Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     © Copyright Олег Павлов, 1998
     © Copyright изд."Вагриус"
     Олег Павлов: home page
     Повести последних дней / Трилогия.
---------------------------------------------------------------

     Повести последних дней / Трилогия.
     Действие  трилогии разворачивается на задворках некогда могучей Империи
в  трагическое  и абсурдное время ее распада. Герои О.Павлова - подневольные
служивые  люди. Один день  лагерного  охранника  в  романе "Дело  Матюшина".
Путешествие  армейской   похоронной   команды  с  грузом  "200"  в   повести
"Карагандинские девятины". Житие простого  и  грешного  русского  капитана в
повести  "Казенная  сказка"...  Писатель создает атмосферу  экзистенциальной
смещенности восприятия  мира и показывает  сложные переплетения человеческих
судеб на фоне жестокой, почти фантастичной истории страны и народа.
     1. Казенная сказка
     2. Дело Матюшина
     3. Карагандинские девятины

     

     Роман






     В жилах его текла, будто по дряхлым трубам, тяжелая, ржавая  кровь, так
что вместо прилива сил,  только  начиная жить, осиливал он усталость, что бы
ни делал, и растрачивал  беспробудно дни,  как в порыве  отчаяния, вспыхивая
вдруг жарким, могучим желанием  жить, добиваться  всего лучшего, но и угасая
потихоньку в буднях. Всю эту жизнь он точно бы знал  наперед: в ней случится
то,  что  уже  случилось.  Потому  пронзительней  вспоминалось  прожитое,  и
памятней  всего  было  детство.  Хотя  скитание  по  гарнизонам   за  отцом,
однообразная неустроенность  и  его, отца, вечным  комом в  горле  немота  и
безлюбость могли лишить чувств.
     Дети, а их  в  семье было двое  братьев, не ведали ни дедок,  ни бабок,
живя спертым духом и слухом взаперти.  Мальчики  родились и выросли в разных
городах, не в одно время, а точно разломанные разными десятилетиями, так что
и  братья  были  чужими,  друг  дружке  не  сродни.  Гнетущий  дух сиротства
гнездился  в  отце. Кто родил его  на  свет, тот и  подкинул, сбежал, сгинул
бесследно в просторах, не желая отныне видеть его да знать, к умершим - и то
на могилку ходят люди. Эта обида выжгла душу отца и обуглила. Отныне сам  он
не думал о  тех, кто его родил, даже как о мертвых. Он ребенком выжил войну.
Выжил после войны. Путевку получив в жизнь, сын народа не двинулся с места и
работал  в  городе  Копейске на угледобыче.  Хотел  в  техникум, жажду  имея
выучиться  на  горного  инженера,  но  позвали  служить, откуда уж  не  смог
вырваться, не вернулся из армии, обретя себя в служении отечеству.
     Все  ему  хотелось, Григорию Ильичу,  чтобы как  у  людей, но и чуточку
больше  хотелось, ведь обиду-то  вдохнули  в  него,  а не  выдохнули.  Когда
швырнуло  служить  в Борисоглебске,  то  пригрелся  к  дому  своего  ротного
командира, который его отличал да  и любил, простой  человек, все  одно  что
сына. У  командира-то  своего такого  не было,  хоть густо, да пусто,  одних
девок нарожал. Так что и матери, которая вечно с животом, на всех не хватало
- старшая, Сашенька, командовала  в доме и сестрицами. Молчком сошлись они с
Григорием Ильичом - тот помогал командиру по хозяйству, навроде работника, а
выходило, что Сашеньке всегда и помогал, был при ней работником, она  же его
и  кормила. Было той  Сашеньке  шестнадцать  лет,  школы  еще  не  окончила.
Григорию Ильичу год службы оставался. Командир  дочку берег и с усмешкой, но
говаривал  солдатику:  "Ты,  Егорка, гляди,  глаза-то не пяль,  гол  ты, как
сокол, Сашке такого жениха не надо, да и сгодится в хозяйстве, пускай матери
поможет,  сестер на ноги поднимет, а  потом  невестится". Но  вышло так, что
сговорился Григорий Ильич с Сашенькой, и  Сашенька  решилась.  Вот пьют  они
вечерком чай, все в сборе да в командирском доме.
     "Я за Егора выхожу, у меня от него ребенок будет", - говорит Сашенька.
     Командир чуть со свету не сжил Григория  Ильича, а думал и пристрелить,
много  чего было.  Но делать  нечего.  Срок  был родить Сашеньке, а Григорию
Ильичу был срок увольняться  из Борисоглебска - и командир смирился. Родился
у  него внучек, в котором он уж души не чаял, в его честь  нареченный, Яков.
Зятька  у  себя пристроил служить, как смог, на хлебную складскую должность.
Сашка опять  же  под  рукой.  Живут,  что  птички  в гнездышке.  Но  говорит
Сашенька, двужильная, будто очнулась: "Егору  на  офицера  надо  учиться,  я
поеду с ним".
     Григорий   Ильич   выучился,   и   с  того  времени,   как  получил  он
самостоятельное  назначение, никогда  они в  Борисоглебск ни с  внучком,  ни
поодиночке,  ни как-нибудь проездом  не  заявлялись. Только в другие времена
ездили   хоронить   старого   командира,   а  хоронить  мать  отправилась  в
Борисоглебск   уже  одна  Александра  Яковлевна.  Григорий  Ильич  отпускать
упорствовал. Накладно, а еще станут младшие из  нее  на похороны да на помин
вымогать. Да  еще если застрянет поминать. Детей  оставляет,  а  Григорий-то
Ильич все привык на готовом жить - воротится в дом, кормилец, весь в службе,
так и зовет  Сашу, чтоб  сапоги стаскивала, а  то  сам  устал.  Но и  обида,
глубокая,   темная:   ему-то   хоронить    некого,    семейства   же   всего
борисоглебского, тех хитрожадных сестер и  деток их, босяков - так и норовят
проездом  на шею его засесть,  племянькаются, - он не  жаловал.  Из всех, из
борисоглебских, один он, Григорий Ильич, что-то в жизни выслужил, но не  так
гордился, как  боялся их близко подпустить, вечно  стонущих да обездоленных,
даже проездом. Они своей  пусть жизнью живут, а мы своей. Я помощи  у них не
попрошу, так  пускай  и  у меня не просят. Мы  как  уехали, так не видели их
добра,  вон и Якова, и Ваську подняли сами, ничего у них  не просили. Они же
только и  жили за счет отца с матерью, так пускай хоть мать похоронят, будут
людьми.  На  отца-то  давал  им сто  рублей памятник поставить, а ничего  не
сделали, так  и не прислали  фотографии, небось сожрали да  пропили.  К  ним
ездить только  себя гробить, не пущу. Да накрикнула Сашенька,  дала волю  не
слезам, а гневу, и Григорий Ильич не посмел, отступил.
     Этот  крик в  темном  гулком  доме, когда отец уж  и  замахнулся, чтобы
ударить мать, но так и не посмел, был его, Матюшина, первой в жизни памятью.
Помнил  он,  что убоялся  отец тогда  детей, оттолкнули его  дети,  которыми
загородилась как щитом мать, - старший, подросток, и он, комок в ее каменных
неприступных ногах, больно сжатый ею за плечи, точно не руками, а тисками. И
он  помнил, что  сказал отцу: "Брежнев женщин бить запрещает". И ужас помнил
на лице отца от этих слов, страх его и бегство.
     Будто  и родившись из его памяти, этот  крик  и  вой мучили  его потом,
никак не находя места уже  не в памяти его, а в сознании. Прошлое в их семье
находилось под молчаливым  запретом, точно и не существовало никакой  другой
жизни, кроме той,  какой все  они  теперь  жили. Брата  же Матюшин  не  смел
спросить:  как  ненужное  прошлое,  не  существовал  в  его  жизни  и  брат,
отслоившись от души его без всякой боли.
     Всегда он  не  любил  брата,  чувствуя его мстительную  нелюбовь.  Яков
ставил  выше всех людей  одного  отца, хоть  никогда отец не был с  ним даже
мягок, и в том трепете таилась беззаветная какая-то жалость.
     Отец,  бывало,  выпивая одиноко  после ужина, засиживался  до  глубокой
ночи, запрещая матери даже убрать  со стола грязную посуду. Мать бросала все
и тоскливо уходила  спать,  заставляя и  братьев  укладываться. Темнело,  но
росла  темнота опустошающе  долго. Стены рушила  тишина, и делалось страшно.
Тем  страхом  веяло и  от кровати,  где неподвижно лежал в темноте  брат,  и
обжигал ледяной  страх  матери.  Никто  не  спал.  За стеной, где  остался с
бутылкой отец, чудилось, давно его нет. Но ждали, не спали, знали, никуда он
не уйдет и должен наступить конец, до которого, мучаясь от водки да пустоты,
он яростно и доходит: кончится рыданием или кромешной его дракой с матерью.
     Никогда  не  было  слышно,  как  он  оказывался  у  матери.  Всегда  он
прокрадывался,  будто  не  хотел  никого будить.  Матюшин помнил,  что  если
успевал задремать,  то  просыпался от страха.  Отовсюду  вспыхивал  слепящий
безжалостный свет. Надрывался, кричал  отец. Лаяла криком мать. Потом что-то
вырывалось, шибая дверью.  И  обрушивалась  тишина.  Свет,  как  затмеваясь,
гаснул. Матюшин обретал память уже в объятиях  матери, которая гулко дышала,
укачивая и баюкая вздохами. Но брат лежал глухо и мог вынести и этот грохот,
и  как надрывался  в  двух шагах от него  родной братик.  Отец и тот не мог,
видать, вынести, а этот ведь мог, бездушная отцова тень - вот кем он был.
     Но  рыданиями  кончалось  обычней,  чем  дракой. Посреди  ночи слышался
громкий плач отца. Может, плакал он так громко - оглушенный  ночью, а может,
этот  плач потому  был таким  громким, чтоб его услышали, и  отец, дойдя  до
конца, боялся сам  себя, и были  его слезы все равно что слезы ребенка. Мать
его  убаюкивала,  уводила. Жизнь  же их не кончалась  - продолжалась,  будто
ничего не было, а если было, то вроде и не с ними, не наяву.
     В ту  пору  Григорий Ильич хоронил себя заживо  на  службе. Побывки его
были редкими, были разве что ночевки. Пропадал с утра до вечера  и Яков, так
что  помнил Матюшин только мать, и хорошо ему было с ней,  как хорошо бывает
не думать ни о чем и всему благодарно,  по-щенячьи, подчиняться. Брат и отец
были  для него  тогда одно и  то же.  Даже запах  у них был  один, у  отца с
братом,  табачный,  с  одеколоном.  Яков-то  воровал  отцовские  папиросы  и
отцовский одеколон,  хоть отец  -  только  пожалуется мать  - за курение его
нещадно бил. Но не помнил Матюшин, чтоб отец или мать хоть раз наказали его,
всегда  он был такой примерный, что и не  за что было  его наказывать.  Если
говорила ему мать сидеть на табуретке, он мог часами и  сидеть, все одно что
солдатик,  материн  приказ  выполняя.  И  мать  хвалилась  подружкам:  скажу
Васеньке сидеть на табуретке, чтоб  не мешал, так он сидит-сидит, воробушек,
я  все дела переделаю  и сама про него  забуду, с ним легко мне, не то что с
Яшкой, вон уж  и пьет, и курит, отцово семя. Зато бил его, да еще как, будто
чужого бил, брат, Яков: как никто не видит, так  пнет или за  руку схватит и
жмет, жмет со всей силой, будто и радуясь его-то  боли. Он нажалуется матери
на Яшку, и знает ведь тот, что нажалуется, а мать отцу доносит. Бывало, отец
среди ночи подымал Яшку, другого  времени у него не выкраивалось свободного,
уводил на кухню  и  не ремнем, а кулаками бил. Но  Яшка будто  и жалел отца,
вытерпливал его побои. Матюшин  слышал  от  матери, что  скоро Яшку  в армию
заберут. Ему семь годков было, но уже мечтал он, что забирают Яшку в армию и
убивают на войне, про войну-то много он слышал да видел.
     С  уходом Якова по весне стены  обросли покоем, явился вдруг чистенький
строгий  порядок.  В  тот  год  все  они  поехали в  Кисловодск  отдыхать  в
санаторий,  выслужил  путевку двухместную отец. Яков  писал письма из  армии
редко,  служил  на границе,  где-то в теплых краях; мать  пересказывала  его
письма, и о Якове опять забывали. Она же и отписывала  ему да открытки слала
по праздникам. Писать открытки и слать их родне, даже самой дальней, и с кем
служили  очень  она  любила,  отмечая  галочками,   кого  поздравила.  Потом
сосчитывала, кто их с  отцом  поздравил  в ответ, докладывала отцу, которому
отчего-то  важным оказывалось  это  знать. Так  что  в  праздники считали да
подсчитывали открытки, будто расходы и доходы в зарплату.
     Отец  добывал годами  звание  за званием, должность за должностью, ну и
выслугой -  все  годы  он двигался тягостно вперед и  вверх. Крутой, волевой
человек с  хваткой,  все исполняя,  он умел добиться  своего  и не  сгореть.
Григорий  Ильич боролся не для  того, чтоб  удержаться на  шестке  своем, он
хотел и мог  в жизни уже только побеждать. Борьба такая требовала  не просто
силы воли,  но всей этой воли напряжения, которого  он достигал, становясь в
чем-то  уж и  не человеком,  а сжатым  в  человека нервом. В  нем  не сердце
билось, а  змеился  нерв.  Слово  его  было  уж не просто слово, даже  и  не
кремень, как и честность его - чуть не смертоубийством.
     Когда спал отец, то нельзя было шуметь, а когда ел, то надо было доесть
все из тарелки.
     "Это кто хлебом брезгует, кто тут зажрался, а-аа?! Отвечать! Отвечать!"
     И недоеденную  корку  сжевывали  у  него на  глазах. Доедал  Матюшин  с
детства,  давясь,  но  доедал.  Это  был  страх,  но  такой  же  трепещущий,
зараженный  любовью, что и жалость старшего  брата к отцу, -  и любовь, а не
страх,  делала  их души  подвластными  отцу, грязью в его руках. Любовь  эту
нельзя было истребить в их душах. Как  не постигал отец, что отторгает детей
и мстит этой  чужой жизни нелюбовью к своим детям, так и  дети не постигали,
что  чем сильней  будет  эта нелюбовь отца,  эта его священная кровная месть
жизни, приносящая их в жертву, тем жертвенней и неодолимей будет порыв любви
к нему, точно порывом и силой жизни; что нелюбовь к ним отца, но и любовь их
к отцу неистребимы, как сама жизнь, и не могут друг без друга.


     Яков  явился какой-то  новый,  отчистился,  из-под  копоти  да  черноты
проступил твердый свет, человек. Потому, верно, возвращение его в семью было
неожиданно для всех радостным, светлым. Он был теперь, верно, не тенью уж, а
самим отцом, как тот и мог выглядеть в молодости, но  и лучше, чем  отец,  и
даже сильней. По дому он истосковался, может,  возмужал, но в глазах, в том,
как  он  теперь  глядел,  и  в молчаливости,  несхожей с  отцовской  тяжелой
немотой, было что-то глубже сокрыто: как если бы молчал  Яков,  весь прежний
скрываясь в молчание, в терпение, точно в боль.
     Положение  Григория  Ильича  было  крепче  некуда: полковник,  командир
свежеиспеченного  полка, с пылу и с жару - так крепко, осанисто выглядел он.
Сыном Григорий Ильич  не прочь  был уже погордиться и  собой  гордился,  что
воспитал. Тогда, в те дни светлые, и  вздумал Григорий Ильич  сделать  Якова
военным.  В  таланты  его он не верил,  да и сам Яков никак себя в жизни  не
проявил, никаких  у  него интересов не открылось, желаний. Может, отец решил
укрепить сына, покуда  не  расшатался, а верней службы ничего Григорий Ильич
не  знал.  Может,  не  так  он думал  об Якове,  как  исполнял  свое хотение
украситься  еще и сыном-офицером, были б они двое  в погонах офицерских, как
иконка. Но загадал Григорий Ильич сыну Москву - так сразу и  родилась у него
мысль  о Москве,  что есть  там лучшее  высшее на  всю страну погранучилище,
Яков-то и отслужил в пограничниках. В один час он высказал сыну, какой видит
его  судьбу,  но  Яков будто  к  тому  готовился.  Эта  покорность  в  сыне,
неизвестно откуда родившаяся и сильная, заставила Григория  Ильича дрогнуть,
решил он всерьез поспешать.
     Из столицы отец воротился отдохнувшим - и налегке, без сына. Отец жил в
Москве в гостинице, а Якову дали место в казарме при училище, но столовались
они вместе,  отец водил  кормить в ресторан. Он  приехал не в  мундире,  как
уезжал,  а  во всем вызывающе новом,  даже и с красивым  новым  чемоданом. С
которым  ехали,  старый,  он  оставил Якову. И  купил еще себе часы  и Якова
наградил за  старания. Себе отец давно уж привык не отказывать, холил  кость
полковничью,  но  вид  его  вызывающий, трата вызывающая не просто денег,  а
сбережений ожесточили мать.  Он  будто обратился  к  другой жизни,  без нее.
Хозяйкой денег всегда была мать, выдавала и тратила, и  в том обнаруживалась
непонятная ее над отцом власть, хоть служила ему чуть не по-собачьи.
     Вместо радости за Якова, будто и отреклась от сына, вцепилась она сукой
в отца - грызла, выла, скулила. Испугавшись, Матюшин убежал тогда из дома. А
вернулся  в  пустой,  разоренный  дом.  Кругом  все  было  побито, изрезано,
вспорото. Он  забился в  изуродованную кровать.  Среди ночи объявился отец и
вырвал его из обморочного холодного сна: не помнящий себя, запойный.
     Вломившись, отец обшагал дом, и узнал Матюшин в этом кромешном человеке
отца только по костюму - по яркой тряпке от того, что было костюмом. Ткнулся
и он в сына, узнал  его, утихомирился и пошагал спать, тем и довольный,  что
сынишку  отыскал  и  что  жены  нет.  Утром  объявилась мать,  не одна,  а с
подмогой, с чужой незнакомой женщиной, которая, всплакивая, добришко не свое
жалея, помогала выбрасывать из дома обломки, осколки. Их, пробудившись, отец
не  тронул.  Он  сидел в  сторонке,  угнетаемый  похмельем,  и  курил.  Мать
всплакнула  над  изрезанным  крест-накрест  хорошим  ковром. Глядя  на  нее,
беспомощно  зарыдал  отец. С той поры, точно выбили прочь  несчастье, не мог
Матюшин и припомнить  драк или слез в доме: будто  душевная поселилась в нем
тишина.  Душа в  душу  жили мать с  отцом с тех пор, в крепости, как если бы
срослись  душами в одну твердокаменную и не  было  у  них другой своей души,
кроме  этой, одной. Купила мать другой  ковер, другие фужеры,  скопила,  что
заработал отец.
     Но  Матюшин не находил оправдания: как могла мать забыть  тогда о  нем,
бросить могла одного? И верил  в то, что не могла. Боялся одиноким, ненужным
быть. Тогда-то родилась в нем тоска по брату, что радуется и живет он другой
жизнью, бросил их, живет и радуется, улетел.  Отец привез  из Москвы цветную
фотографию, где они с Яшей, парадные, снялись у  вечного огня, у кремлевской
стены.  Ее поставили на  лучшее  место, с  фужерами и офицерским  сверкающим
кортиком  отца,  в  сервант, будто  и  для гостей,  но  фотография сделалась
заветней всего для Матюшина, ходил он к ней, тайком с ней прятался и мечтал,
что вырастет поскорей и уедет в светлую даль, как Яшка.
     Так  они  почти  и  расстались  с  братом.  Яков наезжал  в отпуска, но
Матюшина отец с матерью все годы отправляли в лагерь. Чтобы навещать, такого
порядка у них не было. В эти годы отец бросил пить и курить, много заботился
о своем здоровье, хоть и далеко ему было до старости. Но страшился он теперь
умереть.  В  Ельске,  где  отец  укоренился  и  командовал,  стоя  над  всем
гарнизоном, власть его была непререкаема, точно городок был и не городком, а
гарнизоном. Десять  лет  жизни на одном  месте  и  такое  уважение  остудили
Григория Ильича.  Стремясь всю жизнь к лучшему, он теперь лучше и  не  хотел
жить. Покой местечка, где  он как хозяин, уважение да  почет - вот с чем ему
было невозможно расстаться.  Ради  того он и  боролся,  не жалел ни себя, ни
попавшихся на пути всех людей, чтобы обрасти вдруг в одном  таком незаметном
местечке покоем. Чтобы сделаться  самому-то незаметным, спрятаться от жизни,
и только как укрытием  окружить себя таким вот городишком и подвластным, где
пикнуть не смеют без его слова, гарнизоном.
     Страстью  отца  была  охота,  потом  -  рыбалка,  когда  запретил  себе
выпивать. Ведь один не поохотишься, заодно с людьми и приходилось пить, а на
рыбалку ездил  он одиноко  -  машина его увозила неизвестно  куда,  и спустя
время, какое он говорил, из гарнизона за ним приезжали. Оружие тоже было его
страстью, и  два ружья, немецких трофейных, оставались в доме, при нем, хоть
и отвык охотиться. Ружья, сколько помнил  себя Матюшин, таились зловеще в их
квартире - уже потому в комнату отца никто не  смел без спроса заходить, что
стояло  в ней это бюро.  Живого  дерева,  а не фанеры,  сработанное в давние
времена позабытым солдатом-умельцем. Сильней всего  в доме хотелось Матюшину
заглянуть,  что там скрывается  внутри.  Отец каждое  лето  доставал  ружья,
прокаливал зачем-то на солнце, потом их чистили, смазывали. Так как  в грязи
мараться он не любил, то чистить стволы шомполами, смазывать все же доверял.
Матюшин  исполнял  эту  работу с  усердием, так как знал, что  отец  позовет
принести  вычищенные ружья,  станет их  обратно чехлить и  отопрет  ключиком
своим  единственным ореховое бюро. Из бюро,  что закрывал он нарочно от сына
спиной, текли  грубые, злые  запахи  кожи,  оружейного масла и чего-то  еще,
каких  запахов Матюшин не  ведал. В  бюро  было  множество полочек, ящичков,
коробочек  - и Матюшин только успевал  увидеть их  темные краешки, как  отец
захлопывал  дверцу, запирал  хозяйство  свое  на замок и,  оборачиваясь,  уж
прогонял его  прочь. Оттого ли, что прогонял, Матюшин полюбил  тайны,  а еще
крепче полюбил  рыться в  вещах, к  примеру в материных  пуговицах, или  сам
что-то прятать.  А когда отец занялся здоровьем, то в тайник его превратился
в их  доме  еще  и  сервант,  шкафчик в  котором  также  стал  запираться  и
отпираться  только  его ключом.  Это был  тот  сервант,  где  стояли парадно
хрусталь  и фотографии. Отец, бывало,  подходил, отпирал  дверцу,  засовывал
руки  в  щель,  подпирая дверку  грудью, чем-то  звенел,  что-то  наливал  и
доставал  наружу  маленькую  зеленую  рюмочку,  полную  до  краев,  которую,
морщась, выпивал и тут же  прятал. Так как  комната, где стоял тот  сервант,
была  все  же залой и входили в  нее все без  разрешения,  то Матюшин не раз
пытался вскрыть  железкой этот шкафчик, нюхал в  щелку, пытаясь  учуять, что
там таится. Раз на  глазах его отец достал оттуда деньги, целую пачку  - это
когда  ездили они  отдыхать в Кисловодск. И хоть дух в шкафчике покоился  от
лекарств пряный,  добренький,  но  Матюшину  чудилось долго, что  так пахнут
большие деньги, пачки их, сберегаемые отцом в серванте.
     Матюшин  рос  по  произволу  судьбы,  куда  ветер дунет,  что в  голове
чертополохом произрастет, так он и рос. Учение давалось легко, без труда, он
был умный, но потому маялся он от скуки, не трудился учиться. Отцу хотелось,
чтобы  кто-то в семье сделался  врачом, но не просто медиком,  а  по военной
медицине. Ему нужен был не иначе как личный врач, только такой врач, родной,
и только военный, точно другой в его здоровье и не смог  бы разобраться. Сам
он  лечился  всегда,  и все  лечились в  лазарете,  даже  младшего водили  в
лазарет, иначе отец и  в болезнь отказывался верить, а может, ему нравилось,
что одна его семья лечится особо, будто для него весь лазарет и существовал.
     В раннем детстве у Матюшина болело ухо, и военврач, ничего не смыслящий
в  детях, делая  промывание  и  продувание, верно,  повредил ему  барабанную
перепонку. Что слышать он стал  на одно  ухо  туго, тому  значения тогда  не
придали.  Но  через много лет на первой своей военной комиссии,  подростком,
Матюшин  был  неожиданно  по  слуху  забракован.  Признали  тугоухость   его
неизлечимой, но в жизни-то давно свыкся он с ней и вовсе не страдал, был как
здоровый, не по годам даже и здоровее, крепче сверстников. Тот факт, что сын
его  признан был негодным к военной службе, потряс  и чуть не состарил отца.
Да ведь и мог же он стать просто врачом, но такой щадящей простой мысли отец
не  допускал. Если не может  быть военным, значит, окончательно никчемный. И
отец мог сказать:
     - Какой из него врач?  Служить  он  не может, а  что  он  может  тогда,
инвалидка.
     Теперь, когда в  мыслях  отец  с  ним покончил, когда больше в  него не
верил, он и  вовсе расхотел учиться. Ему было безразлично, куда его занесет.
Он поступал как легче, но и потому еще, что  готов был просто трудиться,  не
боясь замараться и занять не первое  место, как боялся всю жизнь отец. Учебу
и  путь в будущее ему  заменила  работа,  но ремесло  выбрал он  себе первое
попавшееся,  замухрышное  -  слесаря.  Отец  позволил  ему  молчаливо  стать
недоучкой, но презирал сильней, насмехаясь даже над той денежкой,  что начал
приносить Матюшин в дом и отдавать  на питание. Якову, тому  мать высылала в
Москву по тридцать рублей в месяц,  может,  и  те  тридцать  рублей, которые
Матюшин ей на хозяйство сдавал.
     Яков  последний год вовсе  не  заезжал  в Ельск,  он докладывал письмом
отцу, что в отпуск уедет  в стройотряд  на заработки.  В деньгах он нужды не
имел,  да и много ли  надо  в казарме, но  не докладывал он отцу,  что хочет
жениться. Известно об этом  стало,  когда молодые уж  сыграли  свадьбу. Яков
выслал фотографии со свадьбы и письмо,  что не хотел отрывать  от  дел отца,
втягивать  его в  расходы,  беспокоить.  Будто и  не  обручился, а заболел и
выздоровел. Отец в душе-то был доволен, что не втянули в расходы. Он полюбил
не тратить, а копить  деньги на  сберкнижке,  так  что  даже мать  не  знала
толком, сколько скопилось их. Через  ту сберкнижку, где пропадал полковничий
его  оклад, жили в  семье скромненько на материну зарплату, на копейку,  что
начал добывать в училище Матюшин, на отцовский паек - отец член обкома был -
да выручаясь  картошкой  и овощами  с  огорода. Отец  заставлял их с матерью
горбатиться, а солдат использовать настрого запрещал.
     Но летом вместо медового месяца Яков с молодой женой приехали гостить в
Ельск, почтили отца.
     Людмилка явилась как бы и сама по себе, без Якова. Это была уверенная в
себе,  в своей красоте, безродная гордячка, но и крепкая, светящая  округлым
желанным телом, будто и не девчушка, не было ей  и двадцати лет, а зрелая, в
соку,  женщина. Даже  и у матери не повернулся  язык назвать  ее  доченькой,
видной была сразу и любовная ее над Яковом власть, хоть Яков казался сильнее
и  тверже,  - не отходил  от  нее, томился, но  держался  хозяином. Людмилка
уважительно отстранялась от отца,  как бы  уступая ему место, и,  как чужая,
равнодушно слушалась матери, как им устроиться в комнате,  с  постелью. Отец
не проникся к ней теплом, смирял себя, не желая замечать, какая она женщина,
и говорил в ее присутствии  только  с Яковом. О ней ему довольно было знать,
что  она  не москвичка,  и  он,  верно, полагал уже  так, что  ей,  хохлушке
безродной, большая честь породниться с  человеком государственного масштаба,
каким он себя  считал, хозяином порядка в  Ельске.  Ему  же она не ровня, не
родня,  а  приживалка, что  и  борисоглебские.  Пропала  Москва задарма: что
учился, что  нет. Такого добра везде хватает, и в Ельске таких  что  навоза,
мог и тут жениться. Раз  ты  из  грязи  в  люди выбился,  так чего  же опять
лезешь-то в навоз,  нет, видать, не доучился,  судьбу на  судьбишку меняешь,
сгинешь на своей границе.
     Начинались летние полевые учения,  и, беря  себе  передышку, отец отбыл
подальше от  дома, пострелять.  Для  молодых все было  устроено. Так  как  в
Ельске поедом ела тоска, каждое утро к дому подкатывал газик,  им устраивали
такую же охоту, рыбалку, что только мог выдумать отец. Младшего брата Яков с
Людмилкой возили  за  собой. В  первые  дни ездили как  семьей,  с  радостью
детской, отправлялась отдыхать с ними и мать,  вырвавшись без  отца будто на
свободу.
     Нарадовалась она,  да  и  подустала ездить. Матюшин  тянулся  к  Якову,
гордился, что  есть  у него  такой  брат,  но  и робел  перед  его счастьем.
Тяжеловатый, Яков хоть и ездил отдыхать, но мог только спать да есть.
     Поездки их  втроем,  одинокие, томящие (ездили  уже только  купаться  и
загорать  на речку),  осветили жизнь Матюшина  такой  радостью,  которой  он
больше не  смог испытать: хотелось сделать  все для другого,  простор, вновь
обретаемая вера в себя, в жизнь свою,  в распахнувшийся огромный  мир.  Сама
того не ведая, только скучая и играясь,  новорожденная эта женщина, вспыхнув
лаской,  сделалась  вдруг  кровно  родной,  непререкаемо-единственной. Будто
мать. Рождаясь наново и вылезая из холодной своей лягушачьей шкурки, Матюшин
и не постигал, что может  любить. Он жаждал и мог только подчиняться ей. Ему
чудилось, что Людмилка теперь всегда будет жить с ними, что не может она уже
исчезнуть - и не любовь, а такое яркое, ясное взошло в тот год лето,  земное
и неземное, как из-под земли.
     Нежась  на  бережку, усталая от купания, а плавать она  любила  одна  и
подолгу в  покойной воде, Людмилка ему позволяла  мять и  гладить  ей спину,
плечи, что  было ей приятно и усыпляло. Эти  ее штучки опротивели брату. Но,
бывало,  Яков с Людмилкой  отлучались - Яков  брал покрывальце  и уводил  ее
далеко, в кукурузное высоко стоячее поле, ничего  не говоря брату,  не думая
ничего объяснять. И ждал Матюшин покорно, понимая, что Людмилка  принадлежит
брату и должна пойти с  ним. Это делалось так  буднично, будто  ходили они в
кукурузу  справлять  нужду.  Яков  тяготился им все  больше, презирал его, и
как-то отвращение его вырвалось наружу, он громко выговорил жене:
     - Ты чего, не понимаешь, что делаешь, дура, он же тебя лапает!
     И, когда  прибыли  домой  с речки,  Людмилка бросилась  собирать  вещи,
уезжать.  Яков  насмехался  над ней, все из  чемодана расшвыривая,  материл.
Ничего не понимая, вбежала мать, кинулась к Якову и вцепилась ему  в глотку,
не  давая  опомниться.  Точно  пружина  стальная, обретя  разум  и  силу, ее
обхватила  со  спины  Людмилка,  оттаскивала  как  могла  от  мужа,  -  Яков
испугался,  оцепенел.  Мать будто  сошла с  ума, и  спасала ее,  а может,  и
всех-то  спасала,  одна  Людмилка,  не ведая ни страха,  ни  жалости,  точно
д┤олжно ей было спасать. Сила ее,  какая-то  страстная, но  и  холодная, без
борьбы,  обездвижила бьющуюся в  слезах мать. С  той  же  страстью,  холодом
Людмилка вжалась в  мать, уткнулась  губами  в затылок ее,  твердя что-то  о
прощении  и что  все  у них с  Яковом  хорошо, что  сама виновата,  а он  не
виноват. Мать утихла, маленькая да сухонькая, с виду как  старушка, убралась
обратно на кухню, уплелась. Ей довольно было, что не порушился в доме покой,
но дом  и вовсе  опустел,  точно опустошился. Людмилка увела Якова гулять, и
пропадали они где-то допоздна.
     Потом  нагрянул отец с учений, чуть не на следующий  день. Донесла  ему
мать или нет, но молодых  услали одних на дачку, отсутствовали они с неделю,
а к приезду их уж заготовили обратные билеты. Больше они на речку не ездили.
Матюшин  сбегал рано утром  из  дома  и прятался весь день, приходя  домой к
темноте, запираясь в  комнатке спать.  Его загрызал стыд, но  и мучило горе.
Никто не подумал в те дни о нем, никому он не  был больше нужен. Людмилка им
брезговала, он даже не удостоился от нее презрения,  как от брата, хоть Яков
после  дачки скорей  равнодушно  не замечал  его существования в доме, а  не
презирал.  Здоровые,  зубастые,  гогочущие,  обсуждая будущее,  сиживали они
вечерами бочком с отцом. Отец наставлял Якова, как  надо держать себя,  чего
надо от службы добиваться, щедро и с охотой вспоминая случаи из своей жизни,
когда  и  он  начинал  служить.  Замолвить  словечко  за  сына  он  не  мог,
погранвойска состояли по другому ведомству, и Якову предстояло биться за то,
на какую границу пошлют. Григорий Ильич наставлял, что  начинать надо с мест
глухих и  дальних,  нехоженых,  откуда легче выбиться, где народишко  устает
служить, не борец, но есть риск  - значит, и есть где себя  заявить. Дальний
Восток или Север. Если же с запада  начинать, в Прибалтике или в Белоруссии,
где сытней, то  сожрут, подомнут, не дадут  вырасти, такой народишко служит,
боров, одной тушей задавит, ученый, только место свое сытное и сторожит.
     В  день отъезда молодых не провожали. Отец попрощался еще утром, а мать
должна  была обслужить  его,  когда воротится со  службы,  - и порядка этого
ничто  не  могло нарушить. В  их семье  заведено  было  провожать только  до
порога.  Переступил  порог  -  точно уж  пересел в  поезд,  выветрился. Зато
снаряжали в дорогу торжественно, долго, будто похоронный это был обряд. Весь
день мать  заставляла прихожую  коробками с вареньями, компотами, соленьями.
Никто  ей не помогал, да она  и  не  звала  помогать, по своему усмотрению и
разумению громоздя эту  тяжесть из  банок.  Груз коробок никак ее  не пугал.
Запасая  Якову  впрок,  не  думала  она,  каково будет ему  коробки  тащить.
Кое-как,  с помощью  солдата, загрузили их в "газик", присланный  напоследок
отцом. Тому же солдату велено было подождать на станции до прибытия поезда и
помочь  им погрузиться, но  Яков сказал, что "газик" на  станции отпустит, а
поможет им погрузиться брат, проводит их. Мать не могла взять в толк, отчего
нужно  всем набиваться в  машину, трястись в  теснотище да с коробками, если
есть солдат и доедут они удобней. Яков, не споря с ней, молча кивнул брату -
и Матюшин полез в утробную  темноту  "газика", чувствуя только,  что куда-то
падает.
     Они  стремительно быстро  достигли вокзальчика и выгрузились на пустой,
безлюдной  платформе.  Станция в  Ельске состояла из двух вкатанных в  землю
асфальтовых платформ  и живущего своим  тихим  мирком вокзальчика. Людмилка,
будто  была одна, отошла в  сторонку, принялась ждать.  Яков обыскал глазами
вокзальчик и, ничего не говоря, пошагал куда-то внутрь.
     Пойдя вслед за братом, Матюшин вдруг оказался в тускло-светлой,  гулкой
по-вокзальному рюмочной, где никогда в жизни не бывал, пахнущей пронзительно
лесом. Яков спросил сигарет, водки, с полстаканом которой, бесцветным, точно
пустым,  встал  у  первого попавшегося  столика, закурил,  уперся  устало  в
стакан.
     - Ну ты как, не куришь еще? - проговорил тягостно он.
     - Курю, -  не ответил, а  сознался Матюшин, чувствуя легкость, осиливая
немоту.
     - Давай покурим... Кури, со мной можно... А может, пива  взять или чего
хочешь, может, водки? - вгляделся в него.
     - Хочу! - выпалил Матюшин. - Водки.
     - Гляди, давай, значит, водки. Тебе решать, я тебе не отец.
     Матюшин смолчал, и Яков  пошел  за водкой. Взял салатца на тарелочке. И
бутылку.
     - Не  допьем - останется, я не жадный. Что, может, раздумал пить? Давай
тогда на прощание, будь здоров!
     От того, что в словах Якова он почувствовал в тот миг чуть не усмешку и
Яков точно бы говорил ему,  мы-то с тобой чужие и  никогда не станешь ты мне
родным,  Матюшин,  лишившись  вдруг от водки  разума, ударом ее потрясенный,
принялся тягуче изливать Якову душу, будто раздвоился в  воздухе  рюмочной и
видел  себя как в  отражении зеркала. Он хотел сделать  Якову добро, не дать
замерзнуть, чувствуя его  холод, но еще ему хотелось красивости,  и, думая о
брате, он видел себя точно в обнимку с ним.
     Яков молчал, налил себе разок водки, ему ни горячо было, ни холодно, но
он  хотел  слышать, что еще скажет братишка, что наврет.  Матюшин жаловался,
как жилось ему одиноко после  отъезда Якова в Москву, как страдал он от отца
с матерью, как и он, и Яков от них настрадались. Но говорил это Матюшин так,
точно  и отец  с матерью  были  хорошие,  а  он  с Яковом  их простили. Яков
напрягся,  сжался,  стоило  вспомнить  Матюшину  их детство,  а  нужно  было
вспомнить Матюшину, чтобы знал брат, помнит он и  его,  и себя  до сих  пор,
хранит.  Яков  не  хотел понимать  этого, а может, не  мог,  он не  верил  в
памятливость эту. Но не по  себе ему сделалось, когда сознался Матюшин ему в
том, чего и не помнил Яков толком: что мать пряталась  за их  спины от отца,
что они с Яковом  мать от отца  защищали, что он Брежневым его  пугал и отец
убежал, испугался.
     - Дурак,  про  отца  так не смей говорить, не дорос  еще! -  не стерпел
Яков.  - Это мать во всем виновата!  Все  они виноваты! Таким надо запрещать
детей  иметь, они  же  мне  жизнь изуродовали,  а  ты вон  не  поймешь  кто,
говоришь, помнишь, любишь. А как же ты меня любишь, если я тебя всю жизнь-то
ненавидел? Как  ты  родился,  так я и стал тебя ненавидеть.  Я даже  ночь ту
помню, когда отец с матерью  е...сь, чтоб тебя  родить, я-то с матерью тогда
на кровати одной спал, а потом с  тобой она спала. Ты того не  знаешь, что я
знаю, что я видел. Отца таким мать сделала, а он ее как бил, ставил у стенки
и бил, потому что не любил, потому что всю жизнь они друг друга ненавидят.
     - Яша, они ж тя любят! - пьяно заскулил Матюшин.
     - Себя они любят, может, тебя еще, ты ж сыночек маменькин, как для себя
растили, ты им нужен.
     - Яяя... Да мняяя никто... Это ты у них гордость!
     Матюшин одолел отвращение к водке и  выпил  свой стакан до дна, не умея
ее  просто  проглотить,  бросаясь в  пропасть  ее  бесцветную за  братом. Он
неизвестно  когда убедил себя, что брат несчастен, а  может, это  была  его,
Матюшина, потребность видеть  в  брате  существо не  сильное, а сквозь  силу
больное и несчастное и  жалеть  его,  как жалел  и себя.  Он даже и понимал,
теперь-то понимал, что не может любить брата, но заставлял себя его любить и
слушать Якова,  как  если бы он его не любил, то  есть и не  видеть его, как
пустое место, и не слышать, ничего больше не чувствовать.
     Но Яков без всякой боли, злее и  злее,  отравлял  Матюшина той правдой,
какой и сам  был отравлен. Он так верил, что  нити  всех жизней в его руках,
что даже трусил и дрожал в первых словах говорить, рвать их:
     -  Мать-то вообще  некрасивая,  вроде не женщина. Она  ж  на серую мышь
похожа, не пара она отцу.  У него баб  ведь было как говна, какие хочешь. Но
никогда он  не любил  их.  Она знала, поэтому ей дела  не было, не  боялась,
давала гулять. Бил он ее, довести хотел до  развода. Зубы выбивал за это. Но
у них как сговор  был!  А когда влюбился отец  и  мать ему  нужной перестала
быть, как отшибло, то  мстить стала, губить  - заявления  писать, все тыкала
меня начальству,  щипала, чтобы плакал.  Тогда  он решение  принял с ней  не
жить, развестись к черту, но не думал,  что ребенка лишится. Она  ж сказала,
что  увезет  меня  тогда  в  Борисоглебск,  что больше  в  жизни  не  увидит
сына-то... Так отец ведь подкидыш, она ж знала, на что его толкает! Для него
дети - святое! Его подкинули, бросили, на это она  толкала, чтоб сам бросил?
Чтоб  жизни  лишился?!  Но  он  же  лишился  жизни, и  когда  любовь  в себе
прикончил, когда тебя  они родили - им не дети, гири им пудовые  нужны были,
чтоб друг с  дружкой жить... А разве это жизнь, как мы  жили, как теперь они
живут?  Что  у них в жизни есть-то? Детки? Так я  их ненавижу,  тебя,  себя,
всех, что я видел, что я думать о них могу, что я такое? Сын, а может, сукин
сын,  подкидыш? Знаю, подыхать буду, не придете,  такой  у  нас порядок, сам
подыхай.  Так я к вам тоже не приду, подыхайте здесь! Я без них проживу, без
тебя  -  никто мне не  нужен. И  это  вот  правда, другой  правды  нет,  нет
правды...
     В тот миг  под  ногами  у Матюшина шатнулась земля, посыпался меленький
осколчатый звон,  так что рюмочная вьюжкой закружилась в его глазах, дрожали
бесцветно стаканы,  огромная, чудилось, и  пустая  страшно бутылка - ударами
надвигался из  ниоткуда дальний  неживой  гул.  Гремел  уж воздух и катился,
давил выше голов, по недвижно-мертвому вокзальчику. Матюшин впился в Якова -
и Яков кинулся опрометью, схватил брата, рванул, поволок.
     Не останавливался,  тягуче  прибывал  поезд,  катились по  острию рельс
тяжеловесные вагоны, мелькали окна, плыла зеленоватая пыльная твердь. Состав
растянулся вдоль серой зыбкой полосицы  платформы и  встал. Яков  матерился,
тащил, гнал брата к коробкам, а Матюшину чудилось, что летит  он, не чуя под
собой  ног.  Все  схватили  коробки,  сделавшись  вдруг  уродливо  похожими,
побежали, а Яков оторвался от них,  убегал вперед. У вагона, где сбились они
стайкой, было  пусто, у задраенной высоко  наглухо двери. Нигде у вагонов не
было видно проводников, ни души.
     Брат вскочил на подножку, кричал, колотился, но гробовая плита двери не
сдвигалась.  Казалось, все они погибают. Их не  пускают  дышать,  жить. Яков
устремился бежать  вперед  и  вперед, по  стене  кромешной,  отыскивая дыру.
Выдыхаясь, но страшась отстать, цепляясь за  него, отыскали тот спасительный
вагон, сверху весело глядел снизошедший проводник, мужичишка примерный. Яков
швырнул в тамбур коробки, исчез в  черном проеме. Из проема торчали одни его
руки, будто отрубленные. Руки взваливали коробки, вещички. Стараясь поспеть,
не отстать. Матюшин толкался с коробками у подножки, дохлый от водки, дыша в
снежную  полотняную Людмилкину  спину. Она подавала свою коробку,  выхватила
коробку  у  него  из  рук.  Но   состав  дрогнул  -  и  Людмилка  метнулась,
испугавшись,  к  вещичкам, к  отвалившейся  вбок дорожной  сумке, подобрать.
Вагон вдруг дернулся, и тихонько потащился шагом, и покатился... Яков  вырос
из черноты, кричал, свесился на  подножке, выхватил сумку, потом  бегущую за
вагоном жену подхватил - вырвал свободной рукой, бескрылую, от земли.
     А он бежал, бежал с оставшейся в руках коробкой, бился об нее, будто об
камень, старался, толкал. Какие-то мгновения он  еще цеплялся взглядом за их
вагон,  видеть мог  брата, но Яков канул  глухо  в проем,  и  вагон утонул в
быстром мутном течении вагонов. Еще он стремился вперед, топтал асфальт, но,
точно сбитый поездом, пролетел - и метра через три рухнул на платформу.
     Когда  пришел  Матюшин  в  сознание,  то  еле  различил  вдали чугунную
полукруглую иконку поезда. Под ним, из-под коробки, вытекал бурый компот. Он
отлип виновато  от асфальта, куда-то пополз, ему хотелось  уползти домой.  В
далеке платформы, осанисто, размашисто шагая по ней метлой, возникнув, будто
прыщ,  выметала-сеяла пылищу здоровая баба,  точно поезд  проходной навредил
чистоте.  Баба  обмерла, присела, взмахнула наотмашь метлой и с ором,  так и
приседая, полоща  выцветшим  желтым  флагом  путейки,  понеслась  на  него с
кровавой мордой, от нее рванулся Матюшин неведомо куда.
     Болтавшийся живот рубашки,  брюки были  свинцовыми  от  бурой компотной
мокроты. Баба орала вдогонку еще  истошней. Где обрывалась платформа,  мирок
пустынный  вокзальчика,  пестрели  уж  тропинки, лесочки  заборов, светились
теплые  улья домов - это был пригород Ельска, он же и город,  приземистый да
широкий,  как  и сама  здешняя  местность. Двое  тверезых  мужиков, местных,
которые шагали себе по улице, тоже заорали и отважно погнались за ним. Пугая
встречных людей да и шарахаясь от них, Матюшин  кидался во дворы да проулки,
покуда не потерялся, очнувшись неизвестно где, в сумерках, на каком-то диком
пустыре.
     Отлежавшись в репьях,  домой он добрался с тем чувством, будто совершил
кругосветное путешествие.  Довез  его  с  окраин  автобус,  который трудился
дотемна и, уж полупустой, долго блуждал светлой точкой по мглистому городку,
точно по небосводу. В душе  его  было также светло и  пусто. Он не  сидел, а
стоял у дверок в углу, как  наказанный. В автобусе  поглядывали на него, кто
сердито, кто с жалостью, видя пьяненького никудышного паренька, грязного  да
в заблеванной одежонке. Он отчего-то не боялся идти домой. Ему чудилось, что
он больше не пьяный, а про одежду не подумал да и утерял времени счет.
     Дверь открыла мать.  Простоволосая,  в рубахе, будто уже спала.  Такая,
она походила на младенчика - спеленутая, морщинистая, и волосы, распущенные,
жиденько покрывали голову, точно не росли, а лежали на ней.
     - Ты  что, одурел,  до  полуночи-то  шляешься! - взметнулся петушино ее
голосок. - Доехали? Проводил их?  Сели в поезд? -  Еще  она  сослепу  его не
разглядела.
     Матюшин, не зная, что отвечать, топтался у порога.
     - Да ты что?! - поволокла его в дом и тут вскрикнула,  разом забывшись:
- Сыночка, сыночка,  что это с тобой?.. Ох, Васенька... Что... Что... Ах ты,
зара-аза... Пил, пил? Ты пил! А рубашка, брюки, ты что, что наделал-то?!
     Мать  вцепилась  в  него  и глядела железно  в  глаза.  Матюшин не  мог
выговорить  ни  слова,  не мог стерпеть этого взгляда, но  и не желал больше
молчать - он сжался, точно его ударили, и хрипло задышал.
     - Яшка, зараза, Яшка, он это, он наливал, а ну говори! - взревела мать.
     - Яя...шкааа... - постанывал, давился Матюшин.
     - Он тебя бил, отвечай, что он с тобой делал?
     - Неее...нет...
     - А кровь, кровь откуда?
     - Это из коробки... Разбили... Компот...
     - Сели в поезд? А ты? Пьяный валялся?
     Но больше он  ничего  не  отвечал, глазея  на нее тупо. Смолкла и мать,
выдохлась. Думала уже о другом, погнала:
     - Иди умойся, скидавай там  все. Живо, а то отец придет.  Твое счастье,
зараза, что отца нету. Чтоб духу  не было твоего, чтоб спал. Проспишься, я с
тобой  устрою  разговор, я  те  дам, дурь-то  из тя повышибу. Будешь помнить
Яшку, будешь. - И хлестнула в сердцах рубахой уж по голой спине. - Всю жизнь
будешь помнить!
     Отмывшись,  он валялся в огромной  пустой кровати, будто в бреду, думая
истошно об отце, которого нет. Отец нагрянул:  громыхал в прихожей и отдавал
уже матери  указания,  потом мыл  руки и  шагал  есть.  Было  слышно, как он
спрашивает  что-то устало и  как мать  согласно  мирно отвечает. И  потрясло
Матюшина,  что  правды  не говорит.  Он  мучился,  не  мог  уж  слышать  их,
потрясенный, что ложью живут, будто едят ее да пьют. Хоть мать и не врала, а
его молчком покрывала, отца берегла, но все равно твердил он себе и мучился,
что мать с отцом  врут,  врут... И сам трусил издать хоть  звук,  потому что
кружила в  кровати, точно под пыткой в колесе, и душила водочная муть. Но  и
пытку эту вынес,  и дышать смог, да себя же, водкой  отравленного, усыпить -
все смог. А утром, когда мать допрашивала о  Яшке, то и сам врал ей, отвечая
небылицами, что всего-то глотнуть у Яши в рюмочной выпросил, а  про другое -
молчок. Так что ругала  мать  поезд  этот, отца  поругивала, что  билет им в
плацкартный вагон взял  подсадной, а надо было довезти  их машиной в Градов,
посадить  в купейный вагон, оттуда ведь свой  поезд  до Москвы  ходит. И все
помнила, огорчалась, какую коробку разбили - одну такую она и отделила им, с
компотами.



     Спустя полгода  аукнулись, отписали, что Людмилочка  ждет ребенка. Отец
не то что обрадовался, а дрожал над тем письмецом, по сто раз заставлял мать
перечитывать  это известие, торжествуя, что продолжился  род, веселясь,  что
пригодилась-то  его  дачка.  Яков  служил  в местечке  на  польской границе,
устроился как  не советовал  отец и помощи не  просил. Но как стал подходить
срок, отец командировал к ним с деньгами мать, чтоб  всем  обеспечила, какое
нужно приданое, дежурила при Людмилке, за порядком следила. Долго у них мать
жила.  Дождались  девочку, о которой, о внучке, отчего-то  отцу и мечталось.
Аленушку эту, не видя еще, зная только,  что на  свете есть, любил он даже и
не разумом, и не душевно как-нибудь, а  кровью.  Увидеть ее поехал в тот  же
год, после матери, лично. Это он считал своим долгом еще и потому,  что Яков
жилья в местечке не добыл, а прозябали они в общежитии. Погостил он так, что
все  им сделал: с кем-то сдружился, где-то выгнулся, кого-то пугнул, кого-то
одарил  - и  смог устроить  Якову,  что  было пределом  его  сил,  отдельную
квартиру. Но больше Аленушки этой не увидел.
     Яков хоть  не погнушался сесть на готовенькое, но  будто оставил себя в
квартирке,  а  отца - в Ельске.  Год, а потом и  другой  связь держалась  на
открытках  да  письмах, которые  Яков  писал  скупо,  все реже.  Но  и отец,
вырвавшись раз в чужие далекие просторы,  больше такого усилия совершить  не
мог, забота  о  себе,  желание  привычных  удобств  и, главное,  покоя  были
сильней.  Аленушкина  фотография, где держал  он младенца  на  руках,  сам в
мундире  парадном, при медальках, а  Людмила с Яковом  стояли,  как часовые,
побоку,  глядящая  на  него  всегда  дремотно  из  серванта,  убаюкивала  да
усыпляла.  Много раз  порывался он ехать, но  не  ехал, не отпускал  и мать.
Ждали все, что навестят  их  летом. Отец придумывал, как возьмет отпуск, как
поживут на дачке, как  поест внучка малинки с клубничкой  и возьмет он ее на
рыбалку. Мать, точно по привычке, иногда  прикупала  то игрушку,  если самой
понравится, то красивую распашонку, шерстяные  рейтузики, уж на семилетку, а
то по  выгодной цене - юбочку, ботиночки. Но никто не ехал. Потом и открытки
с  письмами подозрительно затихли, точно и  некому их писать стало.  Думали,
если плохих известий нет, то хоть живы-здоровы.
     Яшка объявился в Ельске в  апреле тысяча девятьсот восемьдесят  второго
года, но  тогда  далеко  еще было до смерти.  В  тот день  Матюшин  опоздал,
подгулял  -  и  застал разгром какой-то  незримый в доме,  запустение, будто
кого-то похоронили. Отцу было плохо, мать кружила вокруг него, отпаивала. Он
лежал в креслице, откинувшись головой, будто глядел в потолок. И первое, что
сказал безжалостно, даже с похвальбой, было:
     -  Все.  Нет  у  тебя брата. Если  сунется,  не  открывать,  сразу  мне
сообщить, приеду -  так  его, собаку, вышибу, что забудет дорогу,  больше не
сунется! - Мать всплакнула, и он, свирепея, крикнул:  - Заткнись, сказал! Ты
по  кому слезы льешь? Кто  все просрал,  что ему в жизни сделали?! Пьянчуга,
подонок, дезертир, сволочь... Чтоб  он сдох, собака, ноги его в моем доме не
будет!
     -  Да  как  же,  Егорушка...  -  ревела  потихоньку  мать. -  Пожаалей,
простиии... Сыночек наш...
     - Все. Конец ему. Дам приказ  в комендатуру, в милицию, ловят пусть его
и сажают, на хрен, дезертира. Нет у меня такого сына.
     Но так опозорить  себя отец не мог.  Он ждал, понимая,  что  Яков может
прийти  опять,  готовился его встретить,  то есть  и не  выставить  уж, а не
впустить. Ждал тягостно и Матюшин, хоть и не мог понять происходящего. Но не
пришел Яков. Отец остался дома и никого не хотел выпускать, точно боялся. Не
пришел Яков и на второй день, и  на другой, когда отец опять остался  сидеть
дома. Матюшин же понемногу узнавал, что было.
     -  Со службы  Яшенька  сбежал...  Бросила  Людка его... Увезла  от  нас
Аленушку,  внученьку мою  единственную  увезла...  Запил Яшенька...  Прогнал
Яшеньку отец... Проклял... - уж будто и  с облегчением проговаривалась мать,
но помалкивала при отце.
     Мигом  исчезли  все  фотографии,  сдуло  их,  и  Матюшин  с  удивлением
поглядывал за отцом  - ничего с ним  не делалось. Что так жить, что без этой
Аленушки было ему едино.  Только и  важно было - стереть из памяти,  чтоб не
лезло в глаза, точно если не стало фотографии, то и человека не стало. Права
не имела и мать ничего вспоминать, и он, Матюшин, должен был все забыть.  На
третьи сутки отец выздоровел, даже и поздоровел, отоспался, отъелся. Он  так
уверовал, что Яшки больше нет  ни в  жизни его,  ни в Ельске, что о нем и не
стало разговоров.
     Дела,  что накопились в  гарнизоне, верно,  задержали  его,  так что не
приехал  к ужину, и ужинать сели  без него. Но  раздался звонок, пошла  мать
открывать, был это Яков.  Может,  слыша, что  пахнет из кухни едой, ввалился
по-хозяйски и уселся в чем был  за стол. Матюшин затих у своей  тарелки и не
мог наглядеться на брата, в котором и следа не осталось от того, которого он
помнил. Тянуло пьяной вонью,  щетина  делала  его  синюшное, засушливое лицо
грязным, даже  отвратительным, точно он покрывался шерстью.  Одет  он был  в
гражданское,  щеголял,  важничал,  ехал будто куда-то  на  праздник.  Шляпа,
пальто, ботинки, верно, одни-единственные, кроме  которых ничего он не имел,
взрослили, даже старили его, но и делали пронзительно жалким, будто и нищим.
Из-под пальто  выедал  глаза ношеный костюм, откуда вывихнутым крылом торчал
ворот рубахи и пылал оранжево, кричаще толстенный галстук.
     - А ты  все  жрешь... -  только и сказал он уныло брату,  уставившись в
недоеденную его тарелку.
     Тут опомнилась боязливо мать:
     - Может, положить тебе, Яшенька, борщика будешь?..
     -  Наливай,  мать, люблю  я твой  борщ,  никто в мире  борща  такого не
сделает, наш, настоящий! Отец где, почему дома нет?!
     - Да не пришел еще...
     - Ишь, старый, все служит, никак  не угомонится! Ты мне погуще, погуще,
не жалей, всем хватит, я три дня не жравши!
     Мать  смолчала,  а  он  забылся  и  врылся  в борщ.  Хлебал его,  точно
землекоп, налегая на ложку, будто на лопату. Вырыл ямищу в тарелке, сказал:
     - Давай, мать, еще наливай, добавку мне!
     Она ответила ему, с места не двинувшись:
     -  Нету добавки у меня, Яшенька,  только отцу осталось. Уходи, а то щас
вот придет, не волнуй, знаешь отца, не хочет он тебя видеть.
     - Это что значит - не хочет, что я, не у себя дома, у чужих людей сижу,
борщ чужой жру?! - вскричал он, столбенея.
     -  Ты  к себе домой поезжай,  вот  и все, поел на дорожку и поезжай,  а
потом, глядишь, и простит отец, уладится.
     - Так  вот что, значит, на х..  меня посылаете, сына своего? - вскричал
он,  и тонюсенько  заплакал, и стал вдруг бить по  тарелке  пустой, крошить,
дробить ее кулаком. - Вот тебе! Вот тебе! Пошел! Пошел! Сдохни! Сдохни!
     Брызгала  кровь.  Он держал  руку,  протягивал,  показывал, как ребенок
показывает свою ранку, и незлобно, тихо приговаривал:
     - Что  же я  такого сделал,  кого убил,  что такой  мне приговор, всего
лишили?.. Я ж люблю их, отца ж люблю, всех люблю, что ж все-то меня убивают!
Учиться она хотела,  а я  не  пускал, а  этот  пустит, этот умнее, не родное
дите-то, ему ж не жалко... Труба у него есть, а у меня нет, он дудеть умеет,
а я нет!  За  что, мама, за что?! Зачем ты родила меня, зачем  вы с отцом не
развелись, у меня б другая жизнь была, я б другой был, все бы другое было!
     - Яшка,  слышь, не  начинай, хватит,  докричался  уж,  а  то и я  знать
забуду, кто ты есть!  - ожесточилась мать. - Ты вон доразводился, что сидишь
мычишь, пьяный.  Что сделал, то  сделал, понимать надо, и  мычать нечего, не
воротишь. Надо  жить как есть, как вышло. Куда, куда  ты за ней  рвешься, ты
что, сдурел,  раз  обжегся,  так что,  сгореть хочешь? Живи,  никто тебе  не
мешает, только ведь  живи, а сдохнуть хочешь, так и сдохнешь,  ни отца тебе,
знаешь, не надо, ни матери для этого дела, уйди с глаз, не мучай.
     Яков  плакал теперь, совсем согласный с ней, даже и просветленный. Мать
отыскала бинт, почистила и перевязала молчком разбухшую его руку. Он  только
спросил ее:
     - Чего делать мне? Теперь засудят, я права не имел бросать службу...
     -  Ну что ж, перед  законом  все  равны, а ты часть самовольно оставил,
понимать надо, - рассуждала всерьез мать. - Вернешься, повинись, так, мол, и
так, вину свою осознаешь, больше не повторится такое. Только отца не позорь,
не заставляй, чтоб весь город знал, а то не уедешь, он сам тебя сдаст, а так
добровольно,  с повинной, простят, никто и не  заметит, все  ж не  солдат, а
офицер, не станут позориться. Денег-то  не пропил, есть на билет? Ну, гляди,
дам на поезд, а пропьешь - не приходи, не открою...
     Вид  этого затравленного человека, который назывался его братом, рождал
в Матюшине  насмешливое  неверие,  как  если  бы он знал,  что человек  этот
притворяется  и ему  вовсе не  больно. Уже он простить не  мог брату тех его
брякнувшихся слов и окаменело ждал, когда не станет  в доме, за столом этого
ненужного слюнявого человека.
     И не стало Якова в  том дремотном их безвременье. Через три года прибыл
хорониться в Ельск с чужестранной неслышной  войны цинковый гроб, только так
и стало известно, что Яков был, жил, воевал. Других родных, чтоб хоронили, у
него  не  заимелось  - Людмилка  пропала без  вести, о  них  с  Аленушкой не
слыхивали в семье с тех пор, как приезжал в  Ельск и был проклят отцом Яков.
Когда  получили похоронную  весточку, Григорий Ильич потрясенно подумал, что
сын у него оказался герой. Но труп его пришел без наград, даже посмертной не
дали, будто  наказание  отбывал или прятался, а не воевал. Хоть  и писалось,
что при исполнении, но  не писалось, что геройски. Убивалась  горем мать, но
сквозь цинк не чувствуя тела родимого, не зная, а потому так и  не веря, что
он лежит в той цинковой обертке, - казалось, что смолкнет, прекратит плакать
и, одумавшись,  отойдет в сторонку от гроба. Матюшин понимал,  что случилось
горе, что погиб его брат,  но  ничто не шевельнулось в его душе, отчего даже
было ему и  страшно -  душа была сама по себе, гнетуще  холодная  в нем. Все
делали кругом  какие-то люди, точно Яков им-то  и был родной: таскали  гроб,
рыли  могилу, заискивали  перед  отцом.  Матюшин стоял  у гроба и чувствовал
только  усталость,  что тяжело ему было да тоскливо стоять.  Отец  же хранил
суровую строгость, стоя у  гроба,  и не мог подойти к нему ближе двух шагов,
будто  и  теперь  какая-то  сила  отталкивала  их  друг  от друга.  Гроб ему
привезли, показали  и должны были, после  короткой  этой  остановки, тут  же
закопать, но Яшка хоть и промчался мимо глаз их в могилу, но оставался-то уж
навсегда,  врезался со всей скоростью  в могилку, из которой  торчал  теперь
хвост стальной его обелиска. И  надо было  ухаживать за  ней, как  за  домом
своим, ходить к нему да и памятник ему ставить.
     Его хоронили  на "советском" кладбище, как называлось оно в народе, где
хоронили партийных да тех, кто служил. Похороны должны  потом были  оплатить
из военкомата, но отец  не унизился, отказался  брать.  Да  и не мог унизить
святой  той  гордости,  только  и  оставшейся: что сын  его,  офицер, погиб,
исполняя долг.  Он жаждал не  столько себя уважать, сколько  сына,  то  есть
жаждал полюбить его  теперь,  не  живого,  но мертвого,  который  и остаться
должен был с ним до конца дней.
     С тех пор Григорий Ильич  старался уединиться, чтоб никто ему не мешал.
Если прежде Матюшин  с ним виделся хоть за столом, то завелся вдруг  в  доме
такой  порядок, что отец столовался  в  одиночестве, будто есть  ему мешали.
Сначала мать  накрывала  ему,  а  потом,  когда  он уходил, за отцом  словно
доедали. Все у него стало отдельное, но ведь и Матюшин давал деньги в дом, а
обходился  отец  с  ним, как  с  иждивенцем. И, голоса  не  повышая,  как бы
ласково, сталкиваясь с ним, сам придумывал, напевал:
     - Мой миленок сто пудов, испугался верблюдов,  верблюды все кто куды, а
миленок ни туды...
     Матюшину чудилось,  что не живет, а погрузился с каких-то пор под воду,
где  все  мутно,  зелено,  как  сквозь  стекло  бутылки. Тоска теперь  могла
месяцами душить его, всякое  занятие или  мысли делая тоскливыми,  лишенными
смысла. И  он  жил, ничего  не делая, сам не зная, куда  девается время.  Он
откуда-то помнил неизъяснимый жизненный свет, радость от жизни и ясность, но
когда вспомнить старался,  откуда  ж этот свет  был, то выплывала муть перед
глазами, и знал-то он другое, и в той  жизни их задраенной наглухо не было и
щели,  чтоб  свет в ней взялся.  За  ним точно гнались, обкладывали  со всех
сторон,  и он  убегал  изо всех сил - чудилось, что бежит; но ведь некуда  ж
было ему из четырех стен убегать, и ведь только и жил в этих стенах.
     Этой же  весной, когда исполнилось Матюшину двадцать  три года, вызвали
его вдруг повесткой  в военкомат, на медкомиссию,  будто призывали в  армию.
Стоя  в  очереди  таких  же ельских пареньков,  сживаясь с ними, но  и самый
крепкий, здоровый  из них, Матюшин уж и подумать  не мог, что его выкинут. А
его отставили на глазах у всех, как заразного. Когда отбраковала не спеша из
двух  пожилых  врачей  комиссия,  он только  то  и понимал,  что  признается
окончательно негодным  - что выкинули его.  Из военкомата он вышел, но пойти
домой  не смог. Занесло  его  блужданьями на  вокзал,  и очутился он  в  том
буфете, где прощались они когда-то с братом, узнал его, буфет этот, заказал,
как  тогда, бутылку водки,  выпил сколько  смог,  опьянел. Потому что дороги
домой пьяному ему и  вовсе не было, пошагал  он  туда,  откуда выкинули, - в
военкомат. С порога разорался, что хочет служить, а пьяного-то не впускали -
и  ринулся громить, крушить,  что  было  перед  глазами.  Все, кто  дежурил,
сбежались  хватать  его, дошло  и до военкома.  Сама собой  обнаружилась его
фамилия. Военком, услышав, кто он такой,  распустил своих людей, обрадовался
Матюшину и пригласил в кабинет.  У военкома  сорвался  он снова  на  крик от
страха, что  на веки вечные тут останется, начали его упрашивать да утешать,
все  больше к нему проникаясь. Майор  военком  знал,  чей он сын, как знал и
судьбу брата его, и если бы он знал еще,  каким  решением угодит, а каким не
угодит, то решил бы и не выходя из кабинета.
     - И  правда, вон какой отмахал, неужто такой богатырь и пригодиться  не
может? Направим его хоть в артиллерию, зачем там тонкий слух? - бодрился он.
-  Семья-то  геройская,  гвардейская,  можно  сказать, династия, а мы  парню
дорогу перешибаем. Я улажу, улажу... Сиди дома и жди повестки.



     Матюшин поверить не мог, что это случилось, что вырвался он на свободу.
Думая,  что  отец  ничего не узнает, он решил дома молчать, потому ведь, что
бежать он задумывал  из дома. Все те дни жил он с легкостью нетерпения, даже
спешки, дожидаясь всякий день этой повестки, прячась от отца. Раз тот пришел
со  службы усталый,  молчаливый  и,  не  переодеваясь еще, только разувшись,
сидел  в  креслице, вытянув ноги в носках, позвал его  через мать, зная, что
прячется от него в доме, сказал:
     - Я слышал, ты там у военкома... Ну и дурак.
     У Матюшина оборвалось сердце - отец схватил его, настиг.
     -  Слышала,  мать?  -  пропел  отец  тем ласковым,  полным  безразличия
голосом. -  Дождались, нашего-то в армию забирают, признали годным, повестка
ему пришла!  -  И  он  вынул  из  кармана листочек,  припечатав к  столу:  -
Получай...
     В оставшуюся неделю Матюшин уволился с опостылевшей работы, сидел дома,
ждал. Мать себе места не находила, то всплакивала одиноко,  то набрасывалась
на него, чтоб обратно шагал в военкомат. Отец отказался ей помогать  и днями
отсутствовал,  сам  теперь  прятался  ото всех,  не хотел никого  видеть, но
вечером последним вместо проводов имел место у них даже и душевный разговор.
Он все рассказывал, что был  сиротой  и что  не будь советской власти, то не
выжил бы он и ничего бы в жизни не достиг. Расчувствовался и подарил тут же,
с руки,  на  память свои золоченые  часы, что и  Якову  он  купил  когда-то.
Оставшись без них, он поскучнел, а утром Матюшин часов не нашел у  кровати и
понял с тоской, что отец забрал их назад, пожалел.
     Отец остался  дома, чтобы его проводить. И не поехали они, а пошли, как
уж отвык он пешком  ходить. Он был  одет в  гражданское: серый, мягкотелый в
плаще, сам себя не узнавал,  робел. Отправка  была такой ранней, что шли они
одни  по вымершему бледному городку. Мать  исчисляла, что  лежит  в вещмешке
его,  что есть надо первым, и, путаясь от неловкости, сама себя веселила, но
молчать  не  могла.  Отец  послушно шагал  сбоку,  при матери,  с  застывшей
головой.  Легко, уверенно глядел  в нежно-сумеречную  глубь улочек. Матюшин,
которого мать бесплотно, все призрачней, отделяла от отца, чувствовал сквозь
себя эту покорность, уверенность и светился душой. И шагал все тяжелее, зная
только, что нет  пути  назад. У военкомата  толпились уже  пьяные  пареньки,
громыхала музыка, все  прощались. Отец прогуливался в сторонке, сам по себе,
с кем-то  даже  заводя  разговор  из  провожающих,  и ждал.  А  мать  обняла
Матюшина,  слегла  головонькой  на  грудь  да от  себя  не отпускала,  будто
слушала, так они и стояли. Потом она шепнула, спохватившись, радостная,  что
даст  ему отец  от них  двадцать рублей,  чтоб не забыл взять. Радушный, что
баба,  прапорщик  выскочил  с  объятиями  да  пригласил  начинать посадку  в
автобус.  Все тут сбились  кучками, точно сугробики выросли  из людей, и все
матери,  не  унимаясь, в тех сугробиках-то  плачут. Отец, ничего  не говоря,
обнял  его, дал себя  неловко поцеловать, втиснул  поспешно деньги,  стыдясь
двух бумажек, и облегченно отпрянул. Не  зная, что говорить, боясь говорить,
только все испортил, произнеся в последнюю минуту:
     - Служи, сынок, служи, будь достоин такого брата!




     I
     Места  было с лихвой. Радушный с виду прапорщик скоро начал  входить  в
права и подзывать к себе по одному человеку, сидя вразвалочку  у захлопнутой
дверки,  точно здесь  был его пост, куда он дальше  не пропускал.  И заводил
душевный  разговор,  удостоверялся  в  личности,  а  потом  давал  совет  не
стесняться  и высыпать напоказ, для проверки, содержимое котомок да узелков,
шутейно  обыскивал да охлопывал, не спряталась  ли за пазухой  или в  штанах
бутылка.  Он  проверял  на  водку,  не  пропускал  ножей.  Возился  с каждой
вещичкой, рылся  в  каждом  свертке  и похохатывал. Очень  смеялся, найдя  у
кого-то чистые  трусы. Похмыкивал, нюхая чей-то одеколон. Удивлялся  жратве,
разной колбасе, говоря, что  не видел и не ел  такую  или вот такую.  Просил
по-свойски  дать отпробовать. Начал угощаться, радуясь, что так много кругом
жратвы,  может, от изобилия, и  разыгрался  в нем  зверский,  ни  на  что не
похожий аппетит.
     Вдоль дороги проплывали пустынные спящие просторы. Еды не хотелось, при
виде жующего с удовольствием прапорщика воротило с души. Те, кто пьянствовал
в ночь  проводов, с полдороги беспробудно спали,  счастливо не видя, куда их
увозит автобус. День становился  жаркий,  летний. Солнце пронзало льдистые и
темные  еще  поутру  стекла, высвечивая  в них  какие-то  скелеты от  старых
дождей, покрытые замшелым слоем копоти, будто кожей. Текло дремотно в духоте
ненужное,  уж  и  чужое  теперь,  а  не  свое,  кровное, времечко.  Жара  не
отлеплялась. К  ночи  автобус прибыл  неизвестно куда. В темноте было видать
разве  что  зыбкие  слезливые  огоньки.  Сидели  за  забором  распредпункта,
разбитого  на  комнатушки,  как  общежитие:  в  каждой  -  койки  с  пустыми
матрацами, посередине стол. На столе были рассыпаны белые костяшки домино, в
которое никто здесь не играл. Даже не своровал.
     Прапорщика из ельского военкомата  пропал и след, верно, тронулся давно
в обратную дорогу, домой. Все кругом холодяще новое, отчего и забывалось, не
могло  удержаться в  памяти,  точно  соскальзывало  по  ледку.  Бодро  вошел
дежурный  офицер   с   красной  повязкой  на  рукаве  -  таких,  похожих  на
дружинников,  расхаживало  тут  много,  - сказал из одной комнаты  перейти в
другую.  В  коридорах же  полно толпится  ребят.  Сидят  вдоль стенок, стоят
очередями у каких-то  дверей, курят без продыху, галдят - и не поверишь, что
ночь. Повели на медосмотр. Потом, среди ночи, на  кормежку. Каши не тронули,
но  выпили  жадно  весь жиденький  чай,  точно  и водили не  есть,  а  пить.
Старались  уже не  потеряться, жались в кучку. Ожидание измучивало, хотелось
ехать, только б не ждать.  Воздухом подышать не  выпускали.  А в  башке  все
вертелось  веретеном.  Со всех  сторон  галдят,  где  ни  встань,  заводятся
плесенью разговорцы. Когда  неожиданно  раздавался клич:  "Кто  из Кузнецка,
подъем! Строиться! На выход!" - все смолкали, толпа не двигалась, и каждый в
ней тупо осознавал, обмирая душой, кто он, кузнецкий иль  нет.  Наставала-то
последняя  минутка...  И  вот долго  в тиши  подымались  от стен, схлынывали
обреченно в никуда, провожаемые сотнями уже безразличных глаз.
     В комнату  их  заявился  офицер,  но  без  красной  повязки, пожилой  и
усталый, похожий в своей зеленой форме на лягушку, капитанского звания.
     - Ельский  призыв тут располагается? - огляделся он, будто сам не знал,
что ему делать, угадывая. - Кривоносов Константин Владимирович, есть такой?
     Послышался откуда-то недовольный голос:
     - Ну я... Тут...
     Капитан ободрился  и заглянул  опять в бумажку, в которой выискивались,
точно блошки, неизвестные шустрые фамилии.
     - Матюшин Василий Григорьевич присутствует?
     - Я...
     - Ребров Иван Петрович!
     - Я...
     Вздохнул облегченно, сказал спокойным, даже равнодушным голосом:
     -  Теперь,  которых  я  назвал,  следуйте за мной  с вещами.  Остальные
отдыхайте, товарищи, мне надо этих троих.
     Матюшин распрямился, встал, слыша,  как подымаются другие.  Подымались,
уходили, не  веря,  что  это  всерьез, как бы  и  не веря  в  силу  пыльного
лягушачьего мундирчика. Но теперь надо было встать и шагать за ним,  за этим
маленьким чужим человеком. Тотчас, не отдавая себе отчета,  куда скажет. Все
они теперь старались  не  отставать  от явившегося из ниоткуда  капитана. Но
всего-то прошагали десяток  метров. Отобранные неведомой волей, но  и как по
расписанию, оказались они в другой  комнате, где находилось с вещами человек
двадцать,  чего-то  напряженно  ждущих.  Вербовщик  озабоченно  мелькал,  то
исчезая  и  выныривая  из  коридора с  уловом,  с добытым  призывничком,  то
наведываясь  с пустыми руками и устраивая для  успокоения нервов перекличку.
Тяжко  дышалось бумажной волокитой,  все  стремительней надоедало  ждать. Но
распредпункту,  верно, близился конец - капитан, не  иначе чтобы  все теперь
ему доверяли, назвался по имени-отчеству и сказал готовить к осмотру вещи.
     Чуя  долгожданное,  в  комнатке оживились разговоры,  куда  их  команду
отправят. Слышал кто-то, что поездом, в  какую-то  Азию. Матюшин узнал,  что
находятся  они в  Пензе, и душу его залило  теплом,  веселей стало от  одной
ясности, где он. Хоть никогда в Пензе он не бывал.
     Рассвет они  встречали  на вокзальчике.  В полупустом зале  ожидания их
стерег остаток  ночи приутихший  капитан. Ждали поезда, но упрямо не говорил
вербовщик, куда  сопровождает, даже в  каких войсках  будут  служить. Опаску
имея, так как  одному сделалось  все же не по себе, но и не желая отступать,
будто в шутку, по-свойски загадывал загадки: будет вам жарко в тех краях, но
и холодно, служить при оружии, может, придется и стрелять.
     Отпросившись  по нужде,  тайком  выбирались наружу.  Глядя  на  других,
отпросился  и  Матюшин.  Островок  вокзального  очернело-пустынного строения
утопал  в ночи. То с площади,  то из-за угла, будто  рыбины  из  воды, блеща
красками,  как чешуей,  выплескивались  лупоглазые  машины. Лучились  высоко
вдали пензенские огоньки, шаря прожекторами по безбрежной ночной глади. Стоя
у стены вокзала, затаившись под громадной  пятой его  тени, Матюшин упивался
ночью, глядя в неизвестный холодный простор. Мысль, что никто в том просторе
не знает  о его существовании, заставляла  тихонько млеть, не дышать  -  так
сладостно  ему было  сознавать, что есть только он один. Больше  не в  силах
стоять на  месте,  Матюшин бродил  у вокзала, без продыху  курил.  Но  устал
шататься в темноте, озлился и пошагал в  зал ожидания, будто  и  не к  вещам
своим, а за вещами.
     В зале ожидания, не видя под утро порядка, встрепенулся капитан:
     - Товарищи призывники, внимание! Ходить в туалет по нескольку человек я
запрещаю, только по очереди.
     Пронесся недовольный, смешливый гул. Волнуясь, а может,  боясь, что  от
него разбегутся,  капитан  позабыл про только  что отданный приказ  и сказал
всем строиться. Была дремотная толкотня, с обрыдлой поименной перекличкой  -
яканье  на  разные   голоса  уже   сверлило  башку.   Когда  кончилась   эта
самодеятельность,  то  увел  он  строй  из  обжитого зальчика  на  пустынную
платформу, где  дышалось полной  грудью и нечего было делать. Приказал сесть
рядком  вдоль стены, а сам принялся вышагивать часовым вдоль  рядочка, ждать
поезда. Сидеть  ему здесь  было не  на чем, сделал он хуже  только  себе. На
платформе было светло как днем, но еще не слышалось  птичьего щебета. Кто-то
сонливо  покуривал,  слушая  эту  мертвую  утреннюю  тишину.  Кто-то дремал,
привалившись спиной к стене, и, точно  оторванные, раскидались  на  асфальте
его ноги.
     Из  чистого белого утра слетелись на платформу, что воробьи,  люди, все
пришло  в движение,  ожило расписание поездов. Матюшин  не помнил того,  как
прибыл  их поезд и он очутился в вагоне, - верно, его несло со всеми. Впекся
в память какой-то телесный  огонь.  Пробудился  он  от  гогота  в плацкарте,
которую,  услышал,  все отчего-то  называли кубриком. И тут же почувствовал,
что взмок весь горячим потом.  В густо  набитой людьми плацкарте  было как в
топке.  Обливаясь  потом,  полуголые,  незваные  дружки  его  гоготали.  Тут
выяснилось  -  это над  ним,  что  спит  как  неживой.  Все  уж  притерлись,
пообвыклись,  запросто  друг  с  другом,  вот и  с ним  запросто. Куда едут,
осталось  для всех  неизвестным - капитан  не  выдавал тайны, молчал. Пункты
следования являлись  как  с того света  и умирали опять  в не  знающих таких
названий  головах. В  кубрике их,  оказалось,  везли бутылку  водки. За день
кромешной этой езды  ее  успели распить, но Матюшина ждала его доля, так как
все  теперь стали делить на  четверых,  сколько попалось  в  плацкарту. Один
паренек держался смелей,  горлопанил  -  и его  Матюшин помнил, ельского, их
вместе отделил  тогда в распредпункте от своих  и увел вербовщик. Вытянутый,
сутулый,  уже стриженный  под  ноль, с  голодными диковатыми глазами, одетый
совсем в рванину. И водку он  провез, может, потому теперь и командовал, что
не побоялся да провез, что это его бутылочку распивали.
     Осиливая маревную слабость в  голове, слыша про  водку  и понимая,  что
находится  уже в  пути, в поезде, Матюшин  сполз с верхней полки.  В кубрике
смолкли. Ельский протянул бутылку, тыча в  руку Матюшину.  Тот перевел дух и
молча взялся за водку,  мучаясь, как жаждой, желанием забыться.  Горячеватая
от жары, пилась она, точно кипяченая вода. Или почудилось ему, что как вода,
а сам  же, забыться желая,  ничего-то  уже  не  чувствовал.  В  голове мигом
помутнело, гремел  в  ушах гогот, и  он заодно со всеми  что-то  выкрикивал,
гоготал.
     - Мужики, а  может, тут вагон-ресторан есть, давай еще возьмем, угощаю!
- вздумалось Матюшину, потому что все теперь  стало ему маленьким, даже этот
ихний вагон.
     -  Шутишь,  землячок... -  ухмыльнулся ельский. -  Это с двух часов, по
указу...
     - Какой указ, давай пить! Достать нельзя, что ли, я плачу!
     - Ну, плати, сколько не жалко?
     - Да на, тут хватит! - Матюшин разлегся, чтоб удобней рыться в штанине,
и швырнул на стол две смятых красненьких бумажки. - Бери на все!
     Ельский  ловко  сцапал  червончики.  Упрятал  к себе  в карман.  Исчез.
Воротился не скоро, так что успели о нем позабыть, с двумя бутылками гнилого
винища. Встретили его будто героя,  пошли бутылочки в круг. Кто угощал - про
то забыли, даже отпить первому дали не Матюшину, а ельскому. Винище же таких
денег  не  стоило, не могло  стоить. Матюшин, которому уже  было жаль денег,
ведь отдал последнее, умолк и дожидался, когда получит сдачу.  А ельский его
никак не замечал. Развалился, отдыхая, будто потому и умаялся, что выложился
в копеечку. Заводить  теперь разговор  о деньгах было не с руки - и  Матюшин
терпел. Чтобы хоть не  пропадать вину, он отнял из  круга  бутылку,  упился,
никому после себя не оставил. Тут ельский, отдохнув, заговорил с ним:
     - А  ты не того  Матюшина сын?  Мой  батя у  твоего служит... Мой  батя
твоего уважает...  А что, теперь и  мы  будем вместе служить. Ты просись  со
мной, а я с тобой. Ребров моя фамилия!
     - Обознался. Нет  у меня отца такого!  - загоготал  Матюшин, и  ельский
стих, не стало его слышно.
     И тут  же Матюшину сделалось тоскливо, трудно даже сидеть.  И пьянка, и
жара, и  людишки казались одним  злом. Куда-то они бессильно тащились -  зло
тащилось. Мучимый этим злом,  как ему  чудилось, он полез  наверх, где так и
пустовала полка, и забылся,  уткнувшись лбом в казавшийся ледяным простенок.
Остыл. Уснул.
     Растолкал его  Ребров,  но чуть не с преданностью,  как если бы Матюшин
сам ему приказывал. Мерцал тусклый свет. За оконцем уплывали ровные небесные
сумерки. Поезд мчался прямо, бесшумно, как по  воздуху.  В  кубрике доедали.
Ребров разбудил его поесть.
     Доедали все, что  везли.  Жрали и пили не  продыхая. Столик был завален
колбасами,  курятиной,  консервными банками, майскими хилыми овощами. Тут же
вино, пиво, водка - и не прятались даже, не  прятали бутылок. Верно, безумие
это началось  в пути  еще днем  -  с  той  припасенной  водки  и того винища
началось,  а  потом  все  запасы,  все  деньги  пошли  в  расход.  Голодный,
спросонья, не разбирая, что  хватает, Матюшин накинулся на чужую еду, глотая
кусками что-то теплое, нежное. А Ребров ему уже наливал, уговаривал:
     - Выпей - за наш родной Ельск! Водочку, водочку,  а  вина этого кислого
мы  пить  не будем. Пусть  они пьют, слыхали, пейте сами  свою кислятину!  -
крикнул   он  кому-то,  размахнулся  бутылкой,  спьяну   не   удержавшись  и
повалившись на чьи-то тела.
     Пьяный  вагон  гудел,  веселя  Матюшина.  После  жратвы,  водки  теперь
захотелось курить, и  Ребров взялся вести его  в тамбур, прокладывая дорогу,
храбрясь:
     - Расступись! Пришибу!
     Команда их занимала полвагона, смешавшись с гражданскими, с нерусскими.
Тут  ехали те,  которых  Матюшин  и  не  знал,  как  называть,  с  копчеными
скуластыми лицами. Много было стариков и старух, опрятно одетых, что сидели,
забившись  в  уголки,  и  пугливо,  улыбчиво глядели на него снизу,  задирая
костистые  круглые  головки. Бегали  и орали на своем языке,  точно хрипели,
ихние  дети:  бритоголовые,  голые, а  кто  повзрослей -  в  трусах, похожие
смуглостью на чертят. Никто  детей  не  одергивал,  не  запрещал им  орать и
бегать, будто ехали  они сами по себе, без родителей. Пройдя узкой стежкой -
чудилось, по-над  пропастью этого народца, - зашли они  в тупик вагона,  где
занял место и бдил у дверки в тамбур капитан.
     Причесанный, точно зализанный,  он сидел за  пустым, без еды, столиком,
читая натощак  не  первой  свежести, читанную уж газетку, а с ним  томились,
тихли  подле  него  трое попутчиков-призывников.  Тут,  в  его  углу,  царил
укромный  строгий  порядок,  какого   не  было  и  духа  в  кишащем  людьми,
распахнутом настежь да  пьяном  остальном  вагоне: висели  по  местам  вещи,
сидели  по местам  люди.  Верно,  есть капитану было нечего,  порастратился.
Домашний,  помолодевший, уже не задраенный  в китель, а  вылезший из него на
свободу,  в  летней  офицерской  рубашке, но в  дорожной неволе, выглядел он
командировочным, точно и посторонним человеком.
     - Товарищ  капитан,  Федор Михайлович, мы перекурить! Разрешите выйти в
тамбур?  Вот  земляка встретил! -  притворно  радуясь, чуть не  придавливая,
ринулся грудью на капитана ельский, от которого и так несло за версту.
     - Иди кури... - буркнул капитан и уткнулся  сердито  в газету, замечать
не желая пьяных рож.
     Ельский попятился,  угодливо лыбясь, спиной.  А  за  спиной, не видимая
капитану, торчала заткнутая  за ремень бутылка. Так он умыкнул  ее в исчадье
грохочущее плацкартного вагона - в тамбур. Разогнулся, выдернул  и, блажной,
потрясая ею, загоготал в черноту:
     - Купился, капитоха, купился! Налетай!
     В тамбуре сгрудилось народу видимо-невидимо. Надрывали глотки, кричали,
братались, радовались, что везут в теплые края  служить, хоть в тамбуре было
черно  да  одиноко,  как  в  глубокой яме.  Матюшин вслушивался,  не видя  в
табачном дыму лиц. Но вдруг распознал ясно, что  все тут боятся. Потому и не
могут молчать,  что боятся. Потому никто  здесь не  мог  и заснуть или  хоть
прилечь  на нары отдохнуть,  а шатались,  бились в бессонной жорной горячке,
что боялись. Отняв у кого-то бутылку, Матюшин глотнул водки, но,  сколько ни
вливал он потом в себя, опьянеть не  мог -  все куда-то испарялось.  Даже  и
весело ему  было не от выпитого,  а  потому что все кругом орали,  не спали,
жрали - с ума посходили от своего страха. Точно видишь толпу голых и смешно,
что голые они да еще и скачут.
     В  тамбуре прилепился к Матюшину  нерусский мужик, из  этих,  братались
ведь и с ними. Он тоже что-то принялся вспоминать, спросив сигаретку. Был он
безликий, гладкий, точно сострогали лицо. Матюшину виделся  ярко  только его
рот,  который  вспыхивал  багряно, когда затягивался сигареткой.  Маленький,
детского росточка, но крепенький,  широкогрудый. Одет небогато, но светло, в
светлых  рубахе и брюках. Но  подумалось Матюшину, что  ничего у него, кроме
рубахи  с брюками, нет в  жизни.  Что  он так всю  жизнь ездит на поездах да
снашивает их - пропащий человек, без места в жизни.
     - У меня два шрама на теле от армии осталось, зубы спереди выбили. Но я
не  держу  на  армию зла. Я считаю  правильным, что  меня били. Во-первых, я
узбек, а  узбеки  многие тупые  бывают, без  кулака не  понимают, поэтому  и
отправляют  служить в стройбат. Во-вторых,  если бы меня  не  били, то  я бы
ничего делать не стал. Кто меня бил, я тех уважаю, я сильных уважаю людей.
     -  Узбек! Узбек!  -  смеялся  Матюшин,  довольный, что  теперь знает, и
хлопал  его  по  плечу.  -  Ну давай  рассказывай мне! Я тебя  слушаю! - Ему
приятно было слушать, его как ветерком обдувало.
     Мужика никак не смущало, что Матюшин им завладел. Ему этого и  хотелось
- быть нужным, за кого-то зацепиться. Говорил он ясной речью, что изливалась
из него ручьями, откуда-то изнутри.  Но лицо его, каменея скулами, молчало в
хладнокровном напряжении, даже не человеческом, и оплывало  воском встречных
огней, блесков,  что  виделись в  прозрачно-сумеречном,  еще  не  зеркальном
оконце тамбура, вскруженные по ту сторону мчащимся во весь дух поездом.
     Матюшину  делалось все теплей,  как давно  ни с кем  из людей  не было.
Добрый с узбеком, от ощущения этого  добра в себе и обрел он  такой душевный
покой, что даже в тамбуре вонючем теперь укачивало  его, будто в колыбельке.
Раздобрившись, потащил он узбека за собой в кубрик, где вывалил ему все свои
припасы. Но узбек ничего не хотел есть, он только говорить, рассказывать про
себя  хотел  - и кивал заунывно головой, все вспоминая да  вспоминая,  точно
клевал что-то иль бился лбом о незримую стену.
     Полночи  шатались они из тамбура в  вагон, из вагона в  тамбур. Да и не
одни,  никто  не  спал.  Ходили уж толпами, потому  что  многие  пропили все
деньги,  и облепливали тех, кто мог угощать, - и не знали, что  станут есть,
пить   завтра.  Только  курево   грошовое   не   перевелось.  Кругом   витал
голодно-табачный  дым,  будто сам вагон  тихонько  тлел,  искуривался.  Ночь
выходила  неимоверно  длиннее  дня, какой-то кромешной. От  ее громады и все
казалось Матюшину громадным  - вскрытые зазубренные  консервные  банки,  что
разинутые  пасти;  мелькнувший  как  через  лупу  человечий  огромный  глаз;
махина-тамбур;  огромные двуногие люди,  - и  с  гулом  срывались,  неслись,
падали, будто глыбы, все произносимые слова.
     Он давно устал  глядеть на  узбека,  различать его и слышал только  его
голос, то  далекий, то близкий. Какая-то ночь, но  другая, чужая. Загашенная
темная  казарма,  зима.  Надо  стирать  гимнастерку,  надо  быть  в  чистом.
Выстиранную тайком, за полночь, узбек раскладывает сыроватую гимнастерку под
простыней и спит на ней, сушит ее телом, утюжит - он говорит, что зимой надо
сушить только  телом.  Подъем. Со  всех сторон  вскакивают, сыплются с  коек
горохом  спящие  люди,  одеваются  на  скаку.  Гимнастерка   еще  сырая,  но
гладенькая.  Главное, что чистая и гладенькая, а что сырая - никто не видит.
Их гонят строиться на мороз.  Мороз страшный, лютый. Но узбек отчего-то рад.
Матюшин  его  уверенный, спокойный голос слышит  -  он  говорит,  что  скоро
гимнастерка вымерзнет под шинелью и тогда перестанешь чувствовать ее  и даже
не заметишь, что за день она будет уже сухая. Так  же сушат белье на морозе,
вспомнилось Матюшину, хозяйки многие -  постельное,  рубахи, панталоны, ведь
сушат,  развешивают  на  веревке,  но  неужто  оно и  вправду  высушивается,
становясь твердым, как доска, и  его  потом  не надо больше сушить?  Значит,
мороз  действовать  может,  как  солнце, ту же  силу  иметь, значит,  жара с
холодом - что ж, одно  и то  же? Узбек не ведает того - молчит, не знает, но
гимнастерка-то на нем  и вправду сухая.  А  подшиву  он придумал  сделать из
белой  клеенки,  и  никто  не  заметил. На  ночь  он  только и  протирал  ее
тряпочкой,  и  подшива  была  как  новая, где-то  отыскал  он кусочек  такой
непрозрачной белой клеенки, как бумага. Он говорит,  в сорокаградусный мороз
им запрещали ушанкой пользоваться,  вроде не такой сильный мороз, чтоб шапку
развязывать. Это узбек говорит  - уши отморозишь, будут гноиться, прилипать.
Ох, холодно, ох, холодно! Самое  страшное, говорит, что  делает зима. Он  из
шинелки вырезал, где незаметно, пару крылышек  и подшил их изнутри  в шапку,
чтоб можно  было их отгибать, когда надо, и греть хоть кончики ушей, и никто
не заметил. Еще  говорит,  что когда в кухонный наряд ходил,  то  от  голода
прямо  из кипящего  котла рукой  хватал  жратву. Зазевается повар - так он в
котел,  хватает, быстро  сует в рот,  глотает,  прячет в  живот.  Поджидает.
Хватает. Сует. Глотает.  Главное - не  бояться глотать кипящий кусок, потому
что  если срыгнешь его или промедлишь, то  повар обернется, заметит, и тогда
они, повара, накинутся и половниками побьют насмерть.
     Так он жить хотел,  крылышки вырезал, клееночкой подшивался, это он так
жил, твердит и твердит себе Матюшин, не  в силах понять: жить, чтоб никто не
заметил,  что живешь?!  Но узбек не молчит:  если даже  кружку воды попросят
принести, отказывайся,  по-доброму ничего людям не делай. Который упал, того
не  поднимай, пусть валяется, тебя зато меньше уже трогать будут. Думай, как
не  упасть,  а  не о том, как  влезть, выше других быть.  Если ешь хлеб,  то
считай так, что говно ешь, а если говно ешь, то считай, что это хлеб. Работу
исполняй добровольно, какую скажут, терпи, но не допускай, чтоб ту же работу
тебя исполнять заставили, - слышит все зыбче Матюшин, - не имей много вещей,
трать все деньги, только попадут в руки, все раздавай-отдавай, чтоб  никто у
тебя силой ничего отнять не  мог, не мог заставить отдать.  Уважай  сильных,
признавай, давай себя бить, а не будешь уважать, жить не захочешь или убьют.
Главное - не бояться смерти никогда, боли не бояться,  но хотеть жить.  Надо
жить, думать только о жизни и днем, и ночью.
     Хоть чудилось Матюшину, что постиг он целую  жизнь,  слушая  узбека, но
все это так и  осталось ему чужим, ненужным. Он  жалел узбека, только и мог,
что промолчать,  зная преспокойно, что у  него-то  все будет иначе, как  ему
захочется, а по-другому и не может быть.
     Узбек исчез,  точно умер, и не хранил Матюшин о нем даже минуты памяти.
И тамбур, и  кубрики опустели, много  было людей, которые уже спали. Так что
стоптанная  дорожка,  которая вела  сквозь вагон, распахнулась  и вытянулась
далеко  реченькой,  с берегами тех, кто спал  по  обе  стороны, и  покрылась
тонким ледком. То есть ходили  теперь  по  ней, как по тонкому ледку. Кто не
спал, чего-то  ждали и ждали, хоть давно уж нечего стало ждать, не было ведь
и душевных сил. В ту ночь поезд проходил по множеству мостов, катился по-над
реками. Чуть не каждый час являлся этот воздушный гул, щемящий сердце, будто
б не ехали, а улетали высоко в небо.
     Следующие  сутки  пути  прошли по странной земле  -  по степям.  Люди в
вагоне после разудалой  пьяной ночи глядели потерянно в оконца и не узнавали
этой  земли. Кусты сохлые, серые да холмы из глины, холмы из глины да  серые
кусты.  Капитан  молчал, куда  прибудут  да  когда, будто важной не  выдавал
тайны. Загадки загадывал:
     - Когда надо, тогда и приедем... Куда надо, туда приедем...
     И сила одного этого человека становилась все  крепче - так страшило его
молчание. Ночь прошла тихо, но в третью ночь пути устроилось снова пьянство.
Речек  за  сутки не  проехали ни  одной.  Тем, кто берег еще  деньги,  стало
страшно  их беречь,  да и сводила с  ума  неведомая  безжалостная  жара,  от
которой кому-то  в  вагоне уж делалось плохо. Падали люди как замертво ни  с
того ни с сего. На них лили водичку, они оживали. Говорили, что надо  больше
пить воды, и вот бросились пить, но не воду уж, а водку, бормотуху,  и не до
веселья  было,  а только чтобы забыться.  В ту  ночь  дошло до драк.  Побили
спьяну  стекла  в вагоне - чтоб  дышать. Побоище  началось,  но  капитан  не
встревал  - крепился, молчал.  Скопившись  курить в тамбур, трое или четверо
оставшихся  на ногах,  утерявших  сон удивлялись доброте капитана,  отчего ж
терпит  он, ничего не замечает, только  раз и  ходил  к  проводнику, который
пойло продавал, да  и того не  смог запугать. Постелился пораньше  -  лежит,
спит.  А доложит все  по  приезде  в часть, ведь за  пьянку  теперь могут  и
осудить, но смогут ли всех судить?
     И тогда Матюшин вдруг понял  с облегчением: вербовщику было  спокойно и
отсыпается он, потому  что  место назначения близко, - он  проснется, и  они
прибудут, ехать им  осталось до того  места считанные  часы!  А уже светало,
разжижался в оконце тамбура  какой-то  далекий, как через  подзорную  трубу,
свет.  Тогда, поняв,  что времечка  не осталось,  Матюшин потащился  в  свой
кубрик и залег покойно  на полку, хоть и не желая спать. Но забылся всего-то
на миг  - и очнулся  уже, когда в проходе и  в кубрике толкались  с  вещами,
торопились, а поезд замедлял и замедлял ход. Рвались крики по вагону, пугали
друг дружку:
     - Ташкент! Ташкент!
     Было  прохладно,  даже  холодно,  солнце еще не вставало, и  в  млечном
парном воздухе трепетал нежный,  будто  пенка, ветерок. Свой мешок,  пустой,
без жратвы, Матюшин  бросил в вагоне, хоть оставались  в  нем бритва, зубная
щетка, мыло и многое такое, что должно было б жалко бросать да  и  бездумно.
То, что видел он  кругом  себя,  сойдя с поезда, перенесясь на  многие сотни
километров, не казалось  даже чужим и разве  только  не обволакивало со всех
сторон, а  как-то отстояло, точно намагниченное. Одинокие деревья с пыльной,
серой, будто слоновьей кожей. Стоящий  в отдалении весь белый, как марлевый,
вокзал. Люди, узбеки, что проплывают сторонкой. А спустя всего час  их везли
в крытом армейском грузовике по ровной и чистой, как дыхание, жаре.



     Выгрузились они где-то на задворках - в углу  дощатых, беленых заборов,
поверх  которых, блистая,  вздувалась колючая  проволока,  с  боков напирали
приземистые,  будто  вбивали их  в сохлую землю  удар  за  ударом,  без окон
строеньица, похожие  на склады. Пятачок  этот  выжигался солнцем. Они стояли
толпой подле грузовика. Замелькали свеженькие офицеры, которые расспрашивали
глядящего  на них уважительно  капитана,  дожидавшегося,  верно,  когда  его
отпустят. Скоро на пятачок согнали откуда-то с десяток сержантов, и те стали
охранять, а сквозь жиденькую  их охрану, только  отлучились офицеры, потекла
грязными  ручейками  солдатня.  Панцирные, загорелые до черноты лица глядели
нагловато, но  приглядывались они не к русским, а к вещам на них и уж знали,
чего   хотели.   Офицеров,  чтобы   навести   порядок,  не   хватало.  Будто
подневольные, не  очень они старались и пропадали потихоньку  да поодиночке,
прячась  от палящего солнца  в тенек за бараками, где стояли навроде часовых
пряменькие зеленые деревца  и начинался плац, выжженный до песчаной белизны,
точно пустыня. Там, за бараками, сбегавшая отовсюду на плац орала на знойных
островках  асфальта  полуголая диковатая  толпа,  которой  офицеры дозволяли
глазеть на новоприбывших. С плаца было  видно то,  от  чего закрылись по  ту
сторону бараков  офицеры: как запугали  охрану и орудовали на  задворках, не
упуская  минутки,  чтоб  поживиться,  и  накидывались все смелей  на  одетых
побогаче, пугая в отмашку кулаком  и урывая кто что мог. А из толпы на плацу
доносился радостный вопль:
     - Мавры, вешайтесь!
     Стали отдавать с себя вещи, кидать пачками сигареты, но с них требовали
еще,  вовсе уж  без  шиканья,  как свое.  Один,  которому  досталась рубаха,
закинул ее на крышу барака и принялся  опять что-то выманивать, отнимать. Из
щелей забора дыхнули чьи-то рожи, кишела уж и там солдатня. Страха не ведая,
пролезли на волю.  А может,  давно было  обговорено, как  офицеров обдурить.
Сержанты  из  оцепления натужно  пыхтели  -  теперь их  подгоняли  зверскими
криками с воли, отыскались  хозяева и у них. Поверх забора  полетели рубахи,
майки, ботинки, сигареты, в которые вгрызались уж неведомо кто, заколоченные
от земли до неба досками, и остервенело, визгливо дрались, слышен только был
в том визге коверканный мат.
     Потом явились русские  -  искали земляков. Белозубые,  пахнущие слащаво
одеколоном.  Их  офицеры   пропустили,  верно,  зная  каждого   в  лицо,  по
знакомству.  От  них  веяло  покоем  и  уверенностью  в  себе. Подсаживаясь,
выспрашивая  грубовато, откуда  родом,  заводили они  разговорцы,  угощались
сигаретами, хоть земляков и не отыскивалось. Сказали, что служат в  каком-то
спецвзводе -  один русский  взвод в  полку, больше русских  нету,  только  в
лагерных ротах служат еще с прошлых  призывов украинцы, пораскидало  их. Что
полк какой-то  конвойный. Жизни в полку никому не будет. И если в  спецвзвод
кто  попадет  служить,  то пускай веревку  намыливает, так  и говорили  они,
ухмыляясь, в  первый  день  не  будем бить,  обычай  у  нас такой,  а  потом
вешайтесь, конец  вам, братишки. Очень разумно  стали  они втолковывать, что
деньги лучше отдать теперь им и что  они-то их могут тратить с умом,  что  у
них-то никто отнять не посмеет. И кто-то, раскисая, отдавал им деньги, а они
себя хвалили, что никого не стали бить, хоть и могли, будто б совесть имеют.
     Голова ныла от пьяного кружения, и мучила жажда,  такая, какой  никогда
Матюшин  еще  в жизни  не испытывал,  так что  мерещилось журчание  воды. Он
только забылся, как откуда-то сбоку прокрался ему под плечо какой-то оборвыш
- весь загаженный  с головы до пят,  угольный, так что и круглые белые глаза
его с красными разводами дышали жаром, будто уголья.
     - Хлопец, дай кроссовочкы. Дай, тоби  ж нэ сгодяться  бильше, усэ у вас
поотымлють. Слухай, ну дай, ну хлопец. У мэнэ ничого нэма, а в кочегарке уто
по углю хожу, ну хлопец.
     - Да не  ной  ты...  - выдавил из себя Матюшин и сковырнул  выдубленную
пылищей, превратившуюся в  глиняную  кроссовку,  а  за  ней,  чувствуя вдруг
облегчение, избавился от другой и закрыл глаза, чтоб ничего не видеть.
     В нечувствующую душу входила  легкость. Слышно было, что шепчутся все о
бане, но не мыться хотят, а пить. И мерещится,  будто  заперто в бараке море
студеное, но откроют барак и  они в нем-то захлебнутся. И вроде только утром
ветерочком обдувало,  а  теперь  полдень, стоит  в небе  солнечный столб  да
цепями к себе приковал. Вот оно, вспыхнула и угасла мысль, все уж думают  об
одном, жаждут одного - но полился откуда-то шепоток, дыхнуло угольком:
     - Хлопец, хлопец...
     Матюшин  открыл  глаза.  Будто чертенок, сотворился на  глазах из стены
банного барака  уничтожившийся уж  в памяти  оборвыш.  Изогнувшись костлявой
спиной,  с  угольками  сверкающими позвонков, он  вытащил из-под  живота так
пугающе, будто  печенку свою,  тусклую, трепещущую от влаги то ли кружку, то
ли жестянку, весь теплясь радостью:
     - Визьмы, попэй водыци, у мэнэ богато, у мэнэ е в кочегарке цилый кран.
Ну, хлопец, визьмы, тожь нэ заразная!
     Матюшин долго  глядел,  будто не  верил,  но глотку  сдавило от  блеска
чистейшего воды, и он дрожаще потянулся к  жестянке,  глотнул из  нее, потом
еще сделал глоток - и будто ожил, чувствуя уж твердый камешек холода, сжатый
в руке, тяжелящий и пронзающий острой жгучей силой. И тут протянулись к нему
палками руки:
     - Дай попить! Оставь водички!
     Глотку сдавило, но глухо,  будто простыла. Он  оглянулся - оборвыш вмиг
исчез, спугнули его. Глядя в жестянку - чудилось ему, полную еще до краев, -
Матюшин заставил себя сделать это одно движение, отдать  ее в  чьи-то  руки.
Жестяночка шумно, радостно переходила от человека к человеку и затерялась.
     - Вода, вода! - слышалось все глуше Матюшину. - Вода! Вода...
     Звеня  связкой ключей, будто осеняя ею  серый  каменистый двор,  пришла
хозяйкой животастая,  крепко  сбитая женщина  в  белом  нечистом халате  - и
принялась  орать.  Успокоилась  она,  когда  разогнала  всех  мародеров.  Ей
нравилось показать свою строгость приезжим.  Махая  у  лица  связкой ключей,
отмахиваясь со звоном от мух, она покрикивала у отпертого барака:
     - Будет вам банька! Вот попарю вас, блядских детей!
     Всех новоприбывших столпили, собрали,  а потом  сказали заходить в этот
барак. Из предбанника кисло  дыхнуло  квасом.  Будто спускаешься  в  погреб.
Холод меленько, ощупываясь, пробирал по коже. Было пусто и гулко. Вдоль стен
тянулись  низкие  лавки,  насест  из  досок.  Женщина, не иначе  завхоз  или
завскладом, а может, банщица, чуть отдышалась у порога и нагрянула, заполняя
все собой:
     - Все с себя сымайте, скидывайте! Все до голых мест скидывайте. Так что
без трусов! Оно вам не будет нужно, что нужно, то выдадут.
     Раздевались, сидя в тесноте, а иные стоя, потому что на всех не хватило
лавок. Толкались,  терлись  друг о  дружку. Одежку не складывали,  потерянно
сбрасывая прямо  под ноги, и кто стоял  - уж голые, топтались на ней,  подле
сумок и мешков. В предбаннике стало от наготы будто и душно. Женщина глядела
бодрыми хмурыми глазами, тяжело дышала  и  вскрикивала, когда замечала,  что
кто-то прячется от ее глаз:
     - Ишь, гоголь! Да я столько мужиков видела... - И уж рыскала глазами по
полу, где стелились цветастые вещи.
     Что-то углядела, шагнула, обернулась задом, нагнулась, так что вздулась
огромной  пуховой  подушкой,  а из-под задратого  халата  вывалились пышные,
круглые, что груди, телеса. Но вспорхнула пушинкой и  обратно приняла форму,
только послышалось надсадное, даже и тихое:
     - Татьяна, не трожь.
     Окликнул  ее худой, невысокого роста человек, неприметный, в казавшейся
изношенной офицерской рубашке, что остановился на пороге.
     - Да  уж, Сергей  Львович, вы сразу...  Да ничего я  там не взяла...  -
заохала по-старушечьи женщина.
     Офицер посторонился, ничего  не говоря, встал сбоку у стены. Показались
солдаты,  но  в  белых  исподних рубахах, точно  и не солдаты,  а  поварята,
увешанные  бубличными  связками свеженьких сапог, тащущие на животах  охапки
портянок  да трусов,  связки новеньких ремней, тряпичные ворохи. Вносили все
впопыхах -  и  складывали кучами, куда приказывал  офицер,  то и дело  будто
звавший жалобно:
     - Коновалов, а подшивочный матерьял?
     - Да есть на всех... - отвечало ему из толкотни гудение.
     - Коновалов, а табуреты где?
     -  Твою  мать,  Измаилов,  урою,  где  табуретки?!  -  взывало   то  же
мужиковатое гудение.
     Солдаты  рылись молчаливо в  своих кучах,  занявшись тут же и брошенной
гражданской одеждой, сгребая все для начала прямо из-под голых людишек.
     - Коновалов, давай начинай...
     Откуда-то  появился  табурет, и, раздевшись  до трусов, чубастый солдат
посадил на  него первого человека. Встал ему за спину, схватил пятерней шею,
как  в клещи,  а  другой рукой заработал,  сжимая и разжимая, машинкой.  Тот
сидел  на  табуретке,  голый, точно труп,  волосы сыпались из-под  лязгающей
машинки на  его тело. После острижки,  непохожий сам на себя, обреченный, он
стоял у всех на  виду, потому  что от  него  пугливо отступились, и спросил,
надо ли брать  свое мыло с мочалкой.  Но этот солдат,  Коновалов,  взял  его
молча за руку, подвел к дверке, распахнул ее, оттуда дыхнуло на них гулом да
паром - и пнул дураком, всем на смех, в парилку.
     Солдаты хозяйственной  обслуги да и сам офицер,  который долго выглядел
напряженным  вдобавок к болезненной худобе,  как будто ослабились и занялись
каждый  своим делом.  Солдаты  неторопливо разбирались  с амуницией. Женщина
вертелась рядышком, подле тех вещей, которые отпихивались тайком, как годные
для  носки. Офицер не  примечал этого. Солдаты  ее прижимали, не давая ходу,
когда тихонько подминала собой вещицу, но толкалась и она локтями, покуда не
выдерживала и  запросто у них  из-под носа не хватала. Те обозлились,  стали
орать:
     -  Куда  рубаху потащила?  Ты, сука жадная,  возьмешь,  потом  по кругу
выдерем!
     - Ах вы,  развыехивались! - отлипала  она  скорей  от  вещицы и  громко
возмущалась: - И не стыдно, я ж вам в матери гожусь? Ну, подобрала рванинку,
ну, думала, ненужная вам, вот придете ко мне, мыльца-то попросите!
     - Подавись своим мылом, у нас у самих полно! Вона  ненужная валяется, а
в эту кучу не суйся.
     Но, выгадывая случай, выхватывала  она в банной суматохе из этой кучи и
прятала за пазуху.  И  уж скоро у  нее вырос под  халатом ком.  И,  пройдясь
вразвалочку  подальше от солдат, подсела  она украдкой к офицеру, вздохнула,
положила руки на взбухший живот, и лицо ее вытянулось от покоя.
     - Нахапала? - устало сказал офицер.
     -  Где  там,  разве  самую  малость,  думаю,  может,  халат   пошью  из
тряпочек...
     - Заму по тылу скажу, чтоб увольнял тебя, надоела ты мне воровать.
     - Увольте, Сергей  Львович, поделом мне, обворовала я советскую  армию,
сама  без  подштанников хожу... Вы вон  здоровье  надорвали, я  извиняюсь, а
уволят и вас без штанов...
     Предбанник пустел. Достригали. Коновалов работал даже не с усердием,  а
с любовью.  Так любил он машинку, будто свою дочку, называя  засерей,  когда
выдувал и утирал, справившись с еще одной головой. Из парилки доносились шум
воды, гул голосов, которые глушило неожиданно безмолвие. Кто-то уже выскочил
из парилки,  мокрый с  головы до пят и  красный, будто  только  народился на
свет, и вставал в очередь к солдатам, получая сверху донизу всю амуницию.
     Матюшин давно ждал своей очереди. Его настигла теперь и била похмельная
голодная  дрожь,  но дрожал он так, будто  ожидал  суда за все,  что было  в
беспамятстве содеяно. Все у него было отнято,  и чудилось теперь, что и дома
нет,  что и место родное  отняли -  и только могут убить. И он с дрожью  той
голодной думал: за что же меня? Ведь нужен я кому-то, ведь родился жить, как
и они, пускай им станет дорога моя жизнь, пускай пожалеют...
     И вот все  будто растворилось, а  он сидел  в углу,  голый, но  будто и
обрубок, без  рук, без  ног.  Табурет пустовал. Солдат Коновалов обернулся с
машинкой в руках. Он ждал, кто сядет, а потом обернулся, не дождавшись.
     -  Чего  насиживаешь,  как  на жердочке?  -  Но окрик его  не  заставил
Матюшина подняться. -  Шагай  сюда,  чудила...  - удивляясь, простодушно  уж
позвал Коновалов.
     Но вдруг прозвучало, будто гулкий всхлип мокроты:
     - Не пойду.
     Стало тихо,  и все бывшие в предбаннике  посерьезнели.  Один  Коновалов
сокрушенно опустил руки.
     - Да как же это?.. Вот чудо... Стричься садись, я сказал!
     - Не буду.
     И вот поворотился офицер, лицо  его  было равнодушно,  глаза  полнились
тоской и скукой.
     - Да он пьяный... - пригляделся нехотя. - Рожа пьяная...
     Но вдруг офицера затрясло от хохота, будто  пронзила своя же мысль: что
человек мог столько времени оставаться пьяным, не протрезветь, а может, и не
понимал  до  сих пор  происходящего.  Потом  и  все  солдаты, и  женщина,  и
Коновалов засмеялись, выпучивая до слез глаза,  не в силах уняться. И  никто
не заметил того,  что офицер уж не уморялся со смеху, а, задыхаясь,  кашлял,
корчился,  харкал  в  кулак.   Матюшин   только  на  него  и  глядел,  им-то
затравленный,  и  все  это происходило на его глазах, когда офицер сломился,
давясь уж не смехом, а кашлем, сжимаясь в  трясущийся комок, - и опрокинулся
ничком  с  табуретки. Тогда  спохватилась  первой  женщина,  бросившись  его
подымать.  Офицера  подхватили, усадили  на место, и  он беззвучно дергался,
затихая,  скрученный  солдатскими  руками.  Ему   еще  не  хватало  воздуха,
разинутый  рот  чернел  дырой,  алые  губы  обвисли,  а  он  что-то  силился
проговорить. Губы напряглись и  обмякли, будто надорвались, слова  оказались
тяжелы.
     -  Вот так... -  смог он  проговорить, силясь обрести прежний серьезный
облик. - Вот так... Кху-кху... Что надо, чего ждете? Коновалов... Кху-кху...
- И кивнул, будто боднул головой. - Давай этого, хватит...
     Матюшин еще не очнулся от  увиденного. Но когда ринулся раздосадованный
Коновалов и  схватил  его  могуче за волосы,  тогда он остро себя ощутил, то
есть боль свою: голый, полз на карачках, уползая от боли и видя  все до рези
ясно, даже выщербины в черном глиняном полу, слыша над собой пыхтение тяжкое
Коновалова, точно сам и пыхтел. Тот протащил Матюшина по предбаннику, может,
не  соображая  от  ярости, что с  ним  сделать. Но Матюшину  вдруг стало все
равно, куда его  уволокут,  что  с ним  захотят  сделать. Он только изнывал,
чтобы все скорее свершилось.
     Боясь, что нестриженный  освободится, вырвется,  Коновалов придавил его
голову к табуретке, будто умывал силком в тазу. Но придавил коленом, так что
и  самому сделалось неудобно лязгать по ней машинкой, и кулак  его стригучий
шерстенел,  обрастал комом сбритых волос. Офицер прятал глаза, успокаивался.
Солдаты злее выдавали  белье, а отмывшийся народец,  которого все прибывало,
становился  в очередь и  молчал.  Женщина забылась  от  расплывшейся по душе
истоме  и глядела участливо  на Коновалова, любуясь красотой:  как он замер,
склонившись  над работой, и все тело его  изогнулось,  отчего явило  как  бы
потаенную  нутряную  силу  - покрылось мышцами, будто ознобом, и напряглось,
сделавшись  твердокаменным.  Матюшин мерно хрипел,  добывая воздух, так и не
поднимаясь с колен, вдавленный щекой в табуретку, и шарил  невидящим, пустым
взглядом по толпе полуодетых, полуголых людей, которых то ли восхищал, то ли
пугал.
     -  Ой, уморюсь!.. Ой, ну будто с кабанчика щетину сдирает!.. Да ты кожу
с него  не состриги, Петенька! -  веселилась женщина, и лицо  ее от веселого
этого волнения делалось светлым и благостным.
     - Здоровый кабан! - кряхтел ей в ответ, точно жалуясь, Коновалов.
     И, слыша это,  Матюшин  испытывал радость, даже  гордость за себя и про
все  забывал,  не  чувствуя,  что  стоит  на  коленях,  и  не  чувствуя, как
выдергивает машинка волосы. Ему чудилось, что и он из камня, как и каменная,
твердая сила  рук  Коновалова.  Голове стало холодно, но  и не больно, точно
боль заморозило. Коновалов остриг,  но не выпустил.  Кромешный удар сшиб его
тушу под сапоги  набросившимся, того  и ждавшим солдатам.  Посыпались градом
тупые, глушащие  удары сапог.  Матюшин  давился,  ничего не постигал и звал,
упрашивал:
     - Ребята, по ушам не бейте... Ребята...
     - Прекратить! Коновалов! - раздалось вдруг, и удары смолкли.
     Солдаты, которые били,  отошли, а  Коновалов,  ничего  не  боясь,  но и
послушный подавшему голос  офицеру, помог  Матюшину подняться и сопроводил в
баню, приговаривая чуть слышно:
     - Ну кабан, ну здоровый, я б тя зарезал такого, те хрен-то не отбили, а
то все про уши? Отмокай, братишка... Тащись, сука...
     Ошпаренный солдатским битьем, будто  кипятком,  Матюшин  теперь  как  с
ледяной горки  скатился в банный  барак, где  оглоушило его  падение воды из
кранов. Обжившись в этой  теплой банной утробе,  кто-то расхаживал с шайкой,
переходя от крана к крану, и выплескивал на  себя  воду. Когда  вода  глыбой
опрокидывалась  из  поднятой  над головой шайки, он весь  сжимался, а  когда
схлынывала, как бы освежевывая тело, то не мог надышаться -  и  выдыхал  так
глубоко,  будто стонал, а  потом млел от удовольствия  и оглаживался руками.
Повсюду зияли  ничейные пустые  шайки. Текли  бесцветные голодные и  горячие
ручьи.  И от  гула этих потоков  несметных  воды, точно рыбья,  из жаберков,
затрепетала его душа. Матюшин растворился в том гуле, тычась ртом в студеную
воду, разлетавшуюся в брызги, хлеставшую из-под крана, так что онемели губы.
И напиться не мог. Пить уж хотелось из  жадности.  Он додумался глотать воду
прямо из  шайки,  которую  залил  до краев,  прильнув к  покойному  гладкому
озерцу,  едва  удерживая эдакую  тяжесть  в  руках. Напившись,  но не  жажду
утолив, а обретя покой и волю, Матюшин бродил с шайкой по зыбкому от лужиц и
ручьев бараку. Отыскал дерюжку, брошенное мыльце. Отмылся. Облился из шайки,
закалившись холодом до синевы. Устал.
     После  парилки  в  предбаннике  дышалось так  стремительно  легко,  что
захватывало  дух. Тут царило копошащееся бодрое веселье.  Смеялись друг  над
дружкой, хоть  и не узнавали,  поглаживая  с непривычки  лысые свои  черепа.
Радостно   влезали   в   просторные   казенные,  а   теперь  свои  портки  с
гимнастерками, чувствуя новую в них свободу. А  выдавали все великое, не  по
росту,  кроме сапог, только в  сапогах соблюдался размер. Половина ходила  с
обвисшими  мешками на задницах, похожие на обосранцев, и жаловались. Солдаты
из хозблока гоготали, глядя,  какой творится парад. Матюшин в  давке получил
все самое большое, а еще выдали вещмешок. Он протиснулся, отыскал себе место
на лавке и  оделся по порядку. Только портянки мотать не был обучен - только
они казались ненужными. И он комкал эти  две тряпки в руках, застегнутый уже
на все пуговицы да босой, не зная, куда их девать.
     Такие  же  незнающие,  как и  он, отсиживались без сапог  по лавкам, но
начинали подавать  голос. Офицеры крикнули застоявшихся на  дворе сержантов,
чтобы  поработали. Учить  им отчего-то было в  охотку.  Одни подсаживались к
понравившимся им парням на лавку, другие вставали над кучкой босых людишек и
командовали  свысока,  что  надо делать.  Матюшина  тоже  приметили: подсел,
вынырнул из банного морока  в выжженной до белизны  гимнастерке, с заткнутым
за ремень  вылинявшим  красным флажком.  Он  улыбался,  глядя на Матюшина, и
весело мудрил  -  каким  углом  портянку  раскладывать, куда затыкать концы.
Когда  ж  Матюшин обучился,  добрый  этот  исчез  так  же незаметно,  как  и
подсунулся,  только оставил  после себя,  что пустое  место,  это  насущное,
ничего не стоящее знание.
     Во дворе,  где отдыхали  от  пара,  перекуривали,  офицеры  и  сержанты
смешались с ними уже как с солдатами, рассказывая, что будет с ними дальше -
пойдут маршем в Дорбаз, военно-полевой  лагерь, до которого из города полдня
хода, а воротятся уж через  месяц. Офицеры тоскливо жаловались, что за толпы
заполонили  полк.  Один сообщил  доверительно, что  есть приказ  менять  тут
сложившееся положение и потому второй год кряду призывают служить русских да
хохлов, а то  командирам не  на кого  стало опереться, хоть белугой вой. Все
слушали  офицера,  будто  понимая,   что  доверяют  им  тайну.  Чувство  это
горделивое,  глуповатое даже  сроднило всех на миг,  чего  никто не  испытал
дорогой, где только орали, не разбирая  лиц  друг друга, да пили. Настроение
было праздничное, веселое. На всех красные погоны. А у них и того наряднее -
бархатистые,  еще  новенькие,  с  желтыми  крендельками   букв,  похожие  на
испеченные к Первомаю флажки. Сержанты, которые паслись подле них, оказались
сами  навроде чужаков в полку и тоже не знали о дальнейшей своей судьбе. Они
только прибыли из какого-то Каракимира, из учебки далеко  в горах, на другом
краю  света,  где  вымучивали  из  них  сержантов. Держались  они крутенько,
храбрились,  но  было  понятно,  что  в  полку  им  пришлось  туго.  Офицеры
доверительно  выспрашивали,  есть  ли жалобы, хочет ли кто  по  нужде. Потом
прибежал вдруг офицерик, объявил, что он комсорг полка, собрал, запыхиваясь,
билеты у  комсомольцев,  убежал. Откуда-то  принесли мешок с хлебом, горячие
пахучие буханки пошли по рукам. Отламывали  и  живо поедали,  так  что мешок
растаял будто под солнцем.
     Пустынный ташкентский  полк  прошли  уже  свеженькой  зеленой армейской
колонной, стараясь быть похожими на солдат. Охраняя  колонну, с боков шагали
сержанты  с флажками,  а  в  голове колонны  бодро вышагивали  два офицера и
болтали,  дружки.  На  пропускном  пункте, открывая  уходящей колонне,  орал
напоследок и корчил грозные рожи опущенного вида часовой, чумазый  и драный.
Горбатые крыши  казарм и заборы становились все дальше. Колонна раздавливала
тишину грохотом сапог. Шагали  они по тенистой, казалось, без конца и начала
улочке.  Дома из  кирпича  скоро оборвались глинобитными дачками -  пыльный,
рыхлый  пригород  взошел  будто  б  на  дрожжах.   Тут  бегала,  игралась  в
придорожной пыли  вольная, чудилось, бездомная  ребятня.  Из болотных темных
дворов  с низкими  заборчиками,  распахнутых  настежь,  глядели  похожие  на
цыганок женщины. Выходили  белобородые  старики,  а за  спинами  их взрывали
жаркий воздух сады, которыми щедро были  убраны  покойные и  ветхие глиняные
дома, и клали на плечи  стариков  свои  легкие  пахучие ветви.  Скоро старый
город  скрылся  в  мареве,  открылась  на  всем  просторе  сереющая  травами
голубизна степей - и по той степи, развалившись уже по человечку, они шагали
куда-то к  горизонту, куда уходила и  череда  огромных  железных разлапистых
вышек, тянущих по небу высоковольтные черные нити.
     Фляги, о  которых теперь узнавали, выдать должны были в Дорбазе, потому
шли  без воды и к вечеру  приползли в лагерь по шею грязные, задыхавшиеся от
жажды.  Дорбазом  были  три  долговязых  свежевыкрашенных  фанерных  барака.
Засохшая  в  степи,  перекатистая  ленивая  лужа  асфальта  перед бараками -
лагерный плац.  Было пусто, мертво, но оказалось, что лагерь ужинает. Их  же
выстроили на плацу,  куда  вышли  к  своим  отлучившимся на день  дружкам  и
отужинавшие  сержанты.  Они  были  в  лагере,  верно, даже важней  офицеров,
которые сразу исчезли.  Старший из сержантов, которого  все называли в глаза
Молдаваном,  ходивший в шлепанцах, в трусах  и  в  армейской панаме, как  по
пляжу, устроил обыск вещмешкам.
     Сержанты  стояли кругом  и  мирно  глядели,  какие разности  прибыли  с
вещмешками в  их Дорбаз,  но не  покушались  хоть что-то  отнять  - это  все
своровали  они  той  же  ночью,  вплоть до уже исписанных адресами и  тертых
книжиц,  поэтому и были такие добрые. Старший изъял  только консервный нож и
разгуливал с ним вдоль строя, играясь, перекидывая мячиком из руки в руку, и
объяснял свои законы - и  был такой добрый,  потому что  объяснял эти законы
единственный раз. Матюшин  ничего не слышал. Ноги  жгло  такой  болью, будто
сунул их в топку. Стоять было  еще нестерпимей,  чем шагать.  Матюшин думал,
что должен  терпеть эту  боль,  -  так думал он и  все другие дни,  мотая  в
минутку  отдышки,  когда  отпускали  с  плаца,  истерзанные  язвами  ноги  в
кровоточащие  уж портянки, а  потом  раздавалась разудалая  любимая  команда
Молдавана:
     - Рррот-тааа, стройсь! Шагооо!..




     Когда вышагивали часами на плацу и  солдаты послабее - а то  были еще и
не солдаты, а полусолдаты без присяги - валились с ног от солнечных  ударов,
не выдерживая  сорокаградусного азиатского  пекла,  то  подымали  их в строй
нашатырем, которым военврач  снабжал сержантов. Питьевая вода была завозная.
Котел  воды  заваривался верблюжьей колючкой, что собирали в степи,  и этого
вязкого тошнотного чайка давали каждому полусолдату по  фляге на день. Много
выпить  его  было  нельзя, разве глоток, да  к тому же  кипяток  только чуть
остывал, а горячее  пить не  было охоты.  За бараком, у кухни,  швартовалась
цистерна с технической водой,  которую  брали из степных скважин, и была она
для питья  заразной,  желтушной.  Многие, то  ли  из  желания  заразиться  и
очутиться  в  госпитале,  то  ли от непонимания,  прокрадывались по  ночам к
цистерне и утолялись этой водой.
     Кроме русского призыва, в карантине содержались армянский, грузинский и
украинский призывы,  человек  сто. Днем  офицеры уходили в  поселок, он-то и
назывался Дорбазом,  напивались  в  чайхане  так,  что, воротясь к вечеру  в
лагерь, замертво падали спать. Месяц карантина для них был каторгой вдали от
семей, от городской лучшей жизни. Ночью в поселок уходили сержанты. Покупали
у  местных анашу, самогон и до рассвета веселились в  казарме.  Обкурившись,
выпытывали  они себе  полночи деньжат на похмел,  а другие полночи пытали да
судили виноватых перед их законом,  позволяя тем, кто им понравился, остаток
ночи курить с ними анашу, пить самогонку. Самым здешним зверством был откуп,
наложенный на  полусолдат Молдаваном.  Все должны были встать  в шеренгу,  и
Молдаван бил каждого в левую долю - в сердце.
     Сержанты рассказывали,  что  ударом этим  Молдаван давно прославился  в
полку: после его удара сердце могло  остановиться, и только  его же удар мог
обратно  заставить  сердце  работать. Хоть и  без  того на  груди оставалось
клеймо Молдавана, которым он гордился, отметина синюшная от кулака. Он еще и
говорить любил, что сердце, оно такое и  есть, размером с кулак.  Но однажды
ночью это случилось, что видели все и Матюшин видел.
     Молдаван дошел до середины строя, где стояли грузины, - и вдруг человек
после удара  упал замертво. Тишина ужаса явилась. Молдаван, шагнувший было к
следующему,  бросился  к  обвалившемуся телу,  взревел  и  заорал, будто  не
человек он был, даже не зверь, и  бешено  заработал кулаком,  так  что  вмиг
сделался багровым и взмок. Кто бы знал, сколько народу  взмолилось тогда про
себя,  чтоб  грузин  не  ожил  и спалился б  Молдаван. Но  вдруг  грузинишка
дернулся и  дико  принялся дышать, с  распахнутыми уже  глазами, а  Молдаван
приказал перепуганным сержантам налить  ему самогонки и  пошагал,  пьяный от
пережитого,  долбить  куда попало оставшихся,  давая  выход своему страху...
Десять  таких ударов, десять  ночей, довелось испытать  и Матюшину -  у него
меркло после них в глазах.
     Хоть  называли  учебный  пункт  концлагерем,  дисбатом, но было  что-то
гордящееся  в этих  разговорцах,  точно,  сами того не  замечая,  умудрялись
гордиться собой, гиблым этим местом. Потому-то глухо грызлись друг с дружкой
за все лучшее, а  обидь русский  грузина  или  наоборот, и  в казарме или на
плацу тут же вскипало побоище и грызлись уж толпы народа. Матюшин не успевал
понять, отчего  вспыхивали  эти  драки,  как  и  многие  не  понимали,  хоть
бросались толпой давить чужих. А его жизнь кончалась в каждодневных муках на
плацу. Портянки да пара кирзовых  сапог были  как у всех, но  только  успел,
чудилось,  сделать шаг -  пройти первым маршем от Ташкента до Дорбаза, - как
ноги  его превратились  в незаживаемую рану. Все началось у  него не так,  и
Матюшин не понимал: что он сделал такого,  чего другие  не сделали, отчего у
них с ногами хорошо? А с первых дней объявили, что, у кого раскровятся ноги,
тех будут не лечить, а наказывать.  У Молдавана был еще и свой закон: хочешь
в медпункт,  значит, будешь ночью расплачиваться, если воротишься в казарму.
Матюшин терпел. Командовал в  медпункте зубник из полка,  посланный в Дорбаз
на летние месяцы, и работал  не  покладая  рук -  что ни день, спроваживал в
полк желтушных  и  таких,  которых не подымал уж в строй нашатырь.  Но  сила
терпения Матюшина  или здоровье  были  сильней  желтухи,  сильней солнечного
пекла. От мучений своих  он расхотел есть и жевал  только  хлебную пайку, по
три ломтя хлеба  в день, но и голодал без обмороков, будто б здоровея. Ничто
его не брало.
     В  одно утро погнали их на  зарядку,  как обычно, по  степи  да  кругом
лагеря.  Матюшин  отстал,  как  ни старался.  Сержанты развернули  убежавший
далеко  вперед  взвод и  погнали  всех  обратно, к Матюшину  - и стоило тому
отстать  опять  метров  на  сто, все повторялось.  Солдаты  волочатся, строй
стонет да хрипит, но никто на Матюшина не смеет взглянуть, хоть он чувствует
их душевный гремучий гул, ударяясь больно об их залитые потом, грязные немые
лица,  об их  глухие, горбами вздувшиеся  спины. Матюшину  казалось, что  он
быстро  бежит,  он  в  том себя  убеждал  и,  убеждая,  даже  к  себе  вдруг
ожесточился, как если б жестокость  к  себе была  вторым дыханием, давала из
ниоткуда силу. Но, по правде, он чуть тащился, шатаясь из стороны в сторону,
наваливаясь на  чьи-то  спины,  прячась в этой  куче выдохшихся,  измученных
людей, которые были все же сильней  его,  потому что  еще  могли бежать, - и
бежали,  бежали... И он вдруг их  возненавидел. Ему почудилось  уже, что это
есть их молчаливый сговор - что  они надрываются, чтобы бежать,  и  так  ему
мстят. А ему нельзя было остаться одному  или хоть позади всех, только бы со
всеми. Свои  же,  измучившись,  стали на него материться  и  орать, хоть  он
ничего не  мог с  ногами поделать. Это  веселило  сержантов. Матюшин терпел,
понимал,  что  бегают по кругу из-за  него, но вдруг какая-то неведомая сила
все в нем перевернула. Это случилось, когда один  сержант, которому  надоело
веселиться, бросился пинать его по неповоротливым ногам.
     Никогда в  жизни Матюшин не бил так человека по лицу,  как ударил этого
паренька, -  со всей силой, даже  и неведомой ему,  но данной  от природы на
такой  случай,  чтобы мог он  калечить, а  то и убивать.  Сержант взлетел  и
грохнулся наземь, с пронзительным  ором катаясь в пыли, сжимая то ли голову,
то ли рот. К нему кинулись свои.  Матюшину показалось в  тот миг, что сделал
он что-то страшное и непоправимое,  будто  и вправду убил человека. Но забыл
он,  что это  был  сержант.  Не  понимал,  что нарушил бесповоротно, страшно
другой  закон, вовсе и  не  человеческий,  а всей  этой  толпы, - он  ударил
сержанта, смел поднять на одного из них руку.
     Но  сержанты  начали успокаиваться,  опять  повеселели.  Того  паренька
подняли,  повели в лагерь - говорить он не  мог, только  орал  от боли. Было
понятно,  что Матюшин  его изувечил,  но  начать  с  ним расправу перед всем
строем, перед толпой свидетелей, они все же не могли, да и не сознавали еще,
каким способом расправятся. Матюшину только и приказали, что встать в строй.
Опять  раздалась  команда  бежать,  как если б докончить решили зарядку.  Но
сержанты,  замыкавшие, погнали взвод сапогами, так  что  задние  напирали на
передних, гнали  уж их сами,  чтоб не быть  битыми. И теперь-то не бежали, а
гнались. Матюшин  понял, что  с  ним делают, - его гнали всем взводом, такие
же, как  он сам,  с  отчаянием давя кулаками в спину,  уже  не  расступаясь.
Сержанты  не  уставали.  В  самую  страшную  минуту,  когда  почудилось, что
сорвется  и  упадет, Матюшин вдруг ощутил, как с  боков  кто-то не дает  ему
упасть и, сколько есть сил, помогает, удерживает.  Это  был Ребров, молчком,
сцепив  зубы, тащивший его вперед, и еще один, кого он не помнил и  не знал,
маленький  рыжий солдатик, который сдерживал собой, как мог, натиск тех, что
напирали, битые сержантами. Матюшин держался,  но потом у них уж не осталось
сил его тянуть, и он сорвался, поплелся в хвосте взвода, где  его  футболили
по ногам уже до самого лагеря.
     И на оправке, уже в лагере, когда взвод разбрелся по команде у нужника,
и весь  день на плацу  Матюшин  чувствовал  кругом себя  глухую  стену. Свои
боялись его, сторонились, а  сержанты,  как  сговорясь,  не  глядели  в  его
сторону.  Молдаван  командовал, спокойно  расхаживая  по  плацу,  и  казался
уверенней обычного. Но весь лагерь знал, что полусолдатишка ударил сержанта,
да не просто ударил, а изувечил.
     Свершилось  только одно событие  - Матюшина  приказал доставить  к себе
командир  учебной роты, и он под  молчаливым конвоем  Молдавана приковылял в
офицерскую палатку. Офицеры жили в Дорбазе не в фанерном бараке, а отдельно,
в палатках.  Матюшин увидал под сумрачным  палаточным  сводом незаправленные
койки, жадно -  заваленный  живчиками объедков  стол. Сумрак  голодно  дышал
перегаром. Командир валялся на койке как есть, в сапогах, спасался  от жары.
Еще один офицер, не разглядеть, кто  такой, дрых в своем углу, беспробудный.
Молдаван уселся на пустую свободную койку, не спрашиваясь, а Матюшин остался
одиноко стоять.
     - Ну что, сил  много, некуда девать?  - подал голос командир,  глядя на
него с койки. - А  ты знаешь, что тут делают с теми, кому сил некуда девать?
Я к тебе обращаюсь, товарищ солдат, отвечать!
     - Никак нет... - доложился в беспамятстве Матюшин.
     - Молдаван,  чего  он  у тебя такой  непонятливый? Ты вообще, сучара, я
тебе роту доверил, а ты куда смотришь?
     - Сделаем, товарищ капитан. У меня есть порядок.
     - Сделай, сделай... Я про эти дела знаю, притон из казармы устроил, так
что думай, если что, шкуру спущу, пропадай - ты мне без разницы.
     -  Не  пропаду,  -  оговорился Молдаван. - То у меня шкура  дубовая, ей
хватит.
     - Встать! Пшел отсюдова... И гляди, не зарывайся, а то зароешься мне, в
зону зароешься,  уразумел?  И  орлу своему разъясни, куда  все дороги ведут,
завтра им подробней займусь, буду карать!
     Когда вышли из душного сумрака офицерской палатки, Молдаван не спешил -
огладился, подтянулся.  Приказал Матюшину шагать  вперед, в нужник. Сараюшка
глинобитная  горбилась на отшибе,  далеко  за бараками,  такая  же  серая  и
сохлая, что и  степь. Матюшин  помнил только громкое  жужжание мух,  которых
было  будто пчел  в  улье. Молдаван крепко  налег на него грудью, придавил к
стене, но не ударил, а сказал сильным шепотом:
     -  Ночью  позову, то приходи, не рыпайся.  Лучше-то  по-тихому. В полку
таких  много, хорошо живут. Им хавать хорошо дают. Если  мне  глянешься,  то
другим не  отдам,  мой  будешь.  -  И  отшагнул,  встал  грозно  над  очком,
облегчился, вперед приказал шагать.
     Верно, сержантики прознали, что за суд будет этой ночью, какой приговор
вынес Молдаван. Они-то и пялились хитро, покрикивали кому не лень:
     - Вешайся! Вешайся! - Но Матюшин не в силах был понять, что  же хотят с
ним сделать.
     Ему чудилось, что командир-то его  простил, отпустил. Он думал, что его
пугают смертью, грозятся этой ночью  не иначе как убить. Но мысль, что могут
убить, не страшила, а теплилась, была теплой. Ему думалось в бреду, что если
Молдаван  его убьет, то потом убьют за это Молдавана - это он, Матюшин,  для
того и родился, чтобы убить его.
     Тогда он уже  бредил, уже  пожирал его неведомый огонь.  Лагерь  устало
доживал день в голодном ожидании вечерней поверки, помня съеденную за ужином
пайку, а не о долгой грядущей ночи.  Неизвестно откуда взявшийся, подле него
присел на скамейку  Ребров и, как  бывалый,  сквозь зубы покуривал сторонкой
добытую где-то целиковую сигарету. Он ничего не обсуждал,  молчал,  будто  и
чужой,  что  было  по-своему правдой,  потому как  с  самого поезда  Матюшин
отшатнулся от него. Хоть земляки, чуждались они друг друга и в лагере. Будто
потерялись, но этим утром нашлись.
     -  Так вот  выходит,  могли бы  вместе  в  сержантскую школу  податься.
Говорил  же,  держись  меня, а ты  без меня захотел, теперь прости-прощай, -
цедил, оглядываясь, Ребров. - Еще есть время, рви из лагеря...
     Куда делся Ребров  и  что произошло  с  ним  потом, Матюшин  не помнил.
Очнулся он от кромешной боли. В холодной,  где тарахтел ящичек кондиционера,
комнатушке, залитой желтушным светом  голой лампочки, в медпункте.  Он  вжат
был в кушетку, лицом - в потолок, военврач тужился  стянуть с разбухшей ноги
сапог.
     - Ну, чего орешь? Живой? Терпи, раз очухался! - прикрикнул врач. - Нет,
резать надо сапог... Что у нас есть режущего?
     - Нож есть, - отозвался буднично чей-то голос.
     - Тащи... Распори ему там сбоку, да не дергай, а то будет орать.
     - А чего с ним такое? - потек с потолка другой голос, любопытствующий.
     -  Это с  вас надо спрашивать, что с  ним  такое, отбивная  вместо ног,
делать больше нечего, зверье!
     - Его хоть тронули? Да его никто не тронул-то... Порубал небось ноги да
обоссал - косит, сука, в больничку захотелося, масло хавать.
     -  Кто  его  обоссать научил?  Ты,  сержант? Надо  было портянки  учить
мотать!
     - А он ученый сам, вона какой борзый.
     Что-то  шлепнулось по-крысиному на пол. Боль  утихла, он услышал сквозь
дремоту:
     - Хватит с меня... Тащите в изолятор...
     - Так заняты все койки, куда его класть?
     - Оставишь на носилках,  полежит до  утра, только  не в проходе бросай,
дурак, найди там в сторонке место.
     Он ощутил тяжесть свою - подняли его, понесли, пыхтели.
     - Уууф, сука... Тащится... А ну, подъем! Подъем!
     - Заглохни ты... Старлей услышит...
     - Да он же тащится, тащится, что мы несем...
     - А донесем и бросим, небось из мяса, наплачется...
     Носилки  бросили  в темноте и  загоготали,  потому что  Матюшин, чего и
хотелось им,  заорал.  Койки  кругом заскрипели,  шевелились  в  них,  ожили
какие-то туловища.
     - Проснулись, жрать  хотят, думают, кормить буду!  - гоготал медбрат. -
Ни дня им, ни ночи, желтушникам!
     - А ну, подъем, суки! - веселился сержант. - Вспышка справа! Газы, вашу
мать! Лечь! Встать!
     Довольный, веселый, что нагнал страху, он прошелся,  слушая скреб своих
сапог, отдал команду в гробовую темноту:
     -  Ладноть,  отбой.  А  ты,  безногий,  не  спи,  наведаем  ночью,  ой,
наведаем... - было слышно Матюшину в черной своей дыре.
     Все  смолкло,  он же  мучительно  не  верил,  что  сержант  с медбратом
убрались.   И  ждал.  Дышала,  затаясь,  мгла,  покуда  не  явилась   в  ней
стеклянистая прозрачность, - тогда, не отыскивая этих двух, Матюшин заплакал
от беспомощности, что бросили одного на голом полу, далеко от облачков коек.
Но слез его не слышали, и некому было его спасти. Чудилось, что голо чернеет
ночь, а не доски пола. Облачка таяли, таяли...  Он сполз с носилок и, волоча
бездвижные ноги, не ведая, что делает, забился под одну из коек, как в щель,
и там затих.
     Ночью  они приходили,  он  слышал  их топот,  их  бухое бычье  сопение,
шепотки. Верно, так они с перепоя и  не взяли в толк, что  с ним  сделалось,
куда  он  исчез,  а шмонать да шум поднимать вышло  им  не с руки.  Утром же
Матюшина искали по всему лагерю, потому что приехала за грузом скоропомощная
машина из  медсанчасти, а его  не  отыскивалось, будто  пустился  в бега. Но
понятно было,  что  уйти  такой  далеко  не  может,  разве  уползти.  Зубник
допытался у медбрата, что ночью солдатика навещали, а потом выбил правду и о
том, кто  ж его  навещал. Машина  стояла, не отправлялась.  Молдавана  и еще
троих  сержантов  вызвали в  палатку,  где  офицеры,  очнувшись от пьянки да
обозлившись, лупили их нещадно до потери сознания, чтобы сказали правду, что
сделали  они ночью с  солдатом,  -  могли  ведь  убить  и  зарыть.  Молдаван
крепился, хоть его-то  и гнули, ломали офицеры, не боясь даже, что  сдохнет.
Сержантики дрогнули, не выдержали и порассказали о Молдаване,  что творил он
с людишками. Так  что в горячке того  утра  открылись колодцы темные правды,
начали допрашивать всех солдатиков, все  сержантье, не выпуская Молдавана из
палатки на свободу, - и народец, не видя больше его, сознавался.
     Обнаружили полуживого,  спящего у них под койкой человека желтушные, но
когда  обнаружился  Матюшин, то  начальникам  уж  не  было  до  него  дела -
выволокли, свалили на носилки, погрузили в машину.


     Погрузили  в  скоропомощную  еще  одни   носилки,  с   тем  изувеченным
сержантом, и легли они бок о бок. Неслась машина  по  разухабистой  степи, и
мучились они  в  трясущемся,  ходившем  ходуном  кузове.  Матюшин стонал.  А
сержант,  которому  невозможно было стонать, шевельнуть челюстью, глухо ныл,
цепляясь  за носилки. С него  ручьился пот, он изнемог  от  боли, задыхался.
Прибыли они в полк  стремительно. Матюшина отгрузили в лазарет, и в  носилки
кинули  вспоротые, похожие на жабу болотную сапоги - и сидели те жабы у него
на груди, стерегли  до самой приемки. Сержанта  выгрузили,  с ним дело  было
потяжелей, везли его дальше, куда-то в госпиталь.
     С  носилок  Матюшин  сам  перелег  на кушетку  и смог  раздеться, когда
сказали скинуть  с себя всю эту грязь; сам обтер себя, замшелое  чужое тело,
смоченным под краном полотенцем, как сказал сделать медбрат. Он отвык, чтобы
люди так говорили, с  покоем в голосе,  и эти покойные ленивые  голоса будто
спускались с неба. Он слышал, как о нем говорил добренький военврач:
     - Ну что у нас за бесхозяйственность на каждом шагу,  скажите, Верочка,
взяли  в  армию  человека, а портянки не  научили  мотать... Ведь не похоже,
чтобы он мостырил, как на ваш взгляд, Верочка?
     Однако во что одеться не дали. Сказали лечь на каталку и повезли вперед
головой, так что все кружилось в глазах  и плыло. Каталку везли два солдата,
лица их не запомнил. Но осталось в памяти, что эти его не материли. Что было
им легко, будто забавлялись, катить его на колесиках, рулить.
     У  врачей на столе он уснул без наркоза и проспал сутки, даже больше, а
в то время капали ему взаймы из  бутылька кровь, удобряли уколами со сладкой
водичкой. И спал-то он сладко, таял  кусочком сахара, и растекалась по жилам
ничейная кровушка. Но ночью, когда день напролет проспал, будто  чувствовал,
что  ночь  настала,  вкралось  накрепко вбитое  ожидание окрика. Дремотно он
изготовился вскочить, пробуждался, себе отчета не  отдавая, что  лежит не  в
казарме, а в лазарете.
     Все  должны  были  в  лазарете  работать,   обслуживать  самих  себя  и
военврачей.   Матюшину  выдали  костыли,   приказали  вставать.  Ноги   были
забинтованы  по  колени,  будто обули в белые  валенки. Стоять  на  костылях
давалось  тяжело. Первое,  что сделать  сказали,  -  сдать  на анализ  мочу.
Медбрат выдал ему майонезную баночку без крышки. Впихнув ее в карман халата,
Матюшин поковылял в  нужник.  Силился  справиться  с банкой, да никак это не
выходило  у него. Все, что смог,  - сдернуть трусы, а  подставить банку - на
это не хватало рук, выскальзывали из-под мышки костыли. Он поставил банку на
подоконник, подковылял  к параше  железной,  потому  что  и терпеть-то после
возни этой не хватало  у  него сил.  В нужник  забежал какой-то облегчиться,
опущенный с виду,  бритый, как  в издевку, лесенкой. Матюшин пролаял хрипло,
держа в руке банку, точно камень:
     - Слышь, браток, ты не заразный, помоги на анализы мне...
     Опущенка послушно все исполнил - и исчез. У Матюшина отлегло. Надо было
теперь  донести мочу эту чужую до медбрата, она пролилась в  кармане, покуда
он скакал  да тащился, и медбрат не смолчал, видя  мокрое  пятно  у  него на
боку:
     - Ну, чего, браток, никак обоссался?
     Народец  лазаретный строился в  садике;  командовал,  расхаживая  перед
строем, лазаретный старшина - важный усатый солдат,  ничем не больной, а как
раз самый упитанный, здоровый. Все звали его кто "бугром", кто "бригадиром",
как на стройке. Он всем давал работу, сказал  и Матюшину, не  глядя, что тот
на костылях, дорожки выметать в саду. Матюшин  тут же в строю отказался  это
делать. Подумал, что  бригадир над ним  потешается.  Тот  подошел  к нему  и
ударил по одной, потом по другой щеке  наотмашь, а Матюшин и руки поднять не
мог, от костылей  оторваться, чтоб хоть укрыться. И  хлестал его бригадир по
щекам,  покуда не  вступился  соседний паренек  -  заслонил Матюшина  собой,
упросил усатого, что возьмет работу на себя.
     Назавтра бригадир снова приказал Матюшину подметать дорожки, но Матюшин
теперь  смолчал, хоть и  не  понимал, как  сможет  держаться на  костылях  и
работать метлой. Дорожки обсыпала сгоревшая под солнцем листва со скалистых,
возвышающихся яблонь. Чтобы мести, надо было не иначе как встать на ноги или
хоть на одну опереться,  и он,  обозлившись уж не  на бригадира, а  на  себя
самого, на поганые костыли, оставил себе один костыль, взял в свободную руку
метлу. Управляться  одной рукой было  все  одно  что  ковыряться  метлой, но
потихоньку да полегоньку листву он с первой дорожки смахнул.
     На  другой  день Матюшин увидел,  как это  бывает, когда выписывают  из
лазарета. Выписали одного, который долго здесь жил, работал посудомойкой. Он
был  приметный,  задиристый,  о таких  тут  говорили,  как  на зоне,  что он
блатует.  При котлах он,  верно, и отъелся,  вольный стал,  а  когда  шикнул
бригадир,  что приказал начмед  манатки собрать и  шагать в роту, то весь он
превратился на глазах в  жалкий комок.  В обед еще было видно его  вспухшую,
багровую рожу в окошке  раздатки, но  это не понравилось бригадиру - что еще
не ушел. Он  спокойно отобедал  и другим дал свое доесть, а потом зашел в ту
укромную полутемную комнатушку, в которой работали повар с посудомойкой, - и
все  услышали  грохот  и  истошные  крики.  Но  смертоубийства миг  тоскливо
покрылся только  что взъярившейся грызней, стали доноситься шумы и пыхтение,
будто  двигают что-то  тяжелое.  Все дожидались, не  расходясь, чья возьмет,
никто не встревал. Минут  через  десять возня в пищеблоке смолкла. Из тишины
явился  целый  и  невредимый  усач,  волоча  по  полу  задыхавшегося,  будто
пробитого гвоздями, скрюченного посудомойку.
     - Я тебе сказал, тебе, чтоб к обеду духу не было? Тебя как, по-хорошему
просили? Ты решил,  что  ты умней?  - допрашивал его,  свирепея от  своих же
слов, бригадир.
     - Убьютясукааа! - визжал тот.
     - Ты... Ты из себя психоватого тут не корчь!
     И зашевелились стоящие без дела, желающие поскорей кончить, опустить уж
никому не важного своячка.
     - Что сказали? Ты не поял, не поял, падло! - посыпалось из всех ртов, и
его уж не стало слышно.
     А  через неделю на перевязке с Матюшина сняли вдруг бинты. Ноги зажили.
Но этого и невозможно  было  Матюшину  постичь. Зачем  они  нужны ему такие,
здоровые, он  теперь, когда отнимали у него костыльки, не понимал. Здоровый,
а не скрюченный, на костылях, Матюшин казался сам себе ненужным, обреченным.
Было  ему так одиноко, будто войдет в перевязочную кто-то, какой-то человек,
который  его отсюда навсегда прогонит. Всю эту неделю он работал  - подметал
дорожку в саду, дежурил на людском нижнем этаже, был на побегушках у врачей,
таскал  по зову  лекарства да  бумажки. После перевязки, когда  сняли бинты,
отобрали  костыли,  он ушел  на этаж  и затаился, не зная, что с  ним теперь
будет. Бригадир разгуливал  по этажу, не  замечая его, и Матюшин  мучительно
гадал, есть ли  приказ выписывать его,  что скажет начмед. Но вечером усатый
подозвал его, добрый, что прожил в покое еще один день, и дал работу:
     - С утречка ты дуй в хозблок, будешь  вместо этого... Я  повару обещал,
что человека  дам, а ты вроде без костылей  стал, ходячий,  но гляди у меня,
заблатуешь - враз на берег спишу! И плакала мама!
     Повар  встретил  Матюшина поутру с  ножом в  руке и  долго не пускал на
порог хозблока,  заставляя стоять средь пустых столов. Этот худенький узбек,
походивший  на подростка эдак лет четырнадцати, казался  безвредной змейкой,
ползающей, но не могущей жалить. Снизойдя, он впустил Матюшина, сказал сесть
и сунул  ему в руки  миску с кусками холодной свинины,  выуженной, верно, из
щей обеденных, рубанул полбуханки хлеба. Так он показал, что он добрый, если
захочет, и  жратвы  ему  не  жалко.  Есть  же  Матюшин  не  хотел,  но  стал
волей-неволей жевать, больше оглядываясь вокруг.  Узбечонок был  доволен им,
думая, что приручил.  Он же был Матюшину по грудь, и,  только  когда Матюшин
сидел, они  становились  одного роста. Хозблок  был  изнутри именно каким-то
блоком - квадратура, обложенная от пола до потолка водянистым кафелем, будто
по стенам стекала вода. Здесь было  как в бане, а воздух стеклянисто стоял у
распахнутого настежь оконца, так что внутрь проникал только жаркий солнечный
свет. Узбеку жара была нипочем.  Решив, что служке хватит жрать, он показал,
какой может быть злой, и, выхватив ни с того ни с  сего из рук у него миску,
тявкнул, ощерясь, чтобы становился у раковины.
     То  была  даже не раковина, а огромный медный  чан  со сваленной в него
алюминиевой  посудой.  Узбечонок подпрыгнул, уселся  на  высокий подоконник,
глядя свысока на его работу. Когда  посуда и котлы были перемыты, он  сказал
Матюшину мыть полы  в столовой комнате и опять глядел на него,  ползающего с
тряпкой,  из  оконца раздатки.  Когда были  помыты полы,  он сказал  мыть  в
хозблоке, а после хозблока сам подустал и показал опять, какой он может быть
добрый,  возвратил  Матюшину  миску,  сказал  есть.  Матюшин  уж  чувствовал
откуда-то голод, а может, был это и не голод, а сосущая нутро злоба. Сколько
прошло  времени с  обеда,  он  не распознавал.  Узбечонок  напялил  на сухое
змеиное  тельце белую поварскую робу  и погнал Матюшина в дорогу - пора было
брать тележку и везти ее в полк за пайком.
     За  оградкой лазарета  было  ему шагать  так же чудно,  как  по  улицам
незнакомого города. Повсюду, куда б ни устремлялся его взгляд, стояли глухой
обороной казармы, тянулись неведомой  связью асфальтовые дорожки, тропиночки
из асфальта,  росли одинаковые  деревца. Никто им не встретился,  только при
подходе к столовой набрели они на толпу солдат. Узбечонок  приосанился, стал
понукать   да   покрикивать.   Чугунная   тележка   на  трех   колесах  туго
поворачивалась,  Матюшин тащил ее  спереди, а потому, верно, если  на кого и
походил, то на лошака. Пищевые канистры бились друг о дружку, издавая медный
звон, из-за которого толпа уставилась на них, так что Матюшину  сделалось не
по себе средь той толпы, а повар еще подбежал и огрел его  по спине кулаком.
Солдатня  одобрительно  заухала - карантинщика  живого они еще не видели,  а
узнать такого  в Матюшине  было нетрудно по чуть обросшей ежистой башке. Ему
стали  кричать, чтобы он вешался, но так же одобрительно, довольные, что эти
уж при тележках, что тащат  службу.  Матюшин видел их штампованные, с медный
пятак, лица - будто их жизням цена была с пятак.
     А в огромной  поварской, в которой бы утонула  дюжина их хозблоков, где
торчали  три  похожих  на  колодцы  варящихся  котла, сошлись  поглазеть  на
карантинщика все, кто обретался  при столовке.  Все сплошь  похожие  на  его
узбечонка, так что Матюшин утерял его из виду. Он таскал  канистры с лапшой,
а заливал ему из колодца, взгромоздясь на табуретку, опущенный ихний служка,
в грязной  до коричневы  солдатской  робе,  который поспешал тараканчиком  и
радовался, что  оказался заодно с ним  у всех на виду.  Он что-то командовал
Матюшину  на их  языке, а узбеки-повара  смеялись,  глядя на то  со стороны.
Никто ему не сказал и слова  по-русски, а вся  потеха была в  том, что он не
понимал, чего ему кричат, верно, делая наоборот, а может, и  как хотели они.
Он  изготовился   к  тому,   что  станут  бить,   но,  когда  все  сработал,
утихомирившиеся узбеки отвернулись и  разошлись.  Уж  со двора получили  они
хлеб,  и хлеборез, здоровый  жирный  узбек с  бычьей шеей, которого  Матюшин
выделил  еще в поварской,  смеялся  над ним тут, сидя на  перине  ржаной  из
хлеба, а потом подозвал, спросил,  как  зовут, а узнав, что Василием, сказал
про себя,  что  он Вахид. И сказал, довольный, что делает  его, по-ихнему-то
Вахида, своим братишкой, даст ему отныне, если надо,  помощь в  полку, а тот
пускай  называет  его  братом. Брат  с  братишкой,  если встретятся,  должны
обняться - и он показал, как это надо делать, гулко рассмеявшись.
     Узбечонок затаился, когда  служка побратался на  его  глазах с полковым
хлеборезом, с  самим Вахидом. Молчком воротились они с груженой  тележкой  в
лазарет. До ужина держали лапшу готовой на плите, а после ужина опять взялся
Матюшин за работу. Узбечонок злился, курил и ничего не делал, а  Матюшин так
и  работал,  все  одно  что  служил ему по команде. Так долго и тяжко он еще
никогда в жизни своей не работал. За окошком  уж смерклось,  лазарет отходил
ко сну, но Матюшин должен был свезти на той же тележке бак дневных отходов в
столовую. Узбечонок, шатаясь со своим тесаком в  стихшем, что яма,  и пустом
от чистоты хозблоке, сказал ему про то, улыбнулся  пьяной, неизвестно откуда
взявшейся за день улыбкой и ткнул воздух, давая тычком понять,  что посылает
его одного в ночь, а сам остается.
     И той дорогой, что едва помнил и почти не различал в потемках, он вывез
тележку к  столовой, где сонливо копошились какие-то подневольные  солдаты и
не  было  уж видно, будто  вымерли,  поваров. Эти  солдаты,  которых, верно,
пригнали сюда тайком делать грязную работу,  облепили его со всех сторон  да
хотели заставить работать на себя. У него  ж  на них  рука не  поднялась - в
каждой роже мерещился  ему  сержантик,  это был  страх ударить да  ненароком
убить. Он их убить боялся, а они-то его пинали,  терзали, покуда не заявился
из ночи какой-то сильный человек, от одного взгляда которого они расползлись
по работам, по углам.
     Матюшин  притащился в  лазарет,  загнал тележку  в стойло, поплелся  на
этаж, в свою палату, где уснул крепким натруженным сном. А рано утром, когда
все  еще  спали,  его  отыскал  по  палатам  и  разбудил,  похоже,  глаз  не
сомкнувший, еле ворочающий языком узбечонок - пора было ехать в полк.
     Три раза на дню он братался с Вахидом, возил в полк тележку, мыл посуду
и  котлы,  таскал  наверх пайку каптерщику. Каптерщик не отпускал  без того,
чтоб не пнуть в спину. В полночь, когда свозил в столовую отходы,  поджидали
голодные, забитые солдаты из кухонного наряда. А с утра до ночи томился он в
хозблоке, лишившись чего-то большего, чем свобода, оставаясь  один на один с
узбечонком.
     Тот  был туповат, плохо умел  соображать, так что  на  него  все обычно
орали. Но крики никак  не действовали на него,  оставался  он глух. Работы у
него в лазарете  было  с полпальца, потому что ничего он не варил, не жарил,
разве  что для  дружков да  для себя,  а получал  паек готовым  из  полковой
столовки  --  сам  же  он  нарезал  хлеб  громадным тесаком,  с  которым  не
расставался, всегда носил его в руках, точно он был частью его. А если не  в
руках, то в сапоге. Весь день сидел в хозблоке, выходил наружу только ночью.
     Оказалось,  что повар был местым, родиной его  был какой-то колхоз  под
Ташкентом, к нему ездили  через  день жена, младшие братья, привозили ему из
дома еду. Но и солому эту  привозили, он прятал в мешочке под печкой и давно
сошел с  ума,  высыхал да умирал  на глазах  от этого курева. Повар улыбался
тупо да отмалчивался с лазаретными, но хитро так прятался в нем сумасшедший,
молчком  да с улыбочками.  Если ж  он  что-то чувствовал, к примеру, начинал
бояться, то страх овладевал им всем, вываливался грыжей из души,  а испугать
его  так, насмерть, могла брякнувшая на полу пустая кастрюля. Работать он  и
вправду не мог, его уж и нельзя было даже заставить работать. По ночам он не
спал,  потому что не мог  спать, как  человек, если только не обкуривался до
бесчувствия.  И  то,  что ножа  не  выпускал  из  рук, имело особый смысл --
хлебный тесак  был  той ниточкой, что  единственно связывала  его  с жизнью,
иначе он вовсе ничего не чувствовал, не понимал. Он убивал себя, но будто бы
играл со смертью, ставшей для него безлично чьей, а никто этого не ведал. Он
подстерегал Матюшина, когда  они  оставались  в  хозблоке наедине, дожидаясь
мига, чтобы тот нагнулся или присел на  табуретку, и тогда подскакивал сзади
и  прихватывал его горло тесаком.  Когда случилось это в первый раз, Матюшин
только  и  успел растеряться от неожиданности  его прыжка. Подумал  он,  что
повар  петушится, попугивает,  хотел  откинуть его  руку.  Узбечонок же весь
задрожал, сдавил горло тесаком, ничего не  говоря, и тогда, выпучивая глаза,
Матюшин,  как  и он,  задрожал.  Этот его страх  смерти потихоньку  успокоил
повара, а может, и спас жизнь
     Тронуть его  Матюшин  тогда  остерегся, но  после второго такого  раза,
пережив то же самое, выждал, что опустился нож,  и с маху  об стенку пришиб.
Узбечонок и сделался  как  пришибленный, забился в угол.  Но через  день все
повторилось. Обкурившийся повар уж заставил Матюшина осесть на пол, заполз с
ним в угол, не отнимая  от горла тесака, готовый чуть что полоснуть. Никто б
не пришел на помощь. Спросонья добегали разве до сортира, в остальных частях
здания даже не положено было гореть свету - хозблок погружался в ночь, будто
с  дырой  в  днище,  захлебывался ее  черными  водами  и  тонул.  Узбечонок,
пьяненький от курева, требовал поминутно ответа, хороший он человек или нет,
гуляет на воле или нет его жена. Матюшин  сказал, что хороший он человек, и,
получив отдышку, ответил и про  жену его наугад, что хорошая она женщина, но
тесак  впился  в его горло. Повар взвыл  дико, давая  ему  какой-то  миг,  и
Матюшин вскрикнул, цепляясь судорожно за слова:
     - Да блядь она, блядь!
     Узбечонок опустошенно замер, потом заплакал и жгуче принялся спрашивать
то  же самое, слыша уж только этот ответ, который отчего-то завораживал его.
Забывшись,  он стал рассказывать  про  жену, жаловаться,  что  она хочет его
убить, приносит отравленную еду  и что  у нее уже  есть другой муж,  который
тоже хочет его убить. И пытал он Матюшина, как если бы тот мог знать правду.
Матюшин твердил  вслед за ним, будто эхом,  что жена хочет  его убить, и это
длилось  полночи, так  что и он уж отвечал узбечонку как  в  бреду, а стоило
шелохнуться и замолчать, повар тут же взвивался и начинал  дрожать. После до
того он забылся, что выпустил наконец тесак. Желание им овладевало  покурить
свою  сигаретку, другая уж мучила дрожь. Матюшин,  думая, что сбежал от него
чудом,  остаток ночи  не  спал. Но  узбечонок утром пришел за ним полуживой,
будто до  утра кто-то  его  самого пытал да мучил в  хозблоке. А пора было в
столовую,  получать  паек. Повар сказал  ему  вставать, а  сам  свалился  на
свободную, пустую, уснул.
     Узбечонок  приплелся  в  хозблок  под  вечер, когда  в  лазарете  давно
отужинали, и полез голодно под  плиту. Он покурил, забившись в тот угол, где
отсиживали они вдвоем  ночь.  Матюшин,  стоя  к нему спиной у мойки,  почуял
гремучий душок травы,  что змейками расползался по хозблоку. Чуял  он каждый
миг, что повар оживает, уж таится молча в углу. Потом он выкарабкался и стал
бродить без  дела, так ничего  и не говоря, сам по себе. Крадучись,  вышел в
пустую столовую, ходил там, и шаги его то  были  слышны, то пропадали, будто
вышмыгнул  из  столовой.  Извелся,  воротился  в хозблок  и  раскричался  на
Матюшина - был им недоволен, а в руке его уже болтался тесак. Но тут Матюшин
встал как вкопанный и обрушился на повара не криком, а возмущенным шквальным
ором, в который вложилась вся  его душа. Узбечонок съежился и глядел на него
тускло слезливыми, злыми глазками, как если  бы тот не орал,  а ударил. И он
ударил по руке, выбил тесак, а потом схватил узбечонка, поволок, разбрасывая
с грохотом посуду.  Матюшин  бил  его, думая,  что убивает, упиваясь  каждым
звуком, вырывающимся наружу из этого хилого, гнилого тельца.
     - Я  тебя  убью!  Убью!  -  вопил  Матюшин, чуть  не теряя сознание  от
пронзающей  мучительной  сладости,  волоча  его,  полудохлого,  да швыряя об
стены. - Убью!
     И  от этих же слов пришел он в себя,  образумился. Но вовсе не пожалел.
Повар был живой, живуч, и стоило бросить его, как он стал сам  двигаться,  а
скоро и взобрался на табурет.
     - Вот  так и сиди.  Сидеть!  Поял?!  - крикнул  отупело Матюшин,  будто
собаке. - У  меня  отец армией командует, танками,  самолетами,  у меня брат
Герой Советского Союза, а ты кто такой, ну, кто ты такой? Ты чурка, чурка...
А ну встать! Вста-а-ать!
     Оглушенный  узбечонок встал через силу  и  беззвучно  заплакал.  Прошло
сколько-то времени,  за оконцем смерклось,  Матюшин бросил его и  пошагал за
тележкой. Забыл о поваре и думал всю дорогу, что в столовке его поджидают, а
пройти-то их  нельзя  и надо будет  с ними  сызнова биться.  Но уборщики  из
кухонного наряда, что  каждую  ночь проходу не давали,  слили сами  отходы и
ничего  не  посмели  ему  сказать, хоть  Матюшин  просто стоял с  опущенными
руками, глядя на них, и молчал. Когда же воротился в хозблок, то повар успел
обкуриться и валялся пьяный, похожий  на собаку спящую. Матюшин  пнул его от
какой-то обиды, посидел с ним в тишине подвальной хозблока, а потом  пошагал
на этаж, надо было спать.
     Повар  без труда мог разделаться с русским чужими руками, отомстить ему
так, что и  следа б его не осталось в лазарете, но стерпел. Все  повторялось
изо дня в день  -  и унылое,  на  двоих,  заточение в хозблоке,  и  одурение
беспробудное повара, и эти побои. Но бил его Матюшин уже с расчетом, зная ту
минуту, когда надо было его  пришибить, и становился он  тихий. После  битья
повар и вправду успокаивался, хоть чуть не всегда плакал, будто со слезами и
источался из него какой-то яд. От слез этих делался он Матюшину противным, и
обращался Матюшин  с ним  как со своим служкой, вот только  всю  работу  сам
делал, за двоих, брезговал его заставлять.
     Он отнял у  него тесак  и  прятал у  себя, больше  не давал в руки.  Но
узбечонок  равнодушно терпел и это. Чего не мог Матюшин у  него отнять, да и
боялся,  -  это  анашу,  но  потому  ли,  будто  желая  все  же  отнять,  он
приноровился курить  задарма  сигаретки.  Повар давал ему  дурь  по  первому
требованию,  будто  под  плитой  тарилась и его доля,  но трава Матюшина  не
пробирала  и  частенько,  для  своего  удовольствия,  крошил  сигаретки  или
выбрасывал.  Узбечонок злился,  но  терпел - не  иначе как  и он прожигал-то
анашу не свою, а дармовую. К нему ходили тайком солдаты из полка, похожие на
зверей. Приходя, они высылали  посудомойку прочь,  говорили о чем-то тайно с
поваром, а  иногда  и  били.  За что  они его бьют,  тот не говорил. Так  же
понуро, глухо  ходил  он, когда  вызывали  на свиданки,  встречался с женой,
братьями и еще с кем-то - с кем, он не говорил. Что  приносил от них, к тому
не притрагивался, отдавал  не глядя Матюшину: фрукты, лепешки, какое-то мясо
и огромные ихние  пельмени,  которые, отварные,  были еще теплыми в  банке и
всплывали из бульона вспузатившейся рыбешкой.
     Скоро Матюшин стал ходить повсюду с узбечонком, а узбечонок не отпускал
ни  на шаг Матюшина, они будто  срослись. Стали у них одни и те же дружки. С
каптерщиком Матюшин повидался еще в первые дни.  Тогда он узнал, что это был
за  человек. В комнате  без  оконец, тесной от  стеллажей,  где  от пола  до
потолка возлежали простыни, наволочки,  пододеяльники - снежными громоздкими
стопами, будто на вершинах, - он расхаживал преспокойно как по краю пропасти
и все знал в том одноцветном, пахнущем  прахом  нагромождении, похожий своим
видом на библиотекаря. На нем был лоснящийся единоличный халат, не чета тому
переходящему линялому тряпью,  что донашивали в лазарете  другие; невысокого
росточка, хилый,  даже плюгавый, он в нем сыто, важно утопал. Казался самому
себе плечистым и  рослым. Каптерщик поважней лазаретного старшины разъяснил,
кто такой Матюшин  перед ним -  доходяга, вонь ходячая,  срань; но испытывал
при том удовольствие. Матюшина  он дотошно помнил  по  той и вправду вони из
вспоротых  лопоухих  сапог,  прелой  чернушной  формы,  что заняли  место  в
каптерке, заткнутые в матрасный мешок. Но признавать его  не желая в  первые
дни  за  человека,  каптерщик теперь утихомирился.  Матюшин  пил  с  ними  в
каптерке  да гулял уже  как свой. Плюгавого каптерщика Матюшин невзлюбил еще
за старое, но не родилось в нем злости, как если попался по пути не человек,
а гриб-гнилушка. Хоть с того времени, как невзлюбил, он  чуял дух каптерщика
-  что  есть он  в  лазарете, сидит  у себя в  норе. У  него  в  каптерке, а
отдельная  комната  и  давала ему  в лазарете  власть,  кучковались такие же
гнилушки и, одуревая, слушали один на весь полк знаменитый его магнитофон.
     Каптерщик  и  еще  один,  у которого  по доброй  воле  не  вылечивалась
гонорея, которого  звали в лазарете из-за  клыка  золотого Фиксатым, позвали
его  с ними грабить -  и  Матюшин за копейку доверия их согласился, пошел на
грабеж. По ночам лазили, но  не каждую ночь, через забор и сбегали в  город;
так понял  Матюшин, откуда  появился в каптерке магнитофон.  Вскрыли машину,
прямо  подле  полка,  взяли  всякой мелочи.  Ему досталась пачка  сигарет  с
авторучкой. Было  скучно, даже нестрашно. В  другую ночь, пьяные, залезли  в
какую-то  кафешку, нашли вещи, еще выпивки, денег, жратвы. Жрали там и пили,
а  что  не смогли, то испортили да побили, чтобы не оставлять. Но своей доли
Матюшин  не взял. От чужих вещей его своротило, как от вшивых. А каптерщик с
Фиксатым обросли  барахлом и после  такого шума решили отсидеться по-тихому,
не  рисковать. Каптерщик, оказалось, умел делать наколки, по  трешке он брал
за узор. У кого-то в полку приметил Матюшин наколку на плече; это была змея,
свернувшаяся вокруг  меча, который возлежал  на щите,  похожем на шеврон,  а
обрамлялся этот щит надписью  "служу  закону". Думая, что так просто  она не
делается, Матюшин только  по-пьяному спросил у каптерщика такую  наколку, но
оказалось,  что  нет на нее запретов.  Ему накололи  шеврон, как  подшутили:
сначала каптерщик  выполнил  старательно  работу,  а  потом все  глядели  на
наколку  и потешались над  ним,  что дуриком записался  в честные  - с такой
наколкой уж  всю жизнь воровать нельзя, да и каждая собака знать будет, кому
служишь.
     -  Краснач  в  законе!  -  гоготал  каптерщик. -  Уу,  братва,  замочим
краснача?
     - Замочим! Муха в киселе! - взрывались все гоготом.
     Матюшин сторонился тех, кто попадал  в лазарет из Дорбаза, будто что-то
они  ему  сделали.  Да и были они  ему  не погодками,  а гораздо  моложе, по
восемнадцать  лет.  Опущенки из полка и человек десять, которых  нанесло уж,
что грязцу, из карантина, в лазарете ничего  не значили,  и шпынять, травить
мог их каждый,  а еще больше каждый старался сделать  себе из  одного такого
служку. Случалось, он подкармливал их  в  хозблоке, но  только  потому,  что
самого воротило от жратвы. Они ж отплачивали ему за глаза дружной нелюбовью,
он был им чужой, ненужный, хоть в глаза заискивали, думая, что иначе  ничего
не даст. То, что снюхался он с узбеком, считали какой-то подлостью. Стал  он
занозой в сердце  и  лазаретному старшине. Когда увидел бригадир не зажившую
еще, как расцарапанную, наколку на его плече, остекленел и ударил наотмашь в
морду, при всех-то, в столовке.
     - В блатные полез! Тебя как, по-хорошему просили? Ты решил - ты умней?
     Тогда стерпел Матюшин от  удивления,  а  ночью  у  каптерщика,  глотнув
спирта, рвался чуть не зарезать старшину, к всеобщему веселью, но надорвался
и упился. А после так и терпел от него - боялся, что выживет его старшина из
лазарета.
     Ночью  ушел к девке  в город и не вернулся Фиксатый, а без воровства он
шагу ступить не умел; каптерщик прибежал  с  той тайной в хозблок, метался в
четырех  стенах,  будто  б  уже  стучалась  милиция,  и подучивал Матюшина в
спешке,  что надо будет говорить, если  продаст их  Фиксатый. В его каптерке
полно  было  распихано  ворованного барахла  из кафешки.  Вещички  связал  в
простыню, избавляясь даже от магнитофона, побежал к хохлам в кочегарку  и  в
то же утро все добришко опрометью стопил. А к вечеру хватились Фиксатого и в
лазарете, пришел на ночь глядя офицер из штаба и допрашивал, кто его видел в
последний  раз. День  прожили, милиция не  ехала,  но теперь его искали  как
дезертира,  и каптерщик  мечтал,  чтобы дурак  этот только сгинул, пропал, а
выдумывая вслух,  какие смерти  мог найти Фиксатый, успокаивался: утопнуть в
канале мог, зарезать могли на  улице или на  хате, обширяться  мог, сгореть,
где гуляли, мог в рабы попасть к узбекам,  а самое верное - смерть принял от
бабы.
     Утром  вокруг  лазарета  заварилась  неведомо   откуда  каша.  Набежало
офицеров, штабных, да  и все  бегали, кутерьма  невиданная поднялась. Слышно
было,  как  подъезжают машины. Топот сапог  стены сотрясал, будто  оцепляют.
Матюшин засел в  хозблоке,  но пересилил себя  и вышел,  бежать готовый,  на
людской  этаж. Приемник  и  весь  коридор оказались забиты  солдатами -  его
узнали, а сам он никого не узнавал. Это прибыл целый взвод из Дорбаза. Свои,
русские, ребята,  с которыми начинал он  служить в карантине в одном взводе,
иссохли, гимнастерки их шелушились солоно воболкой, а голоса гудели глубоко,
будто жар из печи:
     - Здорово! Вон ты куда попал!
     - Гляньте, это ж Василий!
     -  Ух ты! Здоров, как у тебя дела, братишка, смылся под шумок из армии!
А наши кто еще здеся?
     Матюшин глядел вокруг  слепыми глазами, они же смеялись, обступили его,
охлопывали со всех сторон, здоровые да добрые, будто росли из земли.
     - Да ты чего молчишь!.. А мы  тебя помнили, каждый день вспоминали, так
бы  и терпели  сволочь эту, если  б не  ты! Да ты ж не знаешь, после  твоего
отъезда  из  Дорбаза, как  говорят,  вылили на  тебя сержанты  бочку  дегтя.
Сволочи!  Потом обвиняли нас, что ты состряпал дело против Молдавана. Но эти
сволочи тоже получили свое. Молдавана, наверное,  точно отправят в  места не
столь отдаленные.
     - Присягу мы приняли, теперь в сержантскую учебку нас, в Каракимир...
     -  Да,  братишка,  больше не  вернешься  в Дорбаз, а  мы вот  дальше  в
сержанты.  Наших много  там  покосило, поувозили их к вам, встретитесь, а мы
осенью нагрянем, с лычками, дадим подмогу.
     -  Кого наших  увидишь, передавай  привет, скажи, мы еще вернемся,  еще
устроим  здеся хорошую жизнь! Да не  расстраивайся, живи мужиком, ты ж такое
дело людям сделал!
     Подскочивший  офицер окликнул сбившихся в кучу солдат, и они с живостью
подчинились.
     В пустом,  гулком  колодце лазаретного  коридора, на дне которого  один
покоился  Матюшин,  заухал   гул  высокий,  грозовой  тронувшихся  армейских
тяжеловозов,  груженных  полусотней  солдат.  Лазарет,  чудилось,  иссох  до
человечка и опустел, все из него выздоровели. Сухой, горячий воздух  блуждал
в его стенах, и Матюшин больше не чувствовал  себя человеком - да и никем. С
бездушным  спокойствием он воротился в  хозблок, где ему, но будто и не ему,
сделалось  вдруг весело при  виде всего этого брошенного хозяйства - немытых
котлов, бачков, тусклых алюминиевых черепков мисок,  сваленных горой  в чане
заодно с грудой  обглоданных, таких же тусклых ложек. Взялся  он хватать их,
рыться в них,  мыть  да  вычищать,  но  проникая  в  работу,  как  проникают
по-крысячьи  что-то чужое пограбить. Исполнив на отлично работу, покатился с
тележкой за  обедом, ничего не  узнавая в  полку,  забывая этот полк  каждую
минуту и чему-то удивляясь затухающей памятью.
     Столовая показалась ему какой-то казармой, муравейником солдат. Попав в
хлеборезку, отмалчивался с Вахидом, пронзая взглядом  этого узбека, насквозь
чужеродного, отчетливо понимая, будто держал камень  увесистый в  руках, что
хлеборез нажрался хлеба с  маслом, а кругом  него недоедают этого  масла. Он
глядел молчком на Вахида, почти как на свинью,  точно узбек могучий не стоял
вровень с  ним, заслоняя  собой  хлеборезку, а  возлежал  с хрюканьем  среди
хлеба. Вахид же встретил братишку  с простодушной радостью, наделил не спеша
хлебным пайком  лазарет  и,  ничего  не приметив,  обнялся  с  Матюшиным  до
следующего раза,  но братался узбек  с беспризорной тенью, что гуляла как на
свободе в ташкентском полку.
     Лазаретный паек он сдал, как обычно, повару, но исчез в ту же минуту из
хозблока. Силой какой-то вытолкнуло его на опустевший, стихший  без солдатни
двор, и он  забрел в сад, за огородку глухую кустов, где  стемнела на глазах
его в  тени яблонь и прохладно вечерела поросшая  густо травой  земля. Шагов
через десять, пройдя  как по доске, а не  по  траве, он уткнулся  в стену из
бетона.  Сад  еще взлетал  над ней зелено  вольными  ветвями  и рос как  над
обрывом, но стеной тут  обрывался не дворик, не садик, а неведомый конвойный
ташкентский полк. У той стены, так как шагать стало некуда, он слег на траву
и в прохладе, в тенистом сумраке уснул.
     До  ночи он дожил, потому что спал. Знал об исчезновении посудомойки из
лазарета только повар. Он не дождался его в хозблоке, а взявшись искать - не
отыскал.  Тогда,  с  полдня,  начал он скрывать, молчать,  зная, что русский
пропал. Тащил сам работу. Поехал вечером с тележкой. Доканчивал день, наводя
сверкающий порядок отупело  в хозблоке, как после убийства. Никуда больше из
хозблока  не  выходил. Каптерщик, а  он  вторые сутки чуждался  посудомойки,
будто за ними кто-то следил,  но  и стерег  его пугливо, имел в  виду, успел
углядеть работающего, на себя не похожего повара,  и заподозрил. После ужина
пробрался он в хозблок, обнаружил одинокого узбечонка и, так как тот молчал,
принялся  выбивать  из него правду. Но стало  от битья страшней, и узбечонок
молчал  страшно,  бездвижней  и равнодушней  трупа.  Каптерщик,  будто  себя
допытавший,  забивший,  готов был  чуть  не бежать и сдаваться,  так страшно
сделалось  ему при мысли  кромешной,  что узбек  не иначе убил посудомойку и
молчит.
     Но  стоило  ему подумать,  что нет  Матюшина в живых,  как тот вырос из
ниоткуда бесшумно и шагнул в  мерцающий от кафеля  хозблок. Сел в закуток  у
стены, не  произнеся  и  слова. Узбечонок глядел  на  него  горящими  темным
каким-то  огнем,  но  лучистыми, устремленными  только  к  нему  глазами,  а
каптерщик облился багрово потом, как в парилке, и заорал, испуская  в немощи
злость. Вопли его возмущения,  обиды, боли этих двух мертвяков не пробудили.
Повар с посудомойкой как сдохли, ничего больше не боялись. Не слышали.
     - Мы ж палимся! -  орал, не  унимаясь, каптерщик. - Нам пучком надо,  а
ты, ну чего ты дохнешь, куда ты ходишь? Кончить нас хочешь, невмоготу стало,
а я жить  хочу! Жить! - Весь вид  его, дрожащий,  мокрый, будто выпрашивал в
слезах и в поту, в мокроте человечьей, эту самую жизнь, кричал не страхом, а
неимоверной  какой-то к себе любовью.  А страшным было ему теперь  узнавать,
как ребенку, что может его не быть.
     В какой-то миг каптерщику показалось, что эти двое не иначе обкурились.
И, найдя неожиданно отгадку, поверив  с облегчением, что  сидят в хозблоке и
молчат, обкуренные  анашой, утих  он  и  скривился,  будто  разжевал  что-то
кислое. Еще поразглядывал их от  безделья, как  картинки,  помучился и ушел.
Ничего так не желал им каптерщик, как смерти. Уходя восвояси, он подумал уже
с похотливым трепетом, что надо их отравить, как-нибудь сгубить. И он не так
желал  им смерти, как жаждал  избавиться от  мучений страха  за свою  жизнь,
чтобы стало ему возможно  одного себя беречь, спасать, и уж он тешился,  что
вылез  бы  в одиночку  из  какой ни на есть ямы. Наркоманы, падаль, думалось
успокоительно  каптерщику,  все  одно  долго  не проживут,  да  от  них,  от
заразных, давно надо землю освобождать
     Узбечонок   не   курил  весь   день.   Глядя   оцепенело,  покорно   на
возвратившегося неизвестно откуда посудомойку,  что-то  понимая  и чувствуя,
пытался  он  теперь стерпеть и  мучился в своем  уголке,  никому  не нужный.
Матюшин же чего-то дожидался, хмурился и не  глядел  в его сторону, но вдруг
поднялся стремительно, будто изнемог ждать, и двинулся без страха к железной
гробовитой плите,  из-под днища которой вырвал крепенький невзрачный пакет с
травой. Понимая, что делает,  он  успокоился, огляделся и  вытряхнул пакет в
полный  помоев  обрыдлый бачок, попавшийся на глаза, а потом смешал навсегда
сухенькую нежную  соломку с  той  болотной жижей и отпрянул,  встал  столбом
подле  узбечонка. Повар тихонько на глазах  усыплялся,  сжимаясь тепловато в
комок,  как если  бы  трава эта утопла  не в объедках да опитках,  а  в  его
душонке, и  бродила.  Ржавый,  порыжевший  от  затхлости пакетик  прилепился
эдакой слизью к полу, он только казался ничейным; как и ветерок этот гиблый,
легкий  - только  казалось, что  таился в  нем,  в  невзрачном  пакетике под
плитой,  а гулял  теперь одинешенек посреди ночи в  гулких стенах  хозблока.
Глядя вниз, в пол, где лежал повар, и ясно видя, как с высоты, его  покойное
гладкое лицо,  ощутил и  Матюшин дрожь легкую  погибели.  Но гула одинокого,
будто  гудели, приближались  и приближались  чьи-то  тяжелые шаги,  топали и
топали кирзовые  убойные сапоги, Матюшин не страшился. Успел он столько  бед
на  свою  голову  накликать,  что  и  чудно  было б  пропасть.  Потому не от
безысходности очевидной того, что совершил, а от невероятности Матюшин будто
разуверился  в  смерти,  в жизни, опустился к  дышащему трупику  узбечонка и
уснул, обнявшись с ним безмолвно, как с братом. Желтый грязный свет горел до
утра в хозблоке,  сочась  бесшумно  с потолка  и  удушая, будто газ. Матюшин
просыпался в поту, открывал глаза, видел одиноко кругом этот свет, ничего не
постигал,   но   засыпал  с  удивлением,  чувствуя  под  боком  твердый  ком
человеческого тепла.




     I
     Он открыл глаза. Над ним стоял бригадир и возвышался в голодном с  утра
и  светлом  воздухе.  Свежеумытый,  с еще  мокрыми зализанными волосами,  но
бескровный, как выжатый.
     - Теперь ты  встал по-тихому. Привел себя в порядок, чтоб, как у  коня,
блестело.  Больше тебя тут не будет. Шевелись, машина там  подкатила...  Ну,
твое счастье, а то б накормил!
     Он дремотно встал, и бригадир повел его, как под конвоем.
     В  пустующей  палате  -  все  едоки поутру  сторожили  в садике,  ждали
кормежку  -  содрал и сгреб  в охапку свинцовой  серости бельишко. Каптерщик
встретил  их свеженький  и  такой  же  зализанный,  но  с  порога  отказался
признавать, важничал.
     - Полотенец где?
     - А чем после душа вытирать? - вцепился бригадир.
     - Утрется! Я  не давалка, по сто раз выдавать тут, принимать. Полотенец
мне чтоб сразу был, и барахло пускай забирает.
     - Мне  помытых  приказано сдавать,  а потом одетых! Как  сказал, так  и
будет. Ты решил, сучара, ты умней?
     Началась  было  всегдашняя  их грызня. Но  бригадир  и  вправду спешил.
Матюшин  же, блуждая  по лазарету под его конвоем,  облился водой вареной из
душа, нарядился в прокисшую старую  гимнастерку,  штаны, от которых отвык; и
вышли они на жаркое пыльное крыльцо, распахнутое со всех сторон солнцем.
     -  Шагай,  шагай!  -  толкнул  в  спину  бригадир.  -  Рано  еще...  Не
загораживай...  -  Окликнул  другого,  тоже   карантинщика,   который  стоял
неподалеку,  как новенький, и прощался отчего-то с  лазаретными: - Эй, боец,
как там тебя, желтушный, окончена свиданка, за мной! - И крикнул оставшимся,
сходя вразвалочку с  крыльца: -  Если чего, искать будут,  скажите,  ушел  в
штаб!
     Матюшин  пошагал  вперед,  волоча  колодками  никудышные  свои  сапоги.
Вспоротые в  Дорбазе военмедом голенища он зашил еще в прошлые  дни, когда -
не помнил,  будто во сне. Сапоги,  с рубцом уродским из бечевы,  походили на
что-то раненое, живое. Точно б выскакивая, по-жабьи выпрыгивая из-под земли,
лезли они в глаза и заплетали каждый шаг, тошно кружили голову.
     У штаба, всю дорогу к которому застила глаза  серая  асфальтовая  муть,
бригадир  с  желтушником  вдруг  растворились.  Он стоял  столбом  у  этого,
похожего на школу, пустопорожнего  здания, покуда не услышал, что кричат его
фамилию, и  только тогда  приметил горстку солдат, развалившихся  у штаба на
скамейке, как придавленных его тенью.
     - Матюшин! Ну, чего стоишь? Скажи, не узнал!
     От скамейки оторвался и подошел к нему, ухмыляясь,  не торопясь, тощий,
приблатненного вида солдат, которого он и не узнавал.
     - Ну и послал мне Бог землячка, глухого и слепого! Ну, здорово, земляк!
Зазнался, что ли?
     -  Известно,  зазнался...   -   аукнулся  со  скамейки,  обнаруживаясь,
довольный собой желтушник. - Мы на полах умирали, а он в столовке, обеды там
разогревал.
     - Дураки  всегда первые умирают, -  ухмыльнулся тощий. - Умирай, раз ты
дурак. Верно говорю, братва? Я вот в госпитале  ничего, тоже не умирал.  - И
по  этой ухмылочке,  чуть затаенной, себе на уме, Матюшин  вдруг разглядел в
нем  какого-то  состарившегося Реброва.  -  Вот и свиделись... Как знал, что
вместе  служить  будем, а  ты  правда  не  дурак,  здорово  от  Молдавана-то
сбежал... А сапоги-то, сапоги у тебя, ну и сапожки!
     Они  стояли  в  первую  минуту  одиноко,  без  желания  сойтись  ближе,
поговорить. Открытие,  что оказались они снова в одном времени и месте, было
для  них одинаково  тягостным,  хоть Ребров и  притворился, что  обрадовался
земляку. Другие  так  и  сидели рядком, молчали, ждали  чего-то  бездвижно у
штаба, но Матюшин опознал их сам, понимая теперь, что и это свои.
     -  Нас из госпиталя взяли, а  вас, значит, из лазарета. Ты чего знаешь?
Куда  это нас  могут?  - цеплялся  Ребров,  бодро оглядываясь  кругом, боясь
чего-то  не  увидеть.  -  У  нас  в неделю шесть человек из Дорбаза померло,
русских, говорят, от солнца, какой-то  токсикоз, так  покоя  нам не  давали,
среди ночи подымут  - и на осмотр, как на допрос! А у вас чего слышно? Я так
понимаю, могут с нами что-то важное, раз  дело касается штаба, небось в роту
простую не пошлют.
     - Ты ж в сержанты хотел...
     - Хотел, да расхотел, фруктов грязных объелся.
     В этот миг из штаба выскочил бригадир и заголосил:
     - Которые с карантина, за мной!
     В штабе было чисто и прохладно,  только чистота здешняя была поважней -
как бумажного листа. Их сопроводил  ставший неуклюжим, боязливым бригадир  в
комнату на первом этаже, которая оказалась красивой, полной бумажных шорохов
и будто ослепительно  голой от сидящих в ней женщин. Сколько  их сидело тут,
Матюшин не успел постичь.  Но грудь  сперло их  пряным тепловатым духом. Они
сидели  повсюду  за  конторками,  заглоченные  по  горло  зеленью  тоскливой
армейских рубашек, точно болотной жижей, всплывающие только своими круглыми,
воздушными от причесок головками. Посреди этого мирка, лишний здесь, томился
служивый человек,  простой  прапорщик,  большеголовый,  похожий  поэтому  на
собаку. Он  молчал тяжко, будто  рот его  набит  был камнями,  но  молчанием
умудрялся производить столько шуму - двигал руками по столу, поворачивался и
трещал  стулом, пыхтел, сопел, -  что  даже  употел.  Женщины,  верно,  были
бухгалтеры.
     - Будем знакомы, - истужился сказать он, побагровел, смолк.
     - Разрешите идти, Климент Лазаревич? - отрапортовал бригадир.
     -  Возможно,  - буркнул служивый,  а когда  тот  улепетнул,  обратился,
багровея уж от стыда, к самой пожилой из всех женщин: - Прошу вас начать.
     Сидящая  у сейфа женщина стала  подзывать к  себе  по списку и выдавать
деньги, залазя  то  и дело  в  железную  утробу  рукой.  То, что  она  долго
сосчитывала  все  до  копейки, а  потом  заставляла  расписываться,  брала и
отпускала  бумажки денег, точно  немая, разговаривая  этими жестами,  делало
очередь потусторонней, долгой. Потом, когда  вышли они из штаба и он нащупал
в кармане деньги  и  вынул на свет, их оказалось, без копеек, семь рублей. У
него в руках были  синюшная  пятерка и два  деревянных  на вид  рублика. А у
других деньги были то рублями, то трешницами и рублем. Из штаба вышел с ними
и служивый, который их  теперь  сопровождал,  сказал  обождать  и пошагал  к
стоящей одиноко невдалеке машине медпомощи  - туполобой  извозке  с крестом.
Матюшин удивился, куда можно на ней ехать. Спросил про нее у других и узнал,
что  забирали  их на этой машине поутру из  госпиталя.  Тут стали смеяться и
понимать,  что  это  дали им первую зарплату и отслужили  они месяц. Легкие,
радостные  денежки, будто душонки, парили разноцветно  над началом тягостным
дня, делая его бесконечно светлым да радужным. Потому слова приклеившегося к
ним служивого про отъезд поняли как-то иначе, как и нельзя их было понять, а
когда пошагали за сухим пайком, то казалось, что идут на прогулку.
     Марево  полуденное дышало  волей,  и,  гуляя по  полку,  как  подарков,
набирали  они  консервов, сухарей,  даже  конфет,  и  каждый нес в руках  по
картонной, гремящей гостинцами коробке. А после служивый повел их в чайхану,
приказав всем купить себе лимонаду.
     В чайхане они  накинулись на  этот лимонад,  выполняя как  завороженные
приказ,  тыча  в  руки  остолбеневшей   буфетчице   все  деньги.   Служивый,
стороживший  на входе  коробки с сухпайком,  которого  крикнула перепуганная
женщина, вбежал в чайхану и растерялся, не понимая, чего они хотят. Он стоял
милиционером  посреди пахнущей халвой,  печеньями чайханы, а они у  прилавка
ненавидели  его, как  пытку,  выдерживая  эти  запахи. Глядя  на них,  пытая
терпением, сказал сдать каждому по рублю  - и так, в складчину,  лимонад был
все же взят.
     - По три  бутылки с человека,  - сосчитал он  вслух даже не лимонад,  а
деньги их и после разрешил потратиться на сигареты.
     Сигарет  Матюшин  купил  украдкой три  пачки, самых  лучших,  уничтожив
второй свой рублик. Бутылки сложили в коробку, которую служивый понес сам, а
возвращались  они  отчего-то  обратно  к штабу, так что Ребров пристроился к
прапорщику  и шагал  с ним  впереди,  хоть прежде трусил.  Но  прошли  они с
удивлением,  минуя здание штаба,  к унылой, пыльной машине медпомощи, куда в
кузовок  служивый  сказал  загрузить коробки  да  грузиться самим - занимать
места, дожидаться.
     Он вытащил из кабины бедной коричневый портфель, заспешил в штаб. Никто
не двигался  с места.  Ребров глядел на  всех голодно,  как-то  безжалостно,
ничего больше не боясь.
     - Лимонад-мармелад... - твердил он про  себя, трезвея и смеривая всех с
той цепкостью во взгляде, точно высчитывал, кто здесь жилец, а кто не жилец,
кому быть лишним.
     Покуда они не ехали, стояли как чужие у  медпомощи, коробки необычные с
сухпайком начали привлекать внимание, накликивать беду.
     Сползлись к машине серые, щетинистые солдаты. Видя, что  офицеров  нет,
они  заглянули  хозяйчиками  в  коробку,  где  обнаружили  бутылки.  Ребров,
беспокоясь за свой лимонад, подал тут голос, пугнул их начальником:
     - Да  это нашего командира  коробки, не троньте, ребята,  он  же сейчас
придет!
     Солдаты, как  если б  только приметили чужого, остановились, подняли от
земли  глазастые  морды  и стали долго, угрюмо  на него глядеть,  ничего  не
говоря.  Ребров стих. Солдаты -  а  расхватали  они  чуть  не весь лимонад -
подумали и сложили бутылки в коробку.
     Когда полковые шатуны отошли,  Ребров, опасаясь  уже всего движущегося,
скомандовал  живо, как  исподтишка, грузить  коробки в машину, так  что  ему
мигом  подчинились,  а  потом  и сами заползли в кузов, тоже  стали  чего-то
опасаться. А служивый явился из штаба, обрадовался  их  порядку, но вернулся
он, оказалось, на время, с делом: зачитал две фамилии и, выдернув, что зубы,
тех  двоих из машины,  повел их обратно в штаб: то  были Ребров и желтушник,
успевший  запомниться,  отличиться тем, что подхихикивал Реброву, думая, что
Ребров из них будет самый верткий, сильный.
     Ребров же,  когда прапорщик выкликнул его фамилию, стал как стеклянный,
глядя на  коробки, ведь  и  слова не  было  про его сданный  в общак  рубль.
Желтушник, тот радовался, что их уводят, не вспоминая про свой рубль, потому
что был,  верно, человеком не таким  жадным.  В кузове стало тихо.  В кабине
сытно, неприметно дремал солдат-шофер, откинувшись на сиденье, может, что-то
про себя и понимая. Когда они грузились в  кузов, он открыл глаза, но ничего
не сказал, не сделал, а когда выводили наружу двоих, хлопали  дверкой, снова
дернулся, поворотил с  сонливым  прищуром голову, но сказал, зевая  и  опять
усыпляясь сладко:
     - Да никуда не поедем...
     Это  словечко  его  зевотное вертелось у  Матюшина в башке, и  он  ждал
каждый  миг,  что  возвратится,  заглянет   в  кузов  служивый   и  выпустит
оставшихся, как по очереди, на свободу. Отчего-то казалось ему, что Ребров с
желтушником, когда выпустили их рыбешками обратно в полк, были спасены.
     - Трогай! - ворвался в кабину и уж погонял развеселившийся прапорщик, а
к ним в  кузов  впихнулся вдруг из  дверки какой-то другой, будто подменили,
полный гордости за себя Ребров и крикнул уже им, оглоушивая:
     - Поехали, братва, прощай, Ташкент! На север отправляют!
     Шофер услышал,  что надо ехать, важно проснулся, сгрудился над баранкой
- так медлительно, с  таким трудом, будто взваливал на себя  воз этот  и все
должны  были  видеть,  как он  горбится,  надрывается,  -  и  вздохнул,  как
пригрозил:
     - Ну, поехали...
     И когда мчались  легко по белоснежному теплому городу с домами-печками,
будто  средь зимы утопающими в цветах и в зелени, то вспомнили о желтушнике,
что радовался так своему счастью, как солнышку, да  сам-то отстал, сгинул  в
штабе, а  лимонад его был теперь у них. На платформе вокзала, куда донеслись
быстрей ветра, еще безлюдной, команда растянулась  по человечку,  и  Матюшин
ясно их всех увидал. Их было как пальцев на руке, и сами собой сосчитались в
его  мозгу  - вместе с ним шесть  доходяг. Ребров же  еще  дорогой к вокзалу
внушил,  что отправляют их в учебку на поваров, будто подслушал он  в штабе,
что команду их повезут в  Казахстан, а что на поваров учиться, это он уж сам
сообразил.  Если  так   далеко  засылают,  денег  не  жалеют,  значит,  дело
серьезное, учиться везут,  а чему их учить, таких, после болезней, да только
на поваров, ведь и спецов средь  них, об этом он живо расспросил, электриков
иль по связи,  тоже нет.  Ребров старался, тужился, соображая каждую минуту,
отдыха не давая себе  и другим. Он почти не знал тех, с кем забрали его этим
утром из госпиталя, и прибирал их походя теперь к рукам, не обращая внимания
только на Матюшина, который был сам по  себе,  ни во  что  не встревал, ни в
какие эти разговоры. Скоро  перрон затмился местным народцем, и они стояли в
том море, не тонули, как островок.  Подали поезд, он чуть двигался,  издыхал
от  жажды,  и  люди  потекли  в   распахнутые  глотки  вагонов  живительными
ручейками, и стар, и млад. Пронзительный людской шум - вот все, что осталось
в душе Матюшина в конце прожитого этого неимоверного времени. Но в той душе,
над  ее  пропастью,  где  стыли  вопли детей,  крикливая  брань, лай хриплых
проводников, так и дышало уж не предчувствие, а одинокое чувство  конца, что
не убивало его, Матюшина, а разливалось по груди теплотцой, баюкало  простой
дорожной  грустью.  И  успел  приметить бляхи  белые  на  бортах вагонов,  с
тиснением ровным, как на могилках: "ТАШКЕНТ - ЦЕЛИНОГРАД".


     Здешняя  плацкарта  сродни   была  караван-сараю:  жесткие  места   без
матрацев,  схожие с нарами,  и хоть битком народу, а видно было только стены
пахнущих истошно  фруктами  серых ящиков,  горы разноцветных тюков - и  лица
людей  глядели сдавленно из их щелок. Ушлый  проводник  сажал на  одно место
семьями, и чуть не все были тут безбилетники, а потому, зная свою власть, во
всю глотку крыл командирским матом, хоть успевал и помочь, пожалеть  этих же
людей,  - полуголый,  но  строго  при фуражке,  прокопченный  и  по-змеиному
ловкий,  с пропитой, сиплой глоткой, орущий и  понимающий  на разных языках,
будто было у него столько же голов и душ. Метался проводник  по  бездвижному
вагону, точно и  не стояли дремотно  у  перрона, а катились под откос. Делом
его  было  утрамбовать  безбилетный,  цыганистый  вагон.  Башка  с  фуражкой
совалась  и в  отсек  к  солдатам, но служивый, тоже при фуражке,  отпугивал
всякий раз проводника от честных их мест, рычал, багровея:
     - Не встрявай...
     Когда ж тронулись, поехали, то в вагоне  не оказалось советской власти,
кроме  прапорщика  и  солдат.  Народ  жался  да  висел по  стеночкам,  боясь
отчего-то горстки  военных людей, а проводник  разгуливал по вагону, как  на
воле.
     Всю дорогу от Ташкента они пили горячий, гревшийся от солнца  лимонад и
будто сжевали короб конфет. А весь  вагон,  от  проводниковской до  сортира,
оказался, как колодец пересохший, без  воды. Взмокли, что  в бане  сухой,  и
разделись до трусов,  но  жарче сушила да засахаривала живьем  та лимонадная
жажда. Пошли тогда по людям, и Матюшин отчего-то опять сдружился с Ребровым,
будто только  у  них двоих были смелость и сила пойти  просить.  Люди  густо
сидели  семьями в закутках, ели, но  пить  у них было нечего. Говорил с ними
Ребров, а Матюшин стоял позади него, и когда входили они  так в закуток, то,
слушая  Реброва,  люди  отчего-то  замирали,  глядя  поверх  его  головы  на
Матюшина. Ребров  показывал, когда они не  понимали, будто верблюды,  что им
нужна вода,  и  говорил,  как вдалбливал, "пить,  пить",  но  его  никто  не
понимал, и  глядели на полуголых солдат, как трезвые глядят порой на пьяниц.
Уже испугавшись  жажды,  требовали  воду  с проводника,  ломились  к нему  в
купешку.  Проводник не растерялся,  заломил цену. Когда поняли они, что вода
продается, то радостно побежали, попугали своих  той  ценой и вытряхнули  из
них легко деньжат.
     Вода пряталась в  баке, где должен был кипятиться для  пассажиров  чай.
Проводник  отпер бак  и отлил  в лимонадные бутылки мутного теплого  чайного
киселя. Упившись, ехали безмолвно и будто под  землей до той поры, покуда не
вкрался голод. Тогда запестрели станции. Поезд  тихо, надолго вдруг вставал.
В сумерках  на станциях стала виднеться  далекая  покойная  степь, что  днем
врезалась едко в глаза, стояла одной  песчаной стеной у  лица, когда глядели
из мчащегося поезда  в оконце. Слышной  в вагоне  стала еда. Пахли от еды  и
станции.  Торговки носили вдоль  вагонов пироги,  липешки и кричали, проходя
под оконцами, проплывая в  них цветастыми,  в косынках, головами. Через  три
часа поезд от Ташкента шел по земле населенной киргизами, - киргизы садились
в поезд, киргизы сходили с поезда...  Все  продовалось по рублю: и пироги, и
пельмени,  и  лепешки. Мужчин  было  не видать.  По желтой пыльной  земле  у
вагонов ходили низкорослые  крепенькие женщины  с ведрами, тяжелыми от того,
что  надобно было  продать. А  за ними бегали их дети, выпрашивая у тех, кто
высовывался  в оконца и дышал воздухом, курево или по  копеечке. С  голодухи
мутило от станций, что всходили в закатных степях, как хлеба, и от ходьбы по
кормящемуся  в сумерках вагону. Прапорщика никто не спрашивал, точно  каждый
выживал в том вагоне, как хотел, и полезли в сухпай. От  мыслей, что сокрыто
в  банках,  кубрик наполнился шумом, верно,  и  кричали они, вытряхивая и не
зная,  с каких  им  начать банок. В одних,  гадали, была  халва,  в  других,
промасленных,  тушенка.  Чувство  голодное  уже  душило  их  крепче радости,
братства, и голода такого Матюшин еще в жизни не знал, будто все они терпели
в  одной  утробе и  от  голода рождались вдруг на  свет. В миг  этого удушья
кто-то один сумел понять, что нет у  них ножей, даже и острого ничего, чтобы
вскрыть  консервы. Камень жестянок  в  руках, тупых, немощных, будто  взвыл.
Сорвались с мест, побежали по вагону,  но у  людей этих не было хоть гвоздя.
Тут только Матюшин постиг, что едят они вовсе без ножей - кусками, шматками.
Ребров пилил,  тыкал пустой  рукой,  показывая, что  ищут они  нож,  а  люди
упрятывали  по-черепашьи  головы,  что-то  верещали,  протягивали   солдатам
навстречу,  как  отдавали, куски  своей  пахучей  еды.  Ножа  не  было  и  у
проводника, а, верно, он-то врал, что нету. Он услышал о консервах, понял их
беду  и  потихоньку стал  с ними  торговаться, уговаривать  сменять  мясные,
сгущеночные жестянки на  дармовой хлеб  с фруктами или  продать за деньги по
его  цене, потому  как  никто у них  больше  тут не  купит. Они воротились в
кубрик, рассказали своим, стали думать,  что  же делать. Жестянки разобрали,
мучаясь с ними каждый по-своему, потом побросали их и до ночи сидели тихо, а
служивый, сам голодный,  сидел  с  ними  в кубрике  и молчал. Совались они в
соседние вагоны, да состав был перекрыт наглухо проводниками.
     Похолодало. Стремительно. Будто продувать стало ветром. Так и слышалось
в  потемках,  что гудит  где-то  черная дыра,  откуда врывался в  теплющийся
людьми вагон  дикий пустынный простор. Матюшин забыл о  сне, хоть в  кубрике
все улеглись и давно не подавали голоса. Они устали, заснули от голода, а он
сидел без памяти, точно посреди ночи в хозблоке, и удивлялся холоду, ветру -
нездешним, как из другой земли. В один миг представилось ему, что  голодают,
мерзнут они -  едут в обратную, домой. Вот здесь был Ельск. Из Ельска убыл в
Пензу,  на юг, а  из  той Пензы  убыл  в Ташкент, опять на  юг, а теперь  их
отправляют на  север,  на север! Матюшин  увидел  эту  дорогу.  Кусок  земли
выловился, будто  б рыбина, холодная  до немоты,  приятно  округлая.  Ельск,
Пенза, Ташкент, этот Целиноград. На север, радовался он, в обратную, холодок
пробирает - и рыбина не трепыхалась, глядела одноглазо, точно карта. В мозгу
его человечьем,  поглупевшем  от радости,  уместилось  тогда  не  иначе  как
полмира. Эти полмира, все равно что хмельные, улетучили  времечко,  и  пошел
Матюшин бродить  по вагону. Его вынесло в тамбур.  Там  стояли  друг  против
друга   и  курили   двое   неизвестных   чудесных  морячков  с   одинаковыми
портфелями-"дипломатами" у ног.  Их лица скрывались в клубах табачного дыма.
Эта их  одинаковость, но и раздвоенность как в  зеркале заворожила Матюшина.
Потому он шатнулся тихонько в пустой угол и закурил, уже  из-за одного того,
что эти двое курили. Они ж сговаривались  непонятно о чем, что-то обсуждали,
никак не замечая чужого человека. Матюшин глядел из угла своего на морячков,
и скоро  начал ему глуше и глуше слышаться стук колес, а мерещился гул моря.
Моря  он никогда в жизни  не  видал, но  вагон  их, чудилось, покачивался на
волнах  да плыл.  Кругом же  на  много сотен  километров простиралась только
холодная пустыня. Морячки явились в ту земную сушь будто из какой-то выси. И
свершилось другое  чудо: в  тех коренастых,  увесистых,  скуластых  морячках
узнал он двух  похожих  до близнячества жителей степей, тмутаракань, и он уж
путал, кто  это  был,  киргизы ли,  казахи...  Поезд  замедлился,  подходила
станция. Свет  прожекторов ударил столбом в тамбур - и во лбах  морячков, на
бескозырках, вспыхнуло ярко серебро кованых буковок какого-то флота. И  вмиг
вспыхнули они сами  в  слепящем столбе света,  белые, тугие  в рубахах своих
моряцких, а  потом тамбур опрокинуло в черноту  ночи и минуту стояли они как
обугленные,  покуда  снова   не  шарахнуло  светом.  В  оконце,  высвеченная
прожектором, увидалась  во всю ширь узловая: серое, блещущее меленькой росой
рельсов поле, со стадами товарняков, что быками стояли бесхозно, недвижно. И
грудились,  ожидали,  как на  бойне. Поезд медлил и медлил - вагоны крались,
будто на цыпочках, к станции, по серому этому полю. Встали у  серебристой от
пыли,  казавшейся  снежной в ночи  платформы,  и теперь было  время  дыхание
перевести. По  земле  пробежал  человек,  ящеркой  прополз.  Ухнул  совой по
селектору бабий  заунывный  голос,  который кем-то  командовал, а потом баба
звала из дремучести  воздуха неведомых  людей  и ссорилась с ними,  оралась.
Вокзальчик, весь  белый, безмолвно  дышал покоем. Матюшин увидал на  здании,
как называлась та местность, куда они прибыли: на крыше вокзальчика стояли в
человеческий  рост,  обнявшись,  две русские буквы, похожие  на  неизвестных
морячков:  "ЧУ". Морячки ж ободрились, и слышно от них было только  это "чу,
чу, чу"... И так звучали их воля и покой, непонятные, таинственные Матюшину.
     Один  из  них  присел, раскрыл  "дипломат"  и  стал  в  нем перебирать,
раскладывать,  искать,  а  другой  возвышался  и  посмеивался.  Одна  вещица
блеснула, выскользнула у  него из  рук и брякнулась  на  пол  -  самодельный
стальной нож. Он остался лежать в  сторонке. Морячок долго его  не подбирал.
Матюшин глядел на  нож  голодно,  жадно, но боясь отчего-то  шевельнуться. В
голове  его  вспыхнула  мысль, что надо  заполучить  этот  нож,  и  он вдруг
выпалил:
     - Дай нож!
     Морячки поворотили  головы  и рассмеялись. А был их смех  так  громок в
тишине, будто б смеялись и не два человека.  От этих тайн да чудес стало ему
вовсе не по себе,  точно его куда-то тащут да обманывают. Морячок уложил нож
в "дипломат", достал оттуда кренделек колбасы,  разломил надвое - теперь они
жевали  эту  колбасу  и  не смеялись. Матюшин  исчез из тамбура, отсиделся в
спящем  своем  кубрике и потом вернулся, когда поезд проехал  за полночь,  и
снова обнаружил их  стоящими в  тамбуре,  без  колбасы.  Была  еще  станция,
меленькая, потом еще одна, а морячки все стояли и к чему-то готовились. Люди
в  вагоне спали - их  тела  лежали штабелями, и,  обкурившись, воротившись в
последний раз из тамбура, Матюшин  больше не мог заставить себя пройти через
вагон. Он лег и теперь пытался  не думать о морячках с ножом, уснуть, но они
так  и стояли  перед  глазами. Состав то  обмирал без  движения, то бесшумно
трогался - на полустанках, где в оконце  не видать было  ни  зги.  Пустынные
стоянки,  хоть  и были коротки, даже стремительны, навевали  тоскливый ужас,
будто б давно они съехали с верной дороги, блуждали в пустыне. Чудилось, что
вагоны  пограбили,  что сбежали давно  с поезда машинисты  и  орудуют  в нем
темные личности вроде этих  морячков, а никто о том  не знает - спят мертвым
сном.
     Каждая остановка казалась Матюшину уж последней. Вдруг топот, радостные
вопли, дружный людской гул явились как  из-под  земли и  рассеяли  заунывный
призрак  ночи.  Он извернулся зверьком и ткнулся в оконце. В круг света, что
вьюжился подле вагона, слетелся целый народец. Мелькали огоньками  смеющиеся
раскосые лица, будто б полоснуло радостью по ртам, плясали враскорячку тени,
пели  звонкие, сильные голоса.  Мужики с плетками, бабы, дети, даже  лошади,
которых держали чуть в  сторонке под уздцы, кружили подле вагона. В объятиях
однообразных  бедноватых  одежд  утопали  два белоснежных  пятна.  На  руках
морячков  утащили  в  круг,  давились,  только   б   их  коснуться.  Морячки
бултыхались,  резвились  -  плыли на спинах,  держась  бескозырок,  чтоб  не
сорвались  с голов. А другой  рукой, которой сжимали свои хрупенькие  теперь
"дипломаты",  махали  в  воздухе  точно   флагами.  Два  этих  флага   долго
вздергивались, торчали над толпой, покуда их  не опустили на землю. Опустили
ж морячков, когда поднесли к коням. Они влезли тяжеловато-осанисто на коней,
которые просели под ними, будто  утлые лодочки, и захмелели, оказавшись куда
выше земли, раскачиваясь в седлах, маясь в них поначалу. Кругом загикали, то
ли подбадривая их, то ли восхищаясь, глазея на  плоские лепешки  тонюсеньких
шапок с ленточками и  золотыми буквами, на костянистые сплющенные  маленькие
предметы, что держали они в руках, как сумки, на брючины, расшитые юбками, и
золото  чистое  блях. В ночи было не  разглядеть лиц,  но  все они  казались
Матюшину какими-то родными и красивыми. Выказывая свою удаль перед  родичами
да на глазах морячков, пускались вскачь, впиваясь  в косматые  гривы  коней,
мелкие ребятишки, похожие на мушек. Стайки их черные носились вдоль вагонов.
Пролетая, они стегали вагон плетками - и секли по спящим слепым его оконцам,
как по глазам, что дико было Матюшину понимать, видеть, но никого они все же
не разбуживали. Вагоны молчали, что неживые бочки, потому, верно, и смели их
ребятишки  хлестать. Скоро, отхлынывая от вагона, народец весь расселся, как
по местам.  Мужики все  равно что отсели -  каждый приосанился  на отдельном
скакуне. Бабы с детьми уместились по двое, а то и  по трое на  широкоспинных
одутловатых конягах и готовы были побрести за мужчинами. Важными были и силу
излучали новую, неведомую морячки. Они обвыклись с этой своей силой и теперь
восседали, позволяя себе сомкнуть покойно уста, молчать.
     Довольные,  что больше не надо ждать поезда, и усталые от ночного этого
набега,  всей  ордой  отошли  они  поначалу  от   вагонов,  стояли  впотьмах
полустанка, будто б теперь  кого-то  провожали, и кони  их слышно топтались,
роптали да выдыхали, как покуривали, клубы пара.
     Когда  поезд  поехал,  то  и  всадники  тихонько  двинулись  вровень  с
вагонами. Поезд разгонялся, но и люди  на конях  разгонялись, не  отставали,
мчались за ним - и кинулись вдруг неведомо куда, в черноту, пропали из виду.
Еще долго чудилось, что всадники близко, но время потекло дремотней. Матюшин
устал ждать, отлепился от окна.
     - Домой  приехали,  - раздался одинокий  голос с верхотуры, из темноты,
где лежкался, а оказалось, сторожил служивый.
     Той ночью полустанок за полустанком  вагон их обезлюдел. После Балхаша,
где проснулись с утреца, поразбудили друг дружку и увидали полупустой вагон,
поезд устремился  налегке  к  Целинограду, будто  б конечный  этот пункт уже
виделся машинисту в  близкой дали.  Ехать стали быстрее, однако ж  остановок
бестолковых  не поубавилось,  и  обрадовал ни с того  ни  с сего служивый  -
отправляли их не  в Целиноград, а ближе, в беззвучную, о которой не говорили
и  не думали, Караганду. Прибыть  должны были к полуночи, но стало  казаться
посреди степного  серого  утра, что  небо смеркается и полночь приходит сама
собой, стоило о  ней  вспомнить. На первой же  станции  вылезли они в окна и
понакупили жратвы - больших пельменей. Весь товар и на этой станции отдавали
по  рублю, хоть отличались здешние торговки от киргизок, были поприжимистей,
бедноватей - и кульки у них отощали.  А когда  на одной станции проходил под
оконцем пыльный мальчонка с велосипедом и крикнули они для смеха, за сколько
продается велосипед, остановился тот всерьез да назначил без раздумья цену:
     - Руб стоит, один руб!
     И  никак  не отставал, поверив,  что  хотят  купить. Его  уж  отгоняли,
надоел, а он стоял и клянчил под оконцем, отказываясь от велосипеда:
     - Ну, за руб!
     Потом же озлился, когда вагон тронулся, поехал, схватил в кулачок песка
и сыпанул им в глаза, в оконце, закричал, отбегая, припрыгивая:
     -  Солдат-дурак,  солдат-дурак!  -  за  что кинули  в  него  со  злости
консервой, а он увернулся и был рад, бросившись за жестянкой в пыль.
     Так,  подъедая на  станциях, растратили  они все деньги, а когда отдали
сухпай  за червонец  дождавшемуся  проводнику, тот  налил  еще  бесплатно  в
бутылки чайного киселя, дал  немного винограду.  Служивый сутки на их глазах
ничего не ел, но ухмылялся; как ни поглядишь, себе на уме. Червонец лихой на
станции Жарык снова разменяли на  манты, хотелось хоть какого мяска.  Из них
один был получех из Сызрани, портной с фамилией Гусак, сам  маленький,  но с
огромными, будто плакал, глазами и с  ногой, от рождения  кривой, - Матюшину
запомнилось, как  смешно он шагал по перрону в Ташкенте, подволакивая  ногу,
точно  мамаша   тащит  за   собой  упирающегося  мальца.  Был  и  спокойный,
плоховидящий, из таких, что любят учиться, звался Сергеем, рассказал, что из
музучилища, умеет на трубе. Были похожие после  гепатита, что братья, Аникин
и Кулагин, земляки  из Пензы, один  - озеленитель в  прошлой  жизни,  другой
ничего не умел. В безвременье  оставшегося пути  товарищи по счастью мечтали
дотемна, что везут их учиться на поваров. Было Матюшину тоскливо: думают, их
выучат и поваром  каждого сделают,  чтоб  всем поровну,  а он  и  поваром не
хотел, и делить с ними даже воздух в пути - задыхался, сутки минули, тоской.
     Они  высадились  из  пустого  вагона  в  Караганде,  сразу  увидали зад
орудийный  армейского  грузовика,  торчащий   глухо,  зелено   из   темноты.
Поджидали, знали о них, встречали. Служивый вскочил на подножку, поговорил с
тем,  кто был в кабине, и верно, оказался  грузовик, посланный  забрать их с
вокзала.  Они ж зябли от холода  и ветра на черной, будто мокрой, платформе.
Ветер гнул деревца, болотные в ночи, и воздух сырой пахнул болотом. Но тогда
не понимали  они, что город прозябает который день в дождях, а казалось, что
такой  Караганда  эта  была вечно, прикованная  к серости, холоду,  сырости,
будто  цепью.  Огоньки  вокзала  зловеще мерцали  в  той полночи,  в час  их
прибытия.  После радости бескрайней света, тепла чудилось,  оказались они  в
сыром, холодном подвале - не на земле, а в подземелье.
     Служивый  хранил бодрость,  ехал он с  ними в кузове:  правда, сидели в
кабине двое, ему не хватило. В  дыру,  над которой  нависал полог  брезента,
дорогой  глядели огоньки  -  ползали,  копошились.  Ехали в молчании,  точно
дремали.  Куда приехали, там уж не встречали.  Кто был в том месте дежурным,
ругался  и упрямился,  держа  их на холоде  у грузовика:  что  и кормить ему
нечем,  и класть  некуда, и надо решать. Вспыхнула было надежда,  что  они и
вправду оказались  здесь чужими, ненужными, но служивый ее потоптал. Ругался
он  да  упрямился  крепче  дежурного. Стало ясным  до  тоски  смертной,  чья
возьмет. Дежурный разуверился, отпрянул,  дал служивому волю -  и койки сами
собой  среди ночи нашлись. Здание это примыкало одной  стеной  к дежурке. По
душку в  комнате да  и по  всему узнавался лазарет. Они  улеглись и тут же и
уснули, а  глубоко  ночью  их разбудили  - раздался  шум,  вспыхнул свет,  в
комнатку  к ним проник бодрствующий, верно из дежурки, солдат. Матюшин лежал
с открытыми глазами и слушал.
     - Откуда, братаны?
     - Из Ташкента, - взялся отвечать Ребров.
     - Ишь, к нам, сколько отслужили?
     - Только призвались...
     - А с каких мест, с Хабаровска имеются?
     - Пензенские мы...
     - Ну, давай, пензенские, прописывайтесь... Заложники есть? Такие, кто в
Ташкенте залаживал? Мы ж из того полка узнаем, земля тесная,  тогда  ж  всех
подвесим, ну, лупоглазый, чего целкаешься, ты ж лупоглазый, рвись! Ух ты, да
ты конвойник честный! Ну, будя. С тебя панама, честный, у нас таких нет. Все
гоните панамки, не жильтесь. На  пилотки  сменяем, а то не мы,  так  старшие
сменяют,  все  равно пропадут. А нам дома  пофорсить.  Служить будем вместе,
братаны, а подыхать врозь!
     Когда солдат исчез, очень скоро в комнатку наведался служивый, мелькнул
вспышкой света, как сфотографировал, и ушел,  а  ранним утром, часу в пятом,
поразбудили их здешние, что слышали ночью шум, хотели поглазеть. За  оконцем
колыхался  на  ветру дождь.  Место  это было видно из  оконца во  всю  ширь.
Деревянный колючий лесок заборов, пустоты неба, грибы бледные домов. Здешние
притащили кастрюлю прошлой сопливой солянки, но и холодная была она вкусной,
кормили  здесь  подобрей, чем в Ташкенте.  В лазарете было  четыре палаты, и
болело у  них своих всего  три человека,  отчего жили эти трое почти семьей,
похожие  не на солдат даже,  а  на взрослых детей. От них  узнали,  что  это
конвойный полк, где служили, а не учились на поваров. Объяснить себе, отчего
ж отправили из конвойного ташкентского в этот полк, не могли.
     Поутру входили в комнатку  какие-то  майоры,  глядели на них молчаливо,
как на больных, заразных животных, и уходили.
     -  Хотели вам  климат изменить. А сильно больных отказывается Караганда
принять, - явился служивый. - Трогаемся назад на наши юга.
     Однако ж не тронулись они никуда весь день. Со следующего утра стали их
возить по серому,  пропитанному  дождями городу, затирать по больничкам -  в
одной кровь на анализ возьмут, в другой животы щупают. И на комиссию  одну и
ту же по три раза возили. Вернут в лазарет, покормят обедом и обратно увозят
к  врачам  на  осмотр.  Они успели уж сговориться,  что будут жаловаться  на
болезни, чтобы их возвратили, раз больных боятся, служить в Ташкент. Матюшин
жаловался комиссии, что ничего одним ухом не слышит, а Гусак -  что не может
одной  ногой ходить. Было весело, что боятся их тут как огня, да и по глазам
сердитым комиссии  было  видно:  их отправят в  Ташкент.  Ждали  ответов  на
анализы. Служивый квартировал в  лазарете и встречался им всякий новый день.
Он  брился, ел, спал, ходил  гулять на плац и оброс покоем, стал чужой -  да
исчез в  одно  утро без  следа...  Потом  отделили, забрали  Гусака, и он не
вернулся.  Пропали Аникин с Кулагиным, увели в казарму  ночевать. Разъяснять
никто ничего не хотел -  жадничали простых слов.  В другой день, показалось,
пришли за теми, кто  остался. Сказали  выйти на воздух. Тянулись за колючкой
холмики ангаров, складов, они ж  брели по  обочине  за офицериком. У склада,
где  простаивал  безмолвно фургон, распахнутый, набитый головастыми  свиными
тушами, сунулся он в низенькую дверку.
     - Глебыч, достал рабочую силу!
     -   Уууу...  -  всплыл  из  глубины,  куда  уводила  железная  лесенка,
одобрительный гул, и они спустились, оказавшись в холодном каменном погребе,
благоухающем   духом   жареного   мяса.  Жарил  себе   мясцо  расхристанный,
сердобольный мужик - на плитке, будто творил чудо.
     - Сразу кушаешь? - заластился офицерик.
     - Пробу беру! Вот не знают, а может, она  отравленная кем, эта свинина.
С меня ж и спросят! А это кто такие, ты ж кого приволок?
     - Да они из лазарета, пусть работают...
     -  Из лазарета...  Ну, понятно, работа, она ж лечит. Что, сынки, видали
тех  дохлых  свиней, они вас не замарают, не бойся, главное,  вы их  там  не
роняйте: мясо - штука подлая. Уронишь - завоняет.
     После  часа работы  свинина, туши  которой были  взвешены  и  вздернуты
молчаливо  здесь  же под  потолком,  без перебоя  румянилась  и  чавкала  на
булыжной, без дыма и огня,  плитке. Покуда она жарилась, этот Глебыч успевал
от  запахов  разомлеть - потому, поев кусок, отмахивал тесаком  и бросал  на
сковородку еще  кусище,  не  боясь никакой заразы,  а  когда  отработали,  с
последней  сковородки раздал и каждому по  куску, похожему  на ломоть хлеба.
Офицерик, верно,  брезговал,  но злился, глядя  на жаренку и  как  стали они
есть. Глебыч отдыхал и подбадривал:
     - Кушайте, кушайте, вы ж тоже люди, витаминов-то и вам нужно.
     Вдруг сверху ударило окриком, что палкой:
     - Откуда машина? Это что за срач? Кто это делает?
     Офицерик дернулся и выкатил глаза. Глебыч обмер.
     - Это ж  надо, комполка нелегкая принесла... Ну,  сынки, живо за свиней
прячьтесь, хрена лысого он  найдет... А ты сиди, скажешь, мимо проходил... -
И крикнул парадно наверх: - Товарищ полковник, это продукты я выгружал!
     - Что значит "выгружал", прапорщик? Порядка не вижу!
     - Так точно, товарищ полковник, нужно навести, навожу...
     - Наводят они, наводят... сидят в навозе. Надо, так иди, наводи!
     Глебыч  полез  наверх,  откуда  долго  еще  колотили  палочные   окрики
комполка. Офицерик подлез ближе и слушал. Они ж скукожились за свисавшими до
пола шубами свиных туш, покуда не сказали вылезать на свет.
     -  Всех  не  задавишь, строгач  отыскался...  Вот жили-то мы при старом
командире, не тужили! - спустился Глебыч  и отводил душу. - Этот орет, орет,
а продуктов не берет. Не понимаю, порядков ему подавай, чтоб говно блестело!
     -  А чего ему брать, у него полно, он не за продукты твои  старается, -
осмелел офицерик. -  Мы-то как  будем? Я  обожду, потемней загляну, а ты  уж
меня не обидь, Глебыч.
     - Да  не  обижу... Хорошие  ребята, хваткие, еще  приводи, а  то  устал
бегать, выпрашивать.
     - А у нас снега зимой не выпросишь, такие люди стали.
     - Нет, время такое - лишнего не выпить. Мне б солдатика в подмогу, хоть
одного... Эти вон чего болеют?
     - Этим  помирать пора, этих  фруктов  из  Ташкента  к  нам подкинули, -
доложил с ухмылкой офицерик. - А гляди-ка, работают,  как живые. Ты к нашему
подбеги, может, он порадеет, тогда бери любого, а то ушлют, на хрен, в роты,
людей-то в ротах нету.
     Глебыч оглядел всех троих и кивнул.
     - Тебя как звать? Хочешь ко мне, в склады?
     - Не, я со всеми буду, нам обратно, в Ташкент.
     - Да ты дурак, парень, лучше, чем у меня, службы нету.  В  рай не хочет
попасть!  - рассмешился  кладовщик. - Да кто ж его будет спрашивать, куда он
хочет!
     Офицерик возвратил их тишком в лазарет.  Когда засели  в палате, Ребров
вскинулся, вопил:
     - Какой Ташкент,  с кем ты будешь?!  Ты, сука, ты ж должен был  что ему
сказать,  тебе ж для  всех нас надо было  говорить,  что мы  все хотим, ты ж
слышал, у них же людей нету, чтоб он нас всех взял!
     Матюшин  привалился к стенке и глядел молчаливо, как боялся броситься в
драку  и бесился хилый Ребров. Он замолк сам собой, выдохся.  А  который  на
трубе  умел, третий из них, вечерком  сорвался, рискнул: прознал от здешних,
что водится в полку этом музычка, где они сидят с трубами, в клубе, и сбежал
в клуб. И тоже не вернулся больше, улетучился.
     А за ними приехала похожая на  хлебовозку, с  окованным кузовом машина,
какой никогда в жизни  Матюшин не видал. Он понимал, что увозят их навсегда,
и  стерпеть  не  мог Реброва,  его опостылевшей  рожи. Сбылось  его хотение,
вечное, подлое, - быть вместе. Ребров же сам был убит, что увозят их вместе,
навсегда. У машины покуривали усталые солдат и начальник.
     -  Карпович, ебана мат! - полыбился  солдат, будто б узнал знакомца, не
отлепляя въедливых глазок от Матюшина.
     - Ткнись  ты, черт нерусский,  чего  ребят мне  сбиваешь, вылупился!  -
остегнул  добрый  начальник. -  Ну, залазьте в  автомобиль,  поехали.  Зэков
сгрузили,  прокатимся с ветерком. Курево  имеется, ну, лады,  курите, только
окурки  в  фортку.  Водила у  нас строгий, в  салоне  не сорить.  А  дома уж
поговорим по душам. У нас хорошо, ребятки, как на природе.
     Они  полезли в зябкий железный  предбанник этой  каталажки на  колесах.
Весь кузов отнимали две разделенные перемычкой  клетки, запертые на замки, в
которых таилось что-то гулкое, живое. Тьма их парила  болью, голодом. Шибало
не вонью, а духом прелым,  землистым, будто из  теплички.  Солдат задраил за
ними дверку, ушел. Слышно было,  как гремят ворота, - машина  выехала, стало
кузов шатать,  он  заскрежетал, клетки стали стеклянисто  дребезжать. Ребров
молчал затравленно  в своем  углу. Матюшин подлез к  фортке, вдохнул свежего
ветерка. Их кружили по городу, но скоро заехали  в хмурую, промозглую степь,
потащили волоком.
     Ребров измучился дорогой молчать, проговорился:
     - А ты ж Молдавана, получается, застучал в Ташкенте. Но я не скажу.
     -  Сдачу у  меня в  поезде воровал...  - вспомнил,  глядя  в его глаза,
Матюшин.  - Тебе  на все деньги сказал  купить, я  ж  угощал, а  ты на сдачу
позарился, сбегал, подешевле взял вина...
     Они  б загрызли друг дружку, но лишились давно  сил.  Дотерпели, покуда
мелькнул в оконце обрубок станции, дыхнуло копотью железной дороги, проплыла
щербатая доска то ли домов, то ли сараюх - было не проглядеть в сырой дымной
вате воздуха. Спустя минуту заглохли в тишине. Солдат распахнул  дверку, сам
стоял  по  боку, как  привык, свешивая с руки  автомат.  Вылезли у  опрятной
казармы,  похожей на жилой дом. Кругом не было огорожено - дырчатый заборчик
стелился,  что  и  степь, позарос травой.  А прямо глядеть  - рукой  подать,
метров через триста,  будто  б  латая  дыру в небе, возвышалась  и  ширилась
грязно-белая  глухая  стена. На верхушках  ее  голых торчали скворечники - и
виднелись птенцами часовые. Часовые, верно, уследили с  высоты, как  въехала
во  двор  машина и  высадили  двух неизвестных людей,  - они махали  руками,
покрикивали надрывно. Слышно было дальний гудок станции, дальше  той великой
стены горбатились  в  степи  крыши поселка. Из домовитой  казармы  выскочила
навстречу и обступила прибывших теплая семейка солдат. Все на одно лицо, они
глазели на Матюшина и разноцветно смеялись, загораясь огоньками глаз:
     - Карпович  новый  приехал!..  Братан  Карповича! Приехал  у  Карповича
братан!



     Вечерили в бытовке - глухой комнате без окон для глажения и пришивания.
Там  услышал Матюшин  впервые слово "кусок",  когда вошедший солдат спросил,
где  кусок.  Оказалось,  что это слово  обозначает старшину.  Старшиной  был
добрый начальник,  пожилой седовласый человек,  увозивший их в  каталажке из
Караганды.  Он сидел в  другом помещении, настежь распахнутой канцелярии,  и
уснул  истуканом у себя за столом. Пугало  малолюдье. Все, кто был, коротали
время до  отбоя в  бытовке.  Говорили только  из  прошлого, каждый  с охотой
вспоминал. Запомнилась фамилия одного из этих солдат, Дыбенко, и рассказ, то
ли его, то ли другого, про изнасилование  в каком-то городе девушки. Дыбенко
этот восседал в середине и был душой семейки, правил в ней от души. Он сидел
полуголый за шитьем, дородный и  громоздкий. Штаны ж ему гладил юркий  рыжий
солдат,  с которым разговаривал он как с ровней,  показывая остальным, будто
не  унижает  его,  а  уваживает.  Кроме  непонятных  возгласов  по  приезде,
прибывших в  роту обмалчивали. Старался подлезть  в ихние разговорцы Ребров,
но его  молчком слушали да прятали глаза, будто  б не верили.  А было  нечем
подшиваться,  бриться.  Сидели без ниток да иголки, хоть  умирай  с щетиной,
неподшитым  воротом  или  проси.  Солдаты  утекали  из бытовки, и  заговорил
Дыбенко. Поворотился  с  ленцой к Матюшину,  кивнул на открытое  плечо,  где
углядел наколку, спросил:
     - Ты что ж, смертник?
     -  Да  не  пошел  бы  ты!..  -  выругался  бездумно  Матюшин,  которому
опротивело в этой пустоте и что его разглядывают.
     - Ну, прости, - неуклюже проговорил Дыбенко, будто оказался  виноват. -
У нас узоров таких не носят, ты пойми, какое хоть имя у тебя человеческое?
     Матюшин опомнился, назвался.
     - Раз ты Василий, значит, поговорили, я тоже Василий. Но хренков больше
не ложи. Тута зона,  за язык у нас отвечают.  Сказал - считай, сделал, жизни
лишил или того... лишился.
     Он то хмурился, то улыбался.  Дал сам Матюшину иголку  и,  не  брезгуя,
бритвенный станок, но сказал обычно, больше не зная за собой вины:
     - Угощайся даром, смертник, а спортишь мне вещь - должен будешь две или
умирай. Взаймы взял, знай, какая у меня расплата.
     Иголку эту  чужую со станком выпрашивал у него в очередь Ребров, но был
ему ответ такой, что пустился он бродить по  казарме,  выпрашивать у солдат.
Спальня была и  не казармой, а залой. Коек пустовало видимо-невидимо. Спали,
на  какой хотели и где хотели, но Матюшин  уже узнал, что пустуют койки тех,
кто отбывает сутки в  карауле на зоне.  Завтра на зону уйдут  эти,  только и
переглянувшись с  другими. Занял он закут и койку соседскую с Дыбенкой - тот
позвал его и в темноте вдоволь расспрашивал да рассказывал весело про  себя.
Оказался он годовалым сержантом из  полка, откуда его  разжаловали и сослали
за  то,  что, будучи пьяным, где-то на чердаке он кинул  в портрет  Брежнева
макароны, которыми  закусывали...  Когда уморился  Дыбенко,  стал  засыпать,
Матюшин вспомнил и  чуть успел спросить про те выкрики, отчего кричали ему в
лицо про какого-то Карповича.
     - Ааа... есть тут одно чудило... Держись дальше, а то замарает...
     Пришло утро. За  окнами  темнила дождливая,  пасмурная  погода. Но  вот
появился офицер. Он мало чем отличался по виду от всякого офицера, какие они
бывают. Проходил мимо  солдат,  близко себя к ним  не  подпуская, брезговал.
Однако  ж, молодой,  смуглый,  гибкий,  он явился красавчиком  в  промозглой
казарме,  как  другой  человек. Светило  в  нем  породистое,  живое.  Офицер
молчаливо за  всеми  следил.  Зала,  будто  бродильная  бочка,  полнилась уж
движением, пробуждением. Шагали, бухие от дремоты, куда и все. Делали одно и
то же. Во дворе, куда вытолклись  полуголые, впился в кожу холод, и  Матюшин
взбодрился, как от  боли. Грязно-белая великая стена  так и стояла застыло в
степи, каменея от сырости. На одной вышке чернел, закутанный в плащ-палатку,
часовой, а дальние вышки  пропадали в туманах, похожих на  заблудшие с  неба
облака.  Они побежали вразвалочку прочь со двора. Матюшин постиг, что должна
быть  зарядка. От роты  пролегала  одна дорога, что уводила к зоне. Стало на
бегу горячей, а стена на глазах росла. Зону поворотило боком, но была там не
пустота, как за забором, а  точно такая же, тянущаяся уже вдаль вдоль дороги
глухая стена, по которой вилась диким виноградом колючка.  Против той стены,
пятясь  от  дороги в степь,  рассыпался домишками спящий поселок.  Дальше от
казармы бежали вразвалочку, а когда вынесло в пустую степь, то вовсе сбились
на шаг. Встали. Закурили  вместо зарядки. Здесь, в степи, сильным был ветер.
Душил  да  обшкуривал.  А  что чуднее:  раздувал  докрасна  угольки папирос.
Матюшин  глазел  на стену,  как обманутый,  оторвать не мог от  нее  глаз  -
казалось, что  был это громадный дом, только без оконец  да крыши, под голым
небом. Весь простор степи был ничтожеством, как и поросший бурьяном пустырь.
Одна непонятная куча возлежала где-то вдали. Матюшин ткнулся в нее взглядом,
и вчерашний солдат, Дыбенко, очутившийся рядом с ним, процедил  сквозь зубы,
греясь зябко от фитилька палящего папиросы:
     - Сахарная, сучка...
     - Какая сахарная?
     -  Да сопка  сахарная,  вскорячишься  на нее, а там  тебе кусок  сахара
лежит. Ой, умрешь ползти туда, легче на зону отходить, чем на эту сопку.
     Курево в грязь,  побрели в обратную. У  поселка,  на  окраине,  чего-то
боясь, сбились в какой-никакой  строй да побежали. Всполохи тумана развеяло.
Стена, как живая, подползла ближе  к обочине дороги. Конурки  вышек  торчали
одиноко из воздуха, и  каждый часовой  свешивался навстречу, брехал.  Слышно
было и вполголоса.
     - Смену давай, братаны. Чтобы хавку нам горячую.
     - Перетопчешься, - крыли дружно конурку.
     Смолкло, но через сто метров раздался еще одинокий голос:
     - Дыбенко, как житуха у вас?
     - Фельтикультяпистая.
     - И у нас она самая... Эй, Карпович! Бегом, бегом! - захрипатил часовой
со злой  радостью, догоняя гоготом, и горстка солдат, что бежали, подхватить
успела его на лету, загоготать.
     Матюшин сжался, точно б  хлестнули, но стерпел. А гогот  да вскрики эти
уж  понеслись  вдоль  дороги  эхом,  сыпались с вышек,  тупо,  меленько, как
градины.
     После  обычной  утренней  возни  да  таинственно домашнего  завтрака  в
полупустой столовке размером с комнату,  маслянисто разукрашенной по  стенам
цветочками,  что  живо  пахли краской  в  тепле, длящееся  от  побудки время
оборвалось. Солдаты ушли работать, слышно было в сытом их гуле, что на зону.
А  прибывших вдруг отделили, остались они с  одним солдатом, что дневалил, в
оглохшей, покинутой всеми казарме. Что делать, не сказали. Выходили и они не
иначе как дневальными, но без места в этой пустоте. Матюшин терпел и, верно,
забылся, потому что  очутился в кабинете у офицера, сам  не понимая, в каком
времени и кто ж позвал да указал эту дверь. Что  есть он в казарме, кабинет,
отчего-то  утаилось  от  его  глаза.  Сидел офицер  за  столом,  подпираемый
стенкой, а Матюшин сидел на табурете напротив офицера,  отсаженный далеко от
стола, как напоказ.
     Офицер казался, сидя в четырех стенах, вовсе в роте чужаком. Походил на
врача, что командует, даже не лечит, а проводит сам по себе осмотры. Матюшин
пробыл  в роте неполные сутки, но  из-за  того проклятого  человека, кем его
обзывали  и  гоготали,  узнавая,  тыча,  как  в  урода, ощутил  здесь  такое
одиночество, будто б пропал  из жизни. А в том офицере чудился огонек жизни.
Тот задавал чередой простые, бесцветные вопросы, но отвечать о себе было как
мучиться  -  костенел язык,  слабело  и  кружилось  в голове.  Верно, офицер
определил его скоренько в  дурачки, потому что  отпустил из кабинета,  глядя
как  на  пустое место. Матюшин осознавал,  что сделался офицеру ненужным, и,
погружаясь  как под воду,  глотал  равнодушный, безвоздушный взгляд. Русский
человек это был, но с чудной нерусской фамилией, а с какой, Матюшин утерял в
череде разговорца. Такой молодой,  но в силе возраста своего, что были они с
ним не иначе-то близки по рождению годами.
     Солдаты  воротились  усталые с  работ,  глядели  за обедом  злее.  Один
гаркнул, чтоб те, кто не работал, брали только черный хлеб, что пшеничный им
есть не положено.  После  обеда объявили  вдруг отбой.  Положено  было спать
посреди дня. Ложиться в койку было диковато, будто б складываться в коробку.
Усталые,  солдаты позасыпали, а Матюшин заставлял себя лежать, и нельзя было
постигнуть, что происходит, откуда взялся этот дневной сон, как у детей.
     После побудки, в шестом часу, солдаты собрались на зону.
     Оружейная камера, похожая на клетку, где вместо стены стояла с толстыми
прутьями  решетка,  вмонтирована  была тут же,  в глуби спального помещения.
Солдаты  проходили сквозь  залу,  с  рядами  ее пустыми  коек, вооружившись.
Автоматы были черные, с  деревяшками  облезлыми  прикладов. Пустые койки  да
черные автоматы  лезли вместо  людей  в  глаза.  Уходил начальником на  зону
вчерашний добрый старшина.  В  казарму с ним  пришла из поселка девочка, его
дочь, укутанная зимним шарфом.  Она  цеплялась за отца и веселила солдат, но
вовсе  их не пугалась.  Начальник  успевал  приветить дочурку и накричать на
солдат.  Когда  порядились  во  дворе, то жалась сонливо  у  ног отца, а тот
где-то  высоко  отдавал последние  указания. Солдаты пошагали  по  дороге на
зону, и весь оковалок их строевой уважительно отставал из-за дочки крохотной
начальника, которая полозила ножками за отцом по грязце.
     Спустя  время на дороге показался  сменившийся с зоны взвод. Эти шагали
разболтанней и  на подходах  горланили. Они ворвались с автоматами во  двор,
рассыпавшись  по человеку. Двор покрылся  вмиг разнотравьем лиц,  цветастыми
нерусскими  речами.  Одни побежали вразвалочку  да охая за  казарму.  Другие
исчезли в казарме или бросились брататься с разомлевшим сытым дневальным  да
расхватывать  вкусные  его сигареты.  Матюшин  с  Ребровым теперь достались,
перетекли этому взводу и топтались во дворе, будто б со всеми.
     - Карпович, вона  твой братан, - вскружились довольные голоса. Однако ж
покрикивали стоящие в сторонке нерусские. Они глядели и ждали, погоняя того,
кто невидим был в  их  пестром сброде. Матюшин впивался  в этот сброд, искал
похожего на себя, а вышел улыбающийся, толстогубый, круглолицый - как  повар
примерный. Раскинул большие  руки и, как если б давно  тосковал, облапил его
побыстрей.
     - Привет, братишка, слышал я  про  тебя, - пропел он радушно у  всех на
глазах. - Ждал не дождался с тобой поздороваться. Как устроился? Как живешь?
     Кругом гоготали. Посмешищем  был  этот солдат.  Потому говорил  он  так
громко, так слащаво -  забавлял их, исполнял их желание, но угодливо и перед
Матюшиным, которого всем видом уважал. Он  опасался  сброда солдат, но будто
издевался  над ними, встречая того, в ком презирали его подобие, без ухмылок
да страха. Матюшин испытал  силу и крепость его рук,  растерялся, промолчал.
Он хорошенько помнил сказанное в ночи Дыбенкой, но это  был не тот, которого
он ждал, помрачась  за сутки и озлившись. Это был человек.  Жалкий тем,  что
угождал, но сильный терпением, крепкий руками.  Главное  ж, человек этот был
самим собой, таким, какой есть, до неузнаваемости другим, схожим с ним разве
обносившейся  солдатской  робой  да  одиноким   местом   посреди  гогочущей,
глазеющей, довольной солдатни.
     Во двор  зашли  с  дороги  особнячком еще  двое - хрупенький  косолапый
сержант  и важный строгий солдат, что держал у ноги  такого ж строгого вида,
но живо вертящую в ошейнике башкой овчарку, которую манило к людям. Шагали ж
они  стороной, надо  им  было в казарму, но солдат  обернулся и  крикнул как
собаке:
     - Карпович! Принеси!
     Солдатня уныло затихла. Двор задышал покоем.
     - Ну, не забывай своего друга,  - улыбнулся  тот и скорей проговорил: -
Вечерком погуляем от них, где потише. Особенно я.
     Карпович бодро  побежал, догнал их, и уже втроем  они скрылись за углом
казармы. Но бултыхалось в нем что-то больное, падшее, отчего было его жалко.
Так передвигаются с грыжей  - нелегко,  держа ее рукой. Матюшин долго глядел
ему в спину. Вдруг ему почудилось, что отвалились от Карповича ноги, которые
волок, а в  следующий миг Матюшин  успел увидеть каменистые  рубцы на брюшке
его сапог  - точно таких,  какие и Матюшин волочил уродами на  своих  ногах.
Матюшин шатнулся от смятения в сторону, попятился, но прошло время, и уже на
построении  он стоял успокоенный, понимая правду.  Первый  в ряду, он далеко
отстоял от Карповича. Ужин усадил их ближе, они друг дружку видели. Карпович
любил белый хлеб. Объедал гусеницей его  прозрачные листики. Его обсмеивали,
верно, как и всегда, а он с удовольствием наедался. Матюшин тоже думал о нем
сквозь ухмылку.  Мысли же его  теперь были  самые простые: он поглядел,  что
Карпович  выбрит  да  подшит,  и готовился  спросить  на  разок побриться да
подшиться.  Без копья в кармане примеривался он взять у Карповича, довольный
тем фактом в своей судьбе, что Карпович уж не откажет.
     До вечерней поверки солдатня праздновала. Шлялись по казарме,  выходили
вздохнуть  во двор,  где  расселись  кружком  под небом  узбеки  и взаправду
радовались, барабанили по коленкам  ладошками, пели  свои  заунывные  песни.
Карпович сам  отыскал его,  позвал за  собой. Они  прошли поющих  узбеков  и
оказались, уйдя  шагов на сто от казармы, в пустынном диком саду, похожем на
разрытый  могильник,  но  пахнущем  отчего-то  яблоками. Серые старые яблони
дыбились  из  земли  могучими тихими скелетами.  Карпович дал сигарету.  Они
уселись  привольно  на склонах ветвей, что шатнулись,  будто  качели. Яблоня
тяжко дрогнула.
     - Хорошая атмосфера, не то что в казарме.  В прошлом году яблочки  сюда
ходили  брать,   везде   валялись,  -  вспомнил  сладко  Карпович  и  сказал
доверительней,  серьезней: -  Зима тоже  была потом,  негодяйка,  заморозить
решила. Пожалуй, пропал садик.  Лично я дышать не мог, воздух замораживался.
Шагаем на вышку, снегу по пояс, убеждаю себя:  ну, застрелюсь. А меня китаец
в спину толкает.  А я шагаю  и убеждаю: ну нет, застрелюсь,  ну  теперь  все
стало  на свои  места.  Что ты  молчишь,  пропащая душа?  Я  уже  уйму  тебе
рассказал,  но не услышал  ни одного слова. Наговорили  на меня,  небось уже
целым возом грязи облили? Скоты! Видел  того, маленького?  Это  он,  китаец.
Скоты, выставили меня перед  всем взводом! А рядом был, с овчаркой, это  тут
есть инструктор, еще его узнаешь. Вот кто  настоящая скотина. Ну ничего, еще
поплачут.
     -  А  почему кричали мне  все,  узнали  сразу,  это  что,  сапоги у нас
похожие, поэтому кричат? - проговорил Матюшин.
     - Пускай кричат, братишка, ты не обращай внимания. Нас теперь двое. Ты,
гляжу,  зашил, а я проволокой,  так крепче.  Ну,  что сапоги, ну,  сапоги. Я
сразу  почувствовал, скажу честно, родную  душу.  Сам я  тоже  в  этой  роте
настрадался, но ничего у них не получилось, так  что не расстраивайся, я все
уже сделал, пока ты дома отсиживался, хитрец.
     Карпович вылез из робы, содрал с ворота худосочную грязную  подшивку да
разложил потихоньку  свое хозяйство, будто  угощение на столе. Бабочку белую
из ниток. Свежую чистую материю.
     -  Присоединяйся... - позвал  он, будто знал все мысли. -  Разорву, нам
хватит.
     В саду сильно холодило, но было Матюшину и легче, что подальше от чужих
глаз. Он  зябко дождался, когда кончит Карпович,  и  кое-как,  спеша облатал
свой ворот  той  тряпицей,  которую заполучил.  После они пошагали бриться к
летнему умывальнику, снова  в обход  казармы,  и  Матюшин удивился,  сколько
лежало под ротой земли. Пошли по свежему покосу, набрели на каменную домину,
оказалось, баню.
     Дальше  рос на  отшибе деревянный сортир и  виднелась  вдалеке  неясная
молчащая постройка, оказалось,  свинарня. Свиней видно и слышно не  было. Но
только  они  застряли, глядя в  ту  даль, как  из  строения выбежал в драном
мохнатом  бушлате человечек  и  заорал  матом.  Карпович  повернулся спиной,
шепнул что-то про скотов, утянул за собой дальше.
     В  казарме  Матюшин  освободился.  Их встретили с  удивлением, следя за
каждым  шагом,  заглядывая в  лицо. Перед отбоем, когда  ходили еще по зале,
точно  так  глядели,  не  отлипая,  за  его наплечной  наколкой.  Закут, где
ночевали они  с Дыбенкой, в  этом взводе  принадлежал  другим. Оставшись без
своей койки, он поневоле вернулся к Карповичу, который знал, где можно лечь.
Все  старались  сползтись и  лежать  не в пустоте. Он  приметил, как  бегал,
услуживал Ребров,  отрабатывая неизвестно  что, по доброй воле.  Подлечь  же
постарался к ним поближе, когда  казарму отбили, потушили в зале свет. Ночью
проснулся Матюшин от  чужой громкой речи.  Разглядел впотьмах,  как подымают
кого-то с койки, уводят. И  спокойно  уснул. Было  ему не страшно  за  себя,
только чудно, что и здесь по ночам бродят,  скучают спать, хоть завтра снова
шагать  на  службу. Пришло утро. Расхаживал легко по  зале тот  же  красивый
офицер, исчезнувший прошлым днем.
     Станцию,  что жила подле  зоны  своим  мирком  и будоражила  задушевным
гулом, прикрепленная к поселку, солдаты называли, меняя  одну букву. Матюшин
мало  понимал, что она из себя представляла,  но  впечатление  осталось, что
одна улица и по колено грязная проезжая дорога на ней. Видел  он ее мельком,
когда бегали в степь на зарядку. Однако на утренней поверке офицер молчаливо
оставил новичков в строю - и они пошагали со всем взводом. Когда подходили к
зоне, погода разгулялась. Холодное небо покрылось вдруг дрожащей голубизной,
сщемило  блесками  солнце,  отражаясь в  том  холоде, как в воде. Они  вошли
толпой в гулкий  бетонный ящик дворика  и, не заходя в помещение, заглядывая
сторонкой в распахнутую  настежь пудовую дверь  караулки, пошагали  цепью  в
открывшийся простенок лагерных старых укреплений, похожий на голодную пустую
кишку. Ремонт процветал здесь, в  укреплениях, где выпирали бревна, железные
рыжие сваи, росли  горы песка. И солдаты, распущенные работать,  усаживались
курить на обломках, отчего ремонтировать  казалось нечего.  Командовал всеми
махонький  сержант  - китаец, сух да и костист.  Со змееподобной  черепастой
головешкой, из которой сверкали холодно угли-глаза. Позволяя служивым ничего
не делать, он взял  под свое  начало Матюшина с  Ребровым,  отделил чужих от
своих и, будто желая  упрятать их с глаз  долой, проводил в пустынное место,
где  кончался ремонт и текла уныло вдаль песчаная, поросшая пучками сорняков
полоса. Он походил с умной сморщенной рожицей, повздыхал, поскрипел песком и
приказал чистить полосу от этих пучков травы.
     -  Хоросо работай. Травку сорвал, есе  сорвал, косяк  сделал, покурил -
хоросо! Моя любит, чтобы было всегда хоросо.
     Когда китаец бросил их на полосе да исчез из виду, Матюшин устал полоть
и  распрямился.  Он пошагал  вперед,  вдоль заборов,  сшибая пучки  сапогом.
Ребров копошился в песке, но, чтоб  не отстать, потащился за ним по борозде,
будто Матюшин был пахарь, а  он - сеятель. Так дружно  отработали они метров
двадцать полосы, но за час и футболить пучки Матюшину надоело.
     - Курево есть? - почти затребовал у Реброва.
     - Тебе сказали, рви траву и кури! - огрызнулся тот.
     Матюшин  подумал от скуки, что в щель забора  можно поглядеть зону,  но
когда  ткнулся в  щель, то увидел такую  же  песчаную голую полосицу и новую
стену. Он шатнулся к другому забору, стоящему против этого, но видной была в
щель такая же  стена и сохлая  трава  всюду  ползала паучками.  Работали они
дураками, ради работы. Матюшин сел на месте и привалился к забору. Стало ему
покойно. Он отсиживался сам по  себе, а  Ребров старался двигаться вперед  и
остался один. Скоро он не стерпел, хоть хотел казаться отдельным, и надрывно
закричал:
     - Иди работай, сука! Быстро! Я не хочу терять здесь из-за тебя уважения
людей! Я себя уважаю!
     - У меня отдых... - послал по ветру Матюшин, тяжелея яростной  силой, и
Ребров ринулся взбесившимся зверьком.
     Они  сшиблись, пали  на  борозду.  Катались  в  песчаной суши, грызли и
давили друг  дружку, не умея изловчиться бить.  С вышки драку  их  неуклюжую
приметил часовой да накликал из укреплений китайца. Тот бежал, запыхивался с
куском  попавшимся   проволоки   и,  добежав,  молча  кинулся  их  хлестать.
Проволокой  той свистящей обожгло больней  огня. От  первого ж  его маха они
страшно повскакивали, но  китаец стал вокруг кружиться да хлестать, не давая
ничего понять.  Кромешная  боль взвила их и пустила убегать. Китаец бодро не
отставал и гнал их до самого гогочущего взвода. Утихомирясь, когда настиг, и
добрый  от  неожиданного веселья,  он стоял с  проволокой в руках  и поучал,
чувствуя себя важным:
     -  Нехоросо,  оха, нехоросо...  Брат  с брата  нельзя никогда  драться.
Вместе  приехала, вместе уехала домой. Надо друсить,  а не морда бить. Когда
морда будет своему бить, я буду накасывать. Усбеку бей - не буду накасывать.
А  русски брата бить  нехоросо, эта  своей  мамы  не увасай,  не люби.  Оха,
нехоросо!
     Махонький терпеливый китаец  внушал страх, от  которого душа легчала  и
улетала. Матюшин глядел на него и  трепетал. Китаец заставил  их пожать друг
другу  руки,  что  они исполнили  беспрекословно.  А подумав  еще, сказал  и
обняться, как  братьям, и только после остался довольным,  приговаривая себе
под нос, будто напевая:
     - Хоросо, хоросо...
     Боль и злость утихли, сгнили. Он только помнил, что ударился, и  больше
ударяться  не  хотел. Остаток работ скоротал  с  Карповичем,  покурил от его
щедрот, установили они в земле железную одну сваю, потому что Карпович успел
вырыть яму,  работая  один; и  первый раз  в жизни он  увидел  живого  зэка.
Бригаду заключенных, сварщиков, вывели на ремонт. Они работали под конвоем в
отдалении, приваривали  крюки к готовым сваям.  Сыпались  огненные искры,  а
зэки мелькали копчеными телами, вылезая из-под искр и залезая обратно под их
дождь. Вдруг из-под огненного дождя вынырнул один и опрометью пробежал рядок
копавшихся солдат,  взвалил на плечо охапку нужного железного прута и понес,
оседая  под его тяжестью.  Он лыбился и глядел  шагов за десять на Матюшина,
нового, незнакомого солдатика, что стоял у него на пути. А Матюшин разглядел
только,  что все  зубы  у  него железные, а потом, так  и не запомнив  лица,
потому что зэк катился  мимо него  живым комом из жил да мускулов, увидел он
наколку  на  его  груди  -  черти  варились в  котле. Всего на миг  Матюшину
почудилось, что и черти  эти - живые. Зэк шагал, а черти в котле дергались и
ерзали. Чуя, что солдат им заглядывается, зэк осмелел и захрипатил в никуда:
     - Расступись! Дай дорогу! Толстого тащу!
     После обеда и сна взвод этот ушел на зону, а воротился с зоны другой, с
Дыбенкой, с которым они встретились, как дружки, обнялись. Обнимались в этой
лагерной роте охранники, как целовались, - пожимали руку, брали свободной за
плечо,  прикладывали  щеку  к щеке, одну к другой.  После Дыбенки, видя, что
побратался тот  с  Матюшиным, молча  подходили на встречу  остальные. Ночью,
перед  сном,  он спросил Дыбенку про этого Карповича, что  он сделал такого,
почему все над ним смеются да и что  он за  человек. Слыша, о ком вести надо
речь, тот поскучнел и вспомнил только поневоле:
     -  Да  ему во  всю жизнь звезд пидорских не хватит,  чего он только  не
делал здесь!  Землю жрал, травился. Зимой служить  не  хотел, так что делал!
Обсирался на  вышке в  штаны, вот как  туалета ему туда  не дали, чтобы  его
послать больше туда не смогли. Да и ноги эти его, я ж знаю, что он  делал, с
зубов  грязь сковыривал, он мне еще хвалился этой  мостыркой, когда  в  Абае
вместе лежали. Теперь пристроился, деньги всем тут  платит, чтобы не били. А
тебе что сказал?  Ты, гляди, подальше от него,  он замарает. Ну, если  разок
мостырил,  наплюй, он  никому  не  родня, кто опухал. И я  чего  в госпитале
лежал? Ну, опухал по первой, но чтобы сраться, да лучше б сдохнуть!
     Через день Матюшин попал работать под вышку, где сменился угрюмый узбек
и явился вдруг как из-под  земли Дыбенко. Отбывал он  на вышке как хозяевал.
Достал  из-под крыши конурки  крепкую  доску,  уложил  ее  поперек, уселся с
прямой литой спиной, так что казалось, будто стоит, и, изредка бросая сверху
копошащемуся на полосе  Матюшину по  словечку, водил  разговоры неизвестно с
кем, глядя  вперед, на зону. Матюшин слышал,  сидя в яме заборов, их голоса,
но не  понимал, кто и откуда  рядится с Дыбенкой.  Над забором пролетела  на
вышку тряпичная скрутка, но не плюхнулась, верно была от  груза  тяжелой,  и
Дыбенко ее поймал.
     - Ладно, валяйте! - крикнул он кому-то, распотрошив тряпку, поворачивая
башку на волю. - Если кто отравится, братанов ваших потом пристрелю.
     И пролетел на зону мешок защитного цвета, потом еще.
     -  А ты не пялься, тебе это  рано! - рыкнул  Матюшину, завидя, что  тот
обмер под вышкой и ждет.
     За вышкой гудела и  цокала невидимая станция. Стервами,  как по  часам,
взвывали  электрички.  С  час   Дыбенко  безмолвствовал,  размышлял,  глядел
истуканом в зону, а потом ожил:
     - Слышь, никого нету, слазий мне на станцию в магазин, возьми бубликов.
Ты ж  смертник. Ну, оплачивай  должок! Да  не тушуйся, ты не  первый, бегали
уже. Кидайся на забор!
     Забор походил на задраенный к небу  плот. Он  шатнулся с  кряхтеньем  и
накренился,  когда  Матюшин, одолевая волнение,  полез вверх  по скрепам его
брусчатым,  как по лесенке. Влез он  на тошнящую верхотуру и  оседлал  забор
подле  вышки.   Были  видны  пики  ограждения,  а  за  ними   в  упор,  хоть
расстреливай, битумная плоская  крыша.  На  крыше, что отколовшейся от  зоны
льдиной  почти  подплывала  к  ограждениям  и  возлежала  вровень  с вышкой,
насиживала краешек  вороненая стайка зэков  и задумчиво обозревала  усеянное
костьми рельсов поле станции. Дыбенко  подбадривал для порядка, безразличный
ко всему, что должно было  произойти,  кроме бубликов. Протянул на  цыпочках
бумажный ковшик из рубля. Указал низкорослый чумазый домик на станции, подле
которого лежала под открытым небом куча бесхозная угля и росли ввысь метлами
долговязые странные деревья. Матюшин огляделся судорожно, не увидал на  всем
этом просторе  людей в погонах - и спрыгнул на тропу под собой. Осталось ему
перемахнуть последний забор. Он  уж не казался, как издали, стеной,  а похож
был и  вправду  на  дощатые латки поверх воздушных дыр. Побег совершился. Он
топтался под  стеной в бурьяне, на пустыре  железной дороги с холмом мшистым
тупика. Зябко  дрожал, страшась  двигаться один без  Дыбенки. Но  тот исчез,
вознесенный на вышке так высоко, будто спружинил, как с шеста, в самое небо.
     Магазин внутри оказался комнатным. Пахло  сдобой. Бегали по доскам пола
мужиковатые  тараканы. Дремал, глядя  на них  угрюмо  с  прилавка,  пушистый
мучной  кот,  верно,  любимый  у  продавщицы.  Было  таинственно от  темноты
пыльных,  слезливых окошек да залежней  каменистых  хлеба.  Здесь  торговала
томная,  в  летах,  женщина только  хлебопродуктом. Стояли в  очереди  бабы.
Солдату не удивились.  Матюшин выстоял очередь, цепенея, когда распахивалась
и хлопала за спиной его дверь, и вышел, пряча  отмершие руки в пахучей муфте
из  бубликов. Быстро пробежал через пустырь и, набив их полную пазуху, полез
еще  тяжелей со взбухшим от бубликов брюшком на зону, думая кромешно, что не
осилит и грохнется. Дыбенко, голодный, торопил его. Матюшин залез на  вышку,
выгрузился и,  свесившись с вышки  на руках, приземлился наконец на крепкую,
твердую свою полосицу, ощущая такой  покой и благодать, будто б и не слазил,
а  слетал птицей  на станцию.  Дыбенко  рвал  бублик зубами, что-то  хорошее
бубнил  -  и  скинул ему, раздобрев, двойку  бубликов,  в  которые  Матюшин,
чувствуя теперь сосущий голод, впился и не заметил, как съел.
     После работ, вместо сна, старшина позвал в канцелярию,  выдал по чистой
тетрадке и  с  час  начитывал из устава, что такое есть  караульная  служба,
переворачивая  страницы,  будто б лузгал от скуки семечки: высовывал руку из
книжки,  закидывал ко рту, сплевывал в щепотку, перелистывал.  Урок заставил
зубрить  он  же,  старшина Помогалов.  Бывая  в  роте,  он  звал  к  себе  в
канцелярию, сидя  там то с автоматом, то с уставом. Стрелять Помогалов водил
тайком,  за  сортир, на свалку, когда уезжал  офицер, а говорить велел, если
тот спросит, что бегали на  стрельбище. Когда Матюшин первый раз  выстрелил,
то оглох и  долго не понимал,  что говорит ему еще  сделать  старшина. Будто
обманутый, в  беспамятстве, Матюшин вжался  в приклад, которым его уже разок
тряхнуло, увидел  требуху свалки и отстрелял все оставшиеся патроны. Очередь
вышла короткой, Помогалов  мало забил в рожок. Убитый грохотом, будто в него
и выстреливал автомат, что в железную  бочку, в следующий раз стрелял он как
по вытверженному,  зная, что автомат  требует силы, но столько же, сколько и
простая мясорубка.
     Бегал со взводом в степь, на стрельбище.  Отстрелялся на "отлично", так
что офицер, красуясь в  одиночестве на холмике,  громко  его похвалил. Когда
отстрелялись солдаты, то подошел  к одному сержанту, таджику, который должен
был стрелять, и сказал  отдать  ему автомат, встал в  стойку, а  не лег,  да
отстрелял подряд два  рожка. Таджик чуть сдерживал то  ли обиду, то ли гнев,
но   стоял   подле  него  не  шелохнувшись,   с  каменным   лицом.   Офицер,
позабавившись, скинул ему на руки больше не нужный автомат, и после, так как
стрелять сержанту было нечем,  взвод  побежал домой. В казарме, где  чистили
автоматы, таджик, которому офицер загадил весь ствол, кинул зло этот автомат
под ноги и заплакал от гордости, никого  не стыдясь. Матюшин услышал, как он
цедил проклятия офицеру:
     -  Арман,  сдохни  твой  мама,  сдохни  твой  отец... Дети  твой  пусть
дохнут... -  И  смирился  с  тем,  что  сделал с ним  этот Арман, какую боль
причинил,  да стер  с  лица  слезы,  чуть не  избив после,  кто на него смел
глядеть.
     В роте оказался всего один солдат, что стрелял однажды по зэку, попал в
него насмерть и съездил даже домой в отпуск. Помогалов частенько поминал его
добрым словом,  уваженный обедом. Гаджиев  этот жировал в поварах, куда  его
отпустили с вышки, как на вольные хлеба, чтобы не лез на  глаза зэкам: глядя
на него, можно было подумать, что  он до сих пор боится зоны и прячется. Ему
нравилось  глядеть из  окошка раздатки, как едят. Бездумная  его рожа, вечно
плавающая в окошке вареным жиром, успела надоесть Матюшину. Но, когда узнал,
что  Гаджиев кого-то убил, готовка  его и сам он сделались тошными, жирными.
Гаджиев не понимал толком русского языка,  умел  говорить только  по-своему.
П┤овара не любил Дыбенко и прикладывал его, чуть был недоволен жратвой. А на
сон  грядущий,  если и ложился  спать недовольным, будто б голодным,  рыскал
одним и тем же задушевным шепотком:
     - Убивать их надо. У зверей всегда так,  они  ж дикие.  Зэки их поэтому
боятся.  Если  увидят,  что  зверь на вышке,  -  поссать не  встанут,  лучше
обойдут.  Его  ж кто знает,  куда  он пальнет, если  вспугнуть. И  если  рот
откроет - сразу в зубы ему, без разбору. Они так любят, балакает по-своему с
улыбочкой,  а сам ложит тебя, как хочет, и все они, звери, потом радуются. -
И тогда Дыбенко со зла изображал их радость, гыкал да перхал...
     Был  июль.  В  середине  его  дожди  сменились  жарой,  но  степной,  с
раздольными ветрами и  ознобом  холодным ночей. Летняя легкая погодка  стала
вдруг отравлять жизнь. Ничего не  видя, кроме работы да учебы, Матюшин думал
снова самое  худшее, застревал в  одинокой  тоске  и скоренько  возненавидел
одного человека, китайца, который полюбил при  построениях прятаться  за его
спиной  и щипал  по-бабьи  сзади.  Притом,  когда  Матюшин зло  оглядывался,
выругивался, он глядел на него онемело снизу  вверх и  не знал, для чего это
сделал. Матюшину же казалось, что китаец нарочно над ним издевается. Ударить
же сержанта  он  больше  не смел,  но  и обсмеять  в  душе  или же  простить
махонького  китайца  не мог,  как  вообще  не умел  заставлять  себя  менять
настроение, зато  мучился и  воображал  в  бессилии,  как  чуть  не разрежет
китайца на куски.
     Так безлюдно было  в  роте еще  и  потому, что  в  начале июля  офицеры
разъехались в отпуска. Командиром да и офицером единственным  остался Арман;
старший лейтенант, он оказался здесь недавно замполитом.
     Помогалов был для него ничем, почти солдатом. На людях Арман никогда не
говорил  и  потому, верно, пропадал весь день в кабинете. Однажды  сказал он
позвать  Реброва,  потом  дошел  черед  до Матюшина.  Арман  встретил  его с
земляной  сухостью  в  лице и смотрел прямей да  строже,  чем  в  первый  их
разговор.  Он  сразу  заговорил,  раздавливая,  что  Матюшин  его  обманул и
прикинулся  дурачком,  а  сам куда  хитрее,  но его еще никто не  обманывал.
Матюшин  с усилием постиг, что же Арман  называл обманом: речь велась  о его
семье,  о  том,  что  он  скрыл,  кто есть его  отец. Арман  все  знал,  как
по-написанному, и говорил с особым ударением. Матюшину почудилось, что Арман
будто знает отца и распекает его теперь, как если б  он отца опозорил; Арман
же стерпеть  не  мог  одного того,  что  обманул  его  сынок  какого-то  еще
полковника.  Пока  Арман  произносил   речь,  Матюшин  не  сопротивлялся   и
затравленно молчал, но стоило пройти времени, как  начал он вдруг каменеть и
твердить наперекор, что врать сам не любит и не врал,  а  душу  выворачивать
наизнанку первому встречному не обязан. Что  отца не было у него и  нет, что
это и не отец его родной в Ельске остался, а  другой муж матери, которого он
знать не желает.  Случилось это  с Матюшиным, когда он  осознал, что старший
лейтенант  произнес  о нем,  что он  дурак. Арман отступил, и  в  глазах его
вспыхнуло  удивление,  даже   удовольствие  -  солдат  стал  ему  неожиданно
любопытным. Разговор  остыл. Было понятно,  что  присутствует  в нем  кто-то
незримый, третий, кто рассказывал здесь, в кабинете, о  Матюшине и тоже знал
правду.  Потому  замполит остыл, как застопорился,  и  теперь ему невозможно
было спросить Матюшина сразу о земляке, чтобы и Матюшин порассказал о нем, о
Реброве. Но одинаковыми эти два солдата уже перестали для него быть.
     Вечером  того  же дня  на  зону  уходил  взвод  Помогалова, но замполит
оставил старшину в роте и вместо него назначил сам себя начальником караула.
Это событие никого  не обрадовало.  Ведь этот месяц  Арман  только считанные
разы ходил начкаром и  каждый его  выход в караул был особым,  а  теперь  на
службу заступали двое  новых  солдат.  Матюшин  получил в  оружейке автомат,
строился со  всеми  на плацу, но от известия,  что заступают  они с Арманом,
чувствовал  себя подневольным  да виноватым. Караулка  оказалась  похожей на
улей, даже внутри  все было  как вощеное  и пахло сладковато.  Только вместо
цветов, куда  летают пчелы, были  вышки.  Перед уходом наряда на  зону Арман
приказал  всех обыскать, будто б они не охранять  шагали зэков, а  сами были
зэками. Чего ради шмонали, осталось Матюшину  непонятным, ведь и уходили они
из караулки какие есть, ну, разве вооружились.  Поставили  его на "троечку",
как называли  эту вышку из-за ее третьего номера на лагерном круге,  - тихое
болотное место, где работал в лагере заводик и ограждения проглядывались как
на  блюде. Но, кроме стены заплывшей  заводика, ничего-то Матюшин не увидал.
Зона была запертой стенами, невидимой и с вышки. Во вторую ходку, уже ночью,
черное  болото вокруг заводика  встретило Матюшина  глухим  беззвучием. Были
видны  в  огнях ограждения, но слышался только шорох  шуршащий воздуха. Вмиг
почудилось  Матюшину, что  за каждой  тенью кроется  молчаливо что-то живое,
почти человек. Оттого, что  ничего не слышал, он будто б  глох. А  потом ему
стали  мерещиться вдруг и звучки, перебежки в ночи, стуканья да шаги. В этом
бреду спустя время он увидал, не слыша шагов, две тени на тропе наряда,  уже
близко  у  вышки, но различил  через мгновение  на  голове одного  фуражку и
понял, что одним из этих людей был Арман. Тот поднялся в молчании на вышку и
заставил отвечать,  почему  не было им  навстречу окрика, а сам пытливо  зло
вглядывался, не веря, что  Матюшин их видел и только забыл закричать. Ни жив
ни  мертв,  он отстоял смену и воротился в  караулку, мучаясь  уже от  своей
глухоты  и  боясь  теперь о ней сказать. Но  после  этой  ночи, перед  новой
ходкой, попал в помещение начальника караула, откуда его  не отпускал Арман,
продолжая уже поутру  ночной допрос. Думая,  что  уж скажет  правду, Матюшин
сознался, как помешала ему охранять  на вышке глухота. Арман слушал  его, но
отчего-то кривился,  а потом  вдруг  на полуслове  оборвал и сказал уходить.
Когда ж минули в тягомотном долготерпении все сутки  караула, Матюшин  успел
обвыкнуться с  прошлой  ночи,  жалея уже, что  пожаловался и  снова  запутал
замполита. Однако ж Арман, позабыл он  эти сутки или нет, давал знать о себе
после  них, разве взглядывая иногда на Матюшина, когда все солдаты строились
или пробуждались, а он сам по себе  присутствовал на плацу, в спальной зале,
- и сказанное в помещении начальника будто б кануло без следа.
     После прошлой черноты, пустоты лагерная рота казалась почти  свободной.
Можно  было идти в  любую сторону, останавливаться  и разговаривать. Жизнь в
ней была  одинокой, покойной. Матюшин, начав  служить, отвык  неожиданно  от
людей, потому что  сутки в карауле ходили да спали, будто волки, поодиночке,
а возвращались в уже опустевшую казарму, где поневоле снова ходили волками -
ночевали, ели, снова спали, а потом уходили, освобождая  логово  это другим,
которых видели только десять минут во дворике караула, на разводе, где брали
из рук  в  руки,  что  кирпич,  охрану  зоны. Все  ото  всех хранили  тайны,
прятались.  Кто послужил, наглухо молчали да чуть что  сами затыкали рот. От
этих тайн свойских  караулка  казалась  темной,  дремучей, но  темнота  в ее
глухих,  без оконец,  помещениях и была всегдашней,  а потому Матюшину давно
покойно чудилось, что и он плавает в той темноте, будто рыба в воде.
     Матюшину знакомой была  уже вся местность вокруг лагеря, но  сам лагерь
невозможно было никак охватить взглядом.  То он казался  одной стеной, стоял
угловато, надвигаясь рылом, то чудилось, что лагерь - это даже шар, круглый,
а  потому неуловимый взгляду. Однако, что  скрывается в том  шаре, было  еще
непостижимей.  В  одно  воскресенье  по  приказу  Армана  проводили  в  роте
спортивный праздник - надо было прыгать, бегать,  хоть могли б отдыхать, как
и положено  по  воскресеньям. Праздник выпал  как  раз на их  второй  взвод.
Неизвестно отчего,  но  соревноваться  в беге  Арман  посчитал нужным в виде
круга  или  по кольцу,  а избрал таким кругом-кольцом зону и послал узбека с
деревянной  метровой шагалкой обмерить,  сколько  в ней. Этого зверя сразу в
роте  пуганули, чтобы  намерил побольше и  поменьше стали  б  бегать.  Зверь
воротился, лопотал он про полтора километра, и Арман сказал, что побегут они
тогда три километра,  то есть два круга. А сколько ж настоящих метров вокруг
зоны намерил, узбека никто  не спрашивал,  да он и старался обманывать, а не
мерить. Праздник начался, они  пробежали три километра.  Но  даже если в том
круге был хоть километр, а он-то был, Матюшин видел с  вышки  только пустырь
запретки да стену куцую заводика, зоны рабочей, остальное ж куда-то исчезло.
     Зона тягостно вылазила  из  старой  шкуры, обновлялась.  Теперь  в  ней
начался  большой перемот  - валили  со  столбами полосы  старых  проволочных
ограждений. Проволоку на смену завезли, она лежала в тугих стальных скатках,
чудная всем,  и  солдатам, и  зэкам. Говорили, что она  нового образца,  еще
неведомого,  а  называлась "егоза"  -  струнками не висела,  как  старая,  а
вьюжилась кругалями  и  должна была  сжаться и распрямиться - не зацепить, а
разорвать, попади в нее человек. Железные сваи с крюками  ставились на смену
деревянным столбам  под нее, под эту "егозу". Старые проволочные ограждения,
обобрав  с  них бревна, как  с рыбицы косточки,  стали сматывать, как если б
лепить  из проволоки комья.  Поработал  и Матюшин  со  взводом.  Всем выдали
рукавицы - и они стали скатывать проволочную дорожку, метра в три шириной, и
скоро  ком  колючий,  ржавый  вырос выше человеческого  роста,  так что  они
налегали под  ним муравьями. Когда  было уж вовсе невмоготу, концы проволоки
перекусили,  подметали и взялись начинать по новой. Скаток выросло до  обеда
штук шесть, их выкатывал назавтра из укреплений второй взвод. Снова пришлось
потрудиться и Матюшину. Зэки должны были доделать в укреплениях сварку, а он
только сменился с вышки, был свободным, и Помогалов взял его с собой;  он их
гонял, чтобы работали,  а Матюшин сидел в сторонке с автоматом, приглядывал.
Старшина употел покрепче тех работяг и в конце от души радовался, что успели
они управиться. У них  был бригадир,  который почти не  работал, но которого
все слушались, - он лежал, завернутый в  бушлат,  какой-то больной, в теньке
под вышкой и общался с бригадой. Он попросил у старшины разрешения сготовить
перед уходом бригады в зону  чифиря. Помогалов разрешил, подсел к ним, когда
стали разводить огонек на бросовых тут повсюду щепках. Матюшин сидел шагах в
пяти  от огонька и удивился, как старшина по-свойски разговорился  с зэками,
даже  смеялся, и  скоренько они  захмелели,  пустив  прокопченную жестянку в
круг, так  что  когда конвоировали  их  на  вахту,  в зону, то пришлось чуть
тащиться. Старшина, подметив, что Матюшин теряется, отчего они берегут зэков
и тащатся, сказал ему, прохаживаясь рядышком, добрый, как на прогулке:
     -  Зона ведь тоже для людей, да и строят  ее люди,  а людям надо давать
пожить,  как лошадям овса, это французики,  кто  не понимают, - вон, как наш
арманишка.
     - А  чего они такие пьяные,  с чая  ужрались?  - спросил  тихо Матюшин,
будто б это было тайной, и Помогалов вдруг развеселился.
     - Ты поголодай недельку, съешь котлетку - будешь, как они,  пьяный. Или
в подвале просиди месяц и увидь белый свет, тоже будешь пьяный. Люди пьянеют
от того, чего у них нету.  А вот у меня все есть: хозяйство, здоровье, жена,
служба, девчоночка моя, я море выпью - мне будет свежо и весело! К тому наша
страна и стремится, к победе коммунизма, чтобы у всех все было.
     Матюшин запомнил  душой  тех  пьяненьких  от  простого  чая  зэков,  но
случилось ему стоять на своей точке и засечь, как двое заключенных, вышедших
из  цеха, разожгли посреди белого дня костер.  На  пустыре, совсем близко  к
запретной зоне, устроилась от заводика свалка металлолома. Давно он приметил
с вышки бесхозную железную бочку, что стояла всегда на одном и том же месте,
хоть  ему   чудилось   порой  ночами,  будто  б  кто-то   прячется   в  ней,
подкатывается.  Эти  двое бродили мирно подле  бочки,  но  неожиданно из нее
изрыгнулось  пламя и повалил  черный  дым. Матюшин тогда и проснулся, увидал
дым, огонь -  и зэков, что стояли уже у бочки и  не отходили, будто грелись.
Это  было первое происшествие, застигшее его на болотной этой  вышке. Если б
зэкам сказали пожечь заводской мусор, но ничего они не жгли, да и холодно не
было  летом, чтобы  греться. Они  стояли  и глядели, а бочка чадила. Матюшин
взялся  за  тяжеленную  трубку  связи  и доложил в караул.  Спустя время  из
распахнутых ворот цеха выбежал в мундирчике надзиратель. Он подбежал к зэкам
и, было видно, стал с ними говорить.
     Посреди этого почти приятельского, издалека, разговорца рука его  резко
спрямилась в локте -  и зэк, которого он ударил, повалился на бок. Контролер
стал обходить его кружком да пинать. Другой  зэк  остался в стороне и глядел
на  это. Контролер попинал  еще лежачего, запылил его и мирно пошагал в цех.
Забитый поднялся сам.  Постоял. Теперь они стояли, как разные половины, один
- в  золоченной  от  пыли робе, другой  -  нетронутый,  черный.  Матюшину  ж
почудилось, что зэки  стоят и глядят на него, обернувшись к вышке. Потом они
отмерли,  закопошились, лениво  черпая под ногами песок, подходя  к бочке  и
бросая по горсти  в  огонь. Тушили. Когда потушили, поплелись в цех и больше
не вернулись.



     Первого числа  августа в роту привезли получку. Выдали ее в канцелярии,
а  взвод заступал  на  зону,  и  получку  уносили  мертвым  грузом в караул.
Помогалова уговорили,  чтобы  он отпустил  хоть  одного  человека,  конфеток
прикупить  да и за сигаретами,  иначе выходило еще сутки ждать. Матюшину так
хотелось скорей  закурить, что он и вызвался ходоком  в  магазин.  Ходить до
поселкового продмага из караулки было метров двести - перейти дорогу.
     Он  вступил  в магазин, куда нога его еще  не захаживала, и захмелел от
духа и при  виде томящейся на прилавке колбасы. Эта колбаса отчего-то  сразу
полезла на глаза,  и  также  сразу он  вспомнил ее: точно такую ели тогда  в
тамбуре морячки.  В поселковом магазине  было  куда веселей и богаче, чем на
станции. И  строился здесь у  прилавка  другой народ, будто свой. Люди мигом
прониклись,   что  пустили  солдатика  на  минутку  из  караулки,  да  стали
пропускать  силком  вперед,  чтобы он  выбрал, что ему  надо.  А  продавщица
радушно поджидала. Он  протянул общие  деньги и  сказал про  кило шоколадных
конфет  да сигареты, а сам  глядел, оторваться не мог от колбасы. В  тот миг
дал он себе  волю  подумать, что  возможно взять  хоть  кусочек.  Продавщица
обслужила и ждала, что он  еще  скажет, видела, что пялится на колбасу. Люди
стали подбадривать:
     - Хорошая, хорошая колбаска, солдатик, целиноградская!
     И продавщица так посоветовала:
     - Чего, миленький, да ты бери, кушай, рассчитаешься потом.
     Матюшину почудилось, что колбаса стоит вовсе мало денег,  а еще пронзил
его голод от ее позабытой, лоснящейся жиром красоты.  Уйти без нее он больше
не  мог. Думая, как сказать, отчего-то постыдился  мельчить  перед  людьми и
спросил, себя  не  помня, килограмм, но,  покуда  продавщица завешивала,  он
увидал  уже  белый хлеб, молоко,  и вместе с колбасой они родили в  душе его
наконец  такой покой, что он,  уже не задумываясь, за них расплатился. Всего
выходило, что растратил он своих три рубля. Но, думая об оставшихся деньгах,
больше он даже  не жалел,  что потратился,  - их хватало  и  покурить,  и на
внешний  вид.  Он вышел  во сне голодном из магазина, нагрузившись едой,  но
постиг с  отчаянием,  что должен возвращаться теперь с  колбасой в караулку,
откуда  его только и отпустили сбегать в магазин. Он  огляделся и потихоньку
пошагал через поселок, выискивая глазами, где можно  на минутку укрыться, но
прошел его насквозь и оказался в  огородах, уже в степи. Тут он увидал то ли
окопчик,  то ли  воронку  в земле  и спрятался  там на  земляном сухом  дне,
чувствуя  уже  и  волнение,  будто  за  ним  гнались.  После  первых,  самых
прожорливых минут он глотал хлеб  и давился - было  еще  голодно, хоть всего
оставалось  вполовину,  но  утробушка  будто  б  обернулась твердым  дном  и
упиралась  еде. Хлеб  он не доел,  бросил  в яме, но молоко  все  ж залил  в
глотку,  вылез  и,  шатаясь  пьяным,  боясь  сам себя,  побрел обратно через
вымерший поселок в караулку, держа с  тошнотой общий куль шоколадных конфет.
Он не мог видеть своего  сизого, отравившегося  лица, но в карауле,  где его
только  успели хватиться,  Помогалов живо взялся хлопотать,  так что Матюшин
поневоле наврал, что стало ему у магазина плохо. Но тогда вцепился и вздумал
его Помогалов  лечить  марганцовкой,  приговаривая,  разбавляя целый  графин
воды:
     - Самое верное  средство,  если отравился,  да вообще блевать  полезно,
обновляется  организм.  Йоги,  говорят, по сто лет  живут,  а почему? Съедят
зернышко и,  как кошечки, культурно выдавливают  из  организма.  От нее,  от
марганцовки, сразу ж облегченье наступает. Ну ты, олух, чего  глаза вылупил,
пей, говорю!
     Он залил в глотку стакан, но Помогалов обидчиво  удивился и сказал пить
еще больше,  до  полграфина. В  помещении  начальника  ошивался китаец, ждал
что-то отнести в роту, и старшина подрядил его на помощь, отвести валящегося
с ног больного в нужник.
     - Два пальца в  рот - и  начинай  за  жизнь  бороться! - покрикивал  он
бодро. - Гляди, чтоб он мне башкой тудась не сыграл.
     Китайца,  верно, заворожила  болезнь  Матюшина.  Он  продвигался с  ним
терпеливо  шажками,  пыхтел  и  подпихивал  плечом, не  давая закружиться  и
упасть. Нужник таился  тут же, в  караулке,  и  хоть  Матюшин  понимал, куда
тащиться да про два пальца в рот, но остального еще не понимал. Китаец, хоть
неохотно было  мараться, одолел  себя  и  взялся помогать ему до  конца.  Но
испугался и замер,  когда рвануло  из больного белым  хлебом  да заглоченной
колбасой. Когда  поднял  Матюшин  взмокшее от потуг лицо  и вздохнул, китаец
стоял в шаге от него, молчаливый, и дожидался только вывести. А он готов был
умереть,   но  чтобы  не  выходить  больше   наружу,   постигая  по  взгляду
мертвоватому китайца, что  и в глазах всей солдатни  подписал себе приговор.
Он  дернулся и срыгнул  младенчиком уже молочную кашицу,  но  полез  мыча  в
карман, выдернул в кулаке  все деньги,  что были,  разжал дрожащую руку, как
есть, с  копеечками грязными меди, чтобы  увидел их китаец,  - тот, понимая,
что делает, молчаливо взял, сосчитал,  но остался неожиданно  довольный и до
копейки сгреб в карман.  Постоял, глядя с проснувшимся  удивлением, и только
вдруг ущипнул, прежде чем смог уйти.
     Оставшись в  парашной комнатушке, Матюшин потащился к тазу умывальника,
залез головой  под  ледяную  воду,  что  сморкала из ноздреватого  крана,  и
потихоньку  начал  оживать.  Умылся,   зализался,  пошагал,  чуть  робея,  в
караулку. Но китаец  давно  отправился в роту. Помогалов  же был доволен его
свеженьким  видом  да расхваливал,  не унимаясь,  марганцовку,  и  ничего  в
караулке за это время не изменилось. Ночью, когда в караулке не сыскать было
живой души, раздобыв карандаш  и клочок  хозяйственной, будто  б  из опилок,
бумаги, Матюшин накарябал весточку  в Ельск.  Клочка хватило, чтоб сообщить,
что жив и здоров,  да взмолить выслать десять рублей, срочно ему нужных, как
жизнь. Слезы дрожали в  его глазах от мысли, что клочок этот будут держать в
своих  руках отец и мать,  будто б и сам касался не бумажки,  а  заскорузлых
рук, да не мог от  них никак оторваться. Однако ж дармовой копеечный конверт
отбыл по адресу чохом  с другими солдатскими письмишками,  так что  отмирало
тоскливо  сердце,  как   неспешно   и  долго  с  почтой  уходили  отпущенные
прогуляться на станцию двое зверей.
     Дни  превратились  в  томительное  щекотное  ожидание.  Письмо из  дома
послушно притекло в руки. Конверт был крепко  склеен, так что пришлось рвать
терпеливо,   но  вложено  не  оказалось   даже  рублика.  Только  исписанный
кривобоким бережливым  материным  почерком  лист  бумаги. Но  и  в  том, что
отписывала Александра Яковлевна  сыну,  - ни словечка, ни  душка  не  было о
деньгах, что он просил срочно выслать. Мать докладывала свой день, что она с
утра  сделала,  будто только о том и было в  ее голове;  прописала, что  они
довольны  с  отцом,  что он жив и здоров, чтобы  бросил хоть в армии вредить
здоровью  - курить; да  в конце было  так: "Пиши нам,  Васенька, желаем тебе
здоровья, счастья,  успехов в труде и в учебе". Мать отошла сама собой, он и
позабыл, что она  там писала. Он видел  во тьме  лицо поджатое смуглое отца,
слышал его  ласковатый  голос, какой стал у  него после смерти Якова,  - вот
гляди, говорит, а сам десять рублей только и  жалеет; ночью в караулке, лежа
на  нарах средь сдохшей солдатни, Матюшин  глухо  плакал, покуда  не проклял
вдруг со всей ясностью отца, - и сам сдох, уснул.
     С  полночи заступил на  родную свою  вышку. Погода  была ясной. Огоньки
тихие зоны, похожие на светляков, да яркая россыпь небесных звезд видны были
так зримо, будто  с  близких берегов, и воздух  ночи протекал меж ними живой
полноводной  рекой  и  светло   запруживался  в  бескрайней  степи.  Матюшин
проснулся и после опустошения да крушения, которых уже не помнил, блуждал до
рассвета  по  той реке,  будто на лодочке,  больше не ведая  горя, и вплыл в
дымные великие  ковши тумана. Забрезжил бледный пустой свет. Туман дурманяще
пахнул табаком, будто  б курили в степи. Матюшина томило уж сколько дней без
курева. Он дышал с голода  туманом, и было непостижимо  подумать,  что можно
добыть  сигарет.  Когда  рассвело,  станцию  огласила первая,  самая  ранняя
электричка.  По  дороге от  поселка  пошагал  человек.  Видя  с вышки  этого
человека, Матюшин обрадовался ему после ночи, но приметил вдруг, что пускает
он дымок - шагает и курит. Путь его в то время  поравнялся  с  вышкой, и  не
иначе как  от одиночества, глазея снизу на обернувшегося близкого солдатика,
взмахнул он  навстречу рукой. Если б  он  не взмахнул,  Матюшин не сделал бы
того, что случилось уже само собой, слово за слово, когда позвал он человека
и мужичок виновато на дороге остановился.
     - Курить есть? Подбрось, выручи!
     - Да как же она долетит? - задрал голову мужичок, но готов был удружить
и топтался подле забора.
     Это и было  понятно, но  Матюшин жалел  одуматься, а мужичок стоял  так
близко, что сил не было его упустить, да еще хотел тот помочь, и позвал:
     - Ты хоть подойди, тут вот щелка есть.
     До соседних  вышек  метров по двести. Соображая  с опаской,  как бы  не
попасть на глаза, он уверился, что видно было размыто одну конурку. Если что
и могло устрашить Матюшина, так  это то, чтоб человек не  оказался вертухаем
или офицером из  лагеря, но вида мужичок был самого простого,  работящего, а
шагать  в такое  время на станцию офицер  или вертухай все же не могли. Дело
было  в  одной минуте. Он слетел на тропу. Мужичок  боязливо просунул в щель
папиросу, сам волнуясь,  и у забора, так как не было своих спичек, скоренько
Матюшин подкурил от его  окурочка. И разлетелись они, одинаково  чувствуя  в
душе облегчение.
     Блаженной той  легкости,  когда  пыхтел  сжатой  в  кулаке  папироской,
горячей, будто с пылу да с жару, и  глядел  вдаль  на уходящего по  утренней
невесомой  дороге мужичка,  хватило  Матюшину ненадолго.  Он искурил в  прах
папиросу, а мужичок уж успел исчезнуть, когда послышался неясный шум, идущий
от караулки, и скоро на тропу выбросился, как со дна морского, бегущий сломя
голову, гремящий железно автоматами наряд солдат. Он увидел бунчук антенны и
рацию у одного за  спиной,  увидал  фуражку, задратую от ветра, Помогалова и
захолодел,  думая  не  иначе,  что  где-то  на периметре лагерном совершился
побег. Бегущая толпа  схлынула  под  его вышку и  встала  безмолвно, будто б
отдышаться.  Но никуда  они  дальше не побежали,  а глядели  на  него  зло и
удивленно  с  тропы.  Помогалов  поправил  фуражку  и  не  спеша   уже  стал
подниматься, крикнул с угрозой отворить дверку, будто он не стоял часовым на
вышке, а заперся и держал против них оборону.
     Поведя в  напряженной тишине носом, точно  пожарник,  Помогалов  почуял
горелое и успокоился.
     - Ну что, сука, хорошо покурил? Знаешь, что за  такой перекур бывает? А
за  куревом  куда,  на  зону,  что ль, ходил? Что  курил,  травкой  балуешь?
Поняли... Играем в молчанку...
     Старшина  сошел  тяжеловато с вышки,  больше  ничего не говоря, и наряд
пошагал  обратно  по тропе к караулке. Матюшин достоял смену. Когда сменяли,
то солдаты, уже новые, пялились на него и молчали чудно, будто сговорившись,
а  потому  молчание  это  походило  на  шуточное.  Он  даже  поневоле  разок
улыбнулся,  глядя на их чудные  лица. Все знали,  что он  сбегал с  вышки за
куревом, но  не знали,  куда  сбегал и  что там курил,  а сам Матюшин  и  не
понимал, отчего подняли караул по тревоге, отчего повскакивали и прибежали с
рацией под его вышку.
     В  караулке старшина  его все  же наказал, но наказание это  показалось
опять  же  шуточным  - чтобы он  кирпичом  отскоблил в нужнике две  чугунные
параши. До того он ни разу  не опускался драить парашу, но все видели,  куда
отправился он исполнять с кирпичом в руках приказ старшины. Покуда он драил,
никто не сходил даже по нужде, кроме самого Помогалова, что сел перед ним не
стесняясь  и  только беззлобно посмеивался, утяжеляя поневоле или же с целью
воспитания эту грязную, тупую работу, да приговаривал:
     - Извиняй,  сынок,  стало  невмоготу.  Мое говно  здеся  не  чужое, сам
понимаешь. А курил-то что? Ну, помолчим тогда, помолчим...
     Посреди дня, а он еще не отбыл целиком  наказание, потому что отлучался
и снова заступал в  свою  смену на вышку, в караулку явился  Арман -  верно,
происшествие было такое, что его давно поставили в известность,  он обо всем
знал. Он приказал найти замену,  отослать без  оружия в роту и тут  же ушел.
Окликнутый старшиной из  нужника, Матюшин услышал  от него приказ замполита,
был отпущен из  караула  и  пошагал  одиноко в  казарму,  где  поджидал  его
дневальный, пиная тазик с  тряпкой,  чтобы мыть начал полы.  Думая, что  это
продолжается наказание, Матюшин сбросил китель, чтоб не замарать, и ползал с
час  на  полах,  выбегая  к летнему  умывальнику  сменять  воду  в  погнутом
алюминиевом  тазу. Бегая так, он  повстречался с Карповичем, которого  давно
позабыл  и  вот  уж  месяц  виделся  только  на  разводах   в  карауле.  Тот
остановился, никуда не торопясь, и грустно на него поглядел.
     - Как у  тебя  дела, слышал, устроил  на зоне заварушку. С твоим  делом
решили,  больше  в  караул не  пойдешь.  Арман  хочет  сделать  тебя  вечным
уборщиком, так что думай, хитрый малыш.
     Матюшин отвернулся  и  пошагал  домывать  казарму,  чувствуя  ознобисто
спиной, что провожает тот, глядит вослед. Вечером же на поверке Арман сказал
вышагнуть из строя и объявил первому взводу,  что до конца службы Матюшин не
будет ходить в караул.  А потом  и  второму взводу,  на  другой  день,  тоже
приказав выйти перед строем, объявил, что назначает до конца службы Матюшина
вечным уборщиком, что таким, как  он, нет места  в карауле и что таких,  кто
вступил в  незаконный сговор  с  заключенными, теперь  будут  расследовать и
судить.
     В воскресенье  вместо  бани  повезли  в  военную  прокуратуру.  Ехали в
Караганду  на  автозаке,  в  той же каталажке,  прикрепленной  для перевозок
этапных  к  роте, и отвозил его снова  старшина, но молчаливый и злой,  зная
уже, что послал его замполит в прокуратуру даром, только б  попугать солдат.
Матюшин  же  был  рад,  что  дождался  хоть  этого  события,  чувствуя  себя
похороненным заживо и  оболганным все эти дни, которые выставлял  его Арман,
будто уродца, напоказ. Он знал, что ни в какой преступный сговор не вступал,
да и не понимал, так  до конца  и не понимал, что же это  такое,  в  чем его
обвиняют.
     Двухэтажный старый особняк  прокуратуры походил  на  курятник или хлев,
пахнул землей  и насквозь - даже  летом - простыл и  загнил, так что  ступал
Матюшин по скрипучим  дощатым его полам  со страхом,  что  они развалятся, с
удивлением  разглядывая  двери, у  которых  сидели  болезного  вида солдаты,
ожидая  приема,  как  у врача.  Дежурным  следователем  оказался молоденький
лейтенант, худой, с востроносым лицом, который радовался, что у него родился
прошлой  ночью сын, и  устало глядел бессонными глазами, стараясь вникнуть в
бумагу,  присланную с Матюшиным,  поневоле начиная  допрос.  Помогалов сидел
подле на стуле и извинялся.  Через три  слова  выяснилось, чего  Матюшин  не
знал, что  в  то утро сработала на дверке его  вышки  блокировка, которая  и
подала  в  караулку  сигнал.  Лейтенант  глядел  на него  и  не  верил,  что
караульный солдат не знал о  таком  сигнале  тревоги.  Матюшин  же  сознался
вдруг, что открывал и закрывал дверку - сбегал под вышку по нужде. Помогалов
гаркнул  на него, застыдившись, да  засобирался  уезжать, вскочив со стула и
начав крыть своего замполита, что сделал из него тут, в прокуратуре, дурака.
Лейтенант его пожалел и кивнул на Матюшина:
     -  Ну, хочешь, батя, выйди проветрись на часок, счас мы из него выбьем,
по какой он нужде ходил.
     - Ясно  по какой, по  малой! Это он не дурак... - отмахнулся в  сердцах
Помогалов. - Да  ничего только вы из него не выбьете, гляньте,  из  такого и
пылинки не выбьешь-то. Это французики, кто не понимают, вот кого надо учить,
бить их мордой об стол. У  них, вишь ты, все были офицеры в  роду, наполеоны
хреновы, а сам же хаживал солдатиком, Арманишка, в таком же конвойном полку,
едал эту паечку, это он только для виду, что не знает, откудова она такая!



     И  потекло в дремотной возне его времечко.  Матюшин скоро устал следить
за собой и  опустился,  бросив  каждый  день стирать обросшую грязным  салом
гимнастерку и надеяться, что Арман его простит, отпустит снова служить, да и
внешнего вида этого с него больше не спрашивали. Солдатская гимнастерка, как
и должно было,  превратилась в помойную робу, которую справней выходило даже
таскать  без ремня.  Скоро он стал на подхвате у Гаджиева в столовке, мыл  и
там полы, котлы, носил отходы из столовой на свинарню, где в хлеву был уж на
подхвате  у  свинопаса, тупого зверя. Ротная свиноматка давно дала  поросят,
которые вовсе не росли, мелькали и тут, и там, похожие на облезших собачек с
хвостиками, волоча под собой грыжи, огромней их  тощих животов. Зверь боялся
своих свиней, и, когда разбегались у него поросята, Матюшин  бродил за  ними
по расположению, покуда всех не отлавливал.
     Арман  же  приказывал  дневалить  вечно и  ждал  только того, чтобы  он
ослушался, а ослушаться у него уж и не было воли после всех этих месяцев, да
и  сил.  Он  только не давал себя солдатне бить и  если кто-то  лично  хотел
заставить  его  услужить,  сдавшись  однажды  только  перед  китайцем.  Дожо
непонятно дружил с инструктором служебных собак. В роте был  вольер для них,
свой мирок на  отшибе  -  огороженный  рабицей  выгул,  где даже росли  свои
яблони,  сараюшка  или клеть  четырехкамерная, где держали  овчарок летом, и
пристроенная  к вольеру,  так что только через вольер и возможно было в  нее
зайти, зимняя дачка. Инструктор все  хотел приказать, чтобы убирал у него за
овчарками. Но было, что Матюшин сцепился с ним. Тогда объявился Дожо, настиг
его в безлюдном месте, стал  щипать уже со злостью и шипеть, чтобы он отныне
каждый день ходил убирать в собачий вольер и слушался инструктора.
     Инструктор сам только давал жрачку  овчаркам.  Варил кашу  в бочке и  с
отходами мешал. Это  ему  нравилось - костерок  разводить, дышать на воздухе
кашей.  Овчарок  Матюшин через время  стал узнавать, различать по характеру.
Кобель, черный немец, которого и  кличка  была  такая, невзлюбил его навроде
инструктора,  да он и  был его любимчиком, если  костка - то Немцу. Были еще
две молоденькие глупые сучки, что  облаивали Матюшина, только он  подходил к
клетям, и хоть сидели в камерах  по разные концы,  но бросались в один миг и
лаяли вместе, заодно и утихая. Самой хорошей была старая, послужившая  сука.
Она покойно лежала, сложа у морды лапы, когда он входил в клеть, и, глядя на
веник, понимала, что солдат  пришел убираться. Потом так пропах  Матюшин  их
дерьмом, что она,  верно, считала  его  даже не солдатом, а ходящей на  двух
лапах такой же  служебной собакой. В ее камере всегда мог Матюшин отдохнуть,
перекурить.  Она  стерегла  глазами  каждое его  движение,  и  если  чего-то
переставала видеть, то поворачивала голову, но от этой ее любопытной  слежки
и  делалось Матюшину неодиноко. А еще овчарки  по-разному гадили, кто как, и
хлеще  да  поганей других, верно, оттого,  что кости  жрал, загаживал  клеть
Немец, отчего веник только  размазывал по доскам и надо было  если выметать,
то  с  водой.  Наводить  порядок  у  этих  четверых живых  Матюшину  однажды
перестало быть тяжким. Он  понял, что делает  за них то, чего они сами-то не
могут, как за  детьми. Инструктор почуял это и все норовил придумать работку
погаже, но была у него человеческая черта: он  ревновал, близко не подпускал
солдатню  к овчаркам, да и овчарки сами не очень любили  солдат. А видя, что
Матюшин полюбил овчарок и старается, инструктор поневоле, хоть и был до него
злоблив, пускал его в вольер, когда б он ни захотел. Матюшин спасался здесь,
когда надо  было чего-то избежать,  чего  он не  хотел  делать. Он  сбегал в
вольер от всех  поверок,  пережидал кормежку, чтобы не  быть  со всеми и  не
становиться в своей робе в их строй.
     За то время  он успел получить еще одно письмо  из Ельска, носил его не
распечатывая при себе, но потом утопил без сожаления, когда стоял по нужде и
нечаянно подумал, что письмо можно в той дырке непроглядной вонючей утопить.
Навещал  же  его из роты  один Карпович, он отчего-то тоже свободно входил в
вольер,  инструктор уводил  его  всегда в  зимнюю дачку, откуда они выходили
минут   через  пять,  и  то  выходил  Карпович  побитый,   затаившийся,   то
улыбающийся, но что  они  делали, Матюшин не  понимал. Карпович сам  по себе
оставался ему непонятным. Выходя  спешно из дачки, он никогда не шагал своей
дорогой,  а  подсаживался к Матюшину и заводил  долгие, куда дольше тех пяти
минуток, разговоры, которые раз от  раза  затягивались и  будто б сдавливали
его, исподволь  да потихоньку  душили. Карпович то жаловался,  то хвалился и
всех называл  скотами, доверяя теперь ему знать о людях  самое  худшее,  что
было известно, чудилось, ему одному.
     Однажды он рассказал, что устал,  хочет сбежать из  этой роты и что  на
такой  случай припас дурачка  Дыбенку, который  ему-то  послужит: взбесится,
когда Карповичу будет надо, да так, что изобьет посильней - и в больничку, а
там уж, подальше от роты, Карпович сознается, кто его избил, да разыграет из
себя изувеченного армией.
     Он поверил  тогда Карповичу, хоть понимать и  знать, что держит тот про
запас,  было тошно. Отчего, сам не ведая, Матюшин стал  скрывать эту тайну в
себе и ждать, когда Карпович сбежит. Он мирился уже с ним из-за этого своего
ожидания, будто Карпович должен был исполнить неведомую его цель.  Ремонт из
зоны переполз в казарму, так что ходили в нее по сходням через окно, попадая
сразу в  спальню, перегороженную лесами, сдвинутую  в угол. Красить и белить
водили расконвойников,  они бродили по казарме  и нудили у солдат то спичек,
то сигарет.  Спали из-за нехватки места  уже по двое  на одной  койке. Уехал
первого сентября в отпуск Арман,  исчез из роты, как исчезли из нее чистота,
покой,  порядок.  Когда  ж  не стало и этого человека,  то мокрые  уборки  в
ремонтной грязи, лазанье в  окна,  спячки вповалку  лишили  Матюшина чувств,
мыслей,  желаний, и  он только ждал чего-то  заунывно, каждодневно, что  уже
витало в этом чужом, новом от сохнущей свежей краски воздухе, будто б конца.
И в  то время  Карпович начинал уже злить  его пустыми разговорцами, точно б
отсрочками. Он должен был давно  исчезнуть, бежать. То,  что болтал Карпович
по-прежнему, жалобы его, начинало рождать неизъяснимой силы злость, они были
как из другой жизни, чужие и ненужные, полные всякого мелкого барахла.
     В тот день Карпович сознался, что давно достал себе на зоне костюмчик и
хранит его  у повара,  у Гаджиева, сегодня же  Гаджиев  присвоил вдруг  этот
костюмчик себе, обещал отдать  за него деньгами, но даже  их сразу не отдал,
отсрочил до осени,  до своего дембеля. Когда он рассказывал об этом, то лицо
его багровело обидой и страхом, и он  уже  расставался с  костюмчиком своим,
даже  с деньгами своими,  но  пожалел, что не  захотел хранить  костюмчик на
зимней  даче, у инструктора, чтобы  тот  не  провонял  псиной,  да и тут  же
позабыл  про него,  доверяя  Матюшину свой  новый  план, что  хочет остаться
здесь,  когда выйдет срок службы, старшиной  или  прапорщиком и зажить,  как
сказал он, "тихой жизнью". При тех его словах что-то сделалось с Матюшиным -
он перестал видеть,  перестал  слышать,  чуя только  одну озверелую злобу  к
этому человечку, и бросился его избивать. Из зимней дачки на вопли Карповича
подоспел инструктор.  Налетело  еще солдат,  со двора.  Карпович валялся  на
земле с  окровавленным  лицом,  таращился,  ничего не постигал.  А  солдаты,
собравшись, стали  Матюшина  бить  без  роздыху, и  он очутился,  забитый, в
пустующей камере,  - овчарка служила, взята  была в  караул. Матюшин не  мог
говорить  и  просидел  в  конуре, покуда  сам  инструктор,  как  за  хорошее
поведение, не выпустил  его. Старался он  узнать,  выспрашивал у  Матюшина и
ничего не  узнал, но отчего-то был  доволен.  Взвод  ушел  на  зону. Матюшин
прожил эти сутки, бродил с  тряпкой да  тазиком.  Потом  взвод вернулся, и в
оружейке,  когда выстраивались  в  очередь,  сдавая  дежурному  офицеру  под
роспись патроны, Карпович начал метаться да орать: неизвестно, где и как, но
за  сутки  из его рожка исчезли три боевых  патрона. Дежурный быстро отогнал
его  и приказал  свободным солдатам его держать,  поскорей  оканчивая, чтобы
запереть оружейку.  Сам испугавшись,  когда  запер, налетел на Карповича  да
стал бить, но с  налету вышиб из  него только слезы да стоны. И знали в роте
только одно, что потерять патрон из рожка невозможно.
     Матюшин очнулся оттого, что кругом все было напряжено страхом, как если
бы  патрончики должны  были в кого-то выстрелить. Это было  такое  ощущение,
будто  он  оказался в казарме  совсем один и  бродил в ее  вымерших  стенах,
посреди  ремонта, похожий  даже не на человека, а на мышь  или таракана,  на
одинокую  живность. Страх схлынул,  когда Карповича повезли в полк, в особый
отдел, и он не вернулся в роту. Матюшин видел его мельком, когда уже уводили
его  из казармы; он глухо, быстро шагал, глядя  в землю, точно бодая головой
впереди идущего неизвестного офицера.
     Пустота после  Карповича  вплыла странной тягостью в овчарочьем загоне.
Это было место,  куда чаще  всего он  захаживал,  но Матюшин распознал,  как
томилось и зрело что-то иное, где-то совсем близко, точно шарила, бродила по
затаившемуся выгулу его душа. Инструктор то и дело поглядывал на  него таким
же шарящим  потусторонним взглядом,  как если бы  подозревал,  опасался.  Он
больше  не шастал  в дачку,  и Дожо  отчего-то его  не  навещал.  В собачник
наведывался  украдкой Помогалов, и  после  каждого  его, будто  от выговора,
прихода инструктор долгое время  молчаливо злился, места себе не отыскивал -
выпускал  овчарок на свободу, а сам затравленно  надолго  скрывался в дачке.
Какая она  внутри, Матюшин не  видел и удивился, когда инструктор с китайцем
позвали его  в замену:  вся она была завалена списанным тряпьем,  флягами да
котелками,  превращена от  застоя  в старьевку,  и  пустовали  дырами только
конурки.  Инструктор ничего не боялся,  протянул ему  фляжку, им с китайцем,
видно, обычную или даже ненужную:
     - Глотни, у нас такого добра много.
     Он ждал этого  мига, устал,  будто б знал про него давно,  и хлебнул из
фляги, чтобы больше  о том  не думать, но и  когда  глотку обожгло  странным
винцом,  различил равнодушно, что  было  это  не  водкой  да  и не  вином, а
самодельным  гонким  пойлом,  хоть  духа  его  в  дачке и не витало. Китаец,
довольный, заулыбался.
     На другой день Матюшин был назначен заступать на зону - в караул.




     Он  запомнил  те  новые сутки,  самые  ясные,  но  бесцветные,  будто и
беззвучные. Сдох ротный хряк; поел  на свалке колючую проволоку, свинарь  не
уследил;  дохлятину, не нужную офицерам, сварили, а густым  нежным  студнем,
как на праздник, уедались в карауле и  в казарме который  день.  Посреди дня
выходил  Матюшин  отдохнуть  от  еды,  караульного  дворика  стало  мало,  и
свободная  от  вышек солдатня выползла наружу, на дорогу.  У  лагерной вахты
маялись несколько безвозрастных женщин, приехавших, верно, на свиданку, мимо
гулял по дороге  разный  поселковый народец, а у ворот дожидался автобус,  к
которому  из зоны вынесли тело на  носилках, потом еще одно. Зэки  сложенные
лежали тихо,  были живыми, но Матюшину почудилось, что у одного, у паренька,
из  груди торчала железяка и он держался за нее руками. Ближе  он к автобусу
не подходил. Когда их  стали надзиратели сами грузить, то паренек забоялся и
стонал.  Что же он сжимал руками на груди, Матюшин так и не мог  разглядеть.
Носилки клали в проход между сидений, потому автобус, когда отъехал от зоны,
казался пустым, а надзиратели в автобусе не поехали, груза этого  неизвестно
куда не сопровождали. Позади у Матюшина была уже ночь.
     Старшина шмонал, старался, но тогда и  ходили весь день пустые, а ночку
уж  промахнул  он не глядя, спокойно  спал,  так что инструктор с  китайцем,
когда надо было, поднесли целехонькие фляги на вышку. После развода, в конце
этих суток,  Помогалов  вспомнил о нем, сказал  отдать Дожо все  причиндалы,
отпуская взвод  шагать  домой,  в казарму.  Они ж отстали, проникли в дверку
лагерных ворот, оказавшись в похожем на двор глухом отстойнике, у других уже
ворот: в  сторожке караульной оставили  здесь Помогалову  передачку с  зоны,
скатки увесистые бледные полиэтилена,  с человеческий  рост. Одну взвалил на
плечи Помогалов,  другую он  взвалил  и  пошагал  вровень со старшиной.  Кто
встречался им по пути, бредущие налегке люди, уважительно загодя здоровались
с Помогаловым, который уже благодарил:
     - И ты будь здоров!
     Утаскивая дармовой  матерьялец, дошли они до высокоогороженного забором
кирпичного дома, из тех, что  выпячивались  одиноко в поселке, но  и  скрыты
были от глаз. Старшина  пихнул сапогом калитку железных ворот, похожих рылом
своим на лагерные,  но очутились они в ухоженном тихом курячем  дворике, где
встречали  Помогалова дочка,  игравшая  на крыльце  с отцовой обувью,  зорко
молчащая   перед  ним  умная   овчарка  да  заспешившая  на  шум  крепенькая
кругленькая женщина, но куда  моложе его возраста, отчего  было даже неловко
понимать,  что это  встречает  жена.  Она  обрадовалась будто  и всему,  что
увидала. Они  свалили скатки у скелета  свежего  теплицы.  Помогалов  тяжело
вздохнул,  пошагал  под  умывальник.  Дочка,  только   он   вошел  во  двор,
прилепилась ходить за  ним,  а  солдата у себя  в  гостях не замечала.  Жена
молодая ушла в дом  и  вышла  с куском  пирога,  но Помогалов  выговорил  ей
строго:
     -  Ты бы еще стопку ему налила, дура,  чтоб выпил и закусил!.. Ну-кась,
изымай эти сопли творожные, не балуй мне солдат.
     Старшина  скинул  груз с  плеч и  приосанился. В доме своем  он казался
человеком  почерствей да и жадней, чем когда расхаживал на службе, с усталым
понимающим видом, и ничего-то было ему не жалко.
     Воздух теплел  и  пах хлебом. Они  пошагали  в казарму  коротким путем,
через набрякшие картошкой огороды,  в которых, чудилось, она уж испекалась в
углях остывших земли.
     - Я-то не слепой... - вздохнул Помогалов. - Вижу, пролез на службу.  Ну
что  ж, служи,  покамест  французик в море купается, моя сторона  с краю. Но
если  что,  сынок,  сниму шкурку да  сушить повешу,  помни  Карповича!  Этот
доигрался, дурачина, смотри и ты не доиграйся, а то вытащут ночью и у тебя.
     Пойло  гнали и в  грелках, и во  флягах, точно все запасы  разгоняли по
ветру, рисковали.  Матюшин, страха  не  ведая, заказал себе  на  зоне  новые
кирзовые сапоги и поменял-то у всех на  глазах свои, штопаные, каждой собаке
в роте известные. От сапожек его новых не то что попахивало, а шибало зоной.
Однако он уж решил, что  если рискует, то ради сапог этих. Арман возвратился
из отпуска, принеся со  своим настроением  меленькие  дожди,  холод, сам  же
загорел  да подсох. Он поглядел  на Матюшина на  разводе,  когда  ждали, что
рассчитает  со службы,  промолчал и  дал заступить как ни в чем не бывало на
водочную. Китаец  с инструктором приуныли  отчего-то, и барыжка притихла, но
только  на  время,  а  деться ему  с водочной вышки было уже некуда. Страшны
стали даже деньги - то, ради чего бражничал. Было: страх настигал в карауле,
что  устроят  обыск, - и успокаивался Матюшин, только утопив их в сортире. В
октябре, спустя месяц, стало известно о Карповиче, что с ним сделали. Конвой
ротный  этапировал   зэков  в   следственный   изолятор   Караганды,  походя
разговорились с тюремной охраной,  и  те похвалились,  что дожидается у  них
суда один  краснопогонник,  которого сокамерники  уже  сделали  пидором,  по
фамилии Карпович. Ротные как приехали с конвоя, так рассказывали  наперебой,
что  узнали, - пугали остальных, точно кошку дохлую за хвост валандали, сами
отбоявшись. Слух о солдате, которого сделали педерастом, прибыл через конвой
этот и в зону,  так что мстить  зэкам  было  уж делом гордости. По ночам  из
караулки набирали охотников прогуляться по штрафной, где сидели отказники да
воры: Дыбенко ходил  по штрафничкам  и потом рассказывал, как входили они  в
камеру, объявляли, что мстят  за солдата,  надевали наручники да размазывали
живыми по стенкам.
     Подумал тогда Матюшин, что  рублей  сто  возьмет  нахрапом - и  бежать.
Взвихри он плату, зэки и не  пикнут, барыжничать рисковей  стало.  Верно,  и
пить уж страшились, а не то что добывать. В  том он и силу почувствовал, что
была у  него цель -  бежать, бежать. Деньги в сапог - и рваться в больничку.
Если словчить не  удастся,  то хоть  голову  разобьет  об стену.  Главное  -
больничка, надо, чтобы отправили на обследование посерьезней, чтобы признали
негодным,  инвалидом.  Бежать,  бежать!  И  месяц  тот  уж  истекал,  и  все
сходилось, как  выгадывал Матюшин, быстрей бы  в  больничку,  а то  свистнет
ноябрь, и приморозит  крепче  смерти  зима. Он и чувствовал остро,  что зима
приближается. Зимы он  боялся, от зимы бежал, а покуда карабкался на  вышку,
что ни день,  как по трупу. Вышка эта у солдат всегда прозывалась  водочной.
Но вот как чуют, что побег готовится, подкоп роют, так и Арман будто почуял,
что  он решился, почти  готов сбежать.  Были  чаще  обыски,  когда он  ночью
налетал в караулку. А еще он чуть не цепью приковал к ней Матюшина. Началась
гарнизонка -  от  службы  отходили по одному дембеля, а новых солдат в полку
еще не прибыло, потому надо было чередовать, но замполит будто сгноить решил
Матюшина в карауле.
     Он сидел уже третьи  сутки кряду и не вылазил со службы,  да еще вместо
положенного сна  посылал Арман работать  в укрепления. Ремонт, что тянулся с
весны, гнали по  укреплениям паровозом, чтобы  скорей  быть готовыми к зиме.
Ждали  что ни день приезда  комполка  с  проверкой, засыпали  новую следовую
полосу  -  последнее,  что  осталось сделать. Горы  песка  свезли на  четыре
стороны  зоны  и  раскидывали их по  цепи лопатами,  а  потом растаскивали и
ровняли боронами. Бороны были самодельные, сделанные под людей, - к железной
зубчатой свае  была приварена  дугой труба, что дышло. Залазили в борону  по
трое, наваливались  грудью  и  волокли, покуда  песок не высеивался. А тогда
отходили,  закидывали  борону на кучи,  что  другие подгребали лопатами,  да
тащили вперед, заливая ровным слоем песка полосу.
     Натягавши борону,  шагал он на водочную, а  потом  впрягался  снова,  а
потом снова уходил на водочную. Руки, чудилось, заржавели. А в тот день было
известно точно, что  приезжает вечером комполка,  и Арман отобрал бороновать
уже  засыпанную полосу.  И он находился  этих кругов под бороной до блевоты,
верил, что хоть  теперь  даст замполит  хоть  на  сутки  отдых,  отпустит из
караула. Арман же заступил начкаром, ожидая такое  высокое начальство, да на
разводе назвал, кто остается, оставил его еще на сутки.
     Хлипкий,  зудевший  дождь, от  которого  и воды мало,  не переставал  с
самого утра. Их выстроили для комполка. Голос его мужественный узнал Матюшин
с  первых ноток. Комполка, а за спиной его и Арман глядели на трепещущий, но
и жалкий, вымокший  до нитки наряд, и весь этот разброд, вся их человеческая
нечисть схватились в одном, пускай и неуклюжем порыве выстроиться перед ним,
похожими быть на людей, мечтая  без  толку  быть им замеченными.  А комполка
вдруг вскипел, закричал на них от гнева и не видя больше ни глаз, ни лиц да,
казалось, и людей:
     - Как автоматы держат? Куда вы глядите, замполит? Вода попадает в дуло!
Кому говорят, мать вашу, опустить стволы вниз! Стволами вниз!
     После  комполка  уняться уже  не мог. Еще  стояли во  дворике  в  сырых
бушлатах, будто по грудь в  земле,  а Матюшин уже его  проклинал, и дождичек
этот, и быстрей убраться хотелось на водочную, хоть под такую крышу. Влетело
от комполка  под  горячую  руку и Арману.  А  после  кричал  на  них  Арман,
задерживая смену, что они оскорбили его офицерскую честь.
     Было  что-то  за полночь. Матюшин подменился и возвратился с нарядом  в
караул, но засиделся с рыжим, который по одной своей должности контролера на
пропускном пункте, как всухую, глотал ночь за ночью без сна, зато днями спал
от пуза, сменившись со своих пропусков.
     Матюшин  спрятался в  застенках  его служебной,  с  зарешеченной мордой
комнатушки, коротая обычную скуку,  не желая давиться  у оружейной пирамиды,
куда все рвались с порога, бряцая да матерясь, сдавать автоматы - невтерпеж,
как по  нужде.  Рыжий встрепенулся, обрадовался живой  душе и, желая  в свой
черед удержать  Матюшина, угощать  начал чифирем,  достал шоколадных конфет.
Верещал  он  так  сердечно  горячо,  так  исподволь  трепетно,  что  Матюшин
согревался  от одного  щемящего,  льющегося струями голоска и ничего  уж  не
хотел, и язык не ворочался у него, как у пьяного. Рыжему только и требовался
человек.  Глаза  его тихо  слезились  светом.  Говоря  без умолку, он  скоро
говорил уже и без памяти, даже не глядя на Матюшина, слепо косясь и утыкаясь
взглядом в сторону, вбок. Но и сам Матюшин не двигался с места и не имел сил
говорить,  потому что  нуждался  в  рыжем,  отчего-то сладостно  и  с  болью
растворяясь уже в  его  голоске,  будто в  пустоте. Низкий, давящий фанерный
потолок  комнатушки, что свисал,  облезая  лоскутами  краски,  над головами,
казался и  не  потолком, а зияющей  пробоиной,  дырой.  И  пробоиной,  дырой
казался тот  проход  почти  тюремного  вида,  или  проходная,  или и  впрямь
тюремный  коридор  -  вход единственный  через помещение в  зону -  из брони
дверей  да оковалков запоров, из голой, холодной бетонной  шубы вместо стен,
из слепящего белого света, который и охранялся сквозь намордник решеток этой
злой, сдавленной в два метра комнатушкой.
     Матюшин  чувствовал  какое-то  мучительное  равнодушие  к  самому себе,
схожее и с отвращением. С плеча его  свесился не сданный в оружейку автомат,
такой же выдохшийся  и  усталый, каким был, с виду железный,  и он сам. Хоть
неразбериха давно улеглась,  а  в помещениях караула стало мертво от спящих,
он  так  и  растрачивал  весь  свой  отдых  с  обреченным  не  спать,  будто
затравленным в четырех стенах рыжим, зная, что уже не выспится сам, чувствуя
и свою затравленность, чуть  не  костями втиснувшись в комнатушку, где легче
было стоять, чем сидеть, и не жить, а умереть.
     Отказывался  знать,  что время его  сочтено и что неоткуда  будет потом
взять даже минутки, когда погонят опять на вышку. Он испытывал и боль, что у
этих людей, которые дрыхли  младенцами за  стеной, нет силы  проглотить свой
голод, свою слабость и не длить их  тошно день ото дня, но  и  ненавидел их,
потому  что был средь  них другим,  чужим,  как  бы  и выродком, которому не
удержаться долго одному. То есть ненавидел, будто  сознавал, что  суждено от
них, средь них неотвратимо ему погибнуть, но и кровь его жалостливо ныла той
живородящейся зверской любовью, в яростном порыве которой мог всех спящих-то
перестрелять,  чтобы не  мучили их день  ото дня,  чтобы  не заставляли  их,
младенчиков, день ото дня жить.
     Себе  до  боли  ненужный,  Матюшин  вдруг постиг человеческую твердость
своего  положения в  комнатушке,  будто  и не контролер,  а он  сам был  тут
хозяином. И то, что  рыжий нуждался в  нем, не мог без него, хоть ничто их в
роте  не  сдруживало, а  легкость  бумажной службы даже  рождала у  Матюшина
озлобление к этому живучему контролеру, неожиданно и скрепливало их, ставило
каждого точно  на свое место. Матюшин  прощал рыжему  и  его бумажную подлую
службу, понимая, что выслужил себе на вышке место посильнее, чем контролер в
своей покойной комнатушке, который даже  за  внимание к себе  расплачивается
конфетами...
     Матюшин очнулся - ему  почудилось, что далеко  в ночи раздался крик. Он
мигом налился силой, и впился в тишину, и  ничего  не мог услышать, но ровно
через мгновение со стороны зоны вырос и покатился комом протяжный гул,  вой,
крик: кто-то бежал к пропускам и что было мочи орал. В тот миг, удивляясь со
страхом,  остолбенел  рыжий, беспомощно  поворотившись к  Матюшину и пугаясь
автомата, затвор которого, изготовясь, Матюшин судорожно передернул и ждал.
     - Не стреляй, не стреляй!
     - Молчи, дурак! - шикнул Матюшин, не зная, что с ними будет. - Я сам...
     На  пропускной  пункт  ввалился боровом  орущий надзиратель и  отчаянно
рванулся к первой из решеток, которыми блокировался коридор,  которые нельзя
было никак снаружи  отпереть - задвижка решетки управлялась из комнатушки, с
поста.
     Надзиратель был цел и невредим, только с рассеченной  бровью, но  кровь
залила  озерцом глаз,  и он дико выпучивался багровым  пузырем, ничего из-за
запекшейся  крови  не  видя. Который же  видел,  сверкающий и резвый, кричал
безумным  страхом  за  всю  сытую,  круглую  утробу,  чтобы  его  спасли.  И
надзиратель, не зная, что у  него только  рассечена  бровь, трясся и дрожал,
будто  глаз  выколот. Он орал истошно, визжал, что в бараках резня, вжимаясь
страшно в решетку, как если бы за ним по пятам гнались  выколоть  оставшийся
глаз, убить,  и  рыдал - рвался скорей в укрытие караулки. Железная арматура
истончала, казаться  начиная не  тяжелей  паутинки, и он, чудилось Матюшину,
карабкался на месте, дергался надрывно, в ней увязая, повисая... Но что было
с оставшимися  в  зоне надзирателями? Кто резал,  кого резали? Отчего молчат
вышки?
     Рыжий было шатнулся к двери, но ему не хватало духа бежать, и он слезно
глядел  на  Матюшина,  выпрашивая  распоряжений,  боясь  сам  разблокировать
решетку и впустить  раненого визжащего  надзирателя в караулку.  Надзиратель
опомнился, постигая, что солдаты могут оставить его тут, что для них главное
-  приказ,  начал  нещадно  злобно  материть  их,  требуя  повиновения,  как
взбесившаяся баба.
     -  Не  впускай,  может,  того и  ждут!  - решился Матюшин,  и  раздался
душераздирающий вопль прапорщика:
     - Ненавижуу,  суукиии...  -  И, цепляясь за  решетку  только  пуговками
мундира, цокая, его туша дряхло сползла на бетонный серый пол.
     Матюшин развеселился, ему все показалось  вдруг смешным; чем  путаней и
кромешней, тем смешней, но самого то ознобом било, то душил жар. Он бросился
в караулку, заорал. Рыжий кинулся будить в начальскую Армана - и началось.
     Многие  были  необуты и таскали сапоги  за  собой,  у  некоторых  и  не
отыскалось уже сапог, и  они, босые,  боясь пропасть,  толклись  у  запертой
оружейной  камеры.  Которые с  автоматами  шарахались  из  угла в  угол  без
приказов,  без  начальства.  Но   вдруг  загудела  тревога  настоящая.   Вот
разметались  солдатики, мечутся  в угаре, давя друг дружку. И  кто додумался
сирену врубить, чего ради? Солдаты ж подняты, а сирена только с ног сбивает,
как оглоушивает. Вот и Матюшин забылся и от одного  воя враз  отупел. И, как
заучил, как вытвердилось в мозгу, бросился слепо на построение, хоть не знал
штатного расписания,  по какому-то сподвигу занял положенное место, а может,
и не свое, но вместе со всеми.
     Рванулись, понеслись... Впереди мчались овчарки,  сворой. Овчарок несло
какое-то  бешенство, которого не было  у самих людей,  но они так же рвались
вперед, подстегнутые воем сирены. Матюшин же только тем был жив, что жался к
другим, чувствовал себя заодно со  всеми. Когда вокруг  столько людей, то не
верится  в  смерть.  Или  жива  надежда,  что твоя смерть упадет на другого,
который,  задыхаясь, дышит в спину  или горячий вздыбленный затылок которого
прямо перед  тобой. Но  сильнее других то  чувство, что  никого и не  сможет
убить,  что  мимо стольких  людей  промахнется, побоится, проскочит.  Он  не
успевал думать о смерти, не разбирал, устремился ли к ней или бежит от нее и
что это за  ночь;  вместо  всего  не  иначе как животное был  охвачен  одним
стремительным, могучим чувством, схлестом всех человеческих порывов - любви,
ненависти,  отчаяния,  страха, которые  были  в его  душе  поврозь  и  вдруг
сплотились, как живые с живыми, будто рядом с его сердцем забилось еще одно,
и у Матюшина, который и с одним-то сладить не мог, стало в груди две жизни.
     Д┤олжно  было  рассыпаться по лагерному кругу  и  протянуть вооруженную
цепь, расставить силки.  Бежали они по тесной тропе, между рядами проволоки,
и толкались,  наскакивали друг на  друга, но Матюшину  отчего-то мерещилось,
что вокруг простор и  что дух захватывает, когда они по простору-то несутся.
И вдруг чья-то рука вырвала  его с  этого  простора и  кто-то  затряс  его и
кричал, чтобы он остался тут  и не сходил с места, а все уносились дальше по
тропе.  Матюшин  увидел, что  остался  один.  Земля затаилась под  ногами  в
мглинке. Кругом  громоздились заборы,  скривленные  ряды  проволоки, пилящий
белый резкий свет прожекторов.
     Овчарочий  лай  не  смолкал, но походил на  глухие всполохи. Если что и
происходило, то далеко от Матюшина.  Солдаты, вставшие на тропе через пролет
от  него, уже  курили,  он  увидал  огоньки.  Сердце  его  то  обмирало,  то
взрывалось,  начинало  ходить ходуном. От середины своей, которая и в  самые
поздние часы всегда бывает если  не светлой, то лунной, стала  расходиться и
расходиться ночь.  Скоро выступил  зыбкий  свет. Светало,  и обычно загасали
прожектора. Настало утро. Ближние  по оцеплению стали перемахиваться руками,
голосовать. Они как бы друг друга обнаружили.
     Матюшин перекрикнулся  с постовыми, никто  из них  не  знал,  что ночью
сделалось, а  с вышек слышали, но не видели ночью в зоне какую-то  возню. Но
приказа не было, чтобы оцепление снимать. Как сорвались с коек,  разбежались
по  тревоге,  так  и  пыхтели,  находясь  в  неподвижном  том  посту.  Когда
утвердилось утро, он снова стал изнывать от безвестности и ожидания. Но тут,
на самое  его  нетерпение, на тропе показались  свои. Шагали вразвалочку,  с
неохотой.  Матюшина  проняло  такой  радостью,  что  хотелось  броситься  им
навстречу,  и отчего  расчувствовался  - не понять. Это снималось само собой
оцепление и  бежало  толпой в  караулку. Думали: пускай Арман  посмеет  хоть
слово сказать. Вот сука, жди его  настроения:  если  так прижгло, то  сам  и
стой, а людей нечего мучить. Они по дурному его приказу среди ночи сорвались
и до утра столбами стояли, думали, что так надо.
     Матюшин хотел спать  тем больше,  чем понятней  делалась напрасная  эта
ночь. И на ногах его держало  только  то,  что он должен был еще дошагать до
караулки. Он так вымотался, что спал на ходу. Мысли и чувства его плыли сами
собой, и, как бы пробуждаясь, он вдруг обнаруживал, что еще думает о чем-то,
переживает и плывет, не зная, зачем и куда. Он и не постигал, что все нары в
спальном помещении давно были заняты другими и что ему будет негде улечься и
придется ждать. Но без мест  в  караулке осталось с полвзвода. Кто ночевал в
оцеплении, тот и  остался  без нар.  Матюшин улегся в комнатушке столовой на
скамье и, не помня  себя,  уснул. Одно,  что успел почувствовать он, так это
трепетное  и горькое со  всеми единение:  что  все они вымотались вместе,  а
теперь и засыпают вместе и убаюкивает их одна на всех тишина.
     Разбудили его к завтраку, чтобы освободил стол, - из казармы на тележке
прикатили  пайку.  Матюшин переполз.  И  в  каком-то тумане  сжевал  котелок
горячей  гороховой  каши.  Пошагал  на  вышку.  Отстоял,  помучился.  Трупом
добрался  до караулки.  Ему так и казалось,  будто  сам-то  не шел, будто на
руках несли.  Думал Матюшин, что вот теперь-то отоспится, все как по закону:
ему  по уставу теперь положено спать.  А в караулке  солдат  в  спальное  не
впустили.  Кто  спал,  тех задолго до настоящего подъема выгнали во двор. Он
еще подумал, что замполит  хочет повластвовать,  вот и держит всех на дворе.
Но  куда  он  денется: поизмывается  и  отпустит  спать. Надо в своих глазах
поправиться,  но и людям нужен  отдых, иначе надорвутся. Если  неймется ему,
значит, всерьез, нешутейно душонку его подмочило.  Значит,  изгадился,  но и
сам  знает, кожей знает,  что не  герой. Матюшину с этой мыслью, что  все-то
замполит знает, и стоять без сна навытяжку, и спать будет одинаково приятно:
мучайся, изводись, офицерик, себе назло.
     Арман выскочил из  караулки  во двор, горячий, стремительный,  будто до
того долго  придерживали, да не удержали. Закричал  с ходу,  чтобы выровняли
строй.  Исправился, подумал  тогда Матюшин, через  волю  становясь  в строй.
Ночью  он струсил  пойти на зону, понять, что  происходит,  -  и  метался за
спинами,  навроде  того надзирателя,  который сунулся в  дерущийся барак  да
убежал  голосить.  Вот  и  Арман  неизвестно  кого спасал. Погнал  ничего не
понимающих солдат вместо  себя  в  тот барак,  хоть  зэки давно разняли  там
своих, раненого  даже в больничку снесли.  Теперь-то замполит остепенился и,
расхаживая взад-вперед, принялся занудно разъяснять итоги этой  ночи: у кого
какие промахи были, отчего  сумятица, как  вели себя на вышках, в оцеплении.
Теперь события обретали для него отчетливость, стеклянную какую-то зримость,
и он очень складно понимал, что и отчего происходило, будто и  тогда, ночью,
все понимал,  отдавая свои приказы. Наконец произнес с  торжеством, что этой
ночью в зоне убили заключенного:  тот, кого ночью пырнули на зоне  в  пьяной
драке,  активист,  испустил в  больничке  дух.  После  он выкрикивал,  почти
визжал, будто уж и не в зоне, а тут, в роте, кто-то кого-то этой ночью убил,
но мужского в воплях уже не было. Он сам перестал понимать, куда язык понес,
и заикался, захлебывался и  в конце концов всех наказал, потребность у него,
что ли, родилась душевная, чтобы все стали на его глазах мучиться, наказание
отбывать.
     Матюшин  не  мог  и  подумать,  что замполит  решится всех за  водочную
наказать и в лобовую пойти, как насмерть. Сделалось муторно, и всполыхнула в
нем злоба, когда понял,  но бессильная злоба,  что еще страшней.  Так постиг
Матюшин,  что  ничего-то не  поделаешь и нечем  офицерика, суку эту,  крыть.
Что-то главное происходить начало. Началось? Началось?! Теперь ведь вот что:
теперь жизнь или смерть.
     Матюшин вдруг  открыл, что Арман с него глаз не спускает, глядит. И  он
обмер:  вот  что  задумал  и  так  жжет, а  он еще жару подбавляет,  впрямую
наводит, стравливает, значит.  Матюшин старался  не дрогнуть, чтобы  видели,
как  он железно  держится. Чудилось ему, что солдатня Армана пересилит, ведь
вот  скоро  час они  стояли, но  никто  не  дрогнул. Тут  Арман промахнулся,
палку-то перегнул, он ведь знал, а не снизошел даже  до того, чтобы с каждым
по  отдельности тайный  какой-нибудь  провести допрос, может, тайком  да  за
глаза ему бы друг на друга и донесли. Но хотел, чтобы прилюдно доносили, при
товарищах, чтобы это был  как  бы  всеобщий донос,  - хотел  уж и весь взвод
унизить, опустить. Или ждал, что Матюшин сам не выдержит. Арману-то, видать,
и не стукач, а свидетель нужен -  вот на что  замахнулся, доказательства ему
нужны, а не наводки да шепотки! Это он и  сам  знает, как и все тут про всех
знают, но попробуй докажи.  И такого свидетеля он из солдат не получит, хоть
пусть навечно похоронит в караулке весь взвод. Никто показаний не даст.
     И  никто  на Матюшина не смел взглянуть, хоть он чувствовал их душевный
гремучий гул. Караульный дворик махонек, и  гудит в нем даже тишина. Матюшин
совсем  стоять на ногах не мог, ему было  жалко  себя, что  он так  ослаб. А
слабости ему обнаружить нельзя, и в отчаянном порыве прекратить эту пытку он
выскочил  да заорал на замполита,  матеря  его  из  оставшихся сил,  точно б
залаял. Арман порывисто  сорвался  с места, будто  этого взрыва и дожидался,
подбежал  к  Матюшину и,  чего сроду не  бывало, стал его за грудки  трясти.
Каким маленьким,  каким  ничтожным показался ему тогда  Арман, который, даже
когда  и  тряс  его за грудки, тужился, не  мог, трясся  сам. И вдруг постиг
Матюшин, что трясло замполита желание  нестерпимое,  чтобы он ударил его при
всех!  И  тогда  сам  собой обмяк,  а Арман взглянул  на него  пронзительно,
истошно - и отскочил.
     Он   бросился   опрометью  в  караулку,  оставляя  солдат,  стихших   и
потрясенных  тем, что  свершилось на их  глазах,  во  дворике.  И все  ждали
опустошенно, что замполит нагрянет,  но  тот  не  являлся, и  двор  тоскливо
загудел.  И понимал  теперь-то  Матюшин, что  сделалось, и, только чтобы  не
молчать,  чтобы  никто  не  приметил, как  же ему  страшно,  раскричался  во
дворике:
     -  Он у  меня сам  молиться будет.  Нечего людей  доводить!  А мне надо
будет, на краю земли отыщу и порешу, пусть знает, падла, - я ему не забуду.
     Однако делать было ничего уже не нужно.
     Матюшин чифирил, спрятавшись в комнатушке. Начкаром заступил Помогалов,
сменил замполита, а  их не сменили, оставили весь взвод, взяли под  арест. А
он  никуда  не  пойдет,  с него хватит.  С  места  не сдвинется, пусть  хоть
волокут.  Он  свое  отстоял,  и даже если погонят взвод  на  вышки, то пусть
шагают те, чья очередь, а у него отпуск, и он будет греться, будет чифирить.
Слыша,  что собирают  людей в наряд, как  начинаются снова сутки  кромешные,
Матюшин  тяжко, зверея, выматерился,  но  тут же  лишился сил, заглох  и уже
ничего в душе выжженной не ощущал, а как-то понимал обленившимся  от  чифиря
умишком, что вышло все не так, хуже вышло, а чтобы как получше - и не могло.
     Хлебал Матюшин чифирь, и было  кругом тихо. Все смирились, что остаются
служить. Кто пошагал в наряд, кто подался на нары, досыпать. И подумал вдруг
Матюшин, что  и хорошо даже  на  второй срок,  иначе пришлось  бы  вставать,
строиться, шагать, да и не получилось бы чифирь допить. Глаза его спекались,
с  кружкой  в  руке  он и задремал. Это  было как  одно короткое  мгновение:
потухло  в  глазах, объял теплый да сладкий  туман. Но глаза открыл, и туман
рассеялся. Растолкали  на  вышку, оказалось, поистратилось  три часа, и ноги
сами  по тропе понесли, как по воде, будто плывет. Но только  не по глади, а
над самым дном, где тянет Матюшина неспешное глубокое течение.  И все хорошо
- тепло, покойно,  легко, да воздуха нету, залит по глотку мягкотелой водой,
что свинцом.




     I
     Какая-то  животина потеснила  его  на  нарах...  Видать, солдатик  этот
нахрапистый был  из тех,  что от  ранних сумерек  до  полуночи простояли  на
вышках и порядком выстудились на степном безудержном ветру. Они возвратились
в  караулку с последним разводом и ждали, когда начальник  поднимет с теплых
належанных нар другой наряд, а  им настанет черед отогреть чужим теплом бока
и  заспать  часок-другой,  покуда  не поднимут вновь.  А этот  не  вытерпел,
видать, умаялся. Впотьмах  Матюшин не мог разглядеть его лица. С  солдатиком
они  лежали  бок  о  бок,  и  тот спал  уж крепко,  а  Матюшин  оказался его
стараниями разбужен. Заснуть духа не было, хоть  и хотелось спать... Сказали
бы на каменья лечь, лег бы и на каменья. Только бы знать, что на каменьях уж
не  разбудит  никто.  Короткий-то  сон и  крепкий  самый.  Бывает,  разбудит
начальник на службу,  а кто-то посреди  общих сборов и  решит  на  мгновение
прикорнуть, прилечь обратно на нары,  покуда другие соберутся. И так заснет,
что из спального помещения силой волокут, а потом водой обливают.
     А Матюшин с прошлой  ночи  чуть живой. И хоть теперь  бы между  сменами
выспаться. А лежит Матюшин на нарах с открытыми глазами. И крепится что есть
мочи, чтобы перед самой побудкой не заснуть. Иначе  и вовсе сдохнешь, да еще
водой обольют. С нар на службу подымут, и трое  часов надобно будет прожить,
чтобы обратно улечься.
     А суке, разбудившей его, и невдомек... А мог бы обождать своего раза...
Они  лежали бок о бок, и  Матюшин слышал,  как  могуче бьется  его сердце, а
тогда  через  волю  вспоминал  про свое,  которого биения и  самому  не было
слышно.
     Когда  в  спальное  помещение  явился  Помогалов  и  стал  расталкивать
отсыпавшийся  наряд, матерясь впотьмах, то Матюшин ясно  понимал, что настал
его черед  отправляться  на зону, но долго не мог собраться с  силами, чтобы
оторваться от нар. Спали одетыми.  Матюшин  вытащил из-под  матраса ремень с
подсумком и опоясался. А потом присел на койку и перевел дыхание.  Надо было
портянки наматывать.  А они холодные, от пота сырые. Намотал их  как попало,
потом подтащил издохшие в гармошку сапоги,  нагрузил на ноги и сам  удивился
их тяжести. Будто ноги по колени в землю зарыл.
     Солдаты кругом кто молча, кто  с гулом поднимались с нар и  со  злобой,
ничего спросонья не видя, расхватывали, делили портянки да сапоги. Помогалов
же погонял:
     - Вали на свет, потом разберетесь!
     Матюшин  хотел  идти,  но  помедлил,  вспомнив  вдруг  про  спящего  на
оставленных нарах солдата.  Тот  лег  на живот, руки  под голову  подложил и
растянулся на  койке, облапал место,  Матюшиным оставленное. У того и сердце
бьется мерно, и глубже дышит грудь, а потому чего-то  Матюшину  в этой жизни
наперед уж  из-за него  не достанется.  Но  вот только  не знает, чего же не
достанется. А еще приходит  начальник  и  на службу гонит. А  сучонок  спать
оставится, он же  и выспится лучше,  быстрей  - и Матюшин  будто вдогонку за
спящим хочет броситься. И не приметил, как  пришел ему черед догонять  - это
он  теперь  понял  и  с какой уж ненавистью выглядывает впотьмах задушевного
своего врага. Тот догнал, оказывается. А теперь и Матюшин успеть должен.
     И тогда стал Матюшин спящего расталкивать:
     -  Чего  спишь, на  службу давай! - Пускай  и тот разбудится, пускай на
равных начинают, пускай и Матюшин отнимет для начала хоть щепоть сна.
     - Да  я... Да мне...  - Солдат на бок  перевалился, заворочался:  ногой
туда, рукой сюда... хочет уползти.
     - Вставай, начкар приказал подымать.
     - Бля... Оставь меня, братуха, ведь только с вышки... Уйди, убью...
     Матюшин  нехотя руки от солдата  отнял.  Тот сразу  и  обмяк.  Бормочет
что-то. Одно  слышно, что злое.  И ворочается опять же, будто уползти хочет.
Получил, сука, думалось Матюшину, хорошо же тебя растолкал. И хоть все нутро
его  ослабевшее  упрямилось  спешке, но  как  был  Матюшин  разбужен, так  и
погоняет сам себя. Кажется, что для того и живет, чтобы, с нар сорвавшись, и
взобраться на нары.



     Чтобы ободриться  перед  заступлением на  зону,  пили  чифирь  с черным
хлебом,  оставшимся  от  вечера.  Приготовлял  чифирь, шестерил  в  караулке
Ребров. Он же резал и буханку, посыпая ломти сахаром. В ночной наряд уходило
по  числу  вышек  и постов  восемь человек. Матюшин запоздал  и сел за  стол
последним.
     - Хавку давай! - затребовал он.
     Похлебывая чифирь, вышкари хитровато поглядывали то на Матюшина, то  на
холуя. Стоял Ребров пристыженный и растерянный.
     - Так это, Васенька, хлебец-то вышел весь... Не углядел. Маловато  было
хлеба.
     -  Что, сука?!  - выкрикнул  сдавленно Матюшин,  почуяв, что кругом все
затаились и ждут.
     - Мало было хлебца...
     Матюшин понять  не может: как  же  это он остался без  хлеба?  И  вдруг
перекосило всего... Он, сука... Вот же и разбудил раньше времени, и хлеба не
досталось  из-за  него. А  кругом жуют и  чаек  попивают. И  один Матюшин за
столом дураком сидит, бедным родственником. Эти морды вроде и не торопились,
а всего вдоволь им досталось - будут сыты. Почудилось ему, что и с койкой, и
с  хлебом  не  иначе как  подстроили, -  исподтишка начинают топить. Реброва
подсунули, а этот урод радешенек услужить.
     - Ну, потолкую с тобой... Давай чифирь!
     Ребров ожил и  опрометью кинулся наливать. И до того он спешил угодить,
что налил  Матюшину в  голубую  кружку.  Все стихли, когда  поднес  Матюшину
голубую.  Тот в  скамью  вжался.  Ребров  же  ничего  не  понимает, дурак, и
виноватенько улыбается, силится угодить, докладывает:
     - Кипяточком, кипяточком заваривал! Огонь!
     Прорвался вдруг чей-то смех.
     - Это Помогалов чаи гоняет, тоже из голубой пить не желает!
     - Дожили, в карауле кружек нет человеческих.
     - На-ка, смертник, хлебни...
     - Чужого не надо, обойдусь.
     Вышкари  довольно да сыто  ухмыляются,  будто вмиг объелись, и  муторно
тяжко стало в животах, в головах. И он  ухмыляется, такая ухмылка  ему уже и
легче давалась.  Стали  сонливо утекать  в  караульное  помещение.  Дожо  со
старшиной слушали радио. Китаец хотел спать и клевал носом.
     - А что по радио передают, какая погода?
     -  Град со снегом и молнии!  - ухмыльнулся устало  Помогалов да крикнул
петушком: - Ну что, сынки, еще-то пошагаем? Живые есть? Вы терь что на зоне,
что  в  зоне,  а  я помиловки дать не  могу. Никакой вам  второй серии. Кино
кончилось.
     - А чего, чего? - задрался Дыбенко. - Чуть что - сразу пугаете. Кормить
нужно хорошо, вона ни хлеба не хватило, ни чая...
     - Знаю я вас, сами обжираете, а потом жалуетесь.
     Дожо украдкой сказал:
     - Воорусаца, товариса насальник?
     - Валяй, вооружай... И это... сержант, без фокусов!
     Один за другим вышкари поплелись  разбирать  оружие.  Отыскав в колодке
свой автомат, Матюшин потащился в караульный дворик.
     Растянувшись, переходили степью из караульного  двора на лагерный круг.
Матюшин  пошагал впереди,  чтобы никого не  видеть. Из хвоста его окликали и
материли, чтобы не гнал, но Матюшин не слушался.
     Надолго опередив наряд, он уперся у тропы в  железную  первую  калитку,
пройти которую  мог только со  всеми - вход ее  был заблокирован и когда она
распахивалась, то взвывала истошно сирена. У тропы его и догнал китаец.
     - Эхха... Так нехоросо. Наса всех обогнала.
     - Тащатся, как бабы... Слышь, крикни им позлей, а то растащились!
     -  Продавай скорей, надо, продавай. Твоя мосет не продавать, а моя надо
домой. Деньга хоросо. Домой много деньга надо.
     - Заладил одно, а я говорю - хватит, пускай время пройдет.
     Дожо улыбнулся и качнул согласно головой.
     - Тогда давай деньга. Давай сто рублей - и хоросо.
     - Нету у меня.
     -  Эээ... Нехоросо. Продавай - будет деньга. Думай,  нет денег - пойдес
на зону. Моя насальнику будет докладывать, насальник узнает.
     - Сука китайская, сам же себя и заложишь, я молчать не стану!
     - Моя не продавал, Матюса, а твоя продавал. Эх, твоя одна, Матюса.
     Китаец вынул из-за  пазухи флягу и ткнул ее Матюшину. Тот было хотел ее
отпихнуть,  но  заслышал топоток и  поневоле вцепился,  молча  и зло уместив
сбоку от подсумка, на отяжелевшем ремне.
     Потянулись  из  черноты  все  отставшие:  инструктор  с овчаркой,  двое
хабаровских  и  Дыбенко,  что  весело  погонял  сонливых да  понурых зверей,
сбившихся в стайку.
     - Куда рванули, мужики, оторррвалися!
     - Тебя ждать, что ли, блатоватого!
     - Ночь-то какая, не наглядииишься!
     - Да заглохни ты!
     - Что, тюха-матюха, жизни не хочешь радоваться? В говне твоя жизнь-то?
     Матюшин  матернулся  и  сквозь  зубы стерпел.  Дыбенко его матерков  не
боялся, но и  не  стало  у него настроения,  чтобы посмеиваться  или затеять
драку. Они оба никого рядом не замечали,  оттесняя  собой  других.  Матюшин,
когда китаец открыл вход, шагнул твердо первым  на тропу, а Дыбенко разжился
у зверей куревом и отстал, попыхивая и никуда не спеша.
     Тропа  глубже утягивала наряд по  лагерному кругу. Потянулся  забор.  С
другого боку, которым наваливалась  на тропу зона, мерцала вьюжкой  "егоза",
будто зависшая над новой ровной следовой полосой.
     Над  зоной  высилась в  ночи  труба  котельной, из беззвучного раструба
которой лился белесыми повитками  и  растаивал холодно дым.  Из прожекторов,
прикрепившихся паучатами  к  трубе,  били  два накаленных  добела луча,  чей
дальний свет заволакивал тропу, так что солдаты  по  ней двигались,  будто в
тумане. А за стеной лагеря стояла и не дышала тьма,  такая же дощатая, в два
метра высотой, и сразу начиналось, выше заборов, небо.
     Когда тропа как бы укорачивалась и начинались чередой постовые вышки, у
идущих в наряде будоражились нервы. В тот миг все трезвели ото сна, чувствуя
легкость ничего не  весящих  тел, нагруженных  только железом  автоматов,  и
ознобистый  холод. Кто-то отставал, кто-то убыстрял  шаг,  кто-то держался с
безмолвной злостью своего места; строй идущих выравнивался и подтягивался, и
тот, чей черед был заступать  на  вышку,  выталкивался вперед, сходясь с ней
один на один.
     Остановились у первой  вышки, заговорили, повеселели. С вышки высунулся
и заорал оглушительно солдат:
     - Отморозился я смены ждать! Окопались в карауле, падлы?
     А  кто-то тащился  уже на вышку  и оглядывался через силу за спину,  на
тропу, но никто его не окликал. На землю скатился вместо него орущий,  будто
оглохший,  детина, который плюхнулся на грудь Дыбенке и дыхнул ему с  ходу в
рожу:
     - Васек, дай курнуть! Подыхаю, братаны, хоть затяжку!
     Инструктор  увел  овчарку дальше  по тропе. У четвертой  вышки местечко
было  похоже  на  тупик,  глухое   и  темное,  сдвигались  в  угол   заборы,
сдавливалась в их тисках тропа; инструктор таился и взмахом  руки подал знак
остановиться.  Никто не  разобрал,  чего он  боялся, но все утихли и одолели
тяжело остаток тропы, будто гору. У вышки отдышались и  ослабели, поняв, что
происходило.
     - Спит, - доложил шепотком инструктор и смолк, выжидая, что будет.
     Вышку окутывало  поволокой  постовых фонарей. Глазу она  выворачивалась
боком,  так  что   в  просвете  ее  квадратуры,  чернея,  виднелся  по  пояс
караульный. Солдат спал стоймя, свесив  головушку, похожий в плащ-палатке на
пугало.
     - Кто такой? - вызнал тихо китаец.
     -  Зверь... -  прошептал у  него  за спиной  Дыбенко.  -  Хорошо  спит,
молодой,  сладко. Эх,  надо  бы раскумарить!  Пойду-ка,  может,  возьму  его
тепленьким...
     Инструктор остался с овчаркой - присел, обнял рукой,  придушивая, чтобы
не трепыхалась. Дыбенко  с  китайцем  подбирались к  вышке. В  эти мгновения
Матюшину, как  и  всем подневольным, которые ожидали на тропе,  стало зябко,
настигал холод.  Сержант отчего-то остановился у  самых  сходней, и  Дыбенко
один поднимался на вышку, пропадая в сумраке. Глядя, каким охотником заходил
Дыбенко по  шаткой  лесенке  на вышку и  как он  с  усладой  медлил, Матюшин
задрожал от такой же проснувшейся  страсти -  заорать во всю глотку. Да чего
там!  Вот  скинет  автомат с  плеча - догола  всех  этих  разденет и плясать
заставит!
     Зверь  же ничего  не чуял.  Кумарил. Матюшину его жалко не было, только
мараться  не хотел и ждать. Одна  задержка  выходит Матюшину  от  кумарного.
Вдруг  послышалось,  что  вскрикнул  кумарной, и вышка,  было видно,  тяжело
дрогнула. Китаец что-то прокричал, все ослабились и тронулись с пересмешками
по  тропе.  Смеясь,  Дыбенко  пинал  кумарного  вперед  головой с  вышки  по
раскатистым крутым ступеням.  Когда он скатился, за него принялся китаец, не
давая  подняться,  встать. На  земле  его  пинали,  катали,  будто  мячишко.
Веселились Дыбенко  с хабаровскими. Зверь оживал и  содрогался радостью, что
попал в лапы  к  своим,  а  соображая,  что  над ним  потешаются, стал и сам
угождать. Инструктор сторонился, сдерживая урчавшую овчарку, и ухмылялся. Он
ведь серьезное дело хотел затеять с кумарным, но видит, что потеху устроили.
Катается, похрюкивает - умрешь со смеху, а и  корчится,  будто подыхает, так
что и жалко его делается топтать.
     Матюшин так и стоял. Дожидался. Но весело было, и с потехой  не спешили
расстаться.  Тогда он  не  выдержал. Растолкал одеревеневших зверей,  шагнув
из-за их спин, глядя с болью и силой, и тупым ударом приклада,  будто давил,
настиг елозившего  под ногами кумарного -  тот визгливо вскрикнул, схватился
за голову и, поскуливая, слег.
     Дыбенко отшатнулся.
     - За кой свалил-то его, весело ж было... - сказал он и  взялся подымать
кумарного с земли.
     Зверь крепился,  как мог, чтобы  устоять на  ногах. Из башки выжимается
кровь, гуще коротко стриженных  волос,  так что  и  не  стекает, а застывает
повыше лба бурой, с пятак, отметиной; но улыбка как и была, виноватая  разве
что. Не верит, что бить  перестанут. До той минуты  устранявшийся, вспыхнул,
метнулся наводить порядок Дожо  и беззвучно шагал все дальше, обходя лагерь,
задернутый наглухо заборами, точно в издевку,  так что ничего кругом себя не
поймешь.  Стиснутый  в  кубы  жилзоны,  промзоны,  будто  утрамбованный  без
воздуха, без жизни, лагерь, если шагать в обход, вытягивался в  километр той
самой, схожей с лазом, тропы. И давался этот  километр  тяжелей, нарастая ее
узостью  и  глушью. То  был километр без  начала и  конца,  долготу которого
дробили  только  лагерные  вышки  да разгранзнаки.  Утрамбованный  в могилки
бараков,  сдохший  в  них,  лагерь  заживо  восставал  этой  вот долготой  и
пустотой, сомкнутой заборами  да проволокой в  безысходный круг, по которому
только вперед,  от вышки к вышке, ползущей гусеничной массой двигался наряд,
а в нем и он, Матюшин.
     Ему  теперь  чудилось, что он  ползет, а не шагает.  Он с отвращением и
болью обнаружил, что,  добив кумарного, ничего-то не  совершил, а тащится со
всеми еще нестерпимей бездвижно  - с той  тягостью, будто его  это прикладом
оглушило,  сшибло.  Задыхаясь,  не  шагая,  а  выталкивая  себя  вперед,  он
потихоньку  отставал, выбиваясь из  сил, уставая. Быстрей бы на водочную, на
вышку, быстрей бы отстоять - и дадут спать, спать, спать... От  одного этого
бормотания Матюшин помягчел, но испытал, как во сне, уплывая, что его давят,
теснят,  куда-то  толкают, и налился  свинцовыми  дробинками  дрожи. Это  же
другой  спит, он,  сука! Вот  оно что, спит! Дрожь пронзила, будто  дробинки
впились  в   тело,  и  Матюшин,  коченея  от  смертного  нутряного  холодка,
испугался, как если бы и начинал тонуть, погибать.



     Как  до  водочной  дошли,  так  уныние  нашло  и  на  солдат;  Матюшина
подгоняют, подгоняют  китайца с  разводом, чтобы не мешкали. Охота с поганым
этим местом побыстрей распрощаться. Смены на водочной он держал со зверьком,
которого даже имя  никто в роте не ведал. Один Матюшин с ним  знался как  со
сменщиком.  Обнимал он автомат и  бормотал заунывно, что-то верещал. Матюшин
заступает на вышку и еще растолковать должен, что вышел срок, - иначе тот не
поймет, там и заночует. Надо вдарить больно, тогда поймет и из одного страха
испарится.  А  зверьку  заступать  на  водочной,  тут уж  наоборот,  упрется
глазенками в землю - и ни шагу,  покуда разводящий сержант на вышку кулаками
не затолкает.
     Кто-то крикнул вдогонку:
     - Не спи, Матюха, а то вы...ут!
     Их не дожидались. Наряд  снялся  с места  и  спешно утекал  по тропе  в
темноту,  в которой близко  уже  теплилась  караулка,  еще  вышку  сменить и
осталось.
     - Рви отсюдова! - пнул Матюшин сапогом.
     Тот забился пичугой в угол и что-то жалобно запричитал.
     - А ну, сык тым сделаю! - накинулся было Матюшин.
     Зверек присмирел.  И говорить чего-то воодушевился,  жаловался. Матюшин
сам утих, пожаловался:
     - Это ты верно... Крепись, крепись...  Это мы с  тобой знаем,  мы тут с
тобой еще и сдохнем...
     А у того глаза были тусклые-тусклые, но вдруг блеснули, прослезился он,
понял  что-то  или  опять испугался,  да  уж  не удержался  и  всплакнул  от
страха-то. И вдарил тут Матюшин больно, в душу, в дыхло ему.
     - Убью, сссука, да уйди ж ты!
     Когда он  пропал из  виду,  тогда на водочной смерклось. Было черно,  а
стало еще черней. Матюшин опустошенно оглядел взятое под охрану. Впритирку с
вышкой  устроился  железнодорожный  съем,  и  всплывала  кругло  из  черноты
зэковская больничка. И  все  нынче  смутно проглядывало: стены  - не  стены,
рельсы -  не рельсы, земля  - не земля... Отсюда  же и степь,  какая от утра
расстилала просторы шире небесных, к ночи  от места  лагерного отступила и у
постовых фонарей ждала: не  хватало против их бесхозного каторжного света ее
мировой силы.
     Ночью  надзирателей  из  зоны  выведут. Останется горстка  для порядка,
запрутся  покрепче и утра  ждут. Из-за  того, что  устроился железнодорожный
съем, запретная полоса и ограждения у водочной  были  вовсе никудышными. Тут
зэк мог солдату в морду  плевать и все  ограждения махом одним перепрыгнуть.
Какие уж  фляги - хоть трактор по рельсам в зону вгоняй, и никакого следочка
не останется и не услышат.
     Матюшину  бежать  с  водочной,  а  он  стоит.  Но вышка и  по  росту не
пришлась. Чтобы устоять, надо было или скособочившись к ней привалиться, или
голову  пригнуть.  Скособочился он,  закурил папироску  и  безутешно злится.
Жизнь  говно, потому  что долго на  водочную шагать,  но и дошагаешь, а жить
некуда. И глядеть не на что, и думать не о чем.
     Довольствуешься от  мира одной этой пядью земли,  только на  одной пяди
стоишь.  И  как глянешь в  небо - так рылом грязным об его ширь.  Громада! И
таким себя гадом чувствуешь,  ведь  только  и удавиться  можешь на  своем-то
клочке  или изгадить. Гад, ползучий гад  ты на  этих просторах, и из милости
дана тебе  пядь земли. И как  жить,  если  саму жизнь возненавидишь? То есть
через  силу и через злость будешь жить... Сдохнуть? А вот вам! Подвинуться?!
Сами сдохнете!
     А ветер по мордасам  хлестнет и в степь уносится, и  страшно  навстречу
его порыву дышать  - задыхаешься, разрывает изнутри грудь.  Вот гонит  ветер
пылищу, вот  на  вышку налегает,  так  что  трещит она  и  гудит.  И  рвется
отовсюду,  и  повсюду мечется, будто  и  хочет пристанище отыскать, но такой
простор, что так и несет без удержу.
     Рядом  послышался шорох.  И, не  скрываясь, на  свет  постового  фонаря
вышел, прихрамывая,  как вмурованный  в робу, зэк. Выдавая  себя солдату, он
встал  в  полный  рост  под  бьющий  встречный  свет.  Вглядываясь,  Матюшин
приспустил  все  же автомат с  плеча. Этот был чужой, его Матюшин  и  не мог
припомнить, хоть знавал всех ст┤оящих в лагере людей, с  которыми  торговал.
Но  себя он обнаружил  дурачком, дал оглядеть с  головы  до  пят, и  Матюшин
рассудил,  что  тревожиться  не  из-за чего,  может,  какой-то  доходяга  из
больнички - эти, бывало, шатались по  ночам, вылазя дыхнуть свежим воздухом.
Тогда и зэк, ослабившись, присел и вытянул корявые  руки, будто согревался у
костерка, будто на бережку.
     - Парни, рождество скоро, Пресвятой Богородицы!
     - Чего надо? - растерялся Матюшин.
     - Ларька жду, выпить надо мне.
     Матюшин глядел недвижно поверх зэка, во мглу зоны, и не отвечал.
     - Продайте ж... - заныл зэк.
     - Ларька не будет, закрылся.
     - Я задорого куплю, парни, дайте ж выпить - помру...
     Крикнуть, громыхнуть затвором да хоть выстрелить в воздух, чтобы только
отогнать,  - на то он  и право уже имел. О том  и  думал, не в силах вынести
ударяющего по нервам нытья. Но был Матюшин  запуган,  пугаясь и самого себя.
Боязно  поднимать  шум,  чтобы служивые  из-за  него  по тревоге  в  карауле
вскакивали,  боязно потревожить  начальников,  взвинченных  с прошлой  ночи,
когда зэки резались, и боязно было, как о смерти, хоть украдкой подумать про
самогон.
     - С этой ночи червонец накидываю, червонец!
     Зэк, которого  от вышки отделяли пустошь запретной  зоны, разболтанные,
дрожащие на ветру воротца, закричал надрывно с гневом:
     - Да подавитесь вы!
     От вопля Матюшин устрашился, соображая, что этот уж не отцепится, будет
завывать, давить, того и гляди озвереет - устроит  ночку.  При мысли, что он
заорет  еще,  у  Матюшина нахлынывала  в  руки дрожь.  Боялся  он  за  себя,
неистово, до опустошения желая одного - прожить эту кромешную ночь. Осилить.
Уцелеть.
     - Тебя как звать?
     - Митькой.
     - Ты чего это говоришь, что умрешь?
     - Я помру... Мне, парни, не жить...
     Матюшин  устал и смирился, что будет  этой ночью  торговать. Стало  ему
тоскливо, но и светло.
     - Двадцать рубликов положь на вышку. Да шевелись, дура, тебе ужираться,
а мне еще ночь топать!
     -  Фу  ты... Я  люблю, чтоб  к человеку  с уважением, - расплылся зэк в
темноте. - Ну, уважьте ж, не полезу, не могу! Парни!
     Зэк на  глазах его замесил узелок. Но,  глядя на него, холодея, Матюшин
подумал, что кинет-то криво, не иначе доходяжка. И с размаха не удержался он
на ногах и повалился на землю. Поднялся, пошатываясь, размахнулся наново - и
подкинул.
     - Во! А где ж оно? - и в небо глядит. - Ааа... Не боись...
     -  Гуляй,  бросала, платишь вперед,  стерпишь. Подберут,  я свистну, да
скоро-то  не жди,  не жди...  - успокоился  Матюшин, что  узелок  исчез  под
вышкой, и зэк махнул  без сожаления, и поворотился молча спиной, начав будто
камнем на дно уходить в темноту зоны.
     Матюшин  задохнулся, будто ударило под дых,  и схватился  за живот,  но
потом  отпустило. То был порыв ветра,  когда  и  лагерь одной живой тенью  -
комом своим, своей всклокоченной  дремучей  башкой - бился  оземь, заливаясь
черной кровью, а потом шарахался назад в ночь, будто на крови  этой черной и
вырастая, твердея. На собственной шкуре зная, что это началась болтанка, что
где-то  в степи сшиблись ветра, сойдя стремительно с  путей сторон света,  и
токи их, их молнии,  будут высекаться из степи и  ударять по  лагерю,  как в
грозоотвод,  -  по  трубам,  маякам, вышкам,  Матюшин  осел  на  дно  будки,
законопатившись наглухо досками,  будто  в гробу. Он закурил зябко папиросу,
слыша  уже  не гул  ветра,  а  глубокую тишину.  Высушиваясь  теплом дыма  и
затягиваясь глубже,  трудней,  чтобы  не  уснуть,  Матюшин не  дремал  и  не
погружался в  табачную дурноту, а безвременно, недвижно мечтал. Вдруг ясно и
просто из нутра его ослабевшего явилось то, что  мучило подневольно, начиная
с пробуждения: этой ночью он устал  за прожитое и за оставшееся жить - устал
смертно. И даже не вытолкай  его  с нар отчаявшийся тот  парнишка, он бы все
равно  тащил за  собой на тропу  смертную тяжесть, о которой  думал с дрожью
нетерпения, что одолеет  и прикончит. И  самогонку не продавать бы,  бегая с
ней из ночи в ночь, но выпить до капли и схорониться в степи, чтобы очнуться
и ожить посреди тишайшего степного пения, под кровом шевелящихся дымных трав
- рано утром.
     Но  тут что-то сильнее собственной  воли, какой-то второй, как дыхание,
страх заставил его мигом напрячься и вскочить на ноги. Зона немятежно стояла
сумеречными рядами  ограждений, густо ощетинившись  колючкой,  будто  хвоей.
Кругом ни звука, ни шороха,  только шум ветра. Но этот порядок и безмолвие в
ночи исподволь  терзали Матюшина, отнимая покой. Он выглядывал, вслушивался,
неизвестно к чему готовясь, но помня, что водочную должны наведать.
     Через минуту на следующей от водочной вышке, что замыкала лагерный круг
и стояла под  боком у караулки, ухнул упреждающий окрик - караульный  на ней
выдержал проверку, не проспал. Но заходили на тропу с тылу, не по-дежурному,
как незаметней  и ближе  -  и  окрик упредил,  что скоро  будут  гости  и  у
водочной.
     Он нагадывал, что из дальней темноты чужого  поста появится человек, но
услышал  порывистое  и клокочущее дыхание  овчарки,  которая  вынырнула  как
из-под земли  и  уставилась  с тропы  на  крутую высотку  вышки,  которую  и
стерегла,  задрав  башку,  будто   беззвучно  выла.   Овчарка  стерегла  для
инструктора - это он спускал вызлобленную с поводка, посылая  далеко вперед,
чтобы разведала у водочной; шагай близко, на стороне зоны, с проверкой своей
надзиратели,  будь  близко  хоть  живая  душа,  овчарка бы  сработала  лаем;
инструктор бы узнал, что  место нечисто, что надо  отменить дело и прошагать
вышку без остановки.
     Матюшин разглядел инструктора и махонького китайца, который поспешал за
ним; он отсчитывал их шаги, то есть сердчишко вдруг забилось с ними в шаг, и
хоть  не считал,  сколько  им оставалось шагать  до  вышки, все  же мог  это
ощутить. Ему чудилось, что он даже вник в их  сердца и слышал, как заикается
сердечко у Дожо,  будто он  по правде и не  поспешал, а тянулся  отстать  и,
может, боялся шагать впереди инструктора, который его пугал; слышал Матюшин,
что и инструктору страшно и он заставляет себя  шагать тверже, дышать круче,
сжимая сердце в кулак, будто чужое.
     И чем ближе они подходили, тем  тяжелее делалось Матюшину дышать. Будто
уже знает, что толкало этих двоих к  водочной и  что дальше  произойдет, но,
даже зная, ничего он  не  может изменить или упредить. Да и не хочет, нету в
нем  самом такой  силы!  Ведь знал он, что за яма  эта  вышка, как и то, что
быстрей продадут, чем  спасут, и  это  знание  есть соломинка, данная  всем,
каждой из людей твари и ему самому, чтобы выжить, но пошагал же на водочную,
да еще тварью и  извернулся, чтобы  попасть, и никакое знание, никакой страх
его  тогда  не   остановили.  И  когда  сержант  с  инструктором  совсем  уж
поравнялись с водочной, так что Матюшин  слышал,  как пыхтит китаец и гремит
автоматом с  причиндалами, то было ему  тягостно только от  скуки да  тоски,
друг  на друга  без конца  похожих.  Скучно было Матюшину,  что все  знает и
делать нечего, а  тоскливо,  что  никак  китаец не успокоится,  дергается и,
будто набит медяками, заунывно гремит.
     Осилил  немоту Дожо, негромко окликнув Матюшина с  тропы -  только чтоб
проверить, а на вышку всходить не было ему нужды. Матюшин отозвался и явился
им  на  глаза,  выглянув  нехотя на сторону,  отслоившись  светлым смолистым
бревном от беспросветных стенок  будки. Дожо затребовал, может и с издевкой,
продалась  ли фляга,  но обмяк, услышав  неожиданно в  ответ, что продалась.
Инструктор стоял без движения, брезговал, но пришлось ему живо встрепенуться
и сдерживать овчарку, чтобы не залаяла, когда китаец  полез  искать. Матюшин
слышал, как он пыхтел и возился под вышкой, и сам мучился поневоле: когда же
отыщется  узелок? Китаец вдруг  утих, ловчей без шума  попятился, и Матюшину
полегчало. Вот же каким ловким  и тихим делают человека деньги, если в руках
у  него - как маслом  смазывают, ноги, как салазки, везут. Добавляло китайцу
покоя и  слабило жадную душонку  даже главнее доставшихся денег то, что  под
вышку лазал он сам  и  сам заполучил узелок,  а не через Матюшина, - значило
это, что деньги здесь были все и что Матюшин сторговал  флягу за червонец, а
не  за  больше, то есть сторговал вчистую на сержанта и ничего  не умыкнул с
его фляги для себя.
     В  ту  ночь   каждого  из  них  грызла  боязнь  быть  пойманным,  почти
виноватость. Китаец еще радовался деньгам, и сжатый в кулаке узелочек с ними
дразнил его, будто главным  уже было везение,  - и вот  Дожо не попался, ему
повезло. Может, в тот дразнящий миг и опомнился сержант.
     Не зная, что делать,  Дожо  молчком отдал инструктору растрепанный  уже
узелок.  Инструктор,  оглядевшись  кругом,  затаившись, также  молча  скинул
тряпицу куда-то за спину и шепнулся зло с китайцем.
     Матюшину  же думалось, что они делят деньги:  вот китаец  поднес узелок
инструктору - сам  ведь и считать толком не умеет, а тот отбросил тряпицу, и
шепчутся они, сколько кому будет, как разойтись,  может, и за прошлые долги.
Тут, на тропе, делить и покойнее,  чем в  караулке, где из каждого угла пара
глаз так и впивается. Это Матюшин понимал, на себе испытал, и потому, хоть и
позабыли  о  нем сержант  с  инструктором,  косился на  зону, был  начеку  -
участвуя в их дележе, прикрывая их. Будто сострадая. Но вдруг вышка невесомо
дрогнула под ним, кто-то шагнул на лесенку и один  подымался. Матюшин еще не
успел обернуться и вглядеться: там,  на тропе, одиноко выстаивал китаец, уже
в ожидании  инструктора, шаги которого звучали все ближе, все  тяжелей,  все
тягостней, будто инструктор шагал на смену и водочная была его постом.
     Когда инструктор сказал через дверцу Матюшину о деньгах, что денег нет,
своим безразличным,  будто  бы сонным и без чувств голосом, тогда Матюшин не
поверил, зная эту его  повадку  шутя дергать  тех,  кого  всерьез-то тронуть
боится, - как бы изматывать нервы, вселяя исподволь неуверенность  да страх.
Инструктор  же  многое  готовил  сказать  и  готовил-то  Матюшина  к чему-то
бесповоротному, небывалому, но начал медлить  и не понимать, отчего  Матюшин
молчит.  И взялся инструктор  кусать Матюшина с боков, выспрашивая бегло  да
зло, кто же заказывал самогон, будто мог своими путями Матюшина на честность
проверить.  А он  и  тогда не слышал  инструктора, не  признавал, и  еще  не
вспомнился тот  не известный ему никогда зэк,  а  только  точила  отупляющая
злоба - что своими обманут.
     Инструктор не выдержал и,  сломавшись сам, отпрянув,  выпалил  поскорей
все, что держал наготове в  уме: что Матюшин должен завтра же выкупить у них
оставшийся самогон, а иначе всем караулом сдадут его голову Арману, заодно с
товаром  и сдадут.  Выговариваясь,  он отступал  и в  последний миг бросился
бегом, легко мальчонкой скатился на тропу. Матюшина ознобом обдало - значит,
не брехал, значит, завтра. Кинулся он глядеть сержанта с китайцем - опоздал,
не воротишь их, течением тропы далеко  отнесло, будто две щепы. Вот окрикнул
их наново караульный  с невидной  уже Матюшину вышки, умаяли паренька. Все к
нему, как на другой  берег, и утекли. В то  глубокое время ночи сомкнутая ее
тихая гладь так и чудилось,  что лежит меж берегов, оторванных друг от друга
кусков степной суши. Матюшину показалось, что все уплывает в ночи, становясь
чужим  и недостижимо  далеким. И  что водочная сошла в  эту  ночную гладь  и
уходит, уходит, всем чужая.
     Теперь он мучительно переживал, что инструктора с китайцем больше нет и
что  он не сумел удержать их,  склонить на свою сторону или хоть уцепиться и
остаться на одной с ними стороне, берегу. Проглоти он неправду, остался бы с
ними.  И если бы отдал им деньги  за  весь товар, как сказал инструктор,  то
ведь остался бы с ними, только надо было смолчать, сдаться их воле, как бы и
схитрить. Смолчать, но купить этим  и их молчание. Сдаться,  но и крепче еще
их  самих сдавить.  Своего бы  они не тронули,  свой, даже обманутый,  - все
равно  свой, даже  и родней... Теперь  он один против всех, и  что  насмерть
биться, не отдавая денег, что отдать  деньги и выполнить условие - все равно
уж поглотят, съедят, только что рубликов прежде выманят. Думалось ему, когда
на вышку шагал, что все пропало, что нечего терять, а потерял только теперь.
Дождался. Сам себя, выходит, и угробил.  Вместо  того чтоб спасти себя, взял
да и погубил. А  может, не зная, и хотел  того, чтобы  скорей  себя сгубить.
Может,  это  и  есть  его,  Матюшина,  самая  выстраданная  человечья  цель,
неразумная и  угнетаемая,  будто  в утробе, мечта, и наконец-то  ее достиг?!
Потерял,  наконец-то  потерял, и вместо земной  смертной  тяжести - небесные
простор и легкость в груди. Того ведь и хотел!
     Матюшину  надо было  знать  время, но было  ему не дано узнать его в ту
ночь. Браться за трубку и услышать  из хрипа и звона голос Помогалова он  не
решился,  будто  старшина мог влезть по  проводам  в его душу  и все тут  же
понять.  Теперь  надо  было знать, сколько ему осталось. Ночь  стояла густо,
может,  уже и скрывая,  будто туман, мерцание рассвета. Он боялся, что смена
нагрянет  скоро -  так скоро, что успеют застать врасплох, схватить. И еще в
нем  теплилась угольями давно сожженная злость, что  ночь никак не кончится.
Хоть он уж ее сам решился кончить, стрелять в себя.
     Застрелиться ему  подумалось  в отместку, когда сбежали, бросив его  на
вышке, инструктор с Дожо. Но от порыва того  мстительного осталась  рана или
воронка, засасывающая куда-то на дно. Все в нем будто убыстрилось и задышало
гулко этой воронкой. Он  ясно увидел,  что и  как будет, если он сменится  с
вышки, воротится в  караул и больше на вышку не пойдет.  Увидел, проживая за
какие-то  минуты  весь  уже начавшийся  будущий день,  в  котором сдадут его
Арману,  а  тот  арестует,  отослав   под  конвоем  в  Караганду  в   камеру
следственного изолятора. Не спавший четвертую ночь кряду, полуживой, Матюшин
с легкостью  отчаяния уносился вдруг от жизни  в  какое-то  небытие; как  бы
начинал спать с открытыми глазами и видеть сны, а не жить.
     Матюшин  увидел,  испытал и прожил в  минуту и то,  как уголовные будут
пытать его, краснопогонника, в похожей на утробу  тюремной камере. И твердая
воля  застрелиться  тогда  обнажилась,  как  дно  унесенной  в  воронку  его
души-лодки. Стреляться надо, понимал он твердо, чтобы не  помереть в  тюрьме
или на  зоне и  потому,  что все  наперед  знаешь; что  есть  только громада
последнего  уже  начавшегося дня, который  проклюнулся из темечка  этой  вот
ночи, на горе ее покоится водочная вышка, еще покоится.  И всем для Матюшина
сделался в ту  минуту автомат, тяжесть которого давно ушла в плечо, в тело и
который сам, без Матюшина, теперь ничего не  весил и, ватный,  только как-то
согревал бок. Смерть от его пули и  манила Матюшина  этим теплом и добротой,
так что не  рождала отпора,  даже страха. Страшным  было не успеть и попасть
вдруг в караулку, где разоружают и берут буднично под арест. Достигнув душой
этого предела, точно  бы  пройдя  конечный  круг страшного  своего  небытия,
Матюшин вернулся в сознание и тут же передернул затвор.
     Теперь он  все знал твердо  и даже  не думал,  что может  не успеть,  и
накрепко верил, что успеет,  и не мучился. В расхристанной  искуренной пачке
чудом завалялась папироска. Подумал он, что будет курить и глотать из фляги,
а  потом  застрелится.  Столько он  себе отмерил, нуждаясь  отчего-то, чтобы
смерть имела точный  свой срок, но и не откладывая того, что решил накрепко.
Он  вспомнил  о  фляге:  для того и явилась  она, чтобы  в  эту минутку быть
выпитой,  будто  назначено ей  было. Матюшин еще ухмыльнулся, что  на  своих
поминках  будет  выпивать  и  что  зэк  тот  дурной  уже  не  получит  своей
самогоночки.
     Он поднялся со дна вышки поглядеть в последний раз на зону и хлебнул из
фляжки этого пойла, с водой намешанного. Вся непроглядная пропасть зоны  так
и застыла,  не мигая огнями  и тысячеоко, каждым  лучиком впиваясь  в  него.
Фляга, налитая  еще тяжестью, было образумила  его  на миг, остановила, и он
вдруг подумал,  что  пить-то ему нельзя. Никак  нельзя, хоть и не знает сам,
какой есть смысл запрещать себе выпить. Но потом он подумал, что пьяному ему
умирать будет и вовсе не больно, и стал, захлебываясь, глотать из нее, теряя
память.  Весь он напрягся, впиваясь  уже сам в  шевелящуюся  огнями хрипучую
черноту.
     Прощальной была  мысль, что напился,  а знает про это  он один и никому
уже  не расскажет, и  никто  его не накажет. Держа эту мысль  в  себе, будто
глоток воздуха,  Матюшин погрузился на дно  своей будки и, хмелея да веселея
от бесстрашия  своего,  задымил последней папироской,  которой  не  дорожил,
которую про себя-то уже и скурил, пустил по ветру, спалил.
     В   себя,  полулежачего  в  этом  гробу,  и  готовился  он  выстрелить,
наслушавшись этих конвойных вечных сказок чуть не до  глухоты, как кончают в
полку вышкари, как это бывает, - и то, что выверял  и размышлял,  утверждало
его и делало сильнее, и он почти отдыхал, сам собой гордый, валяясь на днище
будки. Он сдернул автомат на очередь, не желая и в том себя  пощадить. Он не
знал,  что  значит  этот,  из  ничего,  выбор, понимая только,  что  очередь
сокрушительней и страшней.
     Теперь  он глядел на прошлую жизнь свысока и без жалости,  будто в одну
точку,  думая и думая о своей  правоте,  неожиданно  и  с  силой веруя,  что
поступает наперекор какой-то  неправде и до сих пор  борется  и победит.  От
него же другого хотели. От него  хотели, чтобы покорным  был, то  есть чтобы
покорился и жил, опутываемый со всех сторон страхами, долгами. А такой он им
не  подчинится  никому: это  он их расстреляет  в  самое  сердце, через себя
навылет. Будто они прикрывались  его  страхом, его виновностью, а теперь  он
покрывать-то их перестанет, теперь-то они забегают и будут мучиться, как  он
один  мучился,  когда  они жрали да спали.  Без  него, без  Матюшина, рухнет
водочная  и  торчать останется  его труп  -  невиноватый.  И его уж  вину не
докажут. Завтра  они, китаец с инструктором, под  суд пойдут,  у  них завтра
фляги отыщут, их завтра сдадут всем караулом, потому что сдохнет Матюшин, но
суды, стукачи да пойло на этом свете останутся. Только замполит, который его
травил, слетит. Не будет больше Арман офицером, не удержаться ему в офицерах
на трупе. Раз есть  труп, есть  и те, кого судить надо, правду  отыскивая да
виноватых, выходит,  уже в его смерти. И  на водочную кого-то погонят вместо
Матюшина, из тех,  что ударяли ему в  спину. А кого  не погонят, увидят этот
суд, и страх увиденного мучительней будет, чем сам  суд,  и дольше. И пускай
снаружи  спят  они  да  жрут,  а нутром-то  будут  блевать  и  ворочаться  -
отравятся, кто грибками погаными  закусывал. Будут живы, но такие же изнутри
трупы.
     Спаливая  душу  дотла, Матюшин окоченел от  усталости, без спанья  и от
пойла сморился, все так же видя во сне этот  труп, эти рожи  и потому думая,
что не спит и размышляет и что папироска еще  дымится. Он и не почувствовал,
как  папироска  смертная сжарилась,  потухла в  его пальцах,  что есть  боль
мученическая. Но его не проняло.





     Когда распахнулись, будто вылупились, его глаза, то он увидел  не ночь,
а  утро:  раскрывшийся  воздушный зыбкий простор и дымоход  пронзающий белых
облаков в сумеречном и млечном течениях неба. По жилам его  хлынула студеная
свинцовая бодрость,  и он ухватил крепко  автомат, но вдруг что-то уже наяву
стукнуло в вышку, будто камешком,  и Матюшин вскочил, срываясь без  раздумий
вперед, как выскакивал пружиной, боясь не успеть, когда орали побудку.
     В  утренней пустынности  и  молчаливости, которые  были  как воздух,  в
которые рванулось налитое свинцом тело, ничто не сдвинулось и не отозвалось.
Но  Матюшин ощутил, что близко с водочной кто-то есть и дышит, с кем один на
один стянуты этой пустынностью да безмолвием. И успел он почуять: это таился
зэк.
     Так и должно быть.
     Теперь ночь и прожита.
     Думать  о  фляге ему было  непосильно,  как  вдыхать  простор  воздуха,
народившийся из  ночи, но Матюшин  силился  понять, что с ней делать, и ждал
той   минуты,  когда  из  беглых   сумерек  выйдет  навстречу  водочной  тот
неизвестный зэк, с которым он связался этой ночью, с которым так же не знал,
что делать, но который являлся неотступно и тягостно,  будто  был у Матюшина
тенью,  хоть сам Матюшин ничего себе не оставил,  даже смертной папироски не
было у него с утреца.
     Присутствие  его Матюшин распознавал уже с  нечеловеческим  чутьем, как
если бы зэк был его нервом, который щемило. Сам зэк отчего-то не приближался
к вышке и выжидал - не глядел, а подглядывал  откуда-то сбоку,  с отшиба,  в
этом  сумраке  утра похожий на  голое, чахлое деревце.  Его  и шатало, будто
деревце, куда подует  ветер.  Матюшин  отыскал  его, теряя  из  виду овражки
заграждений, непроходимые  колючие кусты проволоки  - все,  что их  теснило,
разделяло  шагов на сто. Эти сто  шагов, которые Матюшин не отмеривал,  были
как вдолбленные в землю и складывались слоями, плитами ограждений, каждая из
которых имела  намертво свой, как два аршина, метраж. Взгляды  их неожиданно
сшиблись  в утреннем  воздухе. Зэк  пошатнулся  и,  как оступившись,  шагнул
невпопад вперед, и Матюшина напрягло,  скрутило, будто легла на него тяжесть
плит. Но  и  зэк, сделав  всего-то шаг,  врос  в  землю, и ствол  человечка,
видевшийся Матюшину, вдруг застыл столбом.
     Стояние,  тягость,   молчание,  пустота   той  минуты   были   Матюшину
невыносимы, ему даже почудилось,  что зэка и нет, а  есть серый дикий столб,
труп. Утро померкло, глаза опять застила ночь. И вдруг столб ожил, попятился
-  и утро всплыло, нетонущее и воздушное в  своей  бесцветности. Зэк уходил,
убывал  в сумерках,  сгорал  в их утренней  серости дотла.  Матюшин с тем же
чутьем  нечеловеческим ощутил  оставшуюся  на его месте  пустоту, будто свое
брюхо.
     И не  полуживой, а неживой,  он утратил понятие  о  времени, не узнавая
больше, в какой части его  находится. Не помнил больше и то, что есть смены,
что и  его будут на вышке сменять. Но теперь  он и стоял  как солдат, как  о
двух  ногах  орудие,  сделанное  из  одного  чего-то  твердого,  тяжелого  и
неподвижного.
     Светало  на  глазах,  каждую  минуту.  Стремительность  света  казалась
огненной.  Сумерки  багровели, накаливаясь добела.  Степи чернели,  пластами
выступая  наружу, будто уголь, вдруг ослепляя снеговым безмолвным простором,
отчего в глазах темнело, теплело  - спьяну. Непогашенные,  жарили прожектора
да фонари,  и  в их жару  обжигались поделки бараков, заборов, вышек. Кругом
было  как в  светлом  и пустом  необитаемом бараке. Только был он с земляным
полом  и крытый наглухо небом. Слышалось в нем  дощатое кряхтение с гудением
трубным  сквозняков, и воздух пах необитаемыми  лесами этих  досок, небесной
сыростью, землей, да старо дышало из углов человеком, как прахом.
     Неожиданно прожектора  и фонари оборванно  погасли. В караулке  махнули
рубильником,  как   окрикнули,  и  утро  холодно  стемнело,  словно  обросло
грозовыми  тучами.  Во  всем утвердился холодный  темный порядок,  будто  по
цепенеющим баракам, заборам, вышкам пустили ток. И наступило утро - лагерное
утро. Всю ночь стрекотали железно командирские часы и вот скомандовали.
     Матюшину чудилось, что он так и не смыкал глаз, и виделось ясно, как он
искурил папироску, и была такая пустотища  во рту, будто  и  обкурился.  Зэк
всплыл на его глазах из успокоившейся гладкой темноты. Теперь он был и толще
да и ближе стоял к водочной, чем это было на отшибе.  Он возник в том месте,
где  пролеживал  железный  и  деревянный  лом  отработавших на этом  участке
ограждений, что был сложен поленницей и догнивал. Он прикрывался поленницей,
видный  как  на ладони  с вышки,  но  незаметный с земли,  и  подглядывал за
солдатом.
     Матюшин вдруг ожил и позвал его задушевно, боясь вспугнуть:
     - Митя! Митя!
     Обождав, зэк потянулся к водочной,  шатаясь да вихляя. Трудно ему  было
совладать  с хромой ногой, которая то оттягивалась, то утыкалась  палкой. От
трудности, что ли,  он вставал, озираясь украдкой сгорбленно  на проделанные
шаги,  но   выпрямлялся,  двигаясь  к  водочной  и  маяча  солдату.  Матюшин
выслеживал его  да поджидал, как бы заново узнавая. А покуда зэк волокся, он
скинул пустую, растраченную фляжку под вышку - да на его глазах.
     - Тебе рукой подать, поправейше, поправейше!
     - Нее...  Нее  вижу... Неету... - мучился зэк,  но выполз из-под  ворот
прямо  по  шпалам на  голую окаменелую площадку  под самой вышкой,  метрах в
десяти от  главного заграждения, в которую и вжался  брюхом,  испустив  дух,
мучаясь попятиться от близкой такой фляги назад.
     В тот миг, когда  зэк сунулся в светлую пустоту этого места, для того и
созданного,  чтобы  шлепнуть  человека,  как  муху,  не  дав  ему  ни  одной
возможности  опомниться,  укрыться  или  обойти  сторонкой  смерть,  Матюшин
испытал тошнящую легкость, до отвращения.
     Он  не  целился,  чувствуя  животное тепло  от зэка,  слепо наведя  ему
автомат куда-то в  живот.  Открыв вдруг всего этого  человечка, тщедушного и
какого-то умирающего, и впившись в его рожицу - и не человека, а загнанного,
хрупенько-хрящеватого зверька. Таких он повидал. Таких он никогда не боялся.
Матюшин будто сходил с  ума,  не в силах решить,  что ему  делать,  так и не
зная,  кого и за  что  казнить. Было чувство, ударившее, как нож, что он уже
его  прикончил, но пронзал ледяной озноб, и он с  облегчением  постигал, что
выстрела совершить не успел, не мог.
     Но тут  зэк  бессильно остолбенел и  задрал  башку,  отыскивая стихшего
солдатика. И  почудилось Матюшину, что у самых глаз своих увидал эти  глаза,
бездонные и  щемящие таким непонятным страхом, будто и не человечьи. Глядя в
них,  потрясенный  Матюшин  застыл,  и  не  двигался  зэк,  усыхая старчески
тельцем. Он выдохся на глазах, но дернулся назад, настигнутый вдруг испугом.
Его  хромая  дряхлая  нога подвернулась, и он  рухнул наземь,  уже порываясь
уползти... И выстрел загрохотал за выстрелом, оглоушивая. И все будто добить
никак  не  может.  Зэк  от  разрывов  пулевых вертится,  неживой, и  от пуль
изворачивается,  умирать  не  хочет. Когда же  затвор  по-пустому дернулся и
околел, то тело обмякло и обрело вечный покой от одного пустого щелчка.
     Матюшин выпустил из рук автомат, будто на волю зверя. Не помня себя, он
свалился в дощатый короб, задышав свинцовой пороховой гарью, стекшей на  его
дно. Оглушенный,  он ничего не слышал, но все ближе  раздавался топот сапог.
Конвойные  мчались к  водочной.  Ветер  доносил  их  переклики. Лай  овчарок
сходился  с человечьими голосами, но  казалось, что  обрушивался он с  неба,
откуда-то свысока.  Матюшин  же,  сидя  в глухоте,  как  дитенок,  заплакал.
Полились слезы, а он сам глаза выпучил и не знал, отчего ж полились. Но было
покойно  и  тепло  в  коробе,  будто в  материном  животе.  Будто  не  слезы
выплакивает, а глубокое нутряное горе свое.
     И зона  от  выстрелов  на  водочной  вздрогнула.  Зэки головы с подушек
говяных подняли в  холодном поту. И вся тысяча их разом лишилась душ. Слышат
лай овчарок. Слышат  топот сапог. Побег! Покуда  же подняли  караул на ноги,
выставили оцепление и место кровавое стерегут. В зону наряд с дубьем введут,
а может, и без того обойдутся.
     Солдаты  стали  в  оцепление,  и  по  цепи  расспросы  идут об  убитом.
Помогалов орет. Одуревшего Матюшина стащили с вышки, где сторожил он убийцей
свой  труп.  Помогалов отхлестал  его  по  мордасам,  чтобы  в  удобный  вид
привести,  а  он пугается солдат  и  плачет. А  с мертвяком не  повезло.  По
обличью не  определишь, потому как измолот  в кашу. Помогалов нюхнул,  и  от
каши той его своротило. Он  один рыскал  подле  трупа, не  подпуская  близко
солдат. Зэк валялся на запретке.
     Матюшин  пялился  туда слепо,  но вдруг почудилось  ему, что  мелькнула
булыжником  фляга да исчезла  в болотной утробе старшины. Помогалов же в тот
миг отошел от трупа и стал надвигаться на него, заорал:
     -  Ты баба или мужик?! Подумаешь, угрохал побегунчика. Я десяток  таких
угрохал - и ничего!
     Он кликнул хрипато сержанта и приказал китайцу упрятать Матюшина с глаз
долой в караулку.  Верно, верно  - волоки  его  на  нары, пускай отсыпается,
долой с глаз. Волокут Матюшина под руки через оцепление. Солдаты выглядывают
его,  топчутся на ветру, ухмыляются. Они уж услышали, им чудно, что смертник
зэка  подстрелил,  а  давеча, вечером-то, никто и  не  думал, что такая  ему
судьба  подвалит. Они-то бодрились  еле-еле и в  караулке  сидьмя засыпали и
стоймя.  Теперь  же  стой сколько  прикажут в  оцеплении без всякого сна, не
зная, когда снимут оцепление с водочной или сменят.
     В караул  завели, а там тишина  гробовая:  не знают солдатики, о  чем с
Матюшиным говорить. Да вроде  и боязно, будто и не Матюшин это, а оборотень.
Друг  с  дружкой  -  и  то не  поговоришь.  А помечтает  кто,  что должны за
побегунчика  отпуск дать, так  и вовсе каменюка к горлу  подкатывает -  кому
сладко о своей мечте убитой толковать.
     Только хлопают Матюшина по плечу или  ерошат: молодцом, не сплоховал. А
он сидит в караульном помещении и с глаз нейдет, хоть и света белого от него
солдатикам  нет.  От поглядок прячется, а податься  прочь духа не хватает. В
караулке  тепло было и  пахло сытно. И мучиться  в  тепле да в сытости стал.
Помнит-то  накрепко, что заманивал человека  этого флягой, и  мерещится, что
подле мертвяка фляга  лежит, если Помогалов уже не отыскал ее да не вертит с
умом в руках. А может, не отыщут? А человек-то дышит,  жив? Места живого  на
нем нет, слышно, отовсюду слышно, что каша. А Матюшин не верит. Чудится ему,
что  усыпляют его потихоньку,  что играют с  ним,  а сами-то  знают  правду.
Знают,  знают, знают...  Про  отпуск же кто-то  сказанул,  и  душа отнялась.
Думает, что ясней ясного преступление его  и давно уж умишками ихними ушлыми
раскрыто. Выходит, что из-за отпуска пристрелил: заманил под вышку и кончил.
И вот свершилось то, что  у вышкарей вечно на слуху было, о чем каждый тайно
подумывал да  мечтал, но  сделать не мог.  А  он,  выходит, посмел.  И  этой
смелости, дерзости, этой убитой, отнятой у всех мечты и нельзя не понимать -
они ж понимают, знают!
     Матюшин  багровеет весь.  Еще мгновение  -  и в  ноги  своим повалится,
заголосит.  Братцы, родимые, не мучайте, я же  не смел, я ж не хотел, он же,
сука, сам меня  обманул! Но тут примчался  в караулку почерневший от  хлопот
Помогалов.  Верно,  пропасть  времени  уж  истекла  и  у водочной  конвойным
полегчало. Увидал  он,  что Матюшин не спит,  шляется, блевоту нагуливает, и
погнал чуть не с кулаками.
     - Тебя ж  допрашивать будут! - кричит. - Это  еще доказать нужно оперу,
что невиноватый, это он еще, опер, послушает, поглядит. А ты ж дурак сонный!
Чтоб готовый мне был, как огурчик!
     - Не хотел я... - заныл Матюшин, чуть не выдавая себя. - Он это сам...
     Но Помогалов и слышать не захотел.
     - Ты герой, блядь, ты должен мне, понимаешь, героем быть для всей роты.
Поди умойся! Спать! Всему конец, кончилася твоя война! Вот оприходуем труп -
поедешь отдыхать  домой. Бояться  тебе нечего.  Никто тебя не  тронет.  Все,
парень, считай, отслужил. А будешь скулить, позориться - морду набью.
     Прокрался в умывальник,  будто  от слежки ушел.  А там Ребров наждачной
здешней  водой скоблит посуду. Увидал его  - и дрожит. Думал, что  за старое
бить будет, за пайку ту хлебную.
     - Васенька... - лопочет, - это инструктор сказал твою пайку ему отдать,
а с кружкой я не хотел, больше такого не повторится.
     Матюшин же  слов  Ванькиных  будто  и  не  слышит.  Какая пайка,  какой
инструктор - нет, врешь! Вспугнуть холуя боится и осторожно руками обнимает,
к себе прижимает, чтобы не убег.
     - А все вы суки... Что, думаешь, по-вашему вышло?
     - Чего вышло-то, Вася, мне инструктор, инструктор сказал.
     - Инструктор? Сказал? Чего он тебе сказал?!
     - Ничего, ничего...
     - Врешь!  Знаешь. Все знают. Но я так не дамся. Я вас тут всех укокошу.
Мне терять нечего.
     Сам того не понимая,  он и  вправду душил Реброва,  сжимая все  крепче.
Хрипящий,  тот  вдруг   постиг,  что  его  душат  насмерть,   и,  безысходно
дернувшись, опрокинув  Матюшина,  смог вырваться и  бросился бежать. Матюшин
ринулся  за ним,  но  стукнулся  об стену. Очутился в углу  темного, глухого
караульного коридорчика, что как щель в двух стенах, и не знал, куда бежать.
     Он  пошарил  впотьмах  и  провалился  рукой в  распахнутый черный проем
двери, почуяв тут же  портяночный  дух, ударявший из него, и  услышав гулкую
тишину человечьего речного дыхания.
     К этому порогу  мчался Матюшин  по  лагерному кругу.  И  нынче ночью не
хватило ему сна. Каждый  раз он валился бездыханно на нары и  думал, что вот
этой-то  ночью выспится,  вырвется  на  свободу из  свинцовой,  непроглядной
дремоты. Будто  потому  и  жить согласился,  что  половину жизни обещали  из
сна...
     Матюшин мчался по тропе к водочной. Быстрее  хотел.  А  теперь шумело в
голове  и загнан он был в  эту щель, в  этот дышащий  дремотой проем. И было
некуда мчаться. И больше не потревожит никто, на службу окриком не подымут -
будут они без него ходить.
     Темень  и  глушь в спальном  помещении, какие бывают, верно, только под
землей. Он полез вперед,  вжимаясь в стенку. Прибился к нарам, которые чуял,
слышал,  и взвалился  на  них, как чудилось ему, на  верхотуру, где в  давке
спаялся  дремотно  с десяток  непроглядных,  но таких же,  как  он,  солдат.
Матюшин  будто  врылся в их  гущу,  которая  зашевелилась,  вздыхая  истошно
матерком. Он отжил и отмучился.  Пускай другие  ужимаются и ворочаются, чтоб
улечься с его каменным, неживым телом.
     "Вот и все... Конец..." - успел подумать  Матюшин, но тут кто-то  ткнул
его в живот, тряхнул, натужно стараясь спихнуть с нар.
     - Отлягивай! Убью, сука!
     Матюшин  назваться хотел, а не может вспомнить,  как себя звать. Мычит.
Упирается. Чудится ему, что душу  это  из  него вытряхивают. Пытают.  Начали
вести допрос. И он, собрав весь свой дух, застонал:
     - Убей, убей...
     - Встать! Слышь, борзый, двигай с нар, а то прижгу!



     Его выпихнули на  свет, под лампочку, и  он обнаружил себя в комнатушке
начальника караула, не  постигая, был  день  или ночь, сколько ж  дали  сна.
Стоял  с  открытыми  глазами  Помогалов и удалялся,  скрываясь,  в  болотную
темноту  помятого своего кителька.  Арман  отсиживался  на стуле, маленький,
будто обрубленный по пояс и  облезлый;  на лбу его прожженно светился потец,
висла на плечах и отмокала туша гладкая плаща, черня под ним лужицей пол. Он
должен был  решать, но  пусто,  мертво  блуждал.  Старая  тишина  забеленных
пожухших стен и такой же потолок сжимали их  в своих лапах. По крыше  слышно
расхаживал пришедший будто из прошлого  дождь. Гул  дождливый погружал и без
того  тесную, глухую комнатушку в спячку, но никто не спал. Было уже решено,
его уже приговорили  в этой комнатушке - залило светом жиденьким  его глаза.
Он видел в том  свете только кровавый страшный труп, слышал свинцовый и вмиг
до дрожи легчающий вышний гул, покуда молчанием своим,  немотой, не дал себе
времени  опомниться. То, что готово было вырваться из него, застыло в горле,
и он постиг, сумасшедше начиная  отсчитывать первую ясную минутку, что будет
только  молчать.  Арман  его  настиг,  охлестывая  резко,  больно да  ударяя
голоском,  потом  вскочил и  уже  кружил  душной  мокротой офицерской  своей
плащаницы.  Бился.  Подходил вплотную,  говорил, сгибая руку в  локте, будто
изготовился бить, но  ударить не смел, лицо его морщило  потугой,  ужимало в
обезьянью рожицу,  и он  делался вдруг уродливым, жалким, будто ничего-то не
мог. Помогалов хранил странное  спокойствие, и оно обрывало, терзало Армана,
он надрывно взглядывал на старшину, будто и не мог тому  поверить. Помогалов
же вдруг усмехнулся, страха ничуть не ведая, и огладил свысока офицера:
     - Зачем душу-то пареньку рвать? Вы труп видели, как было, знаете, сами,
что  ли, не понимаете, чего хотите, куда лезете... Жалко вам, что застрелил,
а  не  ранил?  Бывает, попервой,  человек  ведь  не  прицел. Так  вы  его  и
пожалейте, как ему станет жить. А если не хотите, товарищ старший лейтенант,
то извините, пора и честь  знать, парень четвертые сутки  в карауле  - тошно
мне с вас.
     Арман застыл и ясно произнес,  что  дает ему  последний раз  сознаться,
пока еще не позвал солдат.  Старшина  усмехнулся,  и,  цепляясь  за  эту его
неверящую,  веселую усмешку,  Матюшин мотал  головой да  таращился куда-то в
пустоту. Арман окрикнул старшину, и тот поневоле стал послушней, нахмурился,
но верить ему так и  не захотел, даже когда офицер произнес в последний раз,
что идет за солдатами; с  минуту обождал в  дождливой той  тишине, ничего не
дождался и позвал Помогалова идти в общее помещение, за собой.
     Когда он  остался  в  комнатушке один, то задышал, задышал - и  сел  на
стул. Ждал так долго, что все обрушилось внутри, и спустя время в комнатушку
вошел одиноко сам на себя не похожий старшина, жалобно, беспомощно  глядя на
него.
     - Сынок, такое дело, ты, сынок, крепись... -  Но из глаз его выдавились
серые,  будто  в серых шкурках,  слезы. -  Пришла телефонограмма, батя твой,
отец твой умер...  Она еще  вчера  у  него  была, такое  дело, бывает же, ты
крепись,  ну ты поплачь тут, ну давай... Только ты ничего с собой не  сделай
мне, ты  понял, ты меня слышишь? Дочкой клянусь: ты отсюдова сегодня уедешь.
Там прописано - подлежит демобилизации, он больше права не имеет. Французик!
Ну,  хочешь, я пойду и  пристрелю  его?! Ну, хочешь, я себя, сссуку такую...
Что же ты оглох, да не молчи же ты!





     У автовокзала, подле  бесцветной бетонной  коробки-стекляшки, давилась,
орала  толпа  разношерстного  народа  и  мучилась  на  морозе  большая белая
человекообразная  собака, привязанная веревкой к  до  хрупкости  покрывшейся
инеем березе. Хозяин забыл про нее, верно, давился в той  толпе. Но Матюшину
еще подумалось, что это и есть простой, ясный способ избавления  от ставшего
ненужным животного: не выгнать, потому что ведь будет тереться у дома, покоя
не  даст, а отойти подальше  и привязать в обжитом месте, хоть и у магазина.
Тут либо ее своруют,  позарившись,  либо она в одну ночь  окоченеет на одном
месте, сдохнет и покроет ее той же  ночью сугроб, так  что  не станет мучить
совесть. И весь день  будет рваться  на  веревке,  будет и не скулить  уж, а
лаять истошно, что убивают, но никто так и не поймет из прохожих, что ее тут
оставили на смерть, а не  на минутку и  что лай этот есть смертный вопль. Он
только  сошел  с автобуса,  приехал  на  рейсовом, и  оглядывался,  набредая
глазами на ту отводную от шоссе дорогу, про которую втолковывала мать. А  до
того  они  сходили  на  "советское"  кладбище  сказать,  что  подхоранивают,
устраивали дела: без  него  мать  решила не  хоронить.  Матюшину  там  вдруг
сделалось  хорошо,  в  том уголке;  хоть  мать заставила  его в  первый  раз
нарядиться  в дубленку,  пыжиковую шапку и ботинки, что пришлись ему впору и
какие  сберегал  лет  пять  да  почти  не  износил  отец,  покупая  себе  из
бережливости  все  большее.  Он ходил  по  кладбищу,  сдавленный  непривычно
дубленкой да и  не свыкшийся еще с мирной одеждой, далеко  от могилы снежной
брата,  радуясь   сверкающему  нетронутому  снегу,  чувствуя  себя  во  всем
отцовском  будто в живой родной броне. Было нестрашно, будто  и не  кладбище
это,  а  зимний  сад. Сугробы  на могилах  - наплывше белые,  дышущие, но  и
млечные, нежные. У могилы брата, где мать уважительно беседовала со сторожем
одних с ней лет,  он встал поодаль,  слушая их жалобы на здоровье, и подумал
вдруг о  себе, что и живет для одного того, чтобы лечь в эту могилку, -  вот
что  такое эта пядь. Это  его могилка, земелюшка, такая нужная и важная, что
чует ее животом, стелется по ней и впрок согревает, отдавая от себя, живого,
тепло, сам холодея...
     Он обошел толпу, стекляшку, шагая  тяжко вразвалочку,  выходя на пустую
белую,  чуть взрыхленную  машинами дорогу, видя уже  высокую трубу  с ломким
серым  дымком. Шагая, он думал теперь упрямо одно -  что  отвяжет собаку  на
обратной,  пусть  сама себе  дорогу или  хозяина найдет.  В  пахнущей  хвоей
конторе  обслуживала молодая девушка, выглядывая смелым личиком в окошко. Он
увидел  игрушечную  пластмассовую  коричневую  урночку и затих от внезапного
детского удивления. Громоздкая, оледенелая коркой сумка, которую  он привез,
показалась и уродливой, и  великой,  так  что он вспотел от  неуклюжести, но
другого у него  не было. И он пошагал обратно по дороге на автовокзал, слыша
стук урночки, точно б сам покрываясь  той ледяной коркой на  каждом шагу. Но
собака  пропала. У  березы  в снегу  чернели  свежие дыры  следов да пустела
нарытая,  умятая ею, как логово,  яма. И  он будто отмучился, проходя ту  же
толпу,  ту коробку из стекла  и бетона, ту же череду  живых, в  клубах пара,
рыжих автобусов.



Last-modified: Tue, 09 Oct 2001 20:54:09 GMT

Оцените этот текст: