дома. Не буквально, конечно, но все-таки... Раиса Максимовна вставала засветло и, опасаясь обилия кухонной техники, поначалу поднимала и Розочку. Но потом настолько освоилась, что даже включала микроволновую печь, то есть сама набирала программу. Посудомойку использовала только раз, считала деньги на ее приобретение понапрасну выброшенными. Зато стиральная машина сразу понравилась: и качеством стирки, и сушкой, и даже барабаном из нержавейки, который ни при каких обстоятельствах не рвал белье. Особенно ее умиляло прозрачное окошко, через которое можно было наблюдать смену режимов стирки. Словом, "Дженерал электрик" настолько пришлась по душе Раисе Максимовне, что она даже обиделась на наших русских инженеров: - И как только им не стыдно, ракеты и спутники изобретают, а для родной бабы - ничего путевого! Не поверю, что ума не хватает, пьют с утра до ночи!.. Раиса Максимовна осеклась и умолкла, очевидно, вспомнила про свою темно-коричневую бутылочку. Как бы там ни было, а кухонной техникой она овладела сполна и нахваливала меня по всякому поводу. Она была твердо убеждена, что нашей обыкновенной рядовой бабе еще очень даже не скоро представится возможность похозяйничать на подобной кухне. - Наши начальники - кто был наверху, тот там и остался, - рассуждала она. - После гэкачепистов маленько вспугнули их, как грачей, они покружили, покружили и еще лучше сверху уселись, потому что сверху всего удобней усаживаться повыше и поближе к макушке. Я никогда и ни в чем не перечил Раисе Максимовне. Если в Черноморске мои разговоры касались квартиры, то есть материального, то по возвращении из Крыма я всячески избегал подобных тем. И не потому, что следовал какой-то хитроумной тактике - это происходило по велению сердца. Да-да, "по велению...", и это не высокопарная фраза!.. Ну посудите сами, в зале - раздвижной итальянский диван. В спальной - широченная американская кровать. А мы с Розочкой днюем и ночуем в моем кабинете, на полу. Отчего, почему мы валяемся на общежитской постели, весело укрываемся крылатками и нам хорошо, поистине хорошо?! Раисе Максимовне, напротив, присутствие материального весьма льстило. Однажды я сказал Розочке, что нам пора наведаться к художнику. Она, как и прежде, стала отнекиваться, но тут вмешалась Раиса Максимовна: - Давай сходим. И я прогуляюсь с вами, а то уж надоели дворовые сплетни. Это она намекнула на посиделки возле дома. Надо сказать, что дворничиха и определенный круг пенсионерок (в основном заработавших свои пенсии в Заполярье) приняли ее за свою. - А что вы хотите?! С Крыма и Рыма ягодки, считай, с одного поля. Мы шли по парку вдоль кремлевской стены, и Раиса Максимовна удивлялась, что уже двадцатые числа, а снегу кругом почти по колено. Возле молчащего фонтана мы по ее просьбе сели на лавочку, и она опять заговорила о том, что в Крыму уже давно пора сажать картошку. - Да ладно тебе, ма, - сказала Розочка; они потихоньку стали препираться, но не зло, а в удовольствие, как это свойственно близким людям. Мне было хорошо, я улыбался и думал о великой родственности душ. В самом деле, влажный асфальт парит, ручейки звенят, чешуйчато серебрятся, и мне кажется, я слышу шорох ноздреватого снега, проседающего под деревьями другого парка и другой весны. Весна еще лежит под снегом, такая тонкая, с подснежник, но все же слышно иногда, как ощутимо оживает по капле первая вода. Она, как маленькое сердце, стучит по корке изо льда. Она хотела бы погреться, но холод ходит у пруда! О, как его звон капель бесит! На крышах, ставнях и в саду он их сосульками повесил для устрашенья на виду. Но чем сильнее холодило, чем жестче капли стужа жгла, тем больше те в себе копили победоносного тепла. И час пробил. И наступленье! Лед тронулся - и в бурунах вода несла освобожденье. А проще - к нам пришла весна. Мы, члены школьного литературного кружка, сидим на лавочке и прилежно слушаем нашего в прошлом старшеклассника, а ныне студента третьего курса факультета журналистики ДВГУ Валерия Губкина. Мы читаем ему свои новые стихи, и он тут же подвергает их разбору. Его оценки строги и нелицеприятны; вот он внимательно прослушал мое стихотворение "Пришла весна" и потребовал тетрадку - так легче обнаруживать недочеты. - Некоторые... привносят такое своим красивым голосом, чего сроду не было и нет в их слабеньких стихах, - пояснил он, взяв тетрадку с моим стихотворением. Намек был слишком прозрачным, я приготовился к самому худшему, но Валерий неожиданно похвалил стихотворение и тут же посоветовал писать прозу. - Твоя образная система хороша для романа, - сказал он. - Зима, воплощенная во льду. Весна - в тепле и воде. Это слишком общо, поэзия всегда кратка и конкретна. Холод - палач, и точка. "О, как его звон капель бесит! На крышах, ставнях и в саду он их сосульками повесил для устрашенья на виду". И так далее... В то время любое отлучение от стихотворчества воспринималось болезненно, я чувствовал себя оскорбленным. Но сейчас я ощущал свою родственность и с Валерием Губкиным, и с теми членами литературного кружка, с которыми тогда сидел плечом к плечу на лавочке. Наверное, генетическая родственность душ бывает не только физической, но и духовной. Ведь отразился же тот весенний день в этом дне и обогатил его. И почему именно тот, а не другой и не третий? Что-то такое есть в человеке, что делает его, несмотря ни на что, отзывчивым к совершенно удаленному, скажем так, индивидууму, порой даже в ущерб себе. Не мной замечено, что зачастую какая-нибудь нация гораздо ближе по взаимопониманию к другой нации, нередко враждующей с нею, нежели к самой себе, скажем, столетней давности. Все-таки я думаю, в каждом из нас присутствует какая-то генетическая клетка духовности и она обладает избирательной памятью - на первое и второе отзывается, а на третье, увы, нет. Я предполагаю, что духовные генетические клетки растворены в самом воздухе, которым мы дышим, но они доступны нам лишь в моменты вдохновения. Или когда мы внимаем поэзии, музыке - словом, созерцаем красоту. Да-да, когда мы созерцаем красоту, духовные гены группируются так, что мы, внимая им, просветляемся. И здесь, как в невиданном калейдоскопе, столько вариантов и вариаций, что о клонировании духовного гена не может быть и речи. Из глубины парка повеяло тонким запахом хвои и талого снега. Розочка, хохотнув, толкнула в бок: - О чем задумался, детина? В ответ я прочел "Пришла весна". Мы некоторое время помолчали, а потом Раиса Максимовна сказала, что после стихотворения как будто даже солнце повеселело. Ресторан, а точнее, литературный клуб "Нечаянная радость" словно выпрыгнул из-за деревьев. Ажурные резные наличники, стрельчатая крыша, деревянные колонны, обрамляющие веранду, и итальянские арочные окна - все было в гармонии и действительно явилось взору как нечаянная радость, как сказка. Внутри кипела работа. В залах и на лестничных площадках набирали и шлифовали мозаичный паркет. На кухонных стенах трепетали иссиня-белые всполохи, шла сварка какого-то крепежа. В туалетных комнатах устанавливали фаянс и клали плитку. Даже для меня, довольно часто наведывающегося сюда, темпы строительства казались потрясающими - все здесь менялось буквально на глазах. В отсутствие Двуносого главный прораб стройки стал для нас и главным гидом. Особенно долго он распространялся на кухне: показывал, где проходят вентиляционные колодцы, где поставят электропечи и принудительные вытяжки, а где - разделочные столы. При этом всякий раз поглядывал на Раису Максимовну так, что мне показалось, он принял ее за шеф-повара. В актовом зале, похожем на кают-компанию, главный прораб оставил нас на попечение художника, того самого гривастого цыпленка, который пообещал написать Розочкин портрет. Художник сразу стал кричать, то есть в его понимании - говорить. Вручил огромную папку эскизов по оформлению зала на антресолях, а сам, не давая никому опомниться, усадил Розочку на невысоком подиуме и, пока мы с Раисой Максимовной рассматривали эскизы, нарисовал ее на фоне занавеса из ярко-красного бархата - бархата, водопадом упавшего на роскошную крышку рояля. Самое удивительное, что он ухватил сходство, какую-то утонченную горечь и отстраненность Розочки. Львастый цыпленок, очевидно, и сам почувствовал, что ухватил что-то, что вне портрета, но без чего портрет не бывает полным. Быстренько спрятал рисунок - потом, когда портрет будет готов, он все покажет. Возвращались домой опять через парк, какое-то время шли молча, неожиданно Раиса Максимовна остановилась и взволнованно спросила: - Митя, неужто весь ресторан - твой?! Я кивнул. - А деньги, за которые строители работают?.. Ну вот главный прораб... на свою зарплату твои деньги получает? - Да, мои, - опять кивнул я. Мне показалось неуместным говорить Раисе Максимовне о каком-то контрольном пакете, о каких-то теневых деньгах и тем более о своей новой должности третейского судьи. Она прямо, без обиняков, спросила и имела право на такой же прямой, без обиняков, ответ. Всякие ссылки на Лимоныча, Толю Креза или Двуносого могли только запутать и даже напугать Раису Максимовну. - Это же море денег! - воскликнула она и огляделась по сторонам. - Да ты не бойся, ма, никто нас не арестует... Митя начинал с торговли своими стихами, а теперь он - спонсор-золотодобытчик! Мы с Розочкой весело переглянулись - до чего же она умна, до чего же читает меня, как раскрытую книгу! - Я не боюсь, меня ноги не держат - это же море денег! - опять потрясенно повторила Раиса Максимовна и вдруг сказала взволнованно и торжественно: - Дети, берегите себя, при ваших деньгах много охотников объявится, чтобы втесаться к вам в семью и - поживиться! И опять я не стал объяснять, что как поэт более всего признан не просто в криминальной среде, а в среде... или, скажем так, среди теневой номенклатуры, а это для денег самая надежная страховка уже потому хотя бы, что ходить против признанных поэтов там много опасней, чем здесь, хотя официальные критики тоже хорошие головорезы. Словом, на ее страхи мы с Розочкой только переглянулись и как-то неуместно, но весьма от души рассмеялись. Мы слишком беспечно отнеслись к ее потрясенности, именно потрясенности, а не страхам. После этого случая Раиса Максимовна замкнулась, перестала выходить даже к своим товаркам. В последующие дни мне стоило больших усилий удерживать ее от общения с бутылочкой, пока однажды я не сказал: - Чего вы волнуетесь?! Деньги в Промстройбанке, и, чтобы ограбить меня, прежде надо ограбить банк. Другое дело, что самые опасные грабители сейчас сами банкиры. Но им, чтобы вывернуть ваши карманы, не надо приставлять пистолет к виску или нож к горлу, для этого вполне достаточно какой-нибудь миролюбивой галочки на полях вашего финансового отчета. Как ни странно, мои слова, что ныне можно грабить без ножей и пистолетов, успокоили ее. Раиса Максимовна пришла в себя, вновь стала спускаться во двор на посиделки. Мне бы тут и умерить свой пыл, но нет... Увидев, что автодороги почти очистились и снег лежит только на обочине, я предложил Розочке выехать за город покататься, благо у меня три автомобиля. Пришли мы с Розочкой на автостоянку и, как в сказке, одну машину посмотрели - волшебство, шестерка кофейного цвета - как игрушечка. Вторую глянули - лучше первой, семерка белого цвета: солнце на никелевой рамочке играет, ни за что не скажешь, что машине шесть лет. А уж к третьей подошли - и вовсе заглядение, ни в сказке сказать, ни пером описать - "Мерседес-Бенц" модели 190 "Е" рубинового цвета. Розочка как стояла, так и оцепенела. Я нажал кнопочку сигнализации, "мерс" мигнул фарами, я открыл правую дверцу - прошу, Роза Федоровна! Она привстала на цыпочки, посмотрела на меня каким-то особенным взглядом, подошла и, упав в мои объятия, сказала: - Ну, Митя, мне даже страшно, ты - сразу за Твардовским, а потом уже за тобой все другие современные поэты! Почему она так сказала? Сие не знаю и не ведаю. А потом еще повинилась за куртку, за джинсы, за шарф мой мохеровый... - Да ладно тебе!.. - остановил я ее. Мне пришло на ум, что мы с нею два сапога - пара. Грубо, конечно, но именно эта пословица привела в восторг. Два сапога - пара!.. Не назови она Твардовского и не повинись передо мной - я бы не потерял контроля, предложил бы Розочке как-нибудь в другой раз взять с собою Раису Максимовну, но, как говорится, в зобу дыханье сперло, в своих фантазиях я уже представлял себя вторым после Твардовского, а потому на ее предложение, недолго думая, повернул направо, домой. Уж очень мне хотелось угодить Розочке, ведь в душе моей играл оркестр серебряных струн. Когда мы с Розочкой въехали во двор, Раиса Максимовна сидела на лавочке среди товарок. Увидев "мерс", они примолкли, а потом дружно засмеялись - Раиса Максимовна отпустила шуточку, явно в наш адрес. Разумеется, она и думать не думала, что это мы подъехали. А между тем Розочка вышла из машины и, слегка опершись о раскрытую дверцу, громко позвала: - Ма, скорее иди сюда, поедем! Раиса Максимовна опешила, как сидела, так и продолжала сидеть. Потом очнулась, повела плечами: - Ты, что ли, доню?! А в машине кто?.. Раиса Максимовна быстро приблизилась, но в последний момент стушевалась, стала опасливо заглядывать в салон, стараясь углядеть меня за затемненными стеклами. Тогда я открыл дверцу и пригласил ее садиться. Увидев, что за рулем действительно зять, она неуклюже, точно Винни-Пух в норку кролика, влезла в машину и, тяжело отдуваясь, плюхнулась на сиденье. "Мерседес" мягко присел и чувствительно, словно шлюпка, качнулся с борта на борт. Когда успела сесть Розочка, я не заметил, даже хлопка двери не услышал. Откуда-то набежала пацанва, стали заглядывать в салон, корчить рожи: - Мил-ли-арде-ры, мил-ли-арде-ры!.. В ответ мы с Розочкой засмеялись, и я не торопясь выкатил на главную улицу. Миновал телеграф, мост через Волхов, гостиницу "Садко", а затем свернул в аллею вековых в╕тел, уходящих за город. Вспомнилось бунинское: "Кругом шиповник алый цвел, стояли темных лип аллеи..." Нет-нет, шиповник никогда здесь не цвел. Сквозь стройные ряды деревьев, стоящих по обе стороны дорожной насыпи, по которой мы ехали, всегда просматривались пустынные пойменные луга, в эту зиму как-то по-особенному заснеженные. Во всяком случае, когда я бросал беглый взгляд на обочину, мелькание снежных белых пятен между деревьями казалось мельтешением, а мельтешение - кромешной белой вьюгой, стеной, вставшей у насыпи. - Боже! Словно на лодке - сквозь белый ливень, - воскликнула Розочка и повернулась к матери. Я тоже посмотрел на нее через зеркальце. Сцепив руки на груди и изумленно приподняв брови, она отрешенно смотрела в одну точку. - Ма, ты чего? - обеспокоилась Розочка. - Ничего, - ответила Раиса Максимовна, не отрывая взгляда. И усмехнулась: - Миллиардеры! - А, ты вот о чем, - с напускным равнодушием проговорила Розочка. - Не обращайте внимания, посмотрите - весна, весна кругом! - сказал я, прибавляя газу. Мы, можно сказать, шагом проехали по "Синему мосту" и теперь сломя голову неслись в сторону автострады Москва-Питер. Я слегка опустил стекло, шины шипели по асфальту, как глазуньи на сковородке. Солнце сияло, солнце, подпрыгивая, скользило над макушками деревьев, словно чья-то бесшабашная голова. - Да, весна, - задумчиво согласилась Раиса Максимовна и впервые глянула в окно. - Твой отец тоже шоферил, и мы не миллиардеры, а тоже поездили. В поисках своей темно-коричневой бутылочки она машинально похлопала по карманам, но достать не успела - я притормозил у огромного панно, предваряющего и объясняющего дорожную развилку. - Дальше - на Москву или на Питер, выбирайте! Мы вылезли из машины, и нашему взору предстал темный ельник. От него тянуло хвойной свежестью и даже холодом. Лес стоял много ниже насыпи, так что глазам предстали тяжелые разлапистые ветви, на которых кое-где еще сохранялись наплывы снега. Наверное, подтаивая, он сваливался и крошился, во всяком случае, от снежной слюдянистой пыли воздух вокруг казался каким-то сладостно-мерцающим. Было совершенно тихо, но со стороны деревни, растянувшейся вдоль дороги, за ельником, доносилось веселое теньканье синиц. Оно почему-то только усиливало ощущение тишины и сладостного мерцания. - Ах ты, благодать какая, прямо живая вода вокруг. - Раиса Максимовна глубоко, полной грудью вздохнула. - У нас в Крыму такое бывает в середине июля. К ночи дневная жара спадет, зажгутся звезды, встанет луна, войдешь в воду, а море светится стоячим огнем, и звонкая-звонкая вокруг тишина, до чего ни дотронешься - звенит, аж поет! Она умолкла и, очевидно, в мгновение ока перенеслась туда, в полночный июль светящегося моря. Пожалуй, только машинальное похлопывание по карманам выдавало, что тело ее каким-то непонятным образом еще здесь. - Да ладно тебе, ма, - остановила ее Розочка. - Лучше подыши, ты же мечтала посмотреть на лес, подышать хвойным воздухом. Раиса Максимовна согласилась, что да, мечтала, но сейчас ей надо ехать домой, пора сажать картошку. Мы с Розочкой в один голос стали разубеждать - ну на что ей картошка, на базаре купит. В ответ Раиса Максимовна многозначительно ухмыльнулась - она не миллиардерша. Насладясь впечатлением, вдруг хохотнула и не хуже Розочки враз погрустнела - картошка картошкой, а к двадцать седьмому марта, к дню поминовения, или, как она сказала, поминальной субботе, ей край как надо быть дома. В общем, катание по автостраде Москва-Питер пришлось отложить до другого раза и вернуться в город за билетами: железнодорожным - до Москвы, и авиа - до Симферополя. На следующий день, не простившись с товарками, Раиса Максимовна уехала. ГЛАВА 44 После отъезда матери Розочка впала в депрессию, днями валялась на постели, и это было хуже всего. Хуже потому, что она захватила мой кабинет и не подпускала к себе, закрывалась. Все мои уговоры пойти поесть или, на крайний случай, валяться не на полу, а на тахте вызывали у нее прямо-таки приступы истерии. Она кричала, чтобы я убирался подальше, чтобы сам объедался и валялся, миллиардер несчастный. Потом плакала в подушку, и сердце мое разрывалось - я не знал, что делать, к тому же я ни на минуту не забывал о ее болезни. Теряясь в сомнениях, то ли вызывать "скорую", то ли ломать дверь в кабинет, и вполне сознавая, что и то и другое для наших отношений смерти подобно, я действительно шел в зал и как бы по ее настоянию падал на тахту. "Смилуйся, Боже!" - шептал я в своих молитвах и горько сетовал, что Раиса Максимовна уехала, - как хорошо, как замечательно было при ней! Одним своим присутствием она привносила в наш дом покой и миролюбие. И вот однажды, в воскресенье, как раз на другой день после поминальной субботы, зазвонил телефон. После очередной Розочкиной истерии я бессмысленно лежал, ни о чем не думая, и, естественно, трубку поднял машинально: - Да, слушаю. У аппарата поэт Слезкин. Видит Бог, никогда я не представлялся подобным образом, никогда всуе не поминал своей фамилии, а тут еще и поэтом назвался. В ответ раздался голос - зычный, с хрипотцой, который ни с чьим невозможно было спутать. - Поэт-то по-эт, но мой зятек - милли-ардер, а ты-то кто-о?! Некоторые слова поскальзывались - плыли, как на заезженной пластинке. - Раиса Максимовна - вы!.. - Я обрадовался, стал расспрашивать, как она добралась и вообще как у них там... картошка, погода и так далее?.. Она рассказывала какими-то парящими восклицаниями и междометиями, дескать, все хорошо и дома, и на работе, а как у нас, чем занимаемся. Мне не хотелось вешать лапшу, сказал, что после ее отъезда мы никак не придем в себя: грустим, скучаем, места не находим. Зря она так поспешно уехала, надо было ей погостить подольше. И еще сказал, что в тот приезд оставил подарок в стеклянной банке из-под кофе - надо отодвинуть подоконник окна, третьего от входной двери. Там за коробкой с морфием я действительно оставил стеклянную банку, присыпанную камгой - высушенными водорослями, в которую положил ни много ни мало три тысячи американских "джорджиков". Про подарок она, наверное, не поняла. А вот что скучаем, места не находим, жалеем, что она так скоро уехала, - поняла! Расчувствовалась, стала говорить мне грубоватые комплименты, слушая которые я и сам расчувствовался и не заметил, как из-за спины у меня выскочила Розочка и выхватила трубку. Трубку-то выхватила, но прерывать матушку не стала, дала ей высказаться. Господи, как я был благодарен Раисе Максимовне за комплименты в мой адрес! Пусть грубоватые, пусть косноязычные, но искренние и такие необходимые мне именно сейчас, именно в эту минуту, когда благодаря зычности голоса они отчетливо слышны и Розочка просто принуждена их слушать. Нет-нет, лучшего адвоката для защиты моих пошатнувшихся прав просто невозможно было придумать... Это, конечно, сам Бог... Вначале Розочка смотрела на трубку (она держала ее, слегка отстранясь). Поскольку Раиса Максимовна не унималась и комплименты сыпались из трубки действительно как из рога изобилия, Розочка посмотрела на меня. Посмотрела строго, даже как-то насупившись, и вдруг - улыбнулась. Улыбнулась широко, откровенно, словно сорвалась с ледяной горы. Сорвалась и покатилась на санках, покатилась залихватски, с удалью, не ведающей о тормозах. Все во мне так и отозвалось, так и зазвенело колокольчиками Валдая. Не знаю, что ее развеселило, но, чтобы унять поток хвалебных слов, она накрыла трубку подушкой. - Ишь ты, соловей, заслушался! Тут уж я не стерпел, бросился к подушке: - Пусть говорит! - Так тебе и разрешила! Розочка преградила дорогу, мы сцепились, упали на тахту, но борьбы не прекратили. Барахтаясь, я декламировал: И мы, сплетясь, как пара змей, Обнявшись крепче двух друзей, Упали разом, и во мгле... Конечно, я декламировал, насколько это было возможным. Порой она так крепко сдавливала мою грудь, что у меня перехватывало дыхание. Но это только усиливало восторг. Стараясь вызволить трубку, я всеми силами тянулся к ней, а Розочка всеми силами противостояла. Мы, хохоча, катались по тахте как сумасшедшие. Когда же мне все-таки удавалось ухватиться за подушку и мой перевес представлялся неоспоримым, Розочка вдруг подбородком, словно острым локтем, утыкалась между ребер так, что я не выдерживал, взбрыкивая, бросал подушку - мне было щекотно. Сколько времени мы боролись? Судить не берусь, но точно знаю, когда, обессиленные, мы лежали, переводя дух, и Розочка внезапно огрела меня подушкой, первое, что услышал, - голос из трубки: - Никогда никем не гордилась, а тобою, зятек, горжусь. Да-да, горжусь! Так что вы там, донюшка, уступайте друг другу и берегите, берегите себя. А у меня всегда все хорошо! В трубке так громко треснуло и затрещало, словно на другом конце провода ее уронили. И сразу такой плотный сипящий стон, будто шквальный ветер влетел в трубку, и только потом все покрыл местный короткий зуммер. Мы с Розочкой потянулись друг к другу, обнялись и как бы поплыли на воздушном шаре. И время остановилось или мы выпали из корзины времени?! Уж давно как сказано - счастливые часов не наблюдают. А мы были счастливы и даже более, потому что плыли не на воздушном шаре, а - на Земном, вместе с Солнцем, вместе с другими планетами, через звездные поля, через туманности. Мы плыли как одно тело, потому что были единым миром, в котором начало одного служило продолжением другого. Нет нужды говорить, что мы помирились и решили устроить себе в некотором смысле медовый месяц - съездить в гости к моей матушке, а уж потом куда-нибудь за границу. ГЛАВА 45 Несколько дней мы готовились к отъезду - это были прекрасные дни. С утра я пригонял машину, мы объезжали магазины, рынки (искали подарки маме и ее товаркам), а потом уносились за город - катались. Или останавливались на высоком берегу Волхова и наблюдали ледоход. Не знаю, есть ли в словах "Волхов" и "волхвы" какая-то родственная связь, но мне всегда представлялось, что есть. Я чувствовал эту связь как бы на вкус, кончиком языка. В самом понятии "седой Волхов" мне открывались белые-белые дали, холмы берегов, церквушки - открывалась вековая мудрость Святой Руси. А когда набегал ветерок и приносил со стороны Волхова запах талого снега и студеной воды, а закатное солнце возжигало золотой купол храма Премудрости, у меня не оставалось никаких сомнений, что в словах "Волхов" и "волхвы" корень един и он в святых дарах Богу. Убежден, что во второе Его пришествие, которое уже "близ при дверех", именно с берегов Волхова понесут Ему волхвы свои святые дары: надежду, веру, любовь, которые и станут для мира новых дней золотом, ладаном и смирной. Однажды мы с Розочкой стояли на крутом берегу - движущаяся равнина и крошево льда, звенящий шелест и мириады пузырьков воздуха, поднимающихся из темных глубин, вдруг окатывали нас, создавая иллюзию полета. Водянистая пыль вздымалась волнами, и так же волнами вздымалась ярчайшая радуга, которая накрывала нас, - мы превращались в какие-то светящиеся тени, тени парящих птиц. Я предложил Розочке сесть в машину, но она неожиданно резко повернулась ко мне: - Хочешь знать, почему я не стала новой матерью Розарией Российской?! Оказывается, Розочка немало сил положила, чтобы приблизиться к своей сверхвысокой цели. Она побывала во всех женских монастырях Москвы, но, увы, всюду для пострига требовались какие-то непонятные рекомендации духовника и обязательно его благословение. А когда по примеру матери Терезы она вышла на улицы, чтобы помогать всем сестрам, нуждающимся в помощи, которых, как оказалось, хоть пруд пруди на любой станции метро, и начала с того, что подобрала пьяную женщину, - ее, Розочку, тут же арестовали и посадили в СИЗО "по подозрению в грабеже пьяных лиц". И что ужасно - ту женщину, из-за которой разгорелся сыр-бор, несмотря на все уговоры, милиционеры так и оставили на автобусной остановке. Привалили к грязной металлической урне, словно неодушевленный предмет, и - уехали. А уж как над Розочкой издевались - не верили, что по бескорыстию пыталась помочь. Тогда в СИЗО она и познакомилась с Катрин. Воспоминания о Катрин и вообще о той московской квартире были еще достаточно свежими, болезненными, но Розочка все же решила поведать о своих похождениях. Однако неожиданно даже для себя я взмолился не делать этого, пощадить нас обоих. В самом деле, если у меня не было сил слушать ее откровения, то каково же было бы ей рассказывать о них?! Любовь - это не только ты и я... Это еще желание прощать и быть прощенным. Именно тогда, выйдя из радуги, я впервые почувствовал, что мы с Розочкой - одна семья, одно целое, неразделимое... Потом мы ехали в машине, я держал руки на руле, а она сидела рядом. Иногда я взглядывал на нее, и тогда она клала свою руку на мою и сжимала что было сил. Чувствовать вместе одну скорость, одну дорогу, одну судьбу... Я всей душой был благодарен Богу, что наконец-то Он просветил нас, что наконец-то дал почувствовать, что мы с Розочкой - одно целое. И это было тем более радостным, что мы собирались в гости к моей маме. Но с поездкой ничего не вышло, то есть с поездкой на Алтай. Утром двадцать третьего апреля внезапно зазвонил телефон - Розочка опередила меня. - Вызывает Черноморск... Ну и ма, в тот раз забыла сказать, что картошка уже взошла, - весело сообщила Розочка (я тоже улыбнулся). Потом она побледнела и испуганно отдала трубку. Звонил главный врач районной больницы. Он сказал, что сегодня, где-то во втором часу ночи, умерла Раиса Максимовна Пурпурик. Смерть наступила во сне в результате обширного инфаркта. Внезапность звонка, официальность тона не оставляли сомнений. - Как же так, ей всего сорок?.. Главврач какое-то время напряженно молчал, а потом, сменив официальный тон на сочувствующий, поинтересовался, знаю ли я о ее слабости к спиртному. Я ничего не ответил. Тогда он сказал, что начиная с Пасхи Раиса Максимовна, грубо говоря, не просыхала. Никогда прежде я не видел Розочку столь испуганной. Она стала убеждать меня, что ехать на похороны не надо. - Мы скажем главврачу, что это он не с нами разговаривал, и никто ничего не узнает... - При чем тут главврач, при чем тут "никто не узнает"? Мать умерла! - вскричал я потрясенно. Розочка упала на диван и зарыдала в голос. Кажется, она поняла нелепость и жестокосердость своих слов. Я не упрекал, я вдруг почувствовал, как глубоко она несчастна. А когда вернулся с билетами, Розочка уже спала. Я прошел в кабинет, чтобы не разбудить ее, и по какой-то случайности откинул матрас, лежавший на полу, -и тоже почувствовал себя глубоко несчастным. Под матрасом валялись использованные шприцы и ампулы из-под морфия. Я тихо лег на пол и стал смотреть в потолок. Но потолка не видел, он растворился и исчез как бы в тумане, как бы за далекой линией горизонта. Розочка! Она опять стала колоться. Все эти дни, что пробыла в кабинете, она держалась на морфии. А как искусно маскировалась! Мне было жаль Розочку и умершую Раису Максимовну, но больше всего мне было жаль себя. Я не знал, что предпринять, что делать, как жить дальше?! Ведь если Розочка опять стала колоться, значит, ее опять стали одолевать невыносимые боли, а это уже явный факт обострившейся болезни. А обострение миелолейкоза (я теперь это знал наверняка) всегда смерти подобно. Я лежал и смотрел... но ничего не видел, все растворялось и исчезало... - Митенька! Ты плачешь? Почему?.. Я не заметил, когда подошла Розочка. Ну что я мог ответить?! Я вынул из-под матраса руку с использованными шприцами и ампулами. - Ах, это! - с грустью сказала Розочка и тихо легла рядом со мною. Сколько мы лежали - бог весть... Неожиданно она прикоснулась к моим глазам и погладила их. Потом и я прикоснулся к ее глазам - и тоже погладил, потому что это очень тяжело - смотреть за линию горизонта, за которой все растворяется и исчезает как бы в тумане. - Знаешь, Митенька, даю тебе слово, что брошу ширяться. Только вот в эти дни... я предчувствовала насчет мам?ан... Но я выкарабкаюсь и брошу, ты мне, Митенька, верь, верь! А сейчас я очень боюсь, что не справлюсь, как-нибудь опозорю мамку, а этого нельзя... надо, чтобы все было по-людски, мама, может, из-за меня стала алкоголичкой, из-за моей треклятой болезни. Ах, Митя, Митя!.. Она заплакала, и я почувствовал, что сейчас и сам разрыдаюсь. Мы приехали в Черноморск без приключений. Главврач выразил нам глубокое соболезнование, а потом сказал, что вся трудовая деятельность Раисы Максимовны была связана с больницей, поэтому трудовой коллектив постановил помочь ее родным в организации и проведении похорон. - Тем более что ее дочь, Роза Федоровна, - наша медсестра. Он посмотрел на Розочку очень внимательно и очень продолжительно. Мне показалось, что он хотел еще что-то сказать, но не сказал. В общем, оказалось, что все вопросы, связанные с погребением, решены. Даже яма уже вырыта рядом с могилой мужа, то есть на закрытом кладбище. Как ни плакала Розочка, как ни убивалась, а исподволь следила, чтобы все прошло по-людски, с учетом воли матери. Так что, ничего не объясняя главврачу (верному коммунисту-ленинцу), мы уже на следующий день перевезли тело Раисы Максимовны домой, а в пять часов утра, в понедельник (по договоренности с батюшкой) - в церковь. Туда же подогнали и два автобуса ЛАЗ. В восемь, после отпевания, остановились у райбольницы, чтобы все, кто пожелает, проводили Раису Максимовну в последний путь. Теперь трудно объяснить, почему я заказал два автобуса, а не один. Розочка была уверена, что провожающих и на один автобус не наберется. Тем более что родственники по отцу уже давно растеряны, да и по матери никого не осталось. Однако Розочка ошиблась. Один автобус люди заполнили возле церкви. А уж от больницы за машиной с гробом ехали четыре переполненных автобуса. Посмертная популярность Раисы Максимовны разъяснилась на гражданской панихиде, на которой с прощальной речью выступили два председателя колхозов из соседних сел. Они указали на великое человеколюбие усопшей, которая умела находить не только доброе слово для сельчан, попавших в больницу, но и свободные койко-места, что для них, как неместных, всегда было немаловажным обстоятельством. Главврач тоже сказал прощальное слово, но он больше говорил о Раисе Максимовне как о незаменимой нянечке. В целом все прошло по-людски, и многие старушки, побывавшие на кутье и раскрасневшиеся от вина, прямо говорили Розочке, что и они были бы не прочь, чтобы и их так же отпели и похоронили. Накануне Первомая я позвонил Феофилактовичу и попросил открытие ресторана провести без нас: на второе выпадало девять дней, и мы, конечно, никак не могли приехать. Кроме того, смерть матери надорвала Розочку. Главврач потребовал, чтобы она немедленно легла на обследование, но уже через три дня, ничего не объясняя, ее выписали. Вначале я не придал этому значения и даже обрадовался, но потом, когда большую часть суток из-за болей во всем теле, а особенно в суставах, Розочка вынуждена была проводить в постели, я обеспокоился. Впрочем, не из-за ее болей и не из-за постельного режима (после похорон я сам отлеживался несколько дней) - меня обеспокоили молчаливость и отчуждение, с какими она вернулась из больницы. Когда я заговаривал с нею, Розочка отвечала не сразу, а чаще вообще не отвечала. Нет, она не игнорировала меня, она просто не слышала моих вопросов. Розочка словно бы отсутствовала, точнее, пребывала в каких-то таких далях, куда я не имел доступа. А однажды, вздохнув и с удивлением оглядевшись, словно вот только что впервые попала в горницу, она вдруг сообщила с тихой грустью и нараспев: - Ма-а с отцом уже та-ам, в райских кущах! Ее удивление и грусть напугали меня, я почувствовал в них кроткую зависть утомленного сердца. - Роз-зочка, мы сегодня же поедем в Москву, к лу-учшим до-ок-торам, - незнамо почему и я стал говорить нараспев. Розочка жалостливо посмотрела на меня и, сжав мою руку, покачала головой: девять дней матери... она никуда не поедет... Потом на нее нахлынула волна словоохотливости - стала рассказывать, как они втроем, с отцом и матерью, ездили в заповедник Аскания-Нова. Отец тогда возил на "уазике" председателя райпотребсоюза, и у него вышла какая-то оказия с заездом в заповедник. Розочка внезапно засмеялась - а ведь тогда ее не было, потому что тогда была середина апреля, а она родилась в июне. Это очень странно и неправдоподобно, чтобы с чьих-то слов можно было столь отчетливо помнить и синеву неба, и бескрайний простор земли, и запах весеннего ливня, прошедшего стороной. Они съехали с главной дороги на какую-то проселочную, совершенно пустынную и темно-фиолетовую, словно пашня. Дорога не спускалась, а как бы падала, и казалось, что они не съезжают с холма, а проваливаются в бездну. Ветровое стекло потемнело, и первые капли ударили по нему с утробным рокотом землетрясения. Отцовские руки упруго налились, и уже в следующую секунду "уазик", точно самолет, стал подниматься вверх. Подволок неба сдвинулся, и на фоне светлеющих туч она отчетливо увидела стаю голубей, взмывших ввысь. Она опять посмотрела на руки отца - волоски искрились красными золотинками, и она знала, что отец улыбается. - Вс╕-вс╕, проскочили, - сказал он, и где-то за спиной, но совсем, совсем рядом прогромыхала железная колесница. Она вновь посмотрела на ветровое стекло и только тогда поняла, что никаких голубей не было - были редкие капли, которые сбоку накладывались на синий прогал в облаках. А еще через секунду крутизна выровнялась и необъятная степь легла перед ними буйствующим пламенем тюльпанов. Матушка говорила, что отец остановил машину, постелил клеенку и бросил на нее распахнутый тулуп. Потом он вернулся к машине, а она, Розочка, хорошо помнит, как из-за туч брызнуло солнце и в пожухлой прошлогодней траве вспыхнули бриллианты... Особенно ее удивил изумруд, покачивающийся на лодочке листа. Он горел, он полыхал таким искрящимся голубовато-зеленым огнем, что даже на красном пламени цветка ощущалось его как бы мерцающее дуновение... Я наклонился к Розочке, глаза ее были открыты, но по взору, обращенному внутрь, я понял, что она не видит меня, то есть видит в каком-то ином пространстве. Я сжал ее руку, и она сразу приподнялась на локтях. Лоб был усеян мелкой сыпью - холодный пот. Я отер его полотенцем, и мне показалось, что шея и плечи тоже покрыты мелкими бисеринками пота. Но я ошибся. Ни на минуту не прерывая своего рассказа (теперь она рассказывала, как они плыли на теплоходе в Евпаторию), Розочка невольно сбросила простыню, и я увидел, что это никакие не капельки пота, а волдыри, кое-где взявшиеся гнойничковыми корочками. От прилива воспаленной крови выступила сыпь, кожа на теле местами была ярко-красной и потрескавшейся. Теперь во всем, да-да, во всем я видел и чувствовал воспаление, да-да, даже в том, как она дышала и - говорила и говорила: - Ма-а, смотри, какая радуга! Помоги, помоги мне, а то руки дрожат, будто кур воровала... Я так отчетливо услышал плач, прерываемый тонким безутешным причитанием Раисы Максимовны: "Что ж ты делаешь, донюшка, родную мать заставляешь изничтожать тебя?!" - что, не колеблясь ни минуты, достал шприц и ввел Розочке морфий. Это удивительно, но под иглой вена вздулась, точно перетянутая жгутом. Морфий подействовал быстро. Через минуту Розочка уже спала. ГЛАВА 46 Конечно, я побывал у главврача. Конечно, он кружил вокруг да около... Конечно, обнадеживал, что кризис минет и болезнь отступит. И тем не менее на мое требование немедленно дать направление в какую-нибудь московскую или на крайний случай симферопольскую клинику вдруг удивленно пожал плечами: - А какой смысл? После всех его увещеваний это было так неожиданно и так жестоко. Я растерялся: - Как это - какой?! И тогда он сказал: - Крепитесь! Главврач пообещал, что каждый день к Розочке будет наведываться медсестра, чтобы делать какие-то очень сложные уколы. И действительно, в течение недели она наведывалась, но с каждым днем, а точнее, часом приступы словоохотливости, сменяемые молчаливостью и отчуждением, становились все продолжительней и продолжительней. Наконец наступило время, когда приступы стали как бы естественным состоянием Розочки. Впрочем, она и сама уже понимала, что с каждым часом ее силы тают и болезнь отнимает все большее и большее пространство. Теперь все свои силы и помыслы она сосредоточила на девятом дне поминовения Раисы Максимовны, которое выпадало на второе мая. Всякий раз, приходя в себя после сна, Розочка спрашивала: - Какое число? Как сейчас помню, был тихий полдень первого мая, во всем ощущалось весеннее умиротворение. Я включил "брызгалки", и в тени развесистой айвы какое-то время смотрел, как бабочки, "дыша крыльями", пьют воду. Потом я вошел в прохладу горницы и тихо остановился у настенного календаря. Мне казалось, что Розочка спит, - и вдруг: - Когда? - спросила Розочка. Я невольно вздрогнул, но совладал с собой. - Завтра. - Завтра, - повторила Розочка и закашлялась. Нет-нет, это не был обыкновенный кашель. Это было вздувшее вены желание наконец-то вдохнуть полной грудью, но в груди что-то рвалось и срывалось, ограничи