Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     Тендряков  Владимир Федорович  (1923-1984)
     Собр.соч., т.1, Повести, М., "Художественная литература", 1978
     OCR и вычитка: Александр Белоусенко (belousenko@yahoo.com)
---------------------------------------------------------------

     Повесть



     Сотни, а может, тысячи (кто считал!) речек, речонок и упрямых ручейков,
протачиваясь сквозь прель опавшей листвы и  хвои, прорывая путь в корневищах
деревьев,  несут из ржавых болот воду  в эту большую реку.  Потому-то вода в
ней темна, отливает рыжей накипью.  Потому-то в ненастье у реки особый цвет,
не просто свинцовый, а лежало-свинцовый, древний.
     Река всегда полноводна. Песчаные отмели у берегов - редкость. Выписывая
привольные  петли, течет она по необжитому, дикому краю к полярному морю.  А
по самой реке  - день и ночь безмолвное шествие. День и ночь по реке, плывут
бревна.
     Их  путь  нелегок.  Отмели  (они встречаются  на  любой  реке,  даже на
полноводной), тихие заводи,  просто  закраины у берегов - все ловушки, всюду
можно  застрять. Неторопливо течение, медлительно движение вперед. Многие из
речных  паломников  не  выдерживают. Набухает  водой  древесина -  у  бревна
утопает  один конец, над  водой торчит  тупая макушка. Но бревно  упрямится,
ползет вперед,  тащит по дну  отяжелевший конец,  пока не  огрузнет совсем и
тихо не  ляжет на дно. Вялые налимы  будут  прятаться под ним  в летние дни,
занесет его песком и илом.  А другие бревна-паломники поплывут все  дальше и
дальше, пока не попадут в  запань перевалочной базы. Там их выкатят из воды,
начнут сортировать:  это  строительный - на лесопильный, это баланс - пойдет
на бумагу,  это  крепежник -  на шахты, это резонанс - из него можно  делать
музыкальные  инструменты.  Расписаны по  графам,  разложены  по  штабелям  -
забвение  лежащим на  дне покойникам,  новая  жизнь тем, кто сумел дойти  до
конца.
     Течет северная река - великая артерия молевого сплава. Местами она свой
лениво-суровый характер меняет на яростный  - кипит  среди  камней, брызжет,
несет хлопья желтой пены. Здесь пороги. Их несколько по  всей реке. И  самые
крупные - Острожьи.





     Собственно, это два порога: первый -  Большая Голова; чуть ниже, метров
на двести - Малая. Над затопленными  огромными валунами вечное,  никогда  не
прекращающееся волнение, в сыром воздухе неумолкающий рев.
     Как раз  напротив Большой Головы разместился  крошечный поселок - всего
пять  домов,  считая  маленький  магазин,  где  торгуют  хлебом,  сахаром  и
консервами.
     Лес, тесно  прижавший дома  к берегу, серое  небо и кипящая на  порогах
река...  Эта река -  единственная  дорога,  по  ней  раз  в неделю  на лодке
подвозят продукты.
     Пять домов - мастерский сплавучасток Дубинина. Население - тридцать два
человека:  двадцать  пять  рабочих-сплавщиков,  уборщица, продавщица  Клаша,
моторист Тихон, трое девчат в столовой и сам мастер Дубинин - глава поселка.
     Плывут россыпью бревна, трутся друг о друга, тесно сбиваются в заводях,
садятся на отмелях.
     Каждое утро  с баграми и топорами сплавщики рассаживаются  по  лодкам и
разъезжаются по  пикетам.  Занесенные в кусты бревна скатываются  обратно  в
воду, освобождаются заводи, очищаются отмели... Население маленького поселка
существует  для   того,   чтобы  бесконечное  шествие   леса   по  реке   не
останавливалось.





     Мастер Дубинин живет  прямо  в конторе. Рядом с колченогим  столом,  на
котором  он выписывает наряды,  стоит койка.  На стене висит телефон. Звонит
этот телефон хрипло,  рычаще.  А  так  как  на  одной  линии таких телефонов
навешано, что наживы на  перемет, то  рычащие  звонки раздаются  ежеминутно.
Один  звонок  -  значит,  кто-то  добивается  коммутатора,  два  -  вызывают
мастерский участок  Кротова, три - лесозаготовительная организация... А есть
еще участок  Горшкова,  Дымченко... Дубинин  не  обращает внимания  на чужие
звонки, может крепко спать под  хриплое  рычание  телефона. И если раздается
четыре звонка, просыпается - его!
     Дубинин  невысок и  неширок  в  плечах,  ходит медлительно,  враскачку.
Сплавщики - все дюжие ребята, целые дни проводящие на окатке бревен,- в один
голос уважительно отзываются о его силе: "Любому вязы скрутит..."
     Все зовут его Сашей, хотя он самый старший по должности, да, пожалуй, и
по возрасту. Маленькие, под  насупленными бровями глаза сонно  угрюмоваты, в
крепкой рыжеватой  щетине массивный подбородок, нижняя губа отвисает, к  ней
всегда приклеена тлеющая цигарка, резиновые сапоги с завернутыми голенищами,
мешковатый, неопределенного цвета пиджак, натянутая на брови кепка... И, как
бы дополняя нелюдимый вид, из-под  полы пиджака выглядывает финка  в кожаных
ножнах.  Финка  для  Дубинина не оружие, ею  он потрошит рыбу,  режет  хлеб,
выстругивает  рогульки  для  жерлиц,  нарезает ивняк для морд,  которые  сам
плетет. В маленьком поселке, где живут  тихо и дружно, никому и в  голову не
придет обзаводиться оружием.
     В субботу обычно поселок  пустеет. Сплавщики сменяют  высокие резиновые
сапоги на  яловые,  переезжают в  лодках на другой  берег и по глухим лесным
тропинкам идут  в свои деревни. Все  они из ближайших  деревень -  Куренево,
Закутное, Яремное.  Вечером в воскресенье они  возвращаются - попарившиеся в
банях,  обласканные  женами,  большинство  довольные,   кое-кто  озабоченный
домашними неурядицами. У многих, случается, не совсем выветрился праздничный
хмелек. На участке не пьют - продавщица Клаша спиртным не торгует.
     У Дубинина  тоже дом в деревне Закутное. Один день в неделю он проводил
с женой и детьми,  шесть дней - на  участке.  Дома он гость, а настоящая его
жизнь - среди сплавщиков.
     Толька  Ступнин,  младший  брат  Ивана  Ступнина,   славившийся   среди
сплавщиков книгочием, отпросился в город на учебу. Дубинин выхлопотал ему на
дорогу премиальные,  подарил совсем  неношеные  яловые сапоги, писал письма,
сам тайком высылал деньги, заставлял помогать старшего брата.
     Сплавщики отзывались о мастере:
     - Саша-то ничего мужик... Свой в доску.





     Рабочие жили  в  общежитии. Двадцать  шесть коек, разделенных фанерными
тумбочками, окружали громоздкую  печь. В непогожие дни эту  печь так усердно
топили, что нельзя было прислониться - обжигала.
     Работа сплавщиков -  грубая  работа.  Своротить с  места набухшее водой
бревно, столкнуть  его  в воду, чтоб  плыло себе дальше,-  какая уж, кажись,
хитрость. Нужны багор, топор,  прочная слега  и крепкие  мускулы. Но и среди
сплавщиков есть свои артисты.
     Как-то продавщица Клаша, вопреки правилу не торговать спиртным, завезла
в свой магазин  ящик шампанского.  Купили  в складчину бутылку. Иван Ступнин
поставил ее на конец бревна, сам встал на него и, орудуя багром, переехал за
реку, вернулся  обратно, не дав  себя утащить напористому  течению в кипение
Большой  Головы, не обронив  в воду бутылки. Забава  -  рискованная  сама по
себе; кроме того, Иван Ступнин, всю жизнь кормившийся рекой, едва-едва  умел
плавать.
     Эту бутылку он распил один, поминутно сплевывая.
     - Перипетия одна - квас. Только и славы, что в нос шибает. Стоило из-за
этого спектакль показывать.
     Любое  состояние своей  души -  будь то  радость, огорчение, удивление,
пренебрежение - он выражал одним непонятным ему словом: перипетия.
     - Запань Ощеринскую прорвало. Будет нам работки.
     - Эхма, перипетия...
     - По радио передавали: новый  спутник в  небо  забросили,  больше тонны
весом.
     - Ишь ты, перипетия.
     - Под Куреневым медведь  бабу заломал. В  больницу отвезли, неизвестно,
жива ли будет.
     - Ну и ну, пе-ри-петия.
     Кроме Ивана  Ступнина,  было  еще два  артиста - Егор  Петухов  и Генка
Шамаев.
     У  Егора рыхлое, бабье лицо  с торчащим  острым носом. И  голос  у него
тонкий,  бабий,  несолидный. Когда  Егор одет,  он неприметен, даже  кажется
каким-то  пришибленным. Но разденется  - широкие, налитые  плечищи,  лепная,
играющая   от   малейшего   движения   мускулами   грудь,   тугие   бицепсы,
перекатывающиеся под кожей.
     Егор славится своей скупостью. Ему  постоянно кажется,  что в  столовой
воруют.
     - Пять рублей берут за обед, а дают что?.. Водичку.
     - Ты, поди, за пятерку-то из-под себя есть готов?
     - Может, кто и богат, а  я  пятерки-то не  печатаю. Мне каждую копеечку
считать приходится.
     Он хороший  сплавщик  и зарабатывает  много, больше мастера. Все знают,
что Егор  бездетен, что  его жена  работает при  леспромхозе,  живет на свою
зарплату.  Деньги, что не успел  положить на книжку, Егор хранит в чемодане.
Этот чемодан, похожий на  сундук, запирается на большой  висячий замок, хотя
воровства на участке не помнят даже такие старожилы, как Иван Ступнин.
     Странно было видеть Егора, когда он, чуть сутуловатый, со скучным, даже
брюзгливым  выражением, проходил на  бревне  "малую кипень"  -  место  перед
порогом. Бурлит  вода,  раскачивается  бревно,  а Егор цепко стоит  на  нем,
лениво вскидывает багром, не спеша отталкивается  от  камней, от наползающих
бревен. И уж он не промахнется, но  оступится, причалит к  берегу, буднично,
со сварливым страданием начнет жаловаться:
     -  Эвон  перекатали-то сколько,  а  вот  ужо  посмотрим  -  столько  ли
запишут... Вот ужо, я зна-аю...
     Генка  Шамаев высок, плечист,  разлохмаченная шевелюра падает на брови,
лицо обветренное,  дерзкое.  Девчата в столовой всегда подставляют ему щи  и
погуще и пожирней. Но Генка каждый  вечер садится  в  лодку, заваливаясь  на
веслах,  резкими  толчками  гонит  ее  к  другому берегу,  оставляет лодку и
скрывается в лесу. Километрах в шести - лесопункт, там работает Катя, ей лет
двадцать пять, не больше, но уже вдова. Как рассказывают, муж ее из поморов,
погиб прошлой весной в море.
     Случалось, что  Генка  задерживался на окатке, и тогда  видели ее.  Она
выходила на берег, кутаясь в платок, до темноты ждала под моросящим дождем.
     Генка  возвращался  всегда  поздно. На  койку  под простыни  ему  клали
поленья и палки, он выбрасывал, ложился и спал как убитый,
     А утром все густо ржали, отпускали такие шуточки, от которых, казалось,
должны  бы  пунцоветь  потолочные балки.  Генка снисходительно  улыбался,  с
хрустом лениво потягивался - белотелый, гибкий и довольный собой.
     На участке ходили легенды о  каком-то  старом сплавщике Терентии Кляпе,
который будто бы проходил, стоя  на  бревне, насквозь Большую  Голову. Генка
как-то раз тоже  решился въехать на матером кряже прямо в пороги. Но его при
первом же  нырке  сбило,  накрыло волной.  Думали,  что  закрутит,  насмерть
изобьет о камни, но он выплыл босой, мокрый, злой - резиновые сапоги  тянули
ко дну, пришлось сбросить.
     - Врали, сволочи, про Кляпа. Не проскочишь...





     Всем троим  втайне завидовал  Лешка Малинкин. Ему  недавно  исполнилось
двадцать  лет, на  участке  работал всего  полтора года. Пришел из  соседней
деревни  по-мальчишески   круглоголовый,  неуклюжий,   страшно  робел  перед
Дубининым.  За последнее время раздался вширь,  перенял дубининскую  походку
враскачку. И не только походку... В разговоре старался быть скупым на слова,
как  Саша,  сурово  и многозначительно хмурил  лоб, как  Саша,  мечтал: "Вот
поработаю  год-другой,  отпрошусь  на  курсы,  вернусь  обратно   таким   же
мастером..."  Представлял:  дюжие  сплавщики  станут  слушаться  его  слова,
уважительно за глаза отзываться "свой  в доску", будет ходить он по  участку
справедливым и строгим хозяином, как Саша. Нет для Лешки выше человека!
     Впервые в  жизни Лешка почувствовал  в руках силенку.  Она  удивляла  и
восхищала его. Если кто-нибудь замечал, что  слега, которую подхватил Лешка,
слишком тяжела, и  кричал:  "Эй,  вы! Помогите  парню! Надорвется!" - обычно
тихий Лешка с ребячьей злостью начинал ругаться:
     - Идите вы с подмогой!.. Я сам...
     Вечерами,  когда Генка Шамаев перебирался на  лодке  на другой берег  и
исчезал  в лесу, Лешка  забирал свой багор  и,  воровато оглядываясь, шел  к
берегу за столовую,  к дамбе. Там  он  дотемна,  в  одиночку, упрямо  учился
держаться на бревнах, как держатся Иван  Ступнин и Генка Шамаев. Возвращался
в общежитие мокрый по пояс и обескураженный.
     Раз  вечером, держа на  весу багор, перепрыгивая  с валуна на валун, он
направился к дамбе.
     Солнце  скрылось за высоким  лесистым берегом,  но  облака над  черными
зубчатыми вершинами пламенели, пена, прибиваемая с Большой Головы,  казалась
розовой.
     А на том  берегу,  почти у  начала кипения,  накренившись на один  бок,
покоилась полувытащенная из воды Генкина лодка.
     Лешка  вдруг  остановился, удивленно раскрыл рот,  стал  всматриваться:
оскальзываясь,  спотыкаясь, хватаясь руками за кусты, прямо к Генкиной лодке
спускался по крутому берегу человек.
     Кто ж может быть? Из деревни, должно, или с лесопункта. Без нужды в эту
глушь не заглядывают.
     Едва незнакомец оттолкнул от берега лодку, неумело стал вставлять весла
в уключины, Лешка понял - плохо гребет, не знает реки,  его сразу  же снесет
на  пороги. Большая  Голова не страшна  для  лодки - покидает, припугнет, но
всегда благополучно  проносит,  только  надо  отдаться  течению,  подправляй
чуть-чуть  веслом,  чтоб не занесло корму.  Боже упаси бороться  с порогом -
развернет, захлестнет, быть в воде, а уж тогда не выкарабкаешься.
     Лодка с  нежданным  гостем  заплясала  на  волнах, тот  начал судорожно
грести, брызгая, срываясь по воде веслами.
     -  Брось весла!  - закричал ему  Лешка.- Эй,  ты!  Смерти хочешь? Брось
весла, говорю!
     Но  за шумом  порога Лешкин голос  глох,  не долетая  до середины реки.
Незнакомец барахтался, лодку сносило туда, где гуляли яростные буруны.
     - Э-эй! Ве-есла-а!! Эх!..
     Лодку развернуло, раз-другой  беспомощно взметнулись весла,  украшенная
разводами розовой  пены  волна  навалилась  на борт, приподняла  лодку  - на
закате тускло блеснуло днище...
     Лешка,  похолодев от  ужаса,  секунду  оторопело глядел, как  крутит  и
подбрасывает перевернутую лодку, сорвался, хлюпая широкими отворотами сапог,
спотыкаясь о валуны, бросился к поселку.
     Одна из лодок стояла  под столовой.  Лешка  с ходу столкнул ее, черпнув
сапогом воду, ввалился через корму, судорожно стал разбирать весла...
     Само течение гнало лодку на Большую Голову. Запрокидываясь назад, Лешка
греб, трещали от  натуги уключины... Каменная дамба, лес на берегу, зубчатой
грядой   врезавшийся  в  горячий  закат,-  все  закачалось,  зашаталось,  то
вытягиваясь вверх, то оседая. Лодка врезалась в пороги...
     Лешка  поднял  весла  и  до  ломоты  в  шее стал оглядываться: направо,
налево,  назад -  ничего не видно, даже лодки. Брызги  обдавали лицо, плечи,
грудь.  Сразу насквозь промок пиджак.  Берега  поднимались и опускались, рев
бушующей воды туманил мозг...
     Трудно что-нибудь сообразить, ничего не видно,  даже лодки... Хотя нет,
вот она  - лоснится мокрое днище на  закате.  Уже  проплыла буруны,  течение
сносит ее к Малой Голове.
     Мягче водяные ухабы,  ниже  подпрыгивает корма, брызги  уже не  бьют  в
лицо. Минута-две  - и  Большая Голова выплюнула Лешкину лодку. Можно браться
за восла.
     Нервно  покачиваясь,  словно все  еще переживая  неожиданную  встряску,
плыли  по  воде  бревна.  Вода под лодкой мрачная,  черная,  крутятся клочья
желтой пены. Попалось на глаза весло...
     И  при виде этого сиротливого весла Лешке стало жутко. Был человек -  и
нет  его! Где-то  в  глубине, под темной водой,  что несет  сейчас  на  себе
разбросанные бревна, течение лениво  ворочает  безжизненное тело.  Ничем  не
поможешь. Конец. На твоих глазах. Холодно...
     Впереди - кипень Малой Головы. Там уже бросает перевернутую лодку.
     И  вдруг на  горбатой и скользкой спине  одного из бревен  Лешка увидел
мокрый рукав, желтую кисть руки.
     - Эй!..- крикнул он, но голос хрипло осекся. Он схватился за весла...
     Черная,  сведенная  судорогой  небритая  физиономия,  широко  раскрытые
безумные глаза, бесцветные, словно слинявшие от ужаса.
     - Эй, друг! Отпускайся! Подхвачу... Эй!
     Но   человек,  прижавшийся  небритой  щекой  к  бревну,  глядел  из-под
слипшихся на лбу волос, не отвечал. Костлявая кисть руки судорожно держалась
за бревна
     -  Да отпускайся,  черт! - плача, закричал  на него Лешка.- Отпускайся!
Сейчас снова в пороги попадем...
     Малая  Голова  приближалась,  лодку  снова  стало  покачивать.  Если ее
развернет, то и в Малой Голове можно обоим найти могилу.
     Прыгая в лодку, Лешка по привычке бросил в нее свой багор. Без багра он
не  вытащил бы  утопленника.  Подтянул  к  себе  бревно, с сердцем ударил по
окостеневшей руке, схватил за волосы...
     Незнакомец лежал без сознания, откинув голову на резиновый сапог Лешки,
неловко подвернув под себя ногу.
     На  берегу  он  пришел  в  себя, валялся на земле, и  его  долго  рвало
водой...



     Его положили в общежитии на ту  койку, где  раньше спал  Толя  Ступнин,
Лешкин дружок, уехавший в город на курсы.
     Голова  откинута на  подушке,  небритый  подбородок  торчит  вверх, под
щетиной возле кадыка бьется жилка, глаза закрыты, тонкие руки вытянуты вдоль
тела,  пальцы безвольно согнуты -  усталые руки.  В общежитии жарко,  одеяло
накинули  только  на  ноги,   плоская,  ребристая  грудь  обнажена,  на  ней
вытатуирована надпись: "Года идут, а счастья нет".
     Сплавщики толпились вокруг, перекидывались вполголоса замечаниями:
     - Видать, мужик тюремной жизни понюхал. Ишь украсился: "счастья нет"...
     - Тут-то,  считай, счастлив. Не подвернись на берегу  Лешка,  кормил бы
рыб.
     - И то цепок - из такой кипени выкрутиться.
     -- Случалось, видать, попадать в переделки...
     Егор Петухов озабоченно произнес:
     - Ненадежный человек. Как бы он за нашу доброту того... Не обчистил.
     - Ну, ему теперь не до твоего сундука. Эту ночь спи спокойно.
     В  углу  Лешка,   приглушив  таинственно  голос,  в  который  уже   раз
рассказывал:
     - ...Гляжу: мать честна, развернуло. Я кричать. Мать честна, а порог-то
шумит...
     Засунув  глубоко руки в карманы, упершись в  грудь  подбородком, из-под
надвинутой на лоб кепки разглядывал нежданного гостя Дубинин.
     Тонкая кадыкастая  шея, устало  вытянутые руки,  мокрые грубые башмаки,
брошенные  под  койку,  и эта  надпись... Дубинин  жевал  потухшую  цигарку,
разглядывал,  и  чем дольше  глядел, тем  сильнее  испытывал жалость к этому
незнакомому человеку.
     Встретится такой на дороге  - пройдешь мимо, не оглянешься  вслед. Есть
ли у него родня, есть ли хоть на свете человек, который бы искренне, от души
пожалел  его? Не подвернись под руку бревно  -  был и исчез,  не  оставил ни
имени, ни смутной  по себе жалости, ничего.  Вот он, увильнувший от смерти,-
на чужой койке, чужие люди с бесцеремонной жалостью разглядывают его...
     Дубинин  с трудом  оторвал  взгляд от  надписи, наколотой на  костлявой
груди.
     - Ребята,- спросил он,- кто раздевал? Документы-то есть ли?
     - Есть.  Поразмокло  все. На пeчи разложили сушиться. Пятнадцать рублей
было в кармане - нe богат.
     - Давай все сюда.
     Дубинин  осторожно  взял  мокрые бумаги,  раздвинул  плечами рабочих  и
вышел.





     Был  сплавщиком,  стал  мастером;  не  богато  событиями,  не  омрачено
трагедиями, даже на фронт не попал - скромно прожил жизнь Александр Дубинин.
Книг  не  приучился читать,  не зажигался от них  благородными  порывами, не
открывал для себя высоких идей, не  знал (а если  и знал,  то  очень смутно,
понаслышке),  что  существовали  на свете  люди великой  души,  которые ради
счастья других поднимались на костры, выносили пытки, сквозь стены казематов
заставляли потомков прислушиваться к своему голосу.
     Был сплавщиком, стал мастером - только и всего.
     Лет шестнадцать тому назад произошла неприятность...
     На  каменистой  быстрине  неподалеку  от  сумрачного  Лобовского  плеса
случился затор - пара бревен заклинилась среди камней, течение наворотило на
них кучу леса.
     Место было не слишком опасное,  затор "не запущен", и Александр (он был
за старшего) не  пошел сам, а послал трех пареньков, чтоб "обрушили".  Авось
справятся,  не  полезут на  рожон... Среди них  был Яша Сорокин,  мальчишка,
которому   едва   исполнилось   семнадцать   лет,-   скуластый,   с   широко
расставленными у  переносицы  синими  глазами. Ему  раздробило  сорвавшимися
бревнами обе ноги...
     Александр вез его  на лодке  в больницу. Яша Сорокин всю дорогу плакал,
не только потому, что больно, а что отец погиб на фронте,  на руках у матери
остались  две его,  Яши Сорокина, сестренки, старшей всего десять  лет, мать
постоянно  хворает.  Кто теперь ей поможет, когда он, единственный кормилец,
стал калекой?
     Александр молчал и казнился: послал,  отмахнулся -  авось  справится...
Вот  оно -  "авось"!  Что теперь делать? Взять  на свою  шею  целую семью  -
мать-старуху, сына-инвалида,  двух  маленьких  девчонок, жить ради  них, а у
него у самого - жена и сын... Как быть?
     Никому и  в голову  не  пришло обвинять  Александра Дубинина. Случилось
несчастье, что ж поделаешь... Жалели, даже упрекали  слегка: "Как  ты, друг,
недосмотрел..."  В  конце концов Александр и  сам уверился - ни в чем он  не
виноват, его совесть чиста, что ж поделаешь...
     Как-то  очищали  от  бревен косу под  деревней  Костры.  Сели  артельно
обедать,  варили  уху,  разложили  хлеб,  соль,  картошку,  крутые  яйца  на
разостланном платке. Рядом оказалась девчонка - босые ноги, побитые  цыпкой,
нечесанные,  выгоревшие  на  солнце  волосы,  рваное  платье, сквозь прорехи
просвечивает костлявое тельце,- глядит завороженно на платок со снедью.
     - Есть, поди, хочешь? - окликнул девчонку Александр.- На вот, не бойсь.
     Он  протянул кусок хлеба, пару холодных картофелин и  яйцо, вгляделся и
замер...  С чумазого, истощенного  лица глядели широко  расставленные  синие
глаза, нос пуговицей, тупые скулы...
     Девчонка прижала к грязному платью хлеб - руки  темные, тонкие, цепкие,
как лапы  лесной  зверюшки,- не сказав спасибо,  бросилась  бегом к деревне.
Александр смотрел ей вслед...
     Сплавщики  уселись в кружок, принялись  за  еду,  рассуждая  о том, что
война подмела всех  мужиков, бабы не управляются  на полях, голодный ребенок
возле деревни - не редкость...
     До  боли  в  глазах сверкала  на  солнце река,  в  свежем воздухе пахло
наваристой ухой,  пышный ивняк  у заводи склонялся к воде. И в этом слепящем
сверкании, в сытном запахе ухи, в кустах,  пригнувшихся к плотам кувшиночных
листьев, чувствовался какой-то ненарушимый покой, прочная, здоровая жизнь. А
в эту минуту где-то далеко и без того  истерзанную землю рвут мины, стелется
вонючий дым пепелищ, на  полях и лугах валяются мертвые, которых не успевают
хоронить. Где-то далеко... А близко, за спиной, в деревне,- голодные дети.
     Не притронувшись к ложке, Александр встал, прошел к своему мешку, вынул
весь хлеб  и,  не сказав ни слова, зашагал  в  деревню. Возле первой же избы
спросил:  здесь ли  живет  Яков Сорокин? Да,  здесь. Указали на  пятистенок,
добротный и благополучный с виду...
     Ему  думалось, что  попадет в рабство, что станет изо дня в день ломать
спину  на  две семьи,  а пришлось воевать. Он воевал  в райсобесе за пособие
Якову, воевал в колхозе, чтобы помогли семье погибшего фронтовика,  а больше
всего пришлось воевать с самим Яшкой.
     - А, испугался! Откупиться хочешь! Совесть-то не чиста! Ты  мне  своими
грошами ног не вернешь! Ты у меня теперь попляшешь!..
     Нежданно-негаданно, сам собой явился виновник несчастья, исковеркавшего
жизнь. Что бы он ни делал, как бы ни извинялся - нет прощения!
     - Давай, сволочь,  деньги!  Давай все,  сколько есть!  Мне теперь  одно
осталось - погибать. Уж погибать, так весело. Пить буду, гулять буду!
     И раз Александр взял его за шиворот.
     - Дерьмо! Привык, чтоб на тебя, как на собаку, смотрели,  человеческого
добра не понимаешь. Вот  мое слово: сестренок твоих к себе в дом беру, будут
заместо дочерей. Живи один как хочешь.
     И парень притих, согласился поехать от колхоза на курсы счетоводов.
     Работать, чтоб быть сытым,  чтоб радоваться  в  одиночку - есть прочная
крыша над головой, тепло  возле печи, ласковая жена,- радоваться  и трусливо
оглядываться, чтоб кто-то со  стороны не  позавидовал, не  позарился на твое
теплое  счастье.  А  ведь можно, оказывается, жить иначе. Поднять  упавшего,
успокоить  отчаявшегося,  защитить  слабого,  чувствовать при этом,  что  ты
способен радовать других, ты щедрый, ты сильный - это ли не счастье!
     Давно уже Яков  Сорокин работает в  колхозе  счетоводом, женился, имеет
двоих  детей. Его  сестры выросли, уехали из деревни, одна  замужем,  другая
учится на фельдшерицу.
     Александр Дубинин живет в будничных заботах: надо следить, чтобы работа
распределялась равномерно,  чтоб  расчет за  работу был справедлив,  чтоб  в
столовой кормили сытно, чтоб в  общежитии было чисто, чтоб простыни менялись
каждую неделю...
     Пять  домов, прижатых  лесом  к  шумящей  на  порогах реке,-  маленький
кусочек необъятного мира. Здесь трудятся люди, и труд их тяжел, но крохотный
поселок напротив  Большой  Головы  -  все-таки  по-своему  счастливый  край.
Угрюмоватый,   неразговорчивый  человек,   ходящий  по  поселку   с   легкой
раскачкой,- законодатель этого края.
     У себя в конторе он  разложил на столе размокшие документы  незнакомца.
Какие-то  справки превратились в пригоршню бумажной каши. Паспорт сохранился
лучше. Паспорт есть - значит, его хозяин ходит под законом.
     Концом  ножа  Дубинин  осторожно расклеил  слипшиеся  листки  паспорта,
прочитал: "Бушуев  Николай  Петрович,  год  рождения 1919". Паспорт, похоже,
новый,  в  графе восьмой-"На  основании каких документов  выдан  паспорт"  -
поставлен номер справки Гулага. Нетрудно догадаться -  хозяин судился, отбыл
положенный срок.
     На  чужой койке, среди чужих людей, во всем облике усталое оцепенение -
ускользнул от смерти... Должно  быть, путаная и неуютная жизнь за  спиной  у
этого  человека.  Где-то в  молодые  годы хотел,  видать, ухватить счастье -
грошовое, такое,  что  можно  купить за десятку. Потянулся в чужой карман за
этой десяткой, схватили за руку, сволокли, куда надо. Пусть даже простили по
первому разу, но счастья-то  нет, надо искать. Искал... Шли годы, и не  было
счастья...




     Утром,  после  того  как   рабочие  разъехались,  Дубинин  заглянул   в
общежитие. Койка, на которой спал незваный гость, была заправлена.
     "Живуч. Уже сорвался. Не  отправился ли дальше блукать? Но паспорт-то у
меня, без документов не сорвется..." Дубинин не спеша направился к себе.
     Дом,  где  находилась  контора, был единственным двухэтажным  домом  на
участке. Внизу  - контора и комната, где жил  моторист  Тихон Мазаев с женой
Настей, уборщицей в общежитии. Вверху - красный уголок, где  стоял приемник,
полка с книгами  и  стол,  накрытый  вылинявшим  кумачом. Здесь  по  вечерам
собирались сплавщики, слушали радио и стучали костяшками домино.
     Проходя  мимо  лестницы,  ведущей  в  красный  уголок, Дубинин  услышал
мужской голос, певший негромко под гитару:

     Почему у одних жизнь прекрасна
     И полна упоительных грез,
     У других она просто ужасна,
     Много горя, отчаянья, слез...
     Дубинин поднялся. В чистой рубахо, с чьих-то чужих широких плеч - тощая
шея  жалко высовывается из просторного воротника,- по-прежнему небрит, сидел
он, придерживая на коленях гитару, которая уже много лет без дела висела над
приемником.

     Почему же одним удается
     Обойти все удары судьбы...
     При виде мастера проворно вскочил на ноги.
     -    Здравия    желаю,   начальничек,-    с   наигранной   развязностью
поприветствовал он.
     Лицо  узкое, взгляд ускользающий,  при  улыбке  в мелких плотных  зубах
видна щербатинка.
     Дубинин опустился на стул.
     - Садись, как там тебя... Николай Бушуев. Поговорим.
     -  Верно, Николай Петрович  Бушуев собственной персоной.  Хотел ниже, в
Торменьгу податься, да вот к вам попал. Прошу прощенья, не предупредил, чтоб
встретили...
     - Брось дурочку ломать. Откуда к нам пожаловал?
     - В лесопункте работал...
     - И сбежал?..
     - Начальник там - сволочь. За  человека, видишь ли, не считал. Ты, мол,
после  отсидки,  уголовный элемент,  жулье,  отбросы. Не сошлись  мы  с  ним
характерами.
     - Уж так-таки дело в характерах?
     - Вдруг да из-за этого гада пришлось  бы обратно поворачивать. Подальше
от греха... Рублей двести было заработанных, и те не взял...
     - За что сидел?
     - Говорят, за дело. Да я и не отказываюсь: за дело так за дело.
     - По мокрому?
     - Упаси бог.
     - За воровство?
     - Не будем уточнять, начальничек. Одно скажу: завязал.
     - Ой ли?
     - Верь не  верь, а  мне уж не двадцать лет. Что-то нет  охотки дальше в
казачки-разбойнички играть.
     - А родом откуда? Почему в лесопункт нанялся, домой не поехал?
     - У меня дом под шапкой. Где ее надел - там и дома.
     - Уж и в родные края не тянет?
     Светлые, со стеклянным блеском глаза Николая Бушуева прикрылись веками,
на  секунду  бледное  небритое  лицо стало неподвижным,  замкнутым, скучным.
Случайный вопрос сбил наигранную веселость.
     - Что толку? - ответил он, помедлив.- Знаю, как в родное место с пустой
мошной приезжать.
     - А я слышал: и там работают, с деньгами выходят.
     - Шелестело  чуток в  кармане, да только  в  поезде с одним в  картишки
простучал...
     Дубинин  прочно  сидел на  стуле, в  распахнутом  пиджаке, в надвинутой
низко кепке, со своим обычным угрюмоватым спокойствием разглядывал гостя.
     - А куда теперь? - спросил он.
     - Куда?.. В Торменьгу. Там на перевалочной базе работа найдется.
     - Специальность имеешь?
     -  На  все  руки  мастер:  пни корчевал,  ямы под  фундаменты  рыл, лес
валил...
     -   Значит,  нет  специальности?  -   Дубинин   пошевелился  на  стуле,
отвернулся.- Вот что,-  проговорил  он  в  сторону,- можешь остаться  у нас.
Будешь работать,  как  все.  Каждый сплавщик  плохо-бедно  в  месяц тыщи две
выколачивает. Ты без  семьи, на  питание  да  на одежду у тебя из  заработка
станет   уходить   рублей  пятьсот   от   силы.   За   год   накопишь  тысяч
пятнадцать-восемнадцать. Тогда  - хошь у нас живи, хошь езжай на все  четыре
стороны. Тебя, дурака,  жалеючи, говорю. Не хочешь - держать и упрашивать не
будем.
     - А чего ж не хотеть. У вас так у вас, мне все одно, где землю топтать.
     Дубинин выкинул на  стол короткую руку, сжал маленький, покрытый ржавым
волосом, увесистый, как обкатанный рекой, голыш, кулак.
     - Топтать?  Нет,  дружок, работать придется.  Денежки-то за топтание не
платят. Не надейся, на чужой хребтине  не выедешь. Место у  нас  глухое,  до
милиции  далеко, сами порядки устанавливаем.  Ты видел  наших  ребят? Любому
кости  прощупают.  И не убежишь  -  кругом  леса  да болота,  местные жители
глубоко-то не залезают. Три пути отсюда: в лесопункт, где, должно быть, тебя
неласково встретят, в деревни, где любому в глаза бросишься, а вниз по  реке
через сплавучастки. Стоит мне позвонить,  как тебя,  голубчика, придержат до
времени. Заруби на носу - лучше не шалить. Беру к  себе не потому, что особо
верю, а потому, что не опасаюсь - у нас не развернешься. Так-то, друг.
     Дубинин поднялся.



     Николай Бушуев занял  в общежитии  койку Толи Ступнина.  По  утрам он с
топором  за  поясом и  багром  в руке  вместе с другими сплавщиками шагал  к
лодкам.  Дубинин  расспрашивал  ребят:  как  работает?  Пожимали  плечами  -
ковыряется.
     Лешка Малинкин спал  рядом с Бушуевым, работал с ним в одном пикете.  К
человеку, который стал причиной  значительного, даже героического, события в
твоей жизни (шутка ли, спас от смерти!), нельзя относиться равнодушно. Лешка
на работе  старался  быть рядом,  учил,  помогал,  ворочал  за слабосильного
соседа по койке тяжелые кряжи.
     Гитара,  которая  висела в  красном уголке,-  ее  купили потому, что на
культурно-массовое обслуживание были отпущены деньги,- теперь перекочевала в
общежитие. И по вечерам Бушуев,  развалясь на койке, пощипывая струны, пел о
тоске в неволе, о любовных изменах, об убийствах из ревности.

     Может, фраер в галстучке атласном
     Тебя целует в губы у ворот...
     Сплавщики  были  не  слишком  привередливы,  если грустно -  покачивали
головами, казалось смешным - похохатывали, и в знак  благодарности  время от
времени чья-нибудь тяжелая рука хлопала по плечу Бушуева.
     - Сукин ты сын! И откуда набрался?..
     Приходил послушать и Дубинин, присаживался, курил, молчал, но, кажется,
молчал одобрительно.
     Когда Бушуев откидывал в сторону  надоевшую гитару, к ней робко тянулся
Лешка.  Он  долго  ерзал на койке,  пристраиваясь  поудобней, низко  пригнув
голову, начинал огрубевшими, негнущимися пальцами бережно пощипывать струны,
но   гитара  издавала  лишь  робкие,  бессвязные  звуки.  Лешка  почтительно
откладывал ее, шевелил плечами, простосердечно удивлялся:
     - Гляди-ка, не работал - сидел, а спину ломит.
     По-прежнему  вечерами Генка  Шамаев перегонял лодку  на другой  берег и
исчезал  в лесу. По-прежнему  Егор Петухов, покопавшись  в  своем  чемодане,
замкнув его тяжелым замком, садился и начинал плаксиво рассуждать:
     -  Поживу  здесь  еще немного и брошу вас. Ковыряйтесь себе по берегам.
Дом куплю  в  райцентре, огороды с  парниками заведу, на  всяк случай подыщу
работку  -  нe бей лежачего.  Хоть, к примеру,  ночным сторожем куда.  Самое
стариковское дело...
     На него не обращали внимания или лениво прикрикивали:
     - Завел... Хватит зудить-то!..
     Как  всегда,  на  воскресные дни  сплавщики расходились по деревням. На
участке  становилось  тоскливо. Бушуев коротал время  с  мотористом  Тихоном
Мазаевым. У Тихона всегда была припрятана на такой случай бутылочка.
     Тихон  -  маленький, узкоплечий, на обветренном сморщенном  лице вислый
нос - никогда не был доволен. Сердитым  голосом он ругал все -  и погоду,  и
реку, и участок, на котором киснет в мотористах пятый год.
     - Эх, милок!  - откровенничал он, хватая Бушуева за отворот пиджака.- Я
ведь, считай,  механик,  комбайнером работал,  трактористом...  И  кой  черт
загнал меня в эту дыру? Ведь дыра! Оглянись - лес, лес, да в небо продушина.
     Бушуев  в  такие минуты  был  вял, молчалив,  глядел на  слезящееся под
дождем окно, за которым, не  умолкая, ровно  и тяжело шумела Большая Голова,
вздыхал:
     - Да-а, в  заключении  и то веселее. Иногда, из-за  выпитой  ли  водки,
просто ли находило минутное откровение, начинал вспоминать:
     -  Я-то  сам из  Курской  области. Там у нас  солнца много  и все поля,
лесов-то, считай, нет. Забыл  я  уже свое  село. Только здесь нет-нет  да  и
придавит сердце...
     Неожиданно добавлял:
     - Не выдержу, сбегу от вас. Пять лет свободы ждал. Сво-бо-да...



     Однажды вечером Бушуев  снял с гвоздя гитару, пощипал  струны, придавил
их ладонью.
     - Ну ее! Перепето, сыграно...- Добавил в рифму непотребную фразу, вынул
из кармана  потрепанную  колоду карт, ловко перетасовал ее,  предложил Лешке
Малинкину: - Стукнем, что ли, в очко для забавы?
     Лешка смущенно поежился:
     - Да не умею я.
     - Не играл -  научу. Свеженькому всегда фартит. Не бойсь,  обдирать  не
стану. Вот на банк кладу рубль, можешь бить хоть на гривенник...
     Никто потом  не мог  сказать,  откуда  появилась колода карт у Бушуева.
После того как  его  вытащили из порога, в карманах  пиджака ничего не было,
кроме раскисших документов и пятнадцати рублей мелкими бумажками.
     Рассевшись на Лешкиной койке, Бушуев терпеливо учил:
     -  Не зарывайся, не зарывайся, миляга. Карты  горячих не  любят. Будешь
или нет прикупать?.. Будешь. Даю... Смотри ты, и тут взял. Говорил, что тебе
фартить станет поначалу...
     Лешке  шли карты,  он  розовел от  возбуждения. Подошел  Иван  Ступнин,
помигал желтыми ресницами, покачал головой.
     -  Греховное  дело...  Сколько  в банке? Восемьдесят  копеек  всего-то!
Ну-ко, для любопытства дай карту, ударю по ним.
     Взял, с сомнением вгляделся, протянул:
     - Пе-ри-пе-етия! Сразу две давай. Ага!.. Ну-ко, бери себе... Моя!
     Потянулись  другие,  с  соседних  коек,  плотно  обсели.  Егор Петухов,
провожая глазами карты, сердито сводил губы:
     - По  гривеннику, по гривеннику - глядишь, и  вылетит в красный рублик.
Век за эти карты не брался.
     - И не берись,- поддакнул Бушуев.- Игра скупых не любит.
     Часам к десяти "простучали" последний "банк". Подсчитали: Лешка выиграл
двадцать рублей. Иван  Ступнин  и остальные проиграли и  выиграли по мелочи.
Бушуев расплачивался.
     - Фарт  -  великое  дело,  браточки.-  Заглянув  в  лицо  Лешке  своими
прозрачными глазами, с чуть приметной насмешечкой добавил: - Только за мной,
мой мальчик, не гонись - могу до косточек обглодать. Видишь?
     Он показал  Лешке  карту.  Тот,  смущенный  тем, что пришлось  взять  у
Бушуева деньги, еще не остывший от удачи, подавленно кивнул головой: "Вижу".
     --  Запомнил  карту?  Хорошо  запомнил?.. Учти, я в  нее не заглядывал.
Клади  ее  в  колоду.  Тасуй!..  Да шибче, душечка.  Эк  у  тебя руки  - что
грабли,..  Перетасовал? Подсними.  Еще  раз подсними...  А теперь  давай всю
колоду сюда.
     Небольшие,  ловкие, с  плоскими белыми  ногтями, со  свежими ссадинами,
полученными во время окатки, руки Бушуева быстро перебирали карты, один глаз
насмешливо прищурился.
     - Эта?..
     У Лешки удивленно отвалилась челюсть.
     - Эт-та.
     Все кругом, ухмыляясь, закачали головами.
     - Мастак...
     - То-то,- закончил Бушуев,- я карты наскрозь вижу. Со мной не садись.





     И  все-таки на следующий вечер сели играть на бушуевской койке  -  чтоб
убить время,  не всерьез - пять  человек: Лешка, Иван  Ступнин, сам Бушуев и
еще  двое -  долговязый Харитон Козлов и рыжий  Петр Саватеев. Вокруг встали
любопытные, среди них Егор  Петухов, которого всегда волновало, когда деньги
переходили из одного кармана в другой.
     Ставки были  маленькие,  копеечное счастье приходило то к  одному, то к
другому. Снова заметно везло Лешке. Он сорвал банк. Егор Петухов крякнул:
     -- Бывают же такие везучие!
     Иван Ступнин вздыхал:
     -  Перипетия... Ну-коcь, кто  по  гривенничку, а я на все стукну. Удача
небось рисковых любит.
     Мало-помалу  игра стала  расти,  на  смятом одеяле зашуршали  не только
рублевки, а десятки, четвертные, даже сотни.
     Выигрывал  Лешка, выигрывал Иван  Ступнин. Бушуев спокойно  вынимал  из
кармана деньги, небрежно бросал.
     - Это  что!.. Разве ж  игра?.. Помню, деточки, по десяти тысяч  в банке
стояло.
     Начали подсаживаться  и другие. На днях выдали зарплату, все  были  при
деньгах,  каждый считал, что можно  позволить себе удовольствие  - проиграть
или выиграть по мелочи.
     Один только Егор Петухов, поджав  скопчески  губы,  следил за  картами,
провожал глазами руки, прячущие  деньги в карманы, осуждающе  качал головой,
но от играющих не отходил. Никто не обращал на него внимания.
     После  того  как распаренно-красный, торжествующий Иван Ступнин наложил
свою широкую лапу на банк, Егор подтолкнул в бок Лешку:
     - Ну-ко, подвинься. У меня ноги не железные.
     - Уж не сыграть ли хочешь? - спросил Бушуев.
     - А что, я хуже тебя?
     -- Прогоришь. Карты скупых не любят.
     Еще  долго Егор не  решался,  сидел, смотрел, поджимал губы, наконец не
выдержал.
     - Подбрось, что ли, и мне карту.
     Но Бушуев, показывая щербатинку в зубах, насмешливо оскалился в лицо.
     -- Положь на кон шкурку.
     Егор вскипел.
     - Шпана безродная! Не доверяет! Уж кому бы не верить, то тебе.
     - Зачем лезешь, коль не веришь?
     - Дай карту! Побогаче тебя, урка приблудная, расплачусь, коль проиграю.
     - Деньги на кон или катись!
     -- У-у, висельник! Плевал я на твою игру. Тьфу!
     Егор поднялся, прошел на свою койку, лег.
     -  Ты зря  человека  обижаешь,-  упрекнул Бушуева Иван Ступнин.- У  нас
промеж собой пакости не водится. Проиграет - отдаст.
     - Отдаст?  Я,  браток,  знаю таких  живодеров. Удавится. Достается  им,
когда попадают в холодные места. Требуху-то быстро из них вышибают.
     - Я б твою требуху пощупал, да рук пачкать не хочется,- проворчал Егор,
не поднимая головы.
     - Иль схлестнемся? У тебя же кулаки пудовые, чего робеешь?
     -  Хватит  вам,  дети  малые! Ты глянь, нe перебрал ли? Четвертую карту
тянешь.
     - Перебрал, долбани его петух в зад...
     Шла    игра,   раздавались   голоса,    то   сдержанно-выжидающие,   то
настороженные, то удивленные. Шла игра, доносился  шелест денег. Егор слез с
койки, вытащил свой чемодан, отпер замок.
     Расправив плечи, с выражением какого-то кислого  пренебрежения на лице,
подошел к играющим.
     - Вот, приблудный, не лист с веника - деньги. Дай карту.
     Бушу ев хохотнул:
     - Вот так  отломил!  Сколько же  ты на этот пятерик червончиков собрать
хочешь?
     - Поскалься, у  меня, поскалься! Сколько  хочу,  столько  и выкладываю.
Давай карту.
     - На всю бумажку?
     - Рубь ставлю.
     - Не мельчись, все равно прогоришь.
     - Рубль ставлю,- со злым упрямством повторил Егор.
     -- Эх, расчетлива девка, да принесла в подоле.
     Бушуев принялся ловко раздавать карты.
     Карта, брошенная Егору,  утонула в его красной,  с  обломанными ногтями
ручище, глаза остро уставились в ладонь, губы свело, казалось - вот-вот Егор
изумленно свистнет. Бушуев  с  издевочкой щурил  свои порочно-чистые  глаза,
показывал щербатину в плотных зубах.
     Как только  Егор  сел, игра сразу  же  изменилась. До сих  пор  шутили,
перекидывались незначительными замечаниями, похохатывали, проигрывали легко,
чувствовалось, что, несмотря на поднявшиеся ставки, играют для удовольствия.
С  появлением Егора ставки не возросли, а,  наоборот, уменьшились,  но шутки
как-то сразу увяли, все вдруг стали серьезны, на  скомканные деньги  глядели
не прямо, а как-то стыдливо, искоса.
     Бушуев все еще ухмылялся, но нет-нет да прикусывал нижнюю губу, и тогда
на  худощавом,  вытянутом,  с  плоским подбородком  лице  появлялось  что-то
стремительное,  острое,  напоминающее  выражение   кошки  перед  прыжком  на
воробья.
     Егор Петухов, напряженно приподняв  плечи, стал метать банк. Но  как-то
быстро  этот банк  у него  разобрали. Бушуев, пригребая  к себе  кучу  мятых
бумажек, бросил взгляд на Егора.
     - Отчаливай. Кончилась твоя пятерка.
     Те пять рублей, с которыми  вошел в игру  Егор Петухов,  проиграны были
незаметно, без особой боли. Осталось только ощущение неухваченного счастья.
     Сердито посопев, Егор встал.
     - Обождите, не начинайте.
     Снова вытащил чемодан, погремел замком, выложил на  койку бумажку. Иван
Ступнин ухмыльнулся во всю физиономию.
     - Перипетия ты, а не человек. Опять пятерку вынес, как нищим напоказ.
     Бушуев ничего не сказал, только перетасовал карты и бросил на койку сто
рублей.
     - Кто смелый? Можно на все.
     Запахло крупной игрой. Кто-то из стоявших попросил:
     - Ну-ко, ребята, выдвинем в проход койку, мы присядем.
     - Зачем мебель трогать, давай прямо на пол.
     - И верно, чего в тесноте-то! Не в праздничных одежах, не попачкаемся.




     Расселись в круг, одни - упираясь спинами в печь, другие - подобрав под
себя  ноги, прямо  в проходе. Ни один человек  не лежал на  койке  -  играло
больше  половины. Банк рос. Доставались  из  карманов,  из загашников смятые
десятки, двадцатипятирублевки, полусотенные.
     - Стучу! - объявил Бушуев.
     По общежитию пронесся вздох, играющие зашевелились, распрямили затекшие
спины. Последний круг. Если не разберут банк, Бушуеву достанется куча денег.
     Егору  Петухову до  сих пор  везло.  Отрывал  от  банка по  пятерке, по
десятке, ни разу  не промахнулся.  Сейчас в  потной ладони  у него лежал туз
червей -  хорошая карта. Даже  если придет  валет или дама, можно без опаски
добрать. А вдруг повезет - второй туз или десятка! Хорошая карта в руке!
     Егор  глядел  на  кучу  денег -  желтые  рублевки,  отливающие  зеленью
полусотенные. Пестрая  куча!  В  ней  выделяются  величиной и  благородством
расцветки сторублевые бумажки.
     У  Бушуева, мечущего банк, прикушена губа,  глаза прищурены, руки,  как
всегда, ловко  выбрасывают карты. Куча денег и  эти руки!  Ловкие со свежими
ссадинами на  костяшках,  длинные пальцы  словно  обрублены  у концов, ногти
плоские, белые. Кто  знает этого человека с  руками, не вызывающими никакого
доверия? От него можно  ждать всякого.  Мошенник,  и сидел, должно  быть, за
мошенничество.
     Но, о господи! Сколько возле него на полу денег!  И карта хорошая - туз
червей. Вот  уже пятый раз к  нему,  Егору Петухову, приходит красная масть.
Четыре раза выигрывал. Не было промашки. А тут упустить...
     Куча денег. Эта куча красива, от ее  близости по телу  проходит  озноб.
Все на нее бросают скользящие взгляды... Хорошая карта!
     - Тебе?..  На сколько бьешь? - отрывисто спрашивает Бушуев, и его глаза
сквозь  редкие  ресницы  глядят  холодно,  без  насмешки,  Егору  кажется  -
враждебно.
     -  А  сколько тут?  -  глухо спросил  он,  чувствуя, что  карта в  руке
становится мокрой от пота.
     - Уж не по всему ли бить собираешься?
     - Не твоего ума дело. Сколько, спрашиваю?
     - Не считал.
     - Подсчитай.
     - Лешка,- кивает небрежно Бушуев,- сосчитай, сколько сейчас в  банке. Я
что-то не упомню.
     Лешка,  нахмурившись,   стоя  на   коленях,  неловко   начал   считать,
перекладывая  бумажки  с одного места  на  другое. Все кругом молчали.  Егор
вытирал рукавом пот с лица.
     - Семьсот сорок пять рублей.
     Еще раз проводит по лицу рукавом Егор, еле шевелит пересохшим языком:
     - На все.
     - Шалишь, папа! - Бушуев  дергает щекой.- Вот положи сюда  при всех  на
уголок семьсот сорок пять - тогда поверю.
     - Положу, чего ты...- не совсем уверенно возражает Егор.
     - Вот  и клади. Не  задерживай  игру.  Распотроши свой сундучок.- Глаза
Бушуева глядят без обычного прищура.
     Егор чувствует, что он  должен подняться. Этого ждет Бушуев, ждут все -
настороженно, молчаще.
     - Ну!..
     Егор  тяжело поднимается.  Он отсидел ноги, трудно двигать ими, колет в
икрах.  Потная  рука мнeт карту.  Карта  хорошая,  но при любой карте  можно
срезаться. Еcли сразу придет шестерка?.. Бушуев хвалился, что карты насквозь
видит. И карты-то... Кто их проверял?
     Егор  идет к своей койке, выдвигает чемодан. Тяжелый, добротный  замок,
стальная дужка  всунута в толстые  кольца.  Сам эти кольца приклепывал.  При
одном  прикосновении  к замку у  Егора пропадает всякое  желание играть.  Но
чемодан уже открыт, рука привычно лезет под белье, в  укромный уголок, где у
него  лежат  деньги - несколько пачек,  зарплата за  три  месяца. Давно  уже
собирался вырваться Егор в воскресенье в райцентр, сдать с рук все деньги на
книжку. Здесь пять тысяч в сотнях да рублей триста по мелочи. Одну тысячу он
сейчас должен вынуть  и  отсчитать  семьсот сорок  пять  рублей!.. Для  кого
отсчитать?  Для этого каторжника!  Свои  кровные!  Жене  рубля не  давал,  в
столовой не обедал. Семьсот сорок пять в руки проходимца!
     - Ладно,- с трудом поворачивает голову Егор, но глядит в пол,- плевал я
на твой банк. На пятьдесят рублей бью.
     - То-то,- насмешливо тянет Бушу ев.- А еще пугал.
     В  его голосе Егору чудится облегчение. Тоже боится за банк. Куча денег
возле него, вся  куча ему  достанется. Он,  Егор, выиграет пятьдесят рублей.
Всего пятьдесят!  Остальные  не  за будь здоров на пропой,  на веселую жизнь
этому бродяге... И карта хорошая...
     Чемодан открыт, руки сквозь платок ощупывают пачки денег.
     - Ну, ползи сюда! Чего там застрял? - торопит Бушуев.
     - На все! - срывающимся голосом выкрикнул Егор.- Вот, сволочь, деньги!
     Егор  выхватил  завернутые в женин платок  сбережения, отделил  тысячу,
захлопнул чемодан. Долго искал упавшего за чемодан туза червей.
     И пока он искал карту, снова пропала уверенность.
     - На все...
     Карта  в  одной руке (карта  хорошая - ну, помоги бог, помоги  бог!), в
другой - пачка сторублевок. Кровные деньги, горбом заработанные, сбереженные
жестокой экономией - обедал не каждый день...
     - Видишь, стерва? Веришь теперь?
     - Верю,- серьезно и коротко отзывается Бушуев.- Садись.
     Все молчат,  со всех  сторон  уставились  возбужденно блестящие  глаза.
Ждут. А  Егора охватывает отчаяние: как  это  случилось?  Прихлопнет  же его
Бушуев. Эвон  вытянулась  воровская  рожа,  до  сих  пор  щерился  -  теперь
серьезен.
     Но Бушуев уже выкинул ему карту. Егор взял ее. Отказаться? Уже  поздно.
Раз взял в руки карту, отказываться нельзя - возмутится не один Бушуев...
     Пришел король бубен.
     Бушуев прицелился острыми зрачками.
     - Еще картинку?
     Слышно, как кругом дышат люди.
     - Дай сам потяну,- хрипло просит Егор.
     Его неуклюжие, толстые, огрубелые пальцы тянут из  подставленной колоды
карту. Помоги  бог, помоги бог!.. Егор ничего не  видит, пот стекает со лба,
ест глаза.
     - Ну?! - всем телом подается Бушуев. Через короля пришел туз - перебор.
     Бушуев  накладывает   узкую,  нерабочую  ладонь  на  деньги,  без  слов
придвигает их к своей куче.
     - Возьми сдачу,- говорит он и бросает Егору несколько бумажек.
     Егор послушно берет их...
     Генка  Шамаев,  как всегда ездивший за  реку, впервые  застал общежитие
неспящим... Все сидели на полу под лампой в табачном тумане.
     Гeнка подошел к своей койке, откинул одеяло.
     - Вижу - всерьез схлестнулись. Ужe Саша дознается, будет всем на орехи!
     Никто не обратил на него  внимания.  Егор проигрывал оставшиеся от тыщи
деньги.



     Хмурое утро,  облака  цепляются  за  верхушки  береговых елей,  моросит
дождь. Сплавщики, перепоясанные поверх курток и брезентовых плащей  ремнями,
выходя  из теплого, душного общежития, поеживаются. Их лица сонны, не слышно
разговоров. Как всегда  по утрам, шум воды  на  Большой Голове кажется более
громким и решительным.
     Сутулясь, глядя под ноги, вместе со всеми  идет к лодке и Егор Петухов.
За ночь его лицо оплыло, шагает вяло, волочит по земле багор.
     Возле лодок,  где  топчутся  сплавщики, поджидая  замешкавшихся,  стоит
Николай Бушуев. На нем поверх пиджака пузырится  старая брезентовая куртка -
одолжил у долговязого Харитона. И хотя Бушуев,  как  все,  подпоясан, как  у
всех,  за  поясом  топор,  а  в  руках  багор,  но  вид  у  него  нерабочий,
несерьезный.
     Егор,  пригнув  лицо к  земле, подошел боком,  ковырнул сапогом  землю,
проговорил виновато:
     -  Слышь,  парень...  Ты того... Пошутили вчерась... Смешно, право я-то
полез... Слышь, верни мне деньги, и забудем все...
     Бушуев дернул в усмешке щекой, сощурился.
     - Дуришь, дядя. Река-то в обратную сторону не течет.
     -  Слышь,  отдай, говорю. Худа  бы не  было,- уже с угрозой  надвинулся
Егор.
     - Ну, ну, отступи,- подобрался Бушуев.
     - Сволота! Перешибу!! - Егор поднял над головой багор.
     Бушуев отпрыгнул, схватился за топор.
     - Давай, давай! Я т-тебя клюну в толстый череп!
     Генка Шамаев, в короткой куртке, в резиновых сапогах  до паха, повернув
к ним вывалившийся из-под фуражки сухой чуб, прикрикнул:
     - Побалуйте! Вот я вступлюсь! - Шагнув к  Егору, схватился  за  багор.-
Поделом дураку, связываться не станешь. Иди в лодку!
     Егор обмяк, послушно отвернулся.
     До сих пор жизнь на сплавучастке шла тихо и  однообразно - день походил
на день, вечер - на вечер, никаких тревог, никаких событий. Даже развлечения
одинаковы-  послушать  радио, сгонять  партию-другую  в  "козла".  От  таких
развлечений быстро  тянуло на сон. А утром  - лодки, окатка  бревен, обед, и
так без конца.
     Но вот  -  плотный  круг людей  на полу, напряженные  лица, возбужденно
блестящие  глаза,  отрывистые   слова,  деньги,   сваленные  кучей,  деньги,
переходящие из  одного  кармана  в  другой, острое  чувство  близкой  удачи,
разочарования... А Егор, распотрошивший свой чемодан! Разве это  не событие?
Совестно признаться, но,  ей-ей, пережить такой  вечер куда  любопытней, чем
стучать перед сном костяшками домино.
     Настал вечер, и все общежитие уселось в плотный круг, одни - с желанием
поиграть, другие  -  поглазеть,  со  стороны  поволноваться.  Не участвовали
только двое - Генка Шамаев и Егор Петухов, лежавший, не раздевшись, на своей
койке лицом вниз.
     Игра сразу пошла по-крупному. До  Егора доносились сдержанные возгласы.
Он лежал и сжимал от ненависти кулаки. Бушуева сейчас не тронешь, все игроки
поднимутся на дыбки. Пропала тысяча, не вернешь.
     А голоса бередят душу:
     - Стучу!..
     - Подкинь еще карту...
     - Ах, черт! Вот так сорвал!
     Бередят душу и короткие напряженные паузы. Кому-то подваливает счастье.
А он, Егор,  обиженный,  забытый, лежит один,  никому  в  голову  не  придет
пожалеть. А если снова попробовать? Но не зарываться, а с  умом, с оглядкой,
осторожно.  Вдруг да вернет свои деньги.  По-крупному прогорел, можно,  чай,
рискнуть по мелочи...
     Егор слез  со своей койки,  осторожно выдвинул чемодан,  достал деньги,
отделил сотенную бумажку...
     На  правах  обиженного, которому  обязаны прощать  в сочувствовать,  он
грубо растолкал сидящих.
     - Ну-ко, потеснись!
     Сел и, стараясь ни на кого не глядеть, взял карту.



     За поселком, в конце каменной дамбы, Дубинин ставил морды. Каждый вечер
он ходил  их  проверять.  И  сейчас  он  возвращался  с  ведром,  в  котором
плескались окуни.
     Шел прямо по дамбе, ступая по громадным валунам. Дамба - каменная гряда
высотой  чуть  ли  не  в  два человеческих роста  - растянулась  на четверть
километра, начинаясь от столовой, наискосок влезая в бурлящую реку.
     Участок Дубинина  два  года  назад был  самым тяжелым на  всей реке  от
истоков до устья. Большая Голова забрасывала лес на каменистую отмель, и там
несколько раз за лето вырастали огромные завалы. В разгар сплава приходилось
работать по  двенадцати  часов  в сутки.  К  осени  сплавщики  изматывались.
Тогда-то  и  решили своими  силами  построить дамбу, которая  не  пускала бы
бревна на отмель.
     Камень  к  камню,  крупные,  ноздреватые  валуны!  Сколько  их!  Гряда,
растянувшаяся на четверть  километра, высотой в два человеческих  роста, она
весит несчитанные тысячи тонн. Все эти камни укладывали зимой каких-то два с
лишним десятка  людей,  с помощью простых слег, веревок и одной-единственной
лошаденки.  Тысячи  тонн  камня! Значит, каждой паре  рабочих  рук  пришлось
поднять и перенести многие сотни тонн!..
     Дубинин  вместе со всеми  ворочал тогда валуны, которые на лютом морозе
обжигали  сквозь  брезентовые  рукавицы  руки.  Сейчас,  ступая с  камня  на
камень,, он думал о том, что если  бы вся работа - разборка завалов, очистка
берегов и  мелей  - каким-то чудом  вдруг  превратилась в  сложенные один на
другой камни, то за шесть лет службы Александра Дубинина мастером выросла бы
на этом участке гора, снежной вершиной уходящая за облака. Дамба удивляет, а
это  - побочное  дело.  Ребята-сплавщики  привыкли  к ней,  как  привыкли  к
неумолкающему шуму воды на  Большой  Голове. Александра  Дубинина нет-нет да
охватывает смутная  гордость за  своих  ребят:  "Трудовой  народ,  ничего не
скажешь. Не зря хлеб едят..."
     Дамба кончилась, булыжный склон упирался в стену столовой. А из-за угла
столовой светились окна общежития. Время довольно позднее, но там не спят...
     Ощущение  гордости и спокойной уверенности - все хорошо, жизнь налажена
- исчезло: "Опять в карты дуются!.."
     Какой-то  неудачник, легкая  пена,  которую  выбрасывает жизнь,  сейчас
атаманствует  над двумя десятками взрослых  людей,  здравых, рассудительных,
знающих  себе цену.  И  ему, мастеру  Дубинину, всесильному человеку,  слово
которого хватают на лету, не так-то просто прийти и сказать: "Баста, ребята!
Кончай канитель!"
     Все хорошо, все налажено... Но все  ли?  Сытно, покойно,  даже  слишком
покойно - сон да работа, работа да сон...
     Дубинин мог заставить в трескучие морозы ворочать тяжелые камни. Нужно!
Он  мог  приказать сплавщикам, вовсе  не  трезвенникам: на участке  не пить.
Нужно! В этом "нужно"  и была  сила  Александра Дубинина.  Но  отбери сейчас
карты, сразу зашумят:
     - Мы  что -  подневольные тебе? Ишь  порядочки - играть нельзя. Нет для
работы вреда? Нет. Ну и не зарывайся.
     А ведь  так просто не кончится:  где карты, там и  выпивка  и скандалы,
мало ли  что может стрястись.  Пусть.  Спохватятся -  тут-то он и  появится,
тут-то скажет свое "баста". И попробуй тогда возразить, попробуй ослушаться!
     В берег уткнулась лодка. Генка Шамаев выскочил, рывком вытянул лодку на
камешник, пружинящими скачками взбежал на дамбу.
     - Колдуешь? - спросил он, тоже уставясь в светящиеся окна.
     - Прикидываю.
     -- Обдерет как липку ребят и сбежит, сукин сын.
     Дубинин промолчал.
     - Дозволь мне, Саша, я из него и деньги вытрясу, и в шею вытолкаю.
     - Успеется.
     Генка переступил с ноги на ногу, приблизил свое лицо к Дубинину.
     - С кем нянчишься? За чужой  пазухой счастья ищет. Таких не вытаскивать
из порога, а по башке надо бить, когда выныривают.
     - Многих тогда пришлось бы по башке  бить... Часто и  честные люди - не
чета Бушуеву - чужое заедают.
     - Мудришь что-то. Кто заедает?
     - Боюсь, что ты даже...
     - Я?..
     - Который месяц бабе голову крутишь. Побалуешься,  а потом отвернешься.
Тебе удовольствие, а ей слезы. Так-то... Не суди других строго.
     Генка выпрямился, из-под волос блестели в темноте глаза.
     - Суешься, куда не просят.
     Погромыхивая по  камням, он  сбежал с дамбы. Дубинин  постоял еще и  не
спеша начал спускаться.



     Табачный дым пластовался над головами сбившихся на полу людей. Многие с
испугом косятся на  Бушуева: быть не может,  чтобы срывал такие выигрыши без
жульничества, зря  зарывается, не простят... Прекратились шутки, исчез смех,
в  густом, прокуренном воздухе минута  за  минутой копилось что-то зловещее,
все ждали - вот прорвется.
     Николай Бушуев, в нижней рубахе распояской, подвернув по-турецки  ноги,
сидел возле  денег. Он  несколько раз  рассовывал  деньги по карманам, а они
снова вырастали у его колен. Когда Бушуев поднимался и шел пить, все  головы
поворачивались вслед  за ним,  десятки пар  глаз с  подозрением  следили  за
каждым  его движением. Бушуeв не  спеша наливал в алюминиевую кружку воду из
бака, жадно пил, возвращался, снова усаживался по-турецки.
     Егор Петухов дрожащими руками тасовал карты, на рыхлом лице непривычное
ожесточение, веки красные. Его чемодан выдвинут прямо в проход, в нем белеет
скомканное белье.
     Егор проигрывал последнее.
     - На все,- безжалостно произносит Бушуев. Который  уже  раз за вечер он
повторяет эти слова.
     На все! Егор  втягивает  голову  в плечи, руки  дрожат. Он  выбрасывает
карту. Бушуев спокойно берет ее, мельком бросает взгляд, тянется к колоде.
     - Дай сам потяну.
     Дрожат руки Егора, дрожит колода карт, дрожат распущенные губы.
     Кто-то недружелюбно роняет за спиной Бушуева:
     - Взял!
     Егор  вдруг  бросил на пол  карты, через разбросанные деньги рванулся к
Бушуеву, захрипел:
     - Шаромыжничаешь! Задушу, оплевок!
     Бушуев напружиненно  вскочил  на ноги.  Неуклюжe  ворочаясь среди тесно
сбившихся,  опешивших  людей,  со звериным оскалом  на багровом  лице,  Егор
ревел:
     - Уничтожу! Вдребезги разнесу! Сволочь!
     Поднялся  на  ноги,  тяжелый,   неуклюжий,  качнулся  на   узкоплечего,
утонувшего  в просторной рубахе Николая  Бушуева -  сейчас сомнет, придавит,
искалечит... Но Бушуев вдруг низко  присел и нырнул на Егора.  От  короткого
удара головой Егор тяжело плюхнулся на пол.
     Это  произошло  быстро - никто не  успел  сообразить. Никто  не схватил
Егора, не задержал Бушуева.
     Бушуев бросился к своей койке, откинул матрац, и  в руках его  оказался
топор...
     Стало тихо. За окнами глухо шумела вода на Большой Голове.
     До сих  пор все  испытывали к Бушуеву  только  неприязнь, пусть острую,
подогреваемую  смутными подозрениями, но в ту  минуту, когда увидели  в  его
руках топор, поняли  - он враг, сам  сознает это, не зря же загодя спрятал в
койке топор.
     - Вот,- Бушуев качнул топором,- сунься кто... Мне терять нечего  - враз
кончу.
     В белой, выпущенной поверх  штанов рубахе,  острые ключицы выпирают под
распахнутым воротом,  шея  тощая,  длинная,  как  куриная нога,  на бледном,
тронутом черной щетиной лице пустовато-светлые глаза.
     Один   против  всех.  Каждый  из  сплавщиков  наверняка  сильнее   его.
Сплавщиков более двух десятков,  целая  толпа. И  что  из  того, что в руках
Бушуева  топор?  Топоры  лежат в  коридоре,  нетрудно  выскочить  за  дверь,
разобрать по рукам...
     Шумят сквозь наглухо закрытые  окна пороги. Никто не двигается,  стоят,
переминаются, глядят на Бушуева. Пахнет не потасовкой на кулаках, нет, топор
в  любой миг  может подняться, и нельзя сомневаться - этот человек с  легким
сердцем опустит его на первую же  подвернувшуюся голову. Его не связывают ни
совесть, ни человеческие законы. А даже Егор Петухов, обезумевший  сейчас от
ненависти  и  отчаяния, не решится схватить топор,  чтобы  размозжить  череп
другому.  Более двух десятков здоровых  мужиков  стоят в растерянности перед
слабосильным, узкогрудым человеком. Стоят и молчат... Шумит вода на реке.
     Егор, сидевший на полу, пошевелился, опираясь руками в пол, стал тяжело
подниматься.  Все   внимательно   следили   за   ним.  Холодно,   с   острой
настороженностью следил и Бушуев.
     Егор  поднялся,  пошатываясь,  прошел к  своей койке, свалился на  нее.
Зашевелились остальные. Напряжение прошло,  но  настороженность и  недоверие
остались - косились на Бушуева, молчали.
     Бушуев,  присел на койку,  отвалился на  подушку,  положив  возле  себя
топор, не спеша вынул папиросы, закурил,  откинув назад голову, стал пускать
дым в потолок. Потянулись к своим койкам и остальные.
     Открылась дверь,  пригнув  голову  под притолоку,  вошел Генка  Шамаев,
хмуро скользнул  взглядом  по койкам,  споткнулся,  поднял  замок - большой,
крепкий  дверной  замок,-  бросил  его в раскрытый,  с разворошенным  бельем
чемодан Егора.
     - Деньги-то хоть с полу  приберите,- хмуро  сказал он, стаскивая с плеч
пиджак.
     Деньги, вперемешку с рассыпанными  картами,  валялись возле печи. Никто
не пошевелился, не стал их поднимать.



     Лешка  Малинкин последние два дня  ходил очумелый - кучи  денег, удачи,
проигрыши, люди, стоящие за твоей спиной, жарко дышащие в затылок. Он смутно
чувствовал: все,  что  происходит,-  нехорошее,  пугающее; рад  бы отойти  в
сторону,  но  нет сил. И  Саша  не  похвалит.  Омут  какой-то, нырнул  -  не
выберешься. С замиранием сердца минутами думал: чем кончится? И  вот хриплый
крик Егора, короткая драка, Бушуев с топором в руках у своей койки...
     Как и все, Лешка  почувствовал ненависть к этому  непонятному человеку.
Он ждал, что Иван Ступнин, Егор Петухов -  люди сильные, никогда ни о чем не
говорившие  со  страхом - бросятся  на Бушуева,  скрутят  его.  И  никто  не
бросился, все, как он, Лешка,  стояли  в растерянности.  Страшен же, видать,
этот человек со светлыми глазами на прищуре. Все скопом перед ним робеют.
     Лешка  с  опаской подошел к своей  койке,  стоявшей впритык к койке, на
которой,  развалясь  курил  Бушуев,  стал  торопливо  раздеваться. Забраться
скорей с головой под одеяло, отвернуться от Бушуева, забыть о нем.  Едва его
голова  коснулась подушки, как почувствовал - что-то твердое выпирает сквозь
наволочку. Он полез рукой, но острый  пристальный  взгляд  Бушуева  заставил
обернуться.
     - Ты...- чуть слышно, сквозь стиснутые зубы, процедил Бушуев,- выйди на
волю...
     Лешка, не понимая, таращил на него глаза.
     - На  волю выйди, говорю.  Словно  бы по нужде...  Меня дождись  там...
Ну!..
     Бушуев  небрежно  отвернулся, пустил  дым в потолок.  Лешка  все еще не
понимал.
     - Ну...- чуть слышно вытолкнул с дымом Бушуев.
     И Лешка  не  посмел ослушаться. Влез  в  резиновые сапоги,  придерживая
руками подштанники, пошел к дверям. Никто не обратил на него внимания.
     Из-за  леса  выползла  почти  полная луна. С черной  реки лился ровный,
равнодушный  ко всякой человеческой суете  шум воды. Лешка  стал  в тень под
стену,  поеживаясь в одном исподнем от ночного холода, сдерживая стук зубов,
стал ждать, поминутно оглядываясь. Казалось, со стороны подозрительно следят
чьи-то глаза. Вслушивался: не уловит ли в шуме воды приближающиеся шаги...
     Ждать  пришлось долго.  Луна, ядреная,  чуть  сточенная с одного  бока,
освещала просторный двор,  железную бочку посреди двора. В конторе теплилось
окно.  Там  сидел Саша.  Если  сорваться  сейчас  да  к нему:  Бушуев,  мол,
нехорошее затевает?.. Он-то не отступит...
     Лешка топтался, поеживался и не решался сорваться с места.
     Легко  проскрипело  крыльцо,  в  белой  незаправленной рубахе, прижимая
локтем  топор,  появился  Бушуев. Свободной  от  топора рукой взял Лешку  за
грудь,   притянул    к   себе,   обдавая   табачным   перегаром,   заговорил
захлебывающимся шепотом:
     - У тебя в подушке - десять косых... В субботу отнесешь к себе домой, в
деревню. Припрячь понадежней, приду  в гости. Скоро иль нет, но  приду... Ты
из Яремной, третья изба справа - все знаю. Ссучишься - живым не быть. А коль
выгорит - две косых тебе на сладости. Понял, телок? Им и в голову не придет,
что деньги-то у тебя. А меня пусть щупают.
     Бушуев сплюнул сквозь щербатину.
     - Иди!
     Лешка выбивал дробь зубами.
     - Отдал бы ты деньги,- попросил он.- Ребята-то шибко сердиты.
     - Не учи, сопля.
     - Тог... тогда сейчас уходи. Бери деньги и уходи.
     -  У-у,  сука, зубами стучишь... Уходи? Без паспорта-то?.. Мой  паспорт
Саша у себя держит... Проваливай, а то и на тебя станут косоротиться. Помни:
чуть вякнешь - убью!



     Лешка  вернулся  в   обжитое  тепло  общежития.  Кто-то  из  ребят  уже
безмятежно  всхрапывал.  Генка   Шамаев   курил,  думал  о  чем-то.   Деньги
по-прежнему валялись на полу.
     Егор  Петухов, нераздетый,  в  сапогах, лежавший лицом  вниз  на  своей
койке, при шуме открывшейся двери вздрогнул,  рывком поднял голову  - взгляд
дикий, веки красные, лицо опухшее.
     - Ты там был? Видел его? - хрипло спросил он.
     - Кого? - спросил Лешка упавшим голосом.
     -  Кого, кого!..  Словно не  знаешь. Ты вышел, а  он  за тобой  следом.
Спелись с ним.
     -  С ума спятил,-  повернулся  к  Егору Генка.-  Из-за  денег сбесился.
Может, на меня кинешься? Ложись; Лешка.
     У Лешки дрожали колени. Волоча ноги, он прошел к своей койке, залез под
одеяло. Едва его голова коснулась подушки, как снова почувствовал лежавший в
ней узелок  с  деньгами.  На  секунду  появилось  острое  желание  вскочить,
закричать: "Ребята! Вот деньги! Он мне в подушку сунул!" В него верят. Своих
обманывать!  Но  ведь пригрозил: "Чуть  вякнешь  - убью!"  И убьет, долго ли
такому.
     Лешка поджал к животу ноги и замер - никак не мог согреться, знобило.
     А Егор плачущим голосом жаловался:
     -  Он  же  сбежит... Махнет  с нашими деньгами  за реку, только  его  и
видели...
     - Без порток,  считай, выскочил. Куда он в таком виде - всякому в глаза
бросится,- лениво возражал Генка.- Ты завтра за ним в оба гляди.
     -   Тогда  что  ж  он  там  торчит?  Тогда  он,  значит,   наши  деньги
припрятывает...
     - Вернет, заставим...
     Кто-то поднял голову:
     - Шабаш, ребята. Завтра в семь вставать.
     Из своего угла Иван Ступнин вздохнул:
     - Перипетия...
     В общежитии наступила тишина. Скрипел на койке Егор.
     Лешка, прижавшись  ухом  к  выпирающим  сквозь подушку деньгам, притих.
Озноб прошел, но сложное, непривычное, томящее чувство охватило его. Не  так
давно на соседней койке,  куда должен  скоро  вернуться  Бушуев, спал Толька
Ступнин.  Он часто говорил Лешке о  том,  что читал в книгах. Рассказывал  о
больших городах, об институтах, об  ученых  людях,  о  самолетах, что  могут
поднять в воздух всех людей, какие есть на участке. Когда Лешка слушал Толю,
мир за пределами их сплавучастка казался сказкой, населенной могущественными
и  добрыми людьми. Сейчас впервые открылось: в  том большом мире живут еще и
Николаи Бушуевы. Как соединить  в одно Толькины рассказы и этого  человека с
черной душой? Запутан и непонятен большой мир...
     Лешка  лежал,  плотно  закрыв  глаза,  и   чувствовал  себя  бесконечно
маленьким,  беспомощным,  глупым  перед  той  жизнью,  которая,  как  океан,
окружает  знакомый ему островок  - крохотный  поселок, притиснутый  лесами к
реке.  Первое разочарование, первое смятение,  первый страх, первое  наивное
прозрение затянувшегося детства.
     Егор  Петухов  не мог  успокоиться. Натыкаясь  на  спинки кроватей,  он
подошел к койке Бушуева, с ожесточенным лицом стал щупать пиджак, висящий на
гвозде, приподнял подушку, помял ее, откинул матрац...
     "Деньги ищет...- Лешка похолодел.- Сейчас мне скажет: а ну, вставай!.."
Деньги сквозь  наволочку  давили в  висок.  "Что  же  делать?  Сказать?.. Но
Бушуев?..  Что они ему сделают? Ну, выгонят, ну,  в  шею  дадут,  пусть даже
поколотят - все равно останется живой и здоровый. А он и в деревне знает дом
- найдет, из-под земли выроет..."
     Лешка  лежал, прижавшись  виском  к  деньгам.  И  Егор,  разбрасывающий
постель  Бушуева, казался  ему  в  эти минуты  не таким, каким привык всегда
видеть. Раньше был обычный человек, только, может, скупее других... Теперь -
лицо злобное, упрямое, глаза красные. Узнай сейчас,  что он, Лешка, лежит на
деньгах,- пожалуй,  душить бросится. Чужой,  непонятный! А ведь  больше года
жил с ним бок о бок.
     Затаив дыхание,  Лешка глядел из-под  одеяла на Егора. Тот,  разворошив
койку, выругался, отошел.



     Выпотрошив наловленную рыбу,  обложив  ее крапивой, Дубинин выставил  в
сенцы,  на  холодок  ведро, не снимая пиджака, сел  в  конторе и под хриплые
звонки вечно бодрствующего телефона задумался.
     Вспомнил, как Бушуев, только что вытащенный  из порогов, лежал на койке
с зеленым, обросшим щетиной лицом - острые коленки проступают сквозь одеяло,
тонкие руки устало вытянуты вдоль тела, надпись на груди...
     Счастья   нет   у  тебя,   сукин   сын!  Руку  тебе  протянули:   давай
выкарабкивайся,  прислоняйся к нам. Пусть у нас у самих  немудрящее счастье,
но какое есть. С большим-то ты, поди, и не справишься.
     Рвешь у других. Надеешься, что так легче прожить? Ой, нет. Не с землей,
не с водой, не  со зверем приходится воевать, а с человеком. Человек  упрям,
никогда не отдает свое счастье легко и просто. И  потому ты, Николай Бушуев,
не богат и не славен, потому  жизнь тебя так гнула, что пришлось признаться:
"Года идут, а счастья нет".
     Но  ведь  есть же  Бушуевы  и удачники.  Сколько  их  ходит  по  свету!
Просторна  земля,  а  таким вот  тесно на ней,  стараются оттолкнуть соседа,
верхом  на  него  сесть.  Тесно?..  Даже  смешно  думать об этом. Здесь,  на
участке, живут  тридцать  два человека, оттого  и скудно - кино  даже нет. А
если б триста тысяч жили -  пороги бы прикрыли, пароходы бы пустили, театров
бы  понастроили, музыка бы по вечерам играла... Просторна земля и  обильна -
могло бы хватить счастья всем.
     Доносился шум воды, надрывался телефон на стене. Дубинин встал.
     При первой  встрече он сказал  Бушуеву,  что  со  сплавучастка скрыться
трудно. А так ли трудно? Можно бежать не пешком и нe на весельной лодке - на
моторке.  Она всегда стоит под берегом, моторист  Тихон никогда не снимает с
нее  мотора.  Если  вечером сесть,  то за  ночь вниз по течению все  участки
останутся за спиной. А впереди перевалочная  база,  там сотни рабочих, среди
которых легко  затеряться, там  железнодорожная  ветка, там  шоссе...  Будет
потом посмеиваться, что обвел простаков вокруг пальца.
     Молчаливый,  загадочный,  поднимался   над   рекой   лесистый  берег  -
величественная стена, отделяющая маленький поселок  от остального мира. Река
была черная, только на середине  неистово  трепыхался  лунный  свет,  рвался
вперед вместе с течением и не мог сорваться.
     Дубинин снял  с лодки  мотор,  положил  на  берег и долго  стоял  среди
валунов,  глядел на судорожно мечущийся на  воде лунный след, слушал рычание
порога, легкие всплески о борта лодок.
     Что  он  может сделать?  Вразумить?  Найти  слово? Где уж, не горазд на
слова. Просто вытолкать в шею? Скинуть  со своих плеч на чужие, а  там  хоть
трава не расти - чем-то бушуевским попахивает...
     Дубинин взвалил на  плечи тяжелый мотор и, глядя на свою короткую тень,
ползущую по камням, стал подниматься по берегу на теплившееся окно конторы.
     Не доходя метров десяти, он заметил,  как в  освещенном  окне мелькнула
тень. "Кто там? В такое время?.."
     Чуть сутулясь под тяжестью мотора, Дубинин осторожно приблизился.
     Согнувшись над столом, рылся в бумагах Бушуев. На столе лежал топор.
     "Что это он?  Что  нужно?..- И  вдруг  осенило: - Паспорт! Я же его  не
отдал..."
     Паспорт  был не  в столе, а в полевой сумке, что висела на  стене возле
телефона, прямо за спиной Бушуева. Он не замечал ее.
     Наверно,  Дубинин неосторожно переступил  с  ноги на ногу, Бушуев резко
вскинул  на  окно  глаза -  лицо собранное,  застывшее, глаза же  затравлено
бегают.



     Они столкнулись в темных сенях.
     - Саша? Ты? Я тут к тебе...- Ни страха, ни смущения в голосе. Дубинин в
темноте схватил за локоть, вытащил на крыльцо.
     - Пошли.
     - Куда?
     Дубинин не ответил.
     При свете луны просторный двор казался особенно пустынным. На полпути к
общежитию темнила  старая железная бочка. Окна общежития  светились. И  этот
свет  в окнах, несмотря  на то что  время  давно  перевалило  за  полночь, и
Бушуев, забравшийся в  контору,  и  топор, не без умысла  зажатый у него под
мышкой,- все говорило: что-то случилось, пора действовать.
     Не доходя до бочки, Бушуев остановился:
     - Ты куда меня ведешь?
     - Идем, не разговаривай.
     - Да обожди... Хочешь,  чтоб я  деньги  отдал?..  Так  и  скажи.- Голос
Бушуева был миролюбив.
     - Отдашь. Но прежде с ребятами потолкуем.
     - Толковать-то легче, когда я деньги на стол выложу. Добрее будут...
     - Вот и выложишь...
     -  Так  я спрятал.-  Бушуев, схваченный  за локоть, глядел  на Дубинина
через плечо.
     - Где?
     - Не выгорело, что ж... Пойдем, покажу. Дубинин помедлил и решился.
     - Веди.
     Бушуев потянул мастера от общежития к берегу, за столовую, к дамбе.
     - Помнишь,  Саша,- с прежним миролюбием говорил он,- ты меня спрашивал,
хочу ли  я  домой. Я  там семнадцать  лет  не был, с начала войны...  Вот  и
запало: приехать бы туда, взять бы в жены  бабу с домом. С деньгами-то любая
примет. Жить, как все.  Надоело по свету болтаться, надоело,  когда вертухай
за спиной стоит.
     - Поработал бы честно, и езжай себе. Добрым словом проводили бы.
     - А еще, Саша,  дорогой ты наш начальничек, надоели мне ваши леса. Живу
здесь  и словно не на свободе. Сырость,  тучи, пороги  -  тьфу!  У  нас поля
кругом, приволье, теплынь. Не хотел я твоих ребят шерстить, но сами, дураки,
полезли. Как не пощупать? На берега эти тошно глядеть, на остолопов, которые
живут в дыре...
     - Ладно, умник, кончай разговор. Где деньги спрятал?
     - Обожди. Что-то тороплив ты сегодня. У меня желания нет торопиться.
     - Ну!
     - Не нукай! - Бушуев вырвал локоть, стал напротив, в рубахе, выпущенной
поверх  брюк, в резиновых сапогах: снизу - громоздкий и  неуклюжий, сверху -
узкоплечий, с вытянутой шеей.
     За ним, уходя в призрачную лунную ночь, возвышалась дамба, сложенная из
крупных валунов, укрепленная  столбами. Совсем рядом шумела Большая  Голова,
чувствовалось ее влажное дыхание.
     Бушуев поудобнее перехватил топор.
     -  Тебе при  людях  потолковать хотелось,  мне  -  вот  так,  в  тесной
компании. Благодать, никого кругом.-Бушуев насмешливо разглядывал мастера.
     - Где деньги, сучий сын? - шагнул на него Дубинин.
     - Осади, осади. Не увидят твои ребята денег.
     - Ты топором не тряси, не испугаешь!
     - Ой, начальничек,  не  лезь. Давай лучше по доброму сговоримся: ты мне
скажешь, где мой паспорт лежит, и без крику отпустишь.  А  я, так и быть, не
трону тебя.
     - Брось топор! - Дубинин сжал кулаки. Но Бушуев поднял топор, заговорил
свистящим бешеным шепотом:
     - С кулаками  на топор - смерти хочешь! Стукну  и в реку сволоку, в ней
места много... Паспорт давай, гад!  В твоих бумагах нет, в кармане таскаешь.
Давай паспорт, паскуда!
     Дубинин отскочил, попытался нагнуться, чтобы поднять камень.
     - Ах, та-ак, сука! - Бушуев пошел на него.- Перышко при себе носишь! Не
страшно. Махни только перышком, я т-тебя накрою!
     Дубинин совсем забыл про нож, висящий у пояса. Он выдернул  финку... Но
что  с  кулаками,  что с  ножом - одинаково  трудно драться  с человеком,  у
которого  в руках топор.  Держа в руке нож,  Дубинин отступал к  реке, боясь
споткнуться о камень и полететь на землю.
     Его  сапог соскользнул  с  камня в  воду -  за спиной  река,  отступать
некуда.
     - Капец тебе! Гони паспорт, не то...
     И Дубинин кинулся  вперед. Он успел отклониться, прикрыть рукой голову.
Должно быть, топор был тупой, лезвие, задирая рукав, скользнуло  от запястья
к локтю. Но рука после этого сразу упала, стала непослушной, деревянной.
     А  рядом - исказившееся, с оскалом щербатого рта  лицо, широко открытые
бешеные глаза. Топор снова взлетел вверх. Дубинин бросился прямо  под топор,
вплотную - так, в тесноте, топор неопасен,- попытался обхватить Бушуева,  но
разбитая рука  не слушалась. Бушуев вывернулся,  все еще  держа  над головой
топор.
     Не  соображая,  боясь  только  одного  -  что  поднятый  топор  вот-вот
опустится на голову, Дубинин ударил ножом в грудь сверху вниз - раз, другой,
третий!
     Топор с глухим  звоном  упал на камни.  Бушуев вытянулся,  задрал вверх
подбородок и мягко, без шума откинулся назад.
     Ревела вода на пороге. Кроме ее шума, не слышно было ни звука. Огромные
валуны,  тяжело  давя  друг  друга,  поднимались  стеной.  Раскинув руки,  в
просторной  белой  рубахе, лежал Бушуев, неуклюжие резиновые  сапоги торчали
вверх тупыми носами. Шумела вода...
     Дубинин  взглянул на нож,  на блестевшем  при свете луны лезвии  увидел
черные пятна - кровь. Бросил  нож. Заплетающимися  ногами шагнул  к Бушуеву,
нагнулся и сначала отпрянул... Глаза Бушуева были открыты, а горло сжималось
и  распускалось,  изо  рта  черной  нитью  текла кровь,  вырывалось  икающее
дыхание. Снова нагнулся Дубинин, хотел приподнять голову, но рука на затылке
попала во  что-то  липкое. Только со стороны казалось,  что падение  Бушуева
было  мягким и бесшумным,- он разбил о камни  затылок.  На  рубашке с  левой
стороны груди расползлось маслянистое, темное пятно... Дубинин разогнулся.
     Он шел к дому. Отвороты резиновых сапог задевали один за другой. Шумела
вода, скрипел под сапогами  песок, шуршали, отмечая шаг за  шагом, резиновые
отвороты, глядела сверху безучастная луна...
     В конторе Дубинин снял  с телефона трубку. Линия, еще  недавно кипевшая
разговорами, теперь была пугающе тиха.
     В районном отделении милиции дежурил какой-то старшина Осипов.
     -  Это  с  пятого  сплавучастка  Дубинин  говорит...  Ду-би-нин! Я  тут
человека убил... Да, я... Нечего рассказывать, сами узнаете... Лодку к  утру
выслать? Вышлю...
     Повесил трубку, сел на стул, бережно устроил на коленях больную руку...



     На следующий день,  часам к одиннадцати, моторист Тихон привез на лодке
троих - следователя, врачиху и милиционера.
     Все  население   маленького   поселка   молчаливой   толпой   встретило
приехавших, вместе  с ними  пошли к  дамбе, где на  прибрежных камнях лежало
тело Бушуева.
     Врачиха,  немолодая  женщина  с  увядшим  и  каким-то  домашним  лицом,
разрезала от  подола до воротника  рубаху на  теле  Бушуева, бережно касаясь
груди  кончиками  пальцев,  осмотрела  раны, приподняла  голову, обследовала
разбитый затылок. Следователь поднял нож и, хмурясь, его разглядывал,  потом
попросил милиционера прихватить топор.
     В конторе, расстегнув пальто, отбросив с волос на плечи платок, врачиха
за  столом  Дубинина  принялась  заполнять  свои  бумаги.  От ее трудолюбиво
склоненной фигуры в стенах этой комнаты - наполовину  учреждения, наполовину
холостяцкого  жилья  -  веяло  покоем.  Когда  Дубинин  глядел  на  нее, ему
казалось, что все случившееся не так уж страшно.
     Следователь был молод -  большие хрящеватые уши поддерживают  форменную
фуражку, лицо под фуражкой круглое, щекастое, губы сердечком. С Дубининым он
разговаривал очень вежливо и холодно.
     - Вы знали о выигрышах убитого?
     - Знал.
     - И вы не догадывались, где убитый может хранить деньги?
     - Если б догадывался, не пошел бы вместе с ним искать их.
     Дубинин  отвечал и  ужасался своей  догадке - подозревает,  что он убил
Бушуева  из-за  денег.  Хотел  рассердиться,  прикрикнуть: "Как  ты  смеешь,
сопляк!" А потом понял: ведь в его годы он, Александр Дубинин, был не богаче
ни умом,  ни совестью. Послали к преступнику. А раз  Дубинин преступник,  то
следователь, еще садясь в лодку, уже подозревал  и  не верил. Ни  криком, ни
добрым словом такого не переубедишь, придется терпеть.
     Дубинин покорно и коротко отвечал на каждый вопрос.
     - Будем опрашивать  других, будем искать деньги,- заявил  следователь.-
Если  они не найдутся, я, к сожалению, вынужден буду  арестовать  вас. Прошу
посидеть на крыльце и никуда не удаляться без разрешения.
     Дубинин вышел.
     Бушуева перенесли к  конторе.  Он  лежал у  крыльца,  выставив  в  небо
подбородок, окровавленная рубашка разрезана, раскрывает плоскую грудь: "Года
идут, а счастья нет".



     Разговор  с Бушуевым. Деньги. И ранним утром  крик  - убийство! Это уже
совсем оглушило Лешку. Вой, рви волосы, маму кричи. Непонятно! Тьма!
     Всю ночь деньги лежали под подушкой. Ужасные  деньги! Крикнуть бы: "Вот
они, освободите, будь трижды прокляты!"
     Вот  они!..  А  Егор Петухов  набросится:  "Я  искал, ты  лежал  рядом,
молчал!" А какое  у Егора было тогда чужое и страшное лицо... Что Егор - все
набросятся: с вором снюхался, за деньги товарищей продал!
     А Саша?..  Убийца! Даже  вслух произнести это слово не осмелишься, даже
подумаешь  - кровь стынет.  Каково сейчас ему? И все он, Лешка... Он вытащил
из порогов этого Бушуева (знал бы тогда!), он не решился бежать вчера к Саше
и рассказать все... А теперь деньги... Если Саша узнает о них...
     Отвернется  Саша,  отвернутся все, выгонят с участка, в деревне  станет
известно:  "Лешка  Малинкин  -  вор!"  Куда  там  угрозы  Бушуева.  Страшно,
непонятно. Как быть?
     Заправляя койку, Лешка незаметно достал из-под подушки деньги. Они были
завязаны  в грязный  носовой  платок.  Лешка сначала втиснул узелок в карман
брюк, карман оттопырился, стало еще страшней - теперь-то уж каждый увидит. В
дощатом  нужнике Лешка развязал  узелок,  разделил  деньги  на  две  пачки и
засунул  их поглубже за  резиновые  голенища  сапог  -  по  пачке за  каждое
голенище.
     Он вместе со всеми встречал следователя, вместе со всеми ходил на место
убийства, толкался  у  крыльца  конторы  и ни  на одну секунду не переставал
думать - как  быть? Спрятать где-нибудь  в камнях,  потом сделать  вид,  что
нашел их случайно? Или  того лучше - подстроить, чтоб  кто-то другой  нашел,
например Егор Петухов? Но при одной мысли, что ему придется воровски прятать
деньги, начинался озноб. Бросить бы их в реку, забыть, не знать!
     Сплавщики собрались в общежитии, и тут впервые были произнесены слова -
Сашу Дубинина подозревают! И Лешка обмер. Он сидел, прятал лицо, старался не
глядеть на  сапоги, где  были спрятаны  деньги. Как-то не думал  раньше, что
Сашу могут обвинить. Без  того казнит себя, а тут еще  - подозрение  -  убил
из-за денег! Да  что же это?  Надо рассказать все, начисто, деньги выложить,
спасти Сашу от оговоров!..
     Пришел  участковый милиционер,  попросил  никуда  пока  не расходиться,
вызвал к следователю первого - Генку Шамаева.
     "В  судах сидят люди справедливые,  должны понять...  Попрошу никому не
рассказывать. Нашлись деньги - и  все тут.  Никто не виноват, кроме Бушуева,
кому какое дело, где нашлись..."
     Его вызвали  сразу  же после Егора Петухова,  и  это испугало.  Егор не
доверяет,   может  всякого   наговорить   следователю.  Тот   сразу   станет
подозревать, а тут еще деньги увидит. Попробуй тогда оправдаться.
     "Все равно скажу, все равно..."  - твердил Лешка,  осторожно переступая
сапогами, начиненными бушуевскими тысячами.
     Неподалеку от крыльца лежало  тело  Бушуева в  окровавленной рубахе. На
крыльце   сидел  Дубинин;  рядом  с  ним,  прислонившись  к   столбу,  стоял
милиционер.
     Дубинин сидел прямо, глядел в сторону, на шумящую  воду Большой Головы,
бережно  придерживал  на  коленях  больную руку. И Лешке  он  в  эту  минуту
показался маленьким, одиноким. Саша  Дубинин уже  перестал быть хозяином, он
сейчас такой же беспомощный, как и сам Лешка.
     А   хозяин  участка  -   незнакомый  человек:  фуражка  с  лакированным
козырьком, на груди светлые пуговицы, из-под лакированного козырька спокойно
и  холодно смотрят глаза. Он  встретил  пугающими словами, что надо говорить
только  правду, иначе  "будете привлечены  к  ответственности", "статья...",
"уголовный  кодекс..." Что это за статья, что такое кодекс -  Лешка не знал,
но представлял: должно быть,  страшные вещи. А ему  хотелось,  чтобы поняли,
пожалели, простили...
     Глядят пристально глаза  из-под лакированного козырька фуражки. Нет, не
поверит, нет, скажет - был заодно с Бушуевым! А  Саша?.. Вдруг да он тоже не
поверит? Как доказать? Как открыть  правду? Правду знал один лишь Бушуев.  И
Лешка впервые пожалел, что Бушуев мертв,  что уже никто, даже этот человек с
блестящими пуговицами,- никто, никто не заставит говорить, не вырвет из него
правду.
     Не  поверит  следователь...  Не  поверит  Саша  Дубинин...  Не  поверят
ребята...  На вопрос, не  может  ли он  сказать,  куда девал покойный Бушуев
выигранные деньги, Лешка ответил:
     - Не знаю.
     Он снова прошел мимо Дубинина, мимо милиционера, мимо задравшего в небо
подбородок  Бушуева, прошел,  не поднимая головы.  Так же осторожно  ступая,
каждую секунду напряженно  помня о  деньгах,  лежащих  за голенищами  сапог,
направился не к  общежитию, а к  берегу реки.  Шел и боялся оглянуться, ждал
окрика: "Эй, ты! Куда?!" Но никто его не окликнул...



     Один за другим проходят  мимо товарищи - те,  с кем жил рядом,  те, для
кого жил. Кинут жалобный, растерянный взгляд и поспешно опускают глаза. Один
за другим - в контору и из конторы...
     А  за спиной  - молчаливый милиционер, на земле -  человек, которого ты
убил своими руками.
     Не  виноват! Нельзя было поступить иначе. Чиста совесть! И когда глядел
в  сторону  на  ныряющие по  Большой Голове бревна, на вздыбленный  лесистый
берег,  на  низкие  покойные облака, верил  -  не  виноват.  Но  глаза  сами
опускались к  земле:  восковая  грудь,  запрокинутая  голова,  окровавленные
лохмотья рубашки, окостеневшая желтая рука на примятой траве...
     Да, защищался, шел с  ножом против топора,  да, если б не убил, то  сам
валялся бы возле крыльца... Все  так,  но запрокинутая голова,  бурые  пятна
крови на рубашке, судорожно  сведенная кисть руки  - нет  прощения тому, кто
приносит смерть.
     Кипит Большая Голова,  кидает  бревна, сумрачные ели и  сосны  лезут по
крутому берегу к небу,  а  небо низкое, покойное,  обещающее короткий дождь.
Бушуев никогда не увидит этого. Удар ножа - и мир исчез.
     Удар  ножа... Древняя, как сама  жизнь, история - человек  не поладил с
человеком.  И сто, и  двести, и  много тысяч  лет назад  такие  вот  Бушуевы
подымали нож и топор на других, заставляли и на  них  подымать  нож. Неужели
это проклятие вечно, неужели от него нельзя избавиться?
     Сутулится на  крыльце Александр Дубинин, глядит  на лесистые берега, на
реку, на  небо.  Все  знакомо, каждый  день видел эту  реку,  и эти  берега.
Усеянная  камнем, скудная земля, но из нее,  из каждой  щели прет  жизнь. На
притоптанной,  жесткой,  как   железо,  тропинке,   нагло  разбросал  листья
подорожник - вот  как мы: живем, не  тужим!  А  совсем  рядом  - бескровная,
окостенелая сведенная рука...
     Сидит Дубинин с окаменелым лицом. Проходят мимо него товарищи, опускают
глаза.



     Моторист  Тихон, обычно перед каждой поездкой проклинавший свою судьбу,
сейчас был бестолково суетлив и лишь подавленно вздыхал:
     - Ах, боже мой... Мотор долго не заводился.
     - Ах, боже мой, боже мой...
     Наконец  мотор  застучал.  Следователь,  врачиха,  Дубинин,  милиционер
полезли в лодку.
     Сплавщики  молчаливой  толпой  теснились  на  берегу. Дубинин кивнул им
головой:
     - Ничего, ребята. Уладится.
     - Саша,-  выступил вперед Генка Шамаев,- сказать хочу... Обожди, Тихон,
не отчаливай... Мы землю пробьем, а докажем, что ты но виновен.
     - Уладится.
     -  А  то,  что попрекал тогда...  Помнишь,  за  Катю-то?..  Напрасно...
Утрясется эта заваруха - на свадьбе погуляем.
     - Ну, ну, прости, коли так.
     Оставляя над  водой голубоватый дымок, лодка вырулила на середину реки,
вот она заплясала на  Большой Голове, то оседая на бурунах, то задирая вверх
нос, прошла Малую, скрылась... Никто не обронил ни слова.
     Молча,  каждый глядя  себе под  ноги,  потянулись  в  общежитие,  молча
разбрелись по своим койкам.
     Не было только  одного Егора. Он бродил по берегу  в вечерних сумерках,
отворачивал камни, заглядывал под кусты - все еще надеялся найти деньги.
     Первым подал голос Генка:
     - Проиграли в карты человека! И какого человека - Сашку!
     - Ладно, не трави, без того тошно.
     - Давайте, братцы, думать лучше, как бы выручить побыстрей.
     - Деньги чертовы! Ежели б деньги нашлись, сразу б с него вину сняли.
     - А может, соберем эти деньги, скажем - вот они, нашлись.
     - Верно! Те-то были не меченые.
     - Хитрость невелика - раскусят. Того хуже дело запутаем.
     - Бросьте мудрить! Не с душой же Бушуева деньги улетели.  Здесь! Камень
по  камню  весь  участок  перекидаем, по  бревнышку,  по  щепочке  общежитие
переберем - найдем!
     И тут раздались сдавленные рыдания.  Все  подняли головы.  Уткнувшись в
подушку, плакал Лешка Малинкин.
     Шумела Большая Голова за стеной. Откровенно, без стеснения рыдал Лешка.
Все молчали, переглядывались. Только Иван Ступнин растерянно протянул:
     - Пери-пе-тия...

     1961



Last-modified: Tue, 11 Dec 2001 21:52:51 GMT

Оцените этот текст: