Сергей Лукницкий. Фруктовые часы --------------------------------------------------------------- © Copyright Сергей Павлович Лукницкий, 2001 Email: SLuknitsky(a)freemail.ru Изд. "Русский Двор", Москва, 2005 --------------------------------------------------------------- ...Ваши фруктовые часы спешат на две груши. Михаил Федотов Нас считают самой красивой парой на побережье, у нас четверо детей, вышколенная прислуга, наш папа пишется шестьдесят девятым в списке самых богатых людей мира. На своей яхте, устав от повседневного безделья, я иногда по привычке читаю книги. Это доставляет мне злобное наслаждение. В эти минуты я не вижу желтого волшебного моря и коричневых, плавающих вокруг джонок. За книгами я забываю, насколько мерзок этот мир бессмысленного комфорта, и не перестаю думать, для чего все это тому, кто придумал этот мир. А еще я думаю о том, прогремел или нет выстрел на Пляс д`Итали, и, как все, жду второго пришествия. Когда Он придет, я точно знаю, о чем спрошу Его. Меня в Париже в это время не было, и консьерж передал записки "мадам Мелони" Московскому журналисту Тыбурскому, вероятно полагая, что все кто приехал сюда из России, знают в лицо друг друга и ему даже в Париже легче разыскать соотечественника. Тыбурский меня конечно не разыскал. Записки были написаны по-русски. Когда мы встретились, консьерж улыбался. Это был тот же самый консьерж с Пляс д `Итали. -Мне очень жаль, - сказал он, - что мадам Мелони ушла так внезапно, но в последнее время она стала какой-то странной. Она писала свои записки по-русски, говорила с акцентом, видимо это после катастрофы... и передала их журналисту. Я не помню уже его имя, но на лице его имеется бросающаяся в глаза, характерная родинка. Он здесь аккредитован. Если хотите, я помогу разыскать вам телефон корреспондентской службы России. По-моему у него даже не одна родинка. Короче говоря, вскоре Тыбурский нашелся и передал мне записи "мадам Менлони". Подписаны они были моим бывшим именем. ....Но вы еще ничего не знаете. Будильник зазвонил в четверть восьмого, но так было хорошо поваляться, что никто его выключил, и он скоро заткнулся сам. Да и некому было его выключать. В квартире только один человек - я. Я приоткрываю глаза, но жмурюсь от хмурого утра. На стене бессмысленно висит отцовское ружье. По Чехову оно не должно висеть просто так. Но убирать его не хочу, это единственная память об отце. Он умер недавно. Мы не встречались несколько лет. Я хочу спать, хотя бы еще только на секунду, но эта секунда превращается в полчаса. Мне некогда уже завтракать, некогда даже одеваться и приводить себя в порядок. Я вскакиваю, пинаю ногой дверцу шкафа, оттуда высовывается дамская нога, слишком совершенная, чтобы быть настоящей. "Хорошее начало для детектива", - думаю я, но мысли спешат в другую сторону. Я не обращаю на ногу внимания. Шкаф открывается опять, и нога снова выползает в коридор. Я пинаю дверцу еще раз, как будто держит. Наконец, одеваюсь во что попало и бегу. В аллюре вспоминаю: все ли выключено дома, заперта ли дверь, на месте ли карторанж. У меня есть машина, она припаркована возле дома, в гараже, но около моего института ее ставить негде, маленький вишневый "Пежо"; им пользуется хозяин квартиры, потому что я практически на машине не езжу. Дочь хозяина заходила ко мне однажды. Она неплохо сложена, пару раз мы с ней поигрались в постельке. Но отныне, встречаясь с нею на улице или в лифте, я не читаю в ее взоре острого желания, и поэтому не навязываю ей себя. Документы, кредитная карточка как будто с собой. На бегу вставляю квиток от карторанжа в автомат метро и не помню, как оказываюсь возле поезда, двери которого уже закрываются. Какой-то темнокожий придерживает их для меня. Перевожу дух. Он улыбается. Я шепчу ему благодарность. Поезд трогается. Я пытаюсь посмотреть на часы, но их нет на руке. Темнокожий явно заинтересовался моим видом и сообщает, что только без двух минут восемь. Зачем тогда нужно было так спешить? От духоты в вагоне, от спешки мое тело становится горячим и потным. Мерзко. На бульваре Распай я выхожу на одну станцию раньше, чтобы чуть-чуть пройтись и освежиться на воздухе, иду по бульвару вниз, к Монпарнасу, захожу в бар купить сигареты. Интересно: а деньги у меня есть или тоже забыты дома? Покупаю сигареты и иду дальше, закуриваю, перехожу на другую сторону бульвара, взвизгивают тормоза. Я спешу, ничего не вижу и, конечно, огрызаюсь: - Ты что, педераст, три дня мужика не видел? Можно было и не переходить бульвар, но на той стороне Монпарнаса есть "Иппопотамо", где меня знают. Я там иногда завтракаю. Сегодня на это времени нет. Вбегаю на секунду в бар. Навстречу мне выходит очень красивая китаянка с каким-то парнем русоволосым и высоким. Я оглядываю их пристрастно - красивая пара. - Как всегда, виски? - улыбается гарсон. Я молчу. Он делает мне знак и проводит за стойку, где я заглатываю стаканчик. Почему за стойкой? Да потому что в баре бывают мои сослуживцы, они могут меня заметить, а я не хочу терять свою последнюю работу. На ходу звякаю о прилавок монетой и мчусь дальше вниз мимо Вавин и памятника Бальзаку к своему институту. У меня сегодня первая группа. Студенты из разных стран будут учиться у меня французскому. Я филолог, но работу свою не люблю. Внизу в вестибюле на компьютере - расписание занятий. Тут же на принтере отрываю лист с именами и резюме своих студентов, но изучать их некогда. Моя аудитория на шестом этаже. Лифт, как всегда, переполнен, мчусь по лестнице. До начала занятий всего минута, а профессор не может опаздывать, во всяком случае, в первый день, даже если профессору только тридцать, он не вымыт и во что попало одет. Впереди меня по лестнице поднимается китаянка, та, которая была десять минут назад в баре. Классная фигура. Пока иду за ней, использую возможность разглядеть все до мелочей. Я люблю красивых женщин, а теперь даже останавливаюсь в изумлении. Редко увидишь такое совершенство в Париже. Китаянку сопровождал все тот же русоволосый парень. Она назвала его Вадимом. Она поднялась еще на несколько ступеней. Я отстаю и перевожу дух: "Неужели в мою группу?" И точно, они повернули туда. Я иду следом, окидываю еще раз с ног до головы ее фигуру. "Будь я мужиком, обязательно бы тебя трахнула", - думаю азартно. И иду на свое место за кафедрой. Моя группа в этот раз оказалась весьма немногочисленной. Пока студенты доставали свои блокноты, карандаши и прочую ненужную дребедень, я с интересом наблюдала за ними. Мужчин в аудитории было трое: поляк, американец и русский. Последний, я взглянула на распечатку резюме, носил имя Вадим: высокий, широкоплечий, с голубыми глазами. Он чем-то даже напоминал мне моего отца. Может быть, невоздержанностью к женщинам, ибо на Вадиме она читалась так ясно, что опытному взгляду было трудно ошибиться. За несколько лет работы я всегда безошибочно угадывала, какие и с кем из студентов у меня сложатся отношения. Мой метод работы - влюбить в себя учеников, обаять их безмерно, а потом уже они будут послушны, начнут доверять мне полностью, и тогда мои скромные знания легко перейдут из моей головы в их собственные. Студенты любят за мной ухаживать, и тут нет фрейдистского синдрома ученик - учитель. Я просто привлекательна. Не раз, не два и не десять ко мне подходили и говорили: "Вы красивы". Я приветливо улыбалась, но всегда думала: "Ну и что, можно подумать, что это дает вам право мною обладать. Вы себе льстите, мсье". Но, конечно, вслух этого не говорила. Перед началом занятий я повесила на видном месте плакатик: "Во время урока профессора руками не трогать!" Но это исключительно для отработки профессионального подхода к французскому... Женщины, конечно, не липли ко мне, как мужчины, да все они, кроме китаянки, были одномерны. Я им давала прозвища: итальянку, например, я назвала "чинквачента". Эту разноязыкую группу я получила потому, что владею несколькими языками: английским, русским, немецким, а французский студенты знают и без меня неплохо, я только корректирую, убираю им акцент. Когда группа расселась, то оказалось, что представители восточных стран сидят по одну сторону, а европейцы - по другую. Как все-таки сильна тяга у людей к границам. Мне было немножко смешно, и я окрестила всю восточную сторону своего класса "азиатк". Началось занятие, и я стала проверять, на что способны мои студенты. Вадим хорошо говорил по-французски. Я думаю, это большая редкость, потому что русский, хорошо говорящий по-французски, похож на мужчину, переодетого в дамское платье. Китаянка, наоборот, по-французски говорила весьма скверно, она произносила "гли конкурд" как "денфер рошро". Я стала объяснять интонационные особенности французского языка. - Оксант сир конфлекс? - воскликнула вдруг итальянка. - Да я так ребенка назову, когда он родится. И наша группа повеселилась. Я давно заметила, что многие студенты, кто-то из пижонства, или упоения европейской вседозволенностью пишут свои письмена левой рукой. На это смотреть очень мило, но мне было все равно, я только подумала, что, если китаянка тоже фронда и левой рукой пишет свои непостижимые иероглифы, это будет уже слишком. Она похожа на большую Дюймовочку. Я попросила каждого подойти к доске и написать свое имя на родном языке. Иероглиф, который изобразила китаянка, был похож на фруктовые часы из детской сказки. Я каждому пыталась объяснить, почему некоторые гласные не произносятся во французском языке, не говоря уж о согласных. Иногда я бросала взгляд на Вадима. Сильный мужик. Такие не ухаживают за женщинами, таким самим надо на шею бросаться. Он сидел рядом с китаянкой, нарушая твердыню "азиатик", и копался в своем пошете. Она наклонилась к нему и в чем-то с жаром его убеждала. Он лениво обращал на нее внимание, но она не видела в его поведении позы и продолжала на чем-то настаивать. Я не могла еще раз не отметить, что они вместе великолепно смотрятся и что это - очень красивая пара. Американца, поляка, двух японок, немку, болгарку, двух кореянок, датчанку, шведку, шри-ланкийку и алжирку я не запомнила, да и не старалась запомнить. Они не волновали мое воображение, а это верный признак того, что встреть я их на улице через полгода после окончания занятий, я их не узнаю. Меня интриговала пара, сидящая передо мной, интриговала своей гармоничностью, своим совершенством, своей цельностью. Я не первый год преподаю, я уже говорила это, поэтому умею прекрасно с помощью некоторых, не относящихся к занятиям реплик выудить из студентов все, что мне заблагорассудится. Поэтому довольно быстро я стала обладателем информации о том, что русский этот намерен здесь жить долго, что он ищет работу и пристанище, что только отсутствие европейского жизненного опыта и русская самостоятельность не позволяют принять, во всяком случае явно, притязания и ухаживания влюбленной китаянки, которая, сказать по совести, была бы для него великолепной партией. Отец ее имеет свой бизнес где-то во Флориде, и, судя по тому, сколько на дочери навешано украшений, весьма солидный. К тому же сама она - совершенство, может быть, немного глупенькая, но нельзя же требовать от двадцатилетней женщины всего сразу. Я вот умная, а что толку. Я смотрела на китаянку, и постепенно странная злоба поднималась во мне. Эта злоба была формой протеста против нее, хорошенькой и богатой, а я, хорошенькая и небогатая, уже дотянула до тридцати в лицезрении чужих счастий. И я решила бороться. Решила, конечно, не путем логических умозаключений, а инстинктивно, интуитивно чувствуя, что я еще могу. Произошло это через пару дней после начала занятий. Я о чем-то, стоя между столами, рассказывала студентам и вдруг взглянула на Вадима. Он смотрел на меня, и, клянусь, не только я, все в аудитории увидели искру, метнувшуюся между нами. Я запнулась, не могла говорить, и не могла даже сойти с места. Я сдвинула ноги что, было силы и почти немедленно почувствовала, как от бедер моих, обнимая живот, к груди, перекрещивая ее и щекоча спину, поднимаясь к шее и дотрагиваясь до моих губ, движутся два луча. С трудом я доковыляла до своего профессорского места и села, чтобы скрыть это мое состояние, чтобы оно поскорее исчезло и никто бы ничего не заметил. Когда я смогла говорить, я поручила студентам какое-то упражнение, а сама вышла в коридор и закурила. К следующему занятию я готовилась основательно. Теперь отступать было некуда, я не спала ночь, и количество потраченной на это энергии надо было восполнить игрой. Игра была теперь прямо противоположной той, которую я вела на предыдущем занятии. Теперь уже в незначительных репликах я поила аудиторию информацией о своей жизни, прекрасно понимая, что только один человек может ею заинтересоваться и что только он один ее воспринимает. Китаянка, будь она повнимательней, вполне могла бы предотвратить беду, но, увлеченная своей очередной диадемой, она не подозревала об опасности, и то, что должно было произойти, произошло. На следующий день Вадим уже сидел не рядом с китаянкой, а ближе к моему столу и после занятий попросил объяснить ему какую-то незначительную грамматическую конструкцию, пригласив меня для этого в крошечный ресторанчик как раз недалеко от моего дома. Мне стоило колоссальных усилий, чтоб согласиться не сразу. Я все-таки парижанка, а значит, европейская особа и стою дороже, чем мило (дыня с кремом для русских) и эскарго, которых нам предстоит вкусить сегодня вечером за бутылочкой хорошего бургундского. Следующий диманж мы решили провести вместе, и он превратился в длинную неделю счастья. Я глазами Вадима смотрела на Париж, вернее смотрела на него, а он - на Париж. Мы еще не были близки. После посещения острова Сите, Нотр-Дам де Пари, часовни Сент-Шапель, Консьержи, площади Каррузель и сада Тюильри, Булонского леса, в котором мы видели множество голых задниц, а их обладатели - нецелующихся нас; после Монмартра, кладбища Пер-Лашез, Пантеона, Бобура, музея Клюни, дворца Шайо, музея д`Орсе, открытого недавно в помещении бывшего вокзала, отчего родилась острота: "Все аэродромы похожи друг на друга, каждый вокзал величественен по-своему", - мы оба поняли, что немедленно бросимся в Сену, если не договоримся о том, где в ближайшее же время мы сможем лечь в постель. Я пригласила его вечером домой. Мы расстались на площади Бастилии. Он мог бы увязаться со мной сразу, я, признаться, была готова к этому, но этого не произошло. Я помчалась приводить себя и квартиру в порядок, готовить еду и прочее. Я летела домой, и мне казалось, что я парю в невесомости. Я наслаждалась тем, что я женщина. Каждая клеточка моего тела излучала желание. А впрочем, несмотря на мой опыт, была все равно неизвестность. Такая же, как когда-то в детстве. Я вспомнила себя малюткой. Мне было лет шесть. Отец раскачивал меня на качелях. Когда качели неслись вперед и вверх, я широко даже не раскрывала, а распахивала ноги, и воздух врывался мне под юбочку. Я обожала качели и часто просила отца меня покачать, а он думал, что у него смелая дочь. Он гордился тем, что я дочь солдата. Вадим должен был появиться в семь вечера, я уже с пяти начала беспокоиться, поминутно оглядывая свою уже прибранную квартиру, перебегая из спальни в гостиную и на кухню, все еще смахивая какие-то только мне одной видимые пылинки, словом, начищала перышки, ибо великолепно знала: первое впечатление от меня в моем доме не бывает обманчиво. Увидела я в последний момент, что кухонная полка, которую я только что купила, валяется в углу, но идти за консьержем, чтобы он ее прикрепил, не хотелось. Я курила сигарету за сигаретой, будто бы от визита Вадима ко мне всерьез что-то изменится. Я ждала его так, как любая женщина ждет любой шанс, призванный изменить ее жизнь. Я двадцать раз переодевалась в разные платья и костюмы, меняла тон косметики, цвет помады, переставляла лампы и светильники то так, то эдак, обманывая саму себя. Мне нужен был интим, но я не хотела, чтобы он сразу все понял. Как назло, у меня в этот день еще не совсем завершились мои дамские проблемы, я несчетное число раз бегала в ванную и, наконец, уверилась, что все будет в порядке. Будет ли?.. Хм! А для чего еще мужчина приходит к женщине домой вечером, ведь не для того только, чтобы потешить ее пикантными рассказами о себе. Женщина на это, к несчастью, не имеет права, она должна молчать и играть первую в его жизни. Первую настоящую, иначе у нее ничего не получится. Я вдруг развеселилась и моя нервозность исчезла. Я еще раз тронула себя духами, еще раз оглядела, теперь уже спокойным взглядом, свою квартиру и плюхнулась в кресло. Мне хотелось лечь на кровать животом вниз и, зарывшись лицом в подушку, так дожидаться его прихода, но мять ложе было нельзя. Я сидела в кресле и думала о его визите. Добрым ли будет этот визит, я еще не знала, но, если честно, мне так надоело одиночество! Мне надо было, чтобы мне кто-то мешал, раздражал, чтобы я могла за кем-то ухаживать, сердиться на кого-то, ворчать, хотя бы и по поводу того, что после душа на полу по щиколотку вода. Я не была замужем, потому что Рене имел семью. Когда он ушел, я стала чаще поглядывать на стену, где висело папино ружье, - так тоскливо мне было. Если б я была мужчиной, я бы отомстила этому Рене, наставила ему рога с его женой и любовницей. Это единственное, что его бы проняло. Однажды, когда Рене позвонил мне и сообщил, что завел новую девочку, я сняла ружье и согнула ствол. Там был патрон. Я пыталась приложить ружье к своей голове и одновременно дотянуться до курка, но мне это не удалось: я маленькая. Но раз Вадим любит высоких, - придется носить туфли на высоченных каблуках. Кстати, это модно во все времена. Мой папа был конквистадором. Я выросла одна. Мама умерла через месяц после того, как меня родила. Папу я похоронила несколько лет назад. Его шлюха не дала мне даже его последнюю фотографию, зато охотно приняла чек на похоронные расходы. Где она сейчас, не знаю, да мне это и неинтересно. Несмотря на то, что я француженка, и уже одно это в глазах европейца делает меня доступной, с мужчинами я знакомлюсь очень сложно. Никто не поверит, что у меня не было мужчины уже почти год. А мне до отчаяния сейчас нужно было мужское тело. Я чуть было не пошла на Пляс Пигаль, в магазин механической любви, там можно было приобрести все. Кроме конечно, счастья. Я вспомнила про предательский шкаф в коридоре, который постоянно открывается, выбежала, распахнула его. Оттуда вывалилась резиновая Сюзи. Мне подарил эту игрушку Рене, когда я, играя с ним, назвала его девочкой. Он заявил, что с этого момента я буду спать с ней и с ним вместе. И я в самом деле попробовала. Потом привыкла. От нее, по крайней мере, не разило козлом, и она не рассказывала мне интимные подробности своей гнусной жизни. Я лихорадочно отстегнула ей руки, ноги, голову, все это вместе забросила на антресоль. Теперь уже дверца шкафа не может меня выдать. Я всегда одна. У меня нет подруг. Женщины, по-моему, еще хуже мужчин. Циничнее, извращеннее, и предают чаще. И когда я увидела Вадима, мне показалось, что он чуть напоминает мне отца. Я, к сожалению, на отца не похожа, у него северный тип француза, он из Кале. Я перестала думать о том, что жду Вадима как свой единственный шанс: после двух глотков виски мне было уже все равно. Но, если честно, Вадим может быть для меня и хорошей партией, хотя бы уже потому, что он не знает про меня того, что могут знать или узнать про меня французы. Я редко вспоминаю о том, как именно я выживала, как скиталась с цыганами, как спала в подъездах, как в четырнадцать лет узнала, что такое мужчина. Но я ни о чем не жалею, все это дало мне не только жизненный опыт, но и превосходство над запипишками, которые с детства одеваются в галерее Лафайет. Уж им-то уготованы мужья с рождения, а я должна думать обо всем сама. Но еще раз повторяю, что я не жалею: я живу в самой респектабельной стране мира, и оттого, что я не дала себя погубить сызмальства, эта страна меня оценила, стала уважать, и теперь я чувствую себя ее хозяйкой. Я тоже одеваюсь в галерее Лафайет, в магазинах Самаритан или у Рифайл, если пожелаю когда-нибудь что-то из ряда вон выходящее, кожаное, или меховое. Но у меня есть главное, чего нет у папенькиных дочек: у меня есть свобода духа и свобода выбора. Именно поэтому, занявшись трудностью предприятия, я позволила себе влюбиться в этого русского. Я, кажется, не заметила, как все-таки плюхнулась на кровать и смяла ее. А и черт с ней, пусть думает, что хочет. Но вот и звонок; кажется, это он. Ну что ж... я в последний раз поправила прическу перед зеркалом и открыла дверь. Все свое усилие воли направляю на то, что бы улыбнуться и выглядеть приветливой. И это мне удается. Вадим входит с цветами. Это принято во Франции, но от русского вдвойне приятно. Я вообще-то сама покупаю себе цветы, когда хочу, чтобы моя квартира преобразилась. Он входит в гостиную с видом хозяина и цепко оглядывает ее. Взгляд его несколько затуманивается, (а еще лучше - тупеет), потому что он не видит сразу ложа. Вот они, самцы. Я ведь все понимаю не хуже его, но у меня две комнаты, две! И если он будет себя хорошо вести, ему еще предстоит посетить вторую. Когда он вошел, я почувствовала, что моя квартира мала для нас двоих. Он казался огромным, даже неуклюжим, он производил впечатление покупателя, который вошел без нужды в крошечную фарфоровую лавку. Видимо, он пришел все же не без нужды. Ему надо устроиться, и он ищет женщину для пристанища. Если кто и осудит его - не я. Он красив. А мы все прожорливы и несчастны. Он моложе меня на три года, но я сразу не открыла ему своего возраста, мужчина ведь - существо с бесконечными комплексами, и хотя оптимально я ему, конечно, подхожу и все, кроме первой свежести, у меня есть, он бы поморщился. Глупый, девичьи штучки никогда не заменят жизненного опыта и умения ориентироваться во Франции, да и вообще в жизни, а не это ли ему сегодня в этой чужой для него стране больше всего нужно, ведь одного взгляда на него достаточно, чтобы понять: он убежал из своей страны, потому что, хотя и занимался там какими-то мелкими спекуляциями, выжить и жить так, как хотел все равно не смог и теперь приехал попытать счастья на Западе. Но здесь другие законы. Он уже не рассчитывает на свои силы, а ищет желательно не неприятную дамочку с условием, чтобы и накормила, и обогрела, и еще делишки его устроила. Мне не нравятся такие мужчины, а других не бывает... Сначала мы сидели за столом, он хотел музыки, но оптический диск все время выскакивал, потом, наконец, получилось. Музыка была так себе. Года полтора назад я купила этот диск. Он пригласил меня танцевать, немедленно обхватил меня обеими руками и положил голову мне на плечо. Когда это произошло, я сразу забыла все, о чем только что думала, мне стало хорошо, и я расстегнула пуговицу на его рубахе. Раздевать его всего не имело смысла, - достаточно было расстегнуть только одну пуговицу, и "процесс, - как часто повторял его соотечественник, великий отступник двадцатого века, Горби, - пошел". Когда мы, измучившись, усладили друг друга, было далеко за полночь, я положила его на спину, а сама легла рядом. Потолок в моей спальне резной и зеркальный, сейчас уже мода на такие потолки проходила, тем паче последний год он мне не служил, так что рассматривать ладную парочку в духе Родена прямо на потолке было весело: свет бил с потолка на кровать, хрустально преломляя наши фигуры. Я повернула рычажок, и одно из зеркал стало опускаться над нашей кроватью, и, когда оно приблизилось достаточно, я впрыгнула на Вадима, сказалась глупая привычка эросоюза с куклой Сюзи, и кроме того мне так больше нравилось. Я ощутила свою неотразимость, разбудив вновь вспыхнувшее желание Вадима. Когда мы устали в очередной раз, я выключила лампы, оставила только световую дорожку на полу, отвела его в ванную, и сама осторожно вымыла. Потом включила вентилятор и, обдуваемая одной с ним струей прохлады, дотянулась до холодильника. Холодное пиво - это как раз то, что нам обоим было теперь нужно. - Занятная игрушка, - сказал Вадим, показывая на зеркало, уже занявшее свое место на потолке. Он встал, взял сигарету, прошелся по квартире, он искал спичку, увидел полку в углу кухни, сказал, что прибьет, я дала ему молоток, и голая парочка в третьем часу ночи занялась прибиванием полки, грохоча на весь дом, прибивала в кухне полку. Получилось у нас выше, чем я могла дотянуться. - Ничего, - сказал он, успокаивая меня, - я тебе всегда помогу. И от этого его "всегда" мне стало сразу спокойно. Потом он вышел на балкон, взглянуть на Эйфелеву башню; она для него все еще в диковинку. Мы вернулись в спальню, он, увидев на стене ружье, снял его, согнул ствол, вытащил патрон, распрямил ружье и попытался приложить к своей голове. Рука его оставалась на курке. Хотя патрон он только что вынул, и он лежал передо мной, было все равно неприятно. Я заставила его вложить патрон обратно и повесить ружье на место. После этого вечера наша любовная история стала развиваться стремительно. Затуманенное неверием и жизненным опытом чувство вспыхнуло, и две недели я была опьянена любовью настолько, что не могла даже думать ни о чем другом, тем паче о занятиях. Институту пришлось искать замену, потому что на занятия я ходить не могла. Вадим был у меня все время, а в короткие минуты между порциями страсти мы с ним вели бесконечные диалоги о нашей, как водится в таких случаях, будущей жизни. И чем больше они продолжались, тем более я трезвела, понимая, что Вадим - это совсем не то, что должно было быть рядом. Но выбирать не приходилось. Я уже была благодарна провидению, что хоть ненадолго не одинока. Вадим выступал с апломбом, который я вначале принимала за мальчишество, но, повторяемые им наборы стандартных никчемных пошлых фраз наводили на меня беспросветную тоску, все ярче обнажая безысходность, бесперспективность моей затеи. Мой счет в банке таял довольно быстро, потому что мне хотелось постоянно баловать мальчика, а он не зарабатывал ничего. В конце концов, во мне стала засыпать возлюбленная, а на ее место вставала нормальная практичная француженка. Я как-то сказала Вадиму об этом. На следующий день он принес мне тысячу франков. Это показалось мне странным, но я не подала виду. Случай помог мне. Из его пиджака, пока он валялся в кровати, выпала кредитная карточка на имя китаянки, которую он кадрил на занятиях, и мне все стало ясно. Но какая женщина, особенно умная, а я себя таковой считаю, даст мужчине знать о своем открытии? К тому же я все еще была влюблена, вернее любила свою влюбленность в него, свою отданность ему, и мне жаль было с этим расставаться. Я стала себя упрекать в том, что вела с ним бестактные разговоры о деньгах, и он вынужден был пойти на этот шаг, чтобы не потерять меня. Это было глупо, но это было единственное, что я хотела, чтобы пришло мне в голову. Я продолжала убеждать себя, что он меня все-таки любит, к тому же в этот вечер он заявил, что хочет ребенка. Я не буду описывать эту ночь. Она была моей и только моей. Утром он почитал газеты, выпил кофе, вдруг позвал меня и спросил: - Ты можешь позвонить в Военное ведомство Франции и сказать им, что я могу, вернее, что мы можем помочь им? Помочь решить вопрос с танками. Я опешила. Он показал мне заметку, где было сказано, что Россия продает свое вооружение заинтересованным странам. Я никогда не была коммерсантом, но виду не подала. Я позвонила, и (так все просто) за три процента комиссионных мне поручили совершить сделку. Вадим немедленно составил факс, и мы его отправили в Россию. Через некоторое время я вылетела в Москву, имея в кармане бумажку с телефонами и адресами людей, которые могли со мной сотрудничать. Я отдавала себе отчет в том, что должна вернуться с победой, ведь поражение мое было бы потерей счастья. И не только потому, что эта сделка сулила приличное вознаграждение. Я должна была показать Вадиму свои возможности. А насчет китаянки он заявил мне, что я порю чушь. Ах, если бы его слова оказались правдой ну хотя бы наполовину! Однако, в подтверждение их он перестал сидеть с ней на занятиях и почти не общался, во всяком случае, при мне. Но по ее взглядам, методичным и расчетливым, бросаемым на Вадима, я понимала, что все далеко не так просто. Я ведь женщина, у меня есть на такие дела чутье. Утро было плохим для занятий. Мне было тревожно, меня познабливало. Вадим на занятия не пришел; он, правда, предупреждал заранее, ссылаясь на визит в консульство, касающийся сроков его пребывания во Франции, но я тогда не придала значения его объяснению и забыла о разговоре. Но - китаянка! Я выдержала бы неуютность - пустоту в группе "азиатик", и все было бы ничего, если бы не китаянка. Она сидела, как всегда, напротив меня и мило улыбалась. Одетая, на этот раз в прозрачную неприличную даже для привычного и терпимого ко всему Парижа кофточку, похожую на целлофановую пленку для хранения продуктов, - сия дива излучала такую эротическую ауру, сдобренную раздражающими запахами, что я не смогла сосредоточиться. А эта ее наглая вызывающая улыбка так усиливала возбуждение каждой деталью, выставленного для обозрения всем ее тельца - нервной шеи, неспокойных плечиков, торчащей грудки, разрисованного пупка, что меня забила самая вульгарная дрожь. Я с трудом довела до конца первый час занятий и, сославшись на лихорадку, ушла. Вид, очевидно, был у меня действительно нездоровый - меня не держали, но еще одного предупреждения администрации по поводу того, что я не отметила профессорскую карточку, я не избежала. А еще - но это пустяки, день занятий остался незаполненным, а значит, неоплаченным. Мне было худо, я вышла на Рю де Флер, повернула на Распай и тут только почувствовала холод. Я запахнула свою куртку и была рада, что догадалась с утра надеть брюки. Спускаться в метро не хотелось, а гулять было теперь, не холодно, хотя дрожь не проходила. Это был, конечно, не холод. Не знаю почему, я потащилась на Монпарнас, прошла пару дешевых магазинчиков Тати, облюбованных русскими туристами, арабами, цыганами и безработными. Веселый клошар выпросил у меня пятифранковую монету. Повернула обратно, перешла на другую сторону и оказалась у длинной стеклянной стены дорого ресторана, он - рядом с кафе "Космос". Ресторан назывался "Аллер". Я никогда здесь не была, да и сейчас не собиралась заходить, потому что вряд ли обед здесь стоит даже днем менее пятисот франков, а швырять деньги я не люблю. Вход в него был со стороны улицы Вовин. Возле брассери продавались жареные каштаны по три, пять франков пакетик, и прямо около лотка стоял художник, малевавший что-то на коробке из-под ботинок. Я не люблю таких нарочито "одержимых" уличных мазил. Рисовать ему не на чем, ни дать, ни взять - Утрилло! Я люблю каштаны. Ими можно быстро утолить голод и до вечера шляться, чтобы потом уже основательно поесть дома; у меня забит холодильник, но я не гурме, я гурманка, люблю безудержно, хорошо и вкусно поесть и почти не забочусь об изысканности блюд. Возле "Аллер" остановился большой белый автомобиль, из которого вышел толстый маленький человек в коричневом костюме и шляпе. Судя по его виду и по цвету кожи, это был китаец. Меня, как это и понятно, несколько раздражало теперь все китайское, потому что оно непроизвольно рождало в моей голове цепь ассоциаций, приводящих к моей сопернице, что я не заметила сама, как уставилась на него пристально. А он, истолковав мой взгляд, видимо, как желание войти в ресторан, открыл дверь, улыбнулся и предложил мне сделать это. Не знаю, сама для чего, я вошла. В моих действиях не было, да и не могло быть никакой логики. Я просто вошла и, уже войдя, сообразила, что у меня вряд ли с собой больше двухсот пятидесяти франков. Я села за столик у самой двери, а он прошел в зал. "Может быть, ресторан развеет меня", - подумала я, и немедленно же ко мне подошел официант. Я лихорадочно вертела в руках меню, стараясь выбрать, что попроще, в конце концов, соорудила себе сносный обед, с трудом уложившись в намеченную сумму. Официант почти немедленно принес мне два ломтика дыни с кремом и, сосредоточившись на ней, я не сразу заметила чей-то пронзительный взгляд. Я подняла голову, уже зная, что я увижу, поэтому сделала это незаметно. На меня смотрели полные ужаса глаза Вадима. Он, конечно, никак не ожидал, что я появлюсь здесь во время собственной лекции, да и вообще здесь. Он, может быть, решил, что я за ним следила специально, но ни один мускул не дрогнул на моем лице, а это, поверьте, далось мне очень трудно. Я сделала вид, что не заметила его, а когда краем глаза взглянула в его сторону, то увидела, что он сидит спиной к моему столику, и это для того, конечно, чтобы было, как можно меньше шансов быть мною замеченным. Я смотрела на его спину и видела, как она напряжена. Рядом с Вадимом сидел тот самый китаец, который загнал меня в ресторан, и что-то вещал ему. Его французский был для меня как говор пингвина. Безудержная разгадка ситуации осенила меня. Конечно, этот китаец - ее папа, а этот молодой человек, мой Вадим - ни больше, ни меньше как его будущий зять. Я взирала на эту семейную идиллию равнодушно, отбрасывала палочками пленки с залитых соусом гринуй и нисколько не удивилась, когда дверь ресторана распахнулась и мимо меня к их столику, улыбаясь, как принцесса, проплыла моя фантастическая соперница. Мне было мрачно и неудобно, но я не могу не быть объективной и не отметить совершенство ее движений, походки, манер; ее рост, ноги, бедра, шея, талия, цвет кожи, умеренный макияж были совершенны настолько, что будили во мне бешенство. Расплатившись, я выкурила прямо тут же за столиком сигарету и отправилась к себе на Пляс д`Итали. Моего спокойствия хватило только до подъезда дома и на то, чтобы вымученно улыбнуться консьержу. Он что-то спросил, открывая входную дверь, но, по счастью, дверь лифта была открыта, я вскочила в него и тут же со мной случилась истерика. Я не могла уже нормально выйти из лифта, я буквально выползла из него, открыла дверь ключом, который, сволочь такая, застрял и никак не хотел поворачиваться. Я готова была уже снова спуститься и подняться по другой лестнице, чтобы войти через балконную дверь в свою спальню, но вновь видеть добродушного консьержа мне было не под силу. И вдруг мне стало на секунду хорошо, очень ненадолго, ровно настолько, что я успела снять верхнюю одежду, притащить в спальню все виски, которое у меня оставалось, и включить видео. Я не так уж люблю его смотреть, но чтобы ни о чем не думать. Я начала пить. Видюшник показывал какой-то фильм про волков, и я еще не совсем пьяным сознанием подумала, что какой бы я теперь фильм ни смотрела, все будет рождать во мне неприятные ассоциации с моей нынешней жизнью. Я выпила еще, отвлеклась от телевизора, оглядела спальню и увидела на стене ружье. Нехорошая девочка-мысль промелькнула. Я быстро выпила еще, теперь уже окончательно не глядя в телевизор. Странный сон сморил меня, мне стало вдруг удивительно хорошо, но только ненадолго, потому что потом вдруг затошнило, и я еле добежала до туалета. Не знаю, как я вернулась в свою постель, но в ней, несмотря на головокружение, несмотря на то, что все еще мутило и болела голова, мне было чуть-чуть получше, может быть потому, что я вспомнила, что завтра суббота и не надо идти в институт? Сознание опять замутилось, я только успела уловить, что автоматически выключился видюшник, и, нажравшись разных таблеток, чтобы не раскалывалась голова, отключилась сама. Проснулась необычно рано и, зная, что в таких случаях надо делать, полезла в горячую ванну, взяв с собой из холодильника пару стаканчиков молочного мороженого с шоколадом. В ванне я некоторое время забавлялась с душем, и, как ни странно, это почти привело меня в норму. Мое тело расслабилось на некоторое время, перестало требовать запрещенных яств, а мое отравленное алкоголем и таблетками сознание отключилось от Вадима. Полчаса такой приятной процедуры, и я стала свежа, как листья салата. Теперь надо было придумать, как убить время, и я решила заняться осмотром своего гардероба. Но уже через час это занятие мне наскучило. Я все скомкала, сунула обратно и плюхнулась в кресло. Волна обиды снова стала подступать к горлу, и, чтобы не разреветься, я оделась получше и вышла на улицу. Но судьбе в этот день было угодно еще раз сделать мне больно. Я почти немедленно остановилась возле витрины небольшого китайского магазинчика, в которой висел большой плакат, изображающий европейского молодого человека и китаянку, которые куда-то мчались на своей яхте. Это невинное совпадение произвело на меня сильное впечатление, будто обдало меня ледяным душем. Я только отошла от своего дома всего на несколько шагов и опрометью бросилась назад. Никогда время не шло так медленно, как в те длиннющие секунды, что я бежала к дому. Перед самым моим домом мне под бок - опять перебегала, где попало - ткнулся серебристый "Ситроен", и от боли, от обиды, от унижения, от одиночества я заплакала теперь уже так горько, что села тут же на тротуар и закрыла лицо руками. Из "Ситроена" вышла почтенных лет дама, подошла ко мне, постояла чуть-чуть около, а потом села рядом. - Меня зовут Лидия, - сказала она. - А меня Мелони, - ответила я и, неожиданно для себя зарывшись в ее шарф своими перемазанными косметикой губами, глазами, мокрым носом, заревела снова. Правда, плакала я уже иначе, так как плачут все, нашедшие защиту. - Я вас не очень ушибла? - спросила Лидия. - Нет, конечно, не беспокойтесь, тут дело в другом. - Я вижу. Мы довольно долго перебрасывались репликами, пока не сообразили обе, что вовсе не хотим так быстро расставаться. Мы сперва посидели в ближайшем кафе, потом в машине Лидии, а затем поднялись ко мне. Когда мы распрощались, был уже очень поздний вечер. Я проводила ее до машины, мы поцеловались, и добрая фея исчезла, не оставив адреса, потому что у нас обеих было ощущение, что мы знакомы давно. Проводив ее, я поднялась домой, легла в кровать и заснула спокойно и безмятежно. Утром должно было наступить воскресение - первый с начала романа диманж, который я проведу без Вадима. Утром, проснувшись, я вспомнила вчерашний день, свою истерику, прогулку, Лидию, серебристый "Ситроен"; постепенно в моей памяти стали всплывать обрывки нашей вчерашней беседы. - Ты плачешь, говорила она, - потому что сегодня последний день в тебе живет рабыня. А она живет только в тех, кто думает, что время встало. Ты забыла, что наступит другой день, завтра ты проснешься госпожой и будешь сама решать, миловать тебе твоего Вадима или нет. - Откуда вы знаете, как его зовут? Глупый вопрос, я наверняка за всхлипываниями тысячу раз произнесла его имя. Она погладила меня по волосам и сказала: - Я тоже была наивной и маленькой когда-то, только мне было в то время семнадцать, и у меня уже была дочь. Я ее сделала от того, кого я по-настоящему любила. Мы расстались тогда же, когда у меня появился живот. Это было сорок лет назад. Она закурила сигарету, и я тоже. - Да, но моя глупость и мое рабство усугублялись тем е