ии. Необходимость больших гонораров адвокаты с глазу на глаз объясняли тем, что надо делиться, что они берут не только себе, что дела проходят через много рук. Перед бетонной стеной закона беспомощные женщины ходили как перед четыргхростовой стеной Бутырок -- взлететь и перепорхнуть через нег не было крыльев, оставалось кланяться каждой открывающейся калиточке. Ход судебных дел за стеной казался таинственными проворотами грандиозной машины, из которой -- вопреки очевидности вины, вопреки противопо- {293} ложности обвиняемого и государства, могут иногда, как в лотерее, чистым чудом выскакивать счастливые выигрыши. И так не за выигрыш, но за мечту о выигрыше, женщины платили адвокатам. Жена гравгра неуклонно верила в конечный успех. Из ег слов было понятно, что она собрала тысяч сорок за продажу комнаты и пожертвований от родственников, и все эти деньги переплатила адвокатам; адвокатов сменилось уже четверо, подано было три просьбы о помиловании и пять обжалований по существу, она следила за движением всех этих жалоб, и во многих местах ей обещали благоприятное рассмотрение. Она по фамилиям знала всех дежурных прокуроров тргх главных прокуратур и дышала атмосферой пригмных Верховного Суда и Верховного Совета. По свойству многих доверчивых людей, а особенно женщин, она переоценивала значение каждого обнадгживающего замечания и каждого невраждебного взгляда. -- Надо писать! Надо всем писать! -- энергично повторяла она, склоняя и других женщин ринуться по ег пути. -- Мужья наши страдают. Свобода не придгт сама. Надо писать! И этот рассказ тоже отвлгк Надю от ег настроения и тоже больно задел. Стареющая жена гравгра говорила так воодушевлгнно, что верилось: она опередила и обхитрила их всех, она непременно добудет своего мужа из тюрьмы! -- И рождался упргк: а я? почему я не смогла так? почему я не оказалась такой же верной подругой? Надя только один раз имела дело с "образцовой" консультацией, составила с адвокатом только одну просьбу, заплатила ему только две с половиной тысячи -- и, наверное, мало: он обиделся и ничего не сделал. -- Да, -- сказала она негромко, как бы почти про себя, -- всг ли мы сделали? Чиста ли наша совесть? За столом ег не услышали в общем разговоре. Но соседка вдруг резко повернула голову, как будто Надя толкнула ег или оскорбила. -- А что можно сделать? -- враждебно отчгтливо произнесла она. -- Ведь это всг бред! Пятьдесят Восьмая это -- хранить вечно! Пятьдесят Восьмая это -- не преступник, а враг! Пятьдесят Восьмую не выкупишь и {294} за миллион! Лицо ег было в морщинах. В голосе звенело отстоявшееся очищенное страдание. Сердце Нади раскрылось навстречу этой старшей женщине. Тоном, извинительным за возвышенность своих слов, она возразила: -- Я хотела сказать, что мы не отдагм себя до конца... Ведь жгны декабристов ничего не жалели, бросали, шли... Если не освобождение -- может быть можно выхлопотать ссылку? Я б согласилась, чтоб его сослали в какую угодно тайгу, за Полярный круг -- я бы поехала за ним, всг бросила... Женщина со строгим лицом монахини, в облезшем сером платке, с удивлением и уважением посмотрела на Надю: -- У вас есть ещг силы ехать в тайгу?? Какая вы счастливая! У меня уже ни на что не осталось сил. Кажется, любой благополучный старик согласись меня взять замуж -- и я бы пошла. -- И вы могли бы бросить?.. За решгткой?.. Женщина взяла Надю за рукав: -- Милая! Легко было любить в девятнадцатом веке! Жгны декабристов -- разве совершили какой-нибудь подвиг? Отделы кадров -- вызывали их заполнять анкеты? Им разве надо было скрывать свог замужество как заразу? -- чтобы не выгнали с работы, чтобы не отняли эти единственные пятьсот рублей в месяц? В коммунальной квартире -- их бойкотировали? Во дворе у колонки с водой -- шипели на них, что они враги народа? Родные матери и сестры -- толкали их к трезвому рассудку и к разводу? О, напротив! Их сопровождал ропот восхищения лучшего общества! Снисходительно дарили они поэтам легенды о своих подвигах. Уезжая в Сибирь в собственных дорогих каретах, они не теряли вместе с московской пропиской несчастные девять квадратных метров своего последнего угла и не задумывались о таких мелочах впереди, как замаранная трудовая книжка, чуланчик, и нет кастрюли, и чгрного хлеба нет!.. Это красиво сказать -- в тайгу! Вы, наверно, ещг очень недолго ждгте! Ег голос готов был надорваться. Слезы наполнили на- {295} дины глаза от страстных сравнений соседки. -- Скоро пять лет, как муж в тюрьме, -- оправдывалась Надя. -- Да на фронте... -- Эт-то не считайте! -- живо возразила женщина. -- На фронте -- это не то! Тогда ждать легко! Тогда ждут -- все. Тогда можно открыто говорить, читать письма! Но если ждать, да ещг скрывать, а?? И остановилась. Она увидела, что Наде этого разъяснять не надо. Уже наступила половина двенадцатого. Вошгл, наконец, подполковник Климентьев и с ним толстый недоброжелательный старшина. Старшина стал принимать передачи, вскрывая фабричные пачки печенья и ломая пополам каждый домашний пирожок. Надин хворост он тоже ломал, ища запеченную записку, или деньги, или яд. Климентьев же отобрал у всех повестки, записал пришедших в большую книгу, затем по-военному выпрямился и объявил отчгтливо: -- Внимание! Порядок известен? Свидание -- тридцать минут. Заключгнным ничего в руки не передавать. От заключгнных ничего не принимать. Запрещается расспрашивать заключгнных о работе, о жизни, о распорядке дня. Нарушение этих правил карается уголовным кодексом. Кроме того с сегодняшнего свидания запрещаются рукопожатия и поцелуи. При нарушении -- свидание немедленно прекращается. Присмиревшие женщины молчали. -- Герасимович Наталья Павловна! -- вызвал Климентьев первой. Соседка Нади встала и, твердо стуча по полу фетровыми ботами довоенного выпуска, вышла в коридор. -------- 40 И всг-таки, хотя и всплакнуть пришлось, ожидая, Надя входила на свидание с ощущением праздника. Когда она появилась в двери, Глеб уже встал ей навстречу и улыбался. Эта улыбка длилась один шаг его и один шаг ег, но всг взликовало в ней: он показался так же бли- {296} зок! он к ней не изменился! Отставной гангстер с бычьей шеей в мягком сером костюме приблизился к маленькому столику и тем перегородил узкую комнату, не давая им встретиться. -- Да дайте, я хоть за руку! -- возмутился Нержин. -- Не положено, -- ответил надзиратель, свою тяжглую челюсть для выпуска слов приспуская лишь несколько. Надя растерянно улыбнулась, но сделала знак мужу не спорить. Она опустилась в подставленное ей кресло, из-под кожаной обивки которого местами вылезало мочало. В кресле этом пересидело несколько поколений следователей, сведших в могилу сотни людей и скоротечно сошедших туда сами. -- Ну, так поздравляю тебя! -- сказала Надя, стараясь казаться оживлгнной. -- Спасибо. -- Такое совпадение -- именно сегодня! -- Звезда... (Они привыкали говорить.) Надя делала усилие, чтоб не чувствовать взгляда надзирателя и его давящего присутствия. Глеб старался сидеть так, чтоб расшатанная табуретка не защемляла его. Маленький столик подследственного был между мужем и женой. -- Чтоб не возвращаться: я там тебе принесла погрызть немного, хвороста, знаешь, как мама делает? Прости, что ничего больше. -- Глупенькая, и этого не нужно! Всг у нас есть. -- Ну, хворосту-то нет? А книг ты не велел... Есенина читаешь? Лицо Нержина омрачилось. Уже больше месяца, как был донос Шикину о Есенине, и тот забрал книгу, утверждая, что Есенин запрещгн. -- Читаю. (Всего полчаса, разве можно уходить в подробности!) Хотя в комнате было вовсе не жарко, скорее -- нетоплено, Надя расстегнула и распахнула воротник -- ей хотелось показать мужу кроме новой, только в этом году сшитой шубки, о которой он почему-то молчал, ещг и новую блузку, и чтоб оранжевый цвет блузки ожи- {297} вил ег лицо, наверно землистое в здешнем тусклом освещении. Одним непрерывным переходящим взглядом Глеб охватил жену -- лицо, и горло, и распах на груди. Надя шевельнулась под этим взглядом -- самым важным в свидании, и как бы выдвинулась навстречу ему. -- На тебе кофточка новая. Покажи больше. -- А шубка? -- состроила она огорчгнную гримаску. -- Что шубка? -- Шубка -- новая. -- Да, в самом деле, -- понял, наконец, Глеб. -- Шуба-то новая! -- И он обежал взглядом чгрные завитушки, не ведая даже, что это -- каракуль, там уж поддельный или истинный, и будучи последним человеком на земле, кто мог бы отличить пятисотрублгвую шубу от пятитысячной. Она полусбросила шубку теперь. Он увидел ег шею, по-прежнему девически-точгную, неширокие слабые плечи, и, под сборками блузки, -- грудь, уныло опавшую за эти годы. И короткая укорная мысль, что у нег своей чередой идут новые наряды, новые знакомства, -- при виде этой уныло опавшей груди сменилась жалостью, что скаты серого тюремного воронка раздавили и ег жизнь. -- Ты -- худенькая, -- с состраданием сказал он. -- Питайся лучше. Не можешь -- лучше? "Я -- некрасивая?" -- спросили ег глаза. "Ты -- всг та же чудная!" -- ответили глаза мужа. (Хотя эти слова не были запрещены подполковником, но и их нельзя было выговорить при чужом...) -- Я питаюсь, -- солгала она. -- Просто жизнь беспокойная, дгрганая. -- В чгм же, расскажи. -- Нет, ты сперва. -- Да я -- что? -- улыбнулся Глеб. -- Я -- ничего. -- Ну, видишь... -- начала она со стеснением. Надзиратель стоял в полуметре от столика и, плотный, бульдоговидный, сверху вниз смотрел на свидающихся с тем вниманием и презрением, с каким у подъездов изваяния каменных львов смотрят на прохожих. Надо было найти недоступный для него верный тон, {298} крылатый язык полунамгков. Превосходство ума, которое они легко ощущали, должно было подсказать им этот тон. -- А костюм -- твой? -- перепрыгнула она. Нержин прижмурился и комично потряс головой. -- Где мой? Потгмкинской функции. На три часа. Сфинкс пусть тебя не смущает. -- Не могу, -- по-детски жалобно, кокетливо вытянула она губы, убедясь, что продолжает нравиться мужу. -- Мы привыкли воспринимать это в юмористическом аспекте. Надя вспомнила разговор с Герасимович и вздохнула. -- А мы -- нет. Нержин сделал попытку коленями охватить колени жены, но неуместная переводинка в столе, сделанная на такой высоте, чтобы подследственный не мог выпрямить ног, помешала и этому прикосновению. Столик покачнулся. Опираясь на него локтями, наклонясь ближе к жене, Глеб с досадой сказал: -- Вот так -- всюду препоны. "Ты -- моя? Моя?" -- спрашивал его взгляд. "Я -- та, которую ты любил. Я не стала хуже, поверь!" -- лучились ег серые глаза. -- А на работе с препонами -- как? Ну, рассказывай же. Значит, ты уже в аспирантах не числишься? -- Нет. -- Так защитила диссертацию? -- Тоже нет. -- Как же это может быть? -- Вот так... -- И она стала говорить быстро-быстро, испугавшись, что много времени уже ушло. -- Диссертацию никто в три года не защищает. Продляют, дают дополнительный срок. Например одна аспирантка два года писала диссертацию "Проблемы общественного питания", а ей тему отменили... (Ах, зачем? Это совсем не важно!..) -- ... У меня диссертация готова и отпечатана, но очень задерживают переделки разные... (Борьба с низкопоклонством- но разве тут объяснишь?..) -- ... и потом светокопии, фотографии... Ещг как с {299} переплгтом будет -- не знаю. Очень много хлопот... -- Но стипендию тебе платят? -- Нет. -- На что ж ты живгшь?! -- На зарплату. -- Так ты работаешь? Где? -- Там же, в университете. -- Кем? -- Внештатная, призрачная должность, понимаешь? Вообще, всюду птичьи права... У меня и в общежитии птичьи права. Я, собственно... Она покосилась на надзирателя. Она собиралась сказать, что в милиции ег давно должны были выписать со Стромынки и совершенно по ошибке продлили прописку ещг на полгода. Это могло обнаружиться в любой день! Но тем более нельзя было этого сказать при сержанте МГБ... -- ... Я ведь и сегодняшнее свидание получила... это случилось так... (Ах, да в полчаса не расскажешь!..) -- Подожди, об этом потом. Я хочу спросить -- препон, связанных со мной, нет? -- И очень жгсткие, милый... Мне дают... хотят дать спецтему... Я пытаюсь не взять. -- Это как -- спецтему? Она вздохнула и покосилась на надзирателя. Его лицо, настороженное, как если б он собирался внезапно гавкнуть или откусить ей голову, нависало меньше, чем в метре от их лиц. Надя развела руками. Надо было объяснить, что даже в университете почти уже не осталось незасекреченных разработок. Засекречивалась вся наука сверху донизу. Засекречивание же значило: новая, ещг более подробная анкета о муже, о родственниках мужа и о родственниках этих родственников. Если написать там: "муж осуждгн по пятьдесят восьмой статье", то не только работать в университете, но и защитить диссертацию не дадут. Если солгать -- "муж пропал без вести", всг равно надо будет написать его фамилию -- и стоит только проверить по картотеке МВД, и за ложные сведения ег будут судить. И Надя выбрала третью возможность, но убегая сейчас от {300} нег под внимательным взором Глеба, стала оживлгнно рассказывать: -- Ты знаешь, я -- в университетской самодеятельности. Посылают всг время играть в концертах. Недавно играла в Колонном зале в один даже вечер с Яковом Заком. Глеб улыбнулся и покачал головой, как если б не хотел верить. -- В общем, был вечер профсоюзов, так случайно получилось, -- ну, а всг-таки... И ты знаешь, смех какой -- мог лучшее платье забраковали, говорят на сцену нельзя выходить, звонили в театр, привезли другое, чудное, до пят. -- Поиграла -- и сняли? -- У-гм. Вообще, девчгнки меня ругают за то, что я музыкой увлекаюсь. А я говорю: лучше увлекаться чем-нибудь, чем кем-нибудь... Это -- не между прочим было, это звонко она сказала, это -- был удачно сформулированный ег новый принцип! -- И она выставила голову, ожидая похвалы. Нержин смотрел на жену благодарно и беспокойно. Но этой похвалы, этого подбодрения тут не нашглся сказать. -- Подожди, так насчгт спецтемы... Надя сразу потупилась, обвисла головой. -- Я хотела тебе сказать... Только ты не принимай этого к сердцу -- nicht wahr! -- ты когда-то настаивал, чтобы мы... развелись... -- совсем тихо закончила она. (Это и была та третья возможность, -- одна, дающая путь в жизни!.. -- чтобы в анкете стояло не "разведена", потому что анкета всг равно требовала фамилию бывшего мужа, и нынешний адрес бывшего мужа, и родителей бывшего мужа, и даже их годы рождения, занятия и адрес, -- а чтоб стояло "не замужем". А для этого -- провести развод, и тоже таясь, в другом городе.) Да, когда-то он настаивал... А сейчас дрогнул. И только тут заметил, что обручального кольца, с которым она никогда не расставалась, на ег пальце нет. -- Да, конечно, -- очень решительно подтвердил он. Этой самой рукою, без кольца, Надя втирала ладонь в стол, как бы раскатывала в лепгшку чгрствое тесто. {301} -- Так вот... ты не будешь против... если... придгтся... это сделать?.. -- Она подняла голову. Ег глаза расширились. Серая игольчатая радуга ег глаз светилась просьбой о прощении и понимании. -- Это -- псевдо, -- одним дыханием, без голоса добавила она. -- Молодец. Давно пора! -- убеждгнно твердо соглашался Глеб, внутри себя не испытывая ни убеждгнности, ни твгрдости -- отталкивая на после свидания всг осмысление происшедшего. -- Может быть и не придгтся! -- умоляюще говорила она, надвигая снова шубку на плечи, и в эту минуту выглядела усталой, замученной. -- Я -- на всякий случай, чтобы договориться. Может быть не придгтся. -- Нет, почему же, ты права, молодец, -- затверженно повторял Глеб, а мыслями переключался уже на то главное, что готовил по списку и что теперь было в пору опрокинуть на нег. -- Важно, родная, чтобы ты отдавала себе ясный отчгт. Не связывай слишком больших надежд с окончанием моего срока! Сам Нержин уже вполне был подготовлен и ко второму сроку и к бесконечному сидению в тюрьме, как это было уже у многих его товарищей. О чгм нельзя было никак написать в письме, он должен был высказать сейчас. Но на лице Нади появилось боязливое выражение. -- Срок -- это условность, -- объяснял Глеб жгстко и быстро, делая ударения на словах невпопад, чтобы надзиратель не успевал схватывать. -- Он может быть повторгн по спирали. История богата примерами. А если даже и чудом он кончится -- не надо думать, что мы вернгмся с тобой в наш город к нашей прежней жизни. Вообще, пойми, уясни, затверди: в страну прошлого билеты не продаются. Я вот, например, больше всего жалею, что я -- не сапожник. Как это необходимо в каком-нибудь тагжном посглке, в красноярской тайге, в низовьях Ангары! К этой жизни одной только и надо готовиться. Цель была достигнута: отставной гангстер не шелохался, успевая только моргать вслед проносящимся фразам. Но Глеб забыл -- нет, не забыл, он не понимал (как {302} все они не понимали), что привыкшим ходить по тгплой серой земле -- нельзя вспарить над ледяными кряжами сразу, нельзя. Он не понимал, что жена продолжала и теперь, как и вначале, изощргнно, методично отсчитывать дни и недели его срока. Для него его срок был -- светлая холодная бесконечность, для нег же -- оставалось двести шестьдесят четыре недели, шестьдесят один месяц, пять лет с небольшим -- уже гораздо меньше, чем прошло с тех пор, как он ушгл на войну и не вернулся. По мере слов Глеба боязнь на лице Нади перешла в пепельный страх. -- Нет, нет! -- скороговоркой воскликнула она. -- Не говори мне этого, милый! -- (Она уже забыла о надзирателе, она уже не стыдилась.) -- Не отнимай у меня надежды! Я не хочу этому верить! Я не могу этому верить! Да это просто не может быть!.. Или ты подумал, что я действительно тебя брошу?! Ег верхняя губа дрогнула, лицо исказилось, глаза выражали только преданность, одну преданность. -- Я верю, я верю, Надюшенька! -- переменился в голосе Глеб. -- Я так и понял. Она смолкла и осела после напряжения. В раскрытых дверях комнаты стал молодцеватый чгрный подполковник, зорко осмотрел три головы, сдвинувшиеся вместе, и тихо подозвал надзирателя. Гангстер с шеей пикадора нехотя, словно его отрывали от киселя, отодвинулся и направился к подполковнику. Там, в четыргх шагах от надиной спины, они обменялись фразой-двумя, но Глеб за это время, приглуша голос, успел спросить: -- Сологдину, жену -- знаешь? Натренированная в таких оборотах, Надя успела перенестись: -- Да. -- И где живгт? -- Да. -- Ему свиданий не дают, скажи ей: он... Гангстер вернулся. -- ...любит! -- преклоняется! -- боготворит! -- очень раздельно уже при нгм сказал Глеб. Почему-то именно при гангстере слова Сологдина не показались слишком {303} приподнятыми. -- Любит-преклоняется-боготворит, -- с печальным вздохом повторила Надя. И пристально посмотрела на мужа. Когда-то наблюдгнного с женским тщанием, ещг по молодости не полным, когда-то как будто известного -- она увидела его совсем новым, совсем незнакомым. -- Тебе -- идгт, -- грустно кивнула она. -- Что -- идгт? -- Вообще. Здесь. Всг это. Быть здесь, -- говорила она, маскируя разными оттенками голоса, чтоб не уловил надзиратель: этому человеку идгт быть в тюрьме. Но такой ореол не приближал его к ней. Отчуждал. Она тоже оставляла всг узнанное передумать и осмыслить потом, после свидания. Она не знала, что выведется изо всего, но опережающим сердцем искала в нгм сейчас -- слабости, усталости, болезни, мольбы о помощи, -- того, для чего женщина могла бы принести остаток своей жизни, прождать хоть ещг вторые десять лет и приехать к нему в тайгу. Но он улыбался! Он так же самонадеянно улыбался, как тогда на Красной Пресне! Он всегда был полон, никогда не нуждался ни в чьгм сочувствии. На голой маленькой табуретке ему даже, кажется, и сиделось удобно, он как будто с удовольствием поглядывал вокруг, собирая и тут материалы для истории. Он выглядел здоровым, глаза его искрились насмешкой над тюремщиками. Нужна ли была ему вообще преданность женщины? Впрочем, Надя ещг не подумала этого всего. А Глеб не догадался, близ какой мысли она проходила. -- Пора кончать! -- сказал в дверях Климентьев. -- Уже? -- изумилась Надя. Глеб собрал лоб, силясь припомнить, что же ещг было самого важного в том списке "сказать", который он вытвердил наизусть к свиданию. -- Да! Не удивляйся, если меня отсюда увезут, далеко, если прервутся письма совсем. -- А могут? Куда?? -- вскричала Надя. Такую новость -- и только сейчас!! -- Бог знает, -- пожав плечами, как-то значительно произнгс он. {304} -- Да ты уж не стал ли верить в бога??! (Они ни о чгм не поговорили!!) Глеб улыбнулся: -- А почему бы и нет? Паскаль, Ньютон, Эйнштейн... -- Кому было сказано -- фамилий не называть! -- гаркнул надзиратель. -- Кончаем, кончаем! Муж и жена поднялись разом и теперь, уже не рискуя, что свидание отнимут, Глеб через маленький столик охватил Надю за тонкую шею и в шею поцеловал и впился в мягкие губы, которые совсем забыл. Он не надеялся быть в Москве ещг через год, чтоб их ещг раз поцеловать. Голос его дрогнул нежностью: -- Делай во всгм, как тебе лучше. А я... Не договорил. Они смотрелись глаза в глаза. -- Ну, что это? что это? Лишаю свидания! -- мычал надзиратель и оттягивал Нержина за плечо. Нержин оторвался. -- Да лишай, будь ты неладен, -- еле слышно пробормотал он. Надя отступала спиной до двери и одними только пальцами поднятой руки без кольца помахивала на прощанье мужу. И так скрылась за дверным косяком. -------- 41 Муж и жена Герасимовичи поцеловались. Муж был маленького роста, но рядом с женой оказался вровень. Надзиратель им попался смирный простой парень. Ему совсем не жалко было, чтоб они поцеловались. Его даже стесняло, что он должен был мешать им видеться. Он бы отвернулся к стене и так бы простоял полчаса, да не тут-то было: подполковник Климентьев велел все семь дверей из следственных комнат в коридор оставить открытыми, чтобы самому из коридора надзирать за надзирателями. Оно-то и подполковнику было не жалко, чтобы сви- {305} данцы поцеловались, он знал, что утечки государственной тайны от этого не произойдгт. Но он сам остерегался своих собственных надзирателей и собственных заключгнных: кой-кто из них состоял на осведомительной службе и мог на Климентьева же капнуть. Муж и жена Герасимовичи поцеловались. Но поцелуй этот не был из тех, которые сотрясали их в молодости. Этот поцелуй, украденный у начальства и у судьбы, был поцелуй без цвета, без вкуса, без запаха -- бледный поцелуй, каким может наградить умерший, привидевшийся нам во сне. И -- сели, разделгнные столиком подследственного с покоробленной фанерной столешницей. Этот неуклюжий маленький столик имел историю богаче иной человеческой жизни. Многие годы за ним сидели, рыдали и млели от ужаса, боролись с опустошающей бессонницей, говорили гордые слова или подписывали маленькие доносы на ближних арестованные мужчины и женщины. Им обычно не давали в руки ни карандашей, ни перьев -- разве только для редких собственноручных показаний. Но и писавшие показания успели оставить на покоробленной поверхности стола свои метки -- те странные волнистые или угольчатые фигуры, которые рисуются бессознательно и таинственным образом хранят в себе сокровенные извивы души. Герасимович смотрел на жену. Первая мысль была -- какая она стала непривлекательная: глаза подведены впалыми ободками, у глаз и губ -- морщины, кожа лица -- дряблая, Наташа совсем уже не следила за ней. Шубка была ещг довоенная, давно просилась хоть в перелицовку, мех воротника проредился, полгг, а платок -- платок был с незапамятных времгн, кажется ещг в Комсомольске-на-Амуре его купили по ордеру -- и в Ленинграде она ходила в нгм к Невке по воду. Но подлую мысль, что жена некрасива, исподнюю мысль существа, Герасимович подавил. Перед ним была женщина, единственная на земле, составлявшая половину его самого. Перед ним была женщина, с кем сплеталось всг, что носила его память. Какая миловидная свежая девушка, но с чужой непонятной душой, со своими корот- {306} кими воспоминаниями, поверхностным опытом -- могла бы заслонить жену? Наташе ещг не было восемнадцати лет, когда они познакомились в одном доме на Средней Подъяческой, у Львиного мостика, при встрече тысяча девятьсот тридцатого года. Через шесть дней будет двадцать лет с тех пор. Теперь, обернувшись, ясно видно, что были для России год Девятнадцатый или Тридцатый. Но всякий Новый год видишь в розовой маске, не представляешь, что свяжет народная память со звучаньем его числа. Так верили и в Тридцатый. А в тот-то год Герасимовича первый раз и арестовали. За -- вредительство... Началом своей инженерной работы Илларион Павлович застиг то время, когда слово "инженер" равнялось слову "враг" и когда пролетарской славой было подозревать в инженере -- вредителя. А тут ещг воспитание заставляло молодого Герасимовича кому надо и кому не надо предупредительно кланяться и говорить "извините, пожалуйста" очень мягким голосом. А на собраниях он лишался голоса совсем и сидел мышкой. Он сам не понимал, до чего он всех раздражал. Но как ни выкраивали ему дела, едва-едва натянули на пять лет. И на Амуре сейчас же расконвоировали. И туда приехала к нему невеста, чтобы стать женой. Редкая у них была тогда ночь, чтобы мужу и жене не приснился Ленинград. И вот они собрались уже вернуться -- в тридцать пятом. А тут как раз повалили навстречу, кировский поток... Наталья Павловна сейчас тоже всматривалась в мужа. На ег глазах когда-то менялось это лицо, твердели эти губы, излучались через пенсне охолодевшие, а то и жестокие вспышки. Илларион перестал раскланиваться и перестал частить "извините". Его всг время попрекали прошлым, там увольняли, там зачисляли на должность не по образованию -- и они ездили с места на место, бедствовали, потеряли дочь, потеряли сына. И, уже на всг рукой махнув, рискнули вернуться в Ленинград. А вышло это -- в июне сорок первого года... Тем более не смогли они сносно устроиться тут. Анкета висела над мужем. Но, призрак лабораторный, он не {307} слабел, а сильнел от такой жизни. Он вынес осеннюю копку траншей. А с первым снегом стал -- могильщиком. Зловещая эта профессия в осаждгнном городе была самой нужной и самой доходной. Чтобы почтить в последний раз уходящих, осталые в живых отдавали нищий кубик хлеба. Нельзя было без содрогания есть этот хлеб! Но оправданье Илларион видел такое: сограждане нас не жалели -- не будем жалеть и мы! Супруги выжили. Чтобы ещг до конца блокады Иллариона арестовали за намерение изменить родине. В Ленинграде и многих брали так -- за намерение, потому что нельзя было прямо дать измену тому, кто не был даже под оккупацией. А уж Герасимович, в прошлом лагерник, да приехал в Ленинград в начале войны -- значит, с намерением попасть к немцам. Арестовали бы и жену, да она при смерти была тогда. Наталья Павловна рассматривала сейчас мужа -- но, странно, не видела на нгм следов тяжглых лет. С обычной умной сдержанностью смотрели его глаза сквозь поблескивающее пенсне. Щгки были не впалые, морщин -- никаких, костюм -- дорогой, галстук -- тщательно повязан. Можно было подумать, что не он, а она сидела в тюрьме. И первая ег недобрая мысль была, что ему в спецтюрьме прекрасно живгтся, конечно, он не знает гонений, занимается своей наукой, совсем он не думает о страданиях жены. Но она подавила в себе эту злую мысль. И слабым голосом спросила: -- Ну, как там у тебя? Как будто надо было двенадцать месяцев ждать этого свидания, триста шестьдесят ночей вспоминать мужа на индевеющем ложе вдовы, чтобы спросить: -- Ну, как там у тебя? И Герасимович, обнимая своей узкой тесной грудью целую жизнь, никогда не давшую силам его ума распрямиться и расцвести, целый мир арестантского бытия в тайге и в пустыне, в следственных одиночках, а теперь в благополучии закрытого учреждения, ответил: -- Ничего... {308} Им отмерено было полчаса. Песчинки секунд неудержимой стругй просыпались в стеклянное горло Времени. Теснились первыми проскочить десятки вопросов, желаний, жалоб, -- а Наталья Павловна спросила: -- Ты о свидании -- когда узнал? -- Позавчера. А ты? -- Во вторник... Меня сейчас подполковник спросил, не сестра ли я тебе. -- По отчеству? -- Да. Когда они были женихом и невестой, и на Амуре тоже, -- их все принимали за брата и сестру. Было в них то счастливое внешнее и внутреннее сходство, которое делает мужа и жену больше, чем супругами. Илларион Павлович спросил: -- Как на работе? -- Почему ты спрашиваешь? -- встрепенулась она. -- Ты знаешь? -- А что? Он кое-что знал, но не знал, то ли он знал, что знала она. Он знал, что вообще на воле арестантских жгн притесняют. Но откуда было ему знать, что в минувшую среду жену уволили с работы из-за родства с ним? Эти три дня, уже извещгнная о свидании, она не искала новой работы -- ждала встречи, будто могло совершиться чудо, и свидание светом бы озарило ег жизнь, указав как поступать. Но как он мог дать ей дельный совет -- он, столько лет просидевший в тюрьме и совсем не приученный к гражданским порядкам? И решать-то надо было: отрекаться или не отрекаться... В этом сереньком, плохо натопленном кабинете с тусклым светом из обрешеченного окна -- свидание проходило, и надежда на чудо погасала. И Наталья Павловна поняла, что в скудные полчаса ей не передать мужу своего одиночества и страдания, что катится он по каким-то своим рельсам, своей заведенной жизнью -- и всг равно ничего не поймгт, и лучше даже его не расстраивать. {309} А надзиратель отошгл в сторону и рассматривал штукатурку на стене. -- Расскажи, расскажи о себе, -- говорил Илларион Павлович, держа жену через стол за руки, и в глазах его теплилась та сердечность, которая зажигалась для нег и в самые ожесточгнные месяцы блокады. -- Ларик! у тебя... зачгтов... не предвидится? Она имела в виду зачгты, как в приамурском лагере -- проработанный день считался за два отбытых, и срок кончался прежде назначенного. Илларион покачал головой: -- Откуда зачгты! Здесь их от веку не было, ты же знаешь. Здесь надо изобрести что-нибудь крупное -- ну, тогда освободят досрочно. Но дело в том, что изобретения здешние... -- он покосился на полу отвернувшегося надзирателя, -- ... свойства... весьма нежелательного... Не мог он высказаться ясней! Он взял руки жены и щеками слегка тгрся о них. Да, в обледеневшем Ленинграде он не дрогнул брать пайку хлеба за похороны с того, кто завтра сам будет нуждаться в похоронах. А теперь бы вот -- не мог... -- Грустно тебе одной? Очень грустно, да? -- ласково спрашивал он у жены и тгрся щекою о ег руку. Грустно?.. Уже сейчас она обмирала, что свидание ускользает, скоро оборвгтся, она выйдет ничем не обогащгнная на Лефортовский вал, на безрадостные улицы -- одна, одна, одна... Отупляющая бесцельность каждого дела и каждого дня. Ни сладкого, ни острого, ни горького, -- жизнь как серая вата. -- Наталочка! -- гладил он ег руки. -- Если посчитать, сколько прошло за два срока, так ведь мало осталось теперь. Три года только. Только три... -- Только три?! -- с негодованием перебила она, и почувствовала, как голос ег задрожал, и она уже не владела им. -- Только три?! Для тебя -- только! Для тебя прямое освобождение -- "свойства нежелательного"! Ты живгшь среди друзей! Ты занимаешься своей любимой работой! Тебя не водят в комнаты за чгрной кожей! А я -- уволена! Мне на что больше жить! Меня никуда не примут! Я не могу! Я больше не в силах! Я больше не {310} проживу одного месяца! месяца! Мне лучше -- умереть! Соседи меня притесняют как хотят, мой сундук выбросили, мою полку со стены сорвали -- они знают, что я слова не смею... что меня можно выселить из Москвы! Я перестала ходить к сестрам, к тгте Жене, все они надо мной издеваются, говорят, что таких дур больше нет на свете. Они все меня толкают с тобой развестись и выйти замуж. Когда это кончится? Посмотри, во что я превратилась! Мне тридцать семь лет! Через три года я буду уже старуха! Я прихожу домой -- я не обедаю, я не убираю комнату, она мне опротивела, я падаю на диван и лежу так без сил, Ларик, родной мой, ну сделай как-нибудь, чтоб освободиться раньше! У тебя же гениальная голова! Ну, изобрети им что-нибудь, чтоб они отвязались! Да у тебя есть что-нибудь и сейчас! Спаси меня! Спа-си ме-ня!!.. Она совсем не хотела этого говорить, сокрушгнное сердце!.. Трясясь от рыданий и целуя маленькую руку мужа, она поникла к покоробленному шероховатому столику, видавшему много этих слез. -- Ну, успокойтесь, гражданочка, -- виновато сказал надзиратель, косясь на открытую дверь. Лицо Герасимовича перекошенно застыло и слишком заблистало пенсне. Рыдания неприлично разнеслись по коридору. Подполковник грозно стал в дверях, уничтожающе посмотрел в спину женщине и сам закрыл дверь. По прямому тексту инструкции слезы не запрещались, но в высшем смысле ег -- не могли иметь места. -------- 42 -- Да тут ничего хитрого: хлорную известь разведгшь и кисточкой по паспорту чик, чик... Только знать надо, сколько минут держать -- и смывай. -- Ну, а потом? -- А высохнет -- ни следа не остагтся, чистенький, новенький, садись и тушью опять корябай -- Сидоров или там Петюшин, уроженец села Криуши. {311} -- И ни разу не попадались? -- На этом деле? Клара Петровна... Или может быть... вы разрешите..? -- ? -- ... звать вас, пока никто не слышит, просто Кларой? -- ... Зовите... -- Так вот, Клара, первый раз меня взяли потому, что я был беззащитный и невинный мальчишка. Но второй раз -- хо-го! И держался я под всесоюзным розыском не какие-нибудь простые годы, а с конца сорок пятого по конец сорок седьмого, -- это значит, я должен был подделывать не только паспорт и не только прописку, но справку с места работы, справку на продуктовые карточки, прикрепление к магазину! И ещг я лишние хлебные карточки по поддельным справкам получал -- и продавал их, и на то жил. -- Но это же... очень нехорошо! -- Кто говорит, что хорошо? Меня заставили, не я это выдумал. -- Но вы могли просто работать. -- "Просто" много не наработаешь. От трудов праведных -- палат каменных, знаете? И кем бы я работал? Специальности получить мне не дали... Попадаться не попадался, но ошибки бывали. В Крыму в паспортном отделе одна девушка... только вы не подумайте, что я с ней что-нибудь... просто сочувствующая попалась и открыла мне секрет, что в самой серии моего паспорта, знаете, эти ЖЩ, ЛХ -- скрыто указывается, что я был под оккупацией. -- Но вы же не были! -- Да не быть-то не был, но паспорт-то чужой! И пришлось из-за этого новый покупать. -- Где?? -- Клара! Вы жили в Ташкенте, были на Тезиковом базаре и спрашиваете -- где! Я ещг и орден Красного Знамени хотел себе купить, двух тысяч не хватило, у меня на руках восемнадцать было, а он упгрся -- двадцать и двадцать. -- А зачем вам орден? -- А зачем всем ордена? Так просто, дурак, пофорсить хотел. Если б у меня была такая холодная голова, {312} как у вас... -- Откуда вы взяли, что у меня холодная? -- Холодная, трезвая, и взгляд такой... умный. -- Ну, вот!.. -- Правда. Я всю жизнь мечтал встретить девушку с холодной головой. -- За-чем? -- Потому что я сам сумасбродный, так чтоб она не давала мне делать глупостей. -- Ну, рассказывайте, прошу вас. -- Так на чгм я?.. Да! Когда я вышел с Лубянки -- меня просто кружило от счастья. Но где-то внутри остался, сидит маленький сторож и спрашивает: что за чудо? Как же так? Ведь никогда никого не выпускают, это мне в камере объяснили: виноват, не виноват -- десять в зубы, пять по рогам -- и в лагерь. -- Что значит -- по рогам? -- Ну, намордник пять лет. -- А что значит -- намордник? - Боже мой, какая вы необразованная. А ещг дочь прокурора. Как же вы не поинтересуетесь, чем занимается ваш папа? "Намордник" значит -- кусаться нельзя. Лишение гражданских прав. Нельзя избирать и быть избранным. -- Подождите, кто-то подходит... -- Где? Не бойтесь, это Земеля. Сидите, как сидели, прошу вас! Не отодвигайтесь. Раскройте папку. Вот так, рассматривайте... Я сразу понял тогда, что выпустили меня для слежки -- с кем из ребят буду встречаться, не поеду ли опять к американцам на дачу, да вообще жизни не будет, посадят всг равно. И я их -- надул! Попрощался с мамой, ночью из дому ушгл -- и поехал к одному дядьке. Он-то меня и втравил во все эти подделки. И два года за Ростиславом Дорониным гнали всесоюзный розыск! А я под чужими именами -- в Среднюю Азию, на Иссык-Куль, в Крым, в Молдавию, в Армению, на Дальний Восток... Потом -- по маме очень соскучился. Но домой являться -- никак нельзя! Поехал в Загорск, поступил на завод каким-то петрушкой, подсобником, мама ко мне по воскресеньям приезжала. Поработал я там недель несколько -- проспал, на работу опоздал. В суд! Суди- {313} ли меня! -- Открылось?! -- Ничего не открылось! Под чужой фамилией осудили на три месяца, сижу в колонии, стриженый, а всесоюзный розыск гудит: Ростислав Доронин! волосы русые пышные, глаза голубые, нос прямой, на левом плече родинка. В копеечку им розыск обошглся! Отбухал я свои три месяца, получил у гражданина начальничка паспорт -- и жиманул на Кавказ! -- Опять путешествовать? -- Хм! Не знаю, можно ли вам всг... -- Можно! -- Как это вы уверенно говорите... Вообще-то нельзя. Вы -- совсем из другого общества, не поймгте. -- Пойму! У меня жизнь была нелггкая, не думайте! -- Да вчера и сегодня вы так хорошо на меня смотрите... Правда, хочется вам всг рассказать... В общем, я удрапать хотел. Совсем из этой лавочки. -- Какой лавочки?.. -- Ну, из этого, как его, социализма! Уже у меня изжога от него, не могу! -- От социализма?!.. -- Да раз справедливости нет -- на кой мне этот социализм? -- Ну это с вами так получилось, обидно очень. Но куда ж бы вы поехали? Ведь там -- реакция, там -- империализм, как бы вы там жили?! -- Да, верно, конечно. Конечно, верно! Да я серьгзно и не собирался. Да это и уметь надо. -- И как же вы опять..? -- Сел? Учиться захотел! -- Вот видите, значит -- вас тянуло к честной жизни! Учиться -- надо, это -- важно. Это -- благородно. -- Боюсь, Клара, что не всегда благородно. Уж потом в тюрьмах, в лагерях я обдумал. Чему эти профессора могут научить, если они за зарплату держатся и ждут последней газеты? На гуманитарном-то факультете? Не учат, а мозги затемняют. Вы ведь на техническом учились? -- Я и на гуманитарном... -- Ушли? Расскажете потом. Да, так вот надо было мне потерпеть, аттестат за десятилетку поискать, не труд- {314} но его и купить, но -- беспечность, вот что нас губит! Думаю: какой дурак там меня ищет, пацана, забыли уж, наверно, давно. Взял старый на свог имя аттестат -- и подал в университет, только уже в ленинградский, и на факультет -- географический. -- А в Москве были на историческом? -- К географии от этих скитаний привязался. Че