анспорта, торговли, денежного обращения и кооперации. В 30-е годы этот пункт сильно пошел в ход и захватил массы под упрощенной и всем понятной кличкой вредительство. Действительно, все перечисленное в пункте Седьмом с каждым днем наглядно и явно подрывалось -- и должны же были быть тому виновники?.. Столетиями народ строил создавал и всегда честно, даже на бар. Ни о каком вредительстве не слыхано было от самых Рюриков. И вот когда впервые достояние стало народным, -- сотни тысяч лучших сынов народа необъяснимо кинулись вредить. (Вредительство пунктом не предусматривалось, но так как без него нельзя было разумно объяснить, почему поля зарастают сорняками, урожаи падают, машины ломаются, то диалектическое чутьг ввело и его.) Восьмой пункт -- террор (не тот террор, который "обосновать и узаконить" должен был советский уголовный кодекс28, а террор снизу). Террор понимался очень и очень расширительно: не то считалось террором, чтобы подкладывать бомбы под кареты губернаторов, но например набить морду своему личному врагу, если он был партийным, комсомольским или милицейским активистом, уже значило террор. Тем более убийство активиста никогда не приравнивалось к убийству рядового человека, (как это было, впрочем, еще в кодексе Хаммурапи в 18 столетии до нашей эры). Если муж убил любовника жены и тот оказался беспартийным -- это было счастье мужа, он получал 136-ю статью, был бытовик, социально-близкий и мог быть бесконвойным. Если же любовник оказывался партийным -- муж становился врагом народа с 58-8. Еще более важное расширение понятия достигалось применением 8-го пункта через ту же статью 19-ю, то есть через подготовку в смысле намерения. Не только прямая угроза около пивной "ну, погоди!", обращенная к активисту, но и замечание запальчивой базарной бабы "ах, чтоб ему повылазило!" квалифицировалось как ТН -- террористические намерения, и давало основание на применение всей строгости статьи.29 Девятый пункт -- разрушение или повреждение... взрывом или поджогом (и непременно с контрреволюционной целью), сокращенно именуемое как диверсия. Расширение было в том, что контрреволюционная цель приписывалась (следователь лучше знал, что делалось в сознании преступника!), а всякая человеческая оплошность, ошибка, неудача в работе, в производстве -- не прощались, рассматривались как диверсия. Но никакой пункт 58-й статьи не толковался так расширительно и с таким горением революционной совести, как Десятый. Звучание его было: "Пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти... а равно и распространение или изготовление или хранение литературы того же содержания". И оговаривал этот пункт в МИРНОЕ время только нижний предел наказания (не ниже! не слишком мягко!) верхний же НЕ ОГРАНИЧИВАЛСЯ! Таково было бесстрашие великой Державы перед СЛОВОМ подданного. Знаменитые расширения этого знаменитого пункта были: -- под "агитацией, содержащей призыв", могла пониматься дружеская (или даже супружеская) беседа с глазу на глаз, или частное письмо; а призывом мог быть личный совет. (Мы заключаем "могла, мог быть" из того, что ТАК ОНО И БЫВАЛО.) -- "подрывом и ослаблением" власти была всякая мысль, не совпадающая или не поднимающаяся по накалу до мыслей сегодняшней газеты. Ведь ослабляет всг, то что не усиляет! Ведь подрывает всг то, что не полностью совпадает! "И тот, кто сегодня погт не с нами, -- Тот против нас!" (Маяковский) -- под "изготовлением литературы" понималось всякое написанное в единственном экземпляре письма, записи, интимного дневника. Расширенный так счастливо -- какую МЫСЛЬ, задуманную, произнесгнную или записанную, не охватывал Десятый Пункт? Пункт одиннадцатый был особого рода: он не имел самостоятельного содержания, а был отягощающим довеском к любому из предыдущих, если деяние готовилось организационно или преступники вступали в организацию. На самом деле пункт расширялся так, что никакой организации не требовалось. Это изящное применение пункта я испытал на себе. Нас было двое, тайно обменивавшихся мыслями -- то есть зачатки организации, то есть организация! Пункт двенадцатый наиболее касался совести граждан: это был пункт о недонесении в любом из перечисленных деяний. И за тяжкий грех недонесения НАКАЗАНИЕ НЕ ИМЕЛО ВЕРХНЕЙ ГРАНИЦЫ!! Этот пункт уже был столь неохватным расширением, что дальнейшего расширения не требовал. ЗНАЛ И НЕ СКАЗАЛ -- всг равно, что сделал сам! Пункт тринадцатый, по видимости давно исчерпанный, был: служба в царской охранке.30 (Аналогичная более поздняя служба, напротив, считалась патриотической доблестью.) Пункт четырнадцатый карал "сознательное неисполнение определгнных обязанностей или умышленно небрежное их исполнение" -- карал, разумеется, вплоть до расстрела. Кратко это называлось "саботаж" или "экономическая контрреволюция", А отделить умышленное от неумышленного мог только следователь, опираясь на свое революционное правосознание. Этот пункт применялся к крестьянам, не сдающим поставок. Этот пункт применялся к колхозникам, не набравшим нужного числа трудодней. К лагерникам, не вырабатывающим норму. И рикошетом стали после войны давать этот пункт блатарям за побег из лагеря, то есть расширительно усматривая в побеге блатного не порыв к сладкой воле, а подрыв системы лагерей. Такова была последняя из костяшек веера 58-й статьи -- веера, покрывшего собой всг человеческое существование. Сделав этот обзор великой СТАТЬИ, мы дальше уже будем меньше удивляться. Где закон -- там и преступление. ___ Булатная сталь 58-й статьи, опробованная в 1927 году, сразу после отковки, омоченная во всех потоках следующего десятилетия, -- с полным свистом и размахом была применена к атаке Закона на Народ в 1937-38 годах. Надо сказть, что операция 1937 года не была стихийной, а планировалась, что в первой половине этого года во многих тюрьмах Союза произошло переоборудование -- из камер выносились койки, строились сплошные нары, одноэтажные, двуухэтажные.31 Вспоминают старые арестанты, что будто бы и первый удар был массированным, чуть ли не в какую-то августовскую ночь по всей стране (но зная нашу неповоротливость, я не очень этому верю). А осенью, когда к двадцатилетию Октября ожидалась с верою всеобщая великая амнистия, шутник Сталин добавил в уголовный кодекс невиданные новые сроки -- 15 и 20 лет.32 Нет нужды повторять здесь о 37-м годе то, что уже широко написано и еще будет многократно повторено: что был нанесгн крушащий удар по верхам партии, советского управления, военного командования и верхам самого ГПУ-НКВД.33 Вряд ли в какой области сохранился первый секретарь обкома или председатель облисполкома -- Сталин подбирал себе более удобных. Ольга Чавчавадзе рассказывает, как было в Тбилиси: в 38-м году арестовали председателя горисполкома, его заместителя, всех (одиннадцать) начальников отделов, их помощников, всех главных бухгалтеров, всех главных экономистов. Назначили новых. Прошло два месяца. И вот опять сажают: председателя, заместителя, всех (одиннадцать) начальников отделов, всех главных бухгалтеров, всех главных экономистов. На свободе остались: рядовые бухгалтеры, машинистки, уборщицы, курьеры... В посадке же рядовых членов партии был видимо секретный, нигде прямо в протоколах и приговорах не названный мотив: преимущественно арестовывать членов партии со стажем дао 1924 года. Это особенно решительно проводилось в Ленинграде, потому что именно все те подписывали "платформу" Новой оппозиции. (А как бы они могли не подписывать? как бы могли "не доверять" своему ленинградскому губкому?) И вот как бывало, картинка тех лет. Идет (в Московской области) районная партийная конференция. Ег ведгт новый секретарь райкома вместо недавно посаженного. В конце конференции принимается обращение преданности товарищу Сталину. Разумеется, все встают (как и по ходу конференции все вскакивали при каждом упоминании его имени). В маленьком зале хлещут "бурные аплодисменты, переходящие в овацию". Три минуты, четыре минуты, пять минут они всг еще бурные и всг еще переходящие в овацию. Но уже болят ладони. Но уже затекли поднятые руки. Но уже задыхаются пожилые люди. Но уже это становится нестерпимо глупо даже для тех кто искренно обожает Сталина. Однако: кто же первый осмелится прекратить? Это мог бы сделать секретарь райкома, стоящий на трибуне и только что зачитавший это самое обращение. Но он -- недавний, он -- вместо посаженного, он сам боится! Ведь здесь, в зале, стоят и аплодируют энкаведисты, они-то следят, кто покинет первый!.. И аплодисменты в безвестном маленьком зале, безвестно для вождя продолжаются 6 минут! 7 минут! 8 минут!.. Они погибли! Они пропали! Они уже не могут остановиться, пока не падут с разорвавшимся сердцем! Еще в глуби зала, в тесноте, можно хоть чуть сжульничать, бить реже, не так сильно, не так яростно, -- но в президиуме, на виду?! Директор местной бумажной фабрики, независимый сильный человек, стоит в президиуме, и понимая всю ложность, всю безысходность положения, аплодирует! -- 9-ю минуту! 10-ю! Он смотрит с тоской на секретаря райкома, но тот не смеет бросить. Безумие! Повальное! Озираясь друг на друга со слабой надеждой, но изображая на лицах восторг, руководители района будут аплодировать, пока не упадут, пока их не станут выносить на носилках! И даже тогда оставшиеся не дрогнут!.. И директор бумажной фабрики на 11-й минуте принимает деловой вид и опускается на место в президиуме. И -- о, чудо! -- куда делся всеобщий несдержанный неописуемый энтузиазм? Все разом на том же хлопке прекращают и тоже садятся. Они спасены! Белка догадалась выскочить из колеса!.. Однако, вот так-то и узнают независимых людей. Вот так-то их и изымают. В ту же ночь директор фабрики арестован. Ему легко мотают совсем по другому поводу десять лет. Но после подписания 206-й (заключительного следственного протокола) следователь напоминает ему: -- И никогда на бросайте аплодировать первый! (А как же быть? А как же нам остановиться?..)34 Вот это и есть отбор по Дарвину. Вот это и есть изматывание глупостью. Но сегодня создагтся новый миф. Всякий печатный рассказ, всякое печатное упоминание о 37-м годе -- это непременно рассказ о трагедии коммунистов-руководителей. И вот уже нас уверили, и мы невольно поддаемся, что 37-й -- 38-й тюремный год состоял в посадке именно крупных коммунистов -- и как будто больше никого. Но от маиалалаиаоанаоав, взятых тогда, никак не могли составить видные партийные и государственные чины более 10 процентов. Даже в ленинградских очередях с передачами больше всего стояло женщин простых, вроде молочниц. Состав захваченных в том мощном потоке и отнесенных полумертвыми на Архипелаг, так пгстр, причудлив, что долго бы ломал голову, кто захотел бы научно выделить закономерности. (Тем более современникам они не были понятны). А истинный посадочный закон тех лет был -- заданность цифры, разнорядки, разверстки. Каждый город, район, каждая воинская часть получали контрольную цифру и должны были выполнить ег в срок. Все остальное -- от сноровки оперативников. Бывший чекист Александр Калганов вспоминает, как в Ташкент пришла телеграмма: "Шлите двести!" А они только что выгребли и как будто "некого" брать. Ну, правда подвезли из районов с полсотни. Идея! Взятых милицией бытовиков -- переквалифицировать в 58-ю! Сказано-сделано. Но контрольной цифры всг равно нет! Доносит милиция: что делать? на одной из городских площадей цыгане нахально разбили табор. Идея! Окружили -- и всех мужчин от семнадцати до шестидесяти загребли как Пятьдесят Восьмую! И -- выполнили план! А бывало и так: чекистам Осетии (рассказывает начальник милиции Заболовский) дана была разверстка расстрелять по республике 500 человек, они просили добавить, им разрешили еще 230. Эти телеграммы, слегка зашифрованные, передавались обычной связью. В Темрюке телеграфистка в святой простоте передала на коммутатор НКВД: чтобы завтра отправили в Краснодар 240 ящиков мыла. Наутро она узнала о больших арестах и отправке -- и догадалась! и сказала подруге, какая была телеграмма. Тут же ег и посадили. (Совсем ли случайно зашифровали человека как ящик мыла? Или -- зная мыловарение?..) Конечно, какие-то частные закономерности осмыслить можно. Садятся: -- наши за границей истинные шпионы. (Это часто -- искреннейшие коминтерновцы или чекисты, много -- привлекательных женщин. Их вызывают на родину, на границе арестовывают, затем дают очную ставку с их бывшим начальником из Коминтерна, например Мировым-Короной. Тот подтверждает, что сам работал на какую-нибудь из разведок -- и, значит, его подчиненные -- автоматически, и тем вреднее, чем честнее!) -- ка-вэ-жэ-динцы. (Все поголовно советские служащие КВЖД оказываются сплошь, включая жен, детей и бабушек, японскими шпионами. Но надо признать, что их брали уже и несколькими годами раньше); -- корейцы с Дальнего Востока (ссылка в Казахстан) -- первый опыт взятия по крови; -- ленинградские эстонцы (все берутся по одной лишь фамилии, как белоэстонские шпионы); -- все латышские стрелки и латыши-чекисты -- да, латыши, акушеры Революции, составлявшие совсем недавно костяк и городость ЧК! И даже те коммунисты буржуазной Латвии, которых выменяли в 1921 году, освободив их от ужасных латвийских сроков в два и в три года. (Закрываются в Ленинграде: латышское отделение института Герцена; дом культуры латышей; эстонский клуб; латышский техникум; латышская и эстонская газеты.) Под общий шум заканчивается и перекладка Большого Пасьянса, гребут еще недовзятых. Уже незачем скрываться, уже пора эту игру обрывать. Теперь социалистов забирают в тюрьму целыми ссылками (например, Уфа, Саратов), судят всех вместе, гонят на бойни Архипелага -- стадами. Нигде особо не объявлено, что надо стараться побольше сажать интеллигенцию, но ег не забывали никогда в предыдущих потоках, не забывают и теперь. Достаточно студенческого доноса (сочетание этих слов давно не звучит странно), что их вузовский лектор цитирует всг больше Ленина и Маркса, а Сталина не цитирует -- и лектор уже не приходит на очередную лекцию. А если он вообще не цитирует?.. -- садятся все Ленинградские востоковеды среднего и младшего поколения. Садится весь состав Института Севера (кроме сексотов) -- Не брезгуют и преподавателями школ. В Свердловске создано дело тридцати преподавателей средних школ во главе с их завОблоно Перелем, одно из ужасных обвинений: устраивали в школах глки для того, чтобы жечь школы!35 А по лбу инженеров (уже советского поколения, уже не "буржуазных") дубина опускается с равномерностью маятника. У маркшейдера Микова Николая Меркурьевича из-за какого-то нарушения в пластах не сошлись два встречных забоя. 58-7, 20 лет! Шесть геологов (группа Котовича) "за намеренное сокрытие запасов олова в недрах (! -- то есть за неоткрытие их!) на случай прихода немцев" (донос) -- 58-7, по 10 лет. В догонку главным потокам -- еще спец-поток: жаганаы, Че-эСы (члены семьи)! Жены крупных партийцев, а местами (Ленинград) -- и всех, кто получил "10 лет без права переписки", кого уже нет. ЧеэСам, как правило, всем по восьмгрке. (Всг же мягче, чем раскулаченным, и дети -- на материке.) Груды жертв! Холмы жертв! Фронтальное наступление НКВД на город: у С. П. Матвеевой в одну и ту же волну, но по РАЗНЫМ "делам", арестовали мужа и трех братьев (и трое из четверых никогда не вернутся.) -- у техника-электрика оборвался на его участке провод высокого напряжения. 58-7, 20 лет. -- пермский рабочий Новиков обвингн в подготовке взрыва камского моста; -- Южакова (в Перми же) арестовали днем, за женой пришли ночью. Ей предъявили список лиц и потребовали подписать, что все они собирались в их доме на меньшевистско-эсеровские собрания (разумеется, их не было). За это ег обещали выпустить к оставшимся трем детям. Она подписала, погубила всех, да и сама, конечно, осталась сидеть; -- Надежда Юденич арестована за свою фамилию. Правда, через 9 месяцев установили, что она не родственница генерала и выпустили (ну, там ерунда: за это время мать умерла от волнений); -- в Старой Руссе смотрели кинофильм "Ленин в Октябре". Кто-то обратил внимание на фразу: "Это должен знать Пальчинский!" -- а Пальчинский-то защищает Зимний Дворец. Позвольте, а у нас медсестра работает -- Пальчинская! Взять ег! И взяли. И оказалось, действительно -- жена, после расстрела мужа скрывшаяся в захолустье. -- братья Борушко (Павел, Иван и Степан) приехали в 1930 году из Польши еще МАЛЬЧИКАМИ, к своим родным. Теперь юношами они получают ПШ (подозрение в шпионаже), 10 лет; -- водительница краснодарского трамвая поздно ночью возвращалась из депо пешком, и на окраине на свою беду, прошла мимо застрявшего грузовика, близ которого суетились. Он оказался полон трупов -- руки и ноги торчали из-под брезента. Ег фамилию записали, на другой день арестовали. Спросил следователь: что она видела? Она призналась честно (дарвиновский отбор). Антисоветская агитация, 10 лет. -- водопроводчик выключал в своей комнате репродуктор всякий раз, как передавались бесконечные письма Сталину.36 Сосед донгс (о, где теперь этот сосед?), СОЭ (социально-опасный элемент), 8 лет; -- полуграмотный печник любил в свободное время расписываться -- это возвышало его перед самим собой. Бумаги чистой не было, он расписывался на газетах. Его газету с росчерками по лику Отца и Учителя соседи обнаружили в мешочке в коммунальной уборной. АСА, 10 лет. Сталин и его приближенные любили свои портреты, испещряли ими газеты, распложали их в миллионных количествах. Мухи мало считались с их святостью, да и газеты жалко было не использовать -- и сколько же несчастных получило на этом срок! Аресты катились по улицам и домам эпидемией. Как люди передают друг другу эпидемическую заразу, о том не зная -- рукопожатием, дыханием, передачей вещи, так рукопожатием, дыханием, встречей на улице они передавали друг другу заразу неминуемого ареста. Ибо если завтра тебе суждено признаться, что ты сколачивал подпольную группу для отравления городского водопровода, а сегодня я пожал тебе руку на улице -- значит, я обречгн тоже. Семь лет перед тем город смотрел, как избивали деревню и находил это естественным. Теперь деревня могла бы посмотреть, как избивают город -- но она была слишком темна для того, да и саму-то ег добивали; -- землемер (!) Саунин получил 15 лет за... падеж скота (!) в районе и плохие урожаи (!) (а головка района вся расстреляна за то же); -- приехал на поле секретарь райкома подгонять с пахотой, и спросил его старый мужик, знает ли секретарь, что за семь лет колхозники не получили на трудодни ни грамма зерна, только соломы, и то немного. За вопрос этот получил старик АСА, 10 лет; -- а другая была судьба у мужика с шестью детьми. Из-за этих шести ртов он не жалел себя на колхозной работе, всг надеялся что-то выколотить. И впрямь, вышел ему -- орден. Вручали на собрании, речи говорили. В ответном слове мужик расчувствовался и сказал: "Эх, мне бы вместо этого ордена -- да пудик муки! Нельзя ли так-то?" Волчьим смехом расхохоталось собрание, и со всеми шестью своими ртами пошел новый орденоносец в ссылку. Объединить ли все теперь и объяснить, что сажали безвинных? Но мы упустили сказать, что само понятие вины отменено еще пролетарской революцией, а в начале 30-х годов объявлено правым оппортунизмом!37 Так что мы уже не можем спекулировать на этих отсталых понятиях: вина и невиновность. Обратный выпуск 1939 года -- случай в истории Органов невероятный, пятно на их истории! Но впрочем этот антипоток был невелик, около одного-двух процентов взятых перед тем -- еще не осуждгнных, еще не отправленных далеко и не умерших. Невелик, а использован умело. Это была сдача копейки с рубля, это нужно было, чтобы всг свалить на грязного Ежова, укрепить вступающего Берию и чтобы ярче воссиял Вождь. Этой копейкой ловко вбили оставшийся рубль в землю. Ведь если "разобрались и выпустили" (даже газеты бестрепетно писали об оатадаеалаьанаыах оклеветанных) -- значит остальные-то посаженные -- наверняка мерзавцы! А вернувшиеся -- молчали. Они дали подписку. Они онемели от страха. И мало кто мало что узнал из тайн Архипелага. Разделение было прежнее: воронки' -- ночью, демонстрации -- днгм. Да, впрочем, копейку эту быстро добрали назад -- в тех же годах, по тем же пунктам необъятной Статьи. Ну, кто заметил в 40-м году поток жгн за неотказ от мужей? Ну, кто помнит и в самом Тамбове, что в этом мирном году посадили целый джаз, игравший в кино "Модерн", так как все они оказались врагами народа? А кто заметил 30 тысяч чехов, ушедших в 1939 году из оккупированной Чехословакии в родную славянскую страну СССР? Нельзя было поручиться, что кто-нибудь из них не шпион. Их отправили всех в северные лагеря (и вот откуда во время войны выплывает "чехословацкий корпус"). Да позвольте, да не в 39-м ли году мы протянули руку помощи западным украинцам, западным белоруссам, а затем в 40-м и Прибалтике, и молдованам? Наши братья совсем-таки оказались нечищенные, и потекли оттуда потоки социальной профилактики. Брали слишком состоятельных, влиятельных, заодно и слишком самостоятельных, слишком умных, слишком заметных; в бывших польских областях -- особенно густо поляков (тогда-то была навербована злополучная Катынь, тогда-то в северных лагерях заложили силос под будущую армию Сикорского-Андерса). Всюду брали -- офицеров. И так население встряхивалось, смолкало, оставалось без возможных руководителей сопротивления. Так внушалось благоразумие, отсыхали прежние связи, прежние знакомства. Финляндия оставила нам перешеек без населения, зато по Карелии и по Ленинграду в 40-м году прошло изъятие и переселение лиц с финской кровью. Мы этого ручейка не заметили: у нас кровь не финская. В финскую же войну был первый опыт: судить наших сдавшихся пленников как изменников Родине. Первый опыт в человеческой истории! -- а ведь вот поди ж ты, не заметили! Отрепетировали -- и как раз грянула война, а с нею -- грандиозное отступление. Из западных республик, оставляемых врагу, надо было спешить в несколько дней выбрать еще кого можно. В Литве были в поспешности оставлены целые воинские части, полки, зенитные и артиллерийские дивизионы, -- но управились вывезти несколько тысяч семей неблагонадежных литовцев (четыре тысячи из них отдали потом в Красноярском лагере на разграб уркам.) С 28 июня спешили арестовывать в Латвии, в Эстонии. Но жгло, и отступать пришлось еще быстрей. Забыли вывезти целые крепости, как Брестскую, но не забывали расстреливать политзаключгнных в камерах и дворах Львовской, Ровенской, Таллинской и многих других западных тюрем. В Тартусской тюрьме расстреляли 192 человека, трупы бросали в колодезь. Это как вообразить? -- ты ничего не знаешь, открывается дверь камеры, и в тебя стреляют. Ты предсмертно кричишь -- и никто, кроме тюремных камней не услышит и не расскажет. Говорят, впрочем, были и недострелянные. Может быть мы еще прочтгм об этом книгу? В тылу первый же военный поток был -- распространители слухов и сеятели паники, по специальному внекодексному Указу, изданному в первые дни войны.38 Это было пробное кровопускание, чтобы поддержать общую подтянутость. Давали всем по 10 лет, но не считалось 58-й статьгй (и те немногие, кто пережил лагеря военных лет, были в 1945 году амнистированы). Затем был поток не сдавших радиоприемники или радиодетали. За одну найденную (по доносу) радиолампу давали 10 лет. Тут же был и поток немцев -- немцев Поволжья, колонистов с Украины и Северного Кавказа, и всех вообще немцев, где-либо в Советском Союзе живших. Определяющим признаком была кровь, и даже герои гражданской войны и старые члены партии, но немцы -- шли в эту ссылку.39 По своей сути ссылка немцев была то же, что раскулачивание, только мягче, потому что больше вещей разрешали взять с собой и не слали в такие гиблые смертные места. Юридической же формы, как и у раскулачивания, у нег не было. Уголовный кодекс был сам по себе, а ссылка сотен тысяч человек -- сама по себе. Это было личное распоряжение монарха. Кроме того, это был его первый национальный эксперимент подобного рода, это было ему интересно теоретически. С конца лета 1941 года, а еще больше осенью хлынул поток окруженцев. Это были защитники отечества, те самые, кого несколько месяцев назад наши города провожали с оркестрами и цветами, кому после этого досталось встретить тяжелейшие танковые удары немцев и, в общем хаосе и не по своей совсем вине, побывать не в плену, нет! -- а боевыми разрозненными группами сколько-то времени провести в немецком окружении, и выйти оттуда. И вместо того, чтобы братски обнять их на возврате (как сделала бы всякая армия мира), дать отдохнуть, съездить к семье, а потом вернуться в строй -- их везли в подозрении, под сомнением, бесправными обезоруженными командами -- на пункты проверки и сортировки, где офицеры Особых Отделов начинали с полного недоверия каждому их слову и даже -- те ли они, за кого себя выдают. А метод проверки был -- перекрестные допросы, очные ставки, показания друг на друга. После проверки часть окруженцев восстанавливалась в своих прежних именах, званиях и доверии и шла на воинские формирования. Другая часть, пока меньшая, составила первый поток изменников родине. Они получали 58-1-б, но сперва, до выработки стандарта, меньше 10 лет. Так очищалась армия Действующая. Но еще была огромная армия Бездействующая на Дальнем Востоке и в Монголии. Не дать заржаветь этой армии -- была благородная задача Особых Отделов. У героев Халхин-гола и Хасана при бездействии начинали развязываться языки, тем более, что им теперь дали изучать до сих пор засекреченные от собственных солдат дегтяревские автоматы и полковые минометы. Держа в руках такое оружие, им трудно было понять, почему мы на Западе отступаем. Через Сибирь и Урал им никак было не различить, что отступая по 120 километров в день, мы просто повторяем кутузовский заманивающий маневр. Облегчить это понимание мог только поток из Восточной армии. И уста стянулись, и вера стала железной. Само собою в высоких сферах тоже лился поток виновников отступления (не Великий же Стратег был в нгм повинен!). Это был небольшой, на полсотни человек, генеральский поток, сидевший в московских тюрьмах летом 1941 года, а в октябре 41-го увезенный на этап. Среди генералов больше всего авиационных -- командующий воздушными силами Смушкевич, генерал Е. С. Птухин (он говорил: "если б я знал -- я бы сперва по Отцу Родному отбомбился, а потом бы сел!") и другие. Победа под Москвой породила новый поток: виновных москвичей. Теперь при спокойном рассмотрении оказалось, что те москвичи, кто не бежал и не эвакуировался, а бесстрашно оставался в угрожаемой и покинутой властью столице, уже тем самым подозреваются: либо в подрыве авторитета власти (58-10); либо в ожидании немцев (58-1-а через 19-ю, этот поток до самого 1945 года кормил следователей Москвы и Ленинграда). Разумеется, 58-10, АСА, никогда не прерывалась, и всю войну довлела тылу и фронту. Ег получали эвакуированные, если рассказывали об ужасах отступления (по газетам же ясно было, что отступление идет планомерно); ег получали в тылу клеветавшие, что мал паек; ег получали на фронте клеветавшие, что у немцев сильная техника; в 1942 году ег получали повсюду и те, кто клеветал, будто в блокированномм Ленинграде люди умирали с голоду. В том же году после неудач под Керчью (120 тысяч пленных), под Харьковом (еще больше), в ходе крупного южного отступления на Кавказ и к Волге, -- прокачан был еще очень важный поток офицеров и солдат, не желавших стоять на смерть и отступавших без разрешения -- тех самых, кому, по словам бессмертного сталинского приказа N227, Родина не может простить своего позора. Этот поток не достиг, однако, ГУЛага: ускоренно обработанный трибуналами дивизий, он весь гнался в штрафные роты и бесследно рассосался в красном песке передовой. Это был цемент фундамента сталинградской победы, но в общероссийскую историю не попал, а остается в частной истории канализации. (Впрочем, и мы здесь пытаемся уследить лишь те потоки, которые шли в ГУЛаг извне. Непрерывная же в ГУЛаге внутренняя перекачка из резервуара в резервуар, так называемые лагерные судимости, особенно свирепствовавшие в годы войны, не рассматриваются в этой главе.) Добросовестность требует напомнить и об антипотоках военного времени: упомянутые чехи; поляки; отпускаемые из лагеря на фронт уголовники. С 1943 года, когда война переломилась в нашу пользу, начался и с каждым годом до 1946-го всг обильней, многомиллионный поток с оккупированных территорий и из Европы. Две главных его части были: -- граждане, побывавшие под немцами или у немцев (им заворачивали десятку с буквой "а": 58-1-а); -- военнослужащие, побывавшие в плену (им заворачивали десятку с буквой "б": 58-1-б). Каждый оставшийся под оккупацией хотел всг-таки жить и поэтому действовал, и поэтому теоретически мог вместе с ежедневным пропитанием заработать себе и будущий состав преступления: если уж, не измену родине, то хотя бы пособничество врагу. Однако практически достаточно было отметить подоккупационность в сериях паспортов, арестовывать же всех было хозяйственно неразумно -- обезлюживать столь обширные пространства. Достаточно было для повышения общего сознания посадить лишь некий процент -- виноватых, полувиноватых, четвертьвиноватых и тех, кто на одном плетне сушил с ними онучи. А ведь даже один только процент от одного только миллиона составляет дюжину полнокровных лагпунктов. И не следует думать, что честное участие в подпольной противонемецкой организации наверняка избавляло от участи попасть в этот поток. Не единый случай, как с тем киевским комсомольцем, которого подпольная организация послала для своего осведомления служить в киевскую полицию. Парень честно обо всгм осведомлял комсомольцев, но с приходом наших получил свою десятку, ибо не мог же он, служа в полиции, не набраться враждебного духа и вовсе не выполнять враждебных поручений. Горше и круче судили тех, кто побывал в Европе, хотя бы оst-овским рабом, потому что он видел кусочек европейской жизни и мог рассказывать о ней, а рассказы эти, и всегда нам неприятные (кроме, разумеется путевых заметок благоразумных писателей), были зело неприятны в годы послевоенные, разоргнные, неустроенные. Рассказывать же, что в Европе вовсе плохо, совсем жить нельзя -- не каждый умел. По этой-то причине, а вовсе не за простую сдачу в плен, судили большинство военнопленных -- особенно тех из них, кто повидал на Западе чуть больше смертного немецкого лагеря.40 Это наглядно видно по тому, что неуклонно, как военнопленных, судили и интернированных. Например, в первые дни войны на шведский берег выбросило группу наших матросов. Всю потом войну она вольно жила в Швеции -- так обеспеченно и с таким комфортом, как никогда до и никогда впоследствии. Союз отступал, наступал, атаковал, умирал и голодал, а эти мерзавцы наедали себе нейтральные ряжки. После войны Швеция нам их вернула. Измена Родине была несомненная -- но как-то не клеилось. Им дали разъехаться и всем клепанули антисоветскую агитацию за прельстительные рассказы о свободе и сытости капиталистической Швеции (группа Каденко).41 Среди общего потока освобожденных из-под оккупации один за другим прошли быстро и собранно потоки провинившихся наций: в 1943-м -- калмыки, чеченцы, ингуши, кабардинцы; в 1944-м -- крымские татары. Так энергично и быстро они не пронеслись бы на свою вечную ссылку, если бы на помощь Органам не пришли бы регулярные войска и военные грузовики. Воинские части бравым кольцом окружали аулы, и угнездившиеся жить тут на столетия -- в 24 часа со стремительностью десанта перебрасывались на станции, грузились в эшелоны -- и сразу трогались в Сибирь, в Казахстан, в Среднюю Азию, на русский Север. Ровно через сутки земля и недвижимость уже переходили к наследникам. Как в начале войны немцев, так и сейчас все эти нации слали единственно по признаку крови, без составления анкет, -- и члены партии, и герои труда, и герои еще незакончившейся войны катились туда же. Само собою последние годы войны шел поток немецких военных преступников, отбираемых из системы общих лагерей военнопленных и через суд переводимых в систему ГУЛага. В 1945 году, хотя война с Японией не продолжалась и трех недель, было забрано множество японских военнопленных для неотложных строительных надобностей в Сибири и в Средней Азии, и та же операция по отбору в ГУЛаг военных преступников совершена была оттуда.42 С конца 1944 года, когда наша армия вторглась на Балканы и особенно в 1945-м, когда она достигла Центральной Европы, -- по каналам ГУЛага потгк еще и поток русских эмигрантов -- стариков, уехавших в революцию, и молодых, выросших уже там. Дергали на родину обычно мужчин, а женщин и детей оставляли в эмиграции. (Брали, правда, не всех, а тех, кто за 25 слабо выразил свои политические взгляды, или прежде того выразил их в революцию. Тех, кто жил чисто растительной жизнью -- не трогали). Главные потоки шли из Болгарии, Югославии, Чехословакии, меньше -- из Австрии и Германии; в других странах Восточной Европы русские почти не жили. Отзывно и из Манчжурии в 1945 году полился поток эмигрантов. (Некоторых арестовывали не сразу: целыми семьями приглашали на родину как вольных, а уж здесь разъединяли, слали в ссылку или брали в тюрьму). Весь 1945 и 1946 годы продвигался на Архипелаг большой поток истинных наконец противников власти (власовцев, казаков-красновцев, мусульман из национальных частей, созданных при Гитлере) -- иногда убежденных, иногда невольных. Вместе с ними захвачено было не менее миллиона беженцев от советской власти -- гражданских лиц всех возрастов и обоего пола, благополучно укрывшихся на территории союзников, но в 1946-47 годах коварно возвращенных союзными властями в советские руки.43 Какое-то число поляков, членов Армии Крагвой, сторонников Миколайчика, прошло в 1945 году через наши тюрьмы в ГУЛаг. Сколько-то было и румын и венгров. С конца войны и потом непрерывно много лет шел обильный поток украинских националистов ("бендеровцев"). На фоне этого огромного послевоенного перемещения миллионов мало кто замечал такие маленькие потоки, как: -- Девушки за иностранцев (1946-47 годы) -- то есть, давшие иностранцам ухаживать за собой. Клеймили девушек статьями 7-35 (социально-опасные); -- Испанские дети -- те самые, которые вывезены были во время их гражданской войны, но стали взрослыми после второй мировой. Воспитанные в наших интернатах, они однако очень плохо сращивались с нашей жизнью. Многие порывались "домой". Им давали тоже 7-35, социально-опасных, а особенно неустойчивым -- 58-6, шпионаж в пользу... Америки. (Для справедливости не зубудем и короткий, в 1947 г., антипоток... священников. Да, вот чудо! -- первый раз за 30 лет освобождали священников! Их, собственно, не искали по лагерям, а кто из вольных помнил и мог назвать имена и точные места -- тех, названных, этапировали на свободу для укрепления восставляемой церкви). ___ Надо напомнить, что глава эта отнюдь не пытается перечесть ВСЕ потоки, унавозившие ГУЛаг, -- а только те из них, которые имели оттенок политический. Подобно тому, как в курсе анатомии после подробного описания системы кровообращения можно заново начать и подробно провести описание системы лимфатической, так можно заново проследить с 1918 года по 1953-й потоки бытовиков и собственно уголовников. И это описание тоже заняло бы немало места. Здесь получили бы освещение многие знаменитые Указы, теперь уже частью и забытые (хотя никогда законом не отменгнные), поставлявшие для ненасытного Архипелага изобильный человеческий материал. То указ о производственных прогулах. То указ о выпуске некачественной продукции. То указ о самогоноварении (разгул его -- в 1922 году, но и все 20-е годы брали густо). То указ о наказании колхозников за невыполнение обязательной нормы трудодней. То указ о военном положении на железных дорогах (апрель 1943 г., отнюдь не начало войны, а поворот ег к лучшему.) Указы эти по давнишней петровской традиции появлялись всегда как важнейшее во всем законодательстве и без всякого разумения или даже памяти о законодательстве предыдущем. Согласовывать эти ветви предлагалось ученым юристам, но они занимались этим не столь усердно и не весьма успешно. Эта пульсация Указов привела к странной картине уголовных и бытовых преступлений в стране. Можно было заметить, что ни воровство, ни убийства, ни самогоноварение, ни изнасилования не совершались в стране то там, то сям, где случатся, вследствие человеческой слабости, похоти и разгула страстей, -- нет! В преступлениях по всей стране замечалось удивительное единодушие и единообразие. То вся страна кишела только насильниками, то -- только убийцами, то -- самогонщиками, чутко отзываясь на последний правительственный указ. Каждое преступление как бы само подставляло бока Указу, чтобы поскорее исчезнуть! Именно то преступление и всплескивало тотчас же повсюду, которое только что было предусмотрено и устрожено мудрым законодательством. Указ о военизации железных дорог погнал через трибуналы толпы баб и подростков, которые больше всего-то и работали в военные годы на железных дорогах, а не пройдя казарменного перед тем обучения, больше всего и опаздывали и нарушали. Указ о невыработке обязательной нормы трудодней очень упростил процедуру высылки нерадивых колзозников, которые не хотели довольствоваться выставленными им палочками. Если раньше для этого требовался суд и применение "экономической контрреволюции", то теперь достаточно было колхозного постановления, подтверждгнного райисполкомом; да и самим колхозникам не могло не полегчать от сознания, что хотя они и ссылались, но не зачислялись во враги народа. (Обязательная норма трудодней разная была для разных областей, самая льготная у кавказцев -- 75 трудодней, но и их немало потекло на восемь лет в Красноярский край.) Однако, мы в этой главе не входим в пространное и плодотворное рассмотрение бытовых и уголовных потоков. Мы не можем только, достигнув 1947-го года, умолчать об одном из грандиознейших сталинских Указов. Уже пришлось нам при 1932-м годе упомянуть знаменитый Закон "от седьмого