OCR Гуцев В.Н.
Началось это с медвежьей охоты.
Тетка Дарья рубила в лесу дровишки, забралась в непролазную гущу и едва
не попала в медвежью берлогу. Баба Дарья бедовая,- оставила неподалеку от
берлоги сынишку караулить, а сама живым духом мотнулась в деревню. Прибежала
- и перво-наперво в избу Трофима Никитича.
- Хозяин дома?
- Дома.
- На медвежью берлогу напала... Убьешь - в часть примешь.
Поглядел Трофим Никитич на нее снизу вверх, потом сверху вниз, сказал
презрительно:
- Не брешешь - веди, часть барышов за тобою.
Собрались и пошли. Дарья передом чикиляет, Трофим Никитич с сыном Ильей
сзади. Сорвалось дело: подняли из берлоги брюхатую медведицу, стреляли чуть
ли не в упор, но по случаю бессовестных ли промахов или еще по каким
неведомым причинам, но только зверя упустили. Долго осматривал Трофим
Никитич свою ветхую берданку, долго "тысячился", косясь на ухмылявшегося
Илью, под конец сказал:
- Зверя упущать никак не могем. Придется в лесу ночевать.
Поутру видно было, как через лохматый сосновый молодняк уходила
медведица на восток, к Глинищевскому лесу. Путаный след отчетливо печатался
на молодом снегу; по следу Трофим с сыном двое суток колесили. Пришлось и
позябнуть и голоду опробовать - харчи прикончились на другой день,- и лишь
через трое суток на прогалинке, под сиротливо пригорюнившейся березой,
устукали захваченную врасплох медведицу. Вот тут-то и сказал Трофим Никитич
в первый раз, глядя на Илью, ворочавшего семнадицатипудовую тушу:
- А силенка у тебя водится, паря... Женить тебя надо, стар я
становлюсь, немощен, не могу на зверя ходить и в стрельбе плошаю - мокнет
слезой глаз. Вот видишь, у зверя в брюхе дети, потомство... И человеку такое
назначение дадено.
Воткнул Илья нож, пропитанный кровью, в снег, потные волосы откинул со
лба, подумал: "Ох, начинается..."
С этого и пошло. Что ни день, то все напористей берут Илью в оборот
отец с матерью: женись да женись, время тебе, мать в работе состарилась,
молодую бы хозядку в дом надо, старухе на помощь... И разное тому подобное.
Сидел Илья на печке, посапливал да помалкивал, а потом до того
разжелудили парня, что потихоньку от стариков пилу зашил в мешок, топор
прихватил и прочие инструменты по плотницкой части и начал собираться в
дорогу, да не куда-нибудь, а в столицу, к дяде Ефиму, который в булочной
Моссельпрома продавцом служит.
А мать свое не бросает:
- Приглядела тебе, Ильюшенька, невесту. Была бы тебе хороша да пригожа,
чисто яблочко наливное. И в поле работать, и гостя принять приятным
разговором может. Усватать надо, а то отобьют.
В хворь вогнали парня, в тоску вдался, больно жениться неохота, а
тут-таки, признаться, и девки по сердцу нет; в какую деревню ни кинь
поблизости - нет подходящей. А как узнал, что в невесты ему прочат дочь
лавочника Федюшина, вовсе ощетинился.
Утром, кое-как позавтракав, попрощался с родными в пешкодралом махнул
на станцию. Мать при прощании всплакнула, а отец, брови седые сдвинув,
сказал зло и сердито:
- Охота тебе шляться, Илья, иди, но домой не заглядывай. Вижу, что
зараженный ты кумсамолом, все с ними, с поганцами, нюхался, ну в живи как
знаешь, а я тебе больше не указ...
Дверь за сыном захлопнул, глядел в окно, как по улице, прямой и
широкой, вышагивал Илья, и, прислушиваясь к сердитому всхлипыванию старухи,
морщился и долго вздыхал.
А Илья выбрался за село, посидел возле канавки и засмеялся, вспоминая
Настю - невесту проченную. Больно на монашку похожа: губки ехидно поджатые,
все вздыхает да крестится, ровно старушка древняя, ни одной обедни не
пропустит, а сама собой - как перекисшая опара.
Москва не чета Костроме. Вначале пугался Илья каждого автомобильного
гудка, вздрагивал, глядя на грохочущий трамвай, потом свыкся. Устроил его
дядя Ефим на плотницкую работу.
...Ночью, припозднившись, шел с работы по Плющихе, под безмолвной
шеренгой желтоглазых фонарей. Чтобы укоротить дорогу, свернул в глухой,
кривенький переулок и возле одной из подворотен услышал сдавленный крик,
топот и звук пощечины. Ускорил Илья шаги, заглянул в черное хайло ворот:
возле мокрой сводчатой стены пьяный слюнтяй, в пальто с барашковым
воротником, лапал какую-то женщину и, захлебываясь отрыжкой, глухо бурчал:
- Н-но... позвольте, дорогая... в наш век это так просто. Мимолетное
счастье...
Увидел Илья за барашковым воротником красную повязку и девичьи глаза,
налитые ужасом, слезами, отвращением.
Шагнул Илья к пьяному, барашковый воротник сграбастал пятернею и
шваркнул брюзглое тело об стену.
Пьяный охнул, рыгнул, бычачьим бессмысленным взглядом уперся в Илью и,
почувствовав на себе жесткие по-звериному глаза парня, повернулся и,
спотыкаясь, оглядываясь и падая, побежал по переулку.
Девушка в красном платке и потертой кожанке крепко уцепилась Илье за
рукав.
- Спасибо, товарищ... Вот какое спасибо!
- За что он тебя облапил-то? - спросил Илья, конфузливо переминаясь.
- Пьяный, мерзавец... Привязался. В глаза не видала.
Сунула ему девушка в руки листок со своим адресом и, пока дошли до
Зубовской площади, все твердила:
- Заходите, товарищ, по свободе. Рада буду...
Пришел Илья к ней как-то в субботу, поднялся на шестой этаж, у
обшарпанной двери с надписью "Анна Бодрухина" остановился, в темноте пошарил
рукою, нащупывая дверную ручку, и осторожненько постучался. Отворила дверь
сама, стала на пороге, близоруко щурясь, потом угадала, пыхнула улыбкой.
- Заходите, заходите.
Ломая смущение, сел Илья на краешек стула, оглядывался кругом робко, на
вопросы выдавливал из себя кургузые и тяжелые слова:
- Костромской... плотник... на заработки приехал... двадцать первый год
мне.
А когда ненароком обмолвился, что сбежал от женитьбы и богомольной
невесты, девушка смехом рассыпалась, привязалась:
- Расскажи да расскажи.
И, глядя на румяное лицо, полыхавшее смехом, сам рассмеялся Илья;
неуклюже махая руками, долго рассказывал про все, и вместе перемежали
рассказ хохотом молодым, по-весеннему. С тех пор заходил чаще. Комнатка с
вылинявшими обоями и портретом Ильича с сердцем сроднилась. После работы
тянуло пойти поси деть с нею, послушать немудрый рассказ про Ильича и
поглядеть в глаза ее серые, светлой голубизны.
Весенней грязью цвели улицы города. Как-то зашел прямо с работы, возле
двери поставил он инструмент, взялся за дверную ручку и обжегся знобким
холодком. На дверях на клочке бумаги знакомым, косым почерком: "Уехала на
месяц в командировку в Иваново-Вознесенск".
Шел по лестнице вниз, заглядывая в черный пролет, под ноги сплевывал
клейкую слюну. Сердце щемила скука. Высчитал, через сколько дней вернется, и
чем ближе подползал желанный день, тем острее росло нетерпение.
В пятницу не пошел на работу,- с утра, не евши, ушел в знакомый
переулок, залитый сочным запахом цветущих тополей, встречал и провожал
глазами каждую красную повязку. Перед вечером увидал, как вышла она из
переулка, не сдержался и побежал навстречу.
Опять вечерами с нею - или на квартире, или в комсомольском клубе.
Выучила Илью читать по складам, потом писать. Ручка в пальцах у Ильи листком
осиновым трясется, на бумагу бросает кляксы; оттого, что близко к нему
нагибается красная повязка, у Ильи в голове будто кузница стучит в висках
размеренно и жарко.
Прыгает ручка в пальцах, выводит на бумажном листе широкоплечие,
сутулые буквы, такие же, как и сам Илья, а в глазах туман, туман...
Месяц спустя секретарю ячейки постройкома подал Илья заявление о
принятии в члены РЛКСМ, да не простое заявление, а написанное рукою самого
Ильи, со строчками косыми и курчавыми, упавшими на бумагу, как пенистые
стружки из-под рубанка.
А через неделю вечером встретила его Анна у подъезда застывшей
шестиэтажной махины, крикнула обрадованно и звонко:
- Привет товарищу Илье - комсомольцу!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
- Ну, Илья, время уже два часа. Тебе пора идти домой.
- Погоди, аль не успеешь выспаться?
- Я вторую ночь и так не сплю. Иди, Илья.
- Больно на улице грязно... Дома хозяйка-то лается: "Таскаешься, а мне
за всеми вами отпирать да запирать дверь вовсе без надобности..."
- Тогда уходи раньше, не засиживайся до полночи.
- Может, у тебя можно... где-нибудь... переночевать?
Встала Анна из-за стола, повернулась к свету спиной. На лбу косая,
поперечная морщина легла канавой.
- Ты вот что, Илья... если подбираешься ко мне, то отчаливай. Вижу я за
последние дни, к чему ты клонишь... Было бы тебе известно, что я замужняя.
Муж четвертый месяц работает в Иваново-Вознесенске, и я уезжаю к нему на
днях...
У Ильи губы словно серым пеплом покрылись.
- Ты за-му-жня-я?
- Да, живу с одним комсомольцем. Я сожалею, что не сказала тебе этого
раньше.
На работу не ходил две недели. Лежал на кровати пухлый, позеленевший.
Потом встал как-то, потрогал пальцем ржавчиной покрытую пилу и улыбнулся
натянуто и криво.
Ребята в ячейке засыпали вопросами, когда пришел:
- Какая тебя болячка укусила? Ты, Илюха, как оживший покойник. Что ты
пожелтел-то?
В коридоре клуба наткнулся на секретаря ячейки.
- Илья, ты?
- Я.
- Где пропадал?
- Хворал... голова что-то болела.
- У нас есть одна командировка на агрономические курсы, согласен?
- Я ведь малограмотный очень... А то бы поехал...
- Не бузи! Там будет подготовка, небось выучат...
Через неделю, вечером, шел Илья с работы на курсы, сзади окликнули:
- Илья!
Оглянулся - она, Анна, догоняет и издали улыбается.
Крепко пожала руку.
- Ну, как живешь? Я слышала, что ты учишься?
- Помаленьку и живу и учусь. Спасибо, что грамоте научила.
Шли рядом, но от близости красной повязки уж не кружилась голова. Перед
прощанием спросила, улыбаясь и глядя в сторону:
- А та болячка зажила?
- Учусь, как землю от разных болячек лечить, а на энту...- Махнул
рукой, перекинул инструмент с правого плеча на левое и зашагал, улыбаясь,
дальше, - грузный и неловкий.
Last-modified: Wed, 04 Oct 2000 20:35:29 GMT