я место
другим гостям. Для мудрого достаточно одной человеческой жизни, а глупый не
будет знать, что ему делать и с вечностью."
Блестяще сказано! Но вот беда: если не природа оттаскивает тебя в
семьдесят лет от стола, а МГБ, и -- тридцатилетнего?..
"Не должно бояться телесных страданий. Кто знает предел страдания, тот
предохрангн от страха. Продолжительное страдание -- всегда незначительно,
сильное -- непродолжительно. Мудрый не утратит душевного покоя даже во время
пытки. Память вернгт ему его прежние чувственные и духовные удовольствия и,
вопреки сегодняшнему телесному страданию, восстановит равновесие души."
Иннокентий стал угрюмо ходить по кабинету.
Да, вот чего он боялся -- не смерти совсем. Но что, если арестуют,
будут мучить тело.
Эпикур же говорит, что можно победить пытку? О, если бы такая
твгрдость!
Но не находил он ег в себе.
А умереть? Не жалко бы и умереть, если бы люди узнали, что был такой
гражданин мира и спасал их от атомной войны.
Атомная бомба у коммунистов -- и планета погибла.
В подземельи застрелят как собаку, а "дело" запрут за тысячью замков.
Иннокентий запрокинул голову, как птица запрокидывает, чтобы вода через
напряжгнное горло прошла в грудь.
Да нет, если б о нгм объявили -- ему не легче было {271} бы, а жутче:
мы уже в той темноте, что не отличаем изменников от друзей. Кто князь
Курбский? -- изменник. Кто Грозный? -- родной отец.
Только тот Курбский ушгл от своего Грозного, а Иннокентий не успел.
Если бы объявили -- соотечественники с наслаждением побили бы его
камнями! Кто бы понял его? -- хорошо, если тысяча человек на двести
миллионов. Кто там помнит, что отвергли разумный план Баруха: отказаться от
атомной бомбы -- и американские будут отданы под интернациональный замок?
Главное: как посмел он решать за отечество, если это право -- только
верхнего кресла, и больше ничьг?
Ты не дал украсть бомбы Преобразователю Мира, Кузнецу Счастья? --
значит, ты не дал ег Родине!
А зачем она -- Родине? Зачем она -- деревне Рождество? Той
подслеповатой карлице? той старухе с задушенным цыплгнком? тому залатанному
одноногому мужику?
И кто во всей деревне осудит его за этот телефонный звонок? Никто даже
не поймгт, порознь. А сгонят на общее собрание -- осудят единогласно...
Им нужны дороги, ткани, доски, стгкла, им верните молоко, хлеб, ещг
может быть колокольный звон -- но зачем им атомная бомба?
А самое обидное, что своим телефонным звонком Иннокентий, может быть, и
не помешал воровству.
Кружевные стрелки бронзовых часов показывали без пяти четыре.
Смеркалось.
--------
86
В сумерках чгрный долгий "ЗИМ", проехав распахнутые для него ворота
вахты, ещг наддал на асфальтовых извивах марфинского двора, очищенных
широкой лопатой Спиридона и оттаявших дочерна, обогнул стоящую у дома
яконовскую "победу" и с разлгту, как вкопанный, {272} остановился у парадных
каменных всходов.
Адъютант генерал-майора выпрыгнул из передней дверцы и живо отворил
заднюю. Тучный Фома Осколупов в сизой, тугой для него шинели и каракулевой
генеральской папахе вышел, распрямился и -- адъютант распахнул перед ним
одну и вторую дверь в здание -- озабоченно направился вверх. На первой же
площадке за старинными светильниками была отгорожена гардеробная.
Служительница выбежала оттуда, готовая принять от генерала шинель (и зная,
что он ег не сдаст). Он шинели не сдал, папахи не снял, а продолжал
подниматься по одному из маршей раздвоенной лестницы. Несколько зэков и
мелких вольняшек, проходивших в это время по разным местам лестницы,
поспешили исчезнуть. Генерал в каракулевой папахе величественно, но с
усилием идти быстрей, как того требовали обстоятельства, поднимался.
Адъютант, раздевшийся в гардеробной, нагнал его.
-- Пойди найди Ройтмана, -- сказал ему через плечо Осколупов, --
предупреди: через полчаса приду в новую группу за результатами.
С площадки третьего этажа он не свернул к кабинету Яконова, а пошгл в
противоположную сторону -- к Семгрке. Увидевший его в спину дежурный по
объекту "сел" на телефон -- искать и предупредить Яконова.
В Семгрке стоял развал. Не надо было быть специалистом (Осколупов им и
не был), чтобы понять, что на ходу нет ничего, все системы, после долгих
месяцев наладки, теперь распаяны, разорваны и разломаны. Венчание клиппера с
вокодером началось с того, что обоих новобрачных разнимали по панелям, по
блокам, чуть не по конденсаторам. Там и сям возносился дым от канифоли, от
папирос, слышалось гудение ручной дрели, деловое переругивание и надрывный
крик Мамурина по телефону.
Но и в этом дыму и гуле двое сразу заметили входившего генерал-майора:
Любимичев и Сиромаха (входная дверь всегда оставалась в уголке их
настороженного зрения). Они были не два отдельных человека, а одна
неутомимая жертвенная упряжка, постоянная преданность, быстрота, готовность
работать двадцать четыре часа в сутки и выслушивать все соображения
начальства. Когда совещались инженеры Семгрки -- Любимичев и Сиромаха {273}
участвовали в совещаниях как равные. Правда, в суете Семгрки они многого
нахватались.
Заметив Осколупова, оба бросили паяльники на подставки, Сиромаха
метнулся предупредить Мамурина, стоя кричавшего в телефон, а Любимичев с
простодушием подхватил его полумягкое кресло и на цырлах понгс его навстречу
генералу, ловя указание, куда поставить. У другого человека это могло бы
выглядеть подхалимством, но у Любимичева -- рослого, широкоплечего, с
привлекательным открытым лицом, это было благородной услугой молодости
пожилому уважаемому человеку. Ставя кресло и закрывая его собою ото всех,
кроме Осколупова, Любимичев незаметно для всех, но заметно для
генерал-майора, ещг приказчичьим движением руки смахнул с сиденья невидимую
пыль, отскочил в сторону и -- вместе с Сиромахой -- они замерли в радостном
ожидании вопросов и указаний.
Фома Гурьянович сел, не снимая папахи, лишь чуть расстегнув шинель.
В лаборатории всг смолкло, не сверлила больше дрель, папиросы погасли,
голоса стихли, и только Бобынин, не выходя из своего закутка, басом давал
указания электромонтажникам, да Прянчиков продолжал невменяемо бродить с
горячим паяльником вокруг разоргнной стойки своего вокодера. Остальные
смотрели и слушали, что скажет начальство.
Отирая пот после трудного разговора по телефону (он спорил с
начальником механических мастерских, запоровших каркасные панели), подошгл
Мамурин и изнеможгнно приветствовал своего прежнего друга по работе, а
теперь недосягаемо-высокого начальника (Фома протянул ему три пальца).
Мамурин дошгл уже до той степени бледности и умирания, когда кажется
преступлением, что этого человека выпустили из постели. Много больней, чем
его чиновные коллеги, перенгс он удары минувших суток -- гнев министра и
разломку клиппера. Если ещг могли утончиться мускульные связки под его
кожным покровом -- они утончились. Если кости человеческие способны терять в
весе -- они потеряли вес. Больше года Мамурин жил клиппером и верил, что
клиппер, как Конгк-Горбунок, вынесет его из беды. Никакое {274} позолочение
-- приход Прянчикова с вокодером под кров Семгрки, не могло скрыть от него
катастрофы.
Фома Гурьянович умел руководить, не овладевая познаниями по
руководимому им делу. Он давно усвоил, что для этого надо лишь сталкивать
мнения знающих подчингнных -- и через то руководить. Так и теперь. Он
посмотрел насупленно и спросил:
-- Ну, так что? Как дела? -
И тем самым вынудил подчингнных высказываться.
Началась никому не нужная, нудная беседа, только отрывавшая от работы.
Говорили нехотя, вздыхая, а если заговаривали сразу двое -- оба уступали.
Два тона было в этом разговоре: "надо" и "трудно". "Надо" проводил
неистовый Маркушев, поддержанный Любимичевым-Сиромахой. Маленький прыщеватый
деятельный Маркушев горячечно денно и нощно изобретал, как ему прославиться
и освободиться по досрочке. Он предложил слияние клиппера и вокодера не
потому, что был инженерно уверен в успехе, а потому что при таком слиянии
наверняка падало отдельное значение Бобынина и Прянчикова, значение же
Маркушева возростало. И хотя сам он очень не любил работать на дядю, когда
не ожидал воспользоваться плодами работ, -- сейчас он негодовал, почему его
товарищи по Семгрке так упали духом. В присутствии Осколупова он косвенным
образом жаловался ему на нерадение инженеров.
Он был -- человек, то есть из той распространгнной породы существ, из
которой делают угнетателей себе подобных.
На лицах Любимичева и Сиромахи были написаны страдание и вера.
Поникший прозрачно-лимонным лицом в невесомые ладони Мамурин впервые за
всг время командования Семгркой -- молчал.
Хоробров едва прятал в глазах злорадный блеск. Ему доставляло крупную
радость быть свидетелем похорон двухлетних усилий министерства
Госбезопасности. Он больше всех возражал Маркушеву и выпирал трудности.
Осколупов же почему-то особенно упрекал Дырсина, виня его в отсутствии
энтузиазма. У Дырсина, когда он волновался или страдал от несправедливости,
почти от- {275} нимался голос. Из-за этой невыгодной черты он всегда
оказывался виноват.
К середине разговора пришгл Яконов и из вежливости стал поддерживать
беседу, бессмысленную в присутствии Осколупова. Затем он подозвал Маркушева,
и с ним вдвогм на клочке бумаги, на коленях, они стали набрасывать вариант
схемы.
Фома Гурьянович охотнее бы всего пустился на хорошо ему известную, за
годы начальствования разработанную до интонационных подробностей дорожку
разноса и разгрома. Это у него получалось лучше всего. Но он видел, что
сейчас разносить -- не поможет.
Почувствовал ли Фома Гурьянович, что его беседа не идгт на пользу дела,
или захотел дохнуть иным воздухом, пока не кончился льготный роковой
месячный срок,
-- но посреди разговора, не дослушав Булатова, встал и мрачно пошгл к
выходу, оставив полный состав Семгрки терзаться, до чего их нерадивость
довела Начальника Отдела Спецтехники.
Верный порядку, Яконов вынужден был тоже встать и понести свог огрузлое
большое тело вослед папахе, доходившей ему до плеча.
Молча, но уже рядом, они прошли по коридору. За то и не любил Начальник
Отдела, чтоб его главный инженер шгл рядом с ним: Яконов был выше на голову,
причгм на свою продолговатую крупную голову.
Сейчас Яконову было не только должно, но и выгодно рассказать
генерал-майору об удивительном, непредвиденном успехе с шифратором. Он сразу
рассеял бы этим ту бычью недоброжелательность, с которой Фома смотрел на
него после абакумовского ночного пригма.
Но -- чертежа не было в его руках. Изрядное же умение Сологдина владеть
собой, продемонстрированная им готовность ехать умирать, но не отдать
чертежа зря -- убедили Яконова выполнить данное слово и доложить сегодня
ночью Селивановскому, минуя Фому. Конечно, Фому это разъярит, но ему
придгтся быстро смягчиться.
Да и не только это. Яконов видел, как Фома насуплен, перепуган за свою
судьбу и с удовольствием оставлял его помучиться ещг несколько суток. Антон
Николаевич испытывал даже инженерную оскорблгнность за {276} проект, будто
сам его составил. Как верно предвидел Сологдин, Фома непременно навязался бы
в соавторы. А теперь, когда узнает, то даже не взглянув на чертгж главного
узла, тотчас распорядится посадить Сологдина в отдельную комнату и
затруднить к нему доступ тем, кто должен ему помогать; и вызовет Сологдина и
начнгт его припугивать и давать жестокие сроки; и потом каждые два часа
будет звонить из министерства и подгонять Яконова; и в конце концов будет
заноситься, что только благодаря его контролю дали шифратору верный ход.
И так всг это было известно и тошно, что Яконов пока с удовольствием
молчал.
Однако, придя в кабинет, он, чего никогда не стал бы при посторонних,
помог Осколупову стянуть с себя шинель.
-- У тебя Герасимович -- что делает? -- спросил Фома Гурьянович и сел в
кресло Антона, так и не сняв папахи.
Яконов опустился в стороне на стул.
-- Герасимович?.. Да собственно, он со Спиридоновки когда? В октябре,
наверно. Ну, и с тех пор телевизор для товарища Сталина делал.
Тот самый, с бронзовой накладкой "Великому Сталину -- от чекистов".
-- Вызови-ка его.
Яконов позвонил.
"Спиридоновка" была тоже одна из московских шарашек. В последнее время
под руководством инженера Бобра на Спиридоновке было изготовлено весьма
остроумное и полезное приспособление -- приставка к обычному городскому
телефону. Главное остроумие его состояло в том, что приспособление
действовало именно тогда, когда телефон бездействовал, когда трубка покойно
лежала на рычагах: всг, что говорилось в комнате, в это время прослушивалось
с контрольного пункта госбезопасности. Приспособление понравилось, было
запущено в производство. Когда намечался нужный абонент, его линию нарушали,
жертва сама просила прислать монтгра, монтгр приходил и под видом починки
вставлял в телефон подслушивающее устройство.
Опережающая мысль начальства (мысль начальства {277} всегда должна
опережать) была теперь о других приспособлениях.
В дверь заглянул дежурный:
-- Заключгнный Герасимович.
-- Пусть войдгт, -- кивнул Яконов. Он сидел особняком от своего стола,
на маленьком стуле, расслабнув и почти вываливаясь вправо и влево.
Герасимович вошгл, поправляя на носу пенсне и споткнулся о ковровую
дорожку. По сравнению с этими двумя толстыми чинами он казался очень уж узок
в плечах и мал.
-- По вашему вызову, -- сухо сказал он, приблизясь и глядя в стенку
между Осколуповым и Яконовым.
-- У-гм, -- ответил Осколупов. -- Садитесь.
Герасимович сел. Он занимал половину сиденья.
-- Вы... это... -- вспоминал Фома Гурьянович. -- Вы... -- оптик,
Герасимович? В общем, не по уху, а по глазу, так, что ли?
-- Да.
-- И вас это... -- Фома поворочал языком, как бы протирая зубы. -- Вас
хвалят. Да.
Он помолчал. Сожмурив один глаз, он стал смотреть на Герасимовича
другим:
-- Вы последнюю работу Бобра знаете?
-- Слышал.
-- У-гм. А что мы Бобра представили к досрочному?
-- Не знал.
-- Вот, знайте. Вам сколько сидеть осталось?
-- Три года.
-- До-олго! -- удивился Осколупов, будто у него все сидели с месячными
сроками. -- Ой, до-олго! -- (Подбодряя недавно одного новичка, он говорил:
"Десять лет? Ерунда! Люди по двадцать пять сидят!") -- Вам тоже б досрочку
неплохо заработать, а?
Как это странно совпадало со вчерашней мольбой Наташи!..
Пересилив себя (ибо никакой улыбки и снисхождения он не разрешал себе в
разговорах с начальством), Герасимович криво усмехнулся:
-- Где ж ег возьмгшь? В коридоре не валяется. Фома Гурьянович
колыхнулся: {278}
-- Хм! На телевизорах, конечно, досрочки не получите! А вот я вас на
Спиридоновку на днях переведу и назначу руководителем проекта. Месяцев за
шесть сделаете -- и к осени будете дома.
-- Какая ж работа, разрешите узнать?
-- Да там много работ намечено, только хватай. Есть, например, такая
идея: микрофоны вделывать в садовые скамейки, в парках -- там болтают
откровенно, чего не наслушаешься. Но это -- не по вашей специальности?
-- Нет, это не по моей.
-- Но и для вас есть, пожалуйста. Две работы, и та важная, и та печгт.
И обе прямо по вашей специальности, -- ведь так, Антон Николаич? -- (Яконов
поддакнул головой.) -- Одно -- это ночной фотоаппарат на этих... как их...
ультра-красных лучах. Чтоб значит ночью вот на улице сфотографировать
человека, с кем он идгт, а он бы и до смерти не знал. Заграницей уже намгтки
есть, тут надо только... творчески перенять. Ну, и чтоб в обращении аппарат
был попроще. Наши агенты не такие умные, как вы. А второе вот что. Второе
вам, наверно, раз плюнуть, а нам -- позарез нужно. Простой фотоаппаратик,
только такой мангхонький, чтоб его в дверные косяки вделывать. И он бы
автоматически, как только дверь открывается, фотографировал бы, кто через
дверь проходит. Хотя бы днгм, ну, и при электричестве. В темноте уж не надо,
ладно. Такой бы аппаратик нам тоже в серийное производство запустить. Ну,
как? Возьмгтесь?
Суженным худощавым лицом Герасимович был обгрнут к окнам и не смотрел
на генерал-майора.
В словаре Фомы Гурьяновича не было слова "скорбный". Поэтому он не мог
бы назвать, что за выражение установилось на лице Герасимовича.
Да он и не собирался называть. Он ждал ответа.
Это было исполнение молитвы Наташи!..
Ег иссушенное лицо со стеклянно-застылыми слезами стояло перед
Илларионом.
Впервые за много лет возврат домой своей доступностью, близостью,
теплотой обнял сердце.
А сделать надо было только то, что Бобгр: вместо себя посадить за
решгтку сотню-две доверчивых лопоухих вольняшек. {279}
Затруднгнно, с препинанием Герасимович спросил:
-- А на телевидении... нельзя бы остаться?
-- Вы отказываетесь?! -- изумился и нахмурился Осколупов. Его лицо
особенно легко переходило к выражению сердитости. -- По какой же причине?
Все законы жестокой страны зэков говорили Герасимовичу, что
преуспевающих, близоруких, не тгртых, не битых вольняшек жалеть было бы так
же странно, как не резать на сало свиней. У вольняшек не было бессмертной
души, добываемой зэками в их бесконечных сроках, вольняшки жадно и неумело
пользовались отпущенной им свободой, они погрязли в маленьких замыслах,
суетных поступках.
А Наташа была подруга всей жизни. Наташа ждала его второй срок.
Беспомощный комочек, она была на пороге угасания, а с ней угаснет и жизнь
Иллариона.
-- Зачем -- причины? Не могу. Не справлюсь, -- очень тихо, очень слабо
ответил Герасимович.
Яконов, до этого рассеянный, с любопытством и вниманием взглянул на
Герасимовича. Это кажется был ещг один случай, претендующий на
иррациональность. Но всемирный закон "своя рубаха ближе к телу" не мог не
сработать и здесь.
-- Вы просто отвыкли от серьгзных заданий, оттого и робеете, -- убеждал
Осколупов. -- Кто ж, как не вы? Хорошо, я вам дам подумать.
Герасимович небольшою рукой подпгр лоб и молчал.
Конечно, это не была атомная бомба. Это была по мировой жизни --
крохотность незамечаемая.
-- Но о чгм вам думать? Это прямо по вашей специальности!
Ах, можно было смолчать! Можно было темнить. Как заведено у зэков,
можно было принять задание, а потом тянуть резину, не делать. Но Герасимович
встал и презрительно посмотрел на брюхастого вислощгкого тупорылого выродка
в генеральской папахе, какие на беду не ушли по среднерусскому большаку.
-- Нет! Это не по моей специальности! -- звеняще пискнул он. -- Сажать
людей в тюрьму -- не по моей специальности! Я -- не ловец человеков!
Довольно, что нас посадили...
{280}
--------
87
Рубин с утра был ещг в тягостной власти вчерашнего спора. Приходили
новые и новые аргументы, не досказанные ночью. Но с разворотом дня ему
посчастливилось рассчитаться за ту схватку.
Это было в совсекретной тихой комнатке на третьем этаже с тяжглыми
занавесями по бокам окна и двери, с неновым диваном и плохоньким ковриком.
Мягкое глушило звуки, но звуков почти и не было, потому что магнитные ленты
Рубин слушал на наушники, а Смолосидов весь день молчал, грубо прорытым
лицом насупясь на Рубина как на врага, а не товарища по работе. В свою
очередь и Рубин не замечал Смолосидова иначе, как автомат для перестановки
катушек с лентами.
Надевая наушники, Рубин слушал и слушал роковой разговор с посольством,
а потом -- представленные ему ещг пять лент с пяти разговоров подозреваемых
лиц. То он верил ушам, то отчаивался им верить и переходил к фиолетовым
извивам звуковидов, напечатанных по всем разговорам. Длинные многометровые
бумажные ленты, не помещаясь даже на большом столе, ниспадали белыми
скрутками на пол слева и справа. Порывисто брался Рубин за свой альбом с
образцами звуковидов, классифицированных то по звукам-"фонемам", то по
"основному тону" различных мужских голосов. Цветным красно-синим карандашом,
уже исписанным до закруглгнно-тупых оконечностей (очинить карандаш был для
Рубина труд долгосборный), он размечал особо поразившие его места на лентах.
Рубин был захвачен. Его тгмно-карие глаза казались огненными. Большая
нечгсанная чгрная борода была сваляна клочьями, и седой пепел непрерывно
куримых трубок и папирос пересыпал бороду, рукава засаленного комбинезона с
оторванной пуговицей на обшлаге, стол, ленты, кресло, альбом с образцами.
Рубин переживал сейчас тот загадочный душевный подъгм, которого ещг не
объяснили физиологи: забыв {281} о печени, о гипертонических болях,
освежгнным взлетев из изнурительной ночи, не испытывая голода, хотя
последнее, что он ел, было печенье за именинным столом вчера, Рубин
находился в состоянии того духовного реянья, когда острое зрение выхватывает
гравинки из песка, когда память готовно отдагт всг, что отлагалось в ней
годами.
Он ни разу не спросил, который час. Он один только раз, по приходе,
хотел открыть форточку, чтобы возместить себе недостаток свежего воздуха, но
Смолосидов хмуро сказал: "Нельзя! У меня насморк", и Рубин подчинился. Ни
разу потом во весь день он не встал, не подошгл к окну посмотреть, как
рыхлел и серел снег под влажным западным ветром. Он не слышал, как стучался
Шикин, и как Смолосидов не пустил его. Будто в тумане видел он приходившего
и уходившего Ройтмана, не оборачиваясь, что-то цедил ему сквозь зубы. В его
сознание не вступило, что звонили на обеденный перерыв, потом снова на
работу. Инстинкт зэка, свято чтущего ритуал еды, был едва пробуждгн в нгм
встряхиванием за плечи всг тем же Ройтманом, показавшим ему на отдельном
столике яичницу, вареники со сметаной и компот. Ноздри Рубина вздрогнули.
Удивление вытянуло его лицо, но сознание и тут не отразилось на нгм.
Недоуменно оглядя эту пищу богов, точно пытаясь понять ег назначение, он
пересел и стал торопливо есть, не ощущая вкуса, стремясь скорей вернуться к
работе.
Рубин не оценил еды, но Ройтману она обошлась гораздо дороже, чем если
бы он сервировал ег на свои деньги: он два часа "просидел на телефоне",
созванивая и согласовывая этот пагк сперва с Отделом Спецтехники, потом с
генералом Бульбанюком, потом с Тюремным Управлением, потом с отделом
снабжения и, наконец, с подполковником Климентьевым. Те, кому он звонил, в
свою очередь согласовывали вопрос с бухгалтериями и другими лицами.
Трудность состояла в том, что Рубин питался по арестантской "третьей"
категории, а Ройтман для него на несколько дней, ввиду особо важного
государственного задания, добивался "первой", да ещг диетической. После всех
согласований тюрьма стала выдвигать организационные возражения: отсутствие
запраши- {282} ваемых продуктов на складе тюрьмы, отсутствие оплаченного
наряда повару на приготовление индивидуального меню.
Теперь Ройтман сидел напротив и смотрел на Рубина, но не как
работодатель, ждущий плодов работы раба, а с ласковой усмешкой, как на
большого ребгнка, восхищаясь, завидуя порыву, ловя момент, как бы вникнуть в
смысл его полу дневной работы и включиться в нег тоже.
А Рубин всг съел, и на его помягчевшее лицо вернулась осмысленность. В
первый раз с утра он улыбнулся:
-- Зря вы меня накормили, Адам Вениаминович. Satur venter non studet
libenter.* Главную часть пути путник проходит до обеденного привала.
-- Да вы на часы посмотрите, Лев Григорьич! Ведь четверть четвгртого!
-- Что-о? Я думал -- двенадцати нет.
-- Лев Григорьич! Я сгораю от любопытства -- что вы выяснили?
Это не только не было начальническим требованием, но сказано
просительно, как если б Ройтман боялся, что Рубин откажется поделиться. В
минуты, когда душа Ройтмана открывалась, он был очень мил, несмотря на
нескладную наружность, на толстые губы, всегда незакрытые из-за полипов в
носу.
-- Только начало! Только первые выводы, Адам Вениаминович!
-- И -- какие же?
-- О некоторых можно спорить, но один несомненен: в науке фоноскопии,
родившейся сегодня, есть-таки рациональное зерно!!
-- А вы -- не увлекаетесь, Лев Григорьич? -- предостергг Ройтман. Ему
не меньше хотелось, чтобы слова Рубина были верны, но, воспитанник точных
наук, он знал, что у гуманитариста Рубина энтузиазм может перевесить научную
добросовестность.
-- А когда вы видели, чтоб я увлекался? -- чуть не обиделся Рубин и
разгладил склоченную бороду. -
----------------------------------
* Сытое брюхо к учению глухо (лат.). {283}
Наша почти двухлетняя собирательная работа, все эти звуковые и слоговые
анализы русской речи, изучение звуковидов, классификация голосов, учение о
национальном, групповом и индивидуальном речевом ладе -- всг, что Антон
Николаич считал пустым времяпровождением, да греха ли таить? иногда и в вас
закрадывалось сомнение! -- всг это дагт теперь свои концентрированные
результаты. Надо будет нам сюда Нержина забирать, как вы думаете?
-- Если фирма развернгтся -- отчего же? Но пока мы должны доказать свою
жизнеспособность и выполнить первое задание.
-- Первое задание! Первое задание -- это половина всей науки! Не так-то
скоро.
-- Но... то есть... Лев Григорьич? Неужели вы не понимаете, насколько
срочно всг это надо?
О, ещг бы он не понимал! "Надо" и "срочно" -- на этих словах вырос
комсомолец Лгвка Рубин. Это были высшие лозунги тридцатых годов. Не было
стали, не было тока, не было хлеба, не было тканей, -- но было надо и надо
срочно -- и воздвигались домны, и запускались блюминги. Потом, перед войной,
в благодушных учгных изысканиях, окунаясь в неторопливый Восемнадцатый век,
Рубин избаловался. Но клич "срочно надо!" конечно же оставался внятен его
душе и попирал привычку доделывать работу до конца.
Действительно, как же не срочно, если величайший государственный
предатель может ускользнуть?..
Из окна уже падало мало дневного света. Они зажгли верхний, присели к
рабочему столу, рассматривали выделенные на лентах звуковидов синим и
красным карандашом образцы, характерные звуки, стыки согласных,
интонационные линии. Всг это делали они вдвогм, не обращая внимания на
Смолосидова, -- он же, за весь день не уйдя из комнаты ни на минуту, сидел у
магнитной ленты, сторожа ег как хмурый чгрный пгс, и смотрел им в затылки, и
этот его неотступный тяжглый взгляд давил им на череп и на мозг. Смолосидов
лишал их самого маленького, но главного элемента -- непринуждгнности: он был
свидетелем их колебаний и он же будет свидетелем их бодрого доклада
начальству... {284}
А они попеременно впадали -- один в сомненья, другой в уверенность, и
наоборот. Ройтмана обуздывала его математичность, но травило впергд его
служебное положение. Рубина умеряло незаинтересованное желание породить
настоящую новую науку, но рвала впергд выучка пятилеток и сознание
партийного долга.
И сложилось так, что оба они признали достаточным список пяти
подозреваемых. Они не высказывали избыточных предположений, что надо бы
записать на магнитофон тех четыргх, которые задержаны у метро Сокольники (да
и слишком поздно их задержали), и ещг тех нескольких из МГБ, кого на крайний
случай обещал Бульбанюк. И они психологически отводили предположение, что
звонил, может быть, не сам осведомлгнный в деле человек, а кто-нибудь по его
поручению.
Нелегко было охватить и пятерых! Сравнили с преступником пять голосов
на слух. Сравнили с преступником пять звуковидных лент.
-- А посмотрите, как много дагт нам звуковидный анализ! -- с
горячностью показывал Рубин. -- Вы слышите, что в начале преступник говорит
не тем голосом, он пытается его менять. Но что изменилось на звуковиде?
Только сдвинулась интенсивность по частотам -- индивидуальный же речевой лад
ничуть не изменился! Вот наше главное открытие -- речевой лад! Даже если
преступник до конца говорил изменгнным голосом -- он бы не скрыл своей
характерности!
-- Но мы ещг плохо знаем с вами пределы изменяемости голосов, --
упирался Ройтман. -- Может быть в микроинтонациях эти пределы широки.
Если на слух легко было усумниться, где схож голос, где разен, то на
звуковидах изменением амплитудно-частотного рисунка разнота выявлялась как
будто отчгтливей. (Правда, беда была в грубости их аппарата видимой речи: он
выделял мало частотных каналов, и величину амплитуды передавал
неразборчивыми мазками. Но извинением служило то, что его не предназначали
для такой ответственной работы.)
Из пяти подозреваемых Заварзина и Сяговитого можно было отвести
совершенно уверенно (если вообще будущая наука разрешала делать выводы по
единичному {285} разговору). С колебаниями можно было отвести и Петрова
(разгорячившийся Рубин отводил и Петрова уверенно). Напротив, голоса
Володина и Щевронка подходили к голосу преступника по частоте основного
тона, имели с ним одинаковые фонемы: о, р, л, ш и были сходны по
индивидуальному речевому ладу.
Вот на этих-то сходных голосах и следовало бы теперь развить науку
фоноскопию и отработать ег пригмы. Только на тонких этих различиях и мог
выработаться ег будущий чуткий аппарат. С торжеством создателей откинулись к
спинкам стульев Рубин и Ройтман. Их мысленный взгляд прозревал ту, подобную
дактилоскопической, организацию, которая когда-нибудь будет принята: единая
общесоюзная фонотека, где записаны звуковиды с голосов всех, однажды
заподозренных. Любой преступный разговор записывается, сличается, и
злоумышленник без колебаний изловлен, как вор, оставивший отпечатки пальцев
на дверце сейфа.
Но в это время адьютант Осколупова через щглку предупредил о скором
приходе хозяина.
И оба очнулись. Наука наукой, но пока что надо было выработать общий
вывод и дружно защищать его перед начальником Отдела.
Собственно, Ройтман считал, что достигнутого -- уже много. Зная, что
начальство не любит гипотез, а любит определгнность, Ройтман уступил Рубину,
согласился считать голос Петрова вне подозрений, и твердо доложить
генерал-майору, что на подозрении остались только Щевронок и Володин, на
которых в ближайшую пару дней надо провести дополнительное исследование.
Напротив, запутывающим обстоятельством здесь было то, что по присланным
данным, именно из тргх отклонгнных двое -- Сяговитый и Петров, ни бум-бум не
знали иностранных языков, Щевронок же знал английский и голландский, Володин
-- французский как родной, английский бегло и итальянский слегка. Мало
вероятно, чтобы в такую важную минуту, когда разговор сводился к нулю из-за
непонимания, у человека не вырвалось бы ни восклицания на знакомом ему
языке.
-- Вообще, Лев Григорьич, -- мечтательно говорил Ройтман, -- мы не
должны с вами пренебрегать и психо- {286} логией. Надо всг-таки представить
себе -- что должен быть за человек, решившийся на такой телефонный звонок?
что могло им двигать? А затем сравнить с конкретными образами подозреваемых.
Надо будет поставить вопрос, чтобы впредь нам, фоноскопистам, давали бы не
только голос подозреваемого и его фамилию, но и краткие сведения о его
положении, занятии, образе жизни, может быть -- даже биографии. Мне кажется,
я мог бы сейчас построить некий психологический этюд о нашем преступнике...
Но Рубин, вчера вечером возражавший художнику, что объективное познание
свободно от эмоциональной предокраски, сейчас уже излюбил одного из двух
подозреваемых и возражал так:
-- Я, Адам Вениаминович, психологические соображения, конечно, уже
перебирал, и они бы склонили чашу весов в сторону Володина: в разговоре с
женой, -- (этот разговор с женой, помимо сознания отвлекал и сбивал Рубина:
голос вол одинокой жены был так напевен в телефон, что тревожил и уж если
что прилагать к ленте, то попросил бы Лев фотографию жены Володина), -- в
разговоре с женой он как-то особенно вял, подавлен, даже в апатии, это очень
свойственно преступнику, опасающемуся преследования, и ничего подобного нет
в весглом воскресном щебете Щевронка, я согласен. Но хороши мы будем, если с
первых же шагов станем опираться не на объективные данные нашей науки, а на
посторонние соображения. У меня уже немалый опыт работы со звуковидами, и вы
должны мне поверить: по многим неуловимым признакам я абсолютно уверен, что
преступник -- Щевронок. Просто за недостатком времени я не смог все эти
признаки промерить по ленте измерителем и перевести на язык цифр. -- (На
это-то никогда не хватало времени у филолога!) -- Но если бы меня сейчас
взяли за горло и сказали: назови только одно имя и поручись, что именно он
-- преступник, -- я почти без колебаний назвал бы Щевронка!
-- Но мы так не станем делать, Лев Григорьич, -- мягко возразил
Ройтман. -- Давайте поработаем измерителем, давайте переведгм на язык цифр
-- тогда и будем говорить. {287}
-- Но ведь это сколько уйдгт времени?! Ведь надо же срочно!
-- Но если истина требует?
-- Да вы посмотрите сами, посмотрите!.. -- и перебирая снова ленты
звуковидов и тряся на них новый и новый пепел, Рубин стал запальчиво
доказывать виновность Щевронка.
За этим занятием и застал их генерал-майор Осколупов, вошедший
медленными властными шагами коротких ног. Все они хорошо его знали и уже по
надвинутой папахе и по искривлгнной верхней губе видели, что он пришгл резко
недовольным.
Они вскочили, а он сел в угол дивана, руки засунул в карманы и приказно
буркнул:
-- Ну!
Рубин корректно молчал, предоставляя докладывать Ройтману.
При докладе Ройтмана вислощгкое лицо Осколупова осенило глубокомыслие,
веки сонно приспустились, и он даже не встал посмотреть предложенные ему
образцы лент.
Рубин изнывал при докладе Ройтмана -- даже в чгтких словах этого умного
человека он видел утерянным то содержание, то наитие, которое вело его в
исследовании. Ройтман закончил выводом, что подозреваются Щевронок и
Володин, однако для окончательного суждения нужны ещг новые записи их
разговоров. После этого он посмотрел на Рубина и сказал:
-- Но, кажется, Лев Григорьич хочет что-то добавить или поправить?
Фома Осколупов для Рубина был пень, давно решгнный пень. Но сейчас он
был также и -- государственное око, представитель советской власти и
невольный представитель всех тех прогрессивных сил, которым Рубин отдавал
себя. И поэтому Рубин заговорил волнуясь, потрясая лентами и альбомами
звуковидов. Он просил генерала понять, что хотя вывод дан пока и
двойственный, но самой науке фоноскопии такая двойственность отнюдь не
присуща, что просто слишком краток был срок для вынесения окончательного
суждения, что нужны ещг магнитные записи, но что если говорить о личной
{288} догадке Рубина, то...
Хозяин слушал уже не сонно, а сморщась брезгливо. И, не дождавшись
конца объяснений, перебил:
-- Ворожи-ила бабка на бобах! На что мне ваша "наука"? Мне --
преступника надо поймать. Докладайте ответственно: преступник здесь, на
столе, у вас лежит, это точно? На свободе он не гуляет? Кроме этих пяти?
И смотрел исподлобья. А они стояли перед ним, ни обо что не опершись.
Бумажные ленты из опущенных рук Рубина волочились по полу. Чгрным драконом
Смолосидов припал у магнитофона за их спинами.
Рубин смялся. Он ожидал бы говорить вообще не в этом аспекте.
Ройтман, более привыкший к манере начальства, сказал по возможности
отважно:
-- Да, Фома Гурьянович. Я, собственно... Мы, собственно... Мы уверены,
что -- среди этих пяти.
(А что он мог ещг сказать?..)
Фома теснее прищурил глаз.
-- Вы -- отвечаете за свои слова?
-- Да, мы... Да... отвечаем...
Осколупов тяжело поднялся с дивана:
-- Смотрите, я за язык не тянул. Сейчас поеду министру доложу. Обоих
сукиных сынов арестуем!
(Он так сказал это, враждебно глядя, что можно было понять -- именно
их-то двоих и арестуют.)
-- Подождите, -- возразил Рубин. -- Ну, ещг хоть сутки! Дайте нам
возможность обосновать полное доказательство!
-- А вот, следствие начнгтся -- пожалуйста, на стол к следователю
микрофон -- и записывайте их хоть по три часа.
-- Но один из них будет невиновен! -- воскликнул Рубин.
-- Как это -- невиновен? -- удивился Осколупов и полностью раскрыл
зелгные глаза. -- Совсем уж ни в чгм и не виновен?.. Органы найдут,
разберутся.
И вышел, слова доброго не сказав адептам новой науки.
У Осколупова был такой стиль руководства: никого из подчингнных никогда
не хвалить -- чтобы больше {289} старались. Это был даже не лично его стиль,
этот стиль нисходил от Самого.
А всг-таки было обидно.
Они сели на те самые стулья, на которых незадолго мечтали о великом
будущем зарождающейся науки. И смолкли.
Как будто растоптали всг, что они так ажурно и хрупко построили. Как
будто фоноскопия была вовсе и ненужна.
Если вместо одного можно арестовать двух, -- то почему и не всех
пятерых для верности?
Ройтман внятно почувствовал, как шатка новая группа, вспомнил, что
Акустическая наполовину разогнана, -- и сегодняшнее ночное ощущение
неуютности мира и одинокости в нгм опять посетило его.
А в Рубине угасла вся непрерывная многочасовая самозабвенная вспышка.
Он вспомнил, что печень у него болит, и болит голова, и выпадают волосы, и
стареет его жена, и сидеть ему ещг больше пяти лет, и с каждым годом всг
гнут и гнут революцию в болото аппаратчики проклятые -- и вот ошельмовали
Югославию.
Но они не высказали всего подуманного, а просто сидели и молчали.
И Смолосидов молчал за их затылками.
На стене уже была приколота Рубиным карта Китая с коммунистической
территорией, закрашенной красным карандашом.
Эта карта только и согревала его. Несмотря ни на что, несмотря ни на
что -- а мы побеждаем...
Постучали и вызвали Ройтмана. Начиналась объедингнная
партийно-комсомольская политучгба и надо было, чтоб он шгл загонять своих
подчингнных и присутствовать сам.
{290}
--------
88
Понедельник был не на одной шарашке Марфино, но и по всему Советскому
Союзу установленный Центральным Комитетом партии день политучгбы. В этот
день и школьники старших классов, и домохозяйки по своим жактам, и ветераны
революции, и седовласые академики с шести вечера до восьми садились за парты
и разворачивали свои конспекты, подготовленные в воскресенье (по неотменному
желанию Вождя с граждан требовались не только ответы наизусть, но и
обязательно собственноручные конспекты).
Историю Партии Нового Типа прорабатывали очень углублгнно. Каждый год,
начиная с 1 октября, изучали ошибки народников, ошибки Плеханова и борьбу
Ленина-Сталина с экономизмом, легальным марксизмом, оппортунизмом,
хвостизмом, ревизионизмом, анархизмом, отзовизмом, ликвидаторством,
богоискательством и интеллигентской бесхребетностью. Не жалея времени,
растолковывали параграфы партийного устава, принятые полета лет назад (и с
тех пор давно изменгнные), и разницу между старой "Искрой" и новой "Искрой",
и шаг впергд, два шага назад, и кровавое воскресенье, -- но тут доходило до
знаменитой Четвгртой Главы "Краткого Курса", излагавшей философские основы
коммунистической идеологии -- и почему-то все кружки бесславно увязали в
этой главе. Так как это не могло же объясняться пороками или путаницей в
диалектическом материализме или неясностями авторского изложения (глава
написана была самим Лучшим Учеником и Другом Ленина), то единственные
причины были: трудности диалектического мышления для отсталых тгмных масс и
неотклонное наступление весны. В мае, в разгар изучения Четвгртой Главы,
трудящиеся откупались тем, что подписывались на загм, -- и политучгбы
прекращались.
Когда же в октябре кружки собирались вновь, то, несмотря на явно
выраженное бесстрашное желание Великого Кормчего переходить поскорее к
жгучей совре-