  пошел.  Ходил  он  с  очень
серьезным, даже сердитым видом, часто спотыкался, но никогда  не  пробовал
ползать, как это делают другие дети. Говорил Несси мало,  но  почти  сразу
стал составлять довольно сложные предложения: "Мама, у меня  болит  живот"
или "Здесь очень жарко". Ученых, наблюдавших за ним, не выносил,  встречал
их хмуро и враждебно,  особенно  если  их  было  больше  двух.  А  как-то,
вглядевшись в одного смиренного лысоватого педагога, почти грубо заявил:
   - Ты уходи!
   - Почему? - серьезно спросил председатель совета.
   - Он мне не нравится.
   - Почему? Можешь сказать поточнее?
   - А зачем он меня разглядывает?
   - Дело в том, что  ты  не  такой,  как  другие  дети!  -  Ученый  почти
смутился.
   - Знаю! - коротко ответил Несси. - Что из того?
   И это говорил годовалый ребенок! Члены комиссии  были  единодушны  -  у
Несси  исключительный  ум.  Через  год  они  утверждали,  что  ум  у  него
колоссальный, несвойственный даже взрослым.  К  этому  времени  Несси  уже
свободно читал и считал не хуже счетной машинки. Так что, если  ум  его  и
представлял собой какое-то чудо,  то  чудо  прежде  всего  математическое.
Эксперты-математики  с  удовлетворением  отметили,  что  знания  Несси  не
уступают знаниям гимназиста, не говоря уж о  его  памяти,  которая  просто
невероятна.
   И все-таки ученых мужей всерьез  смущали  некоторые  на  первый  взгляд
мелочи. С каждым днем Несси становился все более недружелюбным,  замкнутым
и молчаливым. Он много читал, но не отличался особой любознательностью. Не
проявлял никаких умений или дарований. Да и воображения у него  словно  бы
не было никакого - впрочем, может, ученым это просто казалось. Потому  что
иногда он все же задавал нелепые, но такие естественные для детей вопросы:
"Почему самолеты не машут крыльями?", "Почему лебеди не тонут?"
   Похоже,  у  Несси  не  было  даже  инстинктов.  Он  страшно   удивился,
обнаружив, что горячий утюг или конфорка  плиты  могут  обжечь  пальцы.  И
поверил в это  только  после  многократных  опытов.  Но  особенно  большая
неожиданность  произошла,  когда  Несси  привезли  на  курорт.   Корнелия,
разумеется, на пляж не пошла - она и представить себе не могла, что  можно
появиться на людях в каком-то там купальнике. Так что Алекси выпала  честь
сопровождать мальчика к морю. Нельзя сказать, что оно произвело  на  Несен
большое впечатление. Гораздо сильнее поразило  его  невероятное  волосатое
отцовское тело. Мальчик скептически, даже с некоторым отвращением  оглядел
его, потом спросил:
   - Ты почему такой волосатый?
   - Бывает! - неохотно отозвался  Алекси.  -  Знаешь  ведь,  что  человек
произошел от обезьяны?..
   - Во всяком случае, ты больше похож на  собаку!  -  бесцеремонно  изрек
сын.
   Алекси обиженно забрался под зонтик.  Оставшись  в  одиночестве,  Несси
небрежно направился к морю. Здесь было мелко, и он спокойно,  без  всякого
колебания вошел в воду. Вначале мальчик словно бы  удивился  ее  прохладе.
Однако, заметив, что люди не обращают на это никакого  внимания,  двинулся
дальше. Вода уже доходила ему до шеи, но Несси все так же невозмутимо  шел
вперед. Когда вода коснулась его подбородка, Алекси вдруг поднял голову  и
понял, чем это может кончиться. Как безумный, он бросился в воду и  настиг
Несси, когда над поверхностью виднелись одни лишь его темно-русые  волосы.
Вытащив сына, Алекси тут же впервые в жизни закатил ему пощечину,  которую
тот, как потом выяснилось, не забыл до конца жизни. Но  сейчас  он  только
мрачно взглянул на отца и спросил:
   - Ты почему меня ударил?
   - Неужели ты, дурень этакий, не понимаешь, что чуть не утонул?
   - Что значит утонул? - спросил мальчик без всякого признака страха.
   - Легкие, которыми мы дышим, наполняются водой и человек задыхается.
   - Как же они могут наполниться? - не понял Несси. - Ведь рот у меня был
закрыт?
   - Но ты б его обязательно открыл...  Потому  что  захотел  бы  глотнуть
воздуха.
   - Глупости! - презрительно хмыкнул Несси. -  Что  я,  не  знаю  разницы
между водой и воздухом?
   - Это делается инстинктивно, дурень!
   - Если ты еще раз назовешь меня дурнем, я в тебя плюну! -  сухо  сказал
Несси.
   Но Алекси торопливо вытащил мальчика на песок,  все  еще  встревоженный
его неожиданным поступком. Впрочем, почему неожиданным, это было вполне  в
его стиле. Как и немедленно последовавший вопрос:
   - Что все-таки значит - инстинкт? Я то  и  дело  слышу  это  непонятное
слово.
   Как всегда, вопрос был задан без особого любопытства. Но  на  этот  раз
Алекси понял, что обязан ответить.
   - Инстинкт - врожденное поведение животных...
   - Но я не животное.
   - Подожди, не торопись. У людей тоже есть инстинкты, хотя  и  не  столь
многочисленные. Инстинкт самосохранения спасает человека там, где  ему  не
хватает опыта... Как  в  этом  случае  с  морем,  например.  Что-то  вроде
безусловного рефлекса. Человек подчиняется ему, не раздумывая.
   - Я всегда думаю! - сказал мальчик. - И мне кажется, что  этого  вполне
достаточно.
   - Недостаточно! - закричал отец. - Не вытащи я тебя, ты бы утонул...
   На этот раз Несси задумался надолго.
   - Кажется, у меня и правда совсем нет инстинктов, - сказал  он.  -  Это
значит, что я не человек?
   Тут Алекси впервые недоуменно вгляделся в красивое бесчувственное  лицо
сына. И впервые сердце у него сжалось от нежности и  сострадания  к  этому
чудо-ребенку, который,  вероятно,  был  гораздо  беспомощней  остальных  -
обычных людей.
   - Нет, конечно, - мягко ответил он. - У человека  инстинкты  постепенно
уступают место разуму и сознанию.
   Лицо мальчика вдруг оживилось.
   - А может, я сверхчеловек? - спросил он. - Раз я обогнал людей  даже  в
отношении инстинктов.
   Алекси недовольно нахмурился.
   - Не люблю я это слово, - ответил он. - Потому что люди,  которые  себя
так называют, обычно стоят даже ниже животных.
   В то лето Несси еще раз смертельно напугал родителей. Семья отправилась
на прогулку в Аладжа-монастырь близ Варны. По дороге Несси вдруг  рванулся
в сторону, и, когда вновь появился, в  его  руке  извивалась  полуметровая
змея. Правда, мальчик держал ее за горло, так что та не могла его ужалить,
но Корнелия при виде этой ужасной картины тут же лишилась чувств.  Алекси,
растерявшись, не знал, кому раньше прийти  на  помощь.  Рядом  без  чувств
лежала жена, а его сын по-прежнему держал перед  собой  змею,  с  холодной
злобой глядя ей прямо в глаза. В  сущности,  Несси  не  испытывал  к  змее
никакой ненависти. Просто ему не хотелось уступать. В конце  концов,  ведь
она была в его власти, а не наоборот.
   - Несси! Брось немедленно! - вне себя крикнул Алекси.
   Мальчик взглянул на него с недоумением. Почему  люди  впадают  в  такие
нечеловеческие состояния? Что же оно такое - то,  что  заставляет  их  так
резко менять свое поведение? - понять было невозможно. Сам Несси никогда и
ни при каких обстоятельствах не терял  душевного  равновесия.  Мальчик  на
секунду задумался, потом недовольно отшвырнул добычу.  Змея  изогнулась  в
воздухе, шлепнулась на землю и мгновенно исчезла. Корнелия  уже  пришла  в
себя и, наверное, решила, что ей что-то привиделось, настолько спокойным и
невозмутимым выглядел Несси. Алекси подошел к нему, кадык  его  прыгал  от
возмущения.
   - Слушай, ты что, не знаешь, что такое змея?
   - Конечно, знаю.
   А знаешь, что она ядовитая?
   - Это ведь уж, - ответил мальчик. - А ужи не ядовиты.
   Алекси только махнул рукой и бросился к жене. Она все так же  испуганно
глядела на мальчика. Мальчик тоже  глядел  на  нее  -  пренебрежительно  и
равнодушно. Тогда Корнелия опустила голову и впервые заплакала  -  тихо  и
безутешно. Без всхлипов, почти без слез, просто  беззвучно  изливала  свою
боль.
   Возможно, была и другая причина. За  последний  год  Алекси  словно  бы
забыл о жене, настолько он был увлечен сыном. Вначале он просто не находил
себе места от радости и все  время  пребывал  в  таком  упоении,  что,  не
замечая странного состояния жены, до поздней ночи донимал ее разговорами о
чуде, посетившем их дом. Они создали современного Адама,  который  положит
начало новой породе людей,  некоего  сверхгения  -  таков  был  постоянный
лейтмотив его рассуждении. Но  шли  месяцы,  энтузиазм  Алекси  постепенно
угасал, он становился все более задумчивым и рассеянным. И по-прежнему  не
замечал жены, которая была уже прозрачней воздуха.  Но  не  это  пугало  и
угнетало Корнелию, не это делало столь безысходной ее тоску.  Она  боялась
собственного сына.
   В этом Алекси убедился, еще когда они были на Золотых песках.  Уже  там
он скорее догадался, чем понял - Корнелия вообще перестала спать по ночам.
С каждым днем она становилась все бледней, печальней и  беспомощней.  Пока
однажды его не разбудил тихий плач, такой горький, жалобный  и  отчаянный,
что он похолодел.
   - Что с тобой. Корнелия? - испуганно спросил он.
   - Давай вернемся в Софию! - умоляюще прошептала она.
   - Конечно. Завтра же... Если тебе здесь плохо...
   - С тобой мне всюду хорошо, Алекси, - ответила она.
   - В чем же дело?
   - Не могу я спать в одной комнате с этим мальчиком.
   Действительно, она уже несколько месяцев как  спала  отдельно.  Правда,
занятый сыном, Алекси  тогда  не  обратил  на  это  внимания.  Но  сейчас,
пораженный ее словами, он спросил:
   - Да ты понимаешь, что говоришь, Корнелия? Как это не можешь?
   - Не знаю!.. - беспомощно ответила она. - Я его просто боюсь.
   Алекси ничего не ответил. Теперь уже он и сам до утра не  смыкал  глаз,
изо всех сил стараясь проникнуть в  смысл  ее  странных  слов.  Иногда  на
какие-то мгновения это ему вроде бы удавалось - истина вот-вот готова была
обрушиться  на  него  всей  своей  мощью.  Потом  он  как  будто   куда-то
проваливался, ничего не помнил и ничего не понимал. Никогда еще Алекси  не
испытывал такого странного состояния, порой  ему  даже  казалось,  что  он
помешался. Рассказать ей правду? Нет, будет  еще  хуже,  гораздо,  гораздо
хуже. А он теперь должен заботиться только о ней - ни о ком  и  ни  о  чем
другом. Только о ней.
   К рассвету Алекси наконец уснул. Разбудило его  жаркое  летнее  солнце,
светившее ему прямо в кровать. Он  уже  забыл  о  своих  ночных  кошмарах.
Осталась лишь уверенность, что, если он  не  хочет  потерять  жену,  нужно
немедленно возвращаться в Софию. Больше ничего  он  не  знал  и  знать  не
хотел. Причины  его  уже  не  интересовали,  все  равно  постичь  их  было
невозможно. Они действительно уехали в тот же день.  И  единственное,  что
ему осталось от этих тягостных часов,  был  робкий,  полный  благодарности
взгляд жены.





   Первые несколько недель, казалось, все было в порядке, словно  внезапно
вернулось доброе старое время, когда Несси еще не было  на  свете.  Алекси
вновь готовил вкусные,  тонко  приправленные  мясные  блюда,  которыми  он
славился среди коллег. Стиральная машина просто пела под  его  руками.  На
поблекшем грустном лице Корнелии стала изредка появляться бледная  улыбка.
Это еще больше вдохновило Алекси, и как-то он сам сводил жену в театр,  не
поинтересовавшись даже, на что. Но давали  "Видения"  Ибсена,  и  Корнелия
вернулась домой совсем расстроенная, хотя внешне никак этого не  проявила.
Алекси понял и стал к  жене  еще  внимательней.  Теперь  уже  и  он  порой
посматривал на Несси так, словно мальчик и вправду был во всем виноват. Но
Несси  не  обратил  на  это  никакого  внимания.  Ему  давно  надоел  этот
некрасивый,  волосатый  человек,  чье  навязчивое  внимание  тяготило  его
гораздо больше, чем заботы этих тупиц - ученых мужей. Но от них он все  же
хоть что-то узнавал, а от отца - ничего. Для него отец был просто-напросто
ограниченным человеком. Вот мать  -  та  вызывала  у  него  хоть  какой-то
интерес, он и сам не знал, почему. Во всяком случае,  ее  отчужденность  и
холодность импонировали ему гораздо больше.
   Отнюдь не отличаясь наблюдательностью, Несси, однако, заметил, что мать
перестала даже глядеть в его сторону. С каждым днем все более  подавленная
и  задумчивая,  в  их  просторной  квартире  она  казалась  тенью.   После
временного прояснения тучи вновь сгустились. Пока Алекси  был  на  работе,
Корнелия целые дни проводила в  своей  комнате,  погруженная  в  апатию  и
меланхолию, которые порядком испугали бы Алекси, если бы он мог видеть  ее
в таком состоянии. Но при нем она из последних сил, порой даже  чрезмерно,
старалась казаться оживленной, пыталась прислушиваться к  его  разговорам,
иногда и сама роняла несколько слов. Корнелия действительно любила мужа  и
жалела его за то, что ему так не повезло в жизни -  главным  образом,  как
она считала, с женитьбой. К тому  же  именно  в  это  время  перед  Алекси
забрезжило что-то вроде научной удачи, и он рванулся к ней, словно старый,
усталый пес, наконец-то напавший на след косули.  Разочарованный  в  сыне,
измученный вечным страхом  за  жену,  Алекси  отдался  работе  с  какой-то
нечеловеческой страстью, поразившей даже его коллег. Быть может, в эти дни
он впервые в  жизни  поверил,  что  именно  ему  удастся  прославить  свой
институт.
   Но поскольку, как всегда, сил его явно  не  хватало,  он  трудился  как
одержимый, а вечером мозг, разгоряченный непосильной работой, не давал ему
уснуть. Алекси часами вертелся, не сознавая, что рядом, тоже  без  сна,  в
смертельном страхе, как бы он этого не заметил, лежит жена. И  однажды  он
все-таки заметил. Вернее, не он, а его  полное  любви  сердце  -  это  оно
первым прислушалось к бесшумному дыханию, угадало истину.
   - Ты не спишь, Корнелия? - тихонько спросил Алекси.
   - Только что проснулась, - солгала она.
   Алекси не поверил. И внезапно в каком-то внутреннем потрясении осознал,
что снова забыл о ней. Пораженный, он помолчал, а потом заговорил снова:
   - Что с тобой, дорогая? Что тебя мучает?
   Корнелия молчала. Алекси казалось, что она перестала дышать.
   - Ты должна мне сказать, неужели не понимаешь? - умоляюще продолжал он.
- Тебе самой станет легче, вот увидишь.
   Всем сердцем почувствовала Корнелия его доброту и поняла, что больше не
может молчать.
   - Не знаю, Алекси, - беспомощно ответила она. - Я просто чувствую  себя
лишней в этой жизни. Лишней и никому не нужной.  Я  только  отравляю  тебе
жизнь, мешаю, самым ужасным образом убиваю в тебе веру в себя.
   - Но ты же прекрасно знаешь, что это не так! - горячо возразил  Алекси.
- Умоляю, скажи мне настоящую причину. Уж не в Несси ли все дело?
   - Не знаю! - подавленно ответила Корнелия. - Ничего я  не  понимаю.  Но
это началось после его рождения.
   - Что тебя в нем раздражает? Что тебе невыносимо?
   - Я же говорю, Алекси, - не знаю. Может быть, его бесчувственность.  Он
не любит ни меня, ни тебя, ни даже себя самого.  Он  никого  и  ничего  не
любит... Разве это человек? Неужели это мы его породили?  Просто  не  могу
поверить. И это меня пугает, понимаешь?
   - Глупости, милая! - воскликнул Алекси. -  Уж  это-то  не  должно  тебя
тревожить.
   - Почему, Алекси? Прошу тебя, объясни.
   - Но это же так просто, - ответил порядком  приободрившийся  Алекси.  -
Сама видишь, мальчик отличается невероятно сильным,  исключительным  умом.
Пока, по крайней  мере  в  этом  возрасте,  ум  его  доминирует  над  всем
остальным. И подавляет своей мощью все: чувства, инстинкты, страсти. Они у
него есть, только пока никак не могут проявиться.
   - Не знаю! - ответила Корнелия. - Я думаю, он просто  родился  таким  -
бесчувственным.
   - Нет, нет, это невозможно! - горячо возразил Алекси. - Ты  же  знаешь,
что чувства пробуждаются намного медленней разума. То есть, я имею в виду,
большие, сильные чувства. И к  сожалению,  гораздо  быстрей  увядают.  Они
пробудятся и у него, Корнелия, вот увидишь. Если разум  -  это  и  вправду
свет, он укажет ему верный путь.
   - Почему же разум, Алекси? - тихо сказала Корнелия. - Не  помню,  каким
было мое чувство и когда оно родилось во мне. Но, увидев  первый  в  своей
жизни цветок, я  уже  твердо  знала,  что  его  люблю.  И  меня  вовсе  не
интересовало, как он называется, где растет, сколько у него  тычинок.  Мне
вполне хватало того, что это цветок.
   - Не забывай, ты все-таки  женщина,  дорогая...  Вот  увидишь,  он  еще
переменится.
   - Может быть, - уныло сказала Корнелия. -  Но  все,  что  прорастает  с
трудом, обречено на малокровие и рано увядает.
   Алекси знал, что она права. Но согласиться с ней -  значило  лишить  ее
последней надежды.
   - И все-таки все зависит от почвы! - чуть не в отчаянии возразил он.  -
Только от почвы, Корнелия... На  доброй  почве  все  вырастает  высоким  и
сильным...
   Алекси даже не подозревал, насколько поможет Корнелии этот  безнадежный
разговор. Впервые за несколько месяцев в ее взгляде появился слабый  блеск
и даже, пожалуй, какая-то робкая надежда. Прошло  еще  несколько  дней,  и
Корнелия снова взялась  за  лиру,  тронула  ее  сильные,  упругие  струны,
издававшие такие нежные звуки. Услышав  их,  Алекси  понял,  что  перейден
какой-то очень важный, может быть, роковой рубеж.
   Так эта странная  семья  вновь  зажила  обычной  будничной  жизнью  без
каких-либо особых потрясений. Алекси все больше  терял  интерес  к  Несси,
пока однажды не осознал, что и сам он тоже побаивается сына -  вернее,  не
его, а ледяного взгляда и холодного равнодушия, с  какими  тот  высказывал
свои мысли и суждения. Казалось, между ними нет ничего общего, хотя они  и
были отец и сын. Несси все  больше  и  больше  читал,  причем  с  какой-то
невероятной быстротой. Порой, глядя, как мелькают под его рукой  страницы,
Алекси не без основания спрашивал себя,  думает  ли  мальчик  о  том,  что
читает. Несси проглатывал книги одну за другой, но при этом ни одна  жилка
не трепетала на его  красивом  лице,  ни  одна  самая  слабая  искорка  не
вспыхивала в глазах. Он был похож на змею,  которая  заглатывает  мышей  и
лягушек без признака жадности или удовлетворения - просто чтобы набить ими
желудок. Именно в это время встал вопрос о его образовании. Но как  отдать
его в школу, если по возрасту Несси подходил разве что для детского  сада?
Да и ученые мужи хорошо понимали, что такому мальчику  тесны  стены  любой
школы. Если так пойдет и дальше, в семь лет ему нужно будет поступать не в
начальную школу, а  прямо  в  университет.  Но  как,  на  основании  каких
документов? Кто выдаст ему аттестат? Ни заочное, ни частное обучение детей
такого возраста законом не предусматривалось.
   Доцент Колев взял на себя эстетическое воспитание  Несси,  не  смущаясь
тем, что такого предмета нет ни в одной  учебной  программе.  Видно,  тоже
решил обогатить эту священную область новыми методами, итогом  многолетних
размышлений.  И  естественно  -  создать  научный   труд,   долженствующий
взбудоражить  дремлющую  педагогическую  мысль.  Доцент  Колев   прекрасно
понимал,  что  опыт  будет  невероятно  трудным,  даже  рискованным.  Ведь
воспитать гармонически развитую личность намного  сложнее,  чем  изобрести
какую-нибудь электронную машину. И все же молодой ученый даже  представить
себе  не  мог,  какую  несокрушимую  железобетонную  стену  придется   ему
пробивать. Через несколько  месяцев  упорнейшей  работы  он  вынужден  был
признать, что к "миру прекрасного" Несси просто-напросто  не  может  иметь
другого отношения, кроме презрительного.
   Были и еще открытия,  поразившие  доцента  и  приведшие  его  в  полное
недоумение. Так, например, мальчик совершенно серьезно считал, что все,  о
чем написано в романах, имело место в действительности. Но это еще куда ни
шло. Доцент Колев  с  изумлением  обнаружил  также,  что  Несси  принимает
показываемые по телевизору художественные  фильмы  за  прямую  передачу  с
места событий. А с тем, что называется "фильмовым временем",  его  могучий
разум вообще не желал считаться. Факт, что некоторые герои старели у  него
на глазах, не производил на мальчика никакого впечатления.
   Несси был страшно удивлен, когда молодой доцент объяснил ему, в чем тут
дело. Все, что тот говорил о художественном  вымысле,  о  его  отличии  от
реальной действительности, показалось мальчику чистейшим обманом.
   - Вымысел есть вымысел! - раздраженно возражал он. - Не  может  вымысел
быть истиной. Это логический абсурд.
   - Художественный вымысел - нечто большее,  чем  обычная  реальность,  -
упорствовал доцент. - Это конденсированная истина.
   - Глупости! -  холодно  ответил  мальчик.  -  Истина  одна,  простая  и
неприкрашенная. Ваша конденсированная истина - уже не истина, а ложь.
   Но доцент Колев не хотел сдаваться. На следующий  день  он  принес  две
прекрасные цветные репродукции "Махи обнаженной" и "Махи одетой" Гойи.  На
них Несси соблаговолил взглянуть с некоторым интересом.
   - Какая из двух картин тебе больше нравится? - спросил молодой доцент.
   - Конечно, голая! - не задумываясь, ответил Несси.
   - Да, все так и говорят, - довольно кивнул доцент. - А как ты  думаешь,
почему?
   - Голая гораздо красивее.
   - Так. А что здесь красивее, рисунок или женщина?
   - Конечно, женщина.
   - Видишь ли, Несси... Маха эта умерла очень давно, она -  всего-навсего
прах, и только. Логично?
   - Вполне.
   - Значит, это картина красивая, а не женщина.
   - Не верю, - невозмутимо возразил мальчик. - Живая маха, наверное, была
еще красивее.
   - Почему ты так думаешь?
   Очень просто. Что лучше, эта репродукция или сама картина?
   - Естественно, картина.
   - Вот видите! Как может копия быть лучше оригинала?
   Доцент Колев не собирался сдаваться, но упорство  ему  не  помогло.  Он
даже  представить  себе  не  мог,  какой  ужас  последует  из  всех   этих
эстетических разговоров. На  следующий  день  Несси  подошел  к  матери  и
спокойно сказал:
   - Мама, я хочу увидеть голую женщину!
   Как ни привыкла Корнелия к неожиданным выходкам сына, в  первый  момент
она растерялась.
   - Зачем?
   - Просто так!.. Интересно.
   - К сожалению, в  моем  распоряжении  нет  голых  женщин,  -  враждебно
ответила мать.
   Но Несси совершенно не умел замечать подобных оттенков.
   - Тогда возьми меня в баню, - сказал он.
   - Детей туда не пускают.
   - А Румена вчера водили. Он мне сам сказал.
   - Румен еще маленький... Ты по сравнению с ним вон какой верзила! - уже
с трудом скрывая ненависть, ответила мать.
   Несси нахмурился.
   - Тогда я хочу видеть тебя.
   - Меня? - Корнелия задохнулась. - Я же тебе мать, скотина ты этакая!
   - Подумаешь, мать! Что из того? Ты ведь такая же женщина, как другие?
   Что-то оборвалось в душе Корнелии, кроткой, ласковой,  доброй  женщины,
которая даже к фикусу относилась с нежностью, словно к человеку. Не  помня
себя, она схватила кухонный нож и подняла его над головой.
   - Убирайся отсюда,  ничтожество!  -  в  исступлении  закричала  она.  -
Убирайся, или я тебя убью!..
   Но Несси спокойно смотрел на нее своими ясными синими  глазами.  Вид  у
него был по-прежнему  невозмутимый.  Правда,  необычное  поведение  матери
удивило его, но не настолько, чтобы заставить отступить хоть на  шаг.  Так
он никогда и не узнал, насколько, в сущности, в ту  минуту  был  близок  к
смерти.  Корнелия  отшвырнула  нож  и  как  безумная,  с  глухим  рыданием
бросилась прочь из комнаты.
   В тот вечер Алекси вернулся домой довольно поздно. Он был приглашен  на
ужин с иностранцами, куда нельзя было не пойти. Раздевшись в  темноте,  он
торопливо нырнул под одеяло.
   - Спишь, Корнелия? - спросил он тихо.
   - Не сплю, - непривычно ясным и твердым голосом ответила она.
   Алекси сразу понял - произошло что-то ужасное.
   - Что с тобой? - вскинулся он. - Что случилось?
   - Теперь я Знаю, Алекси!.. Мы родили не человека, мы  родили  чудовище!
Какого-то огромного белого ящера!
   - Ведь мы же договорились, Корнелия... - неуверенно возразил он.
   - Да, он чудовище! - продолжала она задыхаясь. - Мы  в  этом  виноваты,
Алекси, мы и должны его убить.
   - Ты с ума сошла! - Алекси мгновенно протрезвел.
   - Да, сошла!  Я  сумасшедшая,  сумасшедшая,  сумасшедшая!  -  слабеющим
голосом всхлипывала несчастная женщина.
   В ту ночь Алекси не понял, что это была правда. Через два дня  Корнелия
повесилась. Алекси был на работе, но словно  бы  почувствовал  миг,  когда
остановилось ее сердце. Казалось, какая-то тень прошла сквозь его душу. Он
испуганно поднял голову. Ничего, самый обычный день. Никого нет.  Весеннее
солнце мягким спокойным светом заливает кабинет,  за  окнами  еле  заметно
покачиваются зеленые верхушки двух тополей... Алекси вскочил и бросился из
комнаты. Потом он никогда не мог вспомнить,  как  добрался  домой.  Нервно
позвонил, но за дверью было тихо. Не было слышно  мягких,  знакомых  шагов
жены. Тревога душила его. Прежде чем найти  ключи,  он  два  раза  обшарил
карманы.
   - Корнелия! - крикнул он еще в прихожей.
   Никто не ответил. Он обошел холл, спальню, в последней надежде заглянул
в пустую неприбранную кухню. Наконец  нашел  ее  в  ванной  -  посиневшую,
застывшую, страшную. В ночной рубашке, босая, она висела на белом шелковом
шнуре от своего японского кимоно. Померкшие глаза смотрели прямо на  него.
Шея невероятно удлинилась, искривленная там, где шнур врезался в тело.
   Алекси так никогда и не узнал, сколько времени простоял  перед  трупом.
Очнулся он, лишь почувствовав, что рядом  появился  Несси.  Лицо  мальчика
странно  вытянулось  и  напряглось,  но  глаз  его  отец  не  увидел.  Это
продолжалось словно бы целую  вечность.  Наконец  Несси,  похоже,  овладел
собой, и, когда он наконец посмотрел на отца, взгляд его, как всегда,  был
пустым и спокойным.
   - Зачем она это сделала? - спросил он серьезно.
   - Не знаю, - ответил отец. - Ты видел ее утром?
   - Да.
   - Она что-нибудь говорила? Ты ничего необычного не заметил?
   - Ничего, - ответил мальчик. - Она вообще на меня не смотрит...  Я  для
нее давно уже не существую.
   Алекси с такой силой стиснул зубы, что они скрипнули.
   - Убирайся отсюда! - Голос у него был мертвый. - И знай:  ты  для  меня
отныне тоже не существуешь.
   Во врачебном заключении было сказано, что Корнелия покончила с собой  в
результате  сильной  психической  депрессии,  возможно,  в   параноическом
состоянии.









   Не будем подробно рассказывать о жизни Несси  до  его  тринадцати  лет.
Правда, данных об этом  периоде  так  много,  что  в  них  можно  попросту
утонуть. Но это - материалы и исследования, интересные главным образом для
специалистов. Мы же, как вы, вероятно, убедились,  хоть  и  придерживаемся
фактов, частенько пытаемся разглядеть и то, что кроется за ними.  Конечно,
нас можно упрекнуть, что мы подменяем литературу  некоторыми  науками,  но
это в данном случае не самое важное. В конце концов, все мы  в  одинаковой
степени заинтересованы в том, чтобы понять  смысл  этой  странной  судьбы.
Потому что при всей  своей  необычности  она  не  более  невероятна,  чем,
скажем, телевидение каких-нибудь полсотни лет назад.
   В сущности, до десяти лет в жизни Несси  не  произошло  никаких  особых
событий  или  приключений.  Вероятно,  у  любого  мальчишки  с  его  улицы
биография  гораздо  богаче  и  интересней.  Да  и  могло  ли  быть  иначе?
Безошибочный механизм его  разума  предохранял  Несси  от  естественных  в
юности необдуманных поступков, мальчишеских ошибок, рискованных шагов,  и,
естественно, со стороны жизнь его могла показаться скучной  и  монотонной.
Но это было не совсем так. Несси никогда не скучал.  Жизнь  представлялась
ему своего рода огромной  книгой,  заполненной  формулами  и  уравнениями,
которые  он  ненасытно  решал  с  утра  до  вечера.  В   его   размеренном
существовании не было неожиданностей, для каждого икса и игрека он всегда,
рано или  поздно,  находил  точное  и  окончательное  значение.  Абсолютно
уверенный в себе, он не ведал никаких внутренних конфликтов.
   Одевался Несси очень аккуратно, хотя нельзя сказать, чтобы со вкусом. К
чести его нужно отметить, что на моду он  не  обращал  никакого  внимания.
Лохматые немытые парни в потертых залатанных джинсах и в нечищенной  обуви
вызывали у него безмерное отвращение. Он просто не понимал, как это можно,
не чувствуя постоянного зуда, носить бороду. И неужели она  не  мешает  им
спать?  Несси  ненавидел  магнитофоны,  современную  музыку,   сборища   в
квартирах - "на хатах", как выражались соседские парни и  девушки.  Он  не
курил, не прикасался к  спиртному.  Последнее  вызывало  у  него  особенно
мрачные воспоминания. Однажды он из любопытства выпил две рюмки водки,  да
еще, по чьему-то совету, залпом. Это настолько затуманило ему голову,  так
спутало ясные,  безупречно  отрегулированные  мысли,  что  Несси  попросту
испугался. "В самом деле, только законченные кретины могут так по-идиотски
разрушать самое прекрасное и ценное, что есть у человека".
   Он не бывал ни в кино, ни в театре, иногда только смотрел по телевизору
спортивные передачи, обычно по легкой атлетике.  Но  к  футболу  испытывал
глубокое  презрение.  Эта  игра  казалась  ему  безобразной  и,   главное,
противоестественной. Что путного можно сделать ногами, если  сама  природа
предназначила их для ходьбы, а не для  всякого  рода  манипуляций?  Однако
наибольшее недоумение у Несси вызывали преступления,  в  том  числе  самые
мелкие. К чему так бессмысленно рисковать, если труд - это же  очевидно  -
наиболее разумное и оправданное средство для достижения любой цели.  А  уж
убийство казалось ему совершенно необъяснимым, так же как и войны. Это  не
менее ужасно, чем посягнуть на собственную жизнь. На такое можно  решиться
лишь в полном умопомрачении, как это было, например, с его матерью.  Несси
знал, что  из  всех  развитых  животных  только  крысы  нападают  на  себе
подобных, да и то очень редко.  Что  же  заставляет  человека,  одаренного
всемогущим разумом, опускаться даже ниже, чем крысы? Неразрешимая загадка,
загадка с неопределимыми неизвестными, алогизм, свинство.
   В десять лет Несси уже был студентом и походил  на  студента.  Высокий,
стройный, с волевым и умным лицом, он просто не имел бы себе равных,  если
б не стеклянный, непроницаемый взгляд  его  лазурно-синих  глаз.  Чересчур
совершенный, он и вправду напоминал искусное  творение  человеческих  рук.
Женщины кружили вокруг него, словно  мухи,  привлеченные  не  столько  его
внешностью, сколько странной судьбой. В свою очередь Несси тоже уделял  им
довольно много времени, не  балуя  их,  впрочем,  особой  внимательностью.
Правда, отношения эти возникли довольно-таки поздно, конечно, если  учесть
специфические законы его развития. Переходный возраст он давно пережил, но
по-прежнему не расставался с книгами,  и  женщины  скорее  раздражали  его
своим  назойливым  интересом.  Физиологи  наблюдали  за   ним   молча,   с
обостренным любопытством, постепенно теряя всякую надежду. Наконец  одному
из них пришло в голову слегка  помочь  юноше.  Несси  был  просто-напросто
соблазнен, правда, без особого труда. А затем пошел по этому пути с  явным
интересом и удовольствием. Врачи и физиологи с удовлетворением записали  в
свои отчеты, что и в этом отношении их подопечный абсолютно  соответствует
норме. Эмоциональная же сторона их ни капельки не интересовала.
   Только отец Несси не разделял этого мнения. Он испытывал отвращение и к
сыну, и ко всему, что тот делал. Возможно, это был своего рода комплекс. А
может быть, связи Несси глубже, чем что-нибудь иное, противоречили  и  его
представлениям о  поведении,  морали,  характере  и  инстинктах  человека.
Вначале Алекси, казалось, не обращал никакого  внимания  на  довольно-таки
бесцеремонное поведение сына. Даже наоборот, можно было подумать,  что  он
им доволен. После смерти Корнелии все  дурное  в  Несси  вызывало  у  него
своеобразное удовлетворение, что-то вроде скрытого злорадства. Но это было
скорее защитной реакцией, чем естественным  чувством.  Алекси  отрекся  от
сына у тела жены и во имя ее памяти хотел сдержать свое слово во что бы то
ни стало.
   Со дня смерти Корнелии прошло почти семь лет.  Алекси  не  забыл  ее  и
знал, что не забудет до последнего вздоха. Больше того - горе его, хоть  и
потеряло остроту, с течением  времени  стало  еще  глубже  и  безысходной.
Впервые в жизни он до конца постиг смысл того страшного состояния, которое
люди называют душевной болью. Раньше оно казалось ему  чем-то  надуманным,
вроде самовнушения. Теперь же  Алекси  знал:  боль  эта  сильнее  тоски  и
отчаяния, бессмыслицы и безнадежности. Может  быть,  настоящим  ее  именем
была невыносимая пустота.
   С течением времени у него, разумеется, исчезло  чувство,  что  причиной
смерти жены был именно Несси. Нет, нет - болезнь таилась в ней самой,  она
и свела ее в могилу. Но сына Алекси все же сторонился. У Несси было все  -
все, кроме отцовского внимания.  Ужаснее  всего,  что  сам  он,  казалось,
находил поведение отца вполне естественным. Или, по меньшей мере, наиболее
для себя удобным. Между ними воцарился мир, как это  бывает  у  насекомых,
которые, никого не замечая и не мешая друг другу, ползут по  своим  делам.
Алекси остался совсем один в  окружающей  его  пустоте.  Даже  работа  его
больше не интересовала. Правда, по какой-то иронии  судьбы  именно  теперь
ему улыбнулась удача, не  то  что  десять  лет  назад,  когда,  охваченный
болезненной жаждой  успеха,  он  трудился  как  одержимый.  Его  назначили
заместителем директора института с весьма серьезными видами на  дальнейшее
повышение.
   Неожиданно изменившееся  поведение  сына  вывело  Алекси  из  глубокого
оцепенения. Вначале он просто не  замечал,  что  происходит  в  его  доме.
Впрочем,  ничего  особенного  и  не  происходило  -  просто  у  них  стали
появляться девушки. Правда, не одна, не  две,  а,  как  ему  вскоре  стало
казаться - легион. Какое-то время он пытался запомнить  их  лица,  одежду,
фигуры, надеясь, что девушек все-таки не слишком много. И никогда  не  мог
этого установить более или менее точно. Дело в том, что все эти особы,  на
его взгляд, походили одна на другую,  как  кирпичи  или  готовые  котлеты.
Рослые, с нахальными лицами и массивными ногами, они тяжело  топали  мимо,
не поднимая глаз, не здороваясь, не считая нужным замечать, что и он  тоже
живет в этом доме. Одевались они тоже одинаково - чаще всего на  них  были
босоножки с деревянными каблуками, куртки и безобразно широкие  брюки  или
джинсы, в которых ноги их  напоминали  туго  набитые  колбасы.  Только  по
грудям и можно было установить, что это девушки. Все эти семь  лет  Алекси
прожил как во сне и сейчас ошеломленно наблюдал,  как  странно  изменилась
жизнь. Неужели они все такие - современные девушки? Или просто такой  вкус
у  его  сына?  Второе  казалось  ему  более  верным.  Этот  тип   холодных
рациональных людей,  вероятно,  нуждается  в  особо  сильных  возбуждающих
средствах.
   Больше всего его поражало, с каким равнодушием Несен относился к  своей
сексуальной жизни. Разумеется, Алекси не мог знать,  как  тот  ведет  себя
наедине со своими дамами, но по телефону сын  разговаривал  с  ними  очень
сухо и деловито, кратко и решительно назначал  или  отменял  свидания,  не
слушая ни извинений, ни оправданий, не позволяя себе ни  одного  интимного
слова. И с тем же деловым выражением вводил их к себе в комнату, иногда по
две, а то и по три сразу. Никогда  им  не  улыбался,  не  провожал  дальше
порога, хотя  некоторые  задерживались  у  него  до  полуночи.  Алекси  не
замечал, чтобы он хоть раз угостил их чем-нибудь -  даже  лимонадом,  даже
стаканом воды.
   Постепенно все это стало Алекси раздражать. Правда,  он  и  представить
себе не мог, насколько спасительно для него это раздражение.  Все  хорошо,
все благо, что может вытеснить пустоту, - даже разочарование, даже обида и
унижение. А эта молодежь его всего лишь раздражала, не больше. Или правда,
что в мире действительно произошла так называемая  сексуальная  революция?
Нет,  глупости,  какая  там  революция?  Можно  ли   называть   революцией
нахальство, наглость, бесстыдство? Можно ли хоть как-нибудь связать это со
свободой, с нравственностью? А уж о  более  или  менее  настоящем  чувстве
вообще не может быть речи.
   Однажды  Алекси  окончательно  потерял  терпение.  Через  холл,  словно
маленькие шагающие экскаваторы, протопали две девицы и скрылись за  дверью
сына. Алекси не выдержал.
   - Подожди-ка! - окликнул он Несси.
   Тот остановился, во взгляде его была явная досада.
   - Что это за девицы к тебе таскаются? - враждебно спросил отец.
   - Мои подружки.
   - Что ты под этим подразумеваешь?
   - То же, что и все.
   Алекси чуть не зарычал. До чего же ему хотелось влепить в это  красивое
надменное лицо увесистую пощечину!
   - Послушай, я не какой-нибудь старомодный  тупица,  -  сказал  он,  еле
скрывая раздражение. - Я прекрасно понимаю, что значит юношеская дружба. И
во что она может вылиться, - добавил он с иронией. - Но то,  что  я  здесь
вижу, больше всего напоминает разврат. Если, конечно, тебе  известно,  что
это слово значит.
   - Нет, не известно, - сухо ответил Несси. - То, что я делаю, делают все
люди и животные.
   - А что означают эти толпы девушек? По-твоему, это нормально?
   - Думаю, вполне, - ответил Несси. - Не только нормально, но и  разумно.
В свободном обществе эти отношения тоже должны быть свободны.
   - Свобода не значит распущенность. Человек не животное.
   - Знаю! - с досадой ответил Несси. - Именно поэтому. Что-то ведь должно
заменять инстинкты, если они отсутствуют. А для человека нет стимула более
действенного, чем разнообразие. Я по крайней мере такого не знаю.
   Алекси нахмурился. Он и не подозревал, что у сына может быть какое-либо
оправдание.
   - А к чему приводит такое разнообразие,  тебе  известно?  К  полнейшему
однообразию, к мертвечине.
   - Знаю, - ответил Несси. - Для меня важно пройти через  это,  рано  или
поздно, все равно. Чтобы затем стать совершенно свободным.
   - Свободным? Для чего?
   - Как для чего? Для себя самого, разумеется. Для  своих  мыслей,  своей
работы, какая разница. Даже животные не всегда заняты  своими  детородными
инстинктами.
   На том их разговор и кончился. Алекси  вернулся  к  себе  в  кабинет  с
чувством полного поражения. Конечно же, он проиграл эту маленькую схватку,
и довольно бесславно. Может, со своей точки зрения  мальчик  действительно
прав? Особенно если  воображение  у  него  и  вправду  такое  бедное,  как
утверждают ученые. Алекси давно, еще со студенческих лет, знал, что бедное
воображение хуже бедной жизни. Маленькая комнатка в мансарде,  которую  он
снимал в юности,  была  насыщена  и  перенасыщена  воображаемой  жизнью  -
интересной,  красивой,  богатой,  невероятно  полной.  Он  просто   рвался
поскорее вернуться туда  и  остаться  наедине  со  своими  мечтами,  столь
совершенными и столь  покорными  силе  его  воображения.  Сейчас  все  это
безвозвратно утеряно. Он стал беднее, чем когда бы то ни было в жизни.
   А какой выбор был у Несси? Никакого. Единственное, что ему  оставалось,
это умножать факты действительности, пока хватит сил  и  возможностей.  Но
если от пресыщения гибнут даже самые крылатые мечты, то что уж говорить  о
жалкой человеческой действительности. Конец пути. Или начало,  как  сказал
сын. Сам он этого понять не мог. Его путь кончился.
   К великому удивлению Алекси, с того дня сын все-таки перестал водить  в
дом девичьи орды.  В  квартире  воцарилась  прежняя  тишина,  печальная  и
глухая, как и все последние годы. Пока однажды, когда Алекси сидел в холле
с газетой, с ним не поздоровалась девушка. Он поднял  голову  и  изумленно
взглянул на нее. Девушка была гораздо миниатюрнее  шагающих  экскаваторов,
почти стройная, с дружелюбной улыбкой. Вдобавок  лицо  ее  показалось  ему
вроде бы знакомым, где-то он ее уже видел.
   - Руми! Ты ли это?
   - Я, дядя Алекси, - ничуть не смутившись, ответила девушка.
   Да, это была она. Румяна, дочь Трифона, его давнего приятеля и коллеги.
За  последние  годы  Алекси  совсем  отошел  от  друзей,  но  они  все  же
существовали.  Повырастили  дочерей,  сами  же,  вероятно,   постарели   и
поглупели. Что ж, такова жизнь. Какова именно, Алекси  вряд  ли  сумел  бы
определить точно. Вот и Руми, как все  остальные,  без  всякого  стеснения
ринулась в скотобойню его сына...  Омерзительно.  Еще  омерзительнее,  чем
раньше. Те, мясистые, с  могучими  бюстами  и  пышными  задами,  были  ему
незнакомы, то есть все равно что нереальны.  Какие-то  городские  отбросы,
которые его сын умудряется подбирать неизвестно где. А Руми?  Он  знал  ее
младенцем, ребенком, девочкой. Однажды она обмочилась у него на  руках,  к
полному восторгу этого дурня, Трифона, в те годы его лучшего друга.
   Почти неделю Алекси  боролся  со  своей  совестью.  И  наконец  совесть
победила. Черт побери, какое он имеет право оставлять дочь друга во власти
этого получеловека-полувыродка? Скрепя сердце и ужасающе  хмурясь,  Алекси
посетил Трифона в его министерском, роскошно обставленном кабинете, где за
массивной спиной хозяина висел дешевый ковер. Сам  Трифон,  растолстевший,
цветущий,  все  же  показался  Алекси  каким-то   сломленным.   Гостю   он
обрадовался - правда, пожалуй, слишком бурно, - предложил ему кресло,  сам
вышел из-за стола и уселся напротив. На пороге появилась секретарша,  тоже
массивная, благоухающая духами, с буклями на висках. Трифон велел принести
кофе,  тоник,  даже  коньяк,  от  которого,  впрочем,  Алекси   решительно
отказался. Оба чувствовали себя неловко, особенно Алекси, который не знал,
с чего начать. Хоть бы этот толстяк догадался спросить, с чем  он  к  нему
пожаловал. Помаявшись некоторое время, Алекси неожиданно выпалил:
   - Ты знаешь, в котором часу вчера вернулась домой твоя дочь?
   - Знаю, - ответил Трифон, делая жалкую попытку улыбнуться.
   - А где она была, знаешь?
   - И это знаю.
   - Значит, ничего не имеешь против?
   Сердитый огонек мелькнул в глазах Трифона и тут же погас.
   - А что я могу поделать?
   - Как что? Уши ей надрать, вот что.
   - Глупо и бесполезно! - устало ответил Трифон. - Глупо и бесполезно.
   - Почему бесполезно?
   - Неужели ты не понимаешь, приятель, нет у  нас  выхода,  -  безнадежно
сказал Трифон. - Никакого. Нам  остается  только  сдаться  -  полностью  и
безоговорочно.
   - Ты думаешь? - растерянно спросил Алекси, который никогда и никому  не
сдавался, кроме разве Корнелии.
   - Конечно!.. Потому что любое наше действие кончится для нас бесславным
поражением. Мы можем потерять все, понимаешь, все. И прежде всего детей.
   - А на что оно тебе нужно, это отребье?
   Глаза Трифона яростно сверкнули. Нет, он еще не был до  конца  сломлен.
Какая-то искра в нем еще тлела. Но как раз  тут  появилась  секретарша  и,
продемонстрировав мужчинам мощные бедра, налила им кофе. Когда она наконец
удалилась, Трифон заговорил снова - правда, крайне неохотно.
   - Послушай, ведь в конце концов это наши дети! Чего ты хочешь? Объявить
им войну? Испортить всем жизнь? Кто от этого выиграет? Никто. И  в  первую
очередь пострадают они, дети. Пока они  еще  под  нашей  крышей,  мы  хоть
чем-то можем им помочь.
   Алекси вернулся домой в полной растерянности.  Со  своей  точки  зрения
Несси был прав. Трифон со своей - тоже. Но не могут же  все  быть  правыми
вот так, для себя. Тогда у нас будет не общество,  а  сборище  людей,  где
каждый с  трудом  выносит  остальных.  Уж  если  Трифон  не  может  помочь
собственной дочери, то ему и подавно это не удастся. Тем  более  что  Руми
все же была не такой, как те, другие. Она была  девушкой.  И  почему  надо
считать ее бесстыжей, когда она, быть может, просто естественна.  В  конце
концов, любая более или  менее  длительная  связь  предполагает  известные
взаимные чувства. А как раз в этом Несси нуждается больше всего.
   Но дружба между Несси и Руми продолжалась чуть больше месяца.  А  затем
девушка  исчезла  так  же  внезапно,  как  и  появилась.  Алекси  подождал
несколько дней - может,  заболела  или  уехала  куда-нибудь.  Но  Руми  не
приходила.
   - Что случилось с Руми? - не вытерпел наконец Алекси.
   - Ничего, просто мы расстались, - спокойно ответил Несси.
   - По чьей инициативе?
   Несси нахмурился.
   - Послушай, отец. Люди мне быстро надоедают, - неохотно произнес он.  -
С какой же стати мне их терпеть?
   - Но люди все-таки не вещи... Нельзя ж их выбрасывать когда вздумается.
   - Никто не имеет права подчинять себе других, - мрачно ответил Несси. -
Ни по какой причине. И ничем - ни силой, ни слабостью. Это  отвратительней
любой политической тирании.
   Алекси молчал. Что он мог ему  ответить?  И  все-таки  нельзя  же  было
отступить просто так, без всякого сопротивления.
   - Ты вообще веришь во что-нибудь?
   - Зачем? - Несси бросил на  отца  презрительный  взгляд.  -  Достаточно
правильно мыслить. Декарт сформулировал это в нескольких словах: "Я  мыслю
- значит, я существую". По-моему, этим все сказано.
   - Ты никогда не будешь счастлив! - изрек вдруг  Алекси.  -  У  человека
есть еще и сердце, если ты об этом что-нибудь слышал.
   - Сердце всего лишь жалкий насос, - ответил Несси.  -  Говорят,  больше
всего на человеческое сердце похоже свиное.
   Алекси забился в кабинет, как преследуемый барсук в  нору.  Как  всегда
после разговоров с сыном, во рту горчило - знакомый вкус  поражения.  Если
верно, что разум - самое совершенное и самое ценное из всего, что  есть  у
человека, то Несси, безусловно, прав. В таком случае полное удовлетворение
этого  разума,  вероятно,  и  можно  назвать  счастьем.   Величайшие   умы
человечества были несчастны? Одиноки? Если даже и так,  все  равно  -  это
единственная цель, достойная настоящего человека.
   И снова затопали по холлу маленькие шагающие экскаваторы, направляясь в
комнату Несси. И снова Алекси, как барсук, прятался  у  себя  в  кабинете.
Наступило лето.  Город  обезлюдел.  Пустые  улицы  навевали  непреодолимую
скуку. Каждый стремился куда-нибудь уехать - к морю или в горы, - лишь  бы
избавиться от  удушающей  бензиновой  гари.  Алекси,  изнывая  от  жары  и
обливаясь потом, не мог ни работать, ни думать. Лишь Несси был  таким  же,
как всегда, - невозмутимым и безукоризненно опрятным, на его  чистом  лице
не было ни капли пота, хотя ходил  он,  как  и  зимой,  в  пиджаке  и  при
галстуке. Отдыхать он, понятно, никуда не поехал - любое безделье казалось
ему непонятным и абсурдным.
   В один из этих летних дней в кабинет Алекси внезапно  ворвался  Трифон.
Несчастный,  взмокший,  теперь  уже  окончательно  сломленный.   Несколько
растерявшийся Алекси пригласил  его  сесть.  Трифон  не  сел,  а  попросту
повалился в кресло, словно хотел раздавить все его пружины.
   - Что случилось? - испуганно спросил Алекси.
   - Что случилось?! - с неожиданной силой взревел Трифон. - Случилось то,
что мы с тобой скоро станем дедушками!
   Алекси онемел. Лицо его побледнело, губы пересохли. Трифон и не ожидал,
что новость произведет на друга такое впечатление.
   - Ты уверен? - тихо спросил Алекси.
   - Вполне. Мы были у врача.
   Алекси  молчал.  Казалось,  он  отключился  от  всего,  ушел  в   себя,
совершенно забыв, что, кроме него, в  этом  тесном,  раскаленном  кабинете
есть кто-то еще. Трифон, успевший немного оправиться,  недоуменно  смотрел
на него.
   - Что ж, ты мне так ничего и не скажешь? - спросил он наконец.
   - Ребенок должен родиться! - еле слышно проговорил Алекси.
   - Это я и хотел от тебя услышать! - обрадовался Трифон. -  Поговори  со
своим негодником... Нужно его подготовить...
   - Ты с ума сошел! - воскликнул Алекси. -  Несси  не  должен  ни  о  чем
знать.
   Теперь уже растерялся Трифон.
   - Почему? Что ж, ребенок так и родится без отца?
   - Ты думаешь, Несси может быть отцом? Ведь ему всего десять лет! Хочешь
иметь зятя-урода?
   Это слово ошеломило Трифона, но не заставило отступить. Как  можно  так
говорить? Парень как парень, красивый, умный. Обогнать других не  порок  и
не преступление. Отстать - вот порок.  Алекси  потратил  не  меньше  часа,
пытаясь втолковать приятелю, что Несси вовсе не "парень как  парень",  что
он не может жить ни с кем, что он холодный, преступный эгоист  и  принесет
несчастье его дочери.
   - Неужели мы вдвоем не сможем вырастить  одного  ребенка?  -  взорвался
наконец Алекси. - Зачем нам чья-то помощь?..
   Но Трифон так и ушел мрачный,  неубежденный.  К  удивлению  Алекси,  на
помощь ему пришла мать  Руми.  Ей,  сказала  она,  и  глядеть-то  на  него
противно, не то что брать в зятья. Почему - не  объяснила.  Но  ее  хмурое
лицо, на котором было  отчетливо  написано  еле  сдерживаемое  отвращение,
говорило лучше всяких слов. Алекси не обиделся, наоборот, был  ей  глубоко
благодарен.  Она  согласилась,  что  Руми  должна  рожать.  С  трудом,  но
согласилась. Алекси ликовал, но ничем этого не выдал. Сейчас самым главным
было добиться рождения ребенка.
   Несси ни о чем не сказали. И  ребенок  родился  -  ровно  через  девять
месяцев, как все прочие дети.  Окаменев  от  напряжения,  Алекси  сидел  в
кабинете главного врача, мокрый снег  с  дождем  царапал  оконное  стекло.
Долго ждать не пришлось - вскоре его позвали взглянуть на  новорожденного.
Младенец как младенец - маленький, фиолетовый, морщинистый, будто  печеное
яблоко, с тоненькими ножками  и  редкими  волосиками  на  мягкой  головке.
Алекси бросил на него какой-то странный, безучастный взгляд, отвернулся  и
вышел.
   Так рухнула его последняя надежда. Как сильно  ни  разочаровался  он  в
сыне, в глубине души Алекси  тайно  надеялся,  что  тот  все-таки  положит
начало новому виду  людей  -  "Homo  super",  как  он  однажды  выразился.
Печальная, иллюзорная цель, и главное - бессмысленная, потому что, как  он
впоследствии    убедился,    человечеству    дано     развиваться     лишь
одним-единственным путем - естественным. Не может быть жизнеспособным  то,
что не выстрадано, не приспособлено к окружающему миру.
   Алекси вернулся домой поздно вечером, остановился у окна. В голове было
пусто. По-прежнему падал мокрый мартовский снег, трамвайные дуги рассыпали
над черными крышами фиолетовые искры. В комнате  сына  гремел  магнитофон.
Алекси уже знал, что Несси включает его лишь во  время  своих  сексуальных
сеансов - вероятно, чтобы заглушить все остальное. Алекси слушал музыку  с
отвращением, словно это и были те самые звуки. Нет, этому  парню  надо  во
что бы то ни стало помешать создавать детей. Где гарантия,  что  следующий
не  окажется  каким-нибудь  выродком?  У  Алекси  были  слишком  серьезные
основания для таких мыслей.
   Так и осталось неизвестным, узнал Несси о своем  ребенке  или  нет.  Об
этом между ними не было сказано ни слова. Достоверно лишь одно - ребенок о
своем отце не узнал ничего. Записан он был на фамилию матери, а когда  имя
отца таким ужасным способом всколыхнуло всю страну, ему исполнилось  всего
три года, и все уже были просто обязаны скрыть от него страшную правду.





   В тринадцать лет Несси стал младшим научным  сотрудником.  У  него  был
прекрасный кабинет в новом здании  Академии  наук,  большая  библиотека  и
никаких определенных обязанностей.  Это,  конечно,  не  означает,  что  он
бездельничал, потому что назвать Несси добросовестным - значит не  сказать
ничего. Работа заполняла всю его жизнь,  бездействие  для  него  равнялось
несуществованию. В этом отношении Несси не слишком  отличался  от  пишущих
машинок или телевизоров. Даже во время еды или отдыха в голове у него чуть
слышно, но безостановочно пощелкивал ужасный мозговой механизм.
   В остальном жизнь его протекала спокойно, как река, вышедшая на равнину
- ни резких поворотов, ни порогов, пологие  берега  поросли  травой,  вода
мутная и словно бы мертвая. Рыбы в ней не так уж  много,  но  зато  нет  и
лягушек. Как и любая речка, она не знает, в  каком  направлении,  к  какой
цели течет, да это ее и не интересует. Каждый  день  Несси  был  похож  на
другой, единственное разнообразие вносили женщины. Сменялись  только  они.
Но Несси менял их не так, как меняют обстановку или украшения, а,  скорее,
как блюда, которые обедающий рассеянно выбирает в меню. Просто потому, что
не принято каждый день есть одно и то же - не зря же  утверждают,  что  от
этого пропадает аппетит. Вряд ли оно так: чаще всего аппетит пропадает как
раз у того, кто слишком дотошно изучает меню.
   Среди немногих человеческих  добродетелей  Несси  больше  всего  уважал
точность. Он просто носил ее в себе - так же, как свое могучее сердце  или
исправно действующие почки. Вставал Несси в пять  часов  утра,  все  равно
зимой или летом. Мгновенно, как заранее заведенный механизм, просыпался  и
тут же вскакивал, даже не оглянувшись на постель. Да и зачем,  ведь  из-за
постели только даром теряешь время.  Снов  он  по-прежнему  не  видел,  но
теперь этот вынужденный отдых не был таким безжизненным и  бесчувственным,
как в детстве. Порой ему словно бы что-то грезилось  -  что-то  далекое  и
смутное. Поднявшись, Несси открывал окно, независимо от того,  разгоралось
ли над городом летнее утро или снежный вихрь кружился в желтоватом сумраке
фонарей.
   Конечно,  Несси  предпочитал  летние  утра,  спокойные,  тихие,  полные
скрытого света и сияния. Он стоял у окна, свободно и сильно дыша -  именно
так, как это рекомендуют медицинские журналы, - и  совершенно  не  замечал
запаха бензина и масла, струившегося от неостывшего  за  ночь  асфальта  -
обоняние у него было слабым. Не засматриваясь на нежный  румянец  восхода,
он рассеянно обводил взглядом пустынные фасады напротив. Большинство  окон
было открыто, в них отражались улица, тополя, даже дальние  горы,  укрытые
белой шапкой облаков.
   В  десять  минут  шестого  Несси  появлялся  на  бульваре   в   голубом
тренировочном костюме и безупречно белых кедах.  Маршрут  его  всегда  был
одинаков - те же улицы, повороты, скверы. Ровно через шестнадцать минут он
уже был в парке. Где-то за телевизионной башней  делал  короткую  утреннюю
зарядку. Затем бег - ровно пятьдесят минут, ни больше ни меньше.  Пожалуй,
это было самым лучшим  в  его  монотонной  жизни  -  Несси  бежал  быстро,
энергично, остро ощущая силу и жизнеспособность своего тела. Бег вызывал в
нем что-то вроде исступления, переполняя  какой-то  непонятной  физической
алчностью. Но и тут он никогда не  увлекался  настолько,  чтобы  забыться.
Неумолимые внутренние часы заставляли его останавливаться с  точностью  до
секунды. Пять минут отдыха, после чего Несси измерял пульс  -  все  те  же
неизменные пятьдесят два удара в минуту - день за днем, год за годом.
   Приятней  всего  было  возвращение,  он  и  сам  не   понимал   почему.
Возвращался Несси не по аллеям, а напрямик через  лес  по  еще  влажным  и
мягким от опавших листьев тропинкам. В лесу было очень тихо, лишь время от
времени шуршал в листве какой-нибудь дрозд. Но Несси был не  из  тех,  кто
глазеют по сторонам. Белки прыгали по деревьям, он  их  не  видел.  Косули
пересекали тропу, он не останавливался на них взглянуть. И  все  же  тихий
покой леса каким-то необъяснимым образом  сообщался  ему,  даруя  ощущение
силы  и  внутреннего  мира.  Только  тут,  в  лесу,  он   смутно   начинал
догадываться об истинном значении того надоевшего  слова,  о  котором  ему
прожужжали все уши, природа. Только  тут,  в  лесу,  мозг  его  словно  бы
незаметно затихал, не вызывая ни тревоги, ни недоумения.
   Ровно в половине восьмого Несси переступал  порог  своего  кабинета.  В
сущности, эта небольшая комната была его единственной под  небом  законной
территорией. Только здесь он становился настоящим хозяином  своих  мыслей.
Только тут полностью осуществлял себя. Или по крайней мере,  то,  что,  он
знал, таится в нем, - разум с его жадностью, его  ненасытностью.  Сознание
полноты  жизни  заменяло  ему  то,  что   у   обычных   людей   называется
удовлетворением или радостью. Даже  деревья  видят  солнце.  Даже  муравьи
прекрасно чувствуют земное тяготение. А  Несси?  Таилось  ли  в  нем  хоть
зернышко земного счастья? И где? Вне стен этого кабинета для него не  было
ничего настоящего.
   В свои тринадцать лет Несси уже неплохо знал людей. Не понимал  их,  но
знал. Он изучил специальные труды о поведении человека, попытался  постичь
его с помощью художественной литературы. И ни разу не пожалел,  что  лишен
того душевного содержания, которым  обладают  обычные  люди.  Если  верить
Фрейду, оно омерзительно, если Достоевскому - ужаснее  бездны.  А  по  его
собственным наблюдениям - нечто хилое, недоразвитое, неосознанное. Нет, он
не хотел быть, как другие, не хотел разделять с ними их безысходность,  их
слабость, их жизнь, раздираемую страстями и страданиями.
   Сам он никогда не задумывался о своей  судьбе,  о  своем  существовании
среди других людей. Он знал лишь, что его жизнь пройдет безмятежно. В  его
тихом существовании не будет ни криков, ни слез, ни  безнадежного  пьяного
шатания по темным улицам. Несси не задумывался даже о своем пути в  науке,
о своих открытиях и успехах. Не интересовался ни своим будущим, ни будущим
человечества. Он  знал,  что  жизнь  свою  проведет  спокойно  и  мирно  и
когда-нибудь умрет. Это было все.





   Однако жизнь Несси все-таки изменилась, изменилась  внезапно  и  резко,
без всяких видимых причин и оснований. Так оно обычно и бывает у людей, да
и  в  природе  -  землетрясения,  ураганы,   катастрофические   наводнения
случаются вслед за особенно тихими,  безоблачными  днями.  В  то  утро  он
проснулся как всегда, ровно в пять часов, словно  заводная  кукла,  открыл
свои ясные глаза, по привычке выглянул в окно. Все  как  обычно  -  летнее
утро, еле брезжущее снаружи, плотное и  прохладное  в  комнате.  Он  легко
вскочил, распахнул окна. В тени  высоких  зданий  улица  казалась  темной,
несмотря на совсем уже светлое небо. Светлое, зеленоватое,  шелковистое  -
эти подробности его не интересовали.  Но  Несси  не  любил  слишком  ярких
солнечных дней, жарких  послеполуденных  часов,  душных  вечеров.  А  день
обещал быть именно таким.
   И  вдруг  эти  мгновения  покоя  нарушило  смутное  ощущение  какого-то
дальнего движения.  Он  взглянул  на  окна  напротив,  все  еще  темные  в
предутреннем сумраке. В одном из них вроде бы мелькнула какая-то  тень.  В
той комнате, он знал, жила старушка, черненькая и юркая, как мышь,  целыми
днями неутомимо сновавшая по квартире. Старушка подошла к  окну  и  вдруг,
словно в сказке, превратилась в девушку. Несси  улыбнулся,  даже  ему  эта
внезапная метаморфоза была приятна. Девушка была в светлой  пижамке,  сама
тоже светлая, волосы - словно горящая свеча. Постояла и вдруг  вскинула  к
небу  руки,  как  будто  собралась  взлететь.  Да  нет,  это  она   просто
потянулась, может, даже  слегка  зевнула  при  этом  -  с  тем  внутренним
удовольствием, с каким, проснувшись, потягиваются и люди, и кошки, и  львы
в пустыне, что в общем доказывало, что все они, как ни крути, произошли из
одной первичной  клетки.  При  движении  пижамка  распахнулась,  и  он  на
мгновение увидел девичью грудь, пышную,  необычайно  красивую  в  утреннем
свете.
   Несси почувствовал, как в нем вспыхнул и тут же угас  какой-то  огонек,
матово-голубой и всепроникающий,  как  рентгеновский  луч.  Там,  у  окна,
девушка еще не успела опустить руки, а огонек  уже  погас,  оставив  после
себя мгновенное и необъяснимое  ощущение  пустоты.  Собственно  говоря,  с
этого все и началось.
   Несси никогда не всматривался в себя,  никогда  не  анализировал  своих
поступков. Все происходившее с ним неумолимо вытекало либо из разума, либо
из  необходимости.  В  его  поведении  не   было   ничего   необычного   и
необъяснимого. В гранитной глыбе  его  логики  -  ни  одной  трещины.  Но,
возвращаясь домой из парка, он почему-то вспомнил этот вроде бы ничего  не
значащий случай. То, что мелькнуло перед ним сегодня утром, он  видел  так
часто,  что  вообще  не  обращал  на  это  внимания  -   разве   что   при
непосредственном соприкосновении. Для него это была просто  вещь,  хоть  и
специального назначения, но все же  вещь,  не  обладающая  даже  ценностью
многих других вещей на свете. Несси никогда не засматривался на фотографии
голых женщин, как другие парни. Это не вызывало у него никаких эмоций.
   Ровно в половине восьмого Несси, как и всегда,  уже  сидел  у  себя  за
столом. Знакомая обстановка сразу же  вернула  ему  уверенность,  рассеяла
непривычные мысли. Теперь  ум  его  был  полностью  свободен,  можно  было
приниматься за работу. Он чуть не фыркнул от нетерпения, словно измученная
жаждой лошадь, перед которой поставили ведро воды.
   Несси достал из стола папку в зеленой блестящей обложке, и внешний  мир
перестал для  него  существовать.  Чем  занимался  Несси?  Всем,  что  ему
поручали. Ни одна задача не казалась ему  второстепенной  или  не  стоящей
внимания. Как старинные серебряные щипцы, он с легкостью раскалывал  любой
орех, безошибочно отделяя от скорлупы крепкие  целехонькие  ядра.  Его  не
останавливали самые запутанные  формулы,  самые  головоломные  вычисления.
Иногда просто  так,  шутки  ради,  ему  подсовывали  какую-нибудь  сложную
математическую проблему, над которой бились десятилетиями ученые, и  Несси
решал ее не задумываясь, не пролив ни капли пота.  Только  Риман  заставил
его посидеть несколько месяцев, но и его геометрию он одолел, словно  реку
- не плавая, а лишь осторожно ступая по  дну.  Собственно  говоря,  в  его
жизни, пожалуй, не было более серьезного испытания.
   Однако в то утро ему предстояло  заняться  материей,  которая  Несси  в
принципе была не слишком по вкусу, -  теорией  вероятностей.  Это  немного
охладило его порыв, но он упрямо продолжал работать.  И  все  же  часам  к
одиннадцати  поднял  голову,  охваченный   непривычным   чувством   легкой
усталости и какого-то непонятного внутреннего  сопротивления,  которое  он
даже не мог заставить себя осознать. Внезапно вспомнилась девушка у  окна.
Несси тут же прогнал этот образ. Наверное,  так  поступал  и  Лобачевский,
выводя свои формулы.
   Киты. Звенящая вода. Белая ледяная глыба. Почему он  так  и  не  увидел
себя самого на ее гладкой поверхности? Странная и  неожиданная  мысль,  от
которой перехватило дыхание.
   Зазвонил телефон. Несси удивленно взглянул на него - звонили ему  очень
редко. Несси не замечал этого, но люди, словно сговорившись, избегали  его
- не от неприязни, а просто от неловкости. Кто его знает, как себя вести с
этим  странным  человеком,  ни  мальчиком,  ни  мужчиной,  которому   даже
порядочного  анекдота  не  расскажешь,  не  рискуя  встретить  недоуменный
взгляд. По служебному телефону  ему  звонил  лишь  Кирилл  да  иногда  его
непосредственный начальник.
   Недоумевая, Несси снял трубку. Конечно, лучше бы это был Кирилл, сейчас
такая мысль показалась ему даже приятной.
   - Ты, Несси?
   Низкий женский голос, нервный, с еле заметной хрипотцой где-то в  самой
глубине горла - след никотина. Никогда еще она не звонила ему в  институт,
обычно Несси договаривался с ней вечером из дома.
   - Я, Фанни, - ответил он сдержанно.
   - Как, мальчик, не проголодался?
   Что за неприятная привычка называть его  "мальчик",  даже  иногда  "мой
мальчик". Это сюсюканье в его лексикон не входило.
   - А в чем дело?
   - Просто так. Хочу пригласить тебя пообедать.
   До сих пор они никогда не обедали вместе.
   - Но я на работе, - ответил Несси.
   - Один ты, что ли, работаешь? Я тоже работаю, но сейчас хочу  пообедать
с тобой.
   - Видишь ли, Фанни...
   - Не виляй, пожалуйста. Отвечай прямо - да или нет.
   Несси уже готов был решительно ответить: "Конечно, нет",  но  произошло
невероятное. Открыв рот, он вдруг сказал:
   - Ладно, раз ты настаиваешь.
   Он и сам не мог поверить,  что  сказал  такое.  На  том  конце  провода
послышался низкий смех - может, чуть насмешливый, но в общем довольный.
   - Значит, есть все-таки в твоей коробке что-то человеческое!
   - В какой коробке?
   -  В  черепной,  конечно.  Жди  меня  в  половине  двенадцатого   перед
академией. И не бойся, я увезу тебя так, что никто не заметит.
   - Чего мне бояться? - недовольно отозвался Несси. - Никто меня  в  узде
не держит, я сам хозяин своей работы.
   - Браво! - воскликнула она радостно. - А что такое узда, ты знаешь?
   - Конечно. Это вид руля, с помощью которого управляют лошадьми,  людьми
и некоторыми другими видами животных.
   - Несси! Ты меня поражаешь! У тебя сегодня прорезалось чувство юмора! -
Фанни совсем развеселилась. - Это предвещает нам с тобой чудесный денек.
   Несси положил трубку и бесцельно  зашагал  по  комнате.  Он  был  почти
смущен - кто это говорил его голосом? Из какой странной, неведомой каморки
выскочило  это  желание?  Или  просто  ему   сегодня   не   работалось   с
вероятностями, неопределенностями, неуверенностями?
   В этот час  улицы  кишели  людьми  и  машинами.  Несси  стоял  на  краю
тротуара, на берегу железного потока, который с порожним грохотом  катился
мимо него. Он не видел его, даже не  чувствовал.  Просто  стоял  с  пустой
головой и ждал, пока появится желтого цвета "вольво". С Фанни Беловеждовой
Несси был знаком около двух месяцев -  невероятно  большой  срок  для  его
связей.  Но  и  Фанни,  бесспорно,  превосходила   всех   этих   маленьких
мастодонтов, топавших по паркету его дома. Прежде всего, она была  гораздо
старше - лет  тридцати  пяти.  Нельзя  сказать,  что  очень  уж  красивая.
Небольшая головка, слегка впалые щеки, вздернутый нос,  острый,  как  клюв
дрозда. Но зато все говорили, что ни у кого в городе нет такой красивой  и
изящной фигуры. Как мы знаем, в этом отношении  Несси  был  не  бог  знает
каким эстетом и тощие дамы такого типа ему  не  слишком  нравились.  Фанни
была художницей, работала главным  модельером  в  экспортном  объединении,
имела "вольво". Но Несси не страдал и тщеславием. В Фанни его прежде всего
привлекал ум, самый острый из всех, какие он встречал в жизни. Фанни  была
единственной  женщиной,  с  которой   Несси   разговаривал   с   ощущением
внутреннего удовлетворения. Ему нравилось следить  за  странным  бегом  ее
мыслей, которые так легко и виртуозно перескакивали с темы  на  тему.  Это
его не  раздражало,  скорей  увлекало.  Да  он  другого  и  не  ожидал  от
художника-модельера, интересующегося прежде всего линией и формами.
   Фанни подъехала через несколько минут, как всегда эффектная - в  желтой
машине, в желтых до локтей  перчатках.  Даже  губная  помада  была  у  нее
какого-то  сомнительного  желтоватого  оттенка.  Резко   затормозив,   она
распахнула  дверцу  и  почему-то  шепотом  сказала:  "Садись".  Глаза   ее
смеялись, хотя лицо продолжало оставаться серьезным. Длинные искусственные
ресницы придавали ей  слегка  напряженное  выражение,  как  у  сидящей  на
горшочке маленькой девочки. Несси сел  рядом  с  ней,  вытянув,  насколько
возможно, свои длинные ноги. Фанни рванула с места, словно  участвовала  в
гонках, обогнала несколько машин и первой остановилась у  светофора  перед
Военным клубом. Лишь теперь  Несси  с  интересом  взглянул  на  ее  птичий
профиль.
   - Уже успела выпить?
   - А как же! - невозмутимо  отозвалась  Фанни.  Иначе  я  бы  пригласила
кого-нибудь другого.
   Не дождавшись зеленого света, она свернула налево и  яростно  помчалась
прямо на нескольких задержавшихся на "зебре" пешеходов. Но Несси  даже  не
дрогнул, он хорошо знал ее стиль  вождения.  Машина  с  ревом  неслась  по
улице, глаза Фанни так и горели от возбуждения.
   - Куда ж это мы?
   - К Золотым мостам.
   - Вот спасибо, - сдержанно ответил он. - Давненько  я  не  едал  свиных
отбивных.
   Почему она так любила таскать его в  глухие  пригородные  ресторанчики?
Нарочно, чтоб не показываться с ним на людях? Или просто  чтоб  произвести
на него впечатление своим шоферским мастерством? И то и  другое  было  ему
безразлично, он и  не  думал  протестовать.  Всю  дорогу  Фанни  оживленно
болтала  -  о  знакомых,  о  фильмах,  которые  она  видела  на   закрытых
просмотрах.  Несси  слушал  ее  рассеянно,  все  еще  слегка  смущенный  и
недовольный  собой.  Фанни  рассказывала  о  каком-то  франко-американском
фильме -  как  ему  показалось,  бессмысленном  и  отвратительном,  полном
извращений. Под конец Брандо задушил свою партнершу собственными руками  -
"просто так, ни за что", заключила она с каким-то скрытым удовлетворением.
Несси, немного помолчав, спросил:
   - Где это ты успела набраться с утра пораньше?
   - На пресс-конференции, -  ответила  она  и  двинула  машину  прямо  на
сидевшую у тротуара злую желтую кошку. - Мои модели  имели  фантастический
успех.
   Кошке удалось спастись, но  переднее  крыло  со  звоном  ударилось  обо
что-то и погнулось.
   - Ты правда находишь, что я сегодня  возбуждена?  -  спросила  Фанни  с
надеждой.
   - Во всяком случае, так ты выглядишь, - ответил Несси спокойно. -  Чуть
не свалила мусорный бак.
   - А зачем она за ним спряталась? - мстительно сказала  Фанни.  -  Нашла
место!
   Обернувшись, она окинула его  искрящимся  взглядом.  Только  тут  Несси
заметил, что на одном глазу у  нее  чуть-чуть  отклеились  ресницы.  Да  и
губная помада не совсем в порядке. "Похоже,  кто-то  потискал  ее  сегодня
где-нибудь в раздевалке", - подумал он равнодушно.
   - Знаешь, Несси, мы вот уверены, что создаем кино и вообще искусство, -
неожиданно серьезно заговорила  Фанни.  -  Все  это  самообман.  Искусство
должно быть как удар хлыста -  по  чувствам,  по  воображению.  Иначе  это
никакое не искусство.
   - Искусство - вообще дело пустое, - ответил Несси спокойно.
   Фанни  скривила  тонкие  красивые  губы.  Вероятно,  хотела  изобразить
ироническую усмешку. Но ничего не получилось. Сегодня она явно не  владела
своим лицом. Должно быть, утром дело не ограничилось одной-двумя рюмками.
   - До чего же ты скучный. Несси! - заявила она  внезапно.  -  Просто  до
смерти скучный!
   - Тогда зачем ты пригласила именно меня? - пренебрежительно спросил он.
   - Ты действуешь на мое воображение.
   - Чем это?
   Она засмеялась чуть нервно, легкая дрожь пробежала по ее лицу.
   - Очень просто, ты не такси обычный, не такой нормальный, как  все.  Ты
просто  нескладный  тринадцатилетний  мальчишка.  Конечно  же,  это   меня
возбуждает!
   Несси на секунду задумался - не обидеться ли? Нет, какой смысл, на  что
тут обижаться?  К  тому  же  сейчас  Фанни  подвыпила  и,  вероятно,  была
абсолютно  искренна.  Он  не  допускал  до  себя  людей,  которые  лгут  и
притворяются.
   - До чего же ты испорченная, - сказал он наконец.
   - Ты прав, - ответила она. - Может, возьмешь плеть. Несси?
   - Нет, - сказал Несси. - С какой стати?
   - Потому что ты тоже в ней  нуждаешься!  Оба  мы  с  тобой  несчастные,
неужели не понимаешь? Ни у тебя, ни у меня  нет  никаких  чувств.  Свои  я
погубила, а у тебя их вообще нет и никогда не будет.
   И, словно сама испугавшись своих слов, замолчала и больше не  проронила
ни звука до самого ресторана.  Она  заметно  помрачнела,  даже  побледнела
слегка под густым слоем тонового крема. Руки ее  судорожно  сжимали  руль,
словно пытались задушить кого-то. Этот Брандо, этот  опухший  от  пьянства
несчастливец, может, именно из-за него она  напилась  сегодня?  Добавит  в
ресторане, думал Несси, а потом нас того и гляди подберут с  проломленными
головами. Но это его не пугало: Несси вообще не знал, что такое страх.
   Вскоре они уже были на месте,  Фанни  оставила  машину  в  редкой  тени
деревьев. Стояли тут и другие машины -  с  блестящими,  нагретыми  солнцем
спинами. Было очень тихо и прохладно - здесь, наверху, этот обеденный  час
скорее напоминал раннее летнее утро. Под деревянным мостиком  о  громадные
гладкие валуны билась вода, невидимкой журчала под ними. Не  оборачиваясь,
не удостоив взглядом застывшие в вечной  живой  неподвижности  сосны,  они
молча вошли в ресторан. Внутри тоже было прохладно, но непроветрено, пахло
окурками и застывшим жиром, уныло жужжали большие  ленивые  мухи.  Так  же
лениво слонялись меж столиков  плохо  умытые,  плохо  выбритые  официанты,
говорили они шепотом и удалялись с таким видом, словно больше  никогда  не
вернутся.  Фанни  нашла  уединенный  столик,  подозвала  официанта,  затем
метрдотеля, заставила сменить скатерть, пепельницу, переставить вазочку  с
искусственным цветком. Последним явился повар,  потный  и  кислый,  мрачно
выслушал  Фанни,  но  удалился  с  явным  почтением.  Фанни  вздохнула   и
откинулась на спинку стула - похоже, она совсем протрезвела. Обернулась  к
Несси и сказала улыбаясь:
   - Все будет так, как ты хочешь!
   - Но я ничего не хочу!
   - Ты должен научиться хотеть! - сказала Фанни. -  Человек  узнается  по
желаниям, особенно неосознанным.
   - Должен тебя разочаровать, Фанни...  У  меня  не  бывает  неосознанных
желаний.
   - Надо, чтоб были! - твердо сказала Фанни. - Только  они  -  настоящие.
Настоящее вообще только то, что в нас глубоко скрыто.  Все,  что  обращено
наружу, к людям, - фальшиво. Или  по  крайней  мере  стерлось  от  долгого
употребления.
   Несси решил про себя, что в такой пустой разговор  лучше  не  вступать.
Вскоре официант принес им салат и две рюмки водки.
   - Ты ведь прекрасно знаешь, что я не пью!
   - Знаю, Несси, - ласково ответила Фанни. - Но сегодня я хочу, чтобы  ты
выпил.
   В ее голосе чувствовалась холодная острота бритвенного лезвия. Взгляд у
нее был тоже холодный и не терпящий возражений.
   - Не понимаю, Фанни, зачем тебе нужно, чтоб я напился?
   - Потому что я так хочу. И потом, я не  люблю,  когда  мне  отказывают.
Просто не привыкла. Такой уж у меня характер.
   - А если я все равно откажусь?
   - Тогда я тут же встану из-за стола и уйду. Причем навсегда!
   Несси еле заметно усмехнулся.
   - Откуда ты знаешь, может, я именно этого и хочу? - спросил он.
   - Все равно. Значит, мне пора уйти, - холодно ответила Фанни.
   - Не все равно. Это будет  для  тебя  поражением.  А  поражение  снести
гораздо труднее, чем вежливый отказ.
   - Пошел ты к черту со своей логикой! - взорвалась Фанни. - Или пей, или
убирайся!
   - Разве ты никогда не знала поражений?
   - Знала. И не раз. Будет еще одно. Возьму вот и напьюсь в одиночку.  До
чертиков.
   Несси задумался. Придуривается или нет? Фанни и  так  пьяна,  с  нее  в
самом деле станется выполнить свою угрозу. Напьется,  сядет  в  машину  и,
может быть, никогда больше не вернется  в  Софию.  Сердце  его  оставалось
холодным. Несси еще никогда никого не жалел - даже собственную мать, когда
та покончила с собой. И все же к чему так бессмысленно уничтожать две  эти
красивые игрушки - женщину и ее новенькую машину? Глупо да  и  безобразно.
Но он-то чем виноват? Во имя чего должен посягать на свой разум,  отравляя
его этой омерзительной жидкостью?
   Несси взял рюмку.
   - Ладно, Фанни, не будем ссориться... Пусть  на  этот  раз  побежденным
буду я. Честолюбием я не страдаю. Будь здорова!..
   Лицо  Фанни  мгновенно  прояснилось,  клювик-нос  даже   покраснел   от
удовольствия.
   - Будем! - сказала она. - Если б  ты  знал,  Несси,  какой  ты  сегодня
милый!
   Несси пригубил рюмку. На мгновение ему показалось, что он глотнул кусок
стекла - так обожгло горло. Но пока он встревоженно  анализировал,  что  с
ним происходит, по всему его телу разлилось приятное тепло, наполнило  его
каким-то смутным радостным возбуждением. Нет, начало, пожалуй, не  так  уж
плохо, плохое, верно, будет потом. Он сделал еще  один  глоток,  побольше,
затем сказал:
   - И все же я не понимаю, Фанни. Зачем ты заставила меня это сделать?
   - Для компании, Несси. Кому охота пить в одиночку?
   - Нет, причина не в этом.
   - Послушай, неужели ты никогда не  испытываешь  желания  стать  другим?
Каким-то особенным, странным, небывалым? Стать чем-то, чем ты никогда  еще
не был?
   - На научном языке это называется неадекватностью, Фанни. А попросту  -
сумасшествием.
   - Почему сумасшествием? Неужто тебе никогда не хотелось быть  Галилеем,
Ньютоном, Эйнштейном?
   - Я не могу хотеть невозможного.
   - Знаю. Но если напьешься, может быть, захочешь.
   Он прекрасно знал, что не захочет. И все-таки спросил:
   - Хорошо, пусть так. Но при чем тут алкоголь?
   - При том, что  он  выводит  на  поверхность  подсознание  и  тем  дает
возможность  удовлетворить  самые  тайные,  самые   сокровенные   желания.
Иллюзорно, правда, но это неважно. Главное, человек освобождается.
   - Верю, Фанни, - улыбнулся Несся. - Но дело  в  том,  что  у  меня  нет
никакого подсознания.
   Фанни энергично помотала головой.
   - Ошибаешься. Подсознание есть у каждого, Несси. Как железы или  почки.
Как память. Может быть человек без памяти?  По-моему,  подсознание  -  это
изгнанная  и  оскорбленная  память.  Неудовлетворенная,  запрещенная   или
греховная память, как хочешь. Все то, что  человек  подавляет  в  себе.  У
тебя, разумеется, тоже есть подсознание, только ты еще не  знаешь,  как  к
нему подступиться.
   - Думаешь, алкоголь его высвободит?
   - Уверена! - твердо сказала Фанни.
   - Что ж, будем здоровы, Фанни. Опыт есть опыт, а в опыте всегда заложен
какой-то смысл.
   Вполне успокоившись, Несси отпил еще глоток. Подали свинину,  а  к  ней
принесенную самим метрдотелем бутылку импортного вина невероятно красивого
цвета - густого, теплого, какого-то нутряного,  словно  бы  светящегося  в
чьем-то  темно-красном  зрачке.  Его  Несси  пил  уже  с  гораздо  большей
легкостью, с ощущением вкуса, которого до сих пор  ему  явно  не  хватало.
Чувствовал он  себя  великолепно.  Правда,  мысли  его  время  от  времени
путались, но зато неслись они с гораздо большей легкостью, пожалуй, даже с
вдохновением, хотя он и не верил в подобные слова. Но когда они  собрались
уходить, вдруг выяснилось, что Несси не может подняться со стула.  У  него
словно бы отнялись ноги. Правда, двигать ими было можно, но колени  ни  за
что не хотели сгибаться. Два официанта, ухмыляясь, взяли его под  мышки  и
вывели через черный ход. Фанни, не опьяневшая ни  на  градус  больше,  чем
была до обеда, устроила его под старой, ободранной сосной, укрыв взятым из
машины одеялом. Все это она сделала с серьезной заботливостью - изысканная
светская  дама  вдруг  превратилась  в   обыкновеннейшую   женщину,   жену
какого-нибудь    бухгалтера    или    токаря,     обихаживающую     своего
пьянчужку-муженька. Несси проспал около  двух  часов  тяжелым  непробудным
сном, почти одеревенев, с открытым ртом, на  который  бесстрашно  садились
мухи. Некоторое время Фанни отгоняла их, потом и сама задремала рядом.
   Несси проснулся около пяти часов, мрачно  огляделся  вокруг,  с  трудом
проговорил:
   - В первый и последний раз.
   - Ты на меня сердишься?
   - Нет. Поедем ко мне.
   Они молча сели в машину. Фанни уверенно выехала  на  городскую  дорогу.
Несси никогда никого не приводил к себе раньше восьми вечера, это было для
него законом. Но сегодня вся его жизнь смешалась, почему бы не  пойти  еще
на одно, последнее нарушение? Дома никого нет, отец  на  работе.  Впрочем,
это волновало Несси меньше всего - он давно привык  не  обращать  на  отца
никакого внимания. Тем более теперь он сам зарабатывал,  имел  собственные
деньги, хоть в общем и не очень ими интересовался.
   Оказавшись в своей прохладной и затененной в этот  час  комнате,  Несси
почувствовал, как его охватывает странное, ни разу в подобных ситуациях не
испытанное возбуждение. Словно бы легкий озноб пробежал по его коже, когда
он обнял легкое и сильное тело Фанни. Она, казалось, угадала его необычное
настроение, потому что приблизила губы к его уху и умоляюще шепнула:
   - Сделай это, как Брандо, Несси! Прошу тебя!
   - Глупости! - ответил Несси, шокированный.
   - Очень прошу! Ради меня. Я ведь тебя никогда ни о чем не просила.
   - Ладно! - неожиданно согласился Несси.
   Почему бы нет? Раз другие так делают, может, в  этом  и  есть  какой-то
смысл. Но пока он старался изобразить Брандо, случилось невероятное. Дверь
распахнулась, и на пороге появился его отец. Находившийся  к  нему  спиной
Несси не мог его видеть, он только почувствовал, что открылась  дверь.  Но
Фанни встретилась с Алекси взглядом и, не зная, что делать, зарылась лицом
в подушку. Отец мгновение ошеломленно смотрел на них, словно не веря своим
глазам, и, потрясенный, выбежал  из  комнаты.  Всего  мог  ожидать  Несси,
только не этого. Что-то неприятное, острое, даже страшное пронзило  его  с
головы до ног, что-то такое, чего он еще никогда не испытывал и,  конечно,
не знал, что у людей это называется - стыд. Машинально поднявшись, он стал
одеваться.
   - Как ты мог не запереть дверь? - нервно сказала Фанни.  -  Собственную
дверь!
   - У меня и ключа-то нет! - мрачно ответил Несси.
   - Нет ключа? - Фанни не верила своим ушам.
   - На что он мне?.. Отец вот уже лет десять не заходил в мою комнату.
   Несси вышел в холл.  Отец  сидел  в  кресле  с  истертой  и  выгоревшей
обивкой, не обновлявшейся после смерти жены,  и  читал  газету.  То  есть,
конечно, не читал - какое тут чтение, если газета пляшет  в  руках.  Несси
подошел к нему и - странно! - ему вдруг показалось,  что  он  стал  совсем
маленьким, меньше, чем был в первые дни своей жизни. Но  стыда  больше  не
было - одно только дурацкое ощущение, что каким-то невероятным образом  он
стал меньше ростом.
   - Ты меня зачем-то искал? - спросил Несси.
   Отец опустил газету. Сын  отчетливо  видел,  как  дрожит  его  заросший
волосами кадык.
   - Сожалею! - сухо ответил Алекси. - Но я не ожидал нарваться  на  такое
свинство.
   - Почему свинство? - Несси еле заметно вздрогнул.
   - Ты прав! - Алекси еле сдерживал ярость. - Даже  свиньи  так  себя  не
ведут, это привилегия человека.
   Несси вдруг почувствовал, что его смущение окончательно улетучилось.
   - Послушай, я не обязан  давать  тебе  объяснения.  Скажу  только,  что
пороки мне  не  свойственны.  Как  и  добродетели,  разумеется.  Я  просто
разумный человек.
   - Во всяком случае, по тебе этого не заметно! И не порок это, а  просто
гадость.
   Он почти кричал. Несси решил, что дольше говорить  с  ним  не  к  чему.
Разве только, чтобы еще и  еще  раз  убедиться,  до  чего  ограниченный  и
посредственный  человек  его  отец.  Какое  значение  имеют  те  или  иные
человеческие поступки? Они проходят и  исчезают  навсегда,  в  большинстве
случаев бесцельные и бесполезные. Единственный их смысл состоит в том, что
они дают пищу разуму.
   - Зачем я тебе все-таки понадобился? - снова спросил Несси.
   - Не мне - Кириллу! - мрачно ответил отец. - Как я понял, по делу.
   По делу? Что-то совсем непривычное. До сих пор еще никто не звонил  ему
домой по делу.  Кирилл,  как  и  Несси,  работал  в  академии,  порой  они
встречались, но деловых  отношений  между  ними  никаких  не  было.  Несси
поспешил ему позвонить. В трубке раздался - почему-то  слишком  громкий  -
голос его единственного друга, если это слово имело  хоть  какой-то  смысл
для такого человека, как Несси.
   - Послушай, нам с тобой предстоит сопровождать Кавендиша. Сам президент
назначил, лично. Сегодня мы с ним ужинаем,  а  в  понедельник  отбываем  в
Варну.
   - Подожди, не спеши. Какой Кавендиш? Бертран Кавендиш?
   - Какой же еще? Ты что, газет не читаешь?
   Нет, Несси газет не читал, они его не интересовали.
   - А при чем тут я? Насколько я знаю, это какой-то там философ.
   - Какой-то? Всемирно известный ученый!
   - Пусть так. Но я-то математик.
   -  Это  не  важно.  Главное,  что  мы  с  тобой  лучше   всех   болтаем
по-английски! - Голос Кирилла звучал весело. - И  кто  ему  будет  таскать
чемоданы? Не академики же.
   Так или иначе Несси пришлось согласиться. Когда он наконец  вернулся  к
себе в комнату, то застал там не Фанни, а взбесившуюся дикую кошку.
   Как ты мог оказаться таким невежей? Деревенщина!.. Хам!.. Оставить меня
одну в этом дурацком  положении!  -  кричала  она  срывающимся  от  ярости
голосом.
   - Должен же я был объясниться с отцом, - сухо сказал Несси.
   -  Плевать  я  хотела  на  твоего   отца!   -   окончательно   перестав
сдерживаться, заорала Фанни. - Какое мне дело до этой мрачной  гориллы?  В
конце концов, я  женщина.  И  ты  обязан  относиться  ко  мне  хотя  бы  с
элементарным уважением.
   - Может, Брандо тебе еще больше обязан! - презрительно бросил Несси.  -
Вот и ступай к нему.
   - Хам! - взорвалась Фанни и вихрем вылетела из комнаты.
   Чувствуя себя опустошенным, Несси задумчиво подошел к окну. Мог  ли  он
представить  себе,  при  каких  невероятных  обстоятельствах  суждено  ему
увидеть Фанни в следующий раз?





   Кирилл сидел в роскошном красном кресле гостиничного холла, уставившись
на  электрические  часы.  Это  его  забавляло,  хотя  часы  были  обычные,
стандартные, вмонтированные в стену. Каждую минуту раздавался еле  слышный
щелчок и большая стрелка передвигалась еще  на  одно  деление.  До  восьми
оставался один-единственный щелчок, и Кирилл знал,  что  вместе  с  ним  в
холле,  молчаливый  и  элегантный,  появится  Несси.  Именно  это  его   и
забавляло.
   При всей несхожести характеров Кирилл и Несси внешне  очень  напоминали
друг друга - фигурой, даже манерой одеваться. Оба по-спортивному  поджарые
и рослые, аккуратно подстриженные, в хорошо сшитых, чуть отстающих от моды
костюмах. Оба сдержанные, с безупречными манерами,  по  крайней  мере,  на
людях. Но Кирилл был гораздо  энергичнее,  на  его  живом  худощавом  лице
лежала  печать  одухотворенности,  а  насмешливый   взгляд   смущал   всех
собеседников, за исключением,  разумеется,  Несси.  Может,  потому  они  и
сошлись. Между ними сложились естественные, равноправные в  лучшем  смысле
слова,  непринужденно  искренние  отношения.  Оба   считались   блестящими
молодыми учеными, и это сближало их больше, чем общие интересы.
   Часы наконец щелкнули.  Но  Несси  не  было.  Легкая  улыбка  на  губах
молодого человека медленно  угасла.  Несси  никогда  не  обманывал.  Несси
никогда не опаздывал. Слово Несси было законом. Эти качества,  не  так  уж
часто встречающиеся, особенно привлекали Кирилла. Несси пришел, лишь когда
часы щелкнули еще раз. Чуть запыхавшийся и немного смущенный. Это  удивило
Кирилла больше, чем если бы тот заявился в гостиницу в одних плавках.  Сев
в кресло, Несси в мгновение ока овладел собой и спокойно сказал:
   - Ну, рассказывай.
   Кирилл вытянул ноги.  Все  в  порядке.  В  конце  концов,  одна  минута
опоздания отнюдь не причина, чтобы менять мнение о приятеле.
   - Больших знаний от нас не потребуется,  -  начал  он.  -  Кавендиш  не
собирается устраивать  нам  экзамен.  По  взглядам  своим  он  позитивист,
бихевиорист, эмпирик. Тодор Павлов назвал его даже идеалистом, да  к  тому
же запоздалым махистом. Но ты этому не  придавай  значения.  По-моему,  он
вообще  никакой  не  философ,  хотя  порой  у  него   встречаются   мысли,
по-настоящему гениальные.  Гораздо  серьезнее  он  как  социолог,  правда,
страдающий известным объективизмом. Все надеется вырвать социологию из-под
опеки идеологии и превратить ее  в  "служанку  за  все".  Он  уверен,  что
беспристрастные социологические  исследования  и  выводы  могут  одинаково
служить  любой  идеологии,  любому  политическому  строю,  так  же,   как,
например, математика.
   - По-моему, это элементарно, - невозмутимо вставил Несси.
   - Отнюдь, - столь же невозмутимо возразил  Кирилл.  -  Иногда  Кавендиш
путает социологию со статистикой,  хотя,  в  общем,  не  чужд  и  проблеме
развития общества.
   - Что же тогда, по-твоему, в нем всемирного? - усмехнулся Несси.
   - Во-первых, слава... Известность... Это буржуазный ученый,  считающий,
что буржуазная цивилизация неудержимо и навсегда сходит с  мировой  сцены.
Рекомендую прочесть его "Энтропию миров", у меня есть.
   - Предпочитаю, чтобы ты вкратце пересказал ее своими словами.
   - Вкратце  трудно.  Но  в  общем  это  что-то  вроде  футурологического
исследования развития человеческих цивилизаций, их зарождения и гибели.
   - Шпенглер?
   - Не  совсем.  Хотя  Кавендиш,  как  и  Шпенглер,  считает,  что  любая
цивилизация живет сама для себя и умирает без всякой связи с теми, которые
ей предшествуют или за нею следуют. Более того,  он  считает,  что  каждая
новая цивилизация тем сильнее, чем ярче  она  противостоит  предыдущей.  В
этом смысле Кавендиш принимает и революцию - не как хирурга, разумеется, а
исключительно как могильщика.
   - Это тоже верно, - пробормотал Несси.
   - Отнюдь, - еле  заметно  усмехнулся  Кирилл.  -  Кавендиш  существенно
отличается  от  большинства  западных   футурологов.   Он   считает,   что
человечеству угрожает отнюдь не то,  чем  нам  изо  дня  в  день  забивают
головы,   -   разрушение   экологической   среды,   истощение    ресурсов,
перенаселение. Он  убежден,  что  основная  беда  -  замедление  процессов
развития, девальвация целей, превращение человека из творца в потребителя.
Что, по его мнению, вызывает полное истощение и опустошение духовного мира
человека и, главное, человеческих эмоций.
   Несси помолчал.
   - А как считает Кавендиш, что  происходит  с  человеческим  разумом?  -
неохотно спросил он. - Разум развивается или деградирует?
   - И развивается, и деградирует.
   - Но это же логический абсурд! - неприязненно возразил Несси.
   -  Но  не  диалектический!  -  Кирилл  засмеялся  ясным,  правда,  чуть
злорадным смехом. - Разум, конечно,  развивается,  мозг  увеличивает  свой
вес, растет количество мозговых  клеток.  Но,  по  Кавендишу,  это  оружие
двуострое. Разрастаясь, мозг постепенно подавляет то, что его стимулирует:
эмоции, воображение, мораль, эстетические категории. Все  это  он  считает
гораздо более естественным для человека, чем  инстинкты.  Совсем  исчезают
интуиция и прозрение как наивысшие формы знания.
   - Нет такого знания! - заметил Несси.
   - По Кавендишу - есть! По его мнению, разум сам по себе - бесполезен  и
беспомощен. Лишенный своих  естественных  стимулов,  жизненных  соков,  он
быстро атрофируется. А это приводит к тому,  что  вся  человеческая  жизнь
постепенно  замедляет  свое  движение,  остывает.  В  результате  чего   и
возникает энтропия.
   - Очень наивно, - презрительно возразил Несси. - С чего он взял,  будто
эмоции и воображение важнее разума?
   - Кавендиш имеет в виду не мозг. В сущности, еще ни один умник на свете
не  выяснил,  что  такое  мозг.  И  какого  типа  энергия   помогает   ему
осуществлять  свои  важнейшие  функции.  Под  разумом  Кавендиш   понимает
способность человека к активному мышлению.
   Прошло уже десять минут, а философа все не было. Подождав еще  немного,
они позвонили в номер. Никто не ответил. Ключа у портье тоже не оказалось.
Кирилл всерьез встревожился. Обежал все холлы, заглянул в бары  и  наконец
нашел его  у  ресторана.  Маленький,  худощавый,  но  с  мягким,  округлым
животиком, выступающим из-под шелкового жилета, Кавендиш напоминал  цаплю,
неизвестно  почему  торчащую  у  дверей  на  своих  тонких,  сухих  ногах.
Знаменитый ученый  стоял,  сунув  руки  в  карманы  полосатых  брюк,  и  с
интересом разглядывал посетителей. Мимо проносились официанты с подносами,
вежливо обходили его, но философ их попросту не замечал.  Как  не  заметил
сначала и молодых людей, в  недоумении  остановившихся  перед  ним.  Потом
взгляд его задержался на приветливо улыбающемся лице Кирилла. Ни малейшего
неудовольствия, а тем паче вины ученый явно не испытывал.
   Ведь мы же договорились  встретиться  в  холле,  господин  Кавендиш?  -
спросил Кирилл.
   - Разве? - рассеянно ответил ученый. - Не все ли равно?
   - Как это все равно, господин Кавендиш? Мы уже полчаса вас дожидаемся.
   - Все равно, все равно, - пробормотал  философ.  -  Я  тут  кое  о  чем
раздумывал.
   Молодые люди переглянулись.
   - О чем же, господин Кавендиш?
   - О портрете нации. То есть, я имею в виду, вашей  нации.  Иногда  лицо
человека говорит больше, чем примерное, хорошо обдуманное поведение.
   - Извините, но здесь каждый второй - иностранец, -  безжалостно  сказал
Кирилл.
   Но Кавендиш ничуть не смутился.
   - Все равно, все равно... А это, вероятно, молодой господин Алексиев?
   - Да, разрешите вам его представить.
   Но Кавендиш даже забыл протянуть руку, с таким откровенным любопытством
он воззрился на Несси - словно впервые увидел болгарина. Похоже, глаза его
немного,   еле   заметно,   косили,   хотя   смотрели   проницательно    и
сосредоточенно. Лишь когда все уселись, Кавендиш дружелюбно сказал:
   - Красивый, представительный  молодой  джентльмен.  Вам,  юноша,  очень
пошел бы белый жилет, вы не находите?
   - Эта мысль давно меня мучает, сэр, - вполне серьезно ответил Несси.  -
Да все не наберусь смелости.
   Что-то дрогнуло во взгляде  философа,  он  вынул  из  кармана  записную
книжку, переплетенную в искусственную шагреневую кожу, и записал что-то.
   Официант поспешил подойти  к  столику  с  английским  флажком,  который
Кавендиш нетерпеливо задвинул в угол.  Заказали  закуску  и  водку.  Ждать
пришлось недолго. Кавендиш тут же ухватился за рюмку.
   - За ваше здоровье, молодые люди! Один мой ученый друг вполне  серьезно
утверждал, что вы не знаете отчуждения  именно  потому,  что  у  вас  есть
водка.
   - Это импортная, господин Кавендиш.
   - Э, все равно, все равно... А вы, господин Алексиев?
   - Извините, я не пью.
   - Почему?
   Несси поколебался, потом неохотно сказал:
   - Не знаю, сэр, мне кажется, это деформирует разум.
   - А вам не кажется,  что  деформированный  разум  порой  рождает  очень
интересные идеи? И весьма причудливые образы?
   - Зачем она нужна, эта причудливость? Им достаточно быть истинными.
   - Все великие истины странны, молодой человек. И необъяснимы. Чтобы  не
сказать, сверхъестественны, каковыми они,  разумеется,  не  являются.  Что
такое, например,  земное  притяжение?  Или  время?  Можно  ли  их  постичь
разумом? А что такое воображение?  Да  есть  ли  вообще  что-нибудь  более
невероятное и загадочное, чем человеческое воображение?
   - Но разве воображение не есть комбинаторная способность  человеческого
разума?
   - В этом и заключается одна из серьезнейших загадок природы,  -  сказал
Кавендиш, потирая руки. - Вы никогда не задумывались над тем, почему самое
живое и интенсивное воображение  свойственно  именно  молодым  людям?  Чем
старше человек, тем реже  он  им  пользуется,  тем  меньше  мечтает.  И  в
конечном итоге получается, что разум подавляет  воображение,  вместо  того
чтоб его стимулировать.
   Несси мрачно молчал.
   - И чем вы это объясняете, сэр? - спросил Кирилл.
   - Ничем! Это выше моих сил! - с удовольствием сказал философ.  -  И  не
хочу объяснять. Даже  нейрофизиологи  не  могут  сказать  об  этом  ничего
внятного. Но факт остается фактом. Если принять, что мозг  -  единственное
средоточие  и  носитель  психической  деятельности,  то  что   получается?
Получается, что более молодой и более бедный  клетками  и  нейронами  мозг
выполняет самую ответственную и тонкую работу.
   - Это логический абсурд, - сказал Несси.
   Кавендиш с живостью обернулся к нему.
   - Где же вы здесь видите логическую ошибку?
   - В утверждении, что воображение -  самый  тонкий  продукт  психической
деятельности. Таковым, несомненно, является мышление, и именно абстрактное
мышление.
   - Да. Охотно соглашаюсь с вами. Лично я разделяю это мнение, потому что
я философ, то есть моя профессия -  абстрактное  мышление,  основанное  на
безупречной логике. Но что подсказывает нам действительность? Или, вернее,
практика? Философы стареют и забываются. Самых гениальных  ученых  что  ни
день  опровергают.  Только  люди  искусства  остаются  вечно  молодыми   и
сильными. Больше того, Гомер или Шекспир сейчас производят  гораздо  более
мощное впечатление, чем в те времена, когда они создавали свои шедевры.  А
что такое искусство? Прежде  всего  воображение.  И  воображение  это  тем
богаче, чем моложе и сильнее породившие его чувства и порывы.
   Несси,  молчал,  пораженный.  Эта  логика  была  столь  безупречной   и
несокрушимой, что он не видел никакой возможности ее опровергнуть.
   - И что же вы в конечном итоге хотите доказать? - сдержанно спросил он.
   - Ничего хорошего. Ничего ободряющего.  По  всему  видно,  что  природа
заботится прежде всего  о  том,  что  молодо,  что  растет  и  крепнет.  К
окрепшему и сильному она безразлична. И полна ненависти ко всему, что  уже
прошло через зенит своего развития, приказывая ему состариться и  умереть.
Единственный способ сохранить себя - это оставаться молодым. Что относится
не только к отдельным людям, но и ко всему человечеству. Следовательно, вы
как  личности,  как  индивидуумы   вполне   можете   относиться   ко   мне
снисходительно.
   - Так мы и делаем, сэр, - сказал Несси.
   Кавендиш окинул его быстрым взглядом. Нет, молодой  человек  не  шутил.
Философ добродушно усмехнулся.
   - Все дело в том, что молодость отнюдь не чисто биологическое  понятие.
Я хочу сказать, что она не находится в  прямой  зависимости  от  состояния
внутренних органов, даже от их совокупности. Я не  виталист,  конечно,  но
думается, мы весьма легкомысленно вычеркнули из словаря это слово. Не  зря
же престарелый Соломон спал меж двумя отроковицами.
   - Сейчас даже мы, молодые,  стараемся  этого  не  делать!  -  засмеялся
Кирилл. - Нынешние отроковицы много курят и потому ужасно храпят.
   Приход официанта прервал разговор. Поборник духовных ценностей с острым
любопытством уткнул хрящеватый нос в папку с меню.
   - Один мой ученый друг рекомендовал  мне  попробовать  ваше  знаменитое
жиго из барашка. Говорит, что-то особенное.
   - Боюсь, как бы вы не разочаровались, господин  Кавендиш,  -  осторожно
заметил Кирилл.
   Но барашек если и разочаровал  философа,  то  лишь  размером.  Кавендиш
очистил тарелку до  последней  крошки  гарнира,  сопроводив  еду  изрядным
количеством хорошего вина. Вероятно, именно оно и заставило его  задержать
молодых людей до  самого  закрытия  ресторана.  Кавендиш  один  выпил  две
бутылки - не торопясь,  не  насилуя  себя,  мягкими  чмокающими  глотками,
которые производили на приятелей почти отталкивающее впечатление. Но Несси
с удивлением заметил, что, чем больше философ пил, тем живее, остроумней и
желчней становилась его мысль. И в то же время - ясней и логичней. Неужели
разум этого старого человека сильнее, чем у него, Несси? Он не путается  в
сложных нитях рассуждения  -  все  тот  же  тихий  голос,  внимательный  и
сосредоточенный взгляд. Лишь сигара, которой он чуть не поджег свои редкие
желтые усы, свидетельствовала о том, что делается у него внутри.
   Теперь уже Кавендиш не рассуждал, он расспрашивал.  На  первый  взгляд,
вопросы эти задавались как бы невзначай,  мимоходом,  но  Кирилл,  заранее
подготовленный к встрече, сразу почувствовал подводное  течение.  Все  они
сводились к  одному  -  каковы  наиболее  характерные  черты  современного
болгарина. Кирилл  прекрасно  знал,  каковы,  но  предпочитал  не  слишком
откровенничать. Конечно, Кавендиш - прогрессивный ученый,  друг  Болгарии,
но  кто  знает,  как  он  потом  изобразит  свое  пребывание  здесь?   Так
продолжалось, пока философ не заявил:
   - Видите ли, господин Захариев, ложь подтверждает  истину  больше,  чем
себя самое. Если хотите, чтоб я от вас отстал, лучше не отвечайте совсем.
   - Так я и сделаю! - засмеялся Кирилл.
   Тогда Кавендиш перенес  свое  внимание  на  Несси.  Глаза  его  сейчас,
казалось,  косили  еще  больше,  но  взгляд  от  этого  стал   еще   более
пристальным. Хлынул целый водопад  вопросов.  Какие  науки  ему  нравятся?
Какие книги он читает? Ходит ли в кино? А в театр? Сколько раз в год?  Как
относится к телевидению? Никак? А к балету? К жиго из барашка? К  футболу?
Джазу? Сколько часов спит? Какие сны видит?
   - Никаких! - ответил Несси, не только не умевший лгать, но и  считавший
это ненужным.
   - Абсолютно никаких?
   - Абсолютно.
   - Не может быть. Вы их просто не помните.
   - Нет. Я и в самом деле не вижу снов.
   Кавендиш пристально посмотрел на него.
   - Это плохо, - сказал он. - Вы  недопустимым  образом  подавляете  ваше
подсознание.
   -  Если  говорить  искренне,  сэр,  я  не  считаю  подсознание  научным
понятием.
   - Правильно. И все же это не значит, что его  не  существует.  Назовите
его хоть засознанием, если вам так больше  нравится,  но  в  любом  случае
сознание должно иметь какую-то камеру  или  кладовку,  где  можно  держать
ненужные или поломанные вещи.
   - Рискую показаться нескромным, но замечу, что мое  сознание,  как  мне
кажется, не производит ненужных вещей.
   Кавендиш задумался.
   - Теоретически это допустимо, - сказал  он  наконец,  -  хотя  и  самая
точная машина порой производит брак. Все же припомните,  вы  действительно
никогда не видели снов?
   - Только раз, - неохотно ответил Несси. - Правда, я не уверен, что  это
был сон.
   Кавендиш настаивал, и Несси был  вынужден  рассказать  ему  про  китов.
Философ слушал с большим интересом, потом достал  шагреневый  блокнотик  и
опять что-то записал. Молодым людям показалось даже, что он взволнован.
   - Да, прекрасный сон, - сказал  он  наконец.  -  Очень  хороший,  очень
обнадеживающий сон.
   - Вы умеете разгадывать сны? - попытался пошутить Кирилл.
   - Не пробовал... Но этот кажется мне предельно ясным.
   И замолчал. Приятелям не удалось выудить из него больше ни слова.
   - Вы интеллигентные юноши! - сказал он резко. - И сами должны понять, в
чем тут дело. Особенно вы, господин Захариев. Всегда легче понять  других,
чем самого себя.
   Кавендиш попытался заказать третью бутылку, но,  к  счастью,  было  уже
поздно. Философ и не настаивал. Еще спускаясь в ресторан, он приметил, где
находится ночной бар. Сердечно попрощавшись, он отпустил приятелей, и те с
облегчением удалились.
   Ночь была теплой и тихой. В желтом свете  фонарей  тускло  поблескивали
пыльные спины машин, уравненных усталостью и ночью.  Все  одинаковые,  они
словно бы мстили незнакомому городу за безразличие, отравляя  его  тяжелым
металлическим дыханием. Молодые люди, не замечая их, прошли мимо,  занятые
своими мыслями.
   - Ну как он тебе? - спросил наконец Кирилл.
   - Никак. Довольно скучный старикашка. И невоспитанный к тому же.
   - Невоспитанный? Почему?
   - Ты же видел, как бесцеремонно он записывал.
   Кирилл виновато умолк.
   - И вообще, неужели тебе не ясно - он приехал сюда ради меня!
   - Какое это имеет значение? Все равно мы о нем узнаем больше, чем он  о
нас.
   - Мне нечего от него скрывать! - сухо ответил Несси. - Ни от  него,  ни
от себя.
   Расстались  они  у  автобусной  остановки  возле  университета.   Несси
отправился домой.  Странное  чувство  оставил  в  нем  этот  день,  полный
необычных событий, которые  его  мысль,  едва  коснувшись,  отбрасывала  с
отвращением -  чувством,  пожалуй,  столь  же  неведомым  ему,  как  стыд,
пронзивший  его  сегодня.  Мир,  представлявшийся  ему  таким  покорным  и
подвластным разуму, вдруг оказался сложным и уродливо хаотичным. Впервые в
жизни Несси почувствовал, что  за  всем,  что  он  видит,  что  так  легко
постигает мыслью, кроется нечто невероятно глубокое и темное  -  глубже  и
темнее самых мрачных и бездонных вод.





   Он плыл по ним  с  удивительной  легкостью,  без  всяких  усилий.  Вода
неуловимо скользила по  его  гладкой  спине,  прохладная,  блестящая,  еле
ощутимая. Вокруг не было ничего, кроме сумерек,  темневших  и  сгущавшихся
где-то вдали. И все же слабые его глаза напряженно смотрели вперед, он был
начеку. Он не знал, чего страшился, но страх переполнял все его существо -
от пустого желудка до кончиков  тонких  желтых  пальцев.  Он  весь  был  -
плывущий страх и голод. Да, голод, неудовлетворенность и беспомощность.
   И вдруг он увидел рыбу. Огромную, неизмеримую  взглядом.  Она  медленно
плыла в тихой, упругой воде, лупоглазая,  спокойная,  наверное,  не  очень
голодная. Потом лениво разинула рот, и  он  на  мгновение  увидел  белесую
пасть, бледные розовые жабры. Верно, сглотнула  что-то  невидимое.  Ощутив
что всем своим напряженным существом, он  быстро  нырнул  вниз,  вжался  в
холодную скользкую тину. Здесь он почувствовал себя увереннее - теперь  он
был так же невидим, как вода, которая по-прежнему  ласково  струилась  над
ним. Замерев, он следил, как сверху проплывает твердый белый живот.  Потом
он исчез, оставив за собой лишь  слабые  толчки  волы,  волнуемой  мерными
ударами рыбьего хвоста.
   Но он все лежал не шевелясь в мягкой тине. Зрение у него  было  гораздо
слабее остальных чувств. Вот и сейчас он словно бы кожей  ощутил,  как  из
черных глубин  выплывают  змеи.  И  только  потом  увидел  их  они  плыли,
сплетаясь,  неторопливыми  волнообразными  движениями,  гигантские   змеи,
каждая намного больше той рыбы. Он уже совсем ясно видел  их  желтые  злые
глаза, но знал, что змеи его не замечают, так плотно  он  слился  с  дном.
Змей он боялся  меньше,  чем  рыбы,  даже  иногда,  в  приступе  отчаянной
смелости, плыл рядом, не упуская их,  впрочем,  из  виду.  Змеи  тоже  его
видели, но никогда не нападали - знали, что он  плавает  быстрее  и  может
внезапно и резко менять направление.
   Он снова поплыл  вперед,  предусмотрительно  держась  над  самым  дном,
подальше от полупрозрачной бледности,  простиравшейся  наверху.  Наверное,
сам того не замечая, он все-таки поел, потому  что  почувствовал  приятное
насыщение и удовлетворенность. И тут на него напала другая рыба, непохожая
на первую. Очень острая морда, полная зубов пасть. Рыба чуть не проглотила
его, но он успел увернуться, и та промчалась  мимо,  больно  царапнув  его
острым плавником. Он знал, что рыба попытается повторить нападение  -  еще
стремительней, еще яростней. Алчная и ловкая, с хорошим зрением, она могла
разглядеть его даже на дне. Он уже  чувствовал  ее  разинутую  пасть  и  с
отчаянной быстротой ринулся вверх, поближе к свету, к спасительной границе
с другим миром. Что-то ослепительно ударило его по глазам,  под  ним  была
грубая земная твердь. И вдруг все кончилось.
   На этот раз он не сомневался - это был сон.  Несси  лежал  на  спине  и
смотрел на румянец неба, прохладный, прозрачный, почти  осязаемый,  словно
вода, и, как вода, казалось,  готовый  хлынуть  в  их  тесный  гостиничный
номер. Только что пережитый страх все еще струился в его крови,  отчетливо
бился  в  висках.  Никогда   еще   не   было   у   него   такого   живого,
такого-беспокойного пульса. Казалось,  сердце  вообще  больше  никогда  не
вернется  к  своему  невозмутимо-размеренному  ритму.  Несси  взглянул  на
соседнюю кровать. Кирилл спал, повернувшись  к  нему  спиной,  спокойно  и
ровно дышал. Наверное, и сны у него тоже такие - спокойные. Уж его-то вряд
ли преследуют в темных глубинах призрачные рыбы.
   Часа через два Несси и Кирилл завтракали на верхней террасе  ресторана.
Они были одни, мраморный мозаичный пол все  еще  струил  ночную  прохладу.
Молодые люди заказали лимонный сок, чай, яичницу. Дожидаясь, пока  подадут
завтрак, поглядывали на море, еле вздымавшееся над желтой полоской  пляжа.
День обещал быть жарким, безветренным, на твердой эмали неба не видно было
ни единого облачка. Внезапно Несси прервал молчание.
   - Теперь я знаю, что такое страх.
   - Что же? - вскинул на него глаза Кирилл.
   - Как бы тебе сказать? - хмуро проговорил Несси. - Знаю только, что это
нечто позорное и отвратительное.
   - Да, ты прав, - ответил Кирилл. - Пожалуй, страх - главное, что в  нас
есть. Восемьдесят пять процентов нашего тела  составляет  вода.  Девяносто
процентов человеческой души - страх. Тотальный страх перед всем, что стоит
на нашем пути, - от лифта до начальства.
   Несси подавленно молчал.
   - И что же такое, по-твоему, страх? Инстинкт или чувство? - спросил  он
наконец.
   - Как тебе сказать. Во всяком случае, разум  обычно  его  поощряет.  Не
говоря уж о воображении. Не зря же храбреца обычно называют безрассудным.
   - Хочешь сказать, что человек трусливей животного?
   - Конечно! - Кирилл даже удивился. -  Станет,  на  дороге  какая-нибудь
корова, и плевать ей на твою ревущую машину.
   - Тогда почему я не знаю страха?
   - Ты же сказал, что знаешь?
   - То было во сне.
   И Несси пришлось рассказать Кириллу о своем странном сновидении.  Он  и
не ожидал, что произведет на приятеля такое  сильное  впечатление.  Кирилл
слушал не шевелясь, затаив дыхание. Когда Несси наконец умолк,  за  столом
воцарилось долгое молчание.
   - Ну, что скажешь? - не выдержал Несси.
   - Может, тебе покажется странным, но, думаю, ты увидел кусочек картины,
сохранившейся в твоей генетической памяти, в какой-нибудь клеточке  мозга,
словно фотопленка в хорошей кассете. Сместились  какие-то  пласты,  и  она
вклинилась в механизм сна. Я бы  даже  не  сказал,  что  это  сон.  Фрейд,
вероятно, в чем-то прав: сновидения - штука далеко не случайная. Просто мы
их слишком свободно, даже произвольно толкуем. Но твой сон  образно  очень
точен - никакой деформации.
   - Никакой? А рыбы? А змеи? Даже палеонтология не знает таких  громадных
животных.
   Кирилл снисходительно усмехнулся.
   - Не они были огромны, - сказал он. - Ты - мал.
   Это было так просто и так убедительно, что Несси буквально разинул рот.
   - А  тебе  никогда  не  снилось  ничего  подобного?  -  спросил  он.  -
Праисторического, я имею в виду.
   - Не знаю. Может быть. Снилось мне, например, что я летаю. А  ведь  это
еще  более  странно.  В  своей  бесконечной  эволюции  человек   вряд   ли
когда-нибудь был птицей.
   - Тогда?..
   - Не знаю. Но, может, какое-нибудь  крохотное  земноводное,  скажем,  в
когтях у птицы... Если птица его выронила...
   - Да, понимаю, - кивнул Несси.
   - Послушай, ты согласился бы увидеть этот сон  еще  раз?  -  неожиданно
спросил Кирилл. - Я хочу сказать, этот страшный сон.  Или  что-нибудь  еще
более страшное?
   - Да, конечно! - невольно вырвалось у Несси.
   Окончить этот разговор им не удалось. На террасе появился  Кавендиш.  В
мохнатом розовом халате, который отнюдь его  не  украсил.  Худые  ключицы,
жирная, отвисшая, как у  старухи,  грудь,  только  животик  вздымался  над
плавками, белый и гладкий, как фарфоровая  чайная  чашка,  даже,  пожалуй,
белее. Разумеется, маститому ученому и в голову  не  приходило,  насколько
комично он выглядит. Он горделиво вышел на середину террасы и объявил:
   - Иду купаться! Говорят, утреннее купанье полезней всего!
   И правда, через некоторое время они нашли его на пляже. Войдя по колено
в прозрачно-зеленую воду,  философ  всматривался  вдаль  пустыми  глазами.
Плавки у него были, конечно  же,  совершенно  сухими,  но  мягкий  животик
беспокойно напрягся.
   - Очень уж холодная вода! - виновато сказал он. - Здесь всегда так?
   И,  повернувшись,  понес  свою  плоскую  спину  к  ближайшему  зонтику.
Приятели выкупались и присоединились к нему. Свежесть,  распространявшаяся
от их влажных тел, заставила Кавендиша прямо-таки съежиться.  Философ  был
явно не  в  духе.  Некоторое  время  они  лежали  молча,  со  всех  сторон
окруженные  голыми  телами.  Совсем  близко  возвышались  пышные,   словно
подушки, зады двух женщин. Философ с отвращением взглянул на них и  мрачно
сказал:
   - Не знаю почему, но голое тело вызывает у меня мизантропию.
   - Даже женское?
   - Особенно женское. Извините,  молодые  господа,  но  это  не  пляж,  а
братская сексуальная могила.
   Первые  дни  прошли  спокойно.  Вероятно,  чтобы  не  подвергать   себя
сексуальным разочарованиям. Кавендиш вообще перестал ходить к  морю.  Лишь
иногда приятели находили его на лечебном пляже, где тот сидел скрючившись,
как  старая,  замученная  дворняга.  Похоже,  женское  племя  окончательно
отвратило его, отчего, вероятно, он и выглядел  таким  грустным  и  чуждым
всему окружающему. Не  обращая  никакого  внимания  на  разлегшихся  рядом
немок-парикмахерш  с  тяжелыми,  оплетенными  синими   венами   ногами   и
расплывшимися грудями, Кавендиш работал, желтым кривым  ногтем  отмечая  в
книге отдельные абзацы и строчки и порой сердито бормоча  что-то.  Однажды
он выругался так громко, что у  парикмахерш  вывалилось  из  рук  вязанье.
Иногда он спорил со своими молодыми спутниками -  главным  образом  понося
человечество за тупую беззаботность  и  близорукость,  за  чудовищную  его
жадность, жертвой которой, по его словам, могут стать  даже  горы,  словно
сложены они не из камня, а из жирных окороков и бифштексов.
   - Сожрет и не поперхнется, - с ненавистью бормотал он. -  До  последней
косточки. Нет на свете животного более прожорливого,  чем  человек.  Разве
что солитер. Но и тому лучше всего живется в человечьих кишках.
   - Но вы-то едите очень мало, - примирительно заметил Кирилл.
   - Потому что кормят  в  ресторане  отвратительно.  А  вообще-то  я  ем,
вернее, просто жру, как скотина.
   Помолчал немного и добавил:
   -  Знаете,  как  я  представляю  себе  современного  человека?  Хлипкая
фигурка, тонкие ножки и между ними - громадный мягкий живот.
   Молодые люди, не удержавшись, хмыкнули. Философ мрачно взглянул на них.
   - Ничего не вижу смешного, дорогие господа. Наоборот,  все  это  весьма
грустно.
   Только вечером, обычно после третьей рюмки, Кавендиш приходил в хорошее
настроение, становился доброжелательным и склонным к шутке.  Но  тогда  он
впивался взглядом в Несси и принимался за свою бесконечную  анкету.  Ходил
ли он когда-нибудь в церковь? Что думает о боге? Ну если  не  о  боге,  то
хотя бы о самой идее бога? Несси, потеряв терпение, неприязненно отвечал:
   - Это самая нелепая идея из всех, созданных человеком. Она прежде всего
свидетельствует о его ограниченности и беспомощности. И, конечно, о  мании
величия.
   - Тогда какова, по-вашему, первопричина возникновения мира?
   -  А  зачем  она  нужна,  первопричина,  господин  философ?  Достаточно
первоосновы.
   - Не будем  ловить  друг  друга  на  слове,  господин  младший  научный
сотрудник.
   - Во всяком случае, она никак не может быть неким огромным и всемогущим
сознанием.
   - Вы уверены, что во всей бескрайней вселенной не  найдется  места  для
такого сознания?
   - Может, и найдется. Скажем, какой-нибудь колоссальный разум, огромный,
как, допустим, солнце. Или как галактика. Но и он  ни  в  коем  случае  не
может быть первопричиной, лишь продуктом.
   Что-то хищное появилось во взгляде философа.
   - А как по-вашему, чем мог бы заниматься такой разум?
   - Как чем?.. Тем же, что и всякий другой. Размышлением.
   - И в конечном итоге просто бы  лопнул,  превратившись  в  какую-нибудь
новую звезду.
   - Почему?
   - От скуки. Или от безделья, все равно. Такой огромный разум, наверное,
в мгновение ока передумал  бы  всевозможные  мысли.  Познал  бы  себя,  за
ничтожный отрезок времени просчитал  бы  все  варианты  существования.  И,
самоисчерпавшись, стал бы работать  вхолостую,  пока  в  конце  концов  не
свихнулся бы. И лучшее, что он тогда мог бы сделать, - это наброситься  на
другие звезды и сгореть с ними и в них. Таким образом он по  крайней  мере
получил бы возможность возродиться заново - через миллиарды лет.
   Несси взглянул на него с досадой.
   - Неужели вы не понимаете, господин Кавендиш, что размышляете  со  всей
ограниченностью  человеческой  природы...  Подобный   колоссальный   разум
наверняка нашел бы возможность удовлетворить себя.
   - Не нашел бы! - сварливо возразил философ.
   - Почему?
   - Очень просто -  потому  что  никакой  разум  не  может  работать  для
собственного удовлетворения.
   Так спор завершился в той же точке, с какой он, в сущности, и  начался.
Кавендиш допил рюмку, взглянул на пустую бутылку и сказал:
   - Вам никогда не бывает скучно?
   - Никогда! - ответил Несси.
   - А мне  скучно.  Вы  знаете,  что  это  значит?  Скука  означает,  что
внутреннее движение сознания ослаблено, стимулы  его  исчерпаны.  Куда  вы
меня сводите, господин Кирилл? Найдите-ка на завтрашний вечер какое-нибудь
заведение по-интересней, чтоб было много музыки и движения.
   Они повели его в "Цыганский табор". С трудом  нашли  место  за  большим
столом вместе с какими-то шведами, довольно  уже  пьяными.  Подали  сильно
наперченную,  слегка  поджаренную  на  вертеле  домашнюю  колбасу,  густое
мелникское вино. Не успели они  усесться,  как  ударили  бубны,  заверещал
кларнет и на площадку к самым их ногам высыпала  толпа  цыганок,  веселых,
белозубых, в ярко-красных платьях с зелеными поясами. Толстый слой грима и
слишком черные, без блеска волосы наводили на мысль, что это скорей  всего
не цыганки, а просто девушки из окрестных сел, одаренные  чувством  ритма.
На мгновение  они  застыли,  но  тут  всей  своей  мощью  грянул  оркестр,
зазвенели тарелки, и цыганки, как фурии, понеслись по площадке.  Кавендиш,
вероятно, и представить себе не мог, что  увидит  такую  внезапную,  такую
бурную пляску. А темп все  возрастал,  и  пляска  была  уже  не  пляска  -
настоящий вихрь красок, блестящих зубов, сверкающих глаз,  бегающих  лучей
прожекторов, протяжных цыганских  воплей.  В  полном  исступлении  гремели
бубны, крепко запахло надушенным женским  телом.  Когда  танец,  казалось,
достиг вершины, мелодия  вдруг  резко  оборвалась  и  цыганки  замерли  на
площадке, как небрежно брошенные цветы. Шведы вскочили, Кавендиш  с  ними.
Все бурно аплодировали.
   Но это было лишь начало. Им принесли  еще  вина  и  запеченных  цыплят,
снова появились цыганки, на этот раз  ленивые  и  сладострастные.  Звучали
только скрипки да тихонько позванивали цимбалы. Волоча за  собой  шелковые
шали, цыганки веером расселись у сцены. И тогда вышла  певица,  роскошная,
как искусственная - вся из атласа и бархата - роза. Это была крупная,  уже
немолодая и слегка располневшая цыганка. Словно черным  крылом,  взмахнула
шалью,  расправила  плечи  и  запела  глубоким,   сильным   альтом.   Щеки
вздрагивали от его мощи, песня лилась густая, тяжелая, как смола. Кудрявые
парни в лиловых безрукавках вились вокруг нее, тихонько подпевал  оркестр.
Затем певица и дирижер подошли к шведскому столу,  она  низко  поклонилась
сначала всем вместе, потом отдельно философу,  платье  распахнулось,  и  в
ярком  свете  прожекторов  блеснули  груди  -   сильные,   величественные,
невероятные. Почему она  выбрала  эту  развалину,  этого  смешного  тощего
старика с  колючим  взглядом,  как  своим  цыганским  чутьем  угадала  его
беспокойную душу? Но все дальнейшее произошло  так  легко  и  естественно,
словно  было  заранее  отрепетировано.  Кавендиш  приподнялся,  достал  из
кармана двадцатилевовый банкнот и непринужденным жестом сунул его в карман
дирижера. Певица царственно удалилась, даже не взглянув на сидевших  рядом
элегантных красивых молодых людей. Соседка Кавендиша, молодая двухметровая
шведка в розовом платье, наклонилась и поцеловала его в щеку.
   Веселье продолжалось до поздней  ночи.  Программа  окончилась,  остался
только оркестр. Теперь уже танцевали и пели все, кто как может - старинные
танцы, романсы. За шведским столом остался один Несси.  Не  из  каприза  -
просто не умел танцевать. Чувство ритма у него  отсутствовало  изначально.
Он сидел, внешне равнодушный, и все больше мрачнел. Он не узнавал сам себя
- еще никогда не доводилось испытывать ему столь  тягостного  чувства.  Но
уйти все-таки не решался. А может  быть,  и  не  хотел:  этот  обезумевший
дансинг притягивал его  словно  магнит.  Он  просто  не  мог  понять  этих
глупцов, которые сами не знали, что вытворяют, и все же не мог  избавиться
от глубокого и сильного желания быть вместе с ними, быть как они, как этот
совершенно взбесившийся философ, танцующий  со  своей  громадной  шведкой.
Правда, к удивлению Несси, шведка  довольно  пластично  двигала  ножищами,
зато Кавендиш лишь бесстыдно подпрыгивал рядом, ни чуточки не  заботясь  о
ритме.  В  изумрудном  свете  прожекторов  оба  выглядели   фантастически,
напоминая сценку из древней вакханалии. Наконец оркестр замолк, философ  и
шведка, взявшись за руки, направились к столу.
   - Прошу меня простить, друзья, но я собираюсь пойти с  ними!  -  заявил
Кавендиш. - Надеюсь, вы ничего не имеете против?
   - Куда это - с ними? - сдержанно спросил Кирилл.
   - Они предлагают искупаться... По-шведски, разумеется, в костюме Адама.
   - Не слишком ли вы рискуете, сэр? - раздраженно спросил Несси.
   - Нет, молодой человек! - с достоинством ответил Кавендиш. - Я  выгляжу
не так плохо, как вы, может быть, думаете.
   Но тут ринулся в бой Кирилл. Отбросив в сторону все ссылки на  эстетику
и приличия, он призвал на помощь медицину. Человеку  его  возраста,  да  к
тому же усталому, потному, подвыпившему,  такая  полуночная  ванна  грозит
просто-напросто инфарктом. В прошлом  году  при  подобных  обстоятельствах
погиб известный всему миру специалист по семантике Жоливер. Чистое вранье,
разумеется, потому что француз просто-напросто уснул на надувном матраце и
его унесло в море. К счастью, имя это было Кавендишу знакомо, он опомнился
и, хотя не без горьких сожалений, отдал себя в руки молодых людей.  Шведка
окинула их презрительным взглядом - рухнула ее мечта увидеть  голым  этого
пьяного старика.
   - Жаль мне вас! - с  искренним  огорчением  заявил  Кавендиш.  -  Лучше
умереть голым среди дам, чем одетым среди прелатов.
   Но по дороге в гостиницу Кавендиш и сам понял, что у него не хватило бы
сил добраться даже до пляжа. Вскоре он  окончательно  ослабел,  и  молодые
люди уже не поддерживали, а  буквально  волокли  его  под  мышки.  Кое-как
впихнули в лифт, поднялись на этаж. Самым разумным было бы раздеть старика
и уложить его в постель, но они решили, что и так возятся  с  ним  слишком
много. Ничего, пусть поспит ночку одетым, в другой раз будет осторожней  и
со спиртным, и со шведками.
   В коридоре оба с  облегчением  перевели  дух.  Это  ночное  приключение
окончательно прогнало сон, в  тесный  и  душный  номер  не  хотелось  даже
возвращаться.
   - Давай поднимемся на верхнюю террасу, - предложил Кирилл.  -  Немножко
придем в себя...
   На террасе было совсем  темно,  фонари  погашены,  шезлонги  сложены  и
убраны. Молодые люди  облокотились  на  каменную  балюстраду  и  устремили
взгляды на еле видное в ночном мраке море. Оно  простиралось  почти  прямо
под ними, у самых скал, о которые в непогоду с тяжелым  гулом  разбивались
волны. Но эта ночь была так тиха, что они с трудом улавливали его  могучее
дыхание, ровное и приглушенное, словно во сне.  Большое  темное  облако  с
прозрачными краями, словно веко, прикрыло красноватую луну.  Оба  молчали,
говорить не хотелось. Но и тот  и  другой  думали  о  Кавендише  -  каждый
по-своему, разумеется. Наконец Несси не выдержал.
   -  В  сущности,  Кавендиш  всего-навсего  жалкий  паяц!  -  сказал   он
враждебно. - Или шут, все равно!.. Даже певица это поняла.
   - Певица просто предпочла его другим! - сдержанно отозвался Кирилл.
   - А я было подумал, что ты и организовал все это жульничество.
   - С ума сошел! - Кирилл, похоже, обиделся. - Я не сводник!
   - Тогда почему же?
   - Откуда я  знаю?  Может,  догадалась,  что  сердце  у  него  доброе  и
любвеобильное.
   - Глупости! - оборвал его Несси. - Сердце! У этого старого, скрюченного
эгоиста!  Догадалась,  что  бумажник  у  него  полный,  вот  о   чем   она
догадалась... А он, как и  положено  старому  дураку,  тут  же  клюнул  на
удочку.
   Кирилл помолчал немного, потом неохотно проговорил:
   - Ты, похоже, слегка возненавидел его сегодня.
   - Я? - удивленно взглянул на него  Несси.  -  Это  чувство  мне  вообще
незнакомо.
   - Нет, ты его возненавидел! - повторил Кирилл. - Хотя и  сам  этого  не
сознаешь. В конце концов, ничего плохого тут нет.
   - За что же я могу его ненавидеть, по-твоему?
   Кирилл усмехнулся - правда, довольно криво.
   - Сейчас я тебя ошарашу! Ты ему завидуешь.
   Действительно ошарашил. Несси был поражен, что эти слова  подействовали
на него так болезненно. Ненависть, от которой он еще  минуту  назад  столь
решительно отрекся, пронзила его, словно внезапное головокружение. Но  что
это именно ненависть, он не понял и никогда потом не мог  вспомнить  этого
ощущения.
   - Завидую? Ему? - нервно переспросил он. - Чему же  это?  Его  красоте?
Инфантильному его разуму? Или, может, его маниакальным теориям?
   - Я могу сказать, чему ты завидуешь, - спокойно ответил Кирилл. - Тому,
что он моложе!.. Что он намного нормальней и естественней нас с гобой. И к
тому же умеет веселиться.
   - Да, ты, видимо, здорово выпил сегодня! Неужели не понимаешь, что  все
над ним просто смеялись?
   - Они просто радовались вместе с ним.
   - Ты и вправду пьян, - убежденно заявил Несси. - Я уж было думал, что с
тех пор ты протрезвился, но нет!
   - Пусть так. Что из того?
   - Как что? Значит, ты невменяемый. Со мной так было однажды. Я даже  не
знал, что делаю.
   Кирилл засмеялся.
   - Ты и сейчас этого не знаешь. Сам себя не можешь понять.
   - Не так уж  трудно...  Я,  конечно,  не  светило  мировой  науки,  как
Кавендиш. Но и не такой дурак, как он. Все, что я делаю, по  меньшей  мере
необходимо и полезно.
   Кирилл долго молчал, потом, собравшись с духом, ответил:
   - Нет. Все, что ты делаешь, абсолютно бесполезно. И для  людей,  и  для
тебя самого!
   Сначала Несси просто его не понял.
   - Как это? А моя работа?
   - Какая там работа? - с досадой сказал  Кирилл.  -  Разве  ты  способен
понять разницу между работой и творчеством?
   Действительно, разницы для Несси не было. И, не зная, что ответить,  он
просто замолчал, смутно догадываясь, что Кирилл на  этом  не  остановится.
Так оно и оказалось.
   - Думаешь,  решить  какую-нибудь  задачу  -  и  в  самом  деле  работа,
достойная человека? - заговорил он. - Компьютеры делают это гораздо лучше.
Человек должен уметь поставить задачу. Или  создать  теорию.  Или  открыть
истину, все равно какую, лишь бы другим она ранее была неведома. Ты  этого
не делаешь, Несси. И даже не сознаешь, что с бешеной  скоростью  крутишься
вхолостую, как колесо без трансмиссии.
   Он замолк. Темное веко облака приподнялось, показался красноватый  глаз
луны. Несси выпрямился у балюстрады, белый и безжизненный, как статуя.
   - Тогда почему меня держат  на  работе?  -  спросил  он.  -  Да  еще  в
академии?
   - Ты для них всего  лишь  эксперимент,  -  холодно  ответил  Кирилл.  -
Морская свинка, обезьяна, подопытная собачка. Опыт начался и  должен  быть
доведен до конца. Хотя всем уже давно ясно, что толку от него никакого.
   Несси глубоко перевел дух.
   - Так. Теперь  и  мне  ясно,  что  ты  меня  ненавидишь,  -  сказал  он
совершенно спокойно. - Из-за этого болвана? Из-за Кавендиша?  Я  и  раньше
подозревал,  что  ты  разделяешь  его   полоумную   теорию   об   энтропии
человеческих обществ.
   - Конечно, разделяю! - внезапно взорвался Кирилл. - Верно,  не  совсем.
Но рядом с тобой мне хочется поверить в нее  до  конца.  И  знаешь,  из-за
чего?  Из-за  твоей  бесчувственности,   самоуверенности.   Из-за   пустой
самонадеянности твоего еще более  пустого  ума.  Поэтому  ты  и  Кавендиша
ненавидишь.
   - Кавендиш - старая тряпка! - сказал Несси. - Лучше умереть,  чем  быть
на него похожим.
   - Нет, Несси. Ты не можешь ни на  кого  быть  похожим...  Ужасно,  если
другие станут походить на тебя. А так ты безвреден. И  даже  чем-то  порой
мне симпатичен. Жалко мне тебя, Несси, я, верно,  единственный  человек  в
мире, который тебя жалеет. И все же, если бы я мог, я бы тебя уничтожил...
   - Почему же ты этого не сделаешь?
   - Потому что я человек! - яростно заорал Кирилл. - Потому  что  у  меня
есть совесть!
   - А у меня нет! - сказал Несси.
   В какую-то  долю  секунды  он  вскинул  Кирилла  над  головой  с  такой
легкостью, словно тот был не человек, а полый внутри портновский  манекен.
И с силой швырнул его в темную бездну. Юноша  не  издал  ни  звука,  будто
испустил дух еще в руках Несси. Нет, нет, он был жив!  Тело  его  жалко  и
беспомощно дернулось, словно хотело уцепиться за что-то  невидимое.  Потом
он исчез.
   Несси так и остался стоять у балюстрады,  выпрямившись,  вскинув  вверх
руки. Прошла целая вечность, пока не  послышался  глухой  мертвый  удар  о
скалы. Мертвая, белая, безжизненная молния пронзила его душу, рассекла  ее
словно ударом сабли. И в этом ослепительном свете он на  мгновение  увидел
себя. Голого, израненного, с отчаянно вскинутыми к небу руками. Берег  был
крутой, каменистый, мимо него стремительно неслась страшная черная вода  -
не просто вода, а стихия, - волоча громадные, вырванные с корнем  деревья.
Корни их торчали и извивались среди волн, словно руки утопленников.  Потом
небо снова ослепительно вспыхнуло, и все исчезло.
   Наконец Несси пришел в себя. Облака рассеялись, над горизонтом  светила
луна, по-прежнему далекая и безучастная. Несси не торопясь вернулся к себе
в комнату, лег и тут же заснул.









   Ранним утром следующего дня тело Кирилла нашли среди белых  ноздреватых
скал берега. Впрочем, телом его назвать было  довольно  трудно,  настолько
оно было разбито и изуродовано. Черная кровь засохла на  камнях,  над  нею
уже кружили осы. Те, кто первым увидел его,  в  ужасе  разбежались.  Потом
явилась милиция, портье опознал тело.  После  краткого  осмотра  разбудили
Несси. Было около шести - время, когда тот обычно совершал свой кросс.  Но
сейчас он спал. Дверь его  комнаты  была  не  заперта,  следователь  вошел
свободно. Дежурный лейтенант,  порядком  бледный  и  расстроенный,  первым
подошел к постели. Несси открыл глаза и поднял на  него  ясный  взгляд,  в
котором тлело еле заметное удивление.
   - Где ваш друг? - спросил лейтенант.
   Несси бросил взгляд на соседнюю кровать. Она была аккуратно застелена -
со вчерашнего вечера до нее явно никто не дотрагивался.
   - Вчера я вернулся один, - ответил Несси.
   - Когда вы его видели в последний раз?
   Несси  неохотно  рассказал.  Были  вместе  с  Кавендишем  в  "Цыганском
таборе", там они, Кирилл и философ, изрядно выпили. Нет, нет - сам  он  не
пьет, просто сидел, смотрел на них и порядком скучал.  Вернулись  часам  к
трем, кое-как устроили Кавендиша у него в номере. Затем вместе поехали  на
лифте на седьмой этаж, к себе. Кирилл пожаловался,  что  у  него  кружится
голова и что вряд ли  ему  удастся  заснуть.  Тогда  Несси  предложил  ему
подняться на террасу, на крышу, и посидеть там немного на свежем  воздухе,
пока не протрезвится. Сам он вышел  у  себя  на  этаже,  а  Кирилл  поехал
дальше.
   Наступило краткое молчание. Лейтенант ожидал, что Несси  спросит:  "Где
же Кирилл? Не случилось ли с ним чего?" Но тот молчал и  смотрел  на  него
все тем же холодным, непроницаемым взглядом.
   - Ваш Друг бросился ночью с террасы, - внезапно сказал лейтенант,  -  и
разбился на скалах.
   - Бросился? - переспросил Несси спокойно. - Это исключено.
   - Почему?
   - Потому что он был в великолепном настроении.
   - Тогда, может быть, его сбросили.
   - Это уж совершенно нелепо! - возразил Несси. - Кто его сбросит? Кирилл
был  такой  деликатный   и   воспитанный.   Разве   он   мог   кого-нибудь
спровоцировать? Это исключено.
   - Может быть, ревность?
   - Нет, нет... Мы же все время были вместе.
   - Ограбление?
   - Нашли при нем деньги?
   - Сто пятьдесят левов.
   - Да, это его деньги. Мы здесь за счет Академии наук.
   Лейтенант помолчал.
   - У вас есть какие-нибудь предположения?
   - Только одно. И самое простое, - сказал Несси. - Он  просто  склонился
над парапетом. Может, затошнило. И полетел вниз.
   Лейтенант не ответил. Хотя  и  мог  бы,  конечно.  Осмотр  не  очень-то
подтверждал это самое простое предположение. Тело было найдено не у  самой
стены, как следовало бы, если б Кирилл упал сам, нечаянно, а в двух  шагах
от стены. Но и предположить, что кто-то его сбросил, было трудно  -  такое
мог сделать лишь великан или сумасшедший.
   - Да, благодарю вас, довольно сухо сказал наконец лейтенант. -  У  меня
все.
   - Можно его увидеть?
   - Труп?
   - Пока я его не увидел, Кирилл для меня не  труп!  -  довольно  странно
ответил Несси.
   Его отвели на место происшествия. Приподняли брезент,  ужасная  картина
вновь открылась глазам людей. Все, даже  врач,  невольно  содрогнулись,  -
все, кроме Несси. Он смотрел ясным, ничего не выражающим взглядом, ни один
мускул не дрогнул на его лице. Только выглядел он  таким  отрешенным,  так
глубоко погруженным в себя, что, казалось, не видел ничего вокруг. Вся его
внутренняя сила, все напряжение, на какие он был способен, были направлены
сейчас на то, чтобы вспомнить. Вспомнить, что он пережил вчера на террасе,
когда это жалкое, разбитое тело летело в бездну. Потому он и пришел  сюда,
на это страшное место. Да, он помнил все до последнего  мгновения.  Черная
вода, плескавшаяся у скал. Он сам с поднятыми к небу руками. Единственное,
чего он никак не мог восстановить в памяти,  -  это  потрясшее  его  тогда
чувство. Сейчас внутри него было пусто-пусто, безжизненно, мертво.
   Несси еле заметно вздохнул, повернулся и пошел к гостинице,  не  сказав
ни слова, не бросив никому даже взгляда.
   Следователи направились к  англичанину,  разбудить  которого  оказалось
гораздо труднее. Наконец философ открыл мутные глаза,  недоуменно  оглядел
всех. Поняв, что случилось, Кавендиш так разволновался, что врачу пришлось
успокоить его инъекцией. Но сказать он ничего  не  мог.  Воспоминания  его
кончались где-то на  танцплощадке,  все  остальное  было  покрыто  мраком.
Следственные органы больше не обращались  ни  к  Несси,  ни  к  Кавендишу.
Только сообщили, что те могут уехать, когда пожелают.
   В этот день Кавендиш не спускался в  ресторан  и  не  заказывал  еду  в
номер. Но Несси как ни в чем не  бывало  поел  за  столиком  с  английским
флажком.  Лицо   его   не   выражало   никаких   чувств,   ничего,   кроме
самоуглубленности и раздумья. На следующее утро они с Кавендишем улетели в
Софию. Места их в самолете были рядом, но философ ни разу не  взглянул  на
Несси. Он сидел мрачный, всю дорогу не отрывал глаз от иллюминатора,  хотя
глядеть там было абсолютно не на что - голубая  пустыня  и  кое-где  белые
пушистые клубы облаков. До самой посадки никто не  проронил  ни  слова.  В
аэропорту их встретил только шофер с  машиной  президента  Академии  наук.
Наверное, он уже знал обо всем, потому что уложил их  багаж  молча  и  так
осторожно,  словно  это  был  сам  покойник.  Роскошная  машина   бесшумно
тронулась с места, быстро набирая скорость. Лишь тут Кавендиш тихо, словно
бы говоря сам с собой, уронил:
   - Я знаю, это вы убили Кирилла!..
   - Зачем? - спокойно и холодно спросил Несси.
   - Потому что вы ему завидовали. Потому  что  знали,  насколько  он  вас
превосходит.
   - Завидовал? - сказал Несси. - Какой абсурд! Вы ведь прекрасно  знаете,
что я не умею ни любить, ни ненавидеть. Тем более завидовать. У  меня  нет
чувств, сударь!
   - Да, чувств у вас нет! - мрачно кивнул философ. - Но и совести тоже.
   - Может, вы и правы! - ответил Несси, и впервые в голосе его прозвучало
что-то вроде оживления. - Совести у меня действительно нет - разумеется, в
том нелепом смысле, в каком обычно употребляют это  слово.  Как  суеверие,
как страх перед неведомыми силами или мстительными божествами. Но  у  меня
есть своя мера, по которой я сужу о людях, и  она  прежде  всего  разумна.
Подумайте сами - он был моим единственным другом. Он один относился ко мне
с каким-то вниманием. И потом, каждый из нас занимался своим  делом,  наши
пути нигде не пересекались...
   - Тогда почему вы его убили?
   Несси помолчал.
   - С логической  точки  зрения  возможна  лишь  одна  причина,  господин
Кавендиш.  Если  во  мне  пробудилось  что-то  человеческое.  Какое-нибудь
чувство, страсть, болезненная амбиция.
   Кавендиш молчал. Он знал, что молодой человек прав. Как всегда,  логика
его была безупречна. И так как философ молчал, Несси заговорил снова:
   - Вас ввела в заблуждение  ваша  наивная  буржуазная  теория,  господин
Кавендиш. Я не допускаю,  что  разум  может  мешать  большим  человеческим
чувствам. По крайней мере тем, какие утверждают ваши крупнейшие  писатели.
Абсурдно думать, что внутри самого сознания  его  положительные  категории
вступают в противоречие и  взаимно  отрицают  друг  друга.  Это  алогично.
Человечество  действительно  может  погибнуть,  но  не  от  разума,  а  от
собственной глупости.
   - К сожалению, история не подтверждает  вашей  элементарной  логики!  -
сказал философ, но голос его прозвучал уже не так уверенно.
   - Не люблю я этой отвратительной науки, господин Кавендиш,  которую  вы
называете историей. Я просто ее не понимаю. История чего? История насилия,
жестокостей, садизма. Особенно в эту последнюю  войну.  Чем  они  вызваны?
Конечно же, грубыми, примитивными чувствами и страстями человека.
   Кавендиш энергично помотал головой.
   - В этом ваша главная ошибка, -  сказал  он.  -  Жестокость  и  насилие
никогда  не  базируются  на  чувствах.  Наоборот,  они   означают   полную
бесчувственность.
   - Послушайте, что я вам скажу! - уже с некоторым  нетерпением  возразил
Несси. - Вы напрасно приписываете человечеству то, что присуще лишь вашему
отвратительному общественному строю.
   Тут произошло неожиданное. Кавендиш побагровел, словно перед припадком,
и, не сдерживаясь, закричал:
   - Я вовсе не буржуазный ученый, запомните  это!..  Я  глубоко  ненавижу
любой  строй,  основанный  на  насилии  и  несправедливости.  И  это  тоже
запомните. Лучше объясните, зачем вы убили Кирилла? А тогда я  вам  скажу,
кто вы и какому строю принадлежите!
   Несси окинул его презрительным взглядом.
   - Возможно лишь одно разумное объяснение - для того, чтобы разбудить  в
себе человека! - ответил он. - Какого ни есть. И как бы он ни назывался!
   Кавендиш вдруг скорчился, словно его ударили в живот. И больше  за  всю
дорогу не проронил ни слова. Лишь когда машина остановилась  у  гостиницы,
он неохотно проговорил:
   - Я улечу завтра с первым же самолетом, господин Алексиев. Мы больше не
увидимся. И вот что  мне  хотелось  бы  сказать  вам  напоследок...  -  Он
замялся. - В этой жизни вас может спасти лишь одно - любовь.  Постарайтесь
влюбиться.
   В первый момент Несси просто не поверил своим ушам.  Рехнулся  он,  что
ли, этот человек? Но Кавендиш выглядел таким грустным и  подавленным,  что
Несси только пробормотал:
   - К сожалению, господин Кавендиш, это последнее, что  я  могу  сделать.
Чтобы не сказать, невозможное.
   - Нет, возможное! - горячо воскликнул Кавендиш. - Вы ошибаетесь. Я  вам
сейчас объясню. - Он беспомощно огляделся, потом  сказал:  -  Зайдемте  на
минутку!.. Я вам объясню, да, объясню!..
   Пока шофер занимался вещами, они прошли в дневной бар и сели за  столик
в сторонке. Было пусто и прохладно, обе барменши, занятые каким-то  своим,
явно увлекательным разговором, даже не взглянули  в  сторону  посетителей.
Впрочем, те и не собирались ничего заказывать. Лицо Кавендиша, и бледное и
багровое сразу, напоминало ломоть пражской ветчины.
   - Я хочу объяснить вам ваш сон, - заговорил он возбужденно. - Помните -
киты и  белый  айсберг?  Поймите  меня  правильно,  я  не  фрейдист.  Даже
наоборот. И все  же  в  некотором  отношении  Фрейд  был  прав  сновидения
выражают  какую-то  часть  скрытой  сущности  человека.  Его  подавленного
духовного мира. Вы знаете, что означает ваш сон?
   - По-моему, ничего! - неохотно ответил Несси. - Просто картина.
   -  Но  что  вызвало  эту  картину  из  вашего  подсознания?  Из   вашей
генетической памяти? Вероятно, какое-то  внутреннее  напряжение.  Какая-то
потребность. Эта потребность, по-моему, называется жаждой красоты.
   Несси неуверенно взглянул на  него.  Жажда  красоты?  Это,  похоже,  не
лишено смысла. Кавендиш,  словно  почувствовав  его  колебания,  оживленно
продолжал:
   - Подумайте,  подумайте!  Разве  ваше  сновидение  не  поражает  именно
красотой? Вспомните! Белое и голубое в их безмерной  чистоте!  И  плывущие
киты!  Что  может  быть  мощней,  царственней,  прекраснее  их   движений?
Величественная, вечная картина! С тех пор как вы это  рассказали,  она  не
выходит у меня из головы.
   - Допустим. Я только не понимаю, что общего у этой картины с любовью?
   - Как - что общего? - чуть не закричал Кавендиш. - Любовь и  красота  -
два почти равноценных понятия.
   - Не верю, - ответил Несси. - Любовь - одна из самых примитивных уловок
природы. Правда, для этой цели  она  иногда  и  в  самом  деле  использует
красоту.  Но  не  всегда,  а  сейчас  все  чаще  предпочитает  безобразие,
деформацию, извращение.
   - Да, это верно. Но это относится к уже  испорченным  людям.  Внутренне
опустошенным. Лишь вы имеете удивительную возможность начать все  сначала.
Или вернее - впервые. И вы начнете именно с красоты - как  львы,  павлины,
жеребцы, горлицы. Поймите, это заложено в вас. И  ищет  своего  выражения.
Найдите его! - Кавендиш говорил уже вдохновенно. -  Это  ваш  единственный
шанс.
   Об этом разговоре Несси вспомнит в час своей трагической смерти.  Зачем
Кавендиш повел его по этому пути? Ангел он или сатана? Хотел он спасти или
погубить?





   Внешне жизнь никак  не  изменилась.  Он  вставал  рано,  пробегал  свой
утренний кросс, с  педантичной  точностью  появлялся  на  пороге  залитого
солнцем кабинета. И словно бы не замечал ни  пустоты,  ни  глухой  тишины,
окружавшей его. Никто не спросил у него, что же  все-таки  случилось,  как
погиб его друг, - ни шефы, ни коллеги. Может быть, инстинктивно страшились
узнать правду. А может быть, просто не желали вмешиваться  в  чужие  дела,
тем более столь трагические.
   И все же в его жизни кое-что изменилось. Он больше не работал. Нет,  не
совсем - кое-что он все-таки делал, но неохотно,  с  ощущением  внутренней
пустоты. Иногда он часами сидел перед закрытой зеленой папкой, думал.  Вид
у него становился все более отрешенным, глаза - все  более  безжалостными.
Впервые он думал о себе. Кто он такой, в  сущности?  Почему  не  похож  на
других людей? До сих пор на эти вопросы у  него  был  готовый,  неизменный
ответ - отличие лишь в том, что он  намного  обогнал,  перерос  остальных.
Может быть, пройдут века, и все станут похожи на него - и по разуму  и  по
внутренней силе. Так он думал раньше. Но сейчас это его убеждение, похоже,
поколебалось. В сущности, у Несси не было многого из  того,  чем  обладали
другие. Так, например, у Несси не было детства. Может быть,  и  вправду  в
этом нежном возрасте образуется  именно  то,  чего  ему  так  не  хватает?
Чувства? Воображение? Или совесть, которой, как все единодушно утверждают,
у него нет и в помине?
   Он  все  чаще  сидел  в  маленьком  квартальном  скверике,  внимательно
наблюдая за бегавшими по аллеям детьми,  -  за  детьми,  которые  кричали,
толкались, вырывали друг у друга игрушки, дрались, а затем дружно ревели -
и побитые, и драчуны. Несси просто не мог понять, почему все это  вызывает
у взрослых такое умиление. В сущности, думал он, дети ничем не  отличаются
от взрослых, только ведут они себя гораздо откровеннее. Что стоящее  может
сложиться в этой стихии озорства и пакостей?
   И Несси потерял к детям всякий интерес. Не стоило на них тратить время,
ничего для себя полезного он тут найти не мог. В задумчивости стоял он  по
утрам у окна, глубоко и сильно дышал. Скорее по  привычке  -  до  чего  же
глупо заботиться об этом жалком и тленном теле,  которое  время  рано  или
поздно все равно упрячет в могилу. Все можно обмануть в этом  мире,  думал
он,  нет  лишь  способов  исправить  рецепт,   в   котором   расписано   и
предопределено все - до последнего камешка в почках. Ночи  стали  длиннее,
заря уже не освещала улицу, в пустых глазницах окон таился мрак.  Ее  окна
Несси, с тех пор как вернулся, ни разу  не  видел  открытым  -  завешенное
изнутри пожелтевшими газетами, оно напоминало глаз, затянутый катарактой и
способный разглядеть лишь мутный отблеск рассвета. Потом  Несси  завязывал
шнурки на безупречно белых кедах и отдавался  своему  ежедневному  убогому
развлечению. Ничего не случалось в эти ранние часы. Лишь  однажды,  слегка
ошарашенный, он остановился посреди  аллеи.  Из  кустов  выскочила  тощая,
ободранная кошка и, прошмыгнув у самых его ног, мельком  бросила  на  него
ничего не  выражающий  взгляд  круглых  желтых  глаз.  Но  внимание  Несси
привлекла не  кошка  -  в  зубах  у  нее  безжизненно  болтался  маленький
окровавленный  бельчонок,  наверное  мертвый.  Волнение  охватило   Несси,
слабое, еле заметное волнение, которое ему суждено было - он этого не знал
- запомнить надолго. Потом кошка со своей добычей исчезла в кустах.
   Так прошло дней десять - все, как один, пустые,  бессмысленные,  словно
он вдруг оказался на дне давно высохшего колодца, откуда не видно  ничего,
кроме  маленького  кружка  неба  над   головой,   неизменно   синего,   но
безнадежного. Однажды он заметил, что ее окно открыто  -  видимо,  девушка
вернулась. Ничего нельзя было разглядеть  в  комнате  -  ни  человеческого
присутствия, ни хоть какого-то движения. Да и что он мог там увидеть? Свое
спасение, как слащаво выразился Кавендиш? И все же он  вновь  почувствовал
легкое волнение, точно такое же, как при виде мертвого бельчонка. А может,
и правда, что смерть и любовь идут рядом, как иногда пишут в своих  книгах
глупцы писатели?
   В тот день случилось первое чудо -  Несси  отменил  утреннюю  прогулку.
Просто взял и остался дома. Мрак в ее комнате медленно редел,  из  небытия
выплывали  мебель  и  другие  предметы.  Он  ждал.  Ждал   спокойно,   без
напряжения, но все же с какой-то внутренней затаенностью,  которой  раньше
никогда не испытывал. Наверное, жук-муравьед вот так же ждет  муравьев  на
дне" своей песчаной норки. Так ящерицы, леопарды, удавы ждут добычу - свою
насущную пищу. Лишь к шести часам он заметил в комнате какое-то  движение,
словно тени  и  свет  поменялись  местами.  Вдруг  в  полумраке  мелькнули
вскинутые вверх красивые белые руки - наверное,  девушка  одевалась.  Лишь
после этого появилась в окне и она сама, в желтом платьице, непричесанная,
может быть, невыспавшаяся. Откровенно, без стеснения, не пряча под ладонью
рот, зевнула. Блеснули белые чистые зубы.
   Несси наблюдал за ней, затаив дыхание. Она и в самом деле была красива,
сейчас он это видел как нельзя лучше. Волосы у нее были цвета темной меди,
кожа очень белая, глаза голубые или,  может,  зеленоватые  с  очень  ясным
блеском,  впрочем,  вероятно,  это  был  отсвет  утреннего  неба.   Ничего
особенного, девушка стояла бесцельно  и  равнодушно,  лицо  ее  светилось.
Видимо, она просто радовалась ясному  утру,  инстинктивно  глотая  свежий,
прохладный воздух, еще не испорченный тяжелыми дневными  испарениями.  Ему
она казалась непостижимой. Он  еще  не  знал  самой  простой  истины,  что
по-настоящему красивы лишь далекие и непостижимые  вещи  -  звезды,  снега
Килиманджаро, озера Тянь-Шаня. И женщины - пока они далеки  и  недоступны.
Эта, правда, была не так уж далеко, но между ними зияла улица, в этот  час
еще холодная и темная, как пропасть. Потом девушка исчезла.
   Еще два раза Несси пропустил свою утреннюю прогулку. И оба раза девушка
появлялась у окна только на минутку - взглянуть на  утреннее  небо,  потом
исчезала. На второй раз ему показалось, что она поглядела  на  него  -  не
мельком, нет, это длилось гораздо дольше - силился потом он вспомнить.  Он
ни разу не видел, чтобы она вышла на улицу. Вероятно, студентка  и  сейчас
усиленно готовится к осенней сессии - что другое мог он предположить?
   Затем Несси шел на работу - неудовлетворенный, опустошенный.  Раскрывая
папку, равнодушно глядел на страницы. Может, это и есть  начало  любви?  И
тут же с отвращением отбрасывал эту мысль. Даже  если  и  так,  он  должен
сопротивляться. Любовь казалась ему чем-то неестественным  и  примитивным,
каким-то обманом, заблуждением, грубой деформацией сознания.  И  наверное,
чем-то похожей на опьянение, на мертвого бельчонка в зубах у кошки. Хорошо
бы заставить себя забыть ее окно и спокойно  заниматься  своим  делом.  Но
можно ли спокойно заниматься делом, к которому не лежит  душа?  Формулы  и
цифры  казались  ему  теперь   просто   безвкусной   соломой,   изрыгаемой
металлической пастью соломорезки.
   К тому же он давно знал - если  хочешь  от  чего-то  избавиться,  лучше
всего это пережить. Тогда что ему мешает познакомиться с девушкой?  Приняв
такое решение, он вдруг почувствовал облегчение, словно полдела  было  уже
сделано. Собственно говоря, раньше он так не поступал.  Несси  никогда  не
бросался на свою добычу, словно ягуар, и  не  преследовал  ее  до  полного
изнеможения, как шакалы. Ему достаточно было, словно  муравьеду,  высунуть
свой влажный язык,  и  к  нему  тут  же  приклеивались  десятки  муравьев.
Оставалось только  проглотить.  Почему  бы  ему  не  пойти  прямым  путем?
Настоящие полководцы не ищут обходных маневров.
   Итак, однажды утром Несси позвонил  у  дверей  квартиры,  где,  по  его
расчетам, должна была жить девушка. Вскоре  послышались  легкие  шаги,  на
пороге появилась она. Лицо ее озаряла широкая радостная улыбка,  мгновенно
угасшая при виде Несси. Очевидно, она ждала кого-то другого,  и  внезапное
появление незнакомца ее удивило. На ней было все то же желтое платьице,  в
котором, вероятно, она ходила только  дома.  Босая,  непричесанная,  может
быть, даже неумытая, девушка, казалось, только что проснулась.  Как  можно
было не смутиться? Она  невольно,  словно  что-то  ее  потянуло,  подалась
назад, возможно собираясь захлопнуть дверь перед самым носом  неожиданного
посетителя. Но Несси ее опередил.
   - Меня зовут Анастас Алексиев... - начал он.
   - Да, я вас знаю, - перебила девушка.
   - Знаете?
   - Но вы ведь живете напротив. - Она улыбнулась.  -  Я  тоже  математик,
пока еще, конечно, студентка.
   Непонятно почему, Несси это  не  понравилось.  Возможно.  он  не  любил
женщин, занимающихся чисто мужскими науками.
   - Чудесно, - ответил он. - Знаете ли, в сущности, я... хотел... - Он на
секунду растерялся. Такого с ним еще никогда не было.
   - Вы ко мне? - удивленно спросила девушка.
   - Конечно, к вам... Я как раз хотел объяснить...
   - Что ж, входите! - слегка смутившись, пригласила она. -  Входите,  раз
пришли.
   Последние ее слова были не бог весть как радушны. И все же он пошел  за
ней. Сейчас девушка показалась ему гораздо ниже, чем он ожидал, может быть
потому,  что  она  была  босиком.  Они  миновали  темную  прихожую,  холл,
заставленный ветхой, потрескавшейся мебелью.  Чучело  филина,  висевшее  у
двери в ее комнату, встретило его пристальным взглядом  желтых  стеклянных
глаз. Он огляделся. Большая,  довольно  пустая  комната.  Диван,  покрытый
сшитыми овечьими  шкурами,  несколько  провинциальных  вышитых  подушечек,
большой гардероб, вздувшийся с той стороны, где когда-то стояла печка. Два
стула, стол. На столе, как он тут же заметил, лежал  учебник  топологии  с
аккуратно заложенными карандашом страницами. Девушка стояла перед ним  все
еще в некотором смущении.
   - Извините, но мне надо одеться.
   - Пожалуйста!
   Она что-то взяла из гардероба и вышла.  Сейчас  уже  было  неясно,  кто
больше поражен - она или он. Несси с трудом верил  своим  глазам.  Девушка
оказалась не такой уж красивой. Нет,  конечно,  красивой,  но  ни  в  коем
случае не прекрасной. И главное - слишком уж обычной. Только  кожа  у  нее
была по-настоящему хороша - белая, нежная. Но он  не  увидел  в  ней  того
внутреннего света, которым она светилась издали. Может, это и вправду  был
только отблеск рассвета. Глаза тоже обычные - голубые, не поражающие,  как
глаза Фанни, лихорадочным блеском. И  вообще,  ничего  общего  с  Фанни  -
гибкой, сильной, неожиданной. Просто обычная девушка с  руками,  покрытыми
довольно обильным золотистым пушком.
   Через некоторое время девушка вернулась - в  черной  юбке  и  сиреневой
блузке с  открытым  воротом.  На  этот  раз  она  показалась  ему  немного
красивее, тем более что каблучки делали ее чуть выше. Она села против него
на диван со шкурой и провинциальными подушечками, стиснув  колени,  словно
гимназистка. Все это время  в  ее  ясном  взгляде  чувствовался  затаенный
вопрос - что ему здесь надо, зачем он явился? Придется, разумеется,  найти
какое-нибудь приличное объяснение.
   - Вы знаете, что я живу напротив.
   - Да, конечно. Окно в окно.
   - Именно.
   - Я вас тоже видела. А хозяйка сказала мне, кто вы такой.
   Это она здорово сделала, хозяйка. Можно опустить  самую  трудную  часть
объяснений. Но остальное?
   - Знаете, как и всякий математик, я человек позитивного склада.  Я  вас
тоже видел в окно - мелькнете, исчезнете. Кто вы? Мой разум плохо  мирится
с неизвестными. Я привык всегда  искать  ответ  и  решение.  Скажите  мне,
только искренне, вас не тяготит мое присутствие?
   - Нет, конечно! - решительно ответила она.
   Несси чуть было не вздохнул от облегчения. Ему удалось победить в  себе
ее красоту. Теперь  оставалось  победить  сопротивление,  и  все  будет  в
порядке.
   - Как видите, оказалось, что у нас есть общие интересы, - продолжал он.
- Может быть, мы сумеем стать друзьями?
   Он почувствовал, как девушка внутренне  насторожилась.  Лицо  ее  вдруг
стало серьезным, даже слегка озабоченным.
   - Друзьями! - ответила она. - Не слишком ли сильное слово?
   - По-моему, самое обычное в наше время.
   Она ответила  не  сразу.  Потом,  собравшись  с  силами,  -  Несси  это
явственно почувствовал, - спокойно и внятно сказала:
   - Дело в том, что у меня уже есть друг.
   Такой ответ он меньше  всего  ожидал  услышать.  Хотя  что  могло  быть
естественнее? Одиночество не для девушек,  это  же  ясно,  тем  более  для
красивых. Но лишь много, много позже он  понял,  каким  непомерным  и,  по
существу, нелепым  было  его  самомнение.  А  тогда  ему  и  в  голову  не
приходило, что кто-то другой может уже владеть тем, что ему потребовалось.
   Неважно! - ответил он. - У каждого современного человека  есть  друзья.
Или подруги. И разве можно иметь только одного  друга?  Мне  кажется,  это
противоестественно.
   Девушка явно смутилась. Во взгляде ее мелькнула беспомощность.
   - Все зависит от того, что мы в это слово вкладываем.
   - По-моему, оно безгранично. Может содержать все. И ничего. То есть  не
совсем ничего, но достаточно, чтобы оправдать отношения в компании.
   Несси по-прежнему говорил уверенно и спокойно,  но  чувствовал  в  себе
какую-то пустоту, темную и страшноватую, напоминавшую ту бездну у моря.
   - Да, естественно, - сказала девушка. -  Но  мой  друг...  как  бы  это
сказать, он человек особенный. Во-первых, он не болгарин.
   - Тем лучше! - Несси даже улыбнулся.
   - Он тоже студент, учится вместе со мной. Но он родился в Африке.
   - Негр? - удивился Несси.
   - Почему негр? Но даже если и так, то что? -  Нежный  голосок  зазвенел
почти враждебно.
   - Разумеется, ничего.
   - Видите ли, они немного более ревнивы, чем мы. Вот и все!  -  добавила
она с облегчением.
   Несси внезапно поднялся.
   - Тогда нам больше не о чем говорить! - сказал он. - Но, по-моему, если
человек живет в чужой стране, то должен по крайней  мере  считаться  с  ее
нравами.
   - Но он очень хорошо воспитан! - порывисто воскликнула девушка.
   - Слава богу! И все же подумайте. Мне кажется, я тоже хорошо  воспитан.
Я, например, никогда в жизни никого и ни в  чем  не  ограничивал!..  Всего
хорошего!..
   И, не протянув ей  руки,  Несси  направился  к  двери.  Но  в  прихожей
все-таки оба одновременно остановились.
   - Я даже не узнал, как вас зовут! - сказал он.
   - Рени.
   - Что ж,  Рени,  желаю  приятно  провести  время  в  Африке.  Раз  дело
настолько серьезно.
   - Не будьте злым! - сказала она.
   Потом, поколебавшись, добавила:
   - Почему бы вам не зайти ко мне в среду?.. У меня день рождения.
   - В котором часу?
   - В семь, восемь, когда захотите.
   - Спасибо, подумаю.
   И,  кивнув  ей  на  прощание,  Несси  вышел  на   пыльную,   давно   не
подметавшуюся лестницу.





   В среду. Четыре дня оставалось до этой среды. Впервые с тех пор, как он
себя помнил, его разум отказывался принять  решение.  Это  было  настолько
невероятно, что просто повергало его  в  какое-то  внутреннее  оцепенение.
Сейчас Несси напоминал сам себе странную и беспомощную счетную машину. Все
клавиши нажаты, слышно приглушенное жужжание механизмов, нет  только  того
завершающего щелчка, за которым следует результат.  Он  так  и  не  решил,
пойдет в среду на день рождения или  останется  дома.  Разум  подсказывал,
что,  если  приложить  известные  усилия,  можно  добиться  любой,   самой
недоступной женщины. С какой  стати  Рени  считать  исключением?  В  конце
концов, он просто обязан  приложить  эти  усилия,  хотя  бы  во  имя  того
неписаного ритуала, который определяет границы приличий. Но впервые что-то
в нем противилось трезвой оценке разума - может быть, чувство собственного
достоинства, о существовании которого он не имел никакого понятия.  И  что
это за африканский парень, ставший ему поперек дороги?  Неужели  он  может
равняться с ним,  с  Несси!  А  если  любовь  и  вправду  так  слепа,  как
утверждают глупцы, то, уж во всяком случае, не  он  будет  блуждать  в  ее
лабиринтах. Однако ощущение пустоты, возникшее в  нем,  когда  он  впервые
увидел Рени,  разрасталось.  Несси  казалось,  что  он  ощущает  ее  почти
физически - может быть, в груди, где-то рядом с сердцем. Он еще  не  знал,
что это -  область  человеческих  страданий,  темное  и  ужасное  царство,
населенное мрачными тенями и образами.
   Первую ночь Несси спал всего два часа. Проснулся, как всегда,  легко  и
чувствовал себя вполне выспавшимся, только  на  грудь,  словно  громадная,
невидимая  кошка,  давила  пустота.  Он   даже   попытался   прогнать   ее
бессознательным жестом, но  пустота  осталась.  Тогда  он  встал  и,  чуть
испуганный, подошел к окну. Окно напротив было открыто, на мгновение Несси
поразила мысль, что она живет так близко. Затем он снова лег,  но  заснуть
больше не удалось.
   Вторую ночь он не спал вообще. И все-таки чувствовал себя бодро, голова
была ясной, как всегда. Нет, не как всегда. Но понять, в чем тут  разница,
он был не в силах. Казалось, где-то глубоко в нем таилось нечто натянутое,
как тетива, и, как тетива, готовое каждое мгновение спустить стрелу. Может
быть,  именно  это  ощущение  напряженности   мешало   ему   заснуть.   Но
расслабиться он не мог, как ни хотелось.
   И снова Несси пропустил свою утреннюю прогулку, казавшуюся  ему  теперь
совершенно бессмысленной. И, естественно,  столкнулся  в  холле  с  отцом,
который, увидев сына, порядком удивился. Несси показалось даже,  что  отец
бессознательно отшатнулся от него, но потом остановился.
   - Почему ты ничего не рассказал мне о Кирилле? - мрачно спросил Алекси.
   - Да ты ж его вообще ни разу не видел!
   - Ну и что? Люди же мы все-таки? Неужели нас должно  интересовать  лишь
то, что мы видим?
   Несси только пожал плечами и хотел было обойти отца.  Но  Алекси  вдруг
загородил ему дорогу, как дуб, внезапно выросший посреди комнаты.
   - Я хочу знать, что случилось! - гневно потребовал он.
   - А я откуда знаю! - Несси в свою очередь повысил голос.  -  Тебе  ведь
известно, в людях я не разбираюсь... Или, по-твоему,  я  тоже  человек?  -
добавил он неожиданно для себя самого.
   - Не в чем тут разбираться... Я просто хочу знать, как он упал...
   -  Как  упал?..  Да  просто  наклонился  над  парапетом...  И  вероятно
поскользнулся... Он был здорово пьян.
   - Пьян?.. Говорят, он вообще не пил.
   - Что ты этим хочешь сказать? -  взорвался  Несси.  -  Что  это  я  его
столкнул?.. Это ты хочешь сказать?
   Алекси опомнился. И только тут понял,  что  в  нем  уже  таилось  нечто
похожее на эту мысль. Но, услышав слова сына, он пришел в ужас.
   - Нет, нет! - воскликнул он. - Просто меня потряс  этот  случай.  Такой
спокойный, уравновешенный парень... И вообще, - такой нормальный...
   - Нормальный! - презрительно буркнул Несси. - Что значит  "нормальный"?
Я не знаю, где она у людей, эта граница. И есть ли она вообще!
   На третью ночь Несси тоже никак не мог заснуть. Лежал на узкой  кровати
и думал. Вспомнились  слова,  сказанные  им  отцу.  Интересно,  что  такое
безумие? Наверное, это когда разум  не  может  выдержать  напряжения.  Все
равно какого - напряжения ужаса или  безнадежного  ожидания,  монотонности
или пустоты. Напряжения бесконечной прямой. Или круга. Но  все  же  какого
именно? Он встал, подошел к окну. Внутренние часы подсказали время  -  без
четверти два. Минутой больше или меньше - значения не имело.
   Ее окно светилось. Стена комнаты отражала слабое  зеленоватое  округлое
сияние. Возможно - от ночника. Свет струился слева - там,  в  углу,  стоял
диван. Наверное,  читает  лежа.  Роман  или  учебник.  Хотя  вряд  ли,  до
экзаменов еще далеко. Девушки вроде Рени в такое время могут читать только
романы. Несси по-прежнему не представлял себе, как это люди читают  книги,
заранее зная, что в них все выдумано.
   Вдруг в комнате словно бы возникло какое-то движение. Яснее  всего  оно
чувствовалось на экране невидимой стены. Сияние трепетало, мерцало,  потом
на нем возникла огромная - словно бок мамонта - тень. А  может,  это  были
две тени, которые, не в силах разлучиться,  сливались  друг  с  другом?  У
Несси перехватило дыхание. Вдруг на стене ясно обрисовалась фигура,  может
быть, женщины с очень пышными волосами. Но у  Рени  волосы  были  гладкие.
Потом тень исчезла в невидимой части стены. Несси ждал, все так  же  не  в
силах вздохнуть. Но больше ничего не случилось, только  погас  свет.  Окно
внезапно ослепло, как и все остальные на темном фасаде здания.
   Наследующий день Несси появился на  работе  такой  же,  как  всегда,  -
непроницаемый,  безупречный.  Может,  чуть  бледнее  обычного,  что  было,
правда, почти незаметно. Сел на свое  место,  аккуратно  вытащил  папку  в
блестящей обложке. Но папка оказалась пустой. Накануне  он  закончил  все,
что ему надо было сделать. Почему ему не принесли новых  заданий?  Забыли?
Позвонить кому-нибудь из шефов? Но Несси тут же отказался от этой мысли. А
вдруг он для них и в самом деле не человек, а машина? Никто  не  думает  о
машине, если в ней нет необходимости. Машина не  может  сама  искать  себе
дело. А работать вхолостую может? Нет, ни одна.
   Рабочий день кончился, и с ним как будто кончилось  все.  Несси  больше
ничего не ждал, ни к чему  не  стремился.  Телефон  молчал,  но  Несси  не
притрагивался к нему,  даже  если  тихий  стон  его  звонка  и  раздавался
случайно в безлюдной квартире. Теперь и  отец  возвращался  поздно.  Несси
иногда слышал среди ночи его тяжелые неуверенные шаги. Дом был пуст.
   В этот вечер Несси поставил стул не у самого окна, а чуть  подальше,  в
глубине комнаты. Погода стояла жаркая.  В  комнату  лился  уличный  запах,
тяжелый, как стоялая вода  в  канале.  Но  Несси  не  замечал  ничего,  он
смотрел. Ее окно было  темным,  пустота  за  стеклами  -  недосягаема  для
взгляда. Так он просидел почти до рассвета, не сомкнув век, ни на  миг  не
переставая думать. Но в ту ночь она вообще не вернулась домой.





   Уже второй день он шел по  грязному  дну  ущелья.  Снова  яркое  солнце
слепило его своим блеском. Все в теснине  еще  напоминало  о  стихии,  так
внезапно обрушившейся на их маленький,  скрытый  в  пещерах  мирок.  Давно
засохла  простиравшаяся  от  берега  к  берегу  и  выше  тина,  засохла  и
потрескалась, как его пятки, как кожа на его иссушенном, израненном  лице.
Он шагал босой по этой густой и липкой тине, усеянной острыми  кремнями  и
костями погибших животных, спотыкался и падал, но не останавливался ни  на
мгновение. Большая вода схлынула так же внезапно, как и пришла,  уничтожив
на своем пути все живое и неживое. Сорвала с  корней  деревья,  с  тяжелым
грохотом выворотила гладкие валуны и острые камни. Он знал, что найдет ее,
хотя бы пришлось идти вот так до конца  дней.  Может  быть,  потому  и  не
спускал глаз с орлов и вороньих стай, сидящих на скалах.  Как  и  он,  они
искали, как и он, находили. Много людей его племени унесла  Большая  вода.
Завидев рывшихся в тине орлов или грязных  воронов  с  кривыми  блестящими
клювами, он как безумный бросался  к  ним,  швырял  камни,  хрипел.  Птицы
равнодушно взлетали, опускались где-нибудь поблизости, не мигая,  смотрели
на него круглыми, безучастными глазами. Они знали, что человек никогда  не
нападает, как гиены или волки. И не боялись  за  добычу  -  сколько  может
съесть один человек? А  человек  то  и  дело  останавливался,  лихорадочно
осматривал раздувшиеся  от  жары  трупы.  Иногда  вытирал  лицо  тому  или
другому. Потом шел дальше, все так же глухо и отчаянно хрипя.
   Единственный из всего племени, остался он в живых и теперь шел  по  дну
ущелья - искал свою жену. Единственный из всего племени - грязный, весь  в
трещинах, как тина, полный отчаяния.
   Вначале как будто не было ничего  страшного.  Снаружи  бушевал  ливень,
молнии вспарывали темноту. Но люди не боялись, они были надежно  укрыты  в
глубине своей пещеры, где жили все, кто был  ему  близок,  кого  он  знал.
Только жена то и дело  поглядывала  на  узкое  отверстие,  вспыхивавшее  и
угасавшее, вспыхивавшее и угасавшее. Страшный гул несся оттуда.  Это  река
волочила камни и обломки скал. Он поднимал  свою  тяжелую  растрескавшуюся
ладонь и гладил ее по голове. Ни у одной женщины в племени не  было  таких
блестящих, таких мягких волос. Дождь лил два дня, на третий вода поднялась
необычно высоко, ее гул не давал им покоя ни днем ни ночью. Однако он  был
совершенно спокоен. Из поколения в поколение передавались  в  его  племени
сказания о грозах и наводнениях. И ни в одном ни слова  о  том,  что  вода
достигла пещер, залила их, даже самые нижние. Жена пусть себе  боится,  ей
можно. Но он знал, что не имеет права бояться  -  даже  медведей,  которые
иногда с глухим ревом пробирались в пещеры.  Он  только  поднимал  руку  и
гладил ее по волосам, да и то если рядом никого не было.
   Вода хлынула в их маленькую пещеру на  рассвете  четвертого  дня.  Люди
заметили это, лишь когда на них  внезапно  обрушились  холодные,  режущие,
словно сотни кремневых осколков, струи. Они бросились к  выходу,  но  было
уже  поздно.  До  полного  изнеможения  боролись  люди  с  водой,  пытаясь
выбраться на берег. Он крепко держал жену, но бушующий поток вырвал  ее  у
него из рук, отбросил далеко в  сторону.  Лицо  ее  на  мгновение  светлым
пятном мелькнуло среди волн и исчезло. Это был конец. Как он  добрался  до
берега, он не помнил.
   Сначала он увидел воронов, что-то терзавших своими громадными  клювами.
Потом - двух одиноких орлов, безуспешно пытавшихся их разогнать. Это  была
она. Он наклонился, корявыми ладонями вытер облепленное  грязью  лицо.  Он
узнал ее сразу, хотя глаза были выклеваны, а грудь  растерзана.  Узнал  по
волосам, потому что ни у одной женщины в племени  не  было  таких  мягких,
блестящих волос. Страшный вопль вырвался  из  пересохшего  горла,  тяжелый
кулак изо всех сил ударил в могучую грудь. Птицы  испуганно  взлетели.  Он
видел, как они, словно черные тени,  качались  в  прозрачном  воздухе.  Но
больше не решался взглянуть на лицо, которое столько  ночей  покоилось  на
его плече...
   ...и проснулся, все еще раздираемый острой, невыносимой болью. Он сидел
на стуле в своей комнате, а древняя боль была  так  жива  и  пронзительна,
словно только что  возникла.  Он  напряг  все  силы,  чтобы  удержать  это
нечеловечески человеческое мгновение, прежде чем оно исчезнет, может быть,
навсегда. И оно исчезло - просто не верилось, что такое  сильное  ощущение
может исчезнуть так молниеносно и так  бесследно.  Он  все  еще  сидел  на
стуле, переполненный настоящим человеческим изумлением. Выходило, что  все
написанное в книгах - правда, гораздо более истинная, чем вся  его  жизнь.
Чем любая жизнь. Несси взглянул на часы, он спал ровно  семь  минут.  Семь
ужасных минут, в течение которых он столько пережил. И столько  вместил  в
себя - как разум его вмещал галактику, все  галактики,  вселенную,  больше
чем вселенную.
   В это утро он никуда не пошел. Лег одетый в  нерасстеленную  кровать  и
лежал так, пока в доме не послышалось слабое движение. Отец  проснулся  и,
вероятно, собирался на работу. Тогда Несси  встал,  умылся  и,  ничего  не
помня, ни о чем не  думая,  вышел  в  холл.  Отец  был  там,  просматривал
утреннюю газету. Несси остановился перед  ним,  лицо  его  было  абсолютно
неподвижно.
   - Папа, где твой финский нож?
   Алекси вздрогнул. Он уже и не помнил, когда Несси называл его "папа".
   - Какой нож? - растерянно спросил он.
   - Тот, которым ты перерезал шнур, - строго ответил Несси.
   Алекси застыл. Действительно, шнур,  на  котором  повесилась  жена,  он
перерезал своим старым туристским ножом.
   - Не знаю, сунул куда-то, - ответил он. - Наверное, в кладовке. А  тебе
он зачем? - вдруг спросил он.
   - Ни за чем. Просто так.
   Сегодня была среда. Всю ночь он думал об  этом  дне.  И  сейчас,  после
сновидения, тоже. Сон заставил его на многое взглянуть  по-иному  -  может
быть, более по-человечески, но и более жестоко.  К  тому  же  человеческое
улетучилось слишком быстро. Надо было как-то его вернуть. Снова  завоевать
его для себя. Ровно в восемь он позвонил в дверь Рени. Нарочно  задержался
на целый час, чтобы все собрались. Девушка, в новом платье,  открыла  ему,
сияя улыбкой, и, ласково взяв за  локоть,  провела  в  комнату.  Он  жадно
всматривался в  ее  лицо,  стараясь  найти  в  нем  что-то  от  того  -  с
выклеванными глазами. Но не находил. Это  лицо  было  веселым,  довольным,
будничным. Чужим. И все  же,  непонятно  почему,  внутренне  ему  близким.
Комната была полна молодежи. Все расселись  где  придется,  большинство  -
прямо на полу,  на  желтых  и  голубых  провинциальных  подушечках,  самые
удачливые - на диване. Только один стул был свободен - вероятно, для самой
Рени.
   - Ты будешь сидеть здесь! - сказала она. - Ты - гость особенный. Сейчас
принесу стакан.
   И выпорхнула из комнаты. Несси осторожно осмотрелся Не следит ли кто за
ним? Похоже, нет. Вокруг, можно сказать, одни дети.  Впрочем,  кто  знает,
есть же агенты-женщины, почему бы не быть и агентам-детям? Он  в  этом  не
слишком разбирался. Девушки  и  парни  продолжали  беззаботно  веселиться,
никто не обращал на Несси никакого внимания. Нет, один из них, похоже,  на
него посматривает. Он? Или другой? В голове у него все спуталось. Кто  он?
О ком идет речь? Среди гостей были иностранцы - две  маленькие  вьетнамки,
нежные, как самые первые весенние крокусы. Кто мог знать, что одной из них
суждено погибнуть? Был  пылкий  перуанец,  в  бурном  потоке  своих  речей
путавший испанские и болгарские слова. Его круглые птичьи глаза  сияли.  И
ему была уготована та же участь. Остальным  тоже,  но  пока  все  они  еще
веселились. Наконец вернулась Рени, принесла белый бумажный  стаканчик  из
тех, в которых продают мороженое, налитый до половины какой-то жидкостью.
   - Это ром! - сказала Рени. - Я еще никогда не пила рома.  Ты  вообще-то
пьешь?
   - Пью, - ответил Несси. - Немного...
   - Говорят, он вкусный.
   - Кто из них твой друг?
   - Узнаешь, - сказала она. - Скоро узнаешь...
   Он подозревал каждого, но доподлинно узнал  это,  лишь  когда  начались
танцы. Они танцевали вдвоем под  аккомпанемент  гитары,  остальные  только
хлопали в такт. Несси не верил своим глазам. Парень был невысок,  возможно
даже ниже Рени, с мелкокудрявыми и пышными, как у женщины,  волосами.  Да,
именно женскую прическу напоминали его пышные  африканские  волосы.  Очень
смуглое, почти без румянца лицо казалось чувствительным и  интеллигентным.
Танцевал он замечательно, невозможно было оторвать  глаз  от  его  легкого
гибкого тела. Все и глядели - гораздо больше на него, чем  на  Рени,  хотя
она  тоже  танцевала  прекрасно.  Так  же,  как  сам  Несси  еще   недавно
превосходил других, этот юноша явно превосходил здесь всех, вообще всех...
может быть...
   Несси вдруг понял, что эти  двое  любят  друг  друга.  Глаза  их  сияли
счастьем, почти жадным - настоящим, идущим изнутри  наслаждением.  Звенела
гитара,  все  громче  хлопали  ладони,  перуанец  что-то  неистово  кричал
по-испански. Он еще не знал, что живет последние минуты.  Но  и  Несси  не
знал этого. Собственно говоря, сейчас он не знал ничего. Он  просто  сунул
руку в карман, вытащил нож и встал. Это было последнее, что  он  запомнил.
Все остальное утонуло в крови, стонах, небытии.





   Ужасная новость потрясла город. Казалось бы, древняя страна, пережившая
за свою долгую историю немало войн,  разрушений  и  убийств,  должна  была
привыкнуть к крови. Но то, что случилось в этот спокойный, мирный день,  в
обычной молодежной компании, было не просто ужасно -  это  не  поддавалось
никаким объяснениям. И потому казалось особенно зловещим.  Ведь  и  причин
вроде бы не было никаких. Ни с того ни с сего Анастас выхватил свою ржавую
финку и набросился на незнакомых людей. Убил  троих  и  тяжело  ранил  еще
нескольких. После невероятной борьбы парням удалось наконец повалить его и
крепко связать ремнями.  Когда  прибыла  машина  "скорой  помощи",  врачи,
потрясенные, остановились на пороге. За долгие годы практики они  привыкли
и к крови, и  к  страданиям,  но  такое  увидели  впервые.  Хоть  бы  один
невредимый. Правда, некоторые молодые люди даже  не  сразу  заметили,  что
ранены, - настолько все были потрясены неожиданным нападением  -  в  самый
разгар веселья.
   Пресса откликнулась на это событие лишь кратким  сообщением,  но  город
захлестнула волна слухов, предположений и страха. Никто не  мог  поверить,
что  такое  случилось  в  нашей  стране.  Но  волнения  эти   продолжались
сравнительно недолго. Странная биография Анастаса Алексиева как  будто  бы
объясняла многое. От человека, который родился  не  как  все,  можно  было
ожидать и не такого. Лишь ученые мужи, продолжавшие  наблюдать  за  Несси,
никак не могли оправиться от потрясения. Они-то знали, что по всем законам
разума и практики их питомец абсолютно нормален, может быть, даже слишком.
В конце концов,  еще  неизвестно,  что  считать  ненормальным.  Можно  ли,
скажем, акселерацию считать ненормальным явлением? Очевидно,  нельзя,  раз
она вызывается объективными и постоянно действующими причинами. И  вообще,
а вдруг эта самая акселерация возвещает появление нового вида человека?
   Как и каждое преступление, дело Несси тоже породило кучу бумаг. Но  нам
нет никакого смысла в них копаться. Ни один из этих документов  не  скажет
нам  ничего  нового,  за  исключением,  пожалуй,  медицинской  экспертизы,
которая все-таки проливает какой-то свет на эту историю. Упомянем  только,
что  после  ареста  Анастас  Алексиев  был  помещен  в  одиночную  камеру.
Допросить его не удалось - он просто не мог дать никакого  вразумительного
ответа. Как было сказано в экспертизе,  он  "в  течение  нескольких  часов
находился в состоянии ступора с поднятыми вверх руками, в  позе  человека,
собирающегося что-то бросить. Неподвижен, в словесный контакт не  вступает
(мутичен).  Все  данные  свидетельствуют   о   том,   что   ступор   носит
кататонический характер". Таковы были первые констатации психиатров.
   В последующие два дня состояние Несси оставалось почти неизменным, хотя
он начал двигаться и понемногу принимать пищу. Но время  от  времени,  как
отмечали  врачи,  "застывает  в  своеобразных  позах,   стоя   или   сидя.
Наблюдаются выделения из  полости  носа,  которые  высыхают  на  коже.  На
обращенные к нему вопросы по-прежнему не  реагирует.  На  третий  день  он
вцепился в  рукав  милиционера,  принесшего  ему  еду,  словно  утопающий,
который пытается за что-то ухватиться. "Сила  у  него  нечеловеческая!"  -
впоследствии рассказывал милиционер.
   Окончательное   мнение   медиков   было   единодушным:   "Все    данные
свидетельствуют  о  том,  что  состояние   больного   представляет   собой
эндогенный  психоз  шизофренического  цикла".  Диагноз  вызвал  у  юристов
сомнение. Смущало их прежде всего то, что до совершения преступного деяния
Анастас  Алексиев  был  вполне  нормален  -  "чрезвычайно  уравновешенный,
корректный, крайне стабильный человек, неспособный к вспышкам  возбуждения
и каким бы то ни было непредсказуемым и противозаконным действиям". Верно,
соглашались  психиатры.  Психоз  обрушился  на  него,  как  летняя   гроза
обрушивается на беззаботного путника  в  открытом  поле.  И  ссылались  на
самоубийство его матери как  на  фактор  наследственной  отягощенности.  А
особенно - на невероятно ускоренные в  данном  случае  темпы  акселерации,
"которые и могли явиться причиной серьезных нарушений  в  психике  еще  не
сложившегося организма, равно как и возникновения в нем опасных патогенных
изменений". Так или иначе  мнение  медиков  оказалось  решающим.  Анастаса
Алексиева признали невменяемым и, следовательно, не подлежащим суду, после
чего  его  немедленно  препроводили  из  тюрьмы  в  специальное   лечебное
заведение, в обиходе более известное под названием сумасшедшего дома.
   Но еще до отправки в больницу  Несси  постепенно  пришел  в  состояние,
которое и самый придирчивый психиатр счел  бы  абсолютно  нормальным.  Два
раза  его  вызывали  на  длительный  допрос  к   следователю,   известному
специалисту по  деяниям,  совершенным  в  невменяемом  состоянии.  Анастас
отвечал разумно  и  логично,  не  делая  никаких  попыток  увернуться  или
оправдаться. Но ни на один вопрос, который помог бы выяснить  причины  его
бесчеловечного нападения, ответить не смог.  Ревность,  подстрекательство,
оскорбление? Нет, нет!.. Ни в коем случае!.. То  есть  он  не  помнит,  не
уверен. Девушку он видел второй раз в жизни, ее убитого друга - в  первый.
Если и было что-нибудь подобное, то возникло  оно  неожиданно  и  в  резко
гипертрофированном виде. Но он и в самом деле этого не помнит.  Почему  он
напал на Рени и ее друга, как раз когда они  танцевали?  Не  раньше  и  не
позже? Может, он заметил в их поведении что-то особенное?
   - Да, я понял, что они любят друг друга, - вспомнил Анастас.
   - И это возбудило в вас ревность?
   Но этого  уже  Несси  не  помнил,  хотя,  объективно  говоря,  подобное
признание было бы ему только на пользу. Именно тут следователь задал  свой
самый важный вопрос, который должен был объяснить все:
   - Вы утверждаете, что перед тем, как пойти на этот день рождения,  были
или по крайней мере чувствовали себя вполне нормальным.
   - Да, - решительно  согласился  Несси.  -  Может,  только  чуть  больше
обычного напряженным и беспокойным.
   - То есть, вы помните и осознаете все, что делали.
   - Да. Во всяком случае, пока не попал в квартиру. Или чуть раньше.
   - Вы помните, когда взяли финский нож?
   - Конечно.
   - Тогда объясните, зачем вам понадобился нож? Зачем вы вооружились, идя
на день рождения?
   Несси молчал.
   - На день рождения ходят с цветами, а не с ржавыми финками.
   - На этот вопрос мне трудно ответить, - сказал  Несси.  -  Но  каким-то
необъяснимым обратом мной овладела мысль, что Рени что-то угрожает...  Что
в случае необходимости я должен броситься ей на помощь...
   Потом на эту часть протокола особенно  нажимали  психиатры,  утверждая,
что психоз, в сущности, начался  гораздо  раньше.  Каждому  известно,  что
эндогенные психозы начинаются с подозрительности  и  мании  преследования.
Знал об этом и следователь, но он был обязан продолжать допрос.
   - Согласитесь, что это не объяснение, - сказал он.
   - Она была в опасности! - уже с некоторым раздражением ответил Несси.
   - Что же ей угрожало?
   - Не знаю... Вероятно, я боялся, что ее унесет река.
   - Какая река?
   Но Несси не сказал больше ни слова. В сущности,  это  был  единственный
вопрос, на который он не ответил.
   Такова самая важная часть объемистого следственного дела.  Кроме  того,
имелось множество фотографий, планов, свидетельских  показаний.  Уцелевшие
молодые люди без всякого злого умысла утверждали, что Несси "показался  им
немного странным", что он "подозрительно  оглядывался",  словно  выискивая
среди собравшихся какого-то одного, враждебного ему человека. Ничего более
существенного из материалов следствия извлечь нельзя. Так что мы с  чистой
совестью можем и дальше излагать эту историю в соответствии  с  известными
нам фактами и собственными наблюдениями, помогающими нам проникнуть в суть
проблемы. Потому что невменяемость, то есть сумасшествие  Несси  в  момент
преступления, еще ни о чем не говорит.  Почему  психоз  не  заставил  его,
например, рвать розы?  Или  взобраться  на  памятник  Царю-освободителю  и
кричать оттуда, что он - гений? Или плевать на прохожих? Почему  он  убил?
Вот на какой вопрос мы должны ответить.
   В больнице Несси окончательно  пришел  в  норму.  Но  в  данном  случае
наблюдения врачей нам ничем не помогут. Упомянем только, что вначале Несси
категорически отказывался от всяких свиданий. Он не пожелал увидеться даже
с отцом. И с Фанни тоже. Но когда на шестнадцатый день  после  поступления
Несси в  больницу  она  пришла  снова,  он  неожиданно  согласился  с  ней
встретиться.
   Встреча  состоялась  в  кабинете  главного  врача,  по  правде  говоря,
довольно убогом. Впрочем, таковы, наверное, все подобные кабинеты.  Первой
вошла Фанни, не садясь, с отвращением  осмотрелась,  чувствуя,  что  не  в
силах заставить себя к чему-нибудь прикоснуться, несмотря на царящую здесь
почти стерильную чистоту. Похожее  чувство  испытывает,  пожалуй,  каждый,
впервые посетивший психиатрическую больницу. Кажется, что здесь даже  вещи
таят в себе заразу. Настолько велик и необъясним наш  страх  перед  такого
рода болезнями. Разумеется, совершенно напрасный. Душевнобольные  -  такие
же люди, как мы с вами, только восприятие  мира  и  логика  у  них  совсем
другие. Фанни бил озноб. Чтобы  успокоиться,  она  выглянула  в  окно,  но
открывшийся перед ней вид не  прибавил  ей  храбрости.  Осенний  пасмурный
день, хмурое небо и вдали несколько  согнувшихся  под  ветром  пожелтевших
деревьев.
   Привели Несси, похудевшего, бледного, грустного. Только взгляд  у  него
был по-прежнему спокойным и ясным, словно это не на его голову  обрушились
такие ужасные беды. Даже одежда на нем выглядела вполне прилично, чтобы не
сказать элегантно  -  разумеется,  если  не  считать  отсутствия  ремня  и
галстука.
   Они долго, не шевелясь, смотрели друг на друга, потом Фанни спросила:
   - Скажи, Несси, тебе приятно меня видеть?
   - Да, Фанни, - ответил он.
   Фанни уловила в его словах искренность, и что-то вроде слез блеснуло  в
ее глазах.
   - Спасибо, - тихо проговорила она. - Давай сядем, Несси.
   Они уселись на жесткие больничные стулья довольно близко друг к другу.
   - Зачем ты это сделал, Несси?
   Он еле заметно вздрогнул.
   - Об этом ты знаешь лучше всех.
   - Верно, - подавленно согласилась Фанни. - Это я тебя надоумила?
   - Нет, успокойся. Ты и пришла, чтобы это услышать?
   - Повтори, повтори еще раз! - с жаром воскликнула  она.  -  Очень  тебя
прошу!
   -  Ты  хотела  разбудить  во  мне  человека,   Фанни,   но   не   очень
по-человечески... Вот и я попытался сделать то же.
   - Несси, Несси! - горько сказала Фанни. - Мой  способ  был  по  крайней
мере абсолютно безвредным.
   - Нет, не безвредным, - сухо возразил Несси.
   - Может быть. Но не таким же ужасным.  А  ты  разбудил  в  себе  зверя.
Страшного зверя! - добавила она с отчаянием.
   Несси словно бы ее не слышал. Некоторое время он сидел неподвижно,  без
всякого выражения на лице, потом сказал:
   - Ну вот, и ты меня не понимаешь!.. Я  просто  хотел  быть  как  все  -
счастливым и несчастным, нежным и грубым, добрым и злым. Неужели я не имею
на это права?
   - Да, миленький, да...
   - И откуда мне было знать об этом звере? Я даже и не подозревал  о  его
существовании. Мне человека хотелось в себе разбудить, понимаешь?
   - Разбудил?
   - Нет, Фанни, - ответил Несси. - И все-таки я уже не тот, что прежде...
Теперь я по крайней мере знаю, чего мне не хватало.
   - Но еще ничего не потеряно!
   - Нет! Не надо! - воскликнул Несси. - Сейчас мне этого не вынести.
   Некоторое время они молчали. Фанни остановившимся,  немигающим,  ничего
не видящим взглядом смотрела в окно. Да и  что  там  можно  было  увидеть?
Только по-прежнему склоненные от ветра верхушки дальних деревьев.
   - Позволь мне что-нибудь для тебя сделать, Несси. Хоть немного.  Я  так
хочу тебе помочь!
   В ясных глазах юноши мелькнуло  что-то  странное.  Невероятно,  но  это
напоминало доброту.
   - Понимаю, - сказал он. - Тебе хочется помочь себе самой.
   Но Фанни словно бы его не слышала.
   - Хоть пустяк какой-нибудь, а, Несси? Ты меня просто осчастливишь!
   - Боюсь, что мне уже ничего не нужно, - ответил он.
   -  Подумай,  Несси.  Здешний  главврач  -  мой  двоюродный   брат.   Он
позаботится, чтобы ты жил в нормальных условиях.
   - Спасибо. Можешь считать себя счастливой.
   Но Фанни не стала счастливой. Наоборот, из больницы  она  ушла  глубоко
несчастной. Бедняжка так и не поняла, что Несси никогда не вел себя  более
по-человечески.
   После этого посещения состояние Несси значительно  ухудшилось.  Он  все
время лежал, молчал, не прикасался к еде, еще больше  похудел.  Ясный  его
взгляд стал нестерпимо острым. Неожиданный  кризис  продолжался  несколько
дней, потом Несси вдруг  оживился,  впервые  за  долгое  время  охотно,  с
аппетитом поел. И попросил вызвать отца. Главврач заколебался. Эти визиты,
сделанные из лучших побуждений, явно не шли на пользу его пациенту. Потом,
пожав плечами, согласился. Все-таки он обещал Фанни относиться к  Несси  с
особым вниманием. Но разве можно угадать, к  чему  приведут  те  или  иные
человеческие поступки?
   Встреча состоялась на следующий день.  Завидев  отца,  Несси  замер  на
пороге и с трудом удержался от желания уйти, но,  пересилив  себя,  храбро
вошел в комнату и молча остановился перед ним. Губы  его  слегка  дрожали.
Алекси сидел с убитым видом, совершенно  седой,  его  еще  недавно  острые
глаза, казалось, померкли навсегда. Как приговоренные,  застыли  они  друг
перед другом на жестких больничных стульях. Приговоренные  к  тому,  чтобы
никогда не услышать приговора.
   - Как ты, папа?
   - Ничего, мой мальчик.
   Взгляд его немного оживился.
   - Как дела на работе?
   Алекси судорожно глотнул воздух.
   - Я больше не работаю... Ушел на пенсию.
   - Да, да, я понимаю, - кивнул Несси. - Тебе  стыдно  смотреть  людям  в
глаза.
   - Откуда такая мысль у тебя? - Алекси пристально взглянул на сына.
   - Вопрос законный, -  с  горечью  отозвался  Несси.  -  Конечно,  мысль
слишком человеческая, где уж ей вместиться в череп какого-то биоробота.
   Тут произошло неожиданное - Алекси преобразился.
   - Выбрось это из головы! - резко сказал он. - У меня нет  оснований  за
тебя стыдиться... Тем более что во всем виноват я сам.
   - Ты?!
   - Да, один я. Вернее, моя глупость. Или больное честолюбие.
   И он глухим, срывающимся, похожим  на  лай  голосом  рассказал  сыну  о
проделанном  им  на  себе  эксперименте   с   целью   определить   влияние
радиоактивных изотопов  на  семенные  клетки.  Эксперимент  проводился  по
изобретенной им самим простой, но очень,  как  он  выразился,  эффективной
методике и должен был вызвать мутацию, в которой осуществились бы факторы,
накопленные человеческим организмом  за  последние  тысячелетия.  Не  имея
права экспериментировать на ком-нибудь другом, он...
   Несси почти его не слушал. Как в лучшие, блистательные времена, ум  его
работал с невероятной быстротой. Потом послышалось неумолимое - щелк! -  и
результат был готов. Когда отец умолк, Несси сказал:
   - Послушай, папа, зря ты берешь на себя такое бремя. То, что  случилось
со мной, может случиться с каждым. Все зависит  от  пути,  которым  пойдет
человек.
   Отец поражение взглянул на  него.  Потом  лицо  его  словно  бы  залило
какой-то густой и липкой горечью.
   - И ты тоже считаешь меня бездарностью! -  сказал  он.  -  Тупицей,  не
сумевшим даже толком продумать свою идиотскую идею!
   - Неверно!
   - И все же пойми, я сказал тебе правду!.. Как она для меня ни ужасна...
   - Эта правда, папа, не может ничего изменить.
   - Может! - воскликнул Алекси. - И я уже знаю, как!.. Я не оставлю  тебя
в этой отвратительной больнице!
   - Мне любой сумасшедший дом будет тесен, - загадочно ответил Несси.
   Нет, не мог он найти с отцом общего языка, никак.  Старик  замкнулся  в
себе, в своих полубезумных идеях, в своих терзаниях, из  которых  не  было
выхода.  Наконец  Алекси  ушел,  по-прежнему  подавленный,  но  охваченный
какой-то скрытой яростью, родившейся тут, в мрачных коридорах этого  дома.
Он знал, что никогда не смирится с участью  сына.  Что  бы  ни  случилось,
какие бы препятствия ни встали перед ним, он преодолеет все. От одной лишь
мысли о предстоящей борьбе шаг его сделался тверже и решительней.
   На следующий день Несси выразил желание встретиться со  следователем  и
сделать ему заявление. Через час его вызвали к  главному  врачу.  Огромный
мужчина, у которого, по-видимому,  начиналась  слоновья  болезнь,  любезно
предложил ему сесть, затем и сам осторожно опустился на стул, не  сводя  с
Несси холодного, неподвижного взгляда. Такой взгляд Несси не раз замечал у
многих обитателей этого дома. Но голос у врача оказался -  неожиданно  для
такой громадины - мягким, тихим и мелодичным.
   - Я знаю, сейчас вы вполне здоровы!  -  начал  он.  -  И  все  же  хочу
спросить, хорошо ли вы обдумали ваше заявление?
   Врачу показалось, что Несси бросил на него насмешливый взгляд.
   - Конечно! Может, в этом и кроется причина всех моих бед.
   - Предполагаю, что вы  собираетесь  сделать  признание,  которое  резко
ухудшит ваше теперешнее положение.
   - Именно так, - кивнул Несси.
   Главный врач с шумом втянул ноздрями воздух.
   - Зачем? Чтобы вырваться отсюда?
   - Позвольте не сообщать вам моих мотивов. Но в принципе каждый  человек
должен занимать то место, которого он заслуживает.
   - Боюсь, как бы вы не ошиблись. Этот ненормальный  дом  -  единственное
место, где вы можете жить нормально. Я постараюсь создать вам все условия,
даже для научной работы, если хотите.
   - Спасибо. Все это уже не нужно.
   - Но, боже мой, почему? - чуть не застонал огромный  мужчина.  -  Голос
совести?.. И это при вашем уме, который так трезво может все взвесить?
   - Человек и совесть - понятия равнозначные. Как любовь и красота.  Есть
ли они у меня, разумеется, вопрос особый. Но пусть даже это и так, неужели
я не имею права к ним стремиться?
   - Нет, вы все-таки сумасшедший! - горестно  сказал  врач.  -  Имейте  в
виду, я вправе оспорить любое ваше заявление.
   - Это не только ваше право, но и обязанность, - ответил Несси.
   Следователь прибыл с невероятной быстротой.  У  него  был  вид  молодой
глупой гончей,  неожиданно  для  самой  себя  напавшей  на  след.  Он  так
торопился, что явился к Несси, даже не  сняв  своего  темного  поношенного
плаща. Несси хмуро взглянул на него и сказал:
   - Боюсь, что именно я должен нести ответственность  за  смерть  Кирилла
Захариева.
   Следователь даже не дрогнул. Он давно уже обдумывал эту версию и в душе
был глубоко убежден в виновности Несси.
   - Что значит "боюсь"? - спросил он сдержанно. - Нельзя ли поточней?
   - К сожалению, нельзя, - сухо ответил Несси. - Я и  в  этом  случае  не
помню всех подробностей. Но с уверенностью могу сказать, что на  крыше  мы
были вдвоем. И в памяти моей все настойчивей всплывают отдельные сцены...
   Несси замолчал. Следователь наблюдал за ним с затаенным напряжением.
   - Это все, что вы хотели мне сказать?
   - Нет, конечно. Я все же в себе не очень уверен. И в том, что я  сказал
сейчас, и во всем остальном... Я бы хотел попросить вас еще  раз  побывать
на той террасе вместе со мной. В тот же час, в такой же обстановке.  Может
быть, это мне что-то подскажет.
   - Хорошо. Я возражать не буду, - ответил следователь.
   На следующее же утро за Несси  прислали  мощную  машину  с  задернутыми
синими занавесками. Провожал его сам главный врач, неодетый, с  непокрытой
головой. День был холодный, хмурое небо грозило разразиться то ли  дождем,
то ли снегом. Они  остановились  у  лимузина.  Врача  знобило.  Несси  еле
заметно улыбнулся, возможно, чтоб его подбодрить.
   - Прощайте, доктор! - отчетливо проговорил он.
   - Прощайте, несчастный вы человек.
   ...И вот Несси снова вышел на черную крышу. Ночь была  холодной,  небо,
тяжелое, изодранное, с трудом волочило свои лохмотья,  словно  только  что
вырвалось из когтей огромного зверя. Где-то за тучами,  вероятно,  светила
луна, потому что на горизонте море казалось белым, твердым и  острым,  как
лезвие сабли. Дул ветер,  огромный,  могучий  и  настолько  плотный,  что,
казалось, он вырывался из какой-то гигантской трубы, неся в своих морозных
струях искорки льда. Охваченный смутным страхом, Несси остановился. За ним
- безмолвная охрана и следователь. Прошло  несколько  минут.  Несси  стоял
выпрямившись, смотрел на небо. Ни о чем не думал, ничего не вспоминал,  не
искал никаких оправданий. Хорошо хоть, что ночь в  этот  раз  настоящая  -
могучая, трагическая, в такую  ночь  не  страшно  погибнуть.  Вдруг  Несси
стремительно шагнул вперед,  вскочил  на  балюстраду,  вскинул  руки  и  с
душераздирающим  криком  полетел  в   бездну.   Он   летел,   беспамятный,
искрящийся, как падающий, охваченный  белым  пламенем  метеор,  готовый  в
любое мгновение рассеяться и  исчезнуть.  Но  был  еще  жив,  человеческое
сознание еще не покинуло его. И знал, что где-то там, на самом дне бездны,
его ждет жена, ее белое лицо с выклеванными вороньем глазами.

Last-modified: Wed, 04 Oct 2000 06:41:32 GMT

Оцените этот текст: