Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     © Copyright Виктор Владимирович Левашов
     WWW: http://www.levashov.ru
     E-mail: viktor(a)levashov.ru
     Date: 11 Sep 2006
---------------------------------------------------------------

     КТО ТВОРИТ МИФЫ. Открытое письмо историку Г.Костырченко.
     QUI PRODEST? Размышления после взрыва в московском метро.
     ПОСЛЕ БЕСЛАНА
     ЧТО-ТО СТАЛО ХОЛОДАТЬ
     ГЛАЗАМИ ОЧЕВИДЦА
     ЗЕРКАЛО ДЛЯ ПРЕЗИДЕНТА
     В ПОИСКАХ ЛИТЕРАТУРНОЙ ОТМЫЧКИ
     ПОД ОДИНОКОЙ ЗВЕЗДОЙ
     КАК МОЛОДЫ МЫ БЫЛИ. О романе В.Аксенова "Москва-ква-ква".
     МЕМУАРЫ ОСТАПА БЕНДЕРА. Рукопись, найденная на помойке.
     СЕВЕРНЫЕ БЫЛИЧКИ
     СТУДЕНЧЕСКИЕ БЫЛИЧКИ
     НАЧАЛЬСТВЕННЫЕ БЫЛИЧКИ
     СОЧИНИТЬ ДЕТЕКТИВЧИК. Сюжет для небольшого романа.

     Опубликовано в журнале "Лехаим", альманахе "Подвиг", интернет-альманахе
"Лебедь".






     Уважаемый господин Костырченко!

     Я литератор, никогда не вращался в  кругах  профессиональных историков,
по присущей российским литераторам лености мысли и нелюбопытству Ваших работ
не  читал,  а  о  Вашем  существовании  узнал из  передачи радио  "Свобода",
посвященной  50-летию расстрела Еврейского антифашистского комитета. Ведущий
программы  В.Тольц  представил  Вас как  эксперта  по антисемитской политике
Сталина. Меня крайне удивило содержание Вашего выступления. Уничтожение ЕАК,
как  и  убийство  председателя  комитета  Соломона  Михоэлса,  Вы  объяснили
патологическим  антисемитизмом  Сталина, которого  так достали евреи из  его
окружения, что  он просто не мог сдержаться. Тогда же я послал В.Тольцу свои
соображения по  этому поводу,  но по  причинам, мне  неизвестным, мое мнение
озвучено не было.
     И вот в 10-м и  11-м номере журнала "Лехаим" за  2003 год Вы публикуете
пространную  статью  под  названием  "Дело  Михоэлса".  Новый  взгляд",  где
подтверждаете свою позицию в концентрированном виде:
     "Автор же  этих строк  считает, что главной причиной и  тайной расправы
над Михоэлсом,  и последовавших спустя  год  арестов деятелей  ЕАК...  стало
послевоенное  усиление  государственного  антисемитизма  в стране, вызванное
обострением холодной войны и личной юдофобией Сталина".
     "Решение Сталина о тайной расправе с Михоэлсом не могло быть следствием
ничем не доказанных просионистских симпатий последнего. Куда реальнее другая
причина  -  паранойя  вождя,  усугубленная  в  последние  годы  жизни быстро
прогрессирующей юдофобией".
     В этой же статье Вы пытаетесь убедить читателей журнала в том,  что так
называемый проект "Калифорния в Крыму" к  убийству Михоэлса не имел никакого
отношения,   и  что  сама   идея   создания  в   Крыму  Еврейской  советской
социалистической республики, открытой  для  эмиграции евреев со всего  мира,
была не провокацией Сталина, а...
     "Бесспорно  главное:  идея  еврейского  Крыма обязана  своим  рождением
руководству ЕАК, а отнюдь не коварству Сталина и его подручных..."
     О юдофобии Сталина  говорить не буду. А вот  последнее Ваше утверждение
далеко  не  безобидно. Оно  работает  на  весьма  распространенную  в кругах
широкой антисемитской общественности России легенду о том, что евреи  хотели
оттягать Крым, но Сталин не дал.
     Ваша статья имеет подзаголовок: "Дискутируя с Жоресом Медведевым. И  не
только  с ним".  Не только с ним -  это  со  мной, с моим романом  "Убийство
Михоэлса". На Вашу критику книги Жореса Медведева "Сталин" мне отвечать не с
руки, у нее и  без  меня найдутся защитники. А  мою книгу придется  защищать
мне, больше  некому. Я не взялся бы  за перо, если бы Ваши обвинения в адрес
романа  носили частный  или сугубо  литературный характер.  Но  речь  идет о
вопросах, представляющих весьма жгучий общественный интерес.

     Вы пишете:
     "При нынешней моде на всякого рода документальные сюжеты это сочинение,
думается, отнюдь не случайно было широко разрекламировано; даже его жанровую
характеристику, слово  "роман",  набрали  не  как обычно,  на  титуле,  ниже
заголовка,  а  упрятали  в  последний  абзац  напечатанный  мелким   шрифтом
аннотации.  Не исключаю,  что  данный маневр  был придуман специально, чтобы
сбить с толку неискушенного читателя".
     Да нет,  г-н Костырченко,  слово "роман" не вынесли в  титул, хотя я об
этом просил,  так как книга  вышла в документальной серии "Русские тайны". А
то,  что  это  именно  роман, даже самый неискушенный  читатель  поймет  без
малейшего труда,  заглянув в  начало пролога "Диктаторы не пишут мемуаров" и
увидев первую фразу:  "Протокол  допроса  обвиняемого  Джугашвили  (Сталина)
Иосифа Виссарионовича.  Джугашвили  (кличка  Сталин)..." А если читатель  ну
совсем  уж  неискушенный, все  его  сомнения  развеет  начало первой  главы:
"Сталин не любил играть  в шахматы. Пустое занятие. Глупое.  Все в этой игре
казалось ему несуразным и раздражающим".
     И насчет "широко разрекламировано"  Вы тоже  погорячились.  Если бы!  Я
надеялся,  что  чем  больше  людей  прочтут  мою  книгу,  тем  меньше  будет
антисемитов в  Росии. Не прочли.  Остатки тиража в  11000 экземпляров до сих
пор валяются  на складе  издательства. Второй тираж в три тысячи был выпущен
при  поддержке посольства  Израиля,  чтобы  хоть как-то возбудить  интерес к
теме. Думаете, возбудил? Нет.
     Но это частности. Поговорим о главном.
     "Пожалуй, единственная правда  в сочинении  Левашова - это мысль о том,
что за  убийством Михоэлса и гонениями на  евреев в  СССР  стоял Сталин. Все
остальное  - политическо-шпионские страсти вокруг "крымского проекта"... Они
уж точно -  или плод фантазии самого Левашова, или заимствование у  того  же
Судоплатова (генерал-лейтенант П.А.Судоплатов, один из руководителей внешней
разведки  СССР,  автор  книги "Разведка  и кремль", -  В.Л.) и подобных  ему
сочинителей..."
     И за то  спасибо, что Вы не отказали мне хоть в "единственной правде" в
отличие от  Мухина, автора  книги "Убийство Сталина и Берии", утверждающего,
что не Сталин убил Михоэлса, а евреи убили Сталина:
     "В  очередном  гнусном пасквиле  на  эту тему  "Убийство  Михоэлса"  В.
Левашова..." В  устах нормального антисемита (а  они  бывают нормальные?)  я
воспринял бы  это как комплимент,  но  этот клоповоняющий господин  из  тех,
после одного упоминания о которых хочется почистить зубы и прополоскать рот.
     Изложив основную  мысль  моего  романа  о  неразрывной  связи  убийства
Михоэлса с "крымским проектом", Вы предлагаете: "А теперь начнем разбираться
конкретно". Что ж, давайте начнем. По порядку.

     По  отцу я  кубанский  казак,  по матери  -  из  ярославских  крестьян,
еврейский вопрос  никогда не  вызывал у меня  особого интереса при понимании
всей его  важности  и остроты.  Я  и  до  сих пор считаю,  что  у российской
интеллигенции есть  проблемы  не  менее  важные  и  острые.  Мое вхождение в
еврейскую тему произошло шесть лет назад. Я закончил одну большую работу для
издательства "Олимп", подыскивал тему  для следующей. Издатель  спросил: "Не
хочешь заняться Михоэлсом? Ты же драматург,  знаешь театр".  Как выяснилось,
незадолго до этого он купил у  какого-то отставного  кагэбэшника  ксерокопии
допросов по делу Михолса:  Абакумова,  его первого зама Огольцова,  министра
госбезопасности  Белорусской  СССР   Цанавы  и  непосредственных  участников
операции.
     Вы,  г-н Костырченко, в своей  статье обильно цитируете по  моей  книге
докладную  записку полковника  Шубнякова, заявив перед этим, что это недавно
опубликованные документы из  архива ФСБ. Нигде они не опубликованы, только в
моем  романе.  Я  принял  предложение  издателя.  Меня  интересовала  фигура
Михоэлса  как  режиссера, а  документы,  как  мне  казалось,  сообщат  книге
читательский интерес.
     Действительно,  картина  убийства Михоэлса  возникала  из документов во
всех жутких, страшных подробностях. Но для книги этого маловато (тогда я еще
хотел  написать документальную вещь). И сразу возник вопрос: а почему Сталин
убил Михоэлса?
     Поначалу я взял за основу версию вроде  Вашей, имеющую широкое хождение
и сейчас: антисемит он был. Но почему он сделал это таким  странным образом?
Инсценировка автомобильной катастрофы, пышные  похороны в Москве. Сталин без
всяких  инсценировок  убил  Бабеля,  Мейерхольда,  Мандельштама,  Блюхера  и
многих, многих других. Вы пишете: он боялся испортить отношения  с Израилем.
Но  к  январю  1948  года отношения  СССР  с  Израилем уже  были  безнадежно
испорчены, всякие надежды  Сталина превратить  Израиль в своего  союзника на
Ближнем Востоке, если они и были, рухнули.

     Следующий  вопрос.  29 июня  1946 года было  опубликовано постановление
Совмина СССР  о  присуждении Сталинских премий. Михолэс стал лауреатом  этой
премии  за спектакль "Фрейлехс"  в  ГОСЕТе.  Как известно, премии  утверждал
лично Сталин. Значит, в 46-м  году  он Михоэлса любил, а  через полтора года
разлюбил, да так люто,  что решил убить? Но, может быть, спектакль нес такую
огромную пропагандистскую  нагрузку, что  не отметить  его было  нельзя, как
нельзя было  не  отметить  названных в  этом  же  постановлении  Фадеева  за
"Молодую  гвардию", кинорежиссера Эрлиха  за "Великий перелом" или художника
Налбандяна за портрет вождя? Опять же нет. "Фрейлехс" -  мюзикл,  как сейчас
говорят.  И не более того.  А тогда почему Сталин дал Михоэлсу премию своего
имени? Как все это прикажете понимать?
     Вам, г-н Костырченко, хорошо, Вы избавлены от необходимости отвечать на
эти  вопросы. А мне было каково? Аванс получен, время идет, работа стоит, по
кабинету не пройти - весь пол в бумажках, на  которых разные даты и события,
которые ну никак не хотят выстраиваться в логическую цепь.
     И  тогда я задался  вопросом: а что, собственно,  происходило в  стране
между июнем 46-го, когда Михоэлс получил Сталинскую премию, и январем 48-го,
когда  его убили  в Минске?  А происходили весьма напряженные  переговоры об
участии СССР в плане  Маршалла. Это потом сказали, что план Маршалла бяка, а
тогда в  нем просматривалась  реальная  возможность решить  многие  проблемы
разрушенной  войной  страны. Весь  вопрос был:  каких  политических  уступок
потребуют США?
     Да, но при чем тут Михоэлс?
     В   своей  статье   Вы  цитируете   Ж.Медведева:  "Можно   пока  только
предположить, что уникальная особенность всего этого дела (убийства Михоэлса
- В.Л.) была каким-то образом связана с более высоким уровнем политики этого
периода".  Вот тогда бы мне эту цитату, шесть  лет назад!  К этой мысли  мне
пришлось продираться  самому. И  вот тут мне попалась  только  что  вышедшая
книга  П.Судоплатова  "Разведка и  Кремль",  и  я впервые  узнал  о  проекте
"Калифорния в Крыму". И щелкнуло. Не  в антисемитизме Сталина все дело, не в
личности  великого режиссера и великого  актера,  а в том,  что  Михоэлс был
председателем Еврейского  антифашистского  комитета  и  именно в этой  своей
ипостаси помешал Сталину.
     Версия  выстроилась.  Но  я  понимал,  что  для  документальной   книги
собственно документов у меня мало. Тогда и решил: пусть это будет роман. Для
того, чтобы подтвердить романную версию, документов хватало.
     Вы попытались выбить из-под романа его основу:
     "Есть  основания  полагать,  что  превращение  "крымского  проекта"  из
неясной идеи, спонтанно возникшей в  головах руководителей  ЕАК  в насущную,
жизненно важную  и конкретную  цель  произошло  только в  ходе  триумфальной
поездки посланцев советского еврейства по Америке".
     Напомню  читателям:  посланцев было всего  двое,  речь  идет о  поездке
Михоэлса  и  поэта  Фефера в Америку, Мексику и  Великобританию в 1943 году.
Фефер был  с  1937  года  осведомителем Второго  главного  управления  НКВД,
попросту  говоря стукачом,  приставленным к Михоэлсу,  чтобы приглядывать за
ним.  Для этого поэта Переца Маркиша, которого вместе с Михоэлсом пригласили
американцы,  и  заменили Фефером. Поскольку у стукача вышеупомянутая идея не
могла  родиться по  определению, из  Вашего  утверждения,  г-н  Костырченко,
следует, что она родилась у Михоэлса.
     Но давайте хоть  на секунду  задумаемся. Середина 43-го года.  Михоэлса
вызывают из  Ташкента, где он с ГОСЕТом  был в эвакуации.  Если  в еврейских
кругах Москвы и шли какие-то разговоры о Крыме, в чем я очень сомневаюсь, то
в Ташкенте они не шли.
     Дальше.  Кто  такой  Михоэлс?  Знаменитый,  благополучный,  обласканный
властью человек, кавалер ордена Ленина,  народный артист СССР, член комитета
по Сталинским  премиям.  Скажу  безоценочно,  в  порядке простой констатации
факта:  конформист в силу  того,  что у  него не было никаких  расхождений с
политикой партии. И этот человек заявляет в Америке (и не просто заявляет, а
ведет на эту тему переговоры  с американскими политиками  и  финансистами!),
что не худо бы  евреям заполучить Крым? Заявляет при Фефере, прекрасно зная,
кто  такой  Фефер.  Михоэлс  сумасшедший?  По-Вашему,  да.   По-моему,  нет.
Документально   установлено,   что   перед  поездкой  Михоэлс  встречался  с
Молотовым.  Какие  инструкции  дал  ему  нарком  внутренних  дел  и   первый
заместитель  Сталина?  Посоветовал  держаться  скромно и  не  уронить  честь
советского человека?
     Вы сказали:  "Есть основания полагать".  А  какие  основания? Ладно,  я
литератор,  совру  -  недорогу  возьму.  Но  Вы-то  историк,  ученый, должны
оперировать документами,  фактами, а  не  формулами  типа "Как известно" или
"Есть основания полагать".
     Вы продолжаете:
     "Не  утруждая  себя  какими-либо  доказательствами  на сей  счет, автор
(П.Судоплатов -  В.Л.) заявляет,  будто перспектива  заселения Крыма евреями
обсуждалась Сталиным сначала,  в июне 1944 года, с  президентом американской
торговой палаты Э.Джонстоном  и послом США  в  СССР А.Гарриманом,  а  потом,
"сразу же после войны"  - с делегацией американских сенаторов. Однако, после
наступления холодной войны,  утверждает  далее Судоплатов,  "наши надежды на
получение еврейских  кредитов рухнули... и  первой жертвой смены курса  стал
Михоэлс,  находившийся  в  самом  центре   дискуссии  по  созданю  еврейской
республики в Крыму".
     Судоплатов не утруждает себя доказательствами. А вы утруждаете? Какими?
По-Вашему,  "запись состоявшегося тогда разговора, которая была опубликована
потом в официальном издании МИДа", - это доказательство? Да Вы посмотрите по
времени.  Вы  сами  пишете,  что  разговор  Сталина,  Джонстона и  Гарримана
продолжался три часа. А сколько  по этой официальной записи? Двадцать минут?
А остальные два часа сорок минут они рассказывали друг другу анекдоты?
     И   если  мне   снова,  уже   сегодня,  придется  делать  выбор   между
"бездоказательными" утверждениями Судоплатова и столь  же бездоказательными,
без кавычек, Вашими утверждениями, я все же выберу Судоплатова. Уж извините.
     Вы с иронией называете  его  супершпионом и намекаете,  что он дал волю
своей фантазии (как и я), чтобы с помощью шпионской интриги срубить бабла. А
он  не  супершпион,  он  один  из  самых  опытных  или  даже  самый  опытный
руководитель  внешней   разведки  СССР,  заслуженно  пользовавший  уважением
профессионалов  во всем мире, в их числе  Гувера и Черчилля.  Его книга была
подписана в печать  летом 1996 года, незадолго  до его смерти.  Ему  было 89
лет. В этом возрасте люди не врут не из-за чего. А менее всего из-за денег.
     Так что же остается от Вашего разгрома моей версии (да-да, подсказанной
Судоплатовым), ставшей основой  романа  "Убийство Михоэлса"? Да ничего. Даже
как-то жалко. А мне хотелось задать Вам еще  несколько вопросов и послушать,
как Вы уложите эти факты в свою версию юдофобии Сталина.
     Один  все  же задам. Как известно,  во время убийства Михоэлса в Минске
находился  Фефер,  который  никакого отношения к  поездке Михоэлса и критика
Голубова-Потапова (тоже  стукача)  не имел. Что он там делал? Не знаете. А я
знаю. И читатели узнают, если прочитают роман. И рассудят, кто из нас прав.
     "Но мифы  не  умирают,  -  заключаете  Вы  свою  статью.  -  Их  творцы
продолжают  сочинять  небылицы  в  жанре  шпионско-политического  детектива,
только раньше фальсификации подобного  рода,  по выражению Лозовского, пахли
кровью,  а теперь,  слава  Богу, пахнут  всего лишь дурным  вкусом,  ложными
сенсациями, идеологическими догмами. Ну и, конечно, деньгами".
     Дались  же  Вам эти деньги!  Прямо  какие-то  фрейдистские  проговорки.
Ладно,  скажу, сколько  я получил за  свою книгу.  Обычно  за работу  такого
объема издатель платил  мне  4000 долларов. Но две тысячи он уже заплатил за
те  самые документы.  Мне  остались две. Это не две  нынешние тысячи,  а те,
додефолтовые. И все, больше  я не получил ни  копейки.  Но  я не жалею,  что
взялся за это дело. Это была очень интересная работа.
     Чтобы не заканчивать письмо на этой меркантильной ноте и дать читателям
журнала  хоть  какое-то   представление  о  романе,  процитирую  эпилог.  Он
короткий:

     "СУДНЫЙ ДЕНЬ

     Обвиняемый Джугашвили по кличке Сталин.
     Встаньте.
     Суд идет.

     Я  не  спрашиваю, признаете ли вы  себя  виновным в  убийстве  тех, чей
список начинается комедиантом Михоэлсом и завершается "и др.".
     Я не спрашиваю, признаете ли  вы  себя виновным в  преступлениях против
еврейского народа,  против русского народа, против татарского народа, против
калмыцкого  народа,  против  чеченского  народа,  против  ингушского народа,
против балкарского народа.
     И др.
     Меня не интересует, признаете ли вы себя виновным.
     Виновным вас признаю я.

     От имени моих дедов и прадедов, кубанских казаков.
     От имени моих сыновей, русских.
     От имени моего внука, еврея по матери.
     От имени всех "и др.".

     Вот мой приговор:
     Будь ты проклят.
     Ныне. И присно. И во веки веков.
     Будь  проклята  твоя  партия,  из которой  ты выполз, как  из  змеиного
кокона.
     Будь проклято мое рабство, вскормившее тебя.

     Аминь.

     Те "и  др.", корчившиеся на бетонном полу лефортовских  казематов, пока
следователь  Шишков  изучал по  первоисточникам Ленина и Сталина  для  сдачи
зачетов,  мечтали   дожить  до  суда,  чтобы   прохрипеть   правду  о  себе:
"Невиновны!"
     Они и мечтать не могли дожить до сегодняшнего суда.
     Они не дожили.
     Мы дожили.

     Будем это ценить".

     С уважением
     В.Левашов






     К двум  традиционным русским  вопросам "Кто виноват?"  и  "Что делать?"
самое  время добавить третий. Этим вопросом  в первую очередь задается любой
грамотный следователь: "Qui prodest?" - "Кому выгодно?"
     Кому выгоден взрыв в московском метро на перегоне между Автозаводской и
Павелецкой?
     А захват заложников в "Норд-Осте"?
     А взрыв двумя годами раньше в подземном переходе метро Пушкинская?
     А взрывы жилых домов в Буйнакске, Волгодонске и в Москве?
     (Ну,   знаем,   знаем.   Сто   раз   слышали.   Путину  выгодно.  Начал
контртеррористическую операцию  и на ее волне пришел  к власти.  Но не будем
спешить, вернемся немного назад.)
     Вторжение чеченских ваххабитов в Дагестан. А это кому выгодно?
     Простым россиянам, которые оплачивают войну в Чечне жизнями тысяч своих
сыновей и миллиардами долларов из своих тощих карманов? Нет.
     Простым   чеченцам,  для  которых  палаточные   лагеря  превратились  в
постоянное жилье, которые уже забыли, что такое ночь без выстрелов,  которые
подошли к такой грани нищеты и отчаяния, за которой только и могут появиться
"черные вдовы" и террористы-смертники? Нет.
     Может  быть, чеченской диаспоре,  которая после каждого  теракта боится
нос на улицу высунуть? Тоже нет.
     А тогда - кому?
     Тому, кто не хочет мира в Чечне.
     Я  не сторонник "теории заговоров" и не  склонен искать во всем происки
"мировой   закулисы",  чем   самозабвенно   занимаются   наши   доморощенные
"патриоты". Им хочется верить,  что весь Запад только и  думает о том, чтобы
расчленить Россию,  лишить ее  могущества, которого  давно нет  и  в помине.
Постсоветская Россия представляла  для Запада угрозу лишь в том  смысле, что
могла стать  разносчиком по всему миру ядерных  технологий и консолидирующим
фактором  для самых людоедских режимов от  Северной  Кореи до Ливии и Ирака.
Как только эта угроза исчезла (хочется в это верить), Запад потерял к России
всякий интерес.
     Да никакая мировая  закулиса не может  принести  России большего вреда,
чем наша собственная дурь - советская, плавно ставшая российской. Как мелкие
ошибки водителя, накладываясь  одна на другую, делают ситуацию неуправляемой
и ведут к  катастрофе, так и  одна  дурь,  накладываясь  на другую, породила
чеченскую  проблему,  последствия  которой  мы хлебаем  и  еще  долго  будем
хлебать.
     Началось  с дури  маленькой -  с  политической  игры,  когда  на  смену
Завгаеву,  поддержавшего  ГКЧП, привезли из  Тарту  и поставили  президентом
Чечни амбициозного генерала Дудаева, оставив ему столько оружия, что  у него
не  могла не  поехать крыша. Возможно (и даже вероятно), что бравый генерал,
друг  первого президента независимой Эстонии, вполне удовлетворился бы ролью
президента республики Ичкерия с той или иной степенью автономности в составе
России. Но Москве, привыкшей к роли "старшего брата", своеволие собственного
ставленника не понравилось. Как это, как это? Мы  его, понимаешь, назначили,
а он.
     Слово за слово.
     Тут  бы  обоим  сторонам  сесть и задуматься,  чем может  кончиться эта
кухонная свара. Справедливости  ради нужно сказать, что Дудаев делал попытки
отрегулировать ситуацию, он едва ли не умолял президента Ельцына о  встрече.
Но куда там, того несло, как водителя,  который, теряя контроль над машиной,
лупит без разбора  по тормозам  и  газам.  А  тут "лучший  министр  обороны"
Паша-мерседес со  своей дурью: "Да мне  бы десантный батальон,  да  я за два
часа наведу там порядок". Навел. Штурм  Грозного в  конце  декабря 1994 года
стал катастрофой, суммировавшей все предыдущие мелкие ошибки.
     При всем моем уважении  к  президенту Ельцину,  при  всей моей  высокой
оценке той роли, которую он сыграл в преобразовании  СССР в  демократическую
Россию (вызываю огонь  на себя),  за это нужно было судить. Пусть не сажать,
учитывая  отсутствие  злого  умысла, но в  отставку отправлять немедленно. А
"лучшего,  понимаешь,  министра  обороны" -  вот  его  сажать.  Не в  кресло
представителя президента в "Росвооружении", что позже произошло, а в лагерь.
За преступную  профессиональную тупость, за незнание военной истории.  Пусть
не полуторавековой давности истории кавказских войн, которые вела Российская
империя, то хотя бы новейшей.
     Ведь только в середине пятидесятых годов, через десять лет после войны,
было  покончено  с  "лесными  братьями"  в  Прибалтике.  Это  при  том,  что
противостояли  им  не восемнадцатилетние  мальчишки,  а опытнейшие  бойцы  и
командиры победоносной  Красной  Армии,  при  том,  что  в  то время не было
правозащитников,  которые  кричали бы  о правах человека и тем  самым мешали
армии и ГБ  наводить конституционный порядок. И при том, что  прибалты народ
законопослушный и  даже  несколько  флегматичный в отличие  от чеченцев,  не
больно-то  законопослушных  и вовсе  не  флегматичных.И все  же понадобилось
десять лет. Столько мы уже воюем в Чечне. А сколько будем еще?
     А теперь  скажите, какая  "мировая закулиса"  смогла  бы  сплести такой
заговор,  чтобы втянуть Россию в эту кровавую кашу?  Да собери вместе  самые
светлые умы ЦРУ, СИС и Моссада, они не смогли бы родить ничего подобного.
     Ну, а когда язва открылась, когда Чечня превратилась в поле боя, трудно
ожидать, что сюда не потянутся мародеры.
     Но мы сейчас говорим не о том, кто  виноват, а cui prodest, помятуя при
этом,  что  тот, кому выгодно, вовсе не  обязательно  виноват.  Мародеры  не
начинают сражений, они используют их последствия.
     Я  сказал,  что  наша  собственная  совковая  дурь  породила  чеченскую
проблему. Это не совсем правильно. Правильнее - обострила.
     "Чеченский  вопрос"  имеет  не  намного меньшую  историю в России,  чем
"еврейский вопрос". С начала восемнадцатого века Чечня, как гвоздь, торчит в
сапоге России. О том, как русские пятьдесят лет воевали Чечню, написаны горы
книг. От воспоминаний генерала  Ермолова до толстовских  "Казаков" и  "Хаджи
Мурата".  Немирная  Чечня  пала, но,  как  выяснилось, не  смирилась.  Огонь
сопротивления ушел вглубь, как в подмосковных  торфяниках.  Он  дал  о  себе
знать в первые годы войны, когда фашисты рвались к нефти Кавказа.
     Известно, как  этот  пожар был  потушен.  В  феврале  1944  года нарком
внутренних  дел СССР  Берия доложил Сталину:  "В ходе  операции по выселению
чеченцев и  ингушей на  25.02.44 в железнодорожные эшелоны  было погружено и
вывезено 478 479 человек, из них 91 250 ингушей и 385 299 чеченцев".
     После  смерти  Сталина Хрущев  восстановил Чечено-Ингушскую автономию и
вернул  ссыльных. Но госбезопасность  не спускала с них  глаз. Любые  искры,
проявления  национализма, гасились беспощадно,  немирных чеченцев отправляли
уже не в ссылку, а в лагеря.
     Забыли про гвоздь в сапоге. Воцарилась дружба народов.
     И вот он снова вылез.
     Возникает вопрос:  почему  Чечня? Почему  не  ингуши,  не  калмыки,  не
балкарцы, репрессированные  одновременно с чеченцами?  Про крымских татар не
говорю,  это головная  боль Украины. Почему  не осетины, не  кабардинцы,  не
черкесы, не дагестанцы, такие же гордые и свободолюбивые,  как и  чеченцы? У
каждого из  этих  народов свои проблемы, они  решают их с помощью России или
преодолевая  противодействие России.  Но лишь Чечня рвет удила, как  бешеная
кобылица. Горцы? Так все горцы.  Ислам? Так  все мусульмане. Что же отличает
Чечню от остальных  республик Кавказа, предопределяя яростное противостояние
с Россией?
     Это отличие есть.
     Нефть.
     И даже не сама  нефть,  а нефтяная труба, по которой  азербайджанская и
казахстанская нефть подается к терминалам Новороссийска, а оттуда - в Европу
и США.
     Это и есть первопричина всего, что происходило и происходит в Чечне.
     Чем подпитал генерал  Дудаев идею независимости Ичкерии -  да  так, что
она  завладела умами  его  соотечественников?  Генная  память об уничтожении
русскими  войсками  немирных  аулов?  Национальное  самолюбие,  оскорбленное
сталинской  депортацией?  Да, но маловато будет. Даже самая прекрасная  идея
остается  пустыми  словами,  если она  не  подкреплена  мощным  материальным
стимулом.   Ничего  нового  Дудаев  не  изобрел.  Он  задействовал  в  своей
пропаганде  нефть. Призрак Кувейта волнующим миражом  поднялся с его  подачи
над Главным Кавказским хребтом. Нефть сделает Чечню Кувейтом, каждый чеченец
станет  богатым,  как  шейх. Для этого  нужно  совсем  немного: отгородиться
границами от России.
     Подобные миражи витали в те годы над всем пространством нерасчлененного
еще   СССР.  Русские   пожирают  украинскую  пшеницу,  молдавский  виноград,
белорусскую  бульбу. И никто не задумывался, почему Россия -  самая нищая из
всех братских республик. А в Чечне никто не задумывался, сколько той нефти в
ее  недрах,  изуродованных варварской  эксплуатацией, и  во что обойдется ее
добыча без даровой российской электроэнергии, без российского  оборудования.
Пропаганда обращена не к разуму. Она всегда обращена к чувствам.
     Хочу предупредить читателей.  Я  не  историк, не  политолог, всего лишь
литератор,  достаточно безответственный, как и все  люди моей  профессии.  С
чеченской  темой я  соприкоснулся, собирая материал  для  одной их книг. Эти
заметки - всего лишь мой личный взгляд на проблему. Я решился высказать его,
так как бурное обсуждение, вспыхивающее в СМИ и интернетовский форумах после
каждой акции чеченских боевиков, носит, на мой  взгляд, однобокий  характер,
не  проясняющий,  а  скорее затемняющий  вопрос  о  том, какие  силы  мешают
установлению  мира  в  Чечне,  почему  даже  перемирие  1996 -  1999  годов,
заключенное в Хасавюрте на унизительных для России условиях, оказалось столь
непрочным.
     Летом 96-го года  мне в руки случайно и даже не вполне  законным  путем
(показали по пьянке) попал любопытнейший документ, который предопределил мое
понимание ситуации в ее  динамике. Это  была  аналитическая  записка некоего
центра стратегических  исследований, не то чтобы совершенно секретного, но и
не  больно-то  открытого.  Поводом для появления записки явилось пространное
интервью,  которое   дал   еженедельнику  "Совершенно  секретно"  тогда  еще
здравствующий  чеченский  полевой командир Салман  Радуев. В интервью он,  в
частности, заявил:
     "Скажу прямо, мы готовимся к  большой национально-освободительной войне
с  Россией. Вопрос ставим  четко: если и  дальше желают  с нами  играть,  не
признавая наши права на собственное государство, то доиграются".
     Вот  как  прокомментировали  заявление  Радуева  аналитики того  самого
центра:
     "Главный  фактор  сегодняшней  общеполитической  ситуации  в  Чеченской
Республике:  заключение  соглашения  между  правительством РФ  и  Чечней  об
использовании   нефтепровода,   проходящего   по   территории   Чечни,   для
транспортировки  из Баку в  Новороссийск  так называемой  "ранней"  нефти из
азербайджанских  месторождений  Азери,  Чирак  и  Гюнешли.  Вопрос  о  путях
транспортировки  основных   запасов  каспийской  нефти,   "поздней",  должен
решиться в ближайшие полгода. (Напомню: документ датирован июнем 1996 года.)
Оптимальным считается задействование нитки  Баку - Грозный  - Новороссийск с
увеличением  ее пропускной способности,  а  также  нефтепровода Баку - Супса
через территорию Грузии. Третий  вариант,  строительство новой нитки Баку  -
Джейхан через  Турцию, всеми  экспертами признается маловероятным вследствие
чрезвычайно  высокой  (порядка  нескольких  миллиардов  долларов)  стоимости
строительства.
     В итоге Каспийский трубопроводный консорциум (КТК) будет контролировать
нефтепровод   общей   длиной  в  1580  километров,  соединяющий   каспийские
нефтепромыслы  и  Тенгизское месторождение  в  Западном  Казахстане  с новым
терминалом на побережье  Черного моря в районе  Новороссийска. В состав  КТК
вошли американские компании "Шеврон" (15 процентов участия). "Мобил"  (7,5),
"Орикс"  (1,75), российско-американское и российско-британское  СП "ЛУКАрко"
(12,5)  и  др.  Отсутствие  в  составе  консорциума  Турции,  а  также  ряда
крупнейших   транснациональных   компаний   свидетельствует   о   внутренней
напряженности и нестабильности достигнутого соглашения".
     И далее:
     "Несмотря  на то что использование нитки Баку  - Грозный - Новороссийск
чрезвычайно   выгодно   для  Чечни,  особенно  с  учетом  того,  что  Россия
согласилась   платить  за  транспортировку  нефти  в   полтора  раза  больше
среднемировых тарифов  (по  шесть  долларов  за  тонну  вместо  общепринятых
четырех),  это   решение  вызвало   заметное  обострение  внутриполитической
обстановки  в  Чеченской  Республике.  Правительство  Масхадова подвергается
резкой  критике  за  предание  им  идеалов  независимости  во имя извлечения
финансовых  выгод,  все  чаще звучат требования о полном  разрыве  отношений
между  РФ и Чечней,  о выплате Россией контрибуции в размере 160  миллиардов
долларов за ущерб, якобы нанесенный Чечне в ходе войны федеральными войсками
России..."
     Вывод:
     "С  учетом  всего  вышеизложенного  следует  отнестись  к  воинственным
заявлениям  Радуева  со всей  серьезностью.  Каковы  бы  ни были его  личные
качества и амбиции, в сложившейся ситуации он может быть востребован силами,
заинтересованными  в  полном разрыве  отношений между РФ  и  Чечней  с целью
пересмотра принятой  схемы транспортировки  нефти  в  пользу  нитки  Баку  -
Джейхан  через  турецкие  терминалы. Любая крупномасштабная террористическая
акция  чеченских  непримиримых принудит  Президента  и  правительство  РФ  к
принятию весьма жестких ответных мер, которые могут ввергнуть страну в новый
виток чеченской войны".
     Дальнейшие события развивались как по писаному:
     "Четыре  дня назад  группа  старших  офицеров  и  генералов российского
Генштаба  во главе с начальником Генерального штаба вылетела  с инспекцией в
Северо-Кавказский военный округ в связи  с резко  осложнившейся в  последнее
время обстановкой в регионе. Вчера около 9 часов утра автоколонна с военными
инспекторами  попала  в  засаду.  Неизвестные  вели  перекрестный  огонь  из
автоматического оружия и гранатометов. По последним данным, погибло  четверо
российских  военнослужащих:   начальник  Главного  оперативного   управления
Генштаба, полковник из штаба округа и  два водителя. Среди семерых раненых -
заместитель командующего  ракетными войсками и артиллерией Сухопутных  войск
Российской Федерации. Врачи оценивают  его состояние  как крайне тяжелое.  К
месту ЧП стягиваются подразделения внутренних войск МВД России".
     Это сообщение Интерфакса было озаглавлено: "Опять война?"
     Нет, война не началась. Была создана правительственная  комиссия, какие
всегда создаются, когда хотят спустить  дело  на  тормозах.  Вызов чеченских
экстремистов, брошенный России, остался безответным. Остались безответными и
все  последующие вызовы.  В их  числе  -  наглое, демонстративно  вызывающее
похищение генерала Шпигуна.  И уже тогда можно было  ожидать,  что последует
нечто  такое,  что заставит  Россию, как и предсказывали аналитики,  принять
жесткие ответные меры.
     Сейчас мы  знаем,  что  последовало:  ваххабиты  вторглись в  Дагестан,
рванули  дома  в  Буйнаксе,  Волгодонске  и,  наконец,  в  Москве.  Началась
контртеррористическая  операция, которые  безответственные  журналисты сразу
назвали второй чеченской войной. И в поднятой по этому поводу шумихе остался
практически незамеченным тот факт, что Каспийский трубопроводный  консорциум
пересмотрел  схему транспортировки нефти в пользу  варианта Баку  - Джейхан.
Да, дорого.  Очень  дорого. Но  связывать поставки  десятков  и  даже  сотен
миллионов  тонн  нефти  в год  по  трубопроводу  в  воюющей стране - это еще
дороже.
     Qui prodest?
     Ну вот, зарекался же не искать происки  мировой  закулисы.  Но факты  -
упрямая вещь. А то, что в выигрыше от начала новой чеченской войны оказались
Турция и задействованные в проекте неназванные  транснациональные компании -
это факт.
     Казалось бы, все, цель достигнута. Десятки  миллиардов долларов доходов
от перекачки нефти нашли новый адрес. Но почему же по-прежнему гремят взрывы
в  Пятигорске,  почему  захватывают   заложников  в  театральном  центре  на
Дубровке, почему, наконец, взрывают поезд в московском метро?
     А  все потому же.  Мир  в Чечне  сразу вернет  к жизни проект перекачки
нефти  по  нитке Баку  -  Грозный  - Новороссийск.  Он  дешев,  не потребует
миллиардных затрат.  И прибыли вернутся  в Россию. А кому-то  этого очень не
хочется. Не того, что прибыли вернутся в Россию,  а того, что они уплывут из
их рук.
     Осмелюсь сделать прогноз, хотя дело это рискованное. Когда наступит мир
в  Чечне? Когда нитка Баку  - Джейхан  будет  построена,  и  чеченская труба
станет  на  хрен  никому  не  нужной.  Вместе  с  Чечней  и  ее  борьбой  за
независимость.
     Сразу  оговорюсь.  При том, что нефть - главный, на мой взгляд, фактор,
нельзя   исключать   и   другие   силы,   заинтересованные   в   продолжении
российско-чеченского  военного  противостояния. Их немало. На одном полюсе -
международный  терроризм  с  его попытками  интернационализировать  войну  в
Чечне,  превратить  Чечню  в место  битвы правоверных  с гуярами. На  другом
полюсе - мелкая российская и чеченская сволочь,  извлекающая  из этой  войны
немалые, как говорят и пишут (и я склонен этому верить), прибыли.
     А теперь - что же все-таки делать?
     В  мире  накоплен  немалый опыт  борьбы с  терроризмом  всех  мастей  и
калибров.  Самым радикальным  был  метод Сталина. В современных  условиях не
проходит,  хотя  кое-кому кажется, что  вполне  проходит.  США демонстрируют
ковбойскую  решительность  - задавить  талибов в  Афгане, а в  Ираке взять и
убрать  этого   Хуссейна.  Израиль  сносит  дома   террористов-смертников  и
одновременно  пытается отгородиться  от них стеной. Но не  только. В Израиле
шутят, что  каждый  второй палестинский  террорист  - агент Моссада и потому
восемьдесят процентов планируемых  терактов  давятся в зародыше. Но двадцать
все же достигают цели.
     Россия нарабатывает свой опыт. После того,  как наши славные спецслужбы
доказали  полную свою  несостоятельность (а они  ее доказали,  потому что им
платят не за разоблачения липовых шпионов, а за  обеспечение государственной
безопасности), заслуживают внимания и могут дать результаты попытки развести
русских и чеченцев, и стравить чеченцев с чеченцами. Политика  небезупречная
с моральной  точки зрения, но на войне  как  на  войне. Хотя  при взгляде на
новоявленного президента  Чечни Кадырова невольно закрадывается мысль:  а не
получим ли мы в его лице нового Дудаева?
     Но  есть  еще  один  опыт,  о котором  почти  не говорят,  самозабвенно
рассуждая о том, как ужесточить контроль за  приезжими в российских городах,
и нужно ли дать новые чрезвычайные полномочия ФСБ и милиции (а то  им только
этого и не хватает). Это опыт Англии в решении проблемы Северной Ирландии.
     Черчиллю  приписывают   слова:   "Нужно   уметь   жить   с  нерешенными
проблемами". В Лондоне эту мудрость усвоили. Агентурное проникновение в ряды
ИРА  сочеталось с проведением социальных программ по  повышению  занятости и
материального уровня жителей мятежного региона. Еще лет десять назад  взрывы
и уличные  беспорядки  в Ольстере  почти не  сходили  с  экранов.  И  вот  -
притихло.  Может, и  России  стоит внимательно приглядеться  к этому  опыту?
Хватит ли у наших всенародно  избранных  правителей  мудрости и политической
воли? Хочется верить. Ох, как хочется верить! А что еще остается?
     На этой  не слишком оптимистической ноте я  и  завершаю  эти  невеселые
заметки. А если я в чем-то ошибся, товарищи меня поправят.

     Виктор ЛЕВАШОВ

     До чего же уютно в  Гусь-буке. До чего милые, интеллигентные люди здесь
собираются, как изящно беседуют о том, о сем. И даже обычное завершение всех
принципиальных  дискуссий  "Дурак  - От такового слышу" выглядит, как  обмен
любезностями.
     А  какие  яркие,   самобытные  типы!  Где  вы  найдете  второго  такого
Я.Рубенчика,  вынужденного  всю  жизнь   страдать  от   засилья   бездарного
Шостаковича? А троцкист Влад? Это же через какие дебри марксизма, идеализма,
материализма  и  эмпириокритицизма нужно пробраться,  чтобы  найти  в  конце
тоннеля свет в образе Льва Давыдовича! Но зато теперь уж - ни шагу назад. На
том стою, и не могу иначе.
     Но самая  красочная фигура, конечно,  Сержио.  Он так уверен,  что СССР
вернется во  всем своем величии и  торжестве  социальной справедливости, что
даже не оговаривается: если доживу. Очень хочется, чтобы дожил.  Но лучше бы
как-нибудь персонально.  Индивидуально, без нас. Чтобы лет тридцать простоял
в  очереди на  "хрущобу",  прочитал  бы в  гастрономах  много толстых  книг,
пожировал бы вдоволь  на 115 рублей инженерной  получки  или на 65 сельского
учителя.  А   потом,   насладившись  всеми  прелестями  зрелого  социализма,
быстренько  бы  оттуда  свинтил в наши  дерьмолиберастические времена и  тут
снова принялся бы тосковать о потерянном рае.
     А иначе  нельзя. Как не устает повторять А.К., убеждения - все, факты -
ничто.  Социалистические  убеждения  ничем не  вытравишь.  Вот  заявляет  OD
(Friday, January 27, 2006  at 02:53:45  (MSK):  "В  любом случае, дело  того
солдата нельзя оставить  так". "А почему  именно того  солдата? - немедленно
отзывается социалистическая  сущность Сержио, привыкшая мыслить масштабно. -
Такие истории в Советской Армии были и есть чуть ли не ежедневно. Погибших в
мирное время в армии больше, чем американцев на иракской войне".
     Это не от  душевной черствости и тем  более  не от кровожадности.  Нет.
Напротив, от стремления защитить душу от жуткой действительности. Потому что
если представить, что это не того солдата, а твоего сына вернут из армии без
ног и гениталий...
     В свое  время,  когда  моих сыновей-оболтусов  выгнали  из  институтов,
одного  из  Института  связи, а второго из  Школы-студии МХАТ, я  пальцем не
шевельнул, чтобы отмазать их  от армии. Сегодня  лег бы костьми. Пусть лучше
посидят в тюрьме, больше  шансов, что  вернутся целыми. Если государство  не
может защитить человека, ему приходится защищаться самому. В том числе  и от
государства. Это один из немногих уроков, который всем нам пришлось усвоить.
Зато уж усвоили так усвоили. Навсегда.
     А вот еще картиночка, собою хороша. Венский сиделец Юлий Андреев. Мудр,
как дуб. Всегда готов своей мудростью поделиться. Нет проблемы, в которой он
был  бы  не  копенгаген.   От  геополитики  и  религии  до...  До  всего.  С
безапеляционностью  доцента Литинститута  он убеждает Валерия Суси, что тому
нужно бросить писать, не прочитав при этом ни одной написанной им строчки. А
как мудро, будто щенка-несмышленыша,  наставляет он А.К.!  Если  учесть, что
А.К., в  тридцать  лет ставший  доктором  наук  и  лауреатом Государственной
премии,  уже  в  советские  времена был  как  минимум генерал-майором  (если
считать  по  привычным нашему  герою армейским  меркам),  а  в  американском
настоящем дорос  не меньше  чем  до генерал-полковника,  то  кажется  просто
возмутительным, что он без должного почтения внимает подполковнику Андрееву.
Безобразная  пошла   молодежь,  IQ  ниже  плинтуса  и   совершенно  никакого
аристократизма. Ни малейшего.

     Со стороны может показаться, что Ю.Андреев просто самодовольный пузырь.
Однажды я  даже так  его  обозвал. Каюсь, погорячился. Но ведь  дико обидно,
когда  тебя  называют агентом  ЦРУ, которому из-за его ничтожности  даже  не
выплачивают гонораров. Быть  агентом ЦРУ  - это бы ладно. Но без гонораров?!
На самом же  деле Андреев совсем не поручик Дуб.  На самом деле он милейший,
деликатнейший  пожилой человек,  которому очень  одиноко  в  самодостаточной
Вене, где все жрут шницеля и штруделя и не с кем перемолвиться словом, не  с
кем поделиться богатейшим жизненным опытом. А  его  трудно  носить  в  себе,
распирает, требует выхода. Ведь так можно и лопнуть. Вот и приходится ходить
в Гусь-буку, как на работу. Ни дня без строчки.

     Хорошо  в  ГБ,  хорошо.  Заскакивает  Анка-израильтянка  между  делами,
Смердяков  не   такой  уж  и  Смердяков,  а  местами  совсем  не  Смердяков,
СПНаблюдатель  не  только  наблюдает,  но  и вмешивается  в  беседы.  Иногда
заглянет  петергофский  затворник  Пригодич,   отгавкается  от  кого-нибудь,
запрятав легкий матерок в приличные слова. Возникнет великий и ужасный Билли
Ширз с  заковыристыми метафорами, а тонкий знаток Набокова Д.Ч. расскажет об
изысканных винах  и черной  икре,  которая,  как  он  утверждает, становится
белой, если жарить  ее на сковородке. (Правда, совершенно  не понятно, зачем
ее жарить и что из этого получается.)
     Словом,  не  форум  общественно-политического  альманаха,  а салон Анны
Павловны Шерер с Валерием  Петровичем в роли старшего фрейлина. Роль свою он
исполняет  без  излишней старательности,  и  это  тоже  хорошо, так  как  не
ущемляется  свобода  слова. И  минимум антисемитов. Разве  что  В.Лавров. Но
совсем без них тоже не дело. Это все равно что хлебать суп без соли.

     Что,  собственно, настроило меня на такой миролюбивый и даже лирический
лад?
     Прогулка по виртуальной действительности.
     Началась  она  случайно,  зашел  по  чьей-то  ссылке  на  форум  газеты
"Завтра",  оттуда  на другие сайты.  И  был,  честно признаюсь, ошеломлен. Я
знал,  конечно,  что  в  виртуальном   мире,  который  есть  отражение  мира
реального, бушуют страсти. Но не подозревал, что такие. Было ощущение, что с
площадки   молодняка   в  зоопарке,  где   неуклюжие   медвежата  возятся  с
добродушными  волчатами,  я  попал в какую-то чудовищную фантасмагорию,  где
зверье рвет друг друга на части, и всеобщая осатанелость правит бал.

     Как всегда,  это  были отклики на  текущие  события. Минувший  холодный
январь  оказался  на них  богат. Номером один  по  времени и  по  вызванному
резонансу  была  резня,  которую двадцатилетний  москвич  Копцов  устроил  в
синагоге на  Большой Бронной. Для  человека, который хоть раз заглядывал  на
"патриотические"  сайты  и мог оценить  уровень  зоологического  жидоедства,
который  на них царит, это событие было легко  предсказуемым. Ну не могла не
найти физического воплощения плазма ненависти к жидам, которые. Вот  и нашла
вместилище в голове убогого,  обиженного жизнью молодого москвича, все ночи,
по  свидетельству  родителей,  проводившего  на  этих сайтах.  Можно  только
порадоваться,  что отец у него был охотником, а  не милиционером, и под руку
его сыну попался нож, а не автомат Калашникова.
     И  что же? Жидоеды  потупили  взор, смущенные  тем,  чему  они  активно
поспособствовали? Как бы не так! Начали выяснять, каким образом этот "бедный
мальчик" попал в синагогу, кто и как его задержал, откуда рана на его шее. И
пришли к  единодушному  выводу,  что все это  - жидовская провокация. Заодно
припомнили  случай,  когда  молодая русская  москвичка  подорвалась, пытаясь
вытащить   антисемитский  плакат,   установленный  на  обочине  шоссе.  Тоже
жидовская провокация.
     Смысл? Элементарно,  Ватсон.  Запугать  ростом антисемитизма российских
евреев,  которые  ну  никак  не  хотят  перебираться  в  Израиль,  а  заодно
подпортить  в глазах  Запада  репутацию России, которую  все  мы  беззаветно
любим.  Кто сказал,  что  в  России  возрождается  антисемитизм  и всяческая
ксенофобия?  Нет  никакого   антисемитизма.  И  ксенофобии  нет.  Да,  жидов
немножечко режем.  Да,  чернозадых  немножечко метелим  и  даже случайно  до
смерти. Но этой самой фобии и этого самого изма нет.
     Такая вот шизофреническая логика.
     Думаете,  утрирую?  Нисколько.  Вот  -  свежачок,  который  только  что
появился в "Круге чтения":

     "27  мая на  Киевском  шоссе  недалеко  от  Москвы  прогремел взрыв,  в
результате  которого пострадала 28-летняя женщина, решившая  выйти  из своей
машины  и  убрать  с  обочины  дороги  плакат  с  надписью "Смерть  жидам!",
оказавшийся  заминированным. Следом за  этим ведущие телеканалы сообщили  об
избиении сына раввина в Воронеже,  о подобных появившихся плакатах в Томске,
Владивостоке  и  в Подмосковье. Параллельно  с  этим  региональным средствам
массовой  информации стали предлагаться грязные антисемитские статьи. Только
один пример, за публикацию такой  статьи в газете "Большая Волга" предложили
3 тысячи долларов, что для  Нижнего Новгорода  сумма  запредельная. Заметим,
что эти  материалы пытались  разместить  не бритоголовые скинхеды,  а  люди,
похожие на ортодоксальных евреев...
     Но  вот что  примечательно,  до  эпохи  послесталинской  партократии  в
словаре  Даля   присутствовала  статья  "Жид",  но  в  словаре,  вышедшем  в
московском  издательстве  "Русский  язык" в 1978-1980 годах, страница  541 в
первом томе, где ранее помещалась  статья "Жид", набрана заново  с  изъятием
этой статьи. На факт изъятия указывают и различия гарнитур шрифтов, которыми
набраны две  соседние страницы  - 540-ая левая и 541-ая правая. Единственная
причина изъятия из советских переизданий словаря Даля статьи "Жид" - создать
условия  для разжигания  в будущем  антисемитизма,  одного  из  инструментов
глобальной политики, осуществляемой транснациональными структурами".

     Вот так, транснациональными структурами. Ни больше, ни меньше.
     В  политике  есть  такой термин: экспорт кризисов. А если  попросту:  с
больной головы на здоровую.

     Второе  заметное  событие января -  чудовищная трагедия  в  Челябинском
танковом  училище.  Тут  "патриоты"  притихли.  Один, правда,  возбух. Некто
Михаил  Леонтьев,  телеобозреватель  ОРТ.   По-моему,  сука   редкостная,  с
самовозбуждающейся головкой.  Часто  он  заводится  до  такой  степени,  что
ведущий программы "Особое мнение" на "Эхе  Москвы" Матвей Ганнопольский орет
прямо в  эфире: "Миша,  что ты несешь?! Ты послушай, что ты несешь!" На этот
раз он  понес  про  то,  что  контрактная  армия,  в  которой  многие  видят
единственный  способ избавиться от  дедовщины и вечного  армейского бардака,
России противопоказана, ибо как без всеобщей военной обязанности воспитывать
патриотизм?  "Служба  в армии должна стать не обязанностью,  а привилегией".
Должна.  Конечно,   должна.   Еще  с  советских   времени   слово   "должен"
употребляется  в  смысле  "хотелось  бы".  "Продавец  должен быть вежливым с
покупателем", "Экономика должна быть экономной".

     Большинство участников  обсуждений в  форумах,  гостевых  и ЖЖ  оценили
челябинское ЧП  так  же,  как  OD: "Дело того солдата нельзя  оставить так".
Наиболее кардинальное предложение: расформировать училище  к  такой  матери.
Министр обороны  Иванов  встал  грудью:  судьба солдата  -  одно, училище  -
другое.  Начальника Челябинского танкового уволили. Но не  за то, что в  его
училище  такое  произошло, а  за то,  что он это  скрывал. А на  мой взгляд,
предложение правильное. Если в училище изуродовали солдата,  закрыть училище
с увольнением  всех офицеров без права на  пенсию.  Если такое  случилось  в
полку, то же самое. Всех до единого, начиная от  командира  полка. Полков не
останется, некому будет нас защищать? А такая  армия  может хоть кого-нибудь
от чего-нибудь защитить?

     Еще три события, выпавшие на этот холодный январь, сливаются для меня в
одно, состоящее  из трех  частей, тесно  связанных  между  собой: подписание
президентом Путиным Закона о неправительственных  организациях, очень кстати
подоспевший   шпионский  скандал  и  выдвижение  отставного  полковника  ГРУ
Квачкова  кандидатом  в   депутаты  Госдумы.  События  не  сенсационные,  не
драматические,  привлекшие куда меньше  внимания сетевой общественности, чем
резня в синагоге и трагедия в Челябинске.  Но они, по моему убеждению, очень
точно  характеризуют новый ледниковый период, в  который медленно, но  верно
вступает Россия.

     Небольшое  отступление.  Года  три  назад  приспела  мне  как-то  нужда
съездить в  Москву  из моей Малаховки. Было около  полудня, серенький зимний
денек. Еще только  подходя  к  станции, заметил,  как  по  пустой  платформе
туда-сюда  нервно  вышагивает какой-то  человек.  Высокий,  околопенсионного
возраста, прилично одетый,  довольно интеллигентного  вида. Что  характерно,
совершенно трезвый. При моем появлении он бросился ко мне и закричал:
     - Вы слышали? Нет, вы слышали?
     - Что?
     - Чубайса взяли!
     - Что значит взяли?
     -  С поличными! В  его  собственном кабинете! Только что по  телевизору
показали!
     Я ничего не понимал. Он возбужденно объяснил:
     -  Ему сначала дали чемодан русских  денег. Он посмотрел, говорит: нет,
не нужен мне этот мусор.  Принесли  другой чемодан, с долларами. Он говорит:
это другое дело. И его взяли!
     - Кто?
     - Оперативники!
     Тут подошла  встречная электричка, незнакомец  уехал  -  взволнованный,
вдохновленный, счастливый. А я остался на платформе в полнейшем  недоумении.
Телевизор я с утра не смотрю, да и вечером лишь от случая к случаю. Спросить
не у кого. Так и промаялся  до Москвы. В издательстве сразу начал расспросы.
Никто ничего  не  знал. По радио - обычные новости. Вернувшись  домой, начал
переключать каналы. Никакого Чубайса.
     И тут до меня дошло: у мужика перемкнуло в мозгах, ненависть превратила
мечту в реальность. И потому я не очень  удивился, когда узнал про покушение
на Чубайса. И  реакции  общественности,  очень бурной, тоже не  удивился. На
арест Квачкова она была такой: да что  же это за мудак, простого дела не мог
до конца довести, что же у нас за ГРУ, чему их там учат?!
     На выборах в Мосгордуму Квачков набрал около 30 процентов голосов. Если
бы покушение удалось, стал бы депутатом. Сколько наберет нынче?
     Сколько наберет, такая мы и страна.

     Нет ничего нового  под луной. Какой самый верный способ сплотить народ?
Дать образ врага. Жид  не в счет,  он как бы враг  вообще,  на  все времена.
Нужна конкретика. Вот, одного надули: Анатолия Борисовича. Надуваем другого,
помасштабнее:   правозащитники.   Альманах   "Лебедь"   в   этом    невольно
поучаствовал, опубликовав некоторое время назад в двух номерах статью о том,
какие правозащитники агенты мировой закулисы.  Шпионами, правда, не назвали,
но намекнули.  Сейчас  тоже  не  назвали, но  дали понять,  что  деньги  они
получают от  английских шпионов. А что это значит? Однозначно. Значит,  сами
шпионы.  "Хельсинкская группа" с Людмилой  Алексеевой шпионы.  И "Солдатские
матери". Те уж точно. Как стало известно о рядовом  Сычеве? Да очень просто.
Из челябинской клиники (гражданской, а не из военного госпиталя) позвонили в
Комитет солдатских матерей, оттуда и  пошло. А так бы никто ничего не узнал.
Кроме несчастной матери.

     Когда-то я думал (и даже писал об  этом), что народ не  стадо,  которое
можно выпустить из загона  и так же легко загнать  обратно. Еще не табун, но
уже не стадо. А сейчас сомневаюсь: да верно ли, что не стадо? Как легко, без
особых пропагандистских  усилий, с поистину коровьим  смирением воспринимает
он  образ врага -  жидов, гайдарочубайсов и правозащитников. Каким довольным
мычанием  приветствует твердую руку поводыря. Как охотно  бредет  в  болото,
именуя его стабильностью.

     И мы все это схаваем?
     Боюсь, что да. Не привыкать стать.
     Мы уже хаваем.
     И помалкиваем.

     Лет пять назад  по работе мне пришлось довольно регулярно  заходить  на
сайт "Кавказцентр". Там печаталась серия статей под общим названием "Русское
быдло". Я даже  внимания на них не обращал. Ну что с них взять, дикий народ,
дети  гор.  Но  так  ли неправы были авторы  этих  статей? Как же  еще можно
назвать народ, который позволяет обращаться с собой, как со стадом?

     Мы и есть быдло.
     И  я в  том  числе. Как та самая  частичка русского народа, без которой
народ неполный.

     Значит ли это, что я не патриот? Значит. Значит ли это,  что я не люблю
Россию? Не люблю. Жить живу,  а  так нет. Мне хочется думать,  что  я  не  в
России живу. И не в  Москве. И даже не в  Малаховке. Я живу в границах своих
двадцати соток со старыми яблонями и мачтовыми соснами, на верхушках которых
сидит ворона и кричит в непогоду: "Блядь! Блядь! Блядь!"
     Она всегда  так кричит  -  и к  дождю, и  к  снегу, и -  как нынче  - к
подступающим холодам. Я слушаю ее и вспоминаю золотую осень 1991 года. 19-го
августа во второй половине  дня я  приехал к Белому дому и сразу включился в
строительство  баррикад.  Правда,  участие  мое  было чисто символическим  -
подкатил  куда-то деревянную бабину из-под кабеля,  с трудом пристроившись к
таким же, как  я, энтузиастам. Потом потолкался в толпе, которая кучковалась
вокруг  тех,  у  кого  были  транзисторы. Напряженно  слушали "Свободу", она
сообщала, что Горбачев в Форосе. Потом вернулся домой к тяжело больной жене.

     Я нежно люблю Россию, которая вышла в те дни к Белому дому. Я пламенный
патриот  этой России.  И никакой другой. Те золотые  августовские  дни  были
самыми счастливыми днями моей  жизни. Больше таких не будет.  А если  будут,
вряд ли я  до них доживу. Но, может быть, доживут мои  сыновья. Эта  надежда
только и греет сердце в преддверии наступающих холодов.

     Не  знаю лучшего способа  завершить  эти заметки, чем  слова,  которыми
закончил свою  книгу "Пожилые  записки" небезызвестный жид  Игорь  Губерман:
"Эх, люди, люди, х.й на блюде".
     Завоевал бы нас кто-нибудь, что ли?
     29 января 2006 г.



     Александр Большаков
     - Thursday, April 04, 2002 at 01:10:21 (CST)
     "Вполне  можно гордиться своим Президентом.  Но это нам просто повезло,
когда Ельцин почти наугад ткнул и попал  пальцем в  выпускника  Юридического
факультета лучшего университета (после Московского, конечно) в стране. А мог
бы попасть, например, в Черномырдина..."

     Поразительно, насколько избирательна память. А потому избирательна, что
одни и те же события люди видят  разными глазами, и  в памяти соответственно
откладывается  то, что  они хотели  увидеть. Выражение  "врет, как очевидец"
некорректно. Очевидец не врет, он так увидел. А  угол его зрения определился
всей  суммой  его  жизненного опыта и политическими  пристрастиями.  Но и об
исторических реалиях все же не следует забывать.
     Путин был далеко не первым, в кого президент Ельцин "почти наугад ткнул
и попал  пальцем".  Первым  был Кириенко. Отведенная ему  роль  многим  была
понятна  уже в момент назначения премьером,  а  сегодня, в свете того, что в
дальнейшем   произошло,   очевидна  всем,   кто  хоть  немного  интересуется
политикой. Интрига  была простенькая, двухходовая. Молодой премьер примет на
себя  удар экономической катастрофы,  до которой довел  страну  Черномырдин,
обладающий, как и  все политики его  генерации, умением ничего не делать, но
при  этом  создавать  иллюзию  бурной деятельности.  А  то,  что  катастрофа
неизбежна,  в  Кремле уже  понимали. Ельцин  не хотел расставаться со  своим
верным  соратником и решил вывести его из-под  удара,  подставив Кириенко. А
когда  его  правительство было  отправлено  в  отставку после  августовского
дефолта 1998 года, ткнул пальцем в Черномырдина.
     Даже на фоне  далеко не скучной политической жизни постсоветской России
зрелище было  захватывающим.  Страна прилипла к телевизорам,  глядя,  как  к
трибуне  Госдумы  походкой  боксера-тяжеловеса,  уверенного  в победе,  идет
человек, уже  вписавший  свое  имя  в  новейшую  историю  России бессмертным
слоганом "Хотели как лучше, а получилось как всегда". Началось двухнедельное
политическое шоу, каких россияне  не видели со времен  президентских выборов
1996 года. Черномырдин  бился, как лев.  Грозным  рыком отгонял взбесившихся
шавок,  вчера еще  вылизывавших  его  лысину до бильярдного блеска.  Яростно
защищался.  Яростно  нападал.  Уходил  с  думской  трибуны  и  вновь на  нее
возвращался.  Бесстрашно   стоял  на  трибуне,  как   на   мостике  корабля,
пробивавшегося через двенадцатибальный шторм бушующего говна.
     Дважды  Госдума  отвергала  представление президента. Страна замерла  в
ожидании: предложит Ельцин кандидатуру экс-премьера  в  третий раз или  нет?
Будет  разгон  Думы   или  не  будет?  Прогнутся  народные  избранники,  как
прогибались уже не раз под медвежьей лапой президента, или попрут на рожон?
     Не  прогнулись.  И с  облегчением  вздохнули, когда  депутат  Явлинский
предложил  на  пост  премьера  Примакова.  Президент   согласился.  Примаков
(партийная  кличка Примус)  и был третьим человеком, в которого Ельцин ткнул
пальцем.
     В  большой  политике  не  бывает  случайностей.  Если  событие  кажется
случайным, это всего лишь означает,  что нет  информации об его истоках. Для
людей, следящих за политикой по газетам и телевидению, появление Примакова в
роли председателя правительства было событием обескураживающим.
     Какими  течениями вынесло его на  поверхность? На  что он рассчитывает?
Как он намерен  стабилизировать парализованную  кризисом  экономику?  Или не
рассчитывает ни  на  что,  а  просто решил отметиться в  российской истории,
завершить биографию записью в трудовой книжке "председатель правительства"?
     Для всех эти вопросы так и повисли в воздухе. Для всех долго оставалось
загадкой,  как  это получается, что  премьер  Примаков ничего  не  делает, а
подорванная дефолтом  российская  экономика не  только  не  рушится, но даже
как-то сама собой  выправляется. Потом наконец дошло: цены на  нефть полезли
вверх. И восхитились: надо же, как Примусу повезло.
     Только очень немногие знали, что стоит  за этим везением.  Но знали.  А
информация имеет  обыкновение  расползаться  и  проникать во все  щели,  как
керосин. И таким  образом  доходит  до  людей,  не допущенных к  кремлевской
политической кухне. До таких, как я.

     Еще  до  августовского  кризиса  были  зафиксированы оживленные  тайные
контакты российских  дипломатов с иракским лидером Саддамом Хусейном. Никого
это  не  обеспокоило. Каким  угодно  могло  быть содержание этих  контактов.
Нелегальные поставки оружия, торговля нефтью в обход  эмбарго. Но потом Ирак
посетил Жириновский и публично заявил, что Россия - верный друг Ирака, пусть
друг Саддам кладет с прибором на все угрозы американцев и пусть гонит взашей
инспекторов ООН со своих секретных объектов, нечего им шпионить.

     Можно было  ожидать  (и многие  ожидали),  что  МИД  России выступит  с
официальным заявлением,  дезавуирует  высказывания  Жириновского.  Этого  не
произошло.  Хусейн  понял,  что может  рассчитывать  на  военно-политическую
поддержку  Москвы,  начал наглеть. И получил "Лису  в пустыне". И  когда уже
было  ясно, что бомбардировки  секретных  объектов Ирака неизбежны, Примаков
дал  согласие возглавить кабинет министров России.  (А до этого отказывался,
по его словам, пять раз.)

     Весь  фокус был в том, что в Персидском заливе находится треть  мировых
запасов нефти, и биржа очень  чутко реагирует  на ситуацию в этом регионе. С
первыми  бомбовыми ударами НАТО по объектам в Ираке  цена  нефти с  рекордно
низкой отметки в девять долларов за баррель сразу подскочила до двенадцати и
неудержимо поползла  вверх,  вливая  в  обескровленную российскую  экономику
десятки миллиардов долларов.

     Примакова   недаром   называли   мастером  нестандартных   политических
комбинаций еще в бытность его руководителем Центральной службы разведки СССР
и директором Службы внешней разведки России. Это и  была  его комбинация: он
намеренно стравил Хусейна  и  Клинтона и спровоцировал рост цен на  нефть. И
уже тогда  можно  было понять, что за внешним  добродушием  нового  премьера
скрывается тот еще политический хищник  -  с мертвой  хваткой,  изощренный и
опасный, как немолодой, но все еще сильный тигр.

     Президентский  рейтинг  Примакова  пошел  круто вверх.  И хотя  сам  он
публично заявлял,  что не желает об этом  даже думать, плазма власти  начала
перетекать в него.  И что  было  для Кремля крайне неприятным  - обозначился
союз Примакова с московским мэром Лужковым, которого  болезненно  ревнивый к
чужому успеху Ельцин сумел превратить из верного друга в противника.

     Но самое страшное ждало впереди: Югославия.

     Для команды президента Ельцина конфликт в Косово был опасен не тем, что
Балканы, откуда полыхнул пожар  Первой мировой  войны, вновь  станут тлеющим
фитилем  в пороховом погребе Европы.  И не тем, что  под натовскими  бомбами
погибнут тысячи ни в чем не повинных людей. Главная опасность была в другом:
бомбардировки авиацией НАТО югославских городов нанесут сокрушительный  удар
по престижу России. Москва ничем не сможет этому помешать. Останется, как во
время "Лисы в пустыне", стоять с грозным видом над картой и сотрясать воздух
голословными  декларациями.   Это  будет  пощечина  России  -  оглушительная
пощечина  президенту  Ельцину.  И после  этого  не  нужно  быть  дельфийским
оракулом,  чтобы предсказать победу красных на предстоящих  выборах в Думу и
победу Примакова на президентских выборах.

     Или Лужкова.

     Или даже Зюганова.

     В любом случае это  означало бесславный конец правления Ельцина.  Тонны
грязи будут обрушены на поверженного президента, наиболее одиозные фигуры из
его команды переедут из Кремля в Лефортово, а всех  остальных смоет в отвал,
как отработанную породу.

     Предотвратить это можно было только одним способом: оказать давление на
Милошевича  и заставить его пойти на  уступки  косовским  албанцам. У России
были  для  этого  все  возможности.  Но  позиция  югославской  делегации  на
переговорах  в Рамбуйе  становилась  все более жесткой. Причина  этого могла
быть  только  одна:  как  в  свое  время  Саддам  Хусейн,  Милошевич  твердо
рассчитывал  на военно-политическую поддержку Москвы. Более того - заверения
в такой поддержке он получил.

     Ситуация   с  Хусейном  повторялась  один  к  одному.  Работала  тайная
дипломатия. Но теперь она работала против президента России. Команда Примуса
провоцировала  Милошевича на  конфронтацию  с  НАТО, прекрасно зная, что это
будет последней каплей, которая прорвет оболочку власти.

     Очень может быть, что  Ельцин давно уже  понял, что ткнул  пальцем не в
того человека. Но теперь  ситуация обострилась до предела. Красивый разворот
Примакова над Атлантикой в знак протеста против бомбардировок Косово  сделал
его  несомненным  фаворитом  в  президентской  гонке.  Отставка,  в  которую
отправил его правительство Ельцин, только  прибавила ему популярности. Нужно
было что-то немедленно предпринимать. В некоторой растерянности Ельцин ткнул
пальцем в Степашина (все  помнят  уморительную  сцену  в Екатерининском зале
Кремля: "Нет так сидим!") Быстро понял, что ткнул не в того.  И только после
этого его палец указал на Путина.

     Почему на Путина, ничем не примечательно чиновника, имени которого даже
не было в  справочнике "Кто есть кто  в России"  издания 1993 года? Пугачева
была, народный писатель Узбекской ССР Пулатов был, журналист Пумпянский был,
даже Пьеха была. А Путина не было.  И должность у  него была не ахти какая -
директор  Федеральной  службы  безопасности, переживавшей не лучшие времена.
Единственный раз  он засветился  перед публикой  во время бодания  Ельцина с
Советом  Федерации по поводу человека, "похожего на Генерального прокурора".
"Да,  -  заявил  он  перед телекамерами. - Человек, похожий на  Генерального
прокурора, и есть Генеральный прокурор Скуратов. Пленка подлинная".  Услуга,
конечно. Но вряд ли такая, чтобы Ельцин сразу увидел в нем своего преемника.
Маловато будет.

     Тут нужно  вспомнить примечательное  событие жаркого политического лета
1999-го года, на которое не то чтобы совсем не обратили внимания, но которое
почему-то не стало предметом тщательного анализа, хотя по значению не  имело
себе равных. Событие  такое:  Примаков, рейтинги которого зашкаливали, вдруг
заявил, что отказывается от борьбы за президентское кресло.  Причина? Болен,
устал, не хочу. И все как-то сразу ему поверили.  А что?  Человек немолодой,
не  очень  здоровый,  надоело  ему слушать,  как  "бешеный  кобель"  Доренко
поливает  его на  всю Россию  по  первому каналу  ТВ (принадлежавшего  тогда
Березовскому),  выкапывая  и  что  было,   и  чего  не  было.  Даже   старые
"Жигули"-пятерку, которую  Примаков когда-то продал по доверенности и думать
о ней забыл, нашли и показали - вот, не внес в декларацию.

     Все  так,  но  нужно знать  бойцовский  темперамент  Примуса,  человека
амбициозного,  по-кавказски  самолюбивого,  оскорбленного  своей  отставкой,
чтобы принять на веру его объяснение. Нет, было что-то еще. Что?

     И  здесь я вторгаюсь в  область  догадок, достаточно  безответственных,
чем, собственно, и пробавляемся все мы еще  с советских времен,  заменяя (по
Жванецкому)  информацию интуицией. Интуиция подсказывает  мне, что Примакову
было сделано предложение, от которого он не смог отказаться.

     Какие-то должности?  Вряд ли, какие должности могут сравняться с постом
президента, который практически был у него в руках? Значит, что?

     Шантаж.

     Не  физический, конечно.  Компромат, обнародование  которого  будет для
Примакова убийственным. Кто мог добыть такой компромат?  Догадайтесь  с трех
раз.

     Ну,   так  кто   мог  это  сделать,   кроме   директора  ФСБ  Владимира
Владимировича Путина?

     Вот  тогда-то и поэтому (других объяснений я  не вижу) палец президента
Ельцина  и  уперся  в  грудь  "выпускника  Юридического  факультета  лучшего
университета".

     Дальнейшее известно, хоть и полно,  как  это всегда  бывает  в  России,
жгучих тайн. Что ж, может быть, когда-нибудь и  узнаем: и кто взрывал дома в
Москве, и почему началась вторая чеченская война, и есть ли жизнь на Марсе.

     Обязательно узнаем.

     Если доживем.


     Пурист
     - Sunday, June 11, 2006 at 12:51:51 (MSD)

     "В ту секунду Ельцин  "сработал на импульсе" (а больше ему  "сработать"
было просто не  на чем,  ибо  к самостоятельному анализу он  никогда  не был
способен)".


     Есть  такая   байка.  Американского  миллиардера  Поля  Гетти   однажды
спросили:  "Какими  качества нужно  обладать, чтобы  стать миллиардером?" Он
ответил:  "Не буду их перечислять, скажу другое. Этих качеств  должно  быть,
допустим,  тридцать  восемь.  Если  у вас  есть только тридцать семь,  вы не
станете миллиардером. Поэтому нас, миллиардеров, так мало".

     То же можно сказать и о  политиках. Для успешной карьеры политик должен
обладать   таким   же   обязательным  набором   качеств   как  положительных
(целеустремленность, воля  к  власти, принципиальность), так и отрицательных
(беспринципность, умение угождать, способность к компромиссу, вера в то, что
он говорит,  даже  если  врет и знает, что врет).  Если нет  хотя бы  одного
качества, вершин власти он не достигнет.

     Но даже если достиг, проблемы на  этом не кончаются. Власть - не  приз,
который достается самому-самому.  Скорее это  плазма, она сама выбирает себе
вместилище. Когда это вместилище крепкое, плазма власти еще больше укрепляет
его, заряжает энергией ядерной силы.

     Иван Грозный. Петр Первый. Сталин.

     Когда  оболочка  оказывается  слабой,   начинается  растекание  плазмы,
многовластие, смута.

     Борис Годунов. Николай Второй. Горбачев.

     Парадокс  Брежнева   только  подтверждает  этот  вывод.  Его  поставили
Генеральным секретарем,  имея в виду, что  это будет  фигура  компромиссная,
управляемая. Но у плазы власти своя логика. И вот,  двадцать лет просидел  в
Кремле, "сосиски сраные".

     Ельцин.  Тяжелый  случай.  Он  и   власть  воссоединились  триумфально,
празднично. И в ту молодую осень 91-го невозможно было даже представить, что
это идеальное вместилище власти может  так быстро обветшать, превратиться  в
ядерный  реактор  с оболочкой в свищах. Но это  произошло. И сегодня  многим
кажется  странным,  как  этот грубый,  примитивный  алкаш,  не способный  "к
самостоятельному анализу", умудрился стать президентом России.

     "Достиг я высшей власти!.."

     Незадолго  до президентских выборов 1996 года мне  в руки случайно  (ну
совершенно  случайно)   попало  в   руки  исследование  молодого  психолога,
кандидата  наук. У этого исследования  была предыстория. Весной 96-го, когда
президент Ельцин был  точно бы  погружен  в глубокую зимнюю спячку, один  из
довольно  высокопоставленных чиновников кремлевской администрации, с которым
я случайно (все в  нашей жизни случайно) был знаком еще с советских  времен,
дал задание группе ученых из Академии  наук создать  психологический портрет
президента.   Материалы   исследования   предполагалось    использовать    в
предвыборной  кампании.  На  самом  же  деле,  как  он позже  признался, ему
хотелось понять, кто этот человек, с которым он связал свою судьбу.

     Плод коллективных усилий ученых-академиков разочаровал  чиновника. Если
бы они были не психологами, а скульпторами, это  был  бы такой  же монумент,
какой  высится  в Москве  на Калужской площади,  бывшей Октябрьской.  Только
вместо постамента был  бы  танк,  а  вместо  Ленина  президент  Ельцин.  Для
предвыборной  кампании  эти  материалы годились, однако  никакого ответа  на
вопрос, интересовавший  чиновника, не давали. Но  спустя некоторое  время на
прием к  нему  пришел  молодой ученый, кандидат  наук,  который  сначала был
включен в академическую группу, а затем по каким-то причинам из нее выведен.
Он принес свою разработку. Этот Ельцин был не похож на монумент на Калужской
площади.  В основу  были  положены отношения объекта исследования с  отцом -
типично  фрейдистский  подход. И  выводы, которые  были  сделаны,  ошеломили
чиновника, хотя он был не из тех людей, которых ошеломить легко.

     В исследовании было около ста страниц машинописного текста, насыщенными
научными  терминами  и ссылками на признанные  авторитеты.  Работа назвалась
"Зеркало для президента".

     Прошу прощения у  тех,  кто  читал мой роман  "Журналюга",  в который я
вставил отрывки из этого исследования.  Для тех же, кто не читал (а их, увы,
большинство), они представляют  интерес и  сегодня,  когда все мы напряженно
всматриваемся  в недавнее  и так быстро удаляющееся прошлое, пытаясь понять,
что же произошло с нами и со страной.

     "Николай  Игнатьевич  Ельцин  (отец БНЕ)  был  изобретателем-самоучкой,
мечтал сконструировать автомат для  кирпичной  кладки,  но  осуществить свою
идею в металле не смог. Изобретательству он отдавал все свободное  от работы
время, тогда  как  его жена (мать БНЕ) обшивала  весь  барак  "за полбулочки
хлеба".  Не  вполне  ясны обстоятельства  смерти Николая  Игнатьевича.  Есть
основания полагать, что он покончил жизнь самоубийством.

     Психологические проблемы  отца предопределили его отношения с сыном, на
котором  с шести лет  (по воспоминаниям самого  БНЕ и рассказам  его матери)
было все домашнее  хозяйство и заботы о  младшем брате и сестре. Несмотря на
это, отец наказывал его по малейшему, даже самому пустяковому поводу: ставил
в холодный  угол  на всю ночь, порол  с бессмысленной злостью, разъяряясь от
самого процесса. Но это не вызвало слома характера: сын  терпел и даже более
того - иногда создавалось впечатление, что он
     специально  злит отца,  провоцируя его на  еще большие  побои. Механизм
такого поведения ребенка хорошо изучен и описан в научной литературе.

     Многократные  случаи хулиганства БНЕ в школе и на  улице, которые  (как
отмечается в  воспоминаниях) он  даже  не пытался скрыть,  свидетельствуют о
том,  что побои отца могли стать для него  своего  рода необходимостью. Если
отец  был  садистом (не  в  бытовом, а в научном понимании  термина), это не
могло не развить у сына садомазохистских наклонностей.

     В будущем  эта аномалия  в  психике  БНЕ  проявилась в  полной  мере  и
вылилась в самобеспощадность. Когда БНЕ  проигрывает, он начинает ненавидеть
себя, чувствовать себя неполноценным,  недостойным ничьей любви, недостойным
жить  вообще.  (Возможно, здесь кроется  объяснение его  странного падения с
моста в 1987 году.) БНЕ - настоящий изверг по отношению к самому себе...

     О БНЕ - главным образом из-за его внешности  и манер - сложилось мнение
как  о  человеке грубого  ума.  Это  заблуждение,  за  которое  полную  цену
заплатили все его политические противники, начиная с Горбачева. На самом  же
деле  БНЕ  весьма  умен  -  природным,  остро  реалистическим  умом. У  него
отсутствуют  всякие иллюзии, он не заблуждается ни на свой счет, ни на  счет
других людей. Он подлинный мыслитель в том смысле, как это определяет Ницше:
"Он умеет  воспринимать вещи  проще, чем они есть".  Его  реалистический  ум
способен  вычленить  суть проблемы  из-под всех  наслоений, уводящих людей с
более  изощренным  мышлением от правильной оценки ситуации.  Поэтому БНЕ нет
равных в стратегии политической борьбы...

     Бывший  помощник  БНЕ  Г.Сатаров  пишет:  "Он  на  самом  деле не очень
решительный человек. Это более всего заметно в спокойных  ситуациях, которые
он часто запускает  до таких  тяжелых  форм, когда  нельзя  отступать, когда
нельзя быть нерешительным".

     Характеристика  БНЕ как  человека  нерешительного выглядит,  на  первый
взгляд,   некорректной.   Но   она  подтверждается   анализом   практической
деятельности  БНЕ  -  методом,  к  которому он часто  прибегает при  решении
трудных проблем. И чем проблема трудней, тем очевидней эта методика.
     Дж. Леопарди  заметил:  "Нерешительные  люди бывают  особенно  упорны в
выполнении  своих  намерений".  Это  в  полной  мере   относится  к  объекту
исследования. БНЕ словно бы нарочно пренебрегает  возможностью снять остроту
проблемы в  ранней  стадии, доводит  ситуацию  до высшей  точки напряжения и
начинает   действовать,   когда    его   команда   (пользуясь   волейбольной
терминологией, любимой в юности игры БНЕ) проигрывает со счетом 0:14.

     БНЕ нужен кризис. Кризис для него - самый  мощный и, как порой кажется,
единственный  стимулятор. Только в ситуации острого кризиса  жизнь  для  БНЕ
обретает  смысл и словно  бы  откуда-то извне,  а на самом деле из глубинных
резервов психики, извлекаются колоссальная энергия и воля..."

     Что я хотел сказать этими заметками? Да ничего нового. Все  уже  сказал
Монтескье (кажется, он, цитирую по памяти): "Человек, обладающий выдающимися
способностями,  может  не занять выдающегося положения в обществе. Но такого
положения не может занять человек, выдающимися способностями не обладающий".


     Чем отличается  графоман  от  профессионального  литератора?  Тем,  что
писать для  графомана удовольствие,  а для профессионала  работа.  Тем,  что
профессионал умеет прочитать свой  текст чужим, невлюбленным (даже  больше -
недоброжелательным) глазом,  а для  графомана его текст - песня, восторг, до
комка в горле, до слез на глазах. Ну, и еще кое-чем - так, по мелочи.
     В  понятие  "графоман" я не вкладываю  никакого отрицательного  смысла.
Человек, который любит  писать. Чего же  тут плохого? И в бездарности далеко
не  всякого  обвинишь.  В  советские  времена редакционные  работники иногда
развлекались тем, что выписывали перлы типа:
     Я вам скажу, чего скрывать:
     Народ и партия едины!
     Но  попадались  и настоящие, без кавычек,  жемчужины. До  сих пор помню
строчку из стихотворения  о начале  войны:  "Июль, а  пляж пустой, как  глаз
слепца".
     А что роднит писателя и графомана? Жажда внимания.
     Кто-то  заметил: писатель  должен родиться,  после этого  ему  остается
ждать, пока мир обратит на него внимание. А если не обращает? Если в упор не
видят? А почему  не видят?  Да не читают, суки! Читают разную муйню, а меня,
такого талантливого, тонкого, яркого  (далее  везде), не читают!  Потому что
если  бы прочитали, то  (восторг, слезы,  далее  везде). Но я  заставлю  вас
прочитать!

     Легко сказать: заставлю. Как?

     Вот тут  и  начинается  лихорадочный подбор отмычки  к сердцу читателя.
Если  с этой точки зрения взглянуть на текущую  литературу, обнаружится, что
кое-какие  способы   завоевания   читательского   внимания   уже  найдены  и
применяются с той или иной степенью успешности.

     Самый примитивный способ  - тот, каким пользуется небезызвестная в Сети
Дедюхова, автор романа всех времен и народов  "Повелительница слонов".  Нет,
слов. Тоже  нет? Неужели ослов? А, снов! Конечно же, "Повелительница  снов".
Ничтоже сумняшеся,  она напичкивает пространными цитатами из своего романа и
рассказов постинги на форуме "Круга чтения Русского  журнала" в надежде, что
"хоть   какая-нибудь   сволочь  проникнется"   (ее   слова).  Почему-то   не
проникается, хотя метод, при всей его примитивности, не так и плох.
     Отвлекусь. Так получилось,  что в семье у меня два сына, и только потом
появилась падчерица. Ей было восемь лет, сейчас двадцать, на моих глазах она
расцветала,   как  тюльпан   на  ранневесеннем  тусклом   лугу.  И  однажды,
перечитывая "Войну и мир", я вдруг открыл для себя главы,  которые раньше не
то чтобы пропускал, но читал  без особенного внимания. Под их впечатлением я
пришел   к   своему  издателю  и  сказал:   "Давай  издадим  книгу.   Такую:
"Л.Н.Толстой, "Наташа", главы  из романа". Потом - "Князь Андрей",  потом  -
"Пьер". Так  и  заставим публику  прочитать  всю  "Войну  и  мир".  Он  было
загорелся, но потом почему-то остыл. По-моему,  зря. Насильственно накормить
читателей "Войной и миром" - очень даже благое дело.  Так что проблема не  в
методе, а к чему его применить.

     Есть куда более изощренные способы заставить себя читать. Вот текст:

     "Милейшая старая дама, передают мне, готова встретиться и прояснить для
меня  частности той  ординарной и неотвязной, то есть вневременной коллизии:
предательство или внезапная смена ориентиров, преображение, метаморфоза... в
своем варианте  можно  выбрать  любую тему,  например, представить  дело  --
исчезновением  фигуранта,  все  равно  в   прежней  прелести  он  больше  не
существует. Хотя, если кто-то не просматривает определенного лица, значит ли
-- что столь же слепы  другие? Если я упустила след, пока пережевывала образ
дитя,  развлекая  себя  чувственными  рядами,  и  с  тех  пор  не  встречала
исчезнувшего (далее -- Невидимого) ни в вереницах полустершихся комнат,  уже
вошедших  одна  в   другую,  как  вымытые   посуды,  ни  в   книгах  камней:
хамелеонствующие  александриты  воздуха, опалы  воды,  ни даже в  снах,  так
определенное лицо видела старая дама. И  пусть она не в силах -- по сложению
не причин,  но зазоров  и  казусов  -- сомкнуть сюжет с настоящим,  зато  --
растянуть еще лет на двадцать..."

     Каково?  Песня!  Говорите после этого, что графоманы бездарны!  Это про
что? Да какая разница! Главное - как! Ну, если ты такой зануда, вот про что:
однажды позвонила  старуха и  сказала,  что знает кое-что  про одного козла.
Почему бы  так  и  не написать? Да ты,  приятель,  не просто зануда, а тупой
зануда, раз  задаешь такие вопросы! Эй, ты куда? Ты почему закрыл книжку? Да
ты просто не врубился! Ничего, сейчас въедешь! Читай!..
     "...суть дома  сего --  вхождение в  сверкающую ночь  торжества  или  в
торжество ночи. Большие сгрудившиеся: декламаторы, виночерпии, сердцееды, их
смещения и  отождествления... Любовь обнаруживает кучность даров на высоте и
запорошенные  глаза,  а вещи  вложены в грани с бегущей искрой. Многие звуки
сплетены меж  собой и плавны...  Так что все  недоставшие  улики  --  здесь:
готовы превращаться в  вино, и  в злаки,  и в  румяных зверей  дома. И  хотя
вздутое  пелериной стекло или балетные пачки фарфора  музицируют  о пошедшей
хрупкости... о, сердцееды и зверобои! -- их неустанные уста!.."
     Только не спрашивайте, а это про что. Не нужно. Вы и так сильно упали в
глазах писательницы Юлии Кокошко ("Забывчивость повторяющейся реки", "Урал",
2001, No8;  "Из  книги пира", "Урал", 2003, No4), не  усугубляйте,  дабы  не
обратить себя в прах. Лучше помолчите и глубокомысленно протяните: "Да-а!" И
все довольны.
     Понятно, что метод насильственного кормления, избранный  Ю.Кокошко, (на
секундочку  -  лауреатом премии им.  Андрея  Белого), всеобщего признания не
принесет по причине эстетической неразвитости основной массы читателей. Да и
слишком трудоемко.  Сами прикиньте. Одно  дело написать:  "Старик подошел  к
окну и закурил". И совсем другое:
     "Прошедший необратим, ну  разве что -  в музыканта, хотя на  деле он...
Главный прошедший, который как-то в пятницу вышвырнул свой ореол - в окно, с
достойного этажа, придушил в хрустальной ладье папиросу, защитил  шею шарфом
белым, летающим и исчез. Никто не видел,  как он спускался по лестнице  и на
нижней ступеньке совлекся с пути  - сомнением или чужой  собакой,  принесшей
язык цвета  нежных весенних сумерек, слишком длинных, и вспомнил тигров утра
с цирковой  афиши:  пасть неприлична  - кровава, будто  только что......  И,
прислонясь  к темноте,  обнаружив  под крылами  шарфа  не пиджак, но  жилет,
рекомендовался собаке: - Получеховский персонаж, всегда полупьян, но с небом
в   алмазах  и  с   мыслию,   у   кого   одолжиться...   чем   и   подпортил
самопровозглашенный вид... Может быть, когда его просроченный ореол реял над
улицей,  он  болтался   в  этой  горящей  петле...  или,  выбирая  стоимость
заземления, докуривал у окна  "Беломор". (Ю.Кокошко, "Любовь  к  восемьдесят
пятому году", "Уральская новь", 2002, No14).
     Нет, мы  пойдем другим путем  -  тем, что проторил Владимир Алейников в
объемистой публикации неопределенного,  но очень высокохудожественного жанра
- "Пир" ("Знамя", 2005, No3).
     "Мы с  Довлатовым шли  вдвоем по безлюдным предутренним  улицам, сквозь
осенний,  меланхоличный,   как  и   наше   с  ним  состояние,   непрерывный,
расплеснутый  по ветру шелест желтой  и алой листвы, шли устало и молчаливо,
неизвестно куда и  зачем, но, скорее всего, в пространство, потому что в нем
было нечто,  нам  дающее проблеск надежды,  если даже и не на чудо,  то,  по
крайней мере, на  скромное,  но такое, чтоб  нас обрадовать  или  даже вдруг
окрылить, пусть  и малое,  даже крохотное, но тем  более  дорогое, настоящее
волшебство, шли с  трудом, но зато упрямо, вдоль деревьев и мимо храма, шли,
не выпив еще ни грамма, словно были за  гранью драмы, разыгравшейся в синеве
над слоистою мглой, в Москве..."
     И вот они идут. С глубочайшего бодуна. В рассуждении, чего бы выпить. И
вдруг  видят:  стоит  художник  Зверев,   обвешанный  бутылками,  как  шахид
пластитом. Не снаружи обвешанный, а под пальто. Интересно? А то нет! Бросите
читать? Нет, конечно. Вот то-то же!
     На  "Пире"  уже потоптался  один из авторов  "Круга  чтения"  и выразил
искреннее недоумение,  для чего это  так  написано:  "Такие абзацы, которыми
повесть переполнена и которые  не  имеют никакого отношения к  миру повести,
можно клонировать тысячами". Это взгляд нормального читателя, который знает,
что в  каждом произведении есть замысел, вымысел, но не всегда догадывается,
что есть и  авторский умысел. В чем умысел  Алейникова? Рассказать  о нравах
московской и питерской  поэтической богемы  начала  70-х?  Увековечить своих
друзей  по СМОГу (кто  не  знал или забыл - Союз молодых гениев).  Нет.  Это
внешнее,  манок. А  глубинный умысел в том,  что  читатель,  заинтригованный
байками, по инерции прочитает и все вставные стихи  в прозе, которые по ходу
дела  все  больше   отрываются  от  прозы   и  становятся  просто   стихами,
написанными, правда, не в столбик, а в строчку. (Эдакий раешник. Так  сейчас
в "Огоньке" пишет Быков. И получается симпатично.) А  прочитав, не сможет не
оценить  изящество  авторского  слога,  тонкость,  глубину,  яркость  (далее
везде):
     "День  казался  огромным,  праздничным. День  разбрасывал  впечатления,
собирал  ощущенья, складывал  озарения про  запас.  Раздвигая завесы  некие,
прозревал впереди -- незримое,  но, похоже, неотвратимое, приготовленное для
нас. И застолье богемное -- длилось. Почему бы ему не длиться, если есть для
этого случай, если повод  есть  для  него?  Торжество ли  какое?  Тризна ли?
Выплеск  радости с  укоризною? Свет  нездешний ли над  отчизною? Наваждение.
Волшебство".
     То есть, я рассматриваю "Пир" не как прозу как таковую, а как  довольно
изощренный способ насильственного  кормления  читателя своими  стихами (а их
там десятки).
     Изощренный-то изощренный, но насколько  действенный? Не знаю как кто, а
я  довольно быстро просек  умысел  и все прозо-стихотворные  вставки  просто
пролистывал, выковыривая из текста, как изюм из филипповской булки, занятные
историйки, напоминающие застольный треп в "пестром" буфете ЦДЛ.
     Отдадим должное изобретательности Алейникова, но все же  признаем,  что
его метод насильственного кормления не абсолютен.
     Черт  их, этих современный читателей, разберет! И то им не так,  и это.
Какой-то старый пердун сто лет назад сваял кирпич и начал его  по-французски
- читают! А от нас, таких (далее везде), нос воротят! Но. Как сказал бы один
очень большой знаток литературы: "Других читателей я вам дать не могу".
     Ну, времена! Ну, нравы!
     P.S.  Если  же говорить серьезно,  проблема  привлечения  читательского
внимания стоит  сейчас  как никогда  остро. Не только  и  не  столько  перед
графоманами  (особенно если  они  мирные,  а  не  агрессивно  воинственные),
сколько  перед  профессиональными литераторами,  которые  с  этого  живут. В
советские времена книгу трудно  было издать, сейчас - продать. Диктат рынка.
Рынок и раньше был, только на нем  был  всего один покупатель -  Слава КПСС.
Сейчас - тьмы. Платят они своими, трудно заработанными рублями. И нужно быть
очень большим снобом, чтобы отказывать им в уважении.
     На  меня всегда  очень гнетущее впечатление производят  большие книжные
магазины вроде "Дома книги" на  Новом Арбате.  Господи, и чего только нет! И
прекрасно  изданная классика,  и переводная литература. И кому к черту нужна
еще одна книжка, которую  ты вымучиваешь, дурея от гектолитров кофе  и тысяч
сигарет?
     Очень полезно после этого зайти в гастроном "Новоарбатский". Здесь тоже
глаза разбегаются  от  сотен разных  колбас.  Но  раз  их  выпускают, значит
покупают, значит они кому-то все же нужны? То же и  с книгами.  Раз  издают,
значит покупают. Раз покупают, значит читают. Значит, ищут в них то, чего не
находят ни в классике, ни у зарубежных авторов.
     Это и позволяет современному литератору смотреть в будущее с осторожным
оптимизмом.  Не  прибегая  ни  к  изобретению  литературных  отмычек,  ни  к
совершенствованию методов насильственного кормления.




     Любите  ли  вы литературу так,  как люблю ее  я? То есть, любите ли  вы
читать книги?

     Затратное занятие. Но это  как  посмотреть. Есть  книги, не сокращающие
жизнь  на  то время,  что потрачено на их чтение,  а удлиняющие  ее.  Словно
побывал в местах, где никогда не был,  сошелся с людьми, с которыми  никогда
бы  не пересекся, они стали близкими,  часто ближе  друзей, реальнее друзей,
откровеннее самых близких людей. Человек узнает из книг то, что он  уже знал
о себе, но не знал, что знает. Такие книги я помечаю в своем рейтинге *****.

     Есть и  другие. Потраченное  на них  время вычеркнуто  из  жизни. Будто
посидел  три  часа на профсоюзном собрании.  После  таких  книг  становишься
только глупее. Их рейтинг *.

     Все остальное - меж звездами. Получается так:
     ***** - очень интересно.
     **** - интересно.
     *** - любопытно.
     ** - можно читать, можно не читать.
     * - лучше не читать.

     Вечная проблема  выбора. Электронные  версии  толстых  журналов немного
облегчают  жизнь. Можно спокойно полистать, присмотреться,  принюхаться.  Но
полиграфия нынче быстрая,  книгу издают за две - три недели. А в "толстяках"
редакционный цикл - полгода, а то и больше. Ничего удивительного, что многие
писатели предпочитают не связываться  с журналами, а сразу  несут рукопись в
издательство. Так и получается:  заходишь в любой московский книжный - глаза
разбегаются.  Хочется купить все.  Как голодный перед колбасной витриной. Но
уже  знаешь, что не  все съедобное.  А  что съедобное  и что несъедобное? На
обложках рейтинговые  звезды  не  вытеснены. А  те,  что вытеснены,  вранье.
Плавали,  знаем,  успели  распробовать.  "Иронический  детектив"   Донцовой,
"женский детектив" Устиновой, Поляковой, Дашковой и иже с ними - *. Маринина
- **. Акунин - ***.

     Вообще-то писателю следует  воздерживаться от  оценки других писателей,
особенно  таких,  как  Донцова,  суммарный  тираж  книг  которой, по  данным
Газеты.ру, составил 62 миллиона экземпляров. Сразу схлопочешь: завидует.  Но
ведь это  все  равно  что мелкий российский  предприниматель  позавидовал бы
Абрамовичу, а американский  компьютерщик Биллу  Гейцу. Дело  не в зависти, а
совсем в другом. Экспансия коммерческой литературы типа Донцовой сужает круг
потенциальных читателей, которых в России осталось не так уж много. Казалось
бы,  что  за  беда?  Читают Донцову  -  и  пусть себе.  Все лучше, чем водку
пьянствовать. Но не так-то все просто.

     Однажды мне случилось с  разрывом в три дня побывать на двух московских
спектаклях. Один  - "Плоды просвещения" по Л.Толстому в театре  Маяковского.
Театр академический, артисты народные, богатые декорации. И зрители уверены,
что  им  нравится. А что? Все  как надо. Но в  следующий раз в театр они  не
скоро  пойдут.  Если вообще пойдут.  Потому что  театр  мертвый,  без такого
театра можно жить.

     Второй спектакль  - "Бедная  Лиза" по Карамзину  в театре-студии  Марка
Розовского,   он  тогда  ютился   в  Доме  медработников,  рядом  с  театром
Маяковского.  Какая-то стремянка на  пустой сцене, молодая актриса и молодой
актер.  И все. Нет, не все. Еще Карамзин  и  режиссер  Розовский. А вот  без
этого театра жить нельзя, все время будет чего-то не хватать. Живой театр.

     То же и с книгами. Есть книги, без которых можно спокойно прожить. Есть
телевизор,  есть  газеты, есть компьютерные  стрелялки.  А есть  книги,  без
которых жить трудно.  И если в юности  не попалась книга, перепахавшая душу,
читатель  для  литературы потерян.  Он будет  жевать  литературный попкорн в
полной  уверенности,  что  читает книгу, не подозревая о  том, что она всего
лишь похожа на книгу, а к  живой,  животворной литературе никакого отношения
не имеет. И таких читателей становится все больше.

     Диктат  рынка.  Издательская политика становится все более агрессивной,
Донцова и ее клоны заполоняют прилавки, едва ли не каждый месяц вбрасываются
новые хиты с одной-единственной целью: как можно больше продать. Как оптовые
торговцы водкой премируют  бесплатным ящиком того, кто  купил десять ящиков,
так и издатели стимулируют активность  продавцов книжных магазинов цифровыми
фотокамерами  и видеоплеерами, проплачивают  рецензии  в СМИ. Уже и расценки
определились.  200  долларов  стоит  положительный отзыв рядового  критика в
рядовом издании, рецензия именитого критика - 500. Задача продать  не только
больше, но и быстрее, пока не лопнул мыльный  пузырь раздутой популярности и
модный бестселлер не ушел в стоки: "Любая книга - 30 рублей".

     Рейтинг этих хитов всегда один - *.

     Что можно противопоставить этому нахрапу?  Только одно. То,  что всегда
противостоит  лжи,  будто   то   ложь   официальная,   идеологическая,   или
коммерческая   -   систему  коллективного   предупреждения.   Информационное
агентство ОБС - единственный сегодня инструмент самозащиты общества. Вот и я
хочу внести свои три копейки. На общее благо.

     Один из  самых громких  и коммерчески успешных проектов прошлого года -
Оксана Робски.,  роман "Casual", издательство "Росмэн". Нужно отдать должное
менеджерам  издательства,  рекламная  кампания  была  проведена  с четкостью
блестяще подготовленного наступления. Вчера еще этого имени никто не знал, а
сегодня вдруг оно везде: в  газетах, в  глянцевых журналах, на "Эхе  Москвы"
(про  телевидение  не  знаю,  не  видел).  Дает интервью.  Красивая  молодая
женщина,     предприниматель,     владелица    частного     агентства     из
телохранителей-женщин. Но главное - с Рублевки.  И книга - про обитателей, а
правильнее  -  про обитательниц Рублевки.  Про красивую жизнь.  Про нынешних
новых русских.

     Однако, почитаем.

     Есть  книги, которые  заведомо  привлекают  не  своими  художественными
достоинствами, а темой. "Casual" Робски  в этом смысле органично вписывается
в один  ряд с "Низшим пилотажем"  Ширянова,  "Байками кремлевского  диггера"
Трегубовой  и  даже  с "Дай мне" Денежкиной.  Интересно  узнать,  как  живут
наркоманы? Да, интересно. А что происходит в Кремле? Очень  интересно. А чем
дышит сегодняшняя молодежь? И это интересно. Ну, а про то, что происходит за
высокими заборами и стенами элитных дач на  Рублевке, и говорить нечего. Про
графьев всегда интересно. Потому из  века  и несут с базара не Белинского  и
Гоголя, а милорда глупого.

     Сюжет начинается с того, что у героини, светской дамы с Рублевки, убили
любимого  мужа.  Кто такой муж, чем он занимался, остается за кадром. Друзья
взяли на себя  заботы о похоронах, а героине осталось лишь обдумать траурный
туалет.  Оправившись от  горя,  она нанимает  за  пятьдесят  тысяч  долларов
киллера,  и тот мочит убийцу. Но  вышла ошибочка - замочил не того.  На этом
сюжет кончается.  Героине даже не приходится самой вершить возмездие. Убийцу
завалили без нее. Кто-то. Кто? Да какая разница!

     Но даже и эта линия извлекается  из романа не без труда, предварительно
нужно  основательно  разгрести   бытовой  сор.  Собственно,  быт  обитателей
Рублевки  и  есть то романное  мясо,  которое должен  организовать  сюжетный
скелет. Дамы  посещают  модные рестораны,  нюхают кокаин, ведут  бесконечные
разговоры о  мужьях и любовниках.  И очень скоро начинает создаваться  такое
ощущение,  что не книгу читаешь, а жуешь словесный попкорн. Вроде  бы что-то
жуешь, а глотать нечего. А когда чтение благополучно закончено, ловишь  себя
на мысли, что не узнал об обитателях Рублевки ничего такого,  чего раньше не
знал  из  желтой прессы, из телесериалов,  из  слухов. Какой-то набор клише,
общих мест. Жеваная  бумага.  Нет  ни единой  детали, которая  заставила  бы
сказать: да, автор знает,  о чем  пишет. Официанты  в  костюмах  от  Армани?
Цепляет, но лишь до  тех  пор, пока не задумаешься. Откуда автору  известно,
что от  Армани? Чем фрак от  Армани отличается от  любого другого?  Какое-то
блюдо по тридцать долларов за грамм? Это в меню проставлена цена за грамм? И
возникает  сомнение: да в самом ли  деле Робски -  обительница Рублевки, как
представляет ее издатель? Не выдает ли она  желаемое за  действительное?  Не
написана  ли  эта книга  в шестиметровой  кухне  в  хрущевке, как  в  начале
прошлого века нищие литераторы сочиняли романы из жизни графьев?

     В отличие от Ширянова, Трегубовой и Денежкиной роман Робски  - обманка.
Пирожок ни с чем.  Отдавая должное  маркетологам  "Росмэна", нужно признать,
что  они очень умело  сделали из говна кофетку. Но  эта конфетка все-таки из
говна.

     И гордо сияет над ней одна-единственная рейтинговая звезда.

     О Робски уже шел разговор  в "Лебеде". Дан Дорфман высоко  оценил новое
дарование. Правда, не "Casual", а второй ее роман "День счастья  - завтра" и
особенно  третий "Про любофф". Не  читал и читать не  буду, с меня и первого
романа выше  крыши. Дан вправе иметь свое мнение. И я  вправе. В этом смысле
Россия,  как и Америка, свободная  страна. А с  Дорфмана что возьмешь, ему и
Донцова писатель.

     Второй  хит  нынешней  зимы  -  роман  Сергея  Доренко  "2008".  Автора
представлять не нужно? Да, тот  самый Доренко, телекиллер,  который в период
президентской кампании 1999 года не вылезал  из экрана Первого канала (тогда
еще хозяином  канала  был  Березовский)  и терзал печень Примакова  с  таким
остервенением, что бедного Евгения Максимовича  становилось жалко  даже тем,
кто не относился к его политическим сторонникам. Пиком телевизионной карьеры
Доренко  было  часовое  интервью с Березовским, в конце которого язвительный
Борис Абрамович  почтительно поблагодарил ведущего за  то, что тот пригласил
его в прямой эфир. Жванецкий, Жванецкий! Такую хохму никакому Жванецкому  не
придумать.

     После выборов Доренко  впал в ничтожество, сбил  на мотоцикле какого-то
моряка, долго отмазывался от уголовного дела. И лишь в последнее время начал
мелькать на  "Эхе Москвы"  в передаче "Особое мнение", где  каждой твари  по
паре: от Сванидзе до Леонтьева, от Радзиховского до Проханова. И это как раз
тот случай, когда  радио сразу хочется  выключить, потому что заранее знаешь
почти дословно, о чем этот рядовой коммунист, как он сам именует себя, будет
трендеть.

     И  вот,  написал  роман.  Издательство  "Ад  Маргинем",  в  свое  время
осчастливившее  нас "Господином  Гексагеном"  Проханова,  не  поскупилось на
раскрутку, хотя и не так щедро, как "Росмэн" на Робскую. Появились рецензии.
В них сквозило некоторое удивление: надо же, написал роман, и его даже можно
читать. А букревьюер  журнала "Звезда" Гедройц, к  оценкам которого я всегда
относился с доверием, даже назвал роман интересным.
     Но главная фишка была  в другом. Главное действующее  лицо  - президент
Путин.  Под  своей фамилией. Фигурируют также  его  жена  Людмила, Патрушев,
Сурков, Сечин  и прочая  президентская челядь. И тоже под  своими фамилиями.
Роман предварен авторским предуведомлением:

     "Прежде всего хотел бы обратить  внимание читающей публики на то, что в
предложенном  тексте  абсолютно  все  герои  с их мыслями и поступками,  все
события,  эпоха   и   географические   местности  -  существуют   только   и
исключительно  в  сознании  автора.  И  представляют   собой  вымысел,  сон,
фантазию. Они - игра воображения. Как и Вы, уважаемый читатель.
     Таким  образом, никто не вправе претендовать на какую  бы  то  ни  было
степень сходства с моими персонажами. В том числе и они сами.
     Предвидя  попытки  вероятно существующих  вне  и  помимо  моей фантазии
жителей иных сознаний  опротестовать  порожденные мной артефакты,  твердо  и
категорически  заявляю:  любая  попытка примазаться  к моим событиям, выдать
себя  за  одного  из моих  персонажей будет рассмотрена мною как  незаконное
вторжение на территорию суверенного вымысла".

     Понятно,  жители  иных  сознаний  и географических  местностей?  Только
попробуйте опротестовать порожденные мной артефакты! Мало не покажется!

     После  такого предисловия,  прочитанного в  магазине, обычный  читатель
аккуратно возвращает книгу на место. И  только такой  мудак,  как  я, идет к
кассе и выкладывает 154 рубля.  Таких, как  я,  не один. На  моем экземпляре
стоит: доп. тираж 20000 экз. Каким был основной тираж, не знаю. А интересно,
сколько же в России людей жаждут посмотреть, как  отважный Доренко разделает
Путина под орех? Ведь не в любви же к нему он собирается признаваться!

     Сценарий  2008-го года, значит,  такой. После  смерти Юрия  Михайловича
Лужкова (ну, помер Юрий  Михайлович,  просто помер и все, а Чубайса,  кстати
сказать, посадили) мэром Москвы становится Дмитрий Козак. Он же побеждает на
выборах и назначает Путина премьер-министром. Но тут  заболевает или еще что
и уходит в отставку.  Путин становится исполняющим обязанности  президента и
на  внеочередных  выборах,  естественно, побеждает.  Без  всякого  нарушения
конституции. Что и требовалось доказать.
     Вокруг этого  все и крутится. Но  Путин  озабочен не только сохранением
власти, но и личным бессмертием. Поэтому отправляется в Китай к гуру.

     "Путин  давно  чувствовал себя даосом.  Еще  в  двухтысячном  году один
знакомый рассказал ему  о даосизме. И о том, что он, Путин, стихийный  даос.
"Так море стоит  ниже всех и не предпринимает  никаких действий,  однако все
реки  и ручьи отдают ему свою воду", - сказал знакомый.  Понравилось Путину,
что гэбушное его искусство встраиваться,  мимикрировать и выкручиваться было
истолковано так возвышенно  этим  самым дураком знакомым.  Захотелось Путину
узнать поподробнее, каков он таков есть даос на самом деле".

     За этим он и  едет в Китай.  И пока подпитывается  мудростью  даосизма,
Россия живет своей жизнью. В  Лондоне коварный  Березовский плетет заговоры,
"северокавказские боевики"  захватывают  Обнинскую АЭС с намерением взорвать
ее, как  только подует юго-западный  ветер и радиоактивное облако понесет на
Москву. В Москве паника,  все бегут. Оставшийся без охраны  Кремль  занимают
нацболы и распивают в президентском  кабинете виски в компании с послом США.
А  Путин,  с  великими трудами вернувшийся  в Россию,  сидит  в подмосковном
бункере.

     "Это было 4 февраля 2008 года.
     Вечером этого дня сменится знак года - придет Желтая Земляная Крыса.
     И взаимодействие стихий породит новые метаморфозы сущностей..."

     Такие дела.

     Я сказал, что читать роман Робски - все равно что жевать  попкорн.  Так
то было  повидло. Читать  Доренко  -  как  мочалку  жевать:  ни  пользы,  ни
удовольствия.  Сюжет приходится  выковыривать из словесного мусора китайских
гороскопов, бессмысленных  разговоров и велеречивых  рассуждений, призванных
продемонстрировать масштабность авторского мышления:

     "Так  Советский  Союз  недавно  строил  больше  всех  в  мире  шагающих
экскаваторов, чтобы добыть руду на постройку новых  шагающих экскаваторов. А
новые  шагающие  экскаваторы  что  делали?  Они  шагали  за  рудой для новых
экскаваторов.  И так далее.  Такая схема  однажды показалась передовым людям
того  времени бессмысленной. И схему привели  в соответствие с  требованиями
прогресса.  А именно: Рома (Абрамович - В.Л.)  и ему  подобные представители
гласной и  негласной российской власти изыскивают  деньги на  добычу  денег,
чтобы добывать деньги. Все остальное - руда, экскаваторы, растения, животные
и человеки  с их  механизмами  и приспособлениями -  предстают в  этой схеме
остаточным  признаком  несовершенства  системы.  Дойдя  же  до совершенства,
система должна  бы была избавиться от балласта. В том числе и от Абрамовича.
Потому  что  в фармакологически чистой системе Абрамович  тоже представлялся
лишним.  Как вам  перспективка?  По  мне,  так  шагающие  экскаваторы  с  их
уверенной  походочкой были милее. Они  были  простодушнее. Честные  железные
идиоты-диназавры уступили ареал  млекопитающим. И млекопитающие до  поры  до
времени  правят. Среди млекопитащихся и Рома. Дарвин  предупреждал, а мы  не
верили..."

     А  что  же Путин? Мы зачем книгу купили?  Чтобы  про Путина  что-нибудь
узнать. Ну, народ! Как были совки, так и остались. Пора и привыкнуть: что бы
ни  написано  на  сарае, в  нем  все  равно  дрова.  Реклама  это, двигатель
торговли. Въехали? Впрочем, вру. Про Путина тоже есть:

     "Вот если бы он сказал (думает Людмила  Путина - В.Л.): "Зачем мы стоим
тут на морозе, если ты беспокоишься, что я замерзну?"
     А  она бы ласково ответила: "И правда, не сердись,  может,  оденешься и
погуляем?"
     Но он ничего не  сказал. Он  не дал ей шанса прицепиться,  прилепиться,
пристать к нему. Опытный человек, что и говорить.
     Путин  пропустил  жену  в  дом,  а сам задержался, спросил у  адъютанта
Виктора, все ли готово. Тот ответил, что уже час как все на месте.
     Только  теперь  Путин  вошел,  Людмила  уже  ушла  в  комнаты  куда-то.
"Ликерами  наливаться",  - подумал  Путин  не  без злорадства.  Рад был, что
довел, и рад был, что  больше  доводить не надо, - у него времени не было ее
добивать, надо было идти на урок китайского языка.
     А она не стала ни плакать, ни напиваться на этот раз.  Зря он надеялся.
Она проявила твердость духа. Молодчина. Автор ей сочувствует, если вы успели
обратить внимание..."

     "Умру ли я, и над могилою гори-гори моя звезда..."

     Она и горит. Единственная.

     Но неужели  все так безнадежно? Неужели читателю, любящему живую книгу,
остается  утешаться  нетленной  классикой?  К  счастью,  нет.  Поразительная
закономерность.  Как   творческая   интеллигенция,   самый   беззащитный   и
неприспособленный к  жизни слой общества, умудряется выжить в самых страшных
условиях гражданской  войны и  террора, так  и живая  книга  каким-то  чудом
пробивается к читателю из-под свинцового  гнета  цензуры. И диктат рынка  ей
тоже не слишком большая помеха.

     "Венерин волос" Михаила Шишкина.
     "Завещание Гранда" и "маленькие романы" Леонида Зорина.
     "Полковник Ростов" Анатолия Азольского.
     Рассказы Бориса Екимова.

     Немного?  Но настоящего  искусства  никогда  не бывает  слишком  много.
Порадуемся тому,  что  есть.  И будем надеяться,  что  из  межзвездной  пыли
текущей литературы еще проявятся новые яркие созвездия.

     Февраль, 2006



     (Москва, ЭКСМО, "Октябрь", No 2, 2006 г.)
     Как быстро стареют актеры! Кажется, вчера еще восторженный юноша  шагал
по Москве, а сегодня он уже тяжелый неприятный старик. Вчера еще обаятельный
герой-любовник лихо орудовал  шпагой и  покорял женщин, не слезая  с коня, а
сегодня он  еле передвигает  ноги. Смотришь и поражаешься: что делает с ними
время!
     Правильнее, конечно, сказать  "с нами". Но  себя  видишь каждый  день в
зеркале и  не замечаешь изменений,  которые  незаметно  накладывает жизнь, а
артиста  видишь  раз в  год,  а  то и в  несколько  лет, он  меняется резко,
скачками, выныривает из времени каждый раз в новом обличье.
     Писатели -  дело  другое. Народ этот, как правило, не  публичный. Что с
ними делает  время,  мы можем  судить  только  по книгам.  Многие, интересно
заявившие  о себе еще в советские времена, (Сергей  Каледин, например, автор
поразительных "Смиренного кладбища" и "Стройбата"), перестали писать, другие
паразитируют на  старых успехах  (как Адрей  Битов  с бесконечно обновляемым
"Пушкинским домом" или Евгений Попов со своим городом К. на реке Е.), третьи
ударились в  политику  (как  Лимонов  или  Проханов. Неплохой,  кстати,  был
когда-то писатель, яркий, метафоричный, его ранний рассказ  "Прорыв"  до сих
пор  вспоминаю  с  удовольствием).  Став  политиками,  они   перестали  быть
писателями,  естественным образом превратились  в пропагандистов.  Четвертые
продолжают писать как бы по  инерции, по обязанности. "Марбург" Сергея Есина
или "Типичный Петров" интересного литературоведа Владимира Новикова угнетают
вторичностью,  нет  ни  одной свежей, незаемной  эмоции.  Пятые ударились  с
воспоминания о босоногом детстве.
     Тема босоногого детства стала ведущей  в текущей  литературе. От романа
"Все  поправимо" Александра Кабакова, который  еще можно читать,  до  трудно
читаемых  "Комар  живет,  пока пищит" и "Горящего рукава"  Валерия  Попова и
совсем уж неудобоваримых  "Последних назиданий" Николая Климонтовича, автора
злой  "Последней  газеты".  С босоногим детством  могут  соперничать  только
сочинения  бывших  эмигрантов,  для которых смена  страны  проживания  стала
главным  событием  в  жизни.  Это   сочинения  разного  калибра  и   степени
одаренности, авторы их большей частью почему-то женщины. Что-то из них более
любопытно   ("Неверная"  Игоря  Ефимова),  что-то  менее  ("Пилюли  счастья"
Светланы Шенбрун), но в целом предсказуемо и чаще всего скучно.
     Необычно  молодо на  общем  довольно унылом  фоне  выглядит  старейшина
писательского цеха  восьмидесятилетний  Леонид  Зорин, более  известный  как
драматург, автор  блистательных "Покровских ворот" и "Царской  невесты". Его
"маленькие  романы"  "Юпитер", "Кнут" и особенно "Завещание Гранда" поражают
энергией и современностью звучания, чего так не достает многим его коллегам,
гораздо более  молодым.  Не  берет  его  всевластное  время,  что  позволяет
усомниться, так ли оно всевластно.
     Василий  Аксенов  - особь  статья.  Около полувека  он  присутствует  в
русской литературе,  но язык не поворачивается отнести его  к патриархам.  В
свое  время  его  "Звездный билет", "Апельсины  из  Морокко",  "Затоваренная
бочкотара"   ошеломили  читателей,   особенно   молодых,   яркостью   стиля,
энергетикой   текста,   свежестью   мироощущения,  особой   доверительностью
повествования,  отчего  прозу его и  начинавших вместе  с  ним  Кузнецова  и
Гладилина назвали  молодежной,  исповедальной. "Юность"  с  его повестями  и
рассказами зачитывали до дыр, его новых вещей ждали. Позже некоторые критики
стали  говорить,  что  молодой  Аксенов  благодаря  связям  матери  (Евгения
Гинзбург, "Крутой  маршрут")  раньше  других  читал Хемингуэя,  Сэлендежера,
Натали  Соррот и первым перенес их  стилистику на  российскую  почву. Ерунда
это.  Было  в  его  прозе   ощущение  новых   времен,  неявное,   им   самим
неосознаваемое, оно и обеспечило успех его книгам.
     Я, как и все, был горячим поклонником его  таланта. Но вот  странность:
каждый  раз,  взахлеб  прочитав  новую   вещь,  испытывал  какое-то  чувство
неудовлетворения. Словно мне чего-то  не дорассказали, накормили пирожком ни
с чем. Я долго не мог понять, откуда это ощущение проистекает. Потом понял.
     В то время  я учился в Литературном институте (был  в  моей жизни такой
недолгий период), руководителем семинара у нас был Борис  Васильевич Бедный,
известный по повести "Девчата". (А больше по новомировской статье Роднянской
"О  беллетристике  и  строгом  искусстве",  где  "Девчата"  сравнивались   с
рассказом В.Богомолова  "Иван" не в  пользу Бедного). Борис  Васильевич  был
удивительным   руководителем,    легко   заводился,   фонтанировал   идеями.
Перечитывая рассказ, который обсуждался на семинаре, я часто поражался: как,
этот убогий текст мог вызвать такой взлет фантазии?!
     Как-то  заговорили об  Аксенове.  Бедный  сказал: "Это  написано не  от
плохой  жизни". И это его  замечание  объяснило мне все.  Да,  не от  плохой
жизни. А значит, и не нужно искать в этой  блистательной прозе правды жизни,
нужно просто наслаждаться тем, как это написано. ("И вот решила большая наша
страна построить ему пальто. Сказано - сделано...") Так я с тех пор Аксенова
и читал. И когда сегодня, вспоминая его  книги, спрашиваю себя: это о чем? -
то затрудняюсь с ответом.  Разве что "Остров Крым" оставил ощущение какой-то
реальности. Особенно  в  той части, где на республику,  готовую  добровольно
воссоединиться с метрополией, неожиданно сваливаются  десантники. "Они снова
соврали! Они не могут не врать!" (Цитирую по памяти.)
     После  "Ожога" Аксенов  как-то  выпал из  круга моего  чтения  и  вновь
появился  уже  в  постсоветские  времена  с   "Новым  сладостным  стилем"  и
"Московской сагой". В "Московской саге" это  уже был не Аксенов -  вторично,
уныло, жеваная бумага. "Кесарево  свечение" я не осилил.  Бросил, как только
дошел  до кокетливого  заигрывания с читателем.  По этой же причине  не смог
читать "Вольтерьянцев", получивших "Букера". Да, согласился с критиками, это
прежний  блистательный  Аксенов,  умеющий  играть  в  слова.  Но я-то уже не
прежний, неинтересны мне  словесные игры,  перекормлен я  пирожными,  мне бы
кусочек черного хлеба правды. Моя это проблема или Аксенова? Пусть моя.
     И  вот  -  новый  роман.  "Москва-ква-ква".  В  журнальном  варианте  с
подзаголовком "Сцены 50-х годов". В книге просто роман.
     Почему я взялся его читать?
     Не из-за издательской  прельстительной аннотации:  "Класс  литературной
игры Василия Аксенова  как  никогда высок, что блестяще доказывает его новый
роман.  По  мнению  счастливцев,  которым  повезло  прочитать  книгу  еще  в
рукописи, судьба Букера-2006 практически решена".
     Судьба Букера-2006  мне как-то до фени, а за роман я взялся,  признаюсь
честно,  из  соображений   метафизического   характера  (если   я  правильно
употребляю  это  слово).  Подумалось: а  вдруг  это вообще  последний  роман
некогда горячо любимого писателя? (Ведь не мальчик уже, дай  Бог ему сто лет
жизни.) А вдруг  это последний роман Аксенова, а до следующего не доживу уже
я? (Тоже далеко не мальчик, дай Бог мне еще  хотя бы десяток лет проскрипеть
на свете.)
     В общем, начал читать. И прочитал  до конца. Сразу скажу: не без труда.
Хотя написано вкусно.
     О чем роман?
     Трудный вопрос.
     Москва примерно  1952 - начала  1953 года.  Высотка на Яузе, где  живут
высшие представители элиты, выше некуда. На площадке 18-го этажа соседствуют
свехзасекреченный   ученый-атомщик,    его   жена    Ариадна,   общественная
деятельница,  член Комитета советский женщин, Комитета по Сталинским премиям
и  десятка  других,  она же  генерал  КГБ (она  же  агент  советской внешней
разведки, которая в 1943 году  умудрилась привезти в Москву самого Гитлера),
их дочь, красавица Глика Новотканная, студентка МГУ, сталинская стипендиатка
и пламенная сталинистка, знаменитый поэт Кирилл Смельчаков, который  к своим
37 годам  везде  побывал,  везде повоевал, стал  Героем Советского  Союза  и
лауреатом семи Сталинский премий. Он особо доверенное лицо Сталина, по ночам
вождь звонит  ему по  телефону, они пьют  коньяк "Греми" (каждый  у  себя) и
разговаривают  за жизнь. Помимо  телефонного общения  (которое можно было бы
принять за пьяный бред  поэта),  есть и очное: Сталин  зовет Смельчакова  на
Ближнюю дачу, обедает с ним и слушает его поэму. Поэма такая:
     Свершив немало известных деяний
     И много больше темных злодейств,
     В одном из неброских своих одеяний,
     Прибыл на Крит боец Тезей.
     Бредет он, на метр выше толпы поголовья,
     Своей, неведомой никому стезей,
     А Миносу во дворце уже стучат людоловы,
     Что в городе бродит боец Тезей...
     И так  далее.  Поэма  длинная,  вся  в  этом  роде.  Сталину  поэма  не
понравилась. Не потому, что она графоманская (как, впрочем, и все приводимые
в романе стихи Смельчакова, в том числе и лирические, за что в него влюблены
все девушки Советского Союза), а  потому что она почему-то антисоветская. Но
вождь не в претензии, потому что видит в  Смельчакове верного друга, который
защитит его от "титоистов".
     "Титоисты"  - это сторонники маршала Тито. Сталин панически боится, что
Тито его  убьет,  чтобы самому стать вождем  СССР  с  присоединенной  к нему
Югославией. Эта сюжетная линия к финалу становится главной.
     Кирилл  Смельчаков влюблен  в Глику Новотканную  (кстати сказать,  дочь
своей бывшей страстной  любви  Ариадны, героини его неоконченной поэмы "Нить
Ариадны").  Она  вроде бы отвечает ему  взаимностью и  многое (но не все, не
все) позволяет. (Откровенное  и в то же время  целомудренное описание минета
относится к  лучшим страницам романа.) Но тут на  18-м  этаже появляется еще
один  сосед,  контр-адмирал  Моккинаки,  он же  легендарный  и  таинственный
Штурман  Эштерхази. Он прилетает на  гидросамолете прямо к высотке на Яузе и
завоевывает  сердце Глики. На том же  гидросамолете он везет  ее на  денек в
Абхазию  (а  на самом  деле в  Биариц) и на высоте пять тысяч  метров лишает
девушку тяготившей  ее невинности.  (Что описано опять же с большим вкусом и
тактом: "Как я люблю все, что у тебя торчит!" А торчит у Моккинаки не только
нос.)
     Для  Глики начинается  пора  метаний, она спит то  с Моккинаки,  то  со
Смельчаковым,  а в  конце концов  заявляет, что любит  обоих  и  еще  одного
мальчика (из  стиляг, "плевел",  как назвал  их  автор фельетона "Плевелы" в
"Крокодиле",  под  которым  подразумевается  нашумевший  фельетон  Нариньяни
"Плесень"). До осуществления  мечты, однако,  не доходит, потому что события
принимают угрожающий разворот.
     Вдруг  выясняется,  что  контр-адмирал  Моккинаки  нигде  в  кадрах  не
числится - ни в Минобороны, ни в  КГБ, а легендарный Штурман Эштергази погиб
еще перед  войной при загадочных обстоятельствах. Сталин понимает: это агент
Тито,  присланный  для  его устранения. И  как  в  воду глядел.  Целый отряд
титоистов свил гнездо под сводом мясного отдела  Центрального  рынка и вроде
бы сам председатель Тито принимает  участие в  разработке зловещих планов. И
лже-адмирал, конечно, в центре заговора.
     Сталин  понимает:  медлить  нельзя.  В  Югославию  на  подводной  лодке
посылают  десантников под командованием  Смельчакова  с приказом  уничтожить
зловредного Тито. Но... Поздно, поздно!
     Дам слово автору:
     "Первого  марта  1953-го  года (далее  и почти  до  конца этой  повести
события  будут окрашены в основном ноктюрными  тонами)  начался  штурм  дачи
Сталина        силами        скопившейся        в        столице        СССР
сербско-македонско-словенско-боснийско-хорватской    диаспоры.    Отчаявшись
вытянуть вождя за круги его охраны, гайдуки решили идти  в лоб. Председатель
вновь появился в Москве, он следил за происходящим из штаб-квартиры в мясном
ряду  Центрального  рынка, в  то время  как его правая рука, известный еще с
военных   времен  Штурман   Эштерхази   непосредственно  возглавлял   штурм.
Передавали его слегка крылатую фразу: "Мне надоело прятаться, пусть прячется
Коба!"
     Штурм  не удался. На секретной подводной лодке затравленный вождь бежал
в высотку  на  Яузе,  в  башне  которой для  него было  выстроено  секретное
убежище.  Там  он  и  умер.  Как  можно  понять,  не  без  помощи  пламенной
сталинистки Глики, которая, сама  того не ведая, дала ему  шаль, отравленную
коварным Лаврентием Берия.
     Через сорок два года после описанных  событий  герой-рассказчик, как-то
незаметно встрявший в повествование, возвращается из Бразилии,  из изгнания,
в которое его отправили советские сатрапы за издание неподцензурного журнала
про джаз.  Он приходит во двор высотки на Яузе и расспрашивает об обитателях
18-го  этажа.  Их   никто   не  помнит.   Ни  контр-адмирала  Моккинаки,  ни
семикратного лауреата Сталинской премии поэта Смельчакова. Как будто их и не
было.
     А может, их действительно не было?
     Так о чем же роман?
     А вы еще не поняли?
     Ни о чем.
     Но издатель прав: "Класс литературной игры Василия Аксенова как никогда
высок".
     Да,  истинно так.  Писатель  по-молодому игрив  и  молод,  заразительно
молод.
     Порадуемся за него.
     31 июля 2006






     ТРИНАДЦАТЬ СТУЛЬЕВ
     МЕМУАРЫ ОСТАПА БЕНДЕРА
     Рукопись, найденная на помойке.

     ПРЕДИСЛОВИЕ ЛИТАТУРНОГО НЕВИДИМКИ
     Персональный пенсионер всесоюзного значения, заслуженный деятель науки,
техники  и  всех  искусств,  лауреат  поощрительной  премии  ВЦСПС  и  Союза
писателей  СССР  за лучшее  произведение  о  современном  рабочем  классе  и
колхозном крестьянстве Остап-Сулейман-Ибрагим-Берта-Мария Бендер проживал на
двенадцатом этаже  высотного  дома  на  Кудринской площади  (бывшая  площадь
Восстания) в квартире номер 153.
     Фамилия у него была Иванов-Ольховский. Так, во всяком случае, значилось
на медной дверной  табличке. Но это могло обмануть лишь того, кто хотел быть
обманутым.
     Я не сразу решился нажать кнопку звонка. Все-таки волновался. Очень.
     Этого человека я искал всю жизнь.  Не то чтобы специально только этим и
занимался. Нет, я жил своей жизнью, добывал, как мог, хлеб свой насущный, но
одновременно - как охотничья собака инстинктивно принюхивается к окружающему
- всматривался в большие и малые явления нашей жизни, пытаясь отыскать в них
следы его личности.
     Занятие   это,   на   первый  взгляд,  было   безнадежным.   Убежденный
индивидуалист,  не скрывавший,  что  ему  скучно строить  социализм, великий
О.Бендер вполне мог быть истерт жерновами ежовщины  и бериевщины,  сгинуть в
лихолетье  Великой Отечественной  войны или бесследно исчезнуть в лабиринтах
ГУЛАГа.  Но  я в это не  верил. Он не мог погибнуть. Он был бессмертен,  как
бессмертны человеческие скудоумие, алчность, тщеславие, чиновничья тупость и
продажность госслужащих.  Но если все  это  бессмертно,  а мы еще худо-бедно
живы, значит что-то этому противостоит?
     И  я продолжал  поиски. Записывал  устные  рассказы,  делал  вырезки из
свежих  газет, просиживал в "ленинке" над старыми  подшивками,  одновременно
умиляясь и поражаясь тому, что когда-то казалось вполне нормальным.
     "Партия торжественно заявляет: нынешнее поколение советских людей будет
жить при коммунизме!"
     "Бороться с недостатками на положительных примерах!"
     "Экономика должна быть экономной!"
     А в год 100-летия  со дня рождения Ленина  во всех  городах и весях  на
многометровую глубину закладывались  капсулы с местными газетами за 1970 год
и  рапортами трудовых коллективов.  С тем,  чтобы через сто лет наши потомки
вскрыли  их  и  узнали,  как  мы  жили.  Да  было  ли  это?  Было.  При  сем
присутствовал. Но лишь  теперь представил,  что  же подумают о  нас потомки,
когда  в  2070  году  вскроют  эти  капсулы  и  прочитают  эти  газеты,  как
марсианские хроники.
     Только один человек мог придумать эту идею. Только один.
     Нет,  он  был жив,  этот великий комбинатор и ехидный оптимист. У  меня
даже закралось подозрение, что на историческом сборище  Ельцина, Шушкевича и
Кравчука  в  Беловежской пуще четвертым  был О.Бендер: с таким изяществом  и
веселым авантюризмом, всего тремя  росчерками пера,  была  похерена  великая
империя под названием СССР  вместе с  ее  зрелым социализмом с  человеческим
лицом.
     И я продолжал поиски.
     Лишь в последние  годы,  когда  вся страна от Мурманска до Владивостока
покрылась всевозможными фантасмагорическими "Рогами и копытами", мои надежды
на успех начали блекнуть. Ну как тут различить руку  великого  комбинатора и
как не спутать ее с  загребущей дланью его вечного антагониста, незабвенного
Александра Ивановича Корейко?
     И  тут  мне наконец повезло.  В "Вечерней  Москве" в  разделе  "Частные
объявления"  между   непонятным   "Выполн.  байрамикс"  и  вполне   понятным
"Приворожу,  интим не предлагать"  я увидел: "Откр. т-ну 13  ст. 121069, а/я
44, О.Б."
     Объявление было платным. Значит, не шутка.
     Сначала я не поверил своим глазам. Перечитывал  снова и снова.  Нет, не
померещилось. Так и было, черным по белому:
     "Открою тайну тринадцатого стула. Остап Бендер".
     Он дал о себе знать!
     И я догадывался зачем.
     Первым моим побуждением  было  схватить лист бумаги и написать письмо с
просьбой о встрече. Но я  остановил  себя. Не  годится. На месте  О.Бендера,
если это действительно был  он, я никогда не стал бы иметь дело с человеком,
не способным придумать что-нибудь не такое банальное.
     Почтовое  отделение с индексом  121069 находилось на Садово-Кудринской,
эту  справку мне  дали на  главпочтамте.  Я  оставил  своего видавшего  виды
"жигуленка"  под знаком  "Стоянка  запрещена" и вошел  в операционный зал. В
расчете  на то, что  почтой  заведует средних лет милая  дама, я  приготовил
душещипательную историю о том,  что  по  своей  писательской  рассеянности я
перепутал  индекс почтового отделение,  и сюда, к ним,  а не на  мою  почту,
должно прийти письмо от любимой  женщины, и нельзя ли мне  узнать координаты
абонента  а/я 44,  чтобы  все-таки получить  это  важное письмо, от которого
зависит счастье наших двух не очень юных сердец.
     Но  домашняя  заготовка  не  пригодилась.  Девушка-оператор,  шлепавшее
штемпелем  по конвертам,  сообщила мне, что  - шлеп! - заведует их почтой не
милая дама, а - шлеп, шлеп! - старый пердун, который по утрам вместо молитвы
читает служебную  инструкцию,  а  вечером  -  шлеп,  шлеп, шлеп,  шлеп! - ее
повторяет.
     Номер не прошел. Я  вышел на  улицу, раздумывая, как  быть, и обнаружил
возле  своей машины гаишную "пятерку" и молодого,  но уже утомленного жизнью
старшего  лейтенанта,  который  жезлом  показал  мне  на  знак  и  утомленно
объяснил, что в зоне действия этого знака можно стоять не больше пяти минут,
а мои "Жигули" стоят уже шесть с половиной минут и следовательно.
     - Будем платить или как? - завершил он свой монолог.
     В другое время я бился бы с ним, как лев, но сейчас лишь спросил:
     - Сколько?
     -  Стольничек, - утомленно оценив мою платежеспособность, ответил он. -
Не обездолит?
     - Согласен, - сказал я. - Но сначала ненадолго зайдем на почту.
     - А что мне там делать? - удивился он.
     - Ничего. Стоять и молчать.
     Сотня - для него это было, конечно, не  ахти что, но тоже  на дороге не
валяется. Он поразмышлял и согласился.
     Вместе со старшим лейтенантом я вошел в кабинет заведующего и ненадолго
раскрыл  перед ним внушительного вида красную книжицу  Союза писателей СССР,
прикрыв пальцем слова "членский билет".
     - Кто арендует у вас абонементный ящик номер сорок четыре?
     - А что случилось? - всполошился старый пердун. Как я и ожидал, смотрел
он  не  на  мой  документ,  а  на  молчаливо  стоявшего  у  дверей  старшего
лейтенанта.
     - Проверка. Много корреспонденции приходит этому абоненту?
     - В последние дни очень много, писем по двадцать в день.
     - Наводит на размышления, - многозначительно изрек я.
     Через  минуту у  меня в руках был листок с  домашним адресом арендатора
а/я 44.
     Иванов-Ольховский.
     Остап Ибрагимович.
     Все сошлось.
     Выходя из кабинета, я оглянулся: заведующий схватил телефонную трубку и
поспешно набирал какой-то номер.
     - Ну что,  инспектор, будем расплачиваться или как? -  спросил я, когда
мы  оказались  на  улице.  В  знак  серьезности  своих  намерений я  раскрыл
бумажник,  из кармашка  которого высовывался, нахально  алея,  краешек моего
писательского билета.
     - Предупреждать надо! -  буркнул старший лейтенант, вернул мне права  и
умчался на своей "пятерке", для чего-то включив мигалку.
     Почти по-бендеровски получилось. В его стиле. А в чем,  собственно, его
стиль? Ему было стыдно отдавать живые деньги. Очень он этого не любил. Как и
я. Как и все нормальные людям. Это нас как-то роднило.
     И вот, наконец,  я  нажимаю  кнопку звонка  квартиры номер  153.  Дверь
открывается. На  пороге  - высокий,  жилистый,  как бойцовый петух, старик в
длинном  темно-красном  халате,  в  красных  сафьяновых  туфлях  с   острыми
загнутыми носами, с  могучей седой растительностью на груди. Загорелое  лицо
его все еще хранит былую медальную четкость, а  вот от роскошной шевелюры не
осталось и следа: орлиная голова  лысая и  блестящая,  а обилие седых волос,
прущих из ушей и из носа, невольно наводит на мысль о том, что волосы у него
проросли внутрь.
     Да, это был он.
     Великий Остап Бендер.
     Он молча смотрел на меня, а я на него. Затем он величественно вопросил:
     - С чем пожаловали, студент?
     Студент - это было не слишком точно. Меня и молодым-то человеком  можно
было  назвать только  с очень большой  натяжкой. Но с  гималайских высот его
возраста и житейской мудрости я был просто зеленым юнцом.
     И я сказал:
     - Здравствуйте, папа!
     - Однако!  -  пророкотал он  и еще  некоторое  время  с сосредоточенным
интересом рассматривал меня,  пытаясь проникнуть в тайну моего происхождения
и понять, имеет ли он  к этому какое-то  отношение. Напряженная работа мысли
отражалась на его высокомерном лице. Мог иметь. Мог не иметь. В жизни всякое
бывало, много чего, всего не упомнишь.
     - Нет, - наконец заключил он. - Слишком плюгавый.
     - Для  меня большая честь считать себя вашим  духовным сыном, - пояснил
я.  -  Вы не можете мне этого запретить.  Вы же  не  спрашивали у лейтенанта
Шмидта разрешения называться его сыном, не так ли?
     - Логично, - еще немного подумав, кивнул он и  посторонился,  пропуская
меня в орлиное свое гнездо.
     Гнездо  было однокомнатное, с просторным холлом, обставленное добротной
финской  мебелью.  Письменный  стол, заваленный  бумагами и  конвертами.  На
книжных полках - сотни томиков "Двенадцати стульев" и "Золотого  теленка" на
всех языках мира.
     Но  для меня  было важно  другое:  огромное  количество мемуаров  -  от
знаменитой брежневской трилогии "Целина",  "Малая земля" и  "Возрождение" до
политиздатовских кирпичей, с помощью  которых номенклатурная челядь - руками
писателей-невидимок  вроде  меня  -  пыталась  возвести  себе  нерукотворные
памятники. А заодно и срубить капусты.
     - Два порождения социализма продолжают раздражать  меня до  сих пор,  -
своим звучным, хорошо поставленным голосом произнес О.Бендер, заметив, что я
ищу взглядом какие-нибудь тапки. - Одно из них:  идиотский обычай разуваться
в  гостях.  Не  могу  даже  представить  себе  кавалергарда,   снимающего  в
гардеробной ботфорты и проходящего босиком в бальную залу!
     - А какое второе? - поинтересовался я.
     - Земляничное мыло, - коротко ответил Бендер и указал на мягкое кресло:
- Углубляйтесь. - И, подумав, добавил: - Сын мой.
     Он устроился за  письменным столом  в  жестком  канцелярском  кресле  с
деревянными   подлокотниками   и   взглянул   на   меня  со  снисходительным
любопытством.
     - Прежде, чем приступить к беседе,  хотелось  бы  взглянуть, чем это вы
размахивали перед носом моего друга-почтмейстера?
     Он повертел в руках мой писательский билет, хмыкнул:
     -  "Союз  писателей  СССР".  Знавал-с.  Но  сейчас  эта  субстанция  не
существует. Я прав?
     - Да, она развалилась, - подтвердил я. - Сначала на шестнадцать частей,
по числу республик. А потом еще на десяток более мелких.
     - К какой вы относите себя?
     - Ко всем  десяти. Когда ко мне стали приходить прельстительные письма,
я всем отвечал: конечно, буду рад стать членом именно вашего союза, сочту за
честь. Я растиражировал себя в десяти экземплярах.
     - Смысл?
     - На юбилей буду получать поздравления из десяти адресов.  А если снова
введут продовольственные заказы, буду получать пайки в десяти местах.
     - Предусмотрительно, -  согласился  Бендер.  - Да,  мы  живем  в  такое
замечательное время, когда каждый день  приносит много нового и интересного.
Но то, что  ново,  не интересно.  А  то, что  интересно, не  ново. А что  за
милицейский чин сопровождал вас во время вашего визита на почту?
     - Обыкновенный гаишник. Я обещал ему за это стольник.
     Старый орел нахмурился:
     - Отдали?
     -  За  кого  вы  меня  принимаете? Разве после  этого  я  осмелился  бы
предстать перед вами? Конечно, не отдал. Он сам был готов отдать мне сотню.
     - Взяли?
     - Нет, - со вздохом признался я. - Он слишком быстро уехал.
     -   Проворней  надо  быть,  сын  мой!  Итак,  вы  хотите  узнать  тайну
тринадцатого стула?
     - Нет, магистр, - перевел я наши отношения на другой уровень. - Я  ее и
так знаю.
     - Да ну? - с интересом прищурился он. - В чем же она?
     - Мы вернемся к этому позже.
     -  Тайна  бриллиантов мадам Петуховой  вас тоже  не интересует? Или  вы
поверили, что на них был построен Центральный клуб железнодорожников?
     -  Нет,  не поверил. Деньги на  постройку клуба  были  выделены целевым
государственным финансированием. В  архивах сохранилась смета. В ней  нет ни
слова о внебюджетных ста пятидесяти тысячах.
     Бендер даже подался вперед:
     - А куда же, по-вашему, делись сокровища тещи Кисы Воробьянинова?
     Я укоризненно покачал головой:
     - Я  понимаю,  магистр, что за свою долгую  жизнь вы  имели  дело не  с
самыми  умными  представителями  социума, именуемого  советским народом.  Но
нельзя же всех считать дураками. Не было никаких бриллиантов ни в двенадцати
гамбсовских стульях, ни в тринадцатом, миф о котором вы запустили в газетном
объявлении.
     - Конгениально!  -  возмутился Бендер. - Значит, мои  биографы, глубоко
чтимые  мною  Илья  Арнольдович Файнзильберг,  он же Илья  Ильф,  и  Евгений
Петрович Катаев,  он же Евгений Петров,  обманули миллионы читателей во всем
мире? И вы имеете наглость говорить мне это прямо в глаза?!
     - Не  горячитесь, магистр.  Обман был невольный.  Вы  невольно обманули
своих биографов. Они - тоже невольно - своих читателей. Вас невольно обманул
Киса Воробьянинов. А вот  его -  и вполне  злонамеренно - обманула  его теща
мадам Петухова.
     Это была ее последняя месть зятю, промотавшему состояние ее дочери.
     - Так где же, по-вашему, бриллианты? - вопросил Бендер. - Или их вообще
не было? Может, вы и в это не верите?
     - В это верю, - ответил  я. -  Бриллианты были. Их изъяли при обыске, о
котором упомянуто в разговоре Воробьянинова с тещей. Я понимаю, очень обидно
сознавать,  что столько времени и сил было потрачено на поиск несуществующих
сокровищ. Допускаю, что вы поняли это не сразу. Но не понять не могли.
     - А как это поняли вы?
     - Я всего лишь внимательно прочитал  книгу. Вспомните:  перед аукционом
вы   осматривали   выставленные   на   торги  десять  гамбсовских   стульев.
Осматривали?
     - Да, - подтвердил Бендер.
     - Внимательно?
     - Он спрашивает!
     - Заметили ли вы на обивке какого-нибудь из стульев заплату?
     - Нет, разумеется.
     -  А  между тем... Вы  позволите? -  Я  взял  с полки томик "Двенадцати
стульев"  и  отыскал  нужное  место.  -  "Тут Клавдия  Ивановна  деревянным,
равнодушным  голосом сказала:  - В  сиденье стула я зашила свои бриллианты".
"Зашила",  -  повторил я. - Значит, была  бы заплатка или хотя бы  шов. И не
заметить этого вы не могли.
     Бендер возразил:
     - В том же месте сказано: "Я спрятала бриллианты в стул".
     - Совершенно  верно, -  согласился я.  - Есть  и это слово: "спрятала".
Осматривая стулья, вы заметили морщины обивки, неровно забитые гвозди?
     - Нет, - вынужден был признать Бендер.
     - Вот и ответ.  Неужели вы допускаете, что старая  барыня,  которая  до
революции и  молотка в  руках не  держала,  смогла бы в спешке,  перед самым
обыском,  так  же аккуратно натянуть обивку и  забить  шестьдесят два медных
гвоздя, как это
     сделал сам мастер Гамбс?
     Бендер  долго  молчал,   нахохлившись  в  своем  кресле,  потом  угрюмо
пророкотал:
     -  Вы  и в миллион,  который я приватизировал  у подпольного миллионера
Корейко, не верите?
     - В  это верю. История,  описанная в "Золотом теленке",  представляется
мне вполне правдоподобной, - искренне заверил я.
     - И на том спасибо, - буркнул Бендер.
     - Кстати, как поживает Александр Иванович Корейко?
     - Алекс давно в могиле.
     -  Не может  быть!  Это  совершенно  невозможно! -  вскричал  я.  -  Он
бессмертен! Как и вы, магистр!
     - И  тем не  менее  это так, -  подтвердил  Бендер. -  Он стал  жертвой
собственной  непоследовательности. Он  всю жизнь грабил  государство, но при
этом верил в  него и все  деньги держал на сберкнижках.  А когда государство
ограбило  его, проведя  либерализацию цен, сердце не выдержало. Но  дело его
живет. Он и сейчас живее всех живых.
     - Что  пишут  вам ваши корреспонденты? -  решил я  сменить  тему  перед
решающей, самой ответственной частью нашего разговора.
     На орлином  лице  Бендера появилась презрительная усмешка. Он взял одно
из писем, прочитал вслух:
     -  "Дорогой  О.Б.! Мы  окружим вас  нежнейшей семейной заботой, если вы
завещаете нам свою жилплощадь..."
     Брезгливо отбросил письмо, взял другое:
     -  "Братан!  Я  понял  твой намек насчет брюликов. Наведи, я вырою этот
стул хоть откуда. А если кто скажет, что  я хочу  тебя кинуть, так не бери в
голову..."
     В третьем письме было:
     - "Милый незнакомец О.Б.! Мне 26  лет,  я стройная, игривая,  с в/о без
в/п. Если в  твоем "мерседесе" свободно кресло рядом с водительским,  я буду
рада составить тебе компанию..."
     - И так далее. Скучно, девушки! - Бендер непритворно зевнул и воззрился
на меня. - Так что же, новоявленный сын мой, привело вас ко мне?
     - Вы меня призвали.
     - Вот как? Каким образом?
     - Объявлением.
     - Но вы же не верите, что бриллианты были в тринадцатом стуле!
     - Не верю. Секрет тринадцатого стула не в бриллиантах. Совсем в другом.
В том, что это стул, на котором  можно сидеть вечно.  Как раз на таком стуле
вы  сейчас и  сидите.  Готов поспорить, что  сзади  прибита  такая  овальная
жестянка с инвентарным номером. Или была прибита.
     - Была, - усмехнувшись, кивнул Бендер. - Вы пришли узнать, как на таком
стуле можно просидеть вечно?
     - Боже сохрани. Я вообще не сяду на  этот  стул. Но как вам сиделось на
нем - это  мне, действительно, интересно.  И не  только  мня. Но и миллионам
ваших почитателей. Вы закончили свои мемуары?
     Старый орел насторожился:
     - Кто вам настучал, что я пишу мемуары?
     - Но это  же естественно, магистр!  Кому как не  вам писать  мемуары? С
вашим жизненным опытом, с вашим знанием  людей! Это ваш  прямой  гражданский
долг!  Никогда  не поверю, что такой человек,  как  вы, может  уклониться от
выполнения своего  гражданского  долга. Хотя вполне  допускаю, что в понятие
"гражданин" вы вкладываете свой смысл. Поэтому я даже не  спрашиваю,  писали
ли вы мемуары. Я спрашиваю: вы их закончили?
     - Допустим.
     - Вот за ними я и пришел.
     - Конгениально! Почему вы решили, что я отдам их именно вам?
     - А кому? Этим? - кивнул я на заваленный письмами стол. - Ваши мемуары,
насколько я разбираюсь в таких вещах, это алмаз, требующий  огранки. А я как
раз и являюсь  таким  специалистом.  Если бы  вы  знали, магистр, сколько  я
сделал конфеток из дерьма!
     Бендер с сомнением покачал головой:
     - Не знаю, какой вы специалист, но от скромности вы не умрете. Впрочем,
я  и  сам  никогда  не  считал,  что  скромность это  единственное украшение
советского человека.
     - Ну-ну, не жеманьтесь! - поторопил я. - Прочитайте что-нибудь из своей
нетленки.
     Остап-Сулейман-Ибрагим-Берта-Мария Бендер  смахнул со стола все письма,
положил перед собой увесистую папку, развязал ботиночные тесемки и извлек из
нее первый лист.
     - Название, - торжественно произнес он. - "Пятьдесят лет в строю". Как?
     - Сперли у дипломата Игнатьева.
     -  Как это  спер, как это спер? -  заклекотал  старый орел. - Кто такой
дипломат Игнатьев? Дядя твой дипломат Игнатьев? Папа твой дипломат Игнатьев?
Остап Бендер ни у кого ничего никогда не спирал!
     - Скоммуниздили, - поправился я.
     Бендер глубоко задумался.
     - Звучит благозвучнее. Столько новых слов появляется, - пожаловался он.
-  Лизинг, толинг, шопинг, роуминг, маркетинг, дистрибьютер,  дискурс. Такое
впечатление, что мы в оккупации.
     - Не отвлекайтесь, - мягко вернулся я к  теме. - С названием разберемся
потом. Поехали дальше.
     Бендер взял из папки второй лист и с той же торжественностью прочитал:
     -  "Я прожил долгую жизнь, и вместе  со всем  советским народом пережил
все невзгоды и бури, которые выпали на долю моего героического поколения..."
     - Магистр! - укоризненно сказал я.
     Старый орел слегка смутился и, словно бы извиняясь, объяснил:
     - А  что, не так? Да, я  пережил все  бури  и  все  невзгоды. Вместе  с
советским народом. Правда, я сделал это по-своему.
     - Как?
     - Как, как! По-разному бывало.
     - Вот это и есть самое интересное, - сказал я и включил диктофон.
     Так и составилась эта  книга.  Из  мемуаров, собственноручно написанных
О.Бендером, из его устных  рассказов, а также из глав,  представляющих собой
то,   что  в  литературоведении  называется   художественной  реконструкцией
событий.
     А теперь,  любезный читатель, я оставляю тебя наедине с  этой  книгой в
надежде, что она не только слегка развлечет тебя, но и даст пищу пытливому и
взыскательному уму.


     Ранним утром в конце  сентября 1937 года  к причалу  енисейского  порта
Дудинка  пришвартовалась,  круша  молодой припай, ржавая  самоходная  баржа,
сидящая  в  воде по  самую ватерлинию. На  берегу ее ждали человек пятьдесят
молодых красноармейцев  в белых дубленых тулупах, с винтовками с примкнутыми
штыками. С десяток сторожевых овчарок лежали и сидели на снегу у ног охраны.
Несколько  молодых  командиров  в  шинелях с кубарями в  лазоревых  петлицах
стояли в сторонке, курили "Казбек".
     Как только матросы набросили на причальные кнехты швартовы и перекинули
с  берега  на низкий  борт узкие деревянные трапы,  люди  на берегу пришли в
привычное, согласованное движение. Одни пробежали на  борт баржи и  встали с
винтовками наизготовку у  трюмных люков, другие  рассредоточились, образовав
широкий  коридор, один  конец которого был  у трапов,  а  другой  подходил к
узкоколейке, на которой стоял длинный состав теплушек.
     Прозвучала команда, лязгнули открываемые люки трюмов, овчарки рванулись
на  поводках  и зашлись  хриплым лаем.  Из трюмов  полезли  один  за  другим
одинаковые, как тени,  фигуры  в  серых ватниках, в кепках, шляпах и  редких
драных ушанках  на втянутых в плечи головах.  Подгоняемые злобными, как  лай
собак, командами, они пробегали по трапам и послушно,  не дожидаясь приказа,
садились на снег, сцепив на затылках руки.
     Лишь  один немного  замешкался.  Это  был  высокий  молодой  человек  с
медальным  профилем некогда смуглого, а  теперь серого, как у всех,  лица, в
таком же ватнике.  На голове у него  была капитанская фуражка  с  выломанной
кокардой  и  черным  от  грязи  чехлом,  шея  обмотана   грязным   вафельным
полотенцем.  Но  и  при  этом  в  позе  его  чувствовалась  независимость, а
полотенце  выглядело, как  артистически наброшенный  шарф.  Окинув  взглядом
окружающуюся  причалы колючку, теплушки с темными  зевами, хмурые пакгаузы и
теснящиеся на пригорке вдалеке избы поселка, он покачал головой и, ни к кому
не обращаясь, произнес:
     - Нет, это не Рио-де-Жанейро.
     - Сидеть, блядина! - кинулся к нему конвойный, клацнув затвором.
     Молодой человек обаятельно улыбнулся ему:
     - Уже сижу. Зачем так нервничать?
     Он опустился на снег, принял положенную позу и повторил:
     - Не Рио-де-Жанейро. И близко нет.
     Причина,       по      которой       сын      турецкого      подданного
Остап-Сулейман-Ибрагим-Берта-Мария  Бендер   оказался  в  местах,  ничем  не
напоминающих город его мечты, была...
     На этом рукопись обрывается.

     Виктор ЛЕВАШОВ



     Былички  - это такие были, только маленькие. Я  был уверен, что  где-то
слышал это  слово, но у Даля  его почему-то не  обнаружилось. Получается,  я
изобрел его сам. Ну и пусть будет.

     ПРИЗНАНИЕ

     Всегда  смущаюсь,  когда   меня   называют   писателем.  Чувствую  себя
самозванцем,  как   рядовой   авиапассажир,   случайно  затесавшийся  в  зал
официальных  делегаций.  С юности  в  голове  засело:  писатель  - это такой
небожитель, властитель  дум. Ну какой из меня властитель дум? Поэтому обычно
называю себя: литератор. И только  когда меня тормозит гаишник за превышение
скорости  и,  подбираясь к  моему  карману, задает  стандартный вопрос  "Кем
работаете?",  нахально  заявляю "Я писатель!"  И  тут  же  сую ему  под  нос
членский  билет Союза писателей СССР,  внушительную такую  книжицу в красной
обложке. Союз писателей СССР давно кончился вместе с СССР, но членский билет
я не стал менять на  ламинированную фитюльку.  И правильно сделал. "А что вы
пишете?" -  автоматически любопытствует  гаишник. Все, я  выиграл.  Разговор
плавно переходит от административной ответственности за грубое нарушение ПДД
к проблемам изящной словесности,  я дарю  ему книжку, запас  которых  всегда
вожу в багажнике как раз для таких случаев. И мы мирно расходимся. Книги мне
продают в издательстве по отпускной цене, около тридцатника, таким образом я
экономлю на штрафах по сто пятьдесят - двести рублей.

     Лишь однажды  номер  не  прошел.  Пожилой  инспектор  в  чине  старшего
лейтенанта благосклонно принял книгу с автографом, охотно  поговорил со мной
о литературе,  а потом  оштрафовал на  все  деньги.  Прощаясь, напутствовал:
"Берегите себя, вы нужны России". Век его не забуду.

     Но был один случай, когда меня назвали писателем, и я воспринял это без
малейшего смущения. Было это в январе 1967 года в заполярном Норильске.

     В  Норильске  я  оказался  по  странному стечению обстоятельств. Причем
прилетел, как бывало не раз, не в командировку в качестве  спецкора  журнала
"Смена", где проработал пять лет. Нет, прилетел надолго - жить. Сегодня я не
нахожу  своему поступку никакого  логического объяснения. Да и не логикой мы
руководствуемся  в  молодости.  А   чем?  Бог  его  знает  чем.   Подспудным
недовольством собой,  смутным пониманием неправильности своей жизни. Сколько
я встречал таких же,  как я: и на целине, куда еще студентом попал на уборку
первого целинного  урожая,  и  на  великих  сибирский  стройках,  и на БАМе,
который проехал  от  Усть-Кута до порта Восточный. Нас роднило одно:  вера в
то, что можно убежать от себя.

     Казалось бы, что за беда? Ну, дома было плохо, неудачный брак полностью
изжил себя. На работе было плохо. Надвигалось, как долгое ненастье, столетие
со дня рождения  Ленина,  закручивались идеологические  гайки, все чаще  мои
очерки  либо уродовались цензурой, либо вообще не шли, хотя  свободомыслия в
них было не  больше,  чем  градусов в  разбавленном  пиве. Ну так  пересиди,
зажмись, ненастье не может быть вечным. Но это я сейчас так рассуждаю.

     Как  бы  там  ни  было,  но решение я  принял,  а  практические  детали
устроились словно бы сами собой. Нашлась работа - в  Норильской  комплексной
геологоразведочной  экспедиции.  НКГРЭ переживала  не  лучшие  времена.  Как
всегда   после   крупных   открытий   (а  Талнах   с   богатейшими  запасами
медно-никелевых руд  был очень  крупным открытием), геологи отодвигаются  на
второй  план,  сокращается   финансирование.   Поднять   престиж  норильских
геологоразведчиков  в  центральной и  местной  прессе (сейчас это называется
пиар)  -  это  и   было  задачей  молодого  талантливого  писателя,  как   в
рекомендательном письме представил меня секретарь  Московского отделения СП,
обрадованный тем, что я не прошу  денег  на дорогую творческую командировку.
Не просил же я потому что все равно хрен бы дали, так как членом союза я еще
не был, хотя успел издать две книги. А если бы и был, тоже не дали бы, самим
мало.

     И  вот  лютым  январским днем  с  морозом под  сорок и легким ветерком,
насквозь  пронизывающим мой  московский ратин, явился я  в НКГРЭ  доложиться
руководству, что прибыл и готов приступить  к работе. В фойе,  обдавшем меня
сухим   теплом   калориферов,   наткнулся   на   заместителя  начальника  по
хозяйственной части. Он только глянул на меня и распорядился:
     - Пошли!
     В  просторной  подвальной каптерке, заставленной ящиками  с  консервами
"Печень трески" (позже я узнал,  что этот недорогой продукт, не пользующий в
те времена  никаким  спросом,  выдавали  геологам на  маршруты),  извлек  из
откуда-то  овчинный  тулуп,  крытый  черной  брезентовкой,  с воротником  из
цигейки.
     - Примерь.
     Тулуп  тяжело  лег  на плечи, овчина обволокла  тело  уютным теплом.  К
тулупу  прибавились меховые ботинки  за  шестнадцать рублей,  в каких ходила
половина Норильска. Такие тулупы и ботинки  изготавливали по сцецзаказу  для
Заполярья.
     - Вот, теперь хоть на человека похож, - удовлетворенно кивнул завхоз. А
на вопрос, сколько с меня, лишь отмахнулся: - С получки заплатишь.

     Ах, как не хотелось мне раздеваться в приемной начальника НКГРЭ, как не
хотелось! Так бы и жил в этом тулупе!

     В   кабинете  шло   совещание.  Кроме  начальника   экспедиции  Шубина,
сухощавого человека лет пятидесяти, вида совсем не геологического, а  скорее
канцелярского,  было еще человек пять. Главный геолог, с ним я был знаком, и
начальники  отделов - народ  молодой,  крепкий,  в толстых  свитерах крупной
ручной  вязки, все  с  бородами.  Свитера  и бороды  делали  их похожими  на
Хемингуэя, портреты которого  в те годы висели едва ли не во всех квартирах.
Сбоку от начальственного стола примостилась секретарша с большим блокнотом.
     Увидев меня в дверях, Шубин кивнул:
     -  Посидите, скоро закончим.  Так как же,  - продолжил он  совещание. -
"Уважаемый Николай Поликарпович"? Или "многоуважаемый"?
     - Можно "глубокоуважемый", - подсказал главный геолог.
     Шубин поморщился:
     - Слишком официально.
     - А если "дорогой"? - подал реплику один из Хемингуэев.
     - Фамильярно. Ладно, пока оставим "многоуважаемый". Пиши, - кинул Шубин
секретарше. -  "Многоуважаемый  Николай  Поликарпович!  Коллектив Норильской
комплексной  геологоразведочной экспедиции горячо...  нет, лучше сердечно...
поздравляет вас с шестидесятилетием и желает..." Ты почему не пишешь?
     -  Я  уже три раза  это писала, - огрызнулась  секретарша. -  "И желает
крепкого здоровья,  больших  трудовых  успехов  и счастья  в  личной жизни".
Прочитать еще?
     - Ну, прочитай.
     -   "Уважаемый   Николай  Поликарпович!   Горячо   поздравляя   вас   с
шестидесятилетним   юбилеем,  коллектив  НКГРЭ  желает   вам   несокрушимого
здоровья, новых творческих успехов..."
     -  "И  счастья  в  личной  жизни"?  -  с  безнадежным  выражением  лица
предположил Шубин.
     - Нет, - возразила  секретарша.  - "И большого счастья в личной жизни".
Есть еще два варианта, но они такие же. Прочитать?
     - Не нужно.
     - А если не крепкого здоровья, а  богатырского? -  неуверенно предложил
главный геолог.
     - Хрен редьки не слаще, - отмахнулся начальник.
     - Можно не "счастья в личной жизни", а "новых радостей в личной жизни",
- подсказал тот же Хемингуэй.
     - Что ты несешь? - почему-то разозлился его собрат по свитеру и бороде.
- Шестьдесят,  он же старик! Какие могут быть  у него новые радости в личной
жизни?
     - Ну, не знаю. Любовницу завести. Да мало ли!
     - Любовниц он заводит без наших пожеланий, - прервал перепалку Шубин. -
А что такое  старость, я вам  скажу.  Это когда удовольствие  превращается в
обязанность.  - Он  немного  помолчал  и  закончил:  -  Зато  обязанность  в
удовольствие. Это утешает.
     - Кто такой  Николай  Поликарпович? - вполголоса  спросил я у  ближнего
Хэма.
     - Заместитель министра геологии.
     - И у него юбилей?
     -  Ну!  Второй   час  сидим,  не  можем  сочинить   адрес.  Коротенький
получается, а нужно хотя бы на полстраницы.
     - Плохи наши дела, - констатировал Шубин. - Ходим, как коза на веревке.
Небось, отчеты катаете на сто страниц, а тут текст на полстранички выдать не
можете!
     - Так то отчеты, - возразил главный геолог. - Там все по делу. А тут...
     - А  тут  не по делу? - перебил Шубин. - Это дело поважнее отчетов!  Ты
вот  представь:  на  юбилее  все  будут  зачитывать  адреса.  Нормальные,  с
чувством. А от нас - три слова? Что он про нас подумает? Я скажу что: мудаки
там  в  Норильске,  адреса  сочинить  не  могли.  Или  не  захотели  мозгами
пошевелить?
     Неожиданно начальник замолчал и стал  внимательно смотреть на  меня. На
его канцелярском  лице сначала отразилась напряженная  умственная  работа, а
затем оно посветлело, будто ему сообщили чрезвычайно радостное известие.
     - Слушайте,  что  мы  мозги  попусту  сушим? У нас  же  писатель  есть!
Настоящий московский писатель. Виктор Владимирович,  нам вас сам Бог послал!
Выручайте!
     Все  взоры с  надеждой обратились на меня,  а я  с опустившимся сердцем
понял, что все  мои планы жизненного устройства пошли  прахом. Еще не пошли,
но  сейчас пойдут. Потому что я никогда в жизни не сочинял юбилейных адресов
и понятия не имел, как можно выскочить из заколдованного круга  штампованных
словосочетаний.  Поздравляем  и   желаем.  Желая,  поздравляем.  Поздравляя,
желаем. Ну,  кому же я нужен, если  не  могу  справиться  с  таким пустяшным
делом?

     А самой  горькой была мысль  о том,  что не видать мне больше овчинного
тулупа, с которым я уже успел духовно сродниться.

     - Этот Николай Поликарпович, он  кто - геолог?  - спросил я только  для
того, чтобы потянуть время.
     -  Да  какой  он геолог!  -  пренебрежительно  отозвался  Шубин.  -  Из
партийных деятелей.
     - В Норильске бывал?
     - Пару раз прилетал.
     - В тундру ездил?
     - Возили. На ближнюю точку. Там у нас все для поддачи.
     - Понравилось ему? - продолжал я.
     - Еще  бы нет. Олешка у ненцев купили, осетра добыли. Набрался, до ночи
песни пел. Еле увезли.
     - Какие песни?
     - Да  какие? - вмешался  главный геолог.  -  "Подмосковные  вечера".  У
других слов не знал.
     - Еще одну  знал, - подсказал Хэм. - "Держись, геолог, крепись, геолог,
ты ветру и солнцу брат". Но не до конца.

     В кабинете одного начальника крупной сибирской стройки я однажды увидел
плакат, поразивший  меня  своей парадоксальностью: "Если  трудности  кажутся
непреодолимыми, значит  близок  успех". Я вдруг почувствовал, что  близок  к
успеху. Попросил секретаршу:
     - Пишите. "Дорогой Николай Пантелеевич!.."
     - "Дорогой"? - переспросил главный геолог.
     - Да, дорогой.
     - Панибратски.
     -  Нормально.  "Такие знаменательные даты,  как  ваше шестидесятилетие,
являются  праздником не  только  для  вас,  но  и  для  всех  ваших  коллег,
соратников,  друзей и подчиненных", - продолжал я, ощущая прилив вдохновения
от мысли,  что вырвался из заколдованного круга  на оперативный простор .  -
"Геологи  Норильской экспедиции вместе с самыми близкими вам людьми радуются
вашему творческому долголетию,  неиссякаемой  энергии, завидному  жизненному
оптимизму,  которым  вы  заряжаете  всех,  с  кем  сталкивает   вас  трудная
геологическая тропа..." Успеваете?
     Секретарша кивнула.
     - Абзац.  "Мы часто вспоминаем встречи с  вами,  совместные  поездки  в
суровую  заполярную тундру,  долгие  вечера  у  костра, ваши  ценные деловые
советы и раздумья о жизни, которыми вы щедро делились с нами..."
     -  Ну  дает!  -  искренне,  как  показалось  мне,  восхитился  один  из
Хемингуэев.
     - Не сбивай! - прикрикнул Шубин.
     Но меня уже было не сбить.
     - "Мы помним ваши душевные песни, исполненные и грусти, и присущего вам
неиссякаемого  оптимизма.  Для молодых  норильских  геологов общение с  вами
стало прекрасной  жизненной школой, одним из событий, которые не  забываются
никогда..." Хватит?
     - Пожалуй, - согласился Шубин. - Уже набралось почти на страницу.
     - А то могу еще.
     - Не нужно.
     - Тогда закругляюсь.  Абзац,  - продиктовал  я. -  "Примите же, дорогой
Николай   Пантелеевич,  самые  сердечные  поздравления  от  геологов   нашей
экспедиции.  Желаем  вам  богатырского  здоровья,  новых  успехов в труде  и
большого счастья в личной жизни". Вот и все.
     - Готово, - сказала секретарша.

     Шубин взял блокнот, в полной тишине  прочитал текст, потом назидательно
поднял указательный палец и с уважением произнес:
     - Писатель!

     КАРЬЕРА

     У геологов я  проработал чуть меньше года.  Поскольку бить баклуши было
как-то  неловко,  а пиар-деятельность много  времени  не  занимала,  в марте
улетел  на  ледовую   разведку  с   гидрогеохимиками.  Бурили   коловоротами
двухметровый лед  на  бесчисленных  таймырских  озерах,  брали  пробы воды и
отправляли  их  в  город.  По  содержанию  микроэлементов  металлов  в  воде
определялась вероятность  месторождений.  Метод  был  не слишком  точный, но
дешевый, не  требующий  промышленного бурения.  В день  проходили маршрутами
километров по  пятьдесят,  до  лагеря еле  доползали, сгибаясь  под тяжестью
рюкзаков  с  пробами. За два  месяца стерли на режущем снежном насте по  три
пары лыж. С тех пор я терпеть не могу лыжи.
     Потом пошел летний полевой сезон, вдосталь покормили тундровую мошку. В
начале сентября  выпал снег, отряд  вернули в город,  началась  камералка. О
том,  что  моя  основная  задача  прославлять  НКГРЭ, все  как-то  позабыли,
загружали  меня  работой  по полной программе.  Тем  более,  что  числился я
старшим техником-гидрогеохимиком, так как в свое время закончил в Ленинграде
Технологический институт.  Это мне  не понравилось, потому  что  приходилось
приезжать  к  девяти. Поэтому  легко дал  себя переманить на  местную студию
телевидения.  Шубин  согласился  на  перевод,  заручившись  моим   обещанием
геологов не забывать.

     Так  я  стал  редактором  общественно-политического  вещания.  Директор
студии обещал мне должность старшего редактора, что давало не очень большую,
но все же ощутимую  прибавку к  зарплате,  но тянул, объясняя  это тем,  что
горком не  утвердит, так как я не  член  партии. Врет или  говорит правду, я
понятия не имел. Но давать задний ход было поздно.
     На маленьких местных студиях, вроде Норильской, редактор -  прислуга за
все. Он и  сценарии  пишет,  и  ездит  на съемки  с  оператором,  и  готовит
выступающих, и сам ведет передачи. В то время ни о каких видеомагнитофонах и
ПТС  и понятия не  имели, все  шло  в  прямом эфире живьем.  Не  больше пяти
процентов времени занимала работа  редактора как такового, а все остальное -
организационная    суета.   Единственным,   хоть   и   очень   сомнительным,
преимуществом телестудии перед НКГРЭ  было  то, что  рабочий день здесь  был
ненормированным.

     Через  некоторое  время  мне  поручили  освещение  чрезвычайно  важного
мероприятия  -   Всесоюзной   научно-практической  конференции,  посвященной
пятидесятилетию первой  геологической  экспедиции на Таймыр в 1918  году.  С
этой экспедиции и пошел Норильск. Было известно, что снаряжена экспедиция по
приказу  геолкома, а возглавлял ее знаменитый полярный исследователь Николай
Николаевич Урванцев. Пригласили  на конференцию человек сто - видных ученых,
геологов и  металлургов,  ведущих  специалистов  всевозможных НИИ. Среди них
были интересные люди, они могли украсить ежедневные получасовые  выпуски. Но
нужно  было  придумать  какой-нибудь  ход,  разбавить хотя бы фотоматериалом
говорящие головы. Я поехал в архив НКГРЭ с надеждой что-нибудь раздобыть.

     И раздобыл. Но совсем не то, чего ожидал.

     Да, первую экспедицию на Таймыр в 1918 году отправил геолком. Но какой!
Геолком   Омского  временного  правительства  адмирала  Колчака.  И  задачей
экспедиции  был  не  поиск  медно-никелевых  руд,  а  разведка месторождений
каменного угля  для  того, чтобы  обеспечивать  топливом  на  обратный  путь
пароходы Антанты, доставляющие Колчаку оружие и боеприпасы.
     Да, Урванцев участвовал в экспедиции, но возглавлял ее не он, а казачий
есаул, военный инженер Сотников, впоследствии расстрелянный красными.

     Вот это номер!

     С этой сенсационной информацией я и  примчался к  директору студии. Ему
стало  нехорошо. И я  его  понимал: до  открытия  конференции  два  дня, уже
съезжаются приглашенные. Отменить мероприятие? Об этом не могло быть и речи.
А как его проводить?

     Директор вызвал машину и вместе со мной отправился к первому  секретарю
горкома партии Савчуку, человеку в Норильске всевластному. В кабинете у него
был  директор  Норильского  комбината  Машьянов, недавно  назначенный вместо
Долгих, ставшего первым секретарем Красноярского крайкома партии. Представив
меня, директор приказал:
     - Докладывайте.
     И только тут я понял,  почему он прихватил  меня на  эту  встречу. Одно
дело самому сообщить начальству  неприятную  новость, совсем  другое - когда
это сделаю я.  Роль черного  гонца меня  не очень-то умилила. Но приказ есть
приказ.  Я доложил,  не  упуская подробностей.  Даже процитировал  докладную
записку, в которой обосновывалась необходимость финансировать экспедицию:
     - "Поскольку железнодорожного сообщения  с  портами в  низовьях  Оби  и
Енисея  не  существует,  доставка оружия  и  боеприпасов для Добровольческой
армии может производиться исключительно водным путем..."
     - Хватит, - буркнул Савчук. - Что вы предлагаете?
     -  Ничего.  Я  считаю,  что  эти материалы  украсят программу.  История
раскрывает свои тайны, - прикинулся я дурачком.
     Машьянов усмехнулся, молча  пожал первому секретарю руку и ушел. Савчук
хмуро посмотрел на меня, потом на директора студии, словно  спрашивая: "Он у
вас что, больной?"
     - Подождите в приемной, - распорядился директор.

     Совещание длилось часа два. В кабинет  вбегали и  выбегали инструкторы,
приехал  срочно вызванный директор типографии. Искали выход. В  конце концов
нашли.  Научно-практическую конференцию назвали:  "К пятидесятилетию  начала
систематических геологических исследований  на Таймыре". Типография работала
всю ночь, печатая исправленные материалы.

     Выйдя  из кабинета  первого секретаря,  директор  студии вытер  платком
потное лицо и с чувством сказал:
     - Вечно от вас одни неприятности!

     Я понял, что мое назначение старшим редактором откладывается навсегда.
     И ошибся.

     Торжественное   закрытие   конференции   состоялось   в   зале   Дворца
металлургов. Кроме участников, был  приглашен весь городской бомонд. Мужчины
явились  при полном  параде, дамы  в вечерних  платьях.  Зимой  в  Норильске
слишком мало развлечений, чтобы  пропустить возможность на других посмотреть
и себя показать. Расставив по точкам операторов, я стоял  в  ближнем к сцене
углу зала, рядом с дверью, из которой выходили и поднимались на  сцену члены
президиума. Первым появился директор комбината Машьянов. Я прижался к стене,
освобождая  дорогу. Неожиданно  Машьянов приостановился,  пожал  мне  руку и
проследовал дальше.  За  ним шел Савчук. Он тоже пожал мне  руку, хотя  было
видно, что он  не  понимает, почему это делает. И все члены президиума, а их
было человек десять,  тоже обменялись со мной рукопожатием. На это  странное
действо изумленно смотрел весь зал. А самое недоумевающее, я  бы даже сказал
ошеломленное выражение было у директора студии.

     На следующее утро на доске объявлений появился приказ о моем назначении
старшим редактором.

     Как все-таки важно оказаться в нужное время в нужном месте!

     ТВОРЧЕСТВО

     В  глухую  осеннюю ночь  то ли  1979-го, то ли 1980-го  года, когда дом
давно спал, за окном в поселке не лаяли даже голосистые малаховские собаки и
лишь  тяжелые  поезда  изредка  нарушали  угрюмую тишину, я  сидел  в  своем
кабинете и вчитывался в Стенографический отчет о ХХVI съезде КПСС, выискивая
цитату,  лучше бы Брежнева и  лучше бы подлиннее, чтобы вставить ее в книгу,
на  которую потратил  почти  два года жизни.  Она называлась "Золотое звено.
Книга  про Байкало-Амурскую магистраль, написанная ее строителями". Это была
самая больная из всех моих книг. Я и сейчас  смотрю на нее с душевной мукой,
как на изуродованного тупым акушером ребенка.

     А как славно все начиналось!

     Однажды  я  приехал  в издательство  "Молодая гвардия",  зашел к  своей
редактриссе и доверительно сообщил:
     - Написал роман.
     - Поздравляю, - без всякого воодушевления сказала она. - Большой?
     - Большой. Двадцать листов. Хочу предложить его вам. Напечатаете?
     - Ох,  Виктор! Вы знаете, как я к  вам отношусь. Но... Трудно. Бондарев
свое собрание сочинений сунул вне плана, Лиханов толкает пятитомник. А мы же
не резиновые.
     - Вы не спросили, про что роман.
     - Про что?
     - Про БАМ.
     - Быстро несите! Где рукопись?
     - Я пошутил. Я еще не написал роман, только хочу написать.
     - Но про БАМ?
     - Про БАМ.
     - Давайте заявку, поставим в план. И как только, так сразу.
     - А если бы не про БАМ? - поинтересовался я.
     - А про что?
     - Ну, про любовь. Стали бы печатать?
     -  Про  любовь  на БАМе - да. Просто про любовь - нет. И не спрашивайте
почему. Сами понимаете.

     Конечно, понимал. Чего тут не понимать?

     Про  БАМ  я  заговорил  не  случайно.  Незадолго  до  этого  творческое
объединение "Экран"  Центрального  телевидения заказало мне  четырехсерийный
художественный   фильм  на  эту  животрепещущую  тему.  Тематическую  заявку
одобрили,  дали аванс и  командировку в  любую точку БАМа, чтобы  я  напитал
сценарий  живыми  реалиями.  Я  здраво  рассудил,  что  если  у  меня  будет
четырехсерийный сценарий,  то сваять  из него  роман не  составит  труда.  И
отправился  в командировку.  Для начала - в  Звездный,  так назывался первый
притрассовый поселок на Западном участке БАМа.

     При том  что никаких иллюзий насчет того,  чем я занимаюсь, я давно уже
не  питал, близкое знакомство  с буднями бамовцев  произвело на меня сильное
впечатление. Эти ребята  и девушки не "дорогу века" строили, они решали свои
проблемы -  одиночества,  жизненного неустройства, избавления от безденежья,
гнета  коммуналок, родительского диктата. Они решали их сами, не  надеясь ни
на кого. Из первой командировки я привез два десятка магнитофонных пленок. И
уже тогда,  расшифровывая их, понял, какую книгу напишу.  В ней не  будет ни
одного моего слова, только рассказы бамовцев, непричесанные, без правки.
     Последовали еще  несколько командировок. И наконец  книга была  готова.
Первой ее читательницей была молодогвардейская редактрисса.
     - Какую  сильную книгу вы написали, -  сказала она. - Я плакала. Она не
пойдет. Только не спрашивайте почему. Но мы будем бороться.

     Рукопись отправили в ЦК комсомола. Еще  во времена работы в "Смене" мне
приходилось  иметь  с ним дело. Странное  заведение с  сотнями  откормленных
молодых  жеребцов  и  энергичных  пожилых  девушек. ЦК  всегда напоминал мне
сложный  механизм,  работающий  на  бешеных оборотах. Но  не было  приводных
ремней,  связывающих  этот механизм  с жизнью, он работал  вхолостую, сам по
себе. Но моя рукопись оказалась ему по зубам.

     Через  два месяца, погуляв  по отделам,  она вернулась в  издательство.
Сказать, что ее  обкорнали, значит  не сказать  ничего.  Были вычеркнуты  не
только самые сильные куски,  заставлявшие мою редактриссу, да и меня самого,
плакать,  но и эпизоды вполне нейтральные, мало-мальски живые. Из двенадцати
листов осталось пять. К рукописи было приложено шесть страниц указаний.
     -  Книгу  нужно  спасать,  -  констатировала  редактрисса.  -  Добавьте
очерковых кусков, навтыкайте  цитат.  Доведите хотя бы листов до  восьми. Да
что я вам говорю, вы сами знаете, что нужно сделать.

     Конечно, знаю. Чего тут не знать.

     И  вот  сижу  ночью  с  карандашом  в  руках  и  тупо отмечаю  места  в
Стенографическом отчете о XXVI съезде  КПСС, которые можно воткнуть в книгу.
И вдруг, как озарение, приходит мысль:
     - Господи Боже, да что же я делаю?!

     В  "Смене" вместе со  мной  работала  замечательная  журналистка Тамара
Илатовская.  Маленькая, с  виду жантильная, генеральская  дочка. Но ум у нее
был острый,  мужской, и перо мужское, твердое. А цельности  характера  можно
было только  позавидовать.  Никогда  не  забуду, какой скандал она  устроила
ответственному  секретарю, когда он  вставил в ее  очерк небольшую цитату из
речи Хрущева. Цитату  сняли, а ответственный секретарь после этого долго еще
старался не попадаться ей на глаза.

     Скандал  она  устроила из-за небольшой  цитаты.  А я  сижу и  выискиваю
цитату побольше.  Что  со  мной?  Во что я  превратился?  Чем  я, твою мать,
занимаюсь? И самое главное: почему при этом я не чувствую себя говном?

     И  вот тогда, в ту памятную осеннюю ночь,  я  понял одну  очень простую
вещь.  Я давно  уже  не  занимаюсь  творчеством.  То,  чем  я  занимаюсь,  к
творчеству не  имеет никакого отношения. Финансовая деятельность -  вот  как
называется то, чем я занимаюсь.

     Нет,  через некоторое время  поправился я, все-таки  нет.  Я  занимаюсь
делом, которое всегда было выше любого творчества: я борюсь за свою свободу.

     С тех пор и борюсь. И борюсь и борюсь, и борюсь.

     И сегодня, издав без малого три десятка  самых разных книг и не став ни
знаменитым (это  бы ладно),  ни  богатым  (что  огорчительно),  вижу главное
жизненное  свое  достижение в  том, что  практически никогда не высиживал на
службе с девяти до шести и не вскакивал по будильнику.

     Жизнь удалась?

     Март, 2006




     Должен  покаяться. Не обнаружив  у Даля слова "былички", я самонадеянно
решил, что изобрел его сам. Увы, нет. Гугль поправил:
     " Основное отличие быличек от преданий и  легенд состоит в том, что все
описываемое в них привязывается  к  относительно  недавнему времени, героями
которых  являются  расказчики  и  их  современники: знакомые,  родственники,
представители   предыдущего  поколения,   но   всегда  конкретные   люди..."
(Этнографическая  электронная  энциклопедия  "Традиционная культура  народов
европейского северо-востока России").



     У каждого человека бывал момент, когда  жизнь его висела на волоске. Но
немногие, радуясь  тому, что  чудом  удалось избежать смертельной опасности,
осознают, что это был знак  свыше  -  благословение, божественное позволение
жить дальше.
     Еще некоторое время.

     В  1959 году  я  окончил  Ленинградский Технологический  институт имени
Ленсовета по специальности "электротермия". До сих пор не понимаю, зачем я в
этот институт  поступил  и  каким  образом  умудрился  его  окончить. Почему
умудрился, знаю:  смерть  как не  хотелось загреметь  в  армию.  Ни о  какой
дедовщине  тогда  разговоров  не  было,  но  стоило  только представить, что
придется  три  года (в те времена служили  три года) бухать кирзой по плацу,
как   вся   моя  вольнолюбивая  натура  бурно  протестовала   и   отзывалась
мобилизацией всего организма.
     Отчисляли меня шесть раз. В основном, за прогулы. Но и за академическую
неуспеваемость  тоже. И не сказать, что я был такой  уж тупой. Попробуйте-ка
за  одну  ночь  проштудировать  три  увесистых  тома  "Органической   химии"
Чичибабина  и утром на  экзамене получить "удовлетворительно". А мне однажды
удалось.  Нужно ли говорить, что уже через  час от всей органической химии в
голове у меня осталась только фамилия автора учебника?
     Поступление  в  ленинградскую  "техноложку"  было  следствием,  как  ни
странно,   моего   снобизма.  Казалось   бы,  откуда   взяться   снобизму  в
семнадцатилетнем юнце из семьи простых школьных учителей, всю недолгую жизнь
прожившего в захолустном Рыбинске, потом  в северной,  такой  же захолустной
Ухте и в маленьких поселках под Краснодаром. А вот поди ж ты - сидело где-то
внутри презрительное недоверие к общему мнению. И сейчас сидит. Лишь большим
усилием  воли заставляю себя пойти на фильм,  о котором  много  говорят, или
прочитать книгу, вызвавшую всеобщее восхищение.
     В те годы очень  популярна была профессия геолога. Поэтому  я  сразу ее
отверг. Мечтой всех старшеклассников было учиться в Москве. Отверг и Москву.
Пошлый,  базарный  город. (Хотя ни разу в нем не был). Другое дело Ленинград
(в  котором тоже  никогда не  был). Невы  державное  теченье,  береговой  ее
гранит. Петропавловская крепость, на шпиле которой одна заря  сменить другую
спешит, дав ночи полчаса.
     И  вот в  знойный  сонный  послеполуденный  час  отец, завуч поселковой
школы, внушительных  габаритов  потомственный  кубанский  казак  с короткими
седыми волосами и  красным лицом, провожает меня  до калитки, снисходительно
треплет  по плечу,  говорит: "Ну,  с богом" и  уходит в дом досыпать. А я  с
чемоданом тащусь по солнцепеку до разъезда, на котором поезд "Новороссийск -
Ленинград"   останавливается  на   две   минуты,  и   уезжаю   поступать   в
педагогический институт имени Герцена.
     Следуя семейной традиции.

     В семье  у  меня все  были учителями.  Отец  преподавал химию.  мать  -
математику,  мачеха  -  биологию.  Родители  разошлись  сразу  после   моего
рождения. Или даже раньше.  В детстве  я  никак  не мог  понять, как это моя
сводная,  по отцу,  сестра может быть всего  на  полгода младше  меня. Чтобы
прокормиться в голодные послевоенные времена, мать завербовалась в Ухту, где
платили северные надбавки, работала в железнодорожном техникуме. Но к пятому
классу я стал отбиваться от рук, школу  прогуливал, курил и  однажды от меня
даже пахло вином. Мать  запаниковала и отослала меня  к  отцу, который тогда
работал  в школе в маленьком поселке Энем под Краснодаром. Так и получилось,
что я познакомился с отцом, когда мне было двенадцать лет.
     В Энеме моя  вольница  кончилась. Жили при школе, кругом  были учителя,
дети  учителей. Пришлось соответствовать.  Весной и осенью, когда пахали под
озимые,  любимым  развлечением поселковых  пацанов было идти, как  грачи, за
плугом и выбирать из жирного чернозема желтые макаронинки - бездымный порох,
оставшийся  со  времен  войны.  Из него можно было делать  ракеты или просто
жечь.  Попадалось много гильз, иногда  патроны.  А однажды весной мне и двум
моим приятелям  повезло:  плуг  выворотил  из  земли  тяжелый артиллерийский
снаряд и небольшую мину  с  примятым стабилизатором. Находки  мы оттащили  с
поля  в полуразрушенный бетонный дзот и  попытались  разобрать снаряд, чтобы
добыть тол.  Им можно  было глушить рыбу и  еще  он  замечательно горел.  Но
снаряд был покрыт слоем ржавчины и никак не развинчивался. Тогда мы стали по
очереди поднимать его над головой и со всего размаха швырять о бетон. Может,
расколется? Но нет, не раскалывался.  Довольно  скоро  мы выдохлись, развели
костер, бросили  в него снаряд и мину  и  спрятались поодаль в старом окопе,
затыкая уши и с замиранием сердца  ожидая, как сейчас рванет. Не рвануло. Мы
плюнули на это дело и разошлись по домам делать уроки.
     Рвануло минут через  сорок.  Да  так, что в школе дзенькнули  стекла. И
тотчас раздался душераздирающий визг - это  куда-то улетела  мина.  Взрослые
выскочили  на  школьный  двор,  тревожно  переговаривались.  Мы  старательно
изображали  на  лицах  невинное любопытство.  На  следующий  день  осторожно
подошли  к  дзоту. На  его месте была метровая воронка. Так  этот  случай  и
остался в памяти занимательным эпизодом, в  котором самым занимательным были
перепуганные лица взрослых.

     Школу  я  заканчивал  уже другую,  в поселке нефтяников  Черноморский в
шестидесяти километрах  от  Краснодара  и километрах  в двухстах  от Черного
моря. В  Энеме отец не прижился из-за  склочности  характера, которую мачеха
называла принципиальностью и очень мужем  гордилось. Оба они были из  первых
комсомольцев,  убежденные  коммунисты.  Познакомились  в  Магнитогорске,  на
знаменитой  тогда Магнитке,  где отец  был  директором  школы и  членом бюро
райкома  партии.  Потом произошла какая-то история с Янукидзе, как я понял -
крупным  партийным деятелем.  За связь с врагом  народа  отца  исключили  из
партии. Все шло к тому, что его арестуют, но мачеха проявила решительность и
заставила  его спешно  уехать в Москву, где у нее  были родственники. В 41-м
отец  добровольцем ушел на фронт, после демобилизации по ранению переехал на
родину,  на  Кубань. После  смерти  Сталина  его  восстановили  в  партии  с
сохранением  стажа, это сделало  возможным  его назначение  завучем  в школе
Черноморского.
     С отцом-учителем  не побалуешь, а с  отцом-завучем тем более. Для  меня
наступили тяжелые времена.  Стали  недопустимыми  даже случайные  тройки,  а
потом  и  четверки.  Учеба  мне давалась без  особых  трудов, хотя  ко  всем
предметам  я  относился одинаково равнодушно.  Исключением была  литература.
Полюбил  я ее  случайно.  Однажды меня  вызвали к доске.  На дом была задана
комедия Гоголя "Женитьба". Поскольку накануне вместо Гоголя я всю ночь читал
"Декамерон", обнаруженный в  библиотеке  отца среди старых журналов "Химия в
школе",  я понятия не имел, кто  такая  Агафья Тихоновна.  Но ответил бойко,
рассмотрел образ таинственной Агафьи Тихоновны в контексте нравов купечества
и нашел  общие корни с персонажами Островского, луч света в  темном царстве.
За ответ получил пятерку и понял, что  из всех школьных предметов мне больше
всего нравится литература. С того раза  к урокам  по литературе я никогда не
готовился,  всегда получал  пятерки, а  отрывки из моих  сочинений добрейшая
"литераторша" Нина  Ивановна,  приятельница  отца,  часто  зачитывала  перед
классом - в качестве примера, как нужно писать сочинения.
     Но  литература  - это было  как-то не  очень  серьезно,  чтобы  сделать
преподавание ее своей профессией. Ну что это, в самом  деле, за  профессия -
растолковывать образ Агафьи Тихоновны? Поэтому,  когда  после школы дошло до
дела,  я  остановился  на химии. Химия  -  это было солидно.  Уже  в  поезде
"Новороссийск  -  Ленинград"  поднял планку  и решил поступать  не на химфак
пединститута, а в ВУЗ посерьезнее - в "техноложку". И  уже  видел себя  не в
измазанном  мелом костюме  у  школьной доски объясняющим  скучающим балбесам
разницу  между окисью и закисью,  а в белом халате,  окруженном хорошенькими
лаборантками, среди колб и реторт, в которых булькало что-то зелененькое.

     С поступлением  в институт у меня никаких проблем  не возникло. Школу я
окончил с серебряной медалью, с единственной четверкой по физике, медалистов
в те  годы  принимали без  экзаменов. Меня  зачислили на  первый  курс, дали
стипендию,  дали общежитие возле Московского парка Победы,  и после школьной
каторги пошла у меня  веселая студенческая  жизнь, разлюли малина!  Хочешь -
иди  на лекцию,  хочешь  - не ходи. Танцы-шманцы, преферанс  ночи  напролет,
фланирование  по  Невскому с  обязательным  заходом в "зеркалку", подвальную
забегаловку,  где торговали  в  разлив  портвейном "777".  Староста  группы,
набравшая проходной  балл  только с  третьей  попытки,  была  своя в  доску,
прогулов не ставила, лишь укоризненно вопрошала:
     - Ты зачем приехал - учиться или гулять?
     - Гулять, - честно отвечал я.
     - Не ценишь ты, что поступил в такой институт. Ох, не ценишь!
     В этом она была права.

     Не знаю как у кого,  но в моей  жизни  было несколько случаев, истинный
смысл которых осознавался  не сразу, а обдумывался долго, мучительно, иногда
годами. Такой случай произошел  через пару дней после окончания экзаменов на
аттестат зрелости. Мы с ребятами  резались в баскетбол на школьной площадке,
когда на крыльце появилась Нина Ивановна и поманила  меня: "Зайди". В пустой
школе  с  гулким  от  пустоты  вестибюлем  завела  меня  в  кабинет  завуча,
приткнувшимся  возле раздевалки,  плотно прикрыла  дверь.  Потом  достала из
сейфа стопку сочинений, извлекла мое и мизинцем показала на слово.
     Слово было "учавствовать".
     - Исправь.
     Пока  я старательно зачеркивал  лишнюю букву, снаружи раздались грузные
шаги  и  добродушное  отцовское "трам-пара-рам". Была у него такая  привычка
мурлыкать  незатейливые  мелодии.  Дверь  открылась,  отец несколько  секунд
постоял на пороге, глядя  на нас,  потом сказал: "Ах, да!" с видом человека,
который что-то вспомнил. С  тем и удалился.  Нина  Ивановна  убрала  в  сейф
сочинения и кивнула: "Иди".
     Я вышел. Гонять мяч больше не хотелось. Я не то чтобы не  понимал,  что
произошло, но  просто  физически не мог об  этом  думать. Словно бы какой-то
блок образовался в сознании. Со временем  блок слабел. Однажды я поймал себя
на том, что спотыкаюсь  на слове "участвовать" (и  до сих пор спотыкаюсь). В
другой раз  вдруг задумался, почему  слова о  патриотизме,  коммунистической
убежденности, верности долгу, принципиальности и все прочие  высокие понятия
вызывают во мне не просто равнодушие, но даже ироническую усмешку, откуда во
мне этот цинизм?
     Только  лет через двадцать,  прилетев на  похороны  отца, я понял,  что
полностью  освободился от  сковывающего мое сознание  блока и  могу свободно
думать о  том давнем случае. Есть слова,  а есть жизнь.  Главное  в жизни  -
семья.  Главное в  семье - дети. И если  для блага  сына,  как ты это  благо
понимаешь,  нужно изменить всем своим принципам - измени. Таким был  главный
урок, который дал мне мой несуразный отец в день своих похорон.
     Но до этого понимания было еще далеко. А пока же отголоском того случая
было то, что я действительно не ценил своего поступления в институт.
     Как вор-карманник не ценит украденные деньги.

     В середине семестра, словно бы утолив жажду свободы, я решил, что пора,
пожалуй,  поучиться  и  стал  более-менее исправно ходить на  лекции.  И тут
обнаружил,  что   совершенно  не  понимаю,  о  чем  идет  речь.  Не  понимаю
математики, которая  стала высшей. Не  понимаю даже  химии, которую вроде бы
неплохо  знал.  Меня будто  включили  в  игру, не  объяснив  правил. Правила
объяснили - на лекциях, которые я с  удовольствием прогулял.  Мне бы взять у
кого-нибудь конспекты и вникнуть, но подумалось: ерунда, разберусь. Но так и
не  разобрался,  так  все  пять лет и  просидел  дурак  дураком,  мучительно
вглядываясь  в формулы, как в китайские  иероглифы.  И лишь  на занятиях  по
военной подготовке слегка расслаблялся.

     Занятия  на военной  кафедре,  на  которой  готовили военных инженеров,
специалистов  по  боеприпасам,  проходили  по  пятницам.  Пятницы  считались
черными. Боже упаси опоздать  хотя бы на пять минут, тут же будет доложено в
деканат. Нашу группу курировал молодой  майор Комиссаров (до сих пор фамилию
помню) - всегда  подтянутый, отглаженный, в сверкающих сапогах,  выбритый до
синевы, благоухающий шипром.  Настоящая военная косточка. Меня он сразу люто
невзлюбил,  обнаружив  в  моей   тетради  расписанную  преферансную  "пулю".
Говорили, что однажды в поезде его обчистили шулера, с тех пор он  на дух не
переносит  картежников. Не  знаю,  правда это или  нет,  но бравый  майор не
упускал  случая  придраться  ко  мне  по  любому  поводу.  В  написанной  им
характеристике, которую военная кафедра давала каждому  выпускнику, младшему
лейтенанту  запаса,  вполне  справедливо  отмечалась   моя   расхлябанность,
несобранность,    склонность    к   нарушениям    дисциплины.   Единственным
положительным качеством было:  "Физически  здоров". Будь его воля, он выгнал
бы меня уже после первого курса. Но воли не было, приходилось терпеть.
     И вот, неожиданно поднятый с  места,  я стою у доски с прикнопленными к
ней  учебными  плакатами  и  отвечаю  на  вопрос  об  устройстве  взрывателя
125-миллиметрового артиллерийского снаряда, а майор прохаживается по кафедре
в своих  сверкающих сапогах и презрительно поправляет каждую мою неточность.
И вдруг  я  замолкаю  на полуслове.  Смотрю  на плакат с цветным  продольным
разрезом снаряда и тупо молчу.
     - Задремали, студент? - ехидно интересуется майор Комиссаров.
     Я  не  задремал.  С  необыкновенной  ясностью,  точно бы это происходит
сейчас,  а не  много лет назад,  я представляю весенний день  в поселке  под
Краснодаром,  старый  дзот и  себя  с приятелями,  изо всех сил швыряющими в
бетон точно такой же  снаряд, какой изображен на плакате  - с начинкой в два
килограмма тола, с хитроумным  устройством взрывателя ударного действия. Вот
сейчас  соскочит  предохранитель,  пружина  приведет в  действие  боек, боек
ударит по детонатору...
     Снаряд  взорвался у меня  в  голове.  Потом ребята  рассказали,  что  я
побледнел, как покойник, схватился за доску и сполз  бы ней на пол,  если бы
майор не  успел подставить стул.  Обморок был короткий. Пелена перед глазами
рассеялась,  предметы обрели четкость. Я увидел растерянное лицо Комисарова,
который тряс меня за плечо и повторял:
     - Что с вами, студент? Вы меня слышите? Вам плохо?
     - Никак  нет, товарищ майор, - ответил я  со  слабой и, кажется, жалкой
улыбкой. - Наоборот. Мне хорошо.

     Майор  отправил  меня в медпункт, но в  медпункт я не  пошел. Выбрел из
института  и  обессилено  плюхнулся на скамейку в  крошечном скверике  перед
входом  в  главный  корпус,  с  фасада которого  строго  смотрели  барельефы
знаменитых  ученых.   Был  серенький  ленинградский  денек.  По  Московскому
проспекту дребезжали трамваи. Самосвалы вывозили строительный мусор от почти
законченной станции метро "Технологический  институт". Со стороны Витебского
вокзала   тянуло   тревожащим  воображение  паровозным  дымком.   Все   было
необыкновенно ярко, зримо, наполнено живой полнокровной жизнью.
     Я чувствовал себя так, словно  бы мне было даровано свыше благословение
жить. Даровано давним весенним днем, а сегодня объяснено.
     Словно бы мне сказали: ладно, живи.
     Только не сказали зачем.

     И я не знаю этого до сих пор.



     После  второго  курса  нас отправили в  Северный  Казахстан  на  уборку
первого целинного  урожая.  Дело  обычное,  студентов всегда  гоняли  то  на
картошку, то  на местные  сельские  стройки, не спрашивая согласия.  Но  тут
почему-то  решили,  что  первый  целинный  урожай  -  дело   государственной
важности, негоже  обращать его  в  обязаловку,  поэтому  был  объявлен набор
добровольцев. Добровольцев  на нашем курсе нашлось человек десять  - те, кто
не  знал,  куда  деваться  летом.  Я  был  одним  из  первых, кто  принес  в
институтский комитет комсомола заявление с просьбой направить меня на целину
в составе ударного  студенческого  отряда.  Ехать к отцу  и киснуть в пустом
поселке все лето  не  хотелось, но главное - было  интересно, что же  это за
целина, о которой было столько шума.
     Десять человек для  ударного отряда - маловато будет. Разнарядка сверху
была на двести. Принцип добровольности  не то чтобы похерили,  но отодвинули
на второй план. Кураторы  групп  от имени  деканатов  объясняли,  как хорошо
будет тем, кто поедет на целину, а тем, кто все-таки откажется, будет плохо,
и ни на  какие поблажки по части  прогулов или пересдачи экзаменов они пусть
даже  и  не рассчитывают. Очень  доходчиво объясняли.  Метод дал результаты.
Ударный отряд был сформирован. Провожали нас с духовым оркестром, с митингом
на  перроне  Московского   вокзала.  В  своем  выступлении  наш  декан  Иван
Феофанович,  своими   очками  и  вечной  хмуростью  похожий  на  композитора
Шостаковича,  отметил  меня  в   числе  добровольцев,  проявивших  подлинный
патриотизм.
     Знал бы он, как ему аукнется мой патриотизм!
     Раздалась команда:
     - По вагонам!
     Оркестр грянул:
     "Вьется дорога длинная. Здравствуй, земля целинная!.."

     Целина  поразила меня  тем,  что была  и  близко  не похожа на  ту, что
рисовалась  в  моем  воображении  по  красочным  описаниям  в  газетах  и  в
кинохронике   "Новости  дня".  Бесконечная  голая   степь,  пыльные  дороги,
центральная усадьба совхоза со сборными щитовыми домами без единого деревца,
огромный машинный двор с  десятками почти новых, но уже списанных самосвалов
и  тракторов.  И новоселы, в основном молодежь,  но вовсе не  те  романтики,
каких два-три года  назад всем миром провожали  на целину. Романтиков уже не
было,   разбежались.  Остались  те,  кто  привычен  к   работе  на  земле  -
крестьянские дети из скудного российского Нечерноземья.
     Но и здесь  земля была не  подарок. На  Кубани я привык к  виду тяжелых
пшеничных  нив, по  которым  ветер проходил  золотыми волнами. Здесь  же, на
огромных квадратах, каждый по четыреста гектаров, колоски торчали так, будто
их не сеяли, а сажали вручную, поодаль друг от друга.
     -  Сколько же  вы рассчитываете  получить  зерна? -  спросил  однажды у
главного агронома совхоза, недавнего выпускника московской "тимирязевки".
     - На круг центнеров по шесть.
     - По шесть?!
     -  А что?  Нормально,  - ответил он и произнес  непонятную мне фразу: -
Чего не посеем, того и не соберем. Чего не соберем, того не сгноим.
     Рабочих рук катастрофически не хватало. Работники из студентов не  ахти
какие, но директор совхоза был и нам рад. Он очень умело организовал работу:
ребята покрепче клали из шлакоблоков стены зернохранилища, другие готовили и
подносили   раствор,   девушек   пристроили   штукатурами,   мне   с   тремя
однокурсниками  выпало  грузить в самосвалы гальку  из  степного  карьера  в
сорока километрах от центральной усадьбы. А когда одного из водителей увезли
в райцентр с приступом аппендицита, директор, поматерившись, доверил мне его
самосвал. С рассвета до темноты я гонял по  степным  дорогам  и с сожалением
прикидывал, что  скоро  придется  расстаться с этой увлекательной  работой и
возвращаться в постылые институтские аудитории.
     И  это время пришло.  В  бухгалтерии дали расчет  - по  две с половиной
тысячи рублей. Огромные деньги - шесть стипендий. Накануне отъезда  директор
совхоза собрал нас в огромном  зале  только что законченного зернохранилища,
прочувствованно поблагодарил за помощь и неожиданно спросил, нет ли желающих
остаться и поработать еще хотя бы две-три недели. Объяснил:
     - Не хватает людей, прямо беда. Зиму раннюю обещают,  пшеница  под снег
уйдет, все труды псу под хвост. Нам  бы  хоть человек двадцать. С институтом
договоримся. Оформим всех помощниками комбайнеров. Платить будет как  своим.
Как вы, ребята?
     Двадцати желающих не нашлось. Нашлось  шестнадцать.  И я, конечно же, в
их числе.

     Последние  гектары убирали по снегу. К середине сентября все закончили.
Директор совхоза щедро расплатился и выбил для нас в обкоме комсомола медали
"За освоение целинных и  залежных земель". Эту медаль я  цеплял, когда нужно
было  идти  в  деканат объясняться  за прогулы  или  просить  разрешения  на
пересдачу экзамена. И, видно, так достал декана, что на следующий год, когда
началось  формирование нового ударного студенческого отряда  для отправки  в
Кустанайскую область, он распорядился:
     - Левашова на целину не пускать!
     Ага,  разбежался. Поди-ка  меня  не  пусти.  А  патриотизм?  А  горячий
душевный порыв? Декана поправили.
     - Но учтите - больше никаких поблажек не будет, - хмуро предупредил он.
- Ни в чем. Спрошу за каждый "неуд", за каждый прогул! Так и запомните!
     Я  смиренно  пообещал.  И  про  себя  решил,  что  не  стоит  напрягать
отношений, если я все-таки хочу закончить этот  долбанный институт. Три года
уже осилил, осталось всего два, выдержу. Феофаныч мужик нормальный, только с
виду хмурый, но и его терпению есть предел.

     В Кустанае работу  мы закончили в срок, в середине  августа вернулись в
Ленинград. До  начала занятий оставалось две недели. Ни то, ни се. И я решил
съездить в  Грузию к тетке, младшей сестре матери.  В младенчестве она  меня
нянчила и очень любила. Она давно меня приглашала и даже обижалась, что я не
еду.  Верней,  огорчалась.  Обиды  были  не  в  ее  характере и не  в обычае
маленькой  православной  общины, к которой  она прибилась, овдовев  во время
войны. Община располагалась в глухой деревне на берегу речушки Циви-Цхали, в
двух  часах езды поездом от  Тбилиси и еще километрах в двадцати от станции.
Держали пчел, тем и жили.
     К  поезду тетка приехала на двухколесной грузинской арбе с  низкорослой
лошадкой  в  упряжке.  Как-то очень светло  умилилась  тому, что я уже такой
взрослый, и расстроилась,  что я курю. Но поехали мы не в деревню, а в горы,
куда на лето вывезли пасеку. Эти полторы недели, которые я прожил на пасеке,
были,  наверное,  самыми  умиротворенными  в  моей  жизни.  Члены общины,  в
основном  женщины, были словно бы бестелесными, никак не обременяющими своим
присутствием.  Днем  работали  на  пасеке,  по  вечерам негромко,  ангельски
чистыми голосами  пели псалмы. С первой звездой жизнь затихала. Я помогал по
хозяйству, а в свободное время  читал Жития святых - никаких  других книг не
было.

     Незадолго до моего  отъезда решили перевезти  пасеку в деревню на зиму.
Луговые   медоносы  отцвели,  взятка   не  было.  Договорились  с   бортовым
грузовиком,  в сумерках  стали закрывать  летки марлей  и перемещать ульи  в
кузов.  Раньше было  нельзя, пока пчелы не  вернулись в семьи.  Ульи ставили
один  на  один в четыре ряда, увязывали веревками. Сзади  оставили два  ряда
свободными  - для  тех, кто  будет сопровождать машину, и поможет на месте с
разгрузкой.  Мне  досталось  место  с  краю,  у   низкого  борта.  Держаться
приходилось за веревки и  за  передние ульи, больше не за  что. Двинулись  в
путь  уже в полной темноте. То, по чему мы ехали со скоростью примерно  пять
километров в  час, дорогой назвать было нельзя. Это было  что  угодно, но не
дорога. Грузовик кренился то  в одну сторону, то в другую. Казалось, вот-вот
и машина завалится набок со  всем своим мерно гудящим грузом. Но в последний
момент
     все каким-то чудом выравнивалось.
     Часа  через  два  дорога  спустилась  в  равнину,  стало  спокойнее.  Я
расслабился, переступил затекшими  от напряжения  ногами. И через пару минут
почувствовал, что  по моей шее что-то ползет.  Пчела ползет, что  еще  может
ползти? Она добралась  до щеки. Я  замер,  надеясь,  что  она сейчас улетит.
Может  быть, она и  улетела.  Но сначала  ужалила. И тут же  по  шее полезла
другая пчела. Судорожным движением руки я попытался ее смахнуть. Смахнул. Но
она  все-таки  успела ужалить.  А  снизу наползали  еще  две пчелы.  Видимо,
неловко потоптавшись, я порвал марлю, закрывавшую летку.
     Жизнь моя  превратилась в пытку.  Пчелы устремлялись к моей физиономии,
будто  она была медом намазана.  И ни одна  не  улетала,  не  ужалив. Жалили
везде: в шею, в уши, в верхнюю губу, в нижнюю губу, в нос, в  подбородок,  в
лоб, в щеки.  Даже в веко одна умудрилась. И снова - верхнюю губу,  в нижнюю
губу,  в уши. Я был готов спрыгнуть  с  грузовика и остаток  пути  проделать
пешком, но было неудобно перед спутницами, вымотанными трудной дорогой.
     Наконец  через час  или  через целую  вечность  машина въехала в темную
деревню и остановилась в просторном дворе. Мотор заглох. Я скатился на землю
и принялся стряхивать с одежды этих мерзких тварей. Принесли "летучую мышь",
приблизили  к  моему  лицу  и  покатились от  хохота.  Смущенно  крестились,
"Господи  прости, грех  какой!"  И  вновь  хохотали. Кто-то  принес  из дома
зеркало. Из  него глянуло на меня нечто совершенно чудовищное, страшный сон:
с огромными ушами, с перекошенными  щеками,  с  уродливой,  словно заплывшей
жиром шеей, с толстыми вывороченными губами.  Венчали эту  картину  узенький
хитрый глаз и три шишки на лбу,  как  прорезающиеся рожки.  И при этом общее
выражение было, как у добродушного клоуна, изображающего идиота. Даже я  сам
не смог удержаться от усмешки. Правда, довольно кривоватой.
     - Не горюй, - сказала мне тетка. - Пчелка - божья тварь, от нее худа не
будет.
     Меня же заботило другое:  как  в  таком виде  возвращаться в Ленинград?
Совершенно невозможно.

     Опухоль  сошла лишь  на  десятый  день, оставив  некоторую  желтизну  и
сморщенную кожу, как у алкоголика  после запоя. Но я решил ехать. За два дня
в дороге лицо еще подправится, а я  уже и так опаздывал почти на две недели.
На той  же  арбе тетка отвезла меня  к поезду, благословила и одарила  двумя
трехлитровыми бидончиками свежего меда.
     - Не отказывайся, это  от чистого  сердца. От всех нас. Мы  никогда  не
забудем, как ты нас насмешил. Храни тебя Господь.
     В поезде я выменял у какого-то грузина бидончик меда на бидончик чачи и
в общежитии  отпраздновал свое  возвращение, после  чего  все дверные ручки,
спинки кровати и дверцы шкафа были липкими больше недели.
     При моем появлении  в  институте  меня вызвали в деканат, и  секретарша
Феофаныча передала мне его распоряжение представить письменное объяснение по
поводу моего двухнедельного отсутствия на занятиях. Этого я ждал и  в тот же
вечер  сочинил очень правдоподобную  историю  о  том,  как  во  время  моего
пребывания  у родственников  в Грузии на  горной реке  Циви-Цхали  произошел
очень  сильный паводок, и деревня две недели была отрезана от внешнего мира.
Что и явилось причиной моего опоздания.
     С этой бумагой я и явился к декану. Но секретарша меня не пустила:
     - Оставьте, я передам.
     Дня через три Феофаныч затребовал меня пред свои очи.
     -  Я  ознакомился  с вашей объяснительной. И  навел кое-какие  справки.
Грузия  действительно существует.  Горная река Циви-Цхали тоже существует. И
на ней  действительно бывают сильные паводки. Но они бывают в начале лета, в
период таяния  снега в  горах.  А осенью  никаких паводков  на  горных реках
Грузии не бывает. Почему вы все время врете?
     - Но вы же не поверите, если  я скажу, что меня покусали пчелы и  я две
недели ждал, пока моя морда не придет в норму?
     - Пчелы? - переспросил он. - Какие пчелы?
     - Обыкновенные. Домашние.
     - Разумеется, не поверю.
     - Вот. А спрашиваете, почему я вру.
     - Так. Очень интересно. Давайте с начала. И не упускайте подробностей.
     Когда я закончил рассказ, декан  глубоко задумался и озадаченно покачал
головой:
     - Невероятно. Но я склонен поверить. Знаете, что меня убедило?
     - Что все хохотали?
     - Нет.  Религиозная община. Русская религиозная община в Грузии - такое
не придумаешь.
     - Переписать объяснительную? - предложил я.
     -  Да вы что, смеетесь?  Идите занимайтесь. И давайте  договоримся. Еще
один прогул,  и  я  подпишу приказ о  вашем отчислении. И никакие подвиги на
целине вам не помогут.
     Он  придвинул  мою  объяснительную и  поставил  размашистую  резолюцию:
"Принять к сведению. В архив".

     Семестр прошел относительно  благополучно. На зимние каникулы я съездил
к матери в Ухту. Помятуя  предупреждение  Феофаныча, обратный  билет взял на
поезд "Воркута  - Ленинград",  который приходит в Питер в пять утра. Заеду в
общежитие,  оставлю вещи и к девяти успею на лекции. Так  бы  оно и было. Но
часа в четыре, когда проводница разнесла чай и начала собирать  белье, вагон
вдруг сильно  встряхнуло,  накренило,  внизу  загрохотало,  будто  поезд  не
катился  по  рельсам,  а  скакал  по  шпалам.  Потом   еще  раз  дернулся  и
остановился. Свет погас, через некоторое время зажегся. Проводница сбегала к
бригадиру и, вернувшись, объявила:
     - Граждане пассажиры, успокойтесь, ничего страшного.
     Как выяснилось, возле станции  Мга задний вагон сошел  с рельсов, начал
стаскивать  остальные.  Наш  вагон  был  четвертый  с конца,  на  нем  поезд
остановился. Пострадавших нет, все живы-здоровы, не паникуйте.
     Часа через два  на соседний путь подали  электричку,  пересадили  в нее
пассажиров. Она  двинулась в  сторону Ленинграда, но ехала  почему-то  очень
медленно, только в пятом  часу  дня  вплыла под  своды  Московского вокзала.
Никакого  резона  ехать в институт уже не было. Совесть моя была спокойна: я
же не виноват, что такое случилось.
     Но декан был другого мнения.
     -  Вот приказ о вашем отчислении. Я подписываю и передаю  ректору.  Это
чистая формальность, но я должен спросить: в чем причина вашего прогула?
     - Я не виноват.  Понимаете, тут такое дело:  поезд, на котором я  ехал,
сошел с рельсов.
     -  Как?! - взревел Феофаныч, ни на  кого никогда  не повышавший голоса,
размашисто подписал  приказ  и вызвал секретаршу. - Передайте в  ректорат. С
меня хватит!
     - Иван Феофанович! - взмолился я. - Я не вру. Честное слово!  Я  говорю
чистую правду! Было крушение. Возле станции Мга!
     -  Вы говорите правду? Прекрасно.  Езжайте  на вокзал  и  принесите мне
справку о том, что  было крушение. Если через два часа вас не  будет, приказ
уйдет в ректорат. Все, идите.

     На  Московском вокзале я отыскал кабинет начальника и попросил дать мне
справку   о  том,  что  поезд,  на  котором  я  ехал,  сошел  с  рельсов.  В
доказательство, что я ехал именно на этом  поезде,  показал билет. Начальник
как-то странно посмотрел на меня и велел обратиться за  справкой  в  кабинет
номер  такой-то,  по коридору прямо,  последняя дверь  слева. В кабинете без
таблички, только с номером,  за канцелярскими столами  сидели два  человека,
курили  "Беломор"  и  читали  газеты. Тот, что  постарше - "Правду", второй,
помоложе,  -  "Известия".  Оба  не  в  железнодорожной  форме, а  в  обычных
костюмах. Выслушав мою просьбу, почему-то переглянусь.
     - Зачем вам справка? - полюбопытствовал молодой.
     Я объяснил: требует декан, иначе грозит отчислить.
     - Надо же, какой грозный у вас декан! А на слово не верит?
     - Ни в какую, - подтвердил я. - Уперся. Неси справку и все.
     - Фамилия декана? - вмешался старший.
     Я сказал.
     - Должность?
     - Декан - это и есть должность. Декан второго факультета.
     - Какого института?
     - Разве я не сказал? Технологического имени Ленсовета.
     Пожилой  вписал данные  в конторскую книгу.  Но  почему-то  не  мои,  а
декана.
     - Так что, дадим молодому человеку справку? - с иронией поинтересовался
молодой.
     - Не скалься, дело  серьезное,  - оборвал старший. Он написал на листке
номер  телефона  и  протянул мне.  - Передайте декану, чтобы он позвонил  по
этому номеру.
     - А справка? - спросил я.
     Молодой усмехнулся:
     -  Ну  что мы будем  разводить  формальности!  Обойдемся без  писанины.
Гуляй, студент, гуляй!

     Вернувшись в институт, я протянул Феофанычу листок с телефоном.
     - Это - справка? - неприятно удивился он.
     - Вас просили позвонить по этому телефону.
     - Кто просил?
     - Не знаю. Какой-то человек на вокзале. Он не назвался.
     - Что ж, позвоним  вашему таинственному  незнакомцу. Почему бы и нет? -
Он набрал номер и официально представился: - С вами говорит декан факультета
неорганической  химии  Технологического института имени...  Как? Да,  я  вас
слушаю...
     Не знаю, что ему говорили,  но лицо у Феофаныча постоянно вытягивалось,
он  то  и  дело  поправлял очки,  сползавшие  с почему-то  запотевшего носа,
повторял напряженным голосом:
     -  Да,  понимаю...  Нет,  не  настаиваю... Да,  конечно...  Все  понял,
спасибо. Желаю здравствовать.
     Положив трубку,  вынул большой  клетчатый платок,  сначала протер очки,
потом лицо.
     - Что сказали? - осторожно спросил я.
     - Что сказали? То, что я и сам должен  был знать. На советских железных
дорогах никаких  крушений не бывает никогда. Никаких. Даже мелких.  Вот  что
сказали.
     Он на четыре  части  разорвал  лежавший перед ним  и уже подписанный им
приказ и бросил обрывки в корзину для бумаг.
     - Чего вы ждете? Вопрос закрыт. Свободны.
     С порога  я оглянулся. Феофаныч расслабленно  сидел в кресле и  смотрел
мне вслед с таким выражением, что на  лице его без труда читалось: "Господи,
когда же я избавлюсь от этого придурка?!"

     В тот день, когда мне торжественно вручили с такими муками выстраданный
диплом, не было более счастливого человека, чем...
     Чем я?
     Нет, чем декан.



     Однажды  в  отдел  очерка  журнала  ЦК  ВЛКСМ "Смена",  где  я  работал
разъездным корреспондентом, заглянула  заведующая отделом писем и  протянула
мне конверт:
     - Коллективка. Пришла  из Питера,  из Технологического института. Ты же
там учился, правильно? Посмотри. По-моему, есть тема.
     Под     письмом     было     штук     двадцать     подписей.     Группа
третьекурсников-электротехников взбунтовалась против старосты  и потребовала
его сменить. Причины: хам, доносчик, перед начальством лебезит, с товарищами
высокомерен.  Деканат  встал  на  сторону  старосты,  факультетский  комитет
комсомола  занял  позицию невмешательства. Просим прислать корреспондента  и
помочь нам добиться справедливости.
     В редакционной  почте  такие письма были  не редкость. Чаще всего с них
снимали  копии  и отправляли  в  вышестоящие  органы  на местах  с  просьбой
разобраться и принять  меры.  Но это письмо  меня заинтересовало. Здесь была
тема.  В  любом варианте: если староста действительно хам и холуй и  если он
честный человек, восстановивший против себя  группу своей требовательностью.
Немного  грела  и  другая  мысль:  будет   интересно   появиться  в   родной
"техноложке"  в  роли  спецкора  всесоюзного  журнала  с  полуторамиллионным
тиражом.
     Я выписал командировку и поехал в Ленинград.

     Дело  оказалось  проще простого. Староста, поступивший в институт после
армии, действительно оказался личностью очень  неприятной. Эдакий  маленький
начальник, обожающий  показывать свою власть.  Обязанность  старосты:  вести
журнал посещений,  сообщать в  деканат о  прогульщиках.  Он может  поставить
прогул, а может и не поставить. Или поставить  прогул тому, кто в  тот  день
ничего не прогуливал. Поди потом доказывай, что произошла ошибка. Этой своей
маленькой властью  староста пользовался без зазрения совести.  Доносами тоже
не  брезговал.  В  деканате  скопилась целая  пачка его докладных  о случаях
выпивки  в общежитии,  о  злостных  картежниках,  о тех, кто приводит  девиц
легкого поведения. И  хотя в  группе тоже  собрались далеко не ангелы, общий
расклад сомнений не вызвал: такого старосту нужно гнать.
     Но тут  выяснилось одно обстоятельство, которое объясняло,  почему  эта
несложная проблема  не  была  решена в  своем  кругу и почему  факультетский
комитет комсомола предпочел не вмешиваться. Старосту поддерживал не деканат,
а институтский партком.  Он пришел  из армии кандидатом в  члены  партии,  в
партию  вступил уже в институте и считался перспективным молодым кадром. Это
исключало  вмешательство   в   конфликт  молодежного  журнала.   Критиковать
партийные  кадры  нам  не  позволялось.  Комсомольские,  вплоть  до  второго
секретаря обкома -  сколько угодно. А партийные - стоп. Но об этом мало  кто
знал, и я решил этим воспользоваться.
     Для  начала  провел  общее  собрание  группы  с   присутствием  декана,
секретаря  парткома,  довольно  противной  бабы, секретарей факультетского и
институтского  комитетов  комсомола.  Собрание  получилось  таким,  как я  и
ожидал: бурным, на нерве,  помоев на старосту  вылилось выше головы. Попытки
секретаря  парткома  его  защитить  обернулись  тем,  что  и ей досталось от
возмущенной  общественности.  Потом  я  провел  совещание  в  узком кругу  с
секретарем парткома и комсомольцами.
     -  У  меня нет выбора, на чью сторону  стать, -  сообщил я  с  глубокой
скорбью в  голосе. - Но  репутация моего родного  института  мне дорога, и с
моей  стороны было  бы черной неблагодарностью опозорить  альма-матер на всю
страну ради  того, чтобы написать  острую статью. Но  делать все-таки что-то
нужно. Давайте вместе подумаем, как выйти из этой непростой ситуации,  чтобы
не  обидеть ни  группу,  которая  права, как всегда право  большинство... вы
согласны? - обратился я к секретарю парткома.
     - Да, конечно, - важно подтвердила она. - Большинство всегда  право.  А
как же?
     -... ни  старосту,  принципиального,  хотя и  несколько  прямолинейного
человека.
     Правильно поставленный вопрос всегда содержит в себе ответ. Утраивающий
всех  компромисс  был  найден  без  труда.  Старосту решили  кооптировать  в
институтское партбюро, а от обязанностей старосты освободить, так как у него
не  будет возможности  совмещать  эти  две  трудные  обязанности. На  том  и
сошлись.

     Командировка моя подошла к концу.  Напоследок  я  зашел  к  заведующему
кафедрой   электротехники,  молодому   доктору  наук,  чтобы  сообщить,  как
разрешился конфликт в его группе. Пока я говорил, он очень внимательно, даже
напряженно рассматривал меня. Наконец не выдержал:
     -  Ваше  лицо  почему-то  кажется  мне знакомым.  Мы  не  могли  раньше
встречаться?
     - Конечно, встречались, - подтвердил  я. - Помните студента, который на
госэкзамене по электротехнике перепутал закон Ома? Так это был я.
     - Неужели? - просиял доктор. -  Вы даже не представляете, голубчик, как
я рад вас видеть!
     - Какая странная вещь слава, - философски заметил я. -
     Отличников небось не помните, а меня вот запомнили.
     -  Да-да,  верно.  Я  вас иногда  вспоминаю. И всегда  с удовольствием.
Значит, инженера из вас не вышло?
     - Не вышло.
     -  Это  замечательно.  Нашей  промышленности  повезло.  Так  вы  теперь
журналист?
     - Вроде того.
     - Хороший?
     Я неопределенно пожал плечами:
     - Не знаю. Говорят, ничего. Печатают.
     Доктор ненадолго задумался, потом сказал:
     - Никогда не понимал, кто идет в эту профессию.
     - Теперь понимаете? - поинтересовался я.
     - Теперь понимаю.

     Апрель 2006




     Было  так. Фамилия у  него была Пеньков. Для  своих  -  Пенек. При этом
никакого оскорбительного  смысла в прозвище не вкладывалось, человек  он был
добродушный, немного  тюфяк,  окончил, как  и большинство молодых инженеров,
Московский  цветмет,   работал  старшим   экономистом   в   плановом  отделе
Норильского комбината. (Дело происходило в Норильске в 1969 году.)
     Жена  его  Анфиса  (назову ее так) была полной противоположностью мужу,
баба  энергичная, вздорная,  амбициозная.  Она  была  старшим редактором  на
Норильском  радио,  выходившим  в  эфир   с  пятнадцатиминутными   утренними
выпусками,  которые всегда начинались одинаково: "Московское время  два часа
ночи.  С добрым утром, товарищи. Наш аэропорт закрыт. Из Красноярска самолет
не вылетел, московский борт сидит в Хатанге". В подчинении у нее были только
дикторша  и звукооператор,  но  считалась  она  в  городе  фигурой заметной,
влиятельной,  потому   что  была  дочерью  заведующего  отделом  агитации  и
пропаганды горкома  партии, а тот в свою очередь приходился  свояком первому
секретарю  горкома  Ивану   Александровичу  Савчуку,  человеку  в  Норильске
всевластному.
     Так вот. Из турпоездки в Венгрию Анфиса привезла автомобильные краги за
18О форинтов, чтобы  подарить мужу на день рождения. Но перед днем  рождения
шумно поругалась с Пеньком (что в их отношениях было делом самым обычным)  и
в  сердцах  подарила  краги Илье  Каминскому,  приятелю Пенька,  заместителю
главного инженера  Норильской железной дороги,  который  случайно оказался у
них дома. Каминский слегка удивился, но подарок принял.
     Потом Анфиса помирилась с  мужем и потребовала краги обратно. Возможно,
если бы это была вежливая просьба, Каминский бы краги  вернул. Но не  такова
была Анфиса,  чтобы  просить вежливо.  Тон ее был хамский, требовательный, и
Каминский возмутился:
     - С какой стати, мать? Подарок есть подарок, я тебя за язык не тянул.
     - Не отдашь?
     - А "пожалуйста"?
     - Перебьешься!
     Разговор  происходил летом, часа  в  два  ночи, на Ленинском проспекте,
насквозь  простреливаемым  незаходящим солнцем  полярного  дня.  В  каменных
дворах общежитий играли в волейбол, зеленел  овес  на газонах,  по проспекту
прогуливались  парами и  группками.  Свидетелями разговора  стали  несколько
общих знакомых, стычка их позабавила, а Анфису привела в бешенство.
     - Последний раз говорю: отдай по-хорошему! - ледяным тоном предупредила
она.
     - И не подумаю.
     - Смотри, хуже будет!
     - Иди ты, мать, в жопу! - вежливо ответил Каминский.
     На том  и  разошлись. По городу пошли  слухи,  что Каминский нечист  на
руку, вот - украл в квартире Пеньковых краги за 180  форинтов. Слухи активно
распространяла  Анфиса. Каминский встретился  с Пеньком  и потребовал  унять
жену.  Слухи не прекратились.  При следующей встрече  Каминский слегка набил
Пеньку  морду и пообещал делать это регулярно, если эта сука не заткнется. В
ответ Анфиса  обратилась в суд и потребовала привлечь Каминского к уголовной
ответственности за кражу венгерских автомобильных краг ценой в 180 форинтов.
     Заявление принял судья  Вячеслав Николаевич Ханжин,  человек  светский,
завсегдатай всех городских тусовок, расторгавший брак  у половины Норильска.
Прежде чем решить вопрос о возбуждении уголовного дела, он, как это положено
по закону,  послал  запрос  о  личности  Каминского в  Управление Норильской
железной дороги. Там к запросу отнеслись со всей серьезностью и в отведенный
правилами срок прислали  характеристику,  подписанную  треугольником. В  ней
говорилось, что  инженер Каминский  прошел путь  от сцепщика до  заместителя
главного инженера, является добросовестным грамотным  специалистом и ранее в
краже автомобильных краг замечен не был.

     История  о крагах превратилась в анекдот, какие  так любят в  небольших
городах, вроде Норильска, где все знают всех.

     Однажды в  конце  лета  мы сидели с Ханжиным в его кабинете в городском
суде и допивали пиво из полиэтиленового пакета - обычная для Норильска тара.
Секретарша сообщила:
     - К вам корреспондент из "Заполярной правды". Примите?
     Всех ребят из "Заполярки" мы хорошо знали, но вошел  незнакомый молодой
парень в стройотрядовской куртке. Как оказалось, стажер из МГУ. Он прослышал
про  историю  с  крагами  и  загорелся  написать  про  нее  фельетон. Героем
фельетона должна была стать Анфиса. Ханжин на эту тему говорить отказался:
     -  Дело не закончено, не имею права.  Может  быть, Виктор  Владимирович
расскажет, он лицо неофициальное.
     Я сгонял стажера за новым пакетом пива и посвятил его в детали истории.
Честно предупредил:
     - О фельетоне и думать забудь. Шахиня не пропустит.
     "Шахиня"  -  такое  прозвище  было  у  редактора   "Заполярной  правды"
Мартыновой, женщины  осторожной, прекрасно ориентирующейся во всех тонкостях
отношений между начальственными лицами.
     - Не пропустит? - удивился стажер. - Но она одобрила тему.
     Мы с Ханжиным переглянулись.
     В  городе главенствовал  горком,  партийная власть,  но существовала  и
слабая  оппозиция,   из   комбинатских.  Она  осталась   со   времен   новой
экономической  политики,  которую в середине  60-х годов  пытался  проводить
Косыгин. Но поскольку  при  системе  Косыгина  реальная власть переходила  к
хозяйственным  руководителям,  а  партия  оказывалась как  бы  и  не у  дел,
косыгинские реформы быстренько свернули. Но остались  люди, помнившие о них,
желающие  их вернуть. Таким  было  все  руководство  комбината  во  главе  с
директором Владимиром Ивановичем Долгих.
     Шахиня  была  близка  к этой  группе, но  допустить,  что  она  рискнет
выставить  на посмешище  дочь  заведующего  отделом  агитации  и пропаганды,
свояка Савчука, скомпрометирует тем самым самого Савчука  -  нет, на это она
не пойдет. Что ты, самоубийство!

     Стажер  все-таки  написал  фельетон. Не  очень смешной, но  резкий.  Он
назывался  "Как поссорились  Илья  Иванович и  Анфиса Григорьевна". Фельетон
разошелся  по городу в списках,  как самиздат.  Все решили: на  том  дело  и
кончится.  Ан нет. Однажды стало известно, что он подписан к печати и выйдет
в субботнем номере.
     Часов в  десять вечера об этом  сообщили  Анфисе. Она кинулась к  отцу,
заведующему отделом пропаганды  горкома, свояку Савчука. Он позвонил Шахине.
Она  говорила с ним  холодно:  вы  не можете мне приказывать,  я  член  бюро
горкома, газета в подчинении  первого секретаря горкома  партии (в Норильске
это так и было), только его распоряжения я обязана  выполнять. Пришлось идти
к Савчуку. Тот обматерил свояка и его дурищу-дочь и сказал, что дело уладит.
     Но уладить оказалось не просто. Ночь, в редакции никого нет, редактор в
типографии. Телефоны  в типографии не  отвечают.  Наконец,  ответил  вахтер.
Сходил узнал: Шахиня в наборном цехе, подойти к телефону не  может. Пришлось
Савчуку вызывать машину и ехать в типографию.
     Шахиня встретила его невинным удивлением:
     - Фельетон?  Какой фельетон? С  чего  вы взяли?  Нет в номере  никакого
фельетона.
     Показала подписанные в печать полосы:  фельетона не было. Не было его и
в номере.

     Назавтра над первым секретарем горкома смеялся весь город.

     Взбешенный Савчук приказал уволить Анфису  с радио. Одновременно  с ней
подал заявление  об  увольнении и Пенек. Они вернулись в Москву, а через три
месяца  в  Совет  Министров  СССР,  копия  в  Комитет  партийного  контроля,
поступила докладная записка от  бывшего старшего экономиста планового отдела
Норильского горно-металлургического комбината Пенькова. В  ней  на  полутора
десятках страниц, с подробными  цифровыми выкладками, доводилось до сведения
руководства  о приписках на десятки миллионов рублей, которые совершаются на
Норильском комбинате по прямому указанию директора комбината Долгих.

     Это было уже совсем не похоже на анекдот.

     Тут  нужно  сделать  отступление.  Строительство Норильского  комбината
началось в  середине 30-х годов и практически стояло  на месте, пока  в 1938
году  его  не возглавил Авраамий Павлович  Завенягин.  Назначение было очень
необычным.  Незадолго до этого легендарного директора  легендарной  Магнитки
сделали  первым заместителем наркома тяжелой промышленности  Орджоникидзе. В
тот  день,  когда Завенягин приехал  в Москву, Орджоникидзе застрелился. "Не
выдержало  горячее  сердце  Серго",  скорбно констатировал Сталин. Завенягин
оказался  в  подвешенном  состоянии.  Он  ходил  на работу, сидел  в  пустом
кабинете. Никто не звонил, ни с какими делами к нему не шли. Он ждал ареста,
но Сталин решил по-другому. На одном из совещаний,  где зашла речь  о крайне
неудовлетворительном  положении  на  далекой заполярной  стройке,  он  вдруг
предложил  назначить  начальником Норильскстроя Завенягина. "Любимый  ученик
Серго, такой  опытный организатор  промышленности сумеет вывести стройку  из
прорыва".  Сказать,  что  это  была ссылка -  ничего  не  сказать.  Это  был
смертельный приговор  с отсроченным исполнением. Завенягина ждала судьба его
предшественника, расстрелянного за развал работы.
     Но он сумел переломить ситуацию. Как -  отдельная история. Перед войной
Норильский  комбинат дал первый никель и все  войну  самолетами отправлял на
заводы Урала никель для танковой брони. В 1941 году Сталин вернул Завенягина
в Москву, позже сделал его одним из руководителей атомного проекта.
     При Завенягине были заложены  не только первые  заводы  Норильска, но и
наметились проблемы,  которые  дали  о  себе знать  через  десятилетия.  При
рациональной  разработке запасов  месторождений "Норильск-1"  и "Норильск-2"
должно было хватить на сто лет. Но  кто тогда  думал о рациональности! Нужно
было выжить  -  и  самому Завенягину, и десяткам тысяч  зэков. Поэтому брали
только богатую руду, остальное бросали. И  к середине 50-х годов обнаружился
кризис рудной  базы.  Содержание никеля в  руде  было  низким,  дешевле было
покупать никель в Канаде. Острота проблемы была такой, что  даже подготовили
проект правительственного  решения  о замораживании производства на  прежнем
уровне, что является первой стадией консервации комбината. То есть, речь шла
о судьбе города с населением в 120 000 человек.
     А город между тем вовсю строился. В 1956 году по комсомольскому призыву
приехали шесть  тысяч молодых ленинградцев и  москвичей, не  в бараках же им
жить. Возводили многоэтажные дома, телецентр, даже  бассейн, невиданное дело
для таких широт. Ну как  тут докладывать  в  правительство о консервации? Не
поймут, вопросят: а какого же вы пробивали средства на строительство города,
если знали, что руда кончается? Не  знали? А  кто  должен знать?  Не связали
одно с другим? А кто должен связывать?
     Тянули, надеялись на  чудо.  И  дождались  чуда. В  1961  году  геологи
открывают под  самым  боком  у города,  на Талнахе,  мощнейшее месторождение
богатых  медно-никелевых  руд.  Триумф. Бывший  директор  комбината  Дроздов
становится  начальником  главка Минцветмета,  вместо  себя оставляет Долгих,
которому и приходится решать новые проблемы.
     А  они были очень непростыми.  В прежних норильских  рудах  соотношение
никеля  и меди было один к одному, а в талнахских один к трем. Старый Медный
завод не мог справиться  с такой нагрузкой. А план  надо выполнять, от этого
зависит заработок рабочих. И тогда Долгих решается  на авантюру: бросает все
силы на строительство нового медного завода, а медь, как бы выплавленную  из
талнахской руды, приписывает. Расчет простой: всю зиму медь все равно  лежит
без  движения  в  пакгаузах  Дудинки,  а  к весне  завод  пустят и к  началу
навигации покроют недостачу.

     И все бы получилось, если бы не история с автомобильными крагами за 180
форинтов.

     Долгих попал. И на помощь со стороны было рассчитывать нечего. Никто не
мог ему помочь. И менее всех - начальник главка Дроздов.
     Очень причудливо  складывались их отношения. Еще в бытность  директором
комбината  Дроздов нашел  Долгих на аффинажном  заводе в  Иркутске и  сделал
своим главным инженером. Но почему-то  сразу  его невзлюбил, обращался как с
мальчишкой, материл  при всех  по  малейшему поводу и без повода.  Долгих не
прекословил,  вникал в производство,  в сложную  структуру комбината.  Когда
Дроздов ушел в главк, а директором  комбината стал Долгих, потому что некому
больше было передать дела, травля не прекратилась. На селекторных совещаниях
все сидели,  опустив глаза, и  старательно делали вид, что не слышат густого
начальственного мата.
     Потом произошел один случай. У Дроздова в Норильске  остался сын, Гоша,
работал  на телестудии оператором. Однажды с  приятелем и двумя девушками он
поехал  на  Валек, в  пригород Норильска, где рядом с профилакторием  стояли
балки норильчан, типа утепленных вагончиков - туда  приезжали на шашлыки, на
рыбалку.  Напились,  сожгли  балок, девушка  погибла.  Гоше светила  тюрьма.
Дроздов прилетел в Норильск и, как говорили,  стоял на коленях перед Долгих,
просил за  сына.  Дело замяли. После этого  Дроздов  возненавидел Долгих уже
прямо-таки лютой  ненавистью. И докладная  Пенькова  была  для  него царским
подарком.

     Из  Москвы  прилетела   комиссия  человек  из  пятнадцати  во  главе  с
заместителем председателя Совета Министров. Проверка сигнала не заняла много
времени.  Все  изложенное  в  докладной Пенька  подтверждалось  до  запятой.
Комиссия  съездила в  Дудинку,  посмотрела  на  пустые  пакгаузы,  в которым
никакой медью и не  пахло, и вернулась в город.  В горкоме партии состоялось
расширенное  бюро с присутствием членов комиссии. На повестке дня был только
один вопрос: персональное дело коммуниста Долгих.
     Норильск замер.
     Через  два  часа  бюро закончилось. В решении было:  коммунисту  Долгих
поставить на  вид. Ни исключить из партии, снять с работы и отдать под  суд,
ни  строгий выговор  с занесением в  учетную  карточку, ни  просто  выговор.
Поставить на вид. Все.

     Позже я  познакомился  с чиновником из Минцветмета, который  прилетал в
Норильск в составе комиссии,  и спросил, почему  так  кончилось персональное
дело  Долгих. Ведь  снять  его  было  -  как  два  байта  переслать,  говоря
современным  языком. И желающих заменить его на  посту директора Норильского
комбината наверняка было немало. Флагман отрасли, место престижное. В чем же
дело?
     - Да, снять  его было легко, - согласился он.  -  И заменить легко.  Мы
вели переговоры со многими. Но все сразу  спрашивали: а приписки сактируете?
Нет?  Тогда нет.  Кому же охота вешать  на себя двадцать с  лишним миллионов
приписок?  Так  и получилось, что в той ситуации мог  руководить  комбинатом
только один человек. Сам Долгих.
     Все вышло так, как и планировал Долгих: новый завод был построен, начал
переработку талнахской руды, и  к открытию навигации  дудинские пакгаузы уже
ломились от меди.

     Летом  в  Норильск  прилетел  Председатель  Совета  Министров  Косыгин.
Неизвестно, о чем он говорил с Долгих, но через некоторое время  по Би-Би-Си
передали:  "Председатель  советского  правительства  Косыгин   встретился  с
министром цветной  металлургии Ломако  и  просил  его  об отставке в  пользу
директора   Норильского   комбината   Долгих.    Ломако   отклонил   просьбу
премьер-министра".
     Осенью  на   партийной   конференции   коммунисты  Красноярского   края
единогласно  избрали  Долгих Владимира Ивановича первым секретарем  краевого
комитета  партии. Говорят, что  свою  первую речь на партхозактиве  он начал
так:
     - Главное для нас сейчас, товарищи, снег. То есть хлеб.

     Красноярским  краем  Долгих  руководил  недолго.  Вскоре  он  пошел  на
повышение - стал Секретарем ЦК КПСС по промышленности и транспорту. Все, кто
знал  о  его  отношениях  с начальником главка Минцветмета  Дроздовым,  руки
потирали от  предвкушения:  ну, он  ему теперь покажет,  расплатится  за все
унижения.
     Однажды  в главк позвонили со Старой площади: к вам выезжает  секретарь
ЦК КПСС Долгих. Дроздов  встречал его у лифта. От волнения он с трудом стоял
на ногах. Но встреча прошла удивительно мирно, даже душевно. Долгих подробно
расспрашивал о  делах,  спрашивал, какая  нужна помощь, на  прощанье пожелал
больших успехов.
     Проводив высокого гостя,  начальник главка  обессилено  упал в  кресло:
пронесло.

     На  следующий день вышло Постановление  Секретариата  ЦК  КПСС: в целях
совершенствования структуры управления промышленностью все главки в  составе
министерств ликвидировать.

     Почему-то вспомнился  анекдот.  Во время войны  Сталин  проходит  через
приемную и говорит своему секретарю Поскребышеву:
     - Решили мы вас, товарищ Поскребышев, расстрелять.
     И уходит.
     Через некоторое время снова:
     - Нет, все-таки придется вас, товарищ Поскребышев, расстрелять.
     И снова уходит.
     На приеме по случаю победы Сталин поднимает тост:
     - Я  пью, друзья,  за моих верных  помощников. В трудные  годы войны мы
умели  не  только  работать,  но  находили  время  и  пошутить. Вот  товарищ
Поскребышев не даст соврать.

     Бытует мнение,  что Советский Союз рухнул, потому что в руководстве его
были  темные  необразованные  люди.  Да  нет,  люди  там были  образованные,
решительные, умеющие рисковать  и брать на себя ответственность. А Советский
Союз  все-таки  развалился.  Почему?  Все  причины  будут правильными и  все
неправильными.  Не  приживается дерево, если воткнуть его в землю силой.  Не
прижился  нацизм в Германии, не прижился социализм в России. И демократия не
очень-то приживается. А что  приживется? То, что вырастает из земли само, из
семени. Как демократия в Америке или парламентаризм в Англии. Знать  бы, что
за семя выпускает сейчас в российскую почву свои ростки!..

     Август, 2006




     Сюжет для небольшого романа

     "Его  я убил  сразу  -  проломил висок носком  старого,  еще  с  Чечни,
спецназовского ботинка. Одновременно  метнул с закруткой диск  циркулярки  в
обладателя "черного пояса" и  попал хорошо, в переносицу. Двое, что стояли у
машин, разом сунулись, как я и предполагал, на шум и получили свое по полной
программе..."

     Что они получили? Убил он их, что ли? Так вроде бы ни к чему.
     "И получили свое..."

     Пожалуй, хватит. Выключаю компьютер. Без всякого "паркинга". И даже без
команды "сохранить". Это уже неважно.
     Кладу перед собой лист белоснежной финской бумаги и пишу на нем обычной
шариковой ручкой: "В моей смерти прошу не винить никого".

     Ночь. Глухая, тяжелая. Начало второго. Впереди два часа ночи, час быка.
Говорят,  если повезет  пережить  час  быка,  то  будешь  жить  дальше.  Еще
некоторое время.

     У  каждого человека,  дотянувшего хотя бы лет  до  пятидесяти, было  не
меньше двух-трех поползновений к самоубийству. По-разному они кончались. Для
кого-то так  и остались ночным  мерцанием, туманом на осеннем  болоте. А для
кого-то...
     Я  не  выделял их  в своей телефонной книжке. Просто  ставил квадратную
рамку. Как вокруг имен всех, кто уехал туда, откуда не возвращаются.
     Но тайна их смерти продолжала саднить занозой  в мозгах.  Как могли те,
кто так, самовольно, ушел, как могли они нарушить  одну из главных заповедей
господних?  Лишь  Тот,  кто дает жизнь,  вправе  отнять ее. Что это -  бунт,
вызов? Или просто болотный туман, сквозь который не пробился лучик сознания?
     Бог им теперь судья.
     Он всем нам судья.

     Я долго  роюсь в ящике письменного стола, нахожу лезвие бритвы "Нева" и
кладу рядом с листом. "Невой" я не бреюсь уже лет сто, но помню, что в столе
завалялась пачка этих лезвий. И верно, лежат, ждут своего часа.
     Похоже, дождались.

     Ну  вот, все готово. Можно немного подумать.  Спокойно, не торопясь.  А
куда торопиться? Больше некуда.

     У меня небольшой опыт самоубийств (а у кого он большой?), но из истории
помню, что кто-то, то  ли Сенека,  то ли Цицерон, вскрыл себе вены в ванной.
При этом он беседовал с учениками, время от времени пережимая вены и отдаляя
смерть, чтобы досказать свою мысль.
     Не  думаю,  что у меня есть мысли, которые непременно следует высказать
напоследок, никаких  учеников у меня тоже нет,  но этот способ мне почему-то
нравится. Хотя  ванны, в  которую я мог бы погрузиться  в этот торжественный
момент,  у меня  тоже  нет. Не  погружаться же  в  этот полупердяйчик, ванну
сокращенного типа, рожденную вместе с хрущобами. Так что, рассуждаю я, лучше
всего  вскрыть  вены  за  письменным  столом,  за которым  я  провел большую
половину жизни.

     Это  очень  старый  стол.  Первая мебель  в  жизни,  которую  я  купил.
Немецкий. Тогда его нужно  было доставать. К нему еще кресло прилагалось. Но
кресло  развалилось  довольно  быстро,  а  стол остался. Дубовый  шпон давно
облез,  покрылся  ожогами  от  сигарет,  кругами  от   бутылок  и  стаканов.
Немудрено: выпито за ним было не меньше, чем написано. Но и написано немало.
Двенадцать книг очерков, рассказов и повестей. Полтора  десятка пьес, две из
которых шли в  самой  Москве  (правда,  в театре, который находился  всего в
восьмистах  метрах от  кольцевой автодороги).  Несколько книг чужих мемуаров
(литзапись). Шесть увесистых детективов и боевиков под чужими  именами  (под
именами  раскрученных  авторов  -  так  это   сейчас  называется).  Шесть  с
половиной. Седьмой - в компьютере, оборванный на полуфразе.

     Господи милосердный,  за что Ты  приспособил  меня  к  этому  странному
ремеслу?  Зачем за возможность проживать чужие жизни Ты  заставляешь платить
своей, единственной, а еще одну не даешь?

     Я был: инженером-металлургом на Кольском полуострове, путевым рабочим в
Северном Казахстане, топографом в Голодной степи, редактором районной газеты
в  Ферганской   области,  студентом   Литературного  института,   разъездным
корреспондентом    журнала   "Смена",   вездеходчиком   5-го    разряда    и
техником-гидрологом  на   Таймыре,   редактором   телевидения  в  Норильске,
владельцем  Независимого  театрально-информационного   агентства  и  главным
редактором газеты "Театральный курьер России". Я  строил дома в Подмосковье,
зарабатывал    в   ночной   Москве   частным   извозом,    был   водилой   у
цыган-наркоторговцев и наконец  пять благословенных лет чинил в своем гараже
старые иномарки,  с  чистой совестью напиваясь по  вечерам,  а по утрам, как
нормальный  человек, похмеляясь  пивом, а не накачиваясь черным  кофе, чтобы
раскрутить ржавые шестеренки мозгов.

     И все это для того, чтобы, как в юности, оказаться за тем же письменным
столом, таким же  нищим,  как  в  юности, но уже без того  куража  и без тех
туманных надежд. Неужто всего лишь затем, чтобы кусками своей прожитой жизни
нашпиговывать сюжеты чужих детективов и боевиков?
     Я не ропщу, нет. Я всего лишь вопрошаю: за что?
     Ладно, проехали.

     Первый раз мысль о самоубийстве посетила меня зимой то ли 67-го, то  ли
68-года. Я работал  разъездным корреспондентом (специальным корреспондентом,
так  писалось  в   командировочных  удостоверениях)  столичного  молодежного
журнала, у меня была кооперативная квартира в Москве, семья, трехлетний сын,
вышла книга. Мне прочили неплохое будущее, даже  пригласили на стажировку  в
"Правду" с  перспективой  сделать штатным  корреспондентом, что для молодого
журналиста считалось огромной удачей.  Но после того как все мои репортажи и
статьи,  не пройдя  редакционно-цэковское  сито,  оказались  в  корзине  для
мусора,  я  послал  "Правду"  со  всеми  ее  номенклатурными  благами, месяц
пропьянствовал с приятелем на его даче в Шереметьевке, а потом взял  в своем
журнале командировку в Красноярский край с целью подправить пошатнувшееся от
пьянок финансовое положение. Но  главное - чтобы подготовить свой  переезд в
заполярный Норильск.

     В моей жизни этот город  возник случайно, как и многое, что происходило
в  моей жизни.  Там  жила  девушка,  мое отношение  к  которой можно было бы
назвать любовью,  но  правильнее  - каким-то помрачением рассудка, что  чаще
всего и  называют любовью за неимением более точного определения. Девушка  -
тоже неточно. Молодая женщина с  двухлетним ребенком, без мужа. Ей  было лет
двадцать пять. Длинные  черные волосы, смуглое лицо,  зеленые  глаза. Мать у
нее была русская, отец башкир. Она жила в  Уфе, училась на заочном отделении
Литературного института,  приезжала на сессии.  В общежитии  Литинститута на
Бутырском  хуторе, где шла непрерывная пьянка и молодые  гении мотали шеями,
читая стихи другим  молодым гениям,  нетерпеливо ждущим своей очереди,  мы и
сошлись.  Она писала  стихи,  очень  слабые.  Это  уже потом, перед смертью,
начала писать настоящие стихи, как бы настоянные на русском фольклоре.

     Такие тексты требуют подтверждения. Ладно, вот подтверждение:
     Это море мне - милость царская,
     Кому Черное, а мне Карское,
     Кому песенка колыбельная,
     А мне лесенка корабельная.

     Не думаю,  что осталось  много людей, кто помнит  эти стихи.  Всего-то,
может быть, двое.  Я и еще один человек  по имени Володя. Но я о другом. Она
была обычная  красивая поэтическая блядь, которая  была  готова дать любому,
чтобы  напечатали  хоть  строчку ее  стихов.  Тогда  -  плохих.  Поэтому  не
печатали. Хоть и давала всем без разбора. И мне, наверное, потому же дала. В
редакции человек работает, а вдруг?
     После  того  как она  закончила Литинститут,  через  своего  приятеля я
устроил ее  редактором на  норильское телевидение. И  три тысячи километров,
разделившие  нас,  придали  моему чувству  к  М. (назову  ее  так)  какую-то
безудержность. Дома было плохо,  на работе плохо.  Приближалось  столетие со
дня  рождения Ленина,  маразм крепчал, все чаще мои  очерки уродовались  или
вообще  браковались.  Несостоявшееся  внедрение в  "Правду"  было  последней
каплей, я понял, что пора менять воду в аквариуме. Командировка в Красноярск
и была преддверием моего переезда в Норильск.

     В Красноярске я вдруг, совершенно неожиданно для себя, встретил  М. Там
проходил  краевой семинар  молодых  дарований, и  она  попала  в  число  его
участников. Это было  чудо,  щедрый подарок судьбы. Тогда я еще не знал, что
за  свою  щедрость  судьба  всегда выставляет  счет. Встреча  ознаменовалась
грандиозной пьянкой  в  гостинице  "Север",  где  жили  норильские участники
семинара. На третий  или  четвертый  день  мы  обнаружили, что  М.  исчезла.
Отыскали ее  в  квартире  одного  красноярского поэта  в компании  с молодым
гениальным физиком Володей из закрытого города Красноярск-16.  С присущей ей
прямотой  М.  объявила,  что они с Володей  нашли  друг  друга  и собираются
пожениться. Хозяин  квартиры очень боялся  скандала с  мордобитием, но вечер
прошел очень мирно, даже как-то по-семейному. Я словно остекленел - то ли от
водки, то ли от горя.

     На следующее  утро  М. улетала  в Норильск. Мы поехали  в  аэропорт  ее
провожать.  Когда самолет взлетел, всей  компанией  пошли  в  аэропортовский
ресторан.  Физик  Володя чувствовал себя  передо  мной  виноватым, я  вполне
искренне его  успокаивал:  "Ты-то при чем?" А  потом  купил в киоске опасную
бритву за рубль семьдесят и зашел в туалет.

     Я знал,  что  мне  нужно сделать:  резануть по  шее. Примерился, все  в
порядке,  на одно движение меня хватит. Но туалет был так загажен, что мысль
о том, что я буду лежать в  этом говне и отсюда меня будут тащить, вызвала в
моей душе бурный протест. Заглянул в другую кабину - то же самое. В третью -
не лучше.
     В  споре  с  этикой  победила  эстетика. Я  выбросил  бритву в  урну  и
следующим рейсом улетел в Норильск.

     Так закончилась моя первая попытка самоубийства.

     В Норильске я пробыл две недели. В городе  знали о  том, что  я  должен
приехать, знали о нас с М.,  в радушных норильских  семьях нас встречали как
молодоженов.  На людях  мы и  вели себя как молодожены.  А когда  оставались
одни, начинались разговоры.  Вернее, это  был  один  разговор - бесконечный,
странный, с таким  внутренним напряжением, что однажды, чтобы  отвлечься,  я
ткнул горящую сигарету в руку  и  ощутил не  боль,  а облегчение. Иногда мне
казалось, что я схожу с ума. М. тоже была на грани нервного срыва. Я не пил,
ни  грамма.  Сработал,  видно,  инстинкт  самосохранения.  Несколько  раз  я
порывался уехать,  она просила  остаться.  Это вселяло в меня надежду. Но М.
словно бы чего-то ждала. Я понял чего, когда  однажды принесли телеграмму из
Красноярска.  Телеграмма была от физика  Володи. Он сообщал, что прилетит за
М. такого-то числа. Я почувствовал себя так, будто с меня сняли  непосильный
груз. На следующий день я улетел в Москву.

     Через месяц, закончив в Москве дела, я вернулся в Норильск. М. в городе
уже не было.  Но  переезд мой был подготовлен,  меня  ждала работа в местной
геологоразведочной  экспедиции, инерция жизни  заставила  меня  сделать этот
шаг,  хотя  в  сути своей  он уже  не имел  смысла. Вся  история с М. словно
выветрилась из моей головы. Мои новые норильские друзья рассказывали, как М.
жила  без  меня, с кем  спала  (а  спала  она, как  можно было  понять из их
рассказов, со всем  городом, это для нее как-то не имело значения). Я слушал
без особого интереса. М. будто никогда не существовала в моей жизни. Я знал,
что физик Володя увез ее в свой закрытый город, что они поженились и взяли к
себе  сына  М., который до тех пор жил в Уфе у ее родителей, и что у них все
хорошо.

     Я был  рад за  них - так, как радуются благополучию не слишком  близких
знакомых. Но однажды случайно  оказался в арке дома,  где раньше жила М. Был
декабрь, лютая  полярная  ночь.  Я заскочил  в  арку, чтобы  передохнуть  от
свирепого  ветра, пронзавшего город. И тут мой взгляд упал на окно во втором
этаже - комнату М. Окно было ярко  освещено и не завешено шторой.  Я заметил
какие-то равномерные движения на потолке и не сразу понял, что они означают.
Потом понял: потолок белили, в комнату вселились новые жильцы.

     Я вышел из арки, пересек окраинные кварталы и спустился в тундру. Город
тогда  был  еще  небольшой,  тундра  начиналась  сразу  в  конце  Ленинского
проспекта. Я шел и шел,  не чувствуя ни мороза, ни  ветра.  Я  знал, что мне
нужно пройти столько, чтобы я  не  сумел вернуться. Столько я и прошел. Даже
больше, с запасом.  Но все же вернулся.  Как -  этого  я не  помню. На самой
окраине города меня подобрал водитель карьерного "КРАЗа", привез в шоферское
общежитие и  полночи  оттирал спиртом, матерясь,  что приходится  переводить
продукт на такое  дело. Боль  из  обмороженных рук  и  ног  выходила  долго,
мучительно. Это  была боль не от  мороза. Это из  меня выходила боль памяти.
Памяти о М.

     Это и была моя вторая попытка самоубийства.

     Судьба М.  и  Володи сложилась не слишком удачно. Им дали квартиру в их
секретном городе.  М.  была человеком богемным, квартира сразу стала  клубом
местной молодой интеллектуальной элиты. Шла обычная трепотня, потом какой-то
дурак принес  перепечатанные  на машинке анекдоты о Ленине. Кто-то настучал,
пришли  с обыском, изъяли анекдоты и что-то  из  самиздата. Мер принимать не
стали.  Но  гениального  физика Володю  лишили  допуска.  Его почти  готовая
кандидатская диссертация,  которая - все были  в этом  уверены -  тянула  на
докторскую, так и  осталась в  сейфе  и лежит там, возможно, до сих пор. Его
даже увольнять не стали, просто не пускали на работу.
     Они переехали к родителям Володи в  Белгород,  он устроился мастером на
цементный  завод,  со  временем  стал  заместителем  главного  инженера.  М.
по-прежнему писала стихи, но печаталась очень  редко. Стихи  были хорошие, и
раз  от  разу  становились  все  лучше.  Но  ей  не  суждено  было дождаться
признания, она умерла в неполные пятьдесят лет.

     Через год после ее смерти мне неожиданно позвонил из Белгорода Володя и
попросил  поехать  посмотреть  памятник  М.,  который он  заказал  какому-то
московскому скульптору, ему хотелось, чтобы сохранилось портретное сходство.
     Я отказался. Я не хотел возвращаться в ту зиму.
     Я за нее заплатил полную цену.
     Так мне казалось.
     Так кажется и сейчас.

     В  Норильске  я  проработал  три  года. Там  встретил  молодую женщину,
которая стала  моей  женой.  Она любила меня,  а я старался быть  ей хорошим
мужем.  Надеюсь,  мне это иногда удавалось. Мы  прожили с  ней двадцать пять
лет.  О  том,  что я ее любил,  я понял лишь  когда  она  заболела.  Болезнь
оказалась неизлечимой. Она умерла. А я еще жив.
     Зачем?

     Хоть бы пришел кто-нибудь. Сгоняли бы за  бутылкой, сейчас это  просто,
даже  в  глухую ночь,  счастливые  времена.  Протрепались  бы  до  рассвета,
вспоминая разные смешные истории.  А что? В жизни было много грустного. Но и
веселого тоже было немало.
     Но  никто  не пришел.  И миновал уже час быка. Набухает  рассвет. Можно
смахнуть листок финской бумаги в  мусорную корзину, туда  же отправить пачку
лезвий "Нева". И снова включить компьютер.

     Отче наш. Хлеб наш насущный дажь нам днесь.

     "Двое, что  стояли у машин, разом сунулись, как я и предполагал, на шум
и получили свое  по  полной  программе. Ну, не  по полной,  убивать их я  не
собирался, они были нужны мне живыми..."

     Зачем я все это  написал? Не знаю.  Не все  же гнать  заказуху,  иногда
можно что-то и для себя. Совершенно бесцельное.

     Или все-таки  нет?  Или  все  же  захотелось  оставить  заметку о себе,
неподвластную времени?
     А что неподвластно времени?

     Только слово.

Last-modified: Mon, 11 Sep 2006 06:02:23 GMT

Оцените этот текст: