тливость? где же "ударом на удар"?.. Тут же А. Т. придумал, какую главу брать для отрывка в "Литгазете", и сам надписал: "Отрывок из романа 'Раковый корпус'." Его искренняя, но обрывистая память нисколько не удерживала, что это самое название он год назад объявлял недопустимым и невозможным. Ещ╕ до всякого печатанья все уже запросто приняли: "Раковый корпус". Ход самих вещей. Но слишком это было хорошо, чтоб так ему и быть. Дальше вс╕, конечно, завязло: наверху же и задержали, и прежде всего, Демичев. (На одной из квартир, где я юмористически рассказывал, как дурил его при встрече, стоял гебистский микрофон (очевидно у Теушей). Перед Демичевым положили ленту этой записи. И хотя, если под дверью подслушиваешь и стукнут в нос, то пенять надо как будто на себя, Демичев рассвирепел на меня, стал моим вечным заклятым врагом. На весь большой конфликт наложилась на многие годы ещ╕ его личная мстительность. В его лице единственный раз со мной пыталось знакомиться Коллективное Руководство - и вот...) Ни коммюнике секретариата, ни отрывка в "Литгазете", разумеется, не появилось: прекратилась радиобомб╕жка с Запада, и боссы решили, что можно пережить, ничего не предпринявши. Были сведения у A. T., что 30 июня наверху обсуждался мой вопрос. Но опять ничего не было решено. А Демичев придумал такой план: чтобы секретариату СП иметь суждение, надо всем сорока двум секретарям (Твардовский: "тридцать три богатыря, сорок два секретаря") прочесть мои тома и "Круг", и "Раковый", но прежде и обязательнее всего - "Пир победителей" (жалко было им слезать с этого безотказного конька!) Если учесть, что среди секретарей не только не все владели пером, но и читали-то запинаясь, то задуманный спуск на тормозах был полугодовым и обещал перетянуть телегу в послеюбилейное время, когда можно будет разговаривать покруче. Вс╕ это я узнал от А. Т., зайдя в редакцию в начале июля. Он был кисл и мрачен. Каждый месяц он сталкивался с этой загораживающей тупой силой - но и за полтораста месяцев не мог привыкнуть. Цензура запрещала ему уже самые елейные повести (Е. Герасимова). Воронков, которого я таким подхватистым видел недавно, - и тот не всякий раз подходил к телефону, а отвечал - надменно. Но тут из-за моего прихода А. Т. посилился и позвонил ещ╕. Воронков изволил подойти и сказать, что секретари читают, однако не знают, где взять "Раковый корпус" (ведь его не изымала ЧК, и нет в ЦК). A. T. оживился: я пришлю! Надежда! Он решил послать тот единственный редакционный чистенький незатр╕панный и выправленный экземпляр, который я им дал недавно. Я возмутился: "Не хочу им, собакам, отдавать - затрепят, залохматят!" Вздыбился и A. T.: "О голове ид╕т, а вы - затрепят!" Только стал меня просить "выбросить страничку про метастазы" - очевидно это и были те "полторы -две страницы" спорных. Помнилось ему (внушил кто-то из редакции, ещ╕ наверное Дементьев до ухода), якобы есть там длинное рассуждение, что лагеря проросли страну как метастазы (будто это пришлось бы размазывать на страницу!) Очень трудно высвобождать А. Т. от превоначального ложного убеждения. Я уверял, что нет такой страницы, он не верил. Я показал абзац, где есть примерная фраза, ну могу е╕ вычеркнуть, ладно. Нет, есть где-то страница! Тут вт╕рся в дверь маленький Кондратович и живенько стал носом поковыривать под страницы: у Шулубина должно быть, у Шулубина! Я стал при них пробегать шулубинские страницы и ещ╕ давал Кондратовичу смотреть, как своему же, не опасаясь, что тяпнет за ногу. Но у него разгорелись глаза - это не его были глаза, а вставленные подмен╕нные глаза от цензуры, и ноздри были не его, а снаряж╕нные нюхательными волосочками цензуры - и он уверенно радостно выкусил клок: - Вот! Вот! - Где? - Вот: На всех стихиях человек Тиран, предатель или узник! - Так это - про метастазы? - Вс╕ равно, что про метастазы. Ещ╕ хуже. Я это все не о Кондратовиче рассказываю, - о журнале и о Твардовском. Измученный и напуганный Твардовский приник к предупреждению Кондратовича: - Получается, что сказано было о николаевской России - то относится и к нам. - Да не о николаевской России, а об Англии, которая собиралась выдать декабриста Тургенева. То ли устыдясь, что не знал мотивов пушкинского стихотворения, то ли что вообще зан╕с руку на Пушкина, А. Т. примирился: - Ну, только уберите фразу, что Костоглотов согласен. Это было их обычное сдавленное ожидание кроме того, что скажут обо всей вещи, ещ╕ надо предвидеть - из какой полоски вырежут ремешок, ремешок навяжут на кнут и будут кнутом цитировать по мордасам. Для душевного покоя A. T. убрал я и эту фразу. Он повеселел и решил "утешать" меня что Егорычева* вот сняли, а меня - не сняли; что я хорошо себя в╕л на секретариате: и без задирки, и безо всякого раскаяния. [* Секретарь мосгоркома КПСС, замахнувшийся на Брежнева.] Ему совсем не хотелось, чтобы я теперь раскаивался! Ему определ╕нно нравилась вся моя затея с письмом. Да кажется впервые за годы нашего знакомства он поверил, что я могу самостоятельно передвигать ноги. Стали говорить о "Пире победителей" - как отвести его от обсуждения в секретариате, и что Симонов вслед за Твардовским отказался его читать. - Вы хоть мне бы дали, - попросил он. - Да ведь, А. Т., честно! - единственный экземпляр у меня был, и вот загребли. У самого не осталось. - В конце концов, - рассуждал он покладисто, созерцательно, - у Бунина есть "Окаянные дни". Ваша пьеса не более же антисоветская! А его остального мы печатаем... Нет, менялся Твардовский! Менялся, и совсем не медленно. Давно ли он спрашивал, как я смел какие-то лагерные пьески положить "рядом со святым Иваном Денисовичем"? Давно ли он целыми главами не принимал даже "Раковый корпус"? А сейчас вполне обнад╕живающе написал: Я сам дознаюсь, доищусь До всех моих просч╕тов. И лишь просил: Не стойте только над душой, Над ухом не дышите! Ещ╕ так сказал добродушно: - Я тоже разрешаю себе высказываться против советской власти, но только в самом узком кругу. - (Надо понимать, что у Твардовского значит - "против советской власти" с добродушной усмешкой. Это - не в газетном резком смысле, это - не касаясь основ и партийного замысла, а лишь: не со всем кряду соглашаться, иметь же свою точку, ч╕рт подери!) - А например за границу поеду - там выкуси, там вс╕ наоборот. Уж это - как водится, уж как воспитано. Прошло ещ╕ полтора месяца - вс╕ было так же, ни гласа, ни воздыхания. Да собственно, я не ждал ничего и не нужно мне было ничего - я-то стоял на скале! Но беспокойство, не упускаю ли ещ╕ какую-то возможность, навело меня предложить Твардовскому заключить на "Раковый" теперь договор: ведь мы, как будто, вновь сосватались. А в том болотном неустойчивом равновесии, где не говорят "да", и не говорят "нет", где все уклоняются от решения - один-то маленький толчок, может, всего и нужен? Вот и сделаем его. И пусть хоть на договор кто-нибудь наложит запрет! А не будет - можно и рукопись толкать. Надо же пробовать! Этот планчик застал Твардовского врасплох: и неожиданно ему было, чтобы я о договоре первый зав╕л, и толкал же я его на мятеж, не иначе - самому преступить волю начальства. И мне кажется так: внутренне в н╕м сразу сработало, что он - не может, не смеет, на это не пойд╕т. Но если ж╕сткие люди сво╕ промелькнувшее ощущение тут же перекладывают в слова, люди с мягкотою не решаются так круто отказать. И он в основном обещал, но ещ╕ надо уточнить, и десятидневными уточнениями, двумя моими ненужными заездами в редакцию, а его неприездом (к нему на дачу газ проводили) и с дачи телефонным звонком уяснилось: "Я вс╕ равно не могу заключить с вами договора на "Корпус", пока не получу на то разрешения". С какой это поры даже на договор редакция нуждается в разрешении? Впал Твардовский в малодушие опять. В этих опаданиях и приподыманиях, между его биографией и душой, в этих затемнениях и просветлениях - его истерзанная жизнь. Он - и не с теми, кто всего боится, и не с теми, кто ид╕т напролом. Тяжелее всех ему. Для меня же отказ его имел уже характер освобождающий: потому что к этому дню у меня зародился новый план - толчка большого, а не малого, и договор только связывал бы меня. До меня доходили слухи (потом оказались ложными), будто в Италии уже готовится издание "Ракового корпуса". А у нас медлили! И я придумал предупредительный шаг, отметку: вот я вам сказал, впредь отвечать будете вы! Приходило же время разорвать их судебную хватку с литературной шеи. Разве при нашей цензуре, разве при нашем бесправии, разве при отказе государства от международного авторского права, - за книги, вышедшие на Западе, должны отвечать не наши боссы? Почему - авторы?.. [3] По образцу первого письма я думал снова послать экземпляров 150, сократясь лишь на нацреспубликах. Однако склонили меня не делать огласки разом, не разрывать одежд с треском, - а только угрозить этим треском. Показалось мне - разумно. И я решил сво╕ второе письмо разослать лишь "сорока двум секретарям" и секретариату - и никому не дать на руки, чтоб не пошло в Самиздат и не пошло за границу. Ещ╕ надо было выбрать наилучший срок. Хотя ничто меня теперь не гнало, у меня времени в запасе стояли оз╕ра, - но сходнее было сдерзить до пышного Юбилея Революции. И вместо полугодия от съездовского письма я выбрал три месяца от встречи на Поварской. Однако снова петелька: надо же "советоваться" с А. Т., мы же опять в дружбе. А разве он может такой шаг одобрить?.. А разве я могу от задуманного отказаться?.. Я назначил день, когда буду в редакции. А. Т. обещал быть - и не приехал. Его томило, что я о договоре буду спрашивать! - и он избежал встречи. Так избыточная пустая затейка с этим договором тоже вложилась в общую конструкцию: я рвался с ним советоваться! но его не было! И к вечеру 12 сентября сорок три письма были уже в почтовых ящиках Москвы! Лучше оказалось и для А. Т. и для меня, что мы не встретились. Но как он теперь? От этой новой дерзости - взовь╕тся? Секретари извились как от наступа на хвост, что-то кричал и рычал Михалков по телефону в "Новый мир", уже 15-го собрали предварительный секретариат для первого обгавкиванья, пока без стенограммы. И в тот же день послали мне вызов на 22-е. И в тот же день гнал за мной гонцов Твардовский. Я ехал к нему 18-го, уже сомневаясь: не суета ли моя? Зачем уж я так наседаю на этот осиный рой? Ведь и крепко я стал, ведь и временем располагаю - ну, и работал бы тихо. Разве драка важнее работы? Я и Твардовскому сво╕ сомнение высказал в тот день, но он! - он сказал: н_а_д_о б_ы_л_о!! раз уж начали - доводите до конца! Опять он меня удивил, опять вынырнул непредсказуемый. Куда делись его опущенность, уклончивость, усталость? Он снова был быстр и бодр, мо╕ второе письмо как сигнал трубы подняло его к бою - и он уже выдержал этот бой - предбой, Шевардино - на секретариате 15-го. Говорил, что его поддержали (печатать "Раковый корпус") Салынский и Бажан, а были и поколебл╕нные. "Дела не безнад╕жны!" - подбодрял он себя и меня. Одно единственное заседание казалось мне разрушением и моего рабочего ритма и душевного стиля, уж я тяготился и сомневался. А он на сво╕м поэтическом веку как долгом т╕мном волоку - сколько их перен╕с? триста? четыреста? Чему ж удивляться? - тому ли, что он поддался кривому ввинчиванию мозгов? Или душевному здоровью, с которым перен╕с и уцелел? Я сетовал, что он меня вызвал толковать, только от работы время отрывая. "Да может никакого времени скоро не останется!" - сверкнул он грозно. Он вот чего боялся, умелого сдержанного Лакшина призвал и с ним вместе готовился меня уговорить и настроить, чтоб я был сдержан там, чтоб не выскакивал, не сшибался репликами, не взрывался от гнева - ведь заклюют, ведь тогда я пропал, они же все опытные петухи. Столько времени мы знакомы с А. Т. - и совсем друг друга не знаем!.. - Открою вам тайну, - сказал я им. - Я никогда не выйду из себя, это просто невозможно, в этом же лагерная школа. Я взорвусь - только по плану, если мы договоримся взорваться, на девятнадцатой минуте или - сколько раз в заседание. А нет - пожалуйста, нет. Если б так!.. Но А. Т. мне не верил. Он-то знал, как вытягивают жилы на этих заседаниях, как ставят подножки, колют в задницу, кусают в пятку. Невыгодность расположения состояла для нас в том, что они читали "Пир победителей", обсуждали "Пир", хотели говорить только о "Пире" и бить по "Пиру" и "Пиром" - меня. А надо было заставить их замолчать о "Пире" и говорить о "Корпусе". Вс╕ же мы разработали, как я должен сбивать "Пир", не прерывая ни одного оратора. Два дня я ещ╕ имел время, в тишине, - но уже мысленно в бою. То, что могут мне сказать, спросить, как наброситься - так и выступало со всех сторон из воздуха, изводило меня преждевременно, вызывало на ответы. Я записывал возможные реплики - и из них сама стала складываться речь. Никогда в жизни не готовил я письменной речи дословно, презирал это как шпаргальство - а вот написал. Конечно, я не мог предусмотреть точно всех зад╕вок, которыми меня встретят, но на наших собраниях и не привыкли, чтоб речи точно соответствовали друг другу, ведь чаще говорят мимо, кому что важней, и никто не удивляется. Готовиться к этой первой (но тридцать лет я к ней ш╕л!) схватке мне, собственно, не было трудно: и потому, что очень уж отч╕тливо я представлял свою точку зрения на вс╕, что только могло шевельнуться под их теменами; и потому что на самом деле предстоящий секретариат не был для меня решилищем судьбы моей повести: пропустят ли они "Раковый корпус" или не пропустят - они вс╕ равно проиграли. Равно не нужен мне был этот секретариат и как аудитория: бесполезно было пытаться воистину их переубедить. Всего только и нужно было мне: прийти к врагам лицом к лицу, проявить непреклонность и составить протокол. В конце концов - ещ╕ бы им меня не ненавидеть! Ведь я - отрицание не только их лжи, но и всей их лукавой прошлой, нынешней и будущей жизни. И вс╕-таки, готовясь к этому копьеборству, я к концу уставал и хотелось снять избыточное, нетворческое, совсем не нужное мне напряжение. А чем? Лекарствами? Простая мысль - перед вечером немного водки. И сразу смягчались контуры, и ничто уже не д╕ргало меня к ответу и огрызу, и сон спокойный. И вот ещ╕ в одном я понял Твардовского: а ему тридцать пять лет чем же было снимать это досадливое, жгущее, постыдное и бесплодное напряжение, если не водкой?.. Вот и брось в него камень. (Разговора о своих выпивках он очень не любил. Ему скажешь: "Должны же вы себя поберечь, А. Т.!" - отводит недовольно. И о куреньи его безостановном пытался я ему говорить, пугал Раковым корпусом - отмахивается.) Мой план был такой: единственное, чего я хочу от заседания - записать его поподробней. Это даст мне возможность и головы не поднять, когда будут трясти надо мной десницами и шуями - "скажите прямо - вы за социализм или против?!", "скажите прямо - вы разделяете программу союза писателей?". Это и их не может не напугать: ведь д_л_я ч_е_г_о--т_о я строчу? ведь к_у_д_а--т_о это пойд╕т? Они поосторожней станут выражения выбирать - они не привыкли, чтоб их мутные речи выпл╕скивали под солнце гласности. Я заготовил чистые листы, пронумеровал их, поля очертил - и в назначенные 13.00 22-го сентября вош╕л в тот самый полузал с кариатидами. А у них уже был густой, надышанный и накуренный воздух, дневное электричество, опорожн╕нные чайные стаканы и пепел, насыпанный на полировку стола - они уже два часа до меня заседали. Не все сорок два были: Шолохову было бы унизительно приезжать; Леонову - скользко перед потомками, он рассчитывал на посмертность. Не было ядовитого Чаковского (может быть, тоже из предусмотрительности) и яростного Грибач╕ва. Но свыше тридцати секретарей набилось, и три стенографистки заняли свой столик. Я сдержанно поздоровался в одну и в другую сторону и стал искать место. Как раз одно и было свободно. И оказалось оно рядом с Твардовским. Терпеливо прослушав обиженное фединское вступление ("Изложение" секретариата, [4]) я уловил те единственные пять секунд заминки, когда он слюну глотал, готовился дать кому-то слово, - и елейным голоском попросил: - Константин Александрович! Вы разрешите мне два слова по предмету нашего обсуждения? Не заявление! не декларация! только два безобидных слова! - и по предмету же обсуждения... Как важно было их вырвать! Я просил так невинно - Федин галантно разрешил. И тогда я торжественно встал, раскрыл папку, достал отпечатанный лист, и с лицом непроницаемым, а голосом, декламирующим в историю, грянул им сво╕ первое заявление, отводящее "Пир победителей" - но не покаянно, а обвинительно - их всех обвиняя в многолетнем предательстве народа!!! Я потом узнал: у них уже было расписано, кто за кем и как начнут меня клевать. Они уже стояли в боевых порядках, но прежде их условного звонка - я дал в них залп из ста сорока четырех орудий, и в клубах дыма скромно сел (копию декларации отдав через плечо стенографисткам). Я сидел, готовый записывать, но они что-то не выступали. Я выбил из их рук вс╕ главное - бить╕ "Пира победителей". Зашевелились, расчухивались - и Корнейчук полез с вопросом. - Я не школьник, вскакивать на каждый вопрос, - ответил корректно я. - У меня будет же выступление. Но вот второй вопрос! третий! Они нашли форму: они сейчас запутают и собьют меня вопросами, превратят в обвиняемого! Это они умеют, жиганы! Я отказываюсь: у меня же будет выступление. Ага, значит верно клюнули! Они сливаются в гомоне - в ропоте - в вое: "Секретариат не может начать обсуждать без ваших ответов!" - "Вы можете вообще отказаться разговаривать, но заявите!". Смяты и наши стройные ряды, они сбивают и мой план боя - где уж тут бесстрастно записывать. Но бездари, но бездари! - отчего ж эти вопросы ваши я знал заранее? Почему на все ваши устные вопросы у меня уже обстоятельно изложены письменные ответы? Только одна жертва: разодрать свою речь в клочья и клочьями от вас отбиваться. Я подымаюсь, вынимаю свои листы и уже не исторически- отреш╕нным, но свободнеющим голосом драматического артиста читаю им готовые ответы. И передаю стенографисткам. Они поражены. Вероятно за 35 лет их гнусного союза - это первый такой случай. Однако прут резервы, второй эшелон, пр╕т нечистая сила! И мне задаются ещ╕ три вопроса. А, будьте вы неладны, когда ж вас записывать! Это хорошо, что у меня все ответы готовы. Я встаю и выхватываю следующие листы. И уже вс╕ более свободно и вс╕ более расширительно, сам определяя границы боя, уже не столько на их вопросы, сколько по своему плану, я гоню и гоню их по всему Бородинскому полю до самых дальних флешей. И - тишина, рассеянность, растерянность, неопредел╕нность наступают в пространстве. И с фланга идут чьи-то ряды, но это - не вполне враги, это - полунаши. Выступают Салынский и Симонов, они хоть не вовсе за нас, но хотя бы за "Раковый". Враг растерян, никто не просит слова, и вопросов уже нет. Что такое? Да не есть ли это победа? Тяж╕лыми драгунами Твардовский начинает реять и рыскать по полю: так принимаем решение! печатаем "Корпус"! и отрывок немедленно в "Литгазете"! да мы же принимали коммюнике, где коммюнике, Воронков? Но подхватистый Воронков не спешит. Верней, он ищет коммюнике, он ищет, но не может сразу найти. (А только что мне мо╕ письмо понадобилось для цитаты - он раньше меня вывернулся и подн╕с: - "Пожалуйста!" - листовку, изданную "Посевом", я догадался отклонить.) Ещ╕ немножко, ещ╕ немножко им продержаться! Да где же имперские резервы?.. Там и здесь поднимаются из-под копыт: "Почему голосовать? Ведь ещ╕ не решили! Ведь есть и против!". И вот она, ч╕рная гвардия! - Корнейчук (разъяр╕нный скорпион на задних ножках)! Кожевников! И на белых конях - перем╕тная конница Суркова! И дальше, и дальше, из глубины - новые и новые твердолобые - Озеров, Рюриков, на хоккеиста смахивающий Баруздин. (Баруздин сидит рядом со мной, о каждом выступающем я у него осведомляюсь - кто это? А вон тот? Называет соседа. Нет, вон тот? Называет другого соседа. Нет, между ними!- лицо подобное хол╕ному пухлому заднему месту, с насаженными светленькими очками. Ах, это товарищ Мелентьев из "отдела культуры" ЦК. Тайный дириж╕р! Сидит и строчит. Строчи! знай бывших зэков!) И потом - все национальные части (Абдумомунов, Кербабаев, Яшен, Шарипов) - у них в республиках осваиваются целинные земли, строятся плотины - какой "Раковый корпус"? какой Солженицын? Зачем он пишет о страданиях, если мы пишем только о радостном? И сколько их! Конца нет их перечню! Только прибалты молчат, головы опустив. Они видят упущенный свой жребий. Стиханья нет затверженному шагу, обрыва нет заученным фразам. Враги заполнили вс╕ поле, всю землю, весь воздух! Поле боя останется за ними. Мы как будто были смелей, мы вс╕ время атаковали. А поле боя - за ними... Бородино. Нужно времени пройти, чтобы разобрались стороны, кто выиграл в этот день. На лице Федина его компромиссы, измены и низости многих лет впечатались одна на другую, одна на другую и без пропуска (и травлю Пастернака начал он, и суд над Синявским - его предложение). У Дориана Грея это вс╕ сгущалось на портрете, Федину досталось принять - своим лицом. И с этим лицом порочного волка он вед╕т наше заседание, он предлагает нелепо, чтоб я поднял лай против Запада, с приятностью перенося притеснения и оскорбления Востока. Сквозь слой пороков, избледнивший его лицо, его череп ещ╕ улыбается и кивает ораторам: да не вправду ли верит он, что я им уступлю?.. Я уже давно вош╕л в ритм - пишу и пишу протокол. Лицо мо╕ смиренно - о, волки, вы ещ╕ не знаете зэков! Вы ещ╕ пожалеете о своих неосторожных речах! В последнем, уже четв╕ртом, выступлении я позволяю себе и погрозить в сторону отдела культуры ЦК ("за Пир Победителей ответит та организация, которая...") и поиграть с Фединым - ну конечно же я приветствую его предложение! (Всеобщие улыбки! я сломлен!..) Ну, конечно, я за публичность! Довольно нам прятать стенограммы и речи!.. Печатайте мо╕ Письмо, а там посмотрим!.. Ропот и вой. Поднимается Рюриков и скорбно морща свой догматический лоб: - Александр Исаевич! Вы просто не представляете, какой ужас пишет о вас западная пресса. У вас волосы встали бы дыбом. Приходите завтра в "Иностранную литературу", мы дадим вам подборки, вырезки. Смотрю на часы: - Я хочу напомнить, что я - не московский житель. Сейчас я иду на поезд, и мне не удастся воспользоваться вашей любезностью. Ропот и вой. Обманутый разгневанный Федин закрывает обсуждение, длившееся пять часов. Я корректно буркаю два досвиданья через два плеча и ухожу. Поле боя - за ними. Они не уступили нигде, нисколько. Но чья победа? В тот день я не успел повидать А. Т. Он послал мне письмо: "Я просто любовался вами и был рад за вас и нас... очевидное превосходство правды над всяческими плутнями и "политикой"... По видимости дело как будто не подвинулось... На самом же деле произошла безусловно подвижка дела в нашу пользу... Практически мой вывод такой, что мы готовы заключить с вами договор, а там видно будет". Но ещ╕ больше Твардовского меня удивило Би-Би-Си. Заседание окончилось в пятницу вечером. Прош╕л week-end - и в понедельник дн╕м англичане уже передавали о вызове меня на секретариат и о смысле заседания - довольно верно. Не иголочка в стогу, теперь не потеряюсь! ЦДЛ гудел слухами. Писатели, поддержавшие меня при съезде, теперь требовали разъяснений от секретариата. Через несколько дней на правлении СП РСФСР огласили письмо Шолохова: он требует не допускать меня к перу! (не к типографиям - к перу! Как Тараса Шевченко когда-то!). Он не может больше состоять в одном творческом союзе с таким "антисоветчиком", как я! Русские братья-писатели заревели на правлении: "И мы - не можем! Резолюцию!". Перепугался Соболев (ведь указаний не было!): товарищи, это неправильно было бы ставить на голосование! Кто не может - пишите индивидуальные заявления. И струсили братья-русаки. Ни один не написал. Среди московских писателей: а может и мы с ними н_е м_о_ж_е_м? Ну, разве доступно ввинтиться в гранит? Разве есть такие св╕рла? Кто бы предсказал, что при нашем режиме можно начать громогласить правду - и выстоять на ногах? А вот - получается?.. Узда лагерной памяти осаживает мои загубья до боли: хвали день по вечеру, а жизнь по смерти. Ноябрь 1967 Рязань ВТОРОЕ ДОПОЛНЕНИЕ (февраль 1971) Странная вырабатывается вещь. Не предвиденная ранними планами и не обязательная: можно писать, можно и не писать. Три года не касался, спрятав глубоко. Не знал, вернусь ли к ней, до того ли будет. Несколько близких друзей, прочитавших: бойко получается, обязательно продолжай! Вот, в передыхе между Узлами главной книги припадаю к этой опять. И первое, что вижу: не продолжать бы надо, а дописать скрытое, основательней объяснить это чудо: что я свободно хожу по болоту, стою на трясине, пересекаю омуты и в воздухе держусь без подпорки. Издали кажется: государством проклятый, госбезопасностью окольцованный - как это я не переломлюсь? как это я выстаиваю в одиночку, да ещ╕ и махинную работу проворачиваю, когда-то ж успеваю и в архивах рыться, и в библиотеках, и справки наводить, и цитаты проверять, и старых людей опрашивать, и писать, и перепечатывать, и считывать, и переплетать - выходят книга за книгою в Самиздат (а через одну и в запас копятся) - какими силами? каким чудом? И миновать этих объяснений нельзя, а назвать - ещ╕ нельзее. Когда-нибудь, даст Бог, безопасность наступит - допишу. А пока даже план того объяснения на бумажке составить для памяти - боюсь: как бы та бумажка не попала в ЧКГБ. Но уже вижу, перечитывая, что за минувшие годы я окреп, осмелел и осмеливаюсь больше и больше рожки высовывать и сегодня решаюсь такое написать, что три года назад казалось смертельно. Вс╕ явней следится мо╕ движение - к победе или к погибели. Тем и странна эта вещь, что для всякой другой созда╕шь архитектурный план, и ненаписанную видишь уже в целом и каждой частью стараешься служить целому. Эта же вещь подобна нагромождению пристроек, ничего не известно о следующей - как велика будет и куда пойд╕т. Во всякую минуту книга столь же кончена, сколь и не кончена, можно кинуть е╕, можно продолжать, пока жизнь ид╕т, или пока тел╕нок шею сверн╕т о дуб, или пока дуб затрещит и свалится. Случай невероятный, но я очень его допускаю. ПРОРВАЛО! Да, сходство с Бородиным подтверждалось: с битвы прошло два месяца, почти ни одного выстрела не было сделано с обеих сторон - ни газетного упоминания, ни особенной трибунной брани, - да ведь Пятидесятилетие проползали, и требовалось им как можно нескандальнее, как можно глаже. Тоже и я, со склонностью к перемирию, своего "Изложения" [4] о бое в ход не пускал, правильно ли, неправильно, бережа для слитного удара когда-нибудь. Не происходило никаких заметных перемещений литературных масс, и поле боя, помнится, оставалось за противником, у него осталась Москва, - но чувствовал я именно в этой затиши: где-то что-то неслышно, невидимо подмывалось, подрывалось - и не звала ли нас обагр╕нная земля воротиться на не╕ безо всякой схватки? С этим ощущением я приехал в Москву, спустя великий юбилей, и чтоб немного действий проявить перед тем, как на всю зиму нырну в безмолвие. Для действий - нужен был Твардовский, но его оказалось нет давно, уже целый месяц он пребывал в своей обычной слабости, в ней незаметно и пров╕л барабанный Юбилей (от которого неизлечимо-наивный Запад ждал амнистии хоть Синявскому-Даниэлю да своему слабонервному Джеральду Бруку, - но не бросили, разумеется, никому ни ломтя с праздничного стола). Так всегда и получалось у нас с A. T., так и должно было разъ╕рзнуться: когда нужен ему я не дозваться, когда нужен мне он - не доступен. День по дню пождал я его в редакции, созванивался с дачей, - наконец решено было 24-го ноября ехать мне в Пахру, и вызвался со мною Лакшин. Выехали мы утром в известинской ч╕рной "волге" ещ╕ в л╕гком пока снегопаде. Было у меня чтение в дорогу срочное, но не вышло, занимал меня спутник разговором. Это многим дико, а у меня инерция уже принятой работы и тянет обязательно доделывать по плану, хотя посылается единственный, может быть, случай - вот поговорить с Лакшиным, с которым никогда, почему-то, не выходило. Да при шоф╕ре-стукаче какой и разговор? Много было пустого, а вс╕-таки на заднем сиденьи негромко рассказал он мне интересное вот что: в 1954 году, когда решался вопрос о снятии A. T. с Главного в "Н. Мире", этого снятия могло бы не быть, если бы Твардовский вырвался из запоя. И его уже приводили в себя, но в самый день заседания он ускользнул от сторожившего его Маршака и напился. Заседание в ЦК складывалось благоприятно для "Н. Мира": Поспелов был посрамл╕н, Хрущ╕в сказал, что интеллигенции просто не разъяснили вопросов, связанных с культом личности - и редакцию в общем не разогнали, но отсутствующего даже на ЦК главного редактора - как же было не снять? Иногда спасительной разрядкой была эта склонность, иногда ж и погибелью. Английский пятнистый дог встретил нас за калиткой. Вошли в дом беспрепятственно и звали хозяев. A. T. медленно спустился с лестницы. В этот момент он был больнее, беспомощнее, ужаснее всего (потом в ходе беседы намного подправился и подтянулся). Сильно обвисли нижние веки. Особенно беззащитными выглядели бледно-голубые глаза. Как-то странно, ни к кому из нас отдельно, он высказал очень грустно: - Ты видишь, друг Мак (?), до чего я дош╕л. И у него выступили сл╕зы. Лакшин ободряюще обнял его за спину. В том самом холле, и сейчас мрачном от сильного снегопада за целостенным окном, недалеко от камина, где разжигался хворост о погибшем романе, мы сели, а Трифоныч расхаживал нервно, крупно. Короткую минуту мы ничего не говорили, чтобы A. T. приш╕л в себя, а для него это очень тягостно оказалось, и он спросил: - Что-нибудь случилось? - и крупно тряслись, даже плясали его руки, уже не только от слабости, но и от страха. - Да нет! - поспешил я вскричать, - абсолютно ничего. То есть, помните, какой мрачный приезд был тогда - так теперь вс╕ наоборот! Он несколько успокоился, руки почти освободились от тряски. Мял сигарету, но не закурил. И, сев на диван, спросил с половинной тревогой: - Ну, что в м_и_р_е? Очень это меня кольнуло. Я вспомнил, как школьником, два-три дня пропустивши в школе, я бывал сильно угнет╕н, как будто провинился: а что там без меня делалось? Как будто за эти дни неминуемо сдвинулся в угрозу тот внешний опасный мир. И то же самое, очевидно, испытывал он, когда вот так, на целый месяц, начисто отключался не только от журнала, но от всего внешнего мира. - В Новом мире или в остальном? - пошутил я. - Во вс╕м, - тихо попросил он. Лакшин дал ему такую версию: после юбилея ничто не улучшилось, но ничто и не ухудшилось. А я даже хотел убедить, что лучше: в Англии была телевизионная инсценировка по процессу Синявского-Даниэля, поднимается новая волна в их защиту, так что дела не плохо... но эта аргументация до обоих не доходила совсем: не было для них Синявского Даниэля. Чтоб не тянуть, я начал излагать сво╕ дело: что ощущаю у противника слабину. Распробовать е╕ лучше бы всего так: никого не спрашивая, пустить в набор несколько глав "Ракового корпуса". Даже если не пройд╕т, то, при появлении "РК" заграницей, я смогу справедливо негодовать на СП. Иначе, предупредил я, смотрите: вот появится "РК" за границей, неизбежно, и на нас же с вами свалят: скажут, что это мы не предпринимали никаких попыток, не могли друг с другом договориться. A. T.: - Это надо подумать, так сразу не скажешь. А т_о_н этот я уже знаю: это отказ. Пытаюсь убеждать: в обоих случаях - откажут или пропустят - мы выигрываем! А. Т.: - Это дерзость будет после всего случившегося - подать как ни в ч╕м не бывало. Надо сперва идти говорить, но я уже не могу, поймите. (Лакшин потом объяснит мне: в последний раз в "отделе культуры" Шаура опять навязывал Твардовскому читать "Пир победителей" - и A. T. в который раз был достойно- непреклонен: ворованную вещь, распространяемую против воли автора, не взял в руки! - но слишком ругательно ответил Шауре, и больше не мог идти туда.) Я: - Да не надо идти просить! Подать обычным образом - и ждать. Почему нельзя? Лакшин (подобранно, вдумчиво): - Я не сказал Александру Исаевичу по дороге... (А почему не сказал? не было времени? Да из-за этого и ехал он, теперь понимаю, но сказать должен был при шефе.) - ...а есть такой вариант. Был Хитров в отделе Шауры, перебирали то да с╕, зашла речь о Солженицыне. Там удивляются: ему же 24 писателя сказали - написать антизападное выступление, как же он смеет не писать? Пусть напишет - и вс╕ будет в порядке. Ну, не обязательно в "Правде" или в "Литгазете"... Пусть хоть в "Н. Мире"... (Да-а-а? Так они на попятную уже идут, на попятную. Не привыкли встречать тв╕рдость!) Итак, предлагает Лакшин: действительно, набрать несколько глав "Корпуса" - и в том же номере, "ну хотя бы в отделе писем... - какое-то заявление А.И., что он удивляется западному шуму...". Благоразумный мальчик (в 35 лет)! он качался со мной на заднем сидении, в╕з капитуляцию - и не показал. Очень благоразумно, да, для этого маленького квадрата, но их - шестьдесят четыре, и надо видеть, что противник смят! Однако я не успел даже ответить Лакшину - отдать справедливость Трифонычу, он тут же нахохлился, забурчал: - А что он может писать? О ч╕м, если вс╕ замяли? письмо- то съезду было, его же не изменишь! И - стих Лакшин, ни довода больше: мнение А. Т. важней для него, чем мнение ЦК. Стих, хотя внутренне не согласился. Ну, и я не настаивал больше. Говорили о разном. Пили чифирно-густой чай. А. Т. ещ╕ вставал, похаживал, садился - и вс╕ больше благообразел, отходил от слабости. Тут Лакшин выложил на стол пачку новых книжечек Твардовского, а я по оплошности протянул А. Т. ручку: - С вас библиотечный сбор. Он даже не брал е╕, не пытался, руки-то тряслись! Извинительно: - Я сейчас не сумею надписать... Я - потом... Чтоб А. Т. не потерял интереса печатать "РК", я не собирался прежде времени рассказывать ему об "Августе Четырнадцатого". Но так показалось тягостно его состояние, что решил подбодрить: вот, Самсоновскую катастрофу пишу, к будущему лету может быть удастся кончить. А. Т., уже возвращаясь и к иронии: - Никакой катастрофы не было и не могло быть. Теперь установлено, что дореволюционная Россия совсем не была отсталой. Я читал одну экономическую статью недавно, так и положение крепостных перед 1861 годом рисуется весьма благоприятно: чуть ли не помещики их кормили, старость и инвалидность их были обеспечены... (Самое смешное, что новая каз╕нная версия гораздо верней предшествующих "революционных"!..) Мы пробыли меньше часа, ждала машина (известинские шофера всегда капризничали и торопили новомирских редакторов), стали собираться. А. Т. надумал идти гулять, надел какой-то полубушлат очень простой, фуражку, взял в руки палку для опоры, правда не толстую, и под тихим снегопадом проводил нас за калитку - очень похожий на мужика, ну, может быть мал-мало грамотного. Он снял фуражку, и снег падал на его маловолосую светлую крупную, тоже мужицкую, голову. Но лицо было бледным, болезненным. Защемило. Я первый поцеловал его на прощанье - этот обряд был надолго у нас перебит ссорами и взрывами. Машина пошла, а он так и стоял под снегом, мужик с палкой. В редакции я сам смягчил разговор Костоглотова-Зои о ленинградской блокаде, чтоб не оставить у них серь╕зных отговорок. И уехал. Но едва до Рязани доехал - пришло письмо от Воронкова [5] - зондирующая нота: когда же, наконец, я отмежуюсь от западной пропаганды? Зашевелились?! Недолго думая, я тут же отпалил ему десятком контрвопросов: когда они исправятся? Жду и я, наконец, ответа!! [6] И, облегч╕нный, поехал дальше, в глубь, под Солотчу, в холодную т╕мную избу Агафьи (второй Матр╕ны), где в оттепельные дни дотапливали до 15С, а в морозные я просыпался чаще при двух-тр╕х градусах. По своему многомесячному плану я должен был теперь прожить здесь зиму. Обложился портретами самсоновских генералов и дерзал начать главную книгу своей жизни. Но робость перед ней сковывала меня, сомневался я - допрыгну ли. Вялые строки повисали, рука опадала. А тут обнаружил, что и в "Архипелаге" упущенного много, надо ещ╕ изучить и написать историю гласных судебных процессов, и это первее всего: неоконченная работа как бы и не начата, она поразима при всяком ударе. А тут достигло меня тревожное письмо, что продают "Раковый корпус" англичанам - да от моего имени, чего быть не могло, от чего я всеми щитами, кажется, оборонился! Так смешалась работа - а через несколько дней и ещ╕ брякнуло - то из Москвы уже выздоровевший Твардовский потянул длинную тягу вызывного колокольца: явись и стань передо мной! срочно нужно! А что срочное - не названо, и конечно же выдуманное. Наработаешься с вами, леший вас раздери! Нехотя, медленно, брюзжа, я собирался. Терпеть не могу, когда внешние обстоятельства ломают мой план. А Твардовский то-то дивился, что я не бросаюсь тотчас: звали его и меня в секретариат СП СССР придти побеседовать запросто; звонил ему Воронков, беспокоился: заплатил ли "Н. Мир" Солженицыну хоть аванс за "Раковый корпус" - надо же человеку что-то кусать!. ("Кусать" - это расхожий термин у них для авторских потребностей.) Ах, паразиты, вот как!! Да я и не удивляюсь: раз я стал неколеблемо - значит вам колебаться! Я другому удивляюсь, что за полвека весь мир не видит этого простейшего: только силы и твердости они боятся, а кто им улыбается да кланяется - тех давят. 18 декабря я застал А. Т. в редакции уже плавающим в мягких облачных подушках на полуторном небе. Тоже не извещ╕нный точно, Твардовский по мелким побочным признакам безошибочно вывел, что кто-то наверху, чуть ли не сам (Брежнев), не то чтобы прямо указал печатать "Раковый корпус", нет, наверняка не так (признаки были бы иные), но обронил фразу в том смысле, что надо ли запрещать? И, где-то в воздухе опущенная, но не до пола, никем не записанная, эта фраза была тут же однако