В коридор вышла Аня. Ранбольные смолкли. - Здравствуйте! - Аня гордо вскинула голову. Сейнчас ей казалось, что с распущенными волосами она похонжа на Елену Прекрасную.- Выздоравливайте. Всего хонрошего.- И поплыла по коридору. - Ты где живешь? - крикнул Лешка. Аня обернулась: - В Москве. - Дай телефон! Я после войны на тебе поженюсь. - Я за тебя не пойду - ты на чучело похож!.. El-24-96. Аня вышла на улицу. Было холодно, откуда-то взялся ветер. 5. ЛИПА И ГЕОРГИЙ Из эвакуации Люся вернулась весной сорок четвернтого. Паровоз медленно втягивал состав в межперронный коридор. Липа металась по платформе, кидаясь к окнам вагонов, забитых не теми, чужими, лицами,- указать нонмер вагона в телеграмме забыли. Наконец паровоз уперся шипящим носом в тупичок, и перед Липой как по команде оказались за окном Люся, Лева и маленькая головастая девочка с двумя бантами, Таня. Первая вышла Люся, Липа кинулась к ней, обняла, заплакала. Посолидневший, с усами Лева подал теще набычившуюся внучку, потом вещи, потом спустился сам, Липа целовала Леву, а сама тем временем заглядывала ему через плечо... Но с подножки на московскую землю сыпался галдящий незнакомый люд. Только сейчас Липа отчетливо поняла, что Аня из вангона не появится. Ани больше нет и не будет никогда. - Георгий... Жоржик! Анечка-то не приедет... - Ошанрашенная своим неожиданным открытием, Липа ткнулась мокрым лицом в потертое драповое пальто мужа, черная косынка съехала ей на затылок. - Ты почему волосы перестала красить? - раздранженно спросила Люся. - Волосы? Какие волосы?.. Все-таки... Люся, какая ты... Жестокосердная,- Липа с трудом подобрала нужнное слово. - Не ругай маму! - пробасила Таня, держась за Люсину юбку. Люся заставила себя улыбнуться. - Действительно! Вот внучку тебе привезли. В целонсти и сохранности. Липа, вытерев слезы, присела возле девочки. - А как меня зовут, ты помнишь? - Баба Липа. - Ах ты, моя дорогая, умница ты моя!.. - Липа поднхватила внучку на руки и заплакала в голос. Поплакав, она озабоченно оглядела вещи. - Люся, ты места пересчитала? ...Пока Лева таскал вещи на четвертый этаж, Люся, оторопев, знакомилась с новой обстановкой квартиры, вернее, отсутствием обстановки, про пожар ей в Сверднловск не сообщали. Стены были шершаво выкрашены темно-синей маслянной краской, в большой комнате стоял стол, незнакомый шкаф и две кровати из маленькой комнаты. На стене винсела большая карта, проткнутая красными флажками на булавках по линии фронта, а возле шкафа, под узким транспарантом "Жертвы войны", вырезанным из газеты, в ряд фотографии: Михаила Семеныча, Георгиева брата Вани, Романа и Ани. - Что это?! - воскликнула Люся и потянулась сорнвать "Жертвы войны". - Люся! - строго одернула ее Липа.- У тебя есть своя комната, будь добра, ничего здесь не трогай... Коннечно, ты много перенесла, стала нервная, но... Георгий уже открывал бутылку с водкой, и Липа танщила из кухни прикрытую полотенцем кастрюлю с пинрогами, первыми с довоенных времен. - Ну, с приездом! - нетерпеливо сказал Георгий. Х- ...Ходила в баню и, пока возвращалась, простудинлась... Такая погода: то жарко, то холодно... Люся говорила, с трудом сдерживая раздражение. В свое время она подробно описала им все обстоятельстнва смерти Ани, но Липа заставила рассказывать все снанчала. Зачем это нужно? Она сама тогда три дня ревела не переставая, но ведь прошло два года. И столько вокруг смертей... - ...Лева пришел через два дня, она уже мертвая. Вскрытие показало: крупозное воспаление легких. Навернное, пришла домой, легла, думала, пройдет... Потом, коннечно, хозяйку звала, а та не слышала, а может, и не хонтела слышать. Утверждает, что не слышала. Ты же знанешь, какое там отношение к эвакуированным... Вместо морковного чая с сахарином Люся предложинла пить кофе. Она купила его в Свердловске еще в сорок первом году целую наволочку, когда все магазины были завалены зеленым кофе. Кофе никто не брал, хотя даванли его без карточек, а может быть, именно потому. Скептически попыхивая папироской, Липа наблюданла, как дочь рассыпала зеленые зерна на противень и зандвинула его в духовку. Георгий в комнате, повеселевший, завел дребезжащим голосом свою любимую; "Высоко поднимем мы кубок веселья..." - Подымем, подымем... - пробормотала Липа, нанблюдая, как Люся вытянула из духовки противень и меншалкой для белья шуровала буреющие зерна, подернутые маслянистой испариной. Едкий, незнакомый, но приятный дух витал по кварнтире. Липа по-прежнему недоверчиво дымила в передней, на всякий случай морщась от кофейного аромата. Когда же наконец зерна поджарились, Люся растолкла их в ступе, отчего запах стал такой силы, что пришлось рас-,пахнуть дверь в коридор. Кофейный продел Люся отваринла в кастрюльке и понесла в комнату. Липа, брезгливо поджав губы, отхлебнула незнакомонго питья и неожиданно осталась им довольна. Георгий замотал головой, многозначительно поглядывая на неноконченную бутылку. На запах кофе возникла Дуся-лифтерша поприветстнвовать вернувшихся соседей. Ей тоже дали попробовать зелья. Дусе не понравилось - горький, то ли дело канкавелла с американской сгущенкой. А к кофе Липа позднее пристрастилась и пила его в основном на ночь, уверяя, что способствует сну. Война с приездом дочери для Липы почти окончилась: отца давно уже не было в живых, брат погиб, Анечка умерла, Марья в совхозе - волноваться Липе теперь бынло не за кого. Теперь она не бросалась к репродуктору, когда передавали сводку Информбюро: она уже не беснпокоилась, как раньше, что немцы, не дай бог, прорвутся к Уралу. За окном по-прежнему, по-довоенному бубнил молком-бинат, галдел диспетчер, разгоняющий составы по трем вокзалам, субботними вечерами и по воскресным утрам пробивался колокольный звон со стороны Елоховского собора, куда Дуся теперь регулярно ходила для поддернжания репутации верующей. Лева остался жить в Басманном, хотя прописан был в Уланском. Мысль о возвращении к матери даже не приходила ему в голову. Дело в том, что Лева после втонрого ареста отца боялся Уланского и старался даже понреже туда звонить, что, впрочем, встречало полное понинмание Александры Иннокентьевны. Да и Люся, повидав мужа в роли главного инженера, была против раздельнонго проживания. Время от времени Александра Иннокентьевна интенресовалась для порядка: почему Лева так редко заходит? В ответ Лева бубнил про здоровье дочери, вернее, про ненздоровье, что было чистой правдой, потому что Таня, хондившая босиком по вонючим торфяным болотам, поеданющая пойманных Левой карасей не только в сыром, но иногда и в живом виде, здесь, в Москве, под Липиным руководством, стала сопливиться и температурить. От Александра Григорьевича вестей не было уже три года. В начале сорок пятого Лева защищал диплом. Диплом Лева защитил на "отлично" не только благодаря знаниням. На государственную комиссию произвело неотразинмое впечатление то, как диплом был оформлен. Набело диплом переписывал Георгий тем самым каллиграфиченским почерком, за который в свое время был принят коннторщиком в Русско-французское акционерное общество. Запершись у себя в кабинете,- заместительница гонворила всем, что он уехал в банк,- Георгий Петрович выводил непонятные слова по торфоразработкам на менлованной бумаге с водяными знаками, оставшейся с донреволюционных времен, предварительно отстригая ножнницами грифы, в оформление которых входил двуглавый царский орел. Когда Георгий переписывал просто слова, дело шло без задержки; если же слова попадались иностранные или формулы, он обычно звонил домой и шепотом, чтобы не услышали за дверью в бухгалтерии, просил Леву, а в его отсутствие Люсю, уточнить кое-что, в самых же сложнных случаях оставлял пропуск. Александра Иннокентьевна по телефону поздравила сына с отличным окончанием института. Лева поблагодарил мать за поздравление, вяло попробовал объяснить ей, что он не с отличием закончил институт, а диплом защитил на "отлично",- что не одно и то же. Александра Иннокентьевна не дослушала сына, привычно не вникая в тонкости. Это было ее характерной чертой - не вникать по возможности в жизнь детей, не у. надоедать мелочной опекой. Она придерживалась этого правила и раньше, когда Лева еще учился в школе. На родительские собрания ходила Оля, а Александра Иннонкентьевна, встретив на лестнице сына, несущегося куда-то в шапке с оторванным ухом, удивленно замечала, что Ленва вырос, и для порядка спрашивала, выучил ли он уроки. Повышенный интерес к сыну возник у нее только одннажды - когда она сломала ногу. Потеряв возможность двигаться, Александра Иннокентьевна решила тем не меннее болеть эффективно и организовала дома детский тенатр. Решено было поставить "Тома Сойера". В большой комнате Уланского устроили сцену, станринное сюзане превратилось в занавес, платья шились вручную. Александра Иннокентьевна с загипсованной нонгой сидела в английском кресле и руководила артистанми- малолетними родственниками, призванными из Староконюшенного и с Пречистенки. Александру Григорьевичу было предложено больше времени проводить на службе, а лучше уехать в командинровку. "У меня же экзамен",- пробовала возражать Оля, оканчивающая в то время рабфак. "Заниматься лучше Всего в библиотеке,- не отрываясь от режиссуры, отвенчала ей Александра Иннокентьевна.- Так! - Она хлонпала в ладоши.- Внимание, повторяем сцену!.." Лева срочно понадобился матери в связи с ветрянкой У исполнительницы главной роли. Он был пойман на Сунхаревке и обряжен в юбочку и кружевные панталоны Бек-ки Тэтчер. Заодно Александра Иннокентьевна проверила, как он учится, и обнаружила, что сын остался в пятом классе на второй год. -Распределили Леву на торфяник Дедово Поле, в Двухстах километрах от Москвы. Главным инженером. Липа записывала, чего надо купить, собрать, лекарства.., Дуся советовала везти на периферию соль и синьку - менять на харчи. "Там баб много работает, стираются, синька пойдет за милую душу". Теперь Лева часто приезжал в командировки в Москнву. Приезжал, как правило, на крытой брезентом трехнтонке с грузчиками, экспедитором и другими нужными работниками. Обе комнаты в Басманном до отказа набинвались приезжими, а невместившиеся спали в машине, снабженные тюфяками, подушками и одеялами. Липа отдавала сотрудникам зятя свое спанье, а сама с Георгинем в дни нашествий перебивалась под своей старой шунбой и драповым пальто мужа. Иногда машина прибывала в Басманный без Левы - главный инженер разрешал сотрудникам остановиться "у него на квартире". Дверь не запиралась, по квартире бродили небритые мужики в кирзовых сапогах, бросали в раковину окурки, забывали спустить за собой в уборнной, громко кричали, названивая в различные снабы, мантерились ("Извини, конечно, хозяйка"), просили постанвить чайничек и спали на полу, не раздеваясь,- когда они прибывали без Левы, Липа в виде робкого протеста не давала им спальных принадлежностей. Приезжающие с Дедова Поля неизменно привозили с собой гостинцы: куски соленой свинины, покрытые длиннной щетиной, в основном холодцовые части - уши, ноги... Студень из них варился в огромных количествах, щетину выплевывали. Помимо Левиных командировочных приезжали и оснтавались ночевать родственники и знакомые родственнинков. Иногда это были женщины с детьми, в том числе и грудными. Липа не всегда точно определяла, кто есть кто. У нее, поздно вечером возвращавшейся с работы, не хвантало на это времени, но все равно принимала всех с ненизменным наследственным радушием. Иногда начинал роптать Георгий, в этих случаях Липа хмурилась, и он замолкал. Впрочем, Георгия торфяные довольно быстро нейтранлизовали самогоном, привозимым с Дедова Поля, как и соленая свинина, в огромных количествах. Георгий до войны всерьез не пил. Он только неизмен^ но напивался в гостях по слабости здоровья. Всегда его чуть живого волокли на трамвай. И Липа поэтому не осо" бенно любила ходить по гостям: пусть лучше к ним хондят. Георгий, конечно, напивался и дома, при гостях, но потери при этом были минимальные. Он просто засыпал, Цпредварительно промаявшись минут десять в уборной. Выбредал из уборной он чуть живой, бледный, хватаясь за стены, тащился на кровать, бормоча по дороге; "Это сапожник нажрется и дрыхнет... А интеллигентный человек... Она ж отрава..." Георгий всегда говорил, что водка отрава, и всегда хотел бросить пить - "с понедельника". Но не дай бог, чтоб ему предложили бросить вот сейчас и вот эту, стоящую перед ним, четвертинку. Трезвый, разговоры о пьянстве он называл "мещанством", а до осуждения водки снисходил, только когда был в духе, то есть когда перед ним стояла "водочка", а он ее только-только начал и еще не был пьян. - Олимпиада Михайловна, ты хоть знаешь, кто у тенбя в квартире обретается? - как-то раз спросила Дуся, когда поздно вечером Липа возвращалась с работы. Вынключив лифт, Дуся запирала ящик с рубильником. - Коллеги Льва Александровича,- с достоинством ответила Липа.- Дусенька, включи, пожалуйста, устала, как собака, не подымусь на четвертый этаж. Дуся стала распаковывать металлический ящик. - Они баб с вокзала к тебе водят, а ты говоришь - коллеги! Я Маруську давно знаю, мне ее милиция поканзывала. А ты: коллеги! Беги, повыгоняй к чертовой мантери! - Господи,- прошептала Липа, возносясь на лифте. Действительно, иногда, особенно в последнее время, Липа встречала в своей квартире странных женщин. У них был вызывающий вид, и от них несло перегаром. С Липой они не здоровались. Липа выскочила из лифта, устремляясь к своей кварнтире. - Первым делом документ проверь,- научила ее Дунся.- Если что, сразу в отделение. Я - понятая. Липа открыла наконец дверь своим ключом, включинла свет в большой комнате. Постель была разобрана, но Георгия в ней не было. - Вот так,- с удовлетворением кивнула Дуся, слендующая за Липой по пятам.- Раньше надо было... Липа метнулась в маленькую комнату. Дверь была заперта, но за дверью раздался хриплый смех, не мужнской, Липа переглянулась с Дусей, а на фоне смеха вы-Делился голос мужика из приезжих и - Георгия. - Стучись,- прошептала Дуся. Липа постучала. - Чего? - Моссовет запретил!.. - вскричала Липа.- Как отнветственный квартиросъемщик... - Паспорта проверь,- шептала Дуся. Липа отчаянней заколотила в дверь. Смех смолк. - Гони ее,- взвизгнул женский незнакомый голос. По цолу забухал кирзовый шаг. Дверь распахнулась. - Тебе чего, мамаш? - спросил Липу осоловелый грузчик, который бывал в Басманном чаще других. Липа старалась разглядеть за его огромным туловом, что творится в комнате. - Ты чего, ты спать иди,- посоветовал грузчик.- По утряку потише шастай - ребята отдыхать будут,- он ткнул мясистым кулаком за плечо в сторону невидимых Липе "ребят". - Мне показалось... женский голос?..- виновато пронбормотала Липа. - Ну,- кивнул мужик,- Маруся. Экспедитор. С сонседнего торфяника. Чего ты всполошилась? Спать иди.- И захлопнул дверь. Липа обернулась к Дусе: - Экспедитор. С соседнего участка. А ты: с вокзала. При чем здесь?.. А Жоржик-то? - Она снова постучала в дверь: - Не откажите в любезности, а мужа моего, Геноргия Петровича?.. - Опять шумим,- недовольно приоткрыл дверь мунжик.- Здесь он сидит. По бухгалтерии разбираемся. Лев Александрович просил. Спать иди, придет он, придет. - Георгий! - строгим голосом негромко прокричала Липа в закрытую дверь. - А-а,- отозвался тот. - Не засиживайся, уже поздно. - А-а... - Ну, ладно... - пробормотала Липа, подходя к зернкалу, "Завтра политзанятие, Потсдамская конференнция...- Она достала с полки расческу, вытащила из пучнка шпильку.- Потсдамская конференция. Завтра не уснпею, надо сейчас..." - Она решительно ткнула расческу в полуразвалившийся узел волос, подсела к столу и донстала из сумки толстую тетрадь по политзанятиям в конричневом дерматиновом переплете. Забытая расческа понвисла вдоль уха. 6. ДЕДОВО ПОЛЕ Парикмахер торфяника Дедово Поле пленный немец Ханс Дитер Берг на вопрос Люси, что ей выбрать для отдыха: санаторий в Трускавце или Рижское взморье, молча, с виноватой улыбкой развел руками, как бы удивнляясь нелепости вопроса. Какое может быть у фрау сонмнение: конечно - Балтика. Море, дюны... Если только фрау не показаны целебные воды предгорья Карпат. Вы увидите наш ландшафт, почти Северная Германия. Люся, памятуя опасение Липы насчет послевоенного национализма, заикнулась: не опасно ли ей там, русской? Ханс Дитер смутился. О готт... Молодая красивая фрау везде и есть только молодая красивая фрау; при чем здесь политика? Опасности нет. Если, конечно, фрау, он просит прощения за повторение, не нуждается в целебных водах. Люся замотала головой, одна папильотка отскочила и упала на глиняный пол. Немец нагнулся за ней. Сквозь синий халат проступили его лопатки, как тогда, при пернвом знакомстве. ...Немцы размывали монитором торфяную залежь. Люся искала Леву - Танька затемпературила, надо понсылать за врачом. Пучок у нее развалился, и волосы монтало по плечам влажным от болотных испарений ветром. - Главного инженера не видели? - по-немецки крикннула Люся ближайшему немцу. Тот вытянулся перед ней-, испуганно пожал плечами. Ветер кинул прядь волос Люсе на лицо, она раздранженно откинула их за спину, выудила из оставшегося пучка две шпильки, одну в рот, а второй стала суетливо, не туда, зашпиливать мешающие волосы. - ...на этом болоте чертовом,- бормотала она.- Все волосы... Пропади ты пропадом... - Вам нужна прическа, фрау,- тихо сказал немец и в подтверждение своих слов протер единственное стекнлышко очков от торфяной грязи. Он дотер стеклышко и снова вытянул руки по швам.- Ханс Дитер Берг. К ваншим услугам... Дамский салон "Лорелея"... Вечером в барак к пленным зашел десятник: - Парикмахер кто? К начальнику! - Переведи ему,- не отрываясь от ужина, буркнул лева,- пусть горбыль берет на узловой и пристраивается к конторе сзади, чтобы не видно было. Пусть напишет, что надо: ножницы, бритвы... И очки пусть. А то циклоп какой-то: один - пусто. Бегом в барак! Люся перевела. Все, кроме последней фразы. Парикнмахер вытянулся, щелкнул каблуками и вышел. Люся поглядела на мужа с брезгливым недоумением; - Ты как с человеком говоришь?! Жрешь сидишь, свинья розовая... - Во-первых, я не свинья, а розовый - пигментация слабая. - Мозги у тебя слабые! - Не кричи на папу,- выговорила Таня, уставившись в тарелку.- Он не свинья. Лева погладил дочь по голове. - Все же я главный инженер. - Дурак ты главный, а не инженер! Дочери бы понстеснялся. Спать! - крикнула Люся Тане и для убединтельности замахнулась. Девочка привычно втянула голову в плечи, молча выбралась из-за стола: - Спокойной ночи. - И ко мне больше не лезь! - орала уже по инерции Люся.- В барак! К лепухам своим! Главный!.. Дочь по головке он гладит! А ребенок вместо школы козу пасет? Главный!.. ...Несколько дней после разговора с парикмахером Люся еще сомневалась, ехать или нет в Прибалтику, а потом махнула рукой: черт с ним, поеду - путевка беснплатная. Правда, Липа кричала по телефону, что как она может бросить ребенка, не выведя ему до конца солитенра, бросить мужа, который, судя по Люсиным же истеринкам, завел себе женщину. И вообще: если Люся всерьез решила рожать второго, то о каком пансионате может идти речь - надо спокойно вынашивать ребенка в принвычных условиях. Может быть, Люся и отказалась бы от путевки, если бы Липа так не квохтала. Дело в том, что Люся уже давно привыкла перечить матери - только чтобы не понходить на нее. Она не хотела восклицать: "Вы предстанвить себе не можете!" - и всплескивать при этом руками, не хотела носить байковые штаны, не хотела всю жизнь иметь один и тот же берет и одну сумочку, которая заменнялась, лишь когда протиралась насквозь и из нее выпандало содержимое. Не хотела ходить, как мать, быстро-быстро перебирая ногами. Стискивая зубы, она не раз упрашивала Липу: "Почему ты так ходишь, мама? Ведь ты рослая женщина". На что Липа неизменно отвечала: "Hac в гимназии так учили: вы не солдаты, а барышни". Отчаянно ненавидела Люся "жезлонг", "санаторию", "жизофрению", "жирафу" и "таберкулез" - именно так произносила Липа эти слова. И походку Люся выработала себе непохожую на материну: плавную, неторопливую, легкую. Когда праздновали День Победы, главный врач областной больницы, высокий мужчина со старомодной бородкой, за столом все время говорил ей комплинменты. "Такая стать!.. Сознайтесь, Людмила Георгиевна, вы из порфироносной семьи!.." А мечтой "порфироносной" Людмилы Георгиевны было кресло. Кресло и стопка крансивых носовых платков и чулок хоть несколько пар, но главное - кресло. В Басманном для сидения, до того как отец спалил квартиру, употреблялись только венские стулья, потом их заменили табуретки - от которых и у Люси, и у Ани даже в ранней молодости начинала бонлеть спина. Кресло... Как в кино или у Василевской. На Рижском взморье Люсю поселили в коттедже, донщатом промерзшем домике без обогрева, объяснив, что в мае уже тепло. Вторых одеял не давали, зато разрешили накрываться тюфяками из пустующих комнат. Тюфяки были под стать домику, промороженные насквозь, и сонгревалась под ними Люся к утру, когда надо было встанвать. Но все равно ей здесь нравилось. Она много играла в волейбол, забыв про нараставшую беременность, и вспомнила, что когда-то умела красиво свистеть. Когда она выбила себе мячом палец, врач пансионата, молодой латыш, очень внимательно и почти безболезненно встанвил его на место, сопровождая починку пальца красивым мужественным молчанием. О такой манере мужского понведения Люся за годы, прожитые с Левой, успела совсем забыть и теперь, к своему удивлению, чувствовала, что этот незнакомый латыш, про которого она знает лишь, что его зовут Янис, очень ей нравится. Что делать с этим Новым для нее ощущением, Люся не знала и тоже помалнкивала. Когда палец был готов, Люся сказала, что прийнти на перевязку сможет послезавтра, врач кивнул и сканзал "я", что по-латышски значит "да". Люся сказала, что и по немецки "да" звучит так же, и Янис улыбнулся. Накануне отъезда Люся с Янисом стояли в очереди в и какой-то полупьяный полковник привычно лез без очереди. - Убирайтесь прочь, полковник! - громко сказала Люся неожиданно для себя не матом, а на аристократинческий манер. И добавила на современном языке: - Бундем говорить с вами на партгруппе!.. Полковник, удивленный первой половиной Люсиной тирады и полностью ошалевший от второй, мгновенно испарился, а Янис смотрел на Люсю своими большими серыми глазами викинга, молча поглаживая ее руку в шелковой, перчатке; перчатки эти подарил ей он. Янис дождался отправления поезда, сделал несколько шагов за удаляющимся вагоном, помахал ей и скрылся из вида. Люся крепко зажмурила глаза, потом с силой их распахнула. Так. Все. Домой. У Таньки солитер. Левнка блудит с нормировщицей. Ей через четыре месяца в декрет. Люся взяла с пола чемодан и переложила его наверх, чтобы не разбить ногами подарки. Себе сервиз, Липе сервиз, свекрови - креп-марокеновое платье, пускай затнкнутся! Георгий просил на него не тратиться. Таньке - забыла, а Левка наказан. Пока пена размягчала шероховатость кожи - резульнтат вчерашнего перепоя,- Лева Цыпин думал о жизни, перебирая все "за" и "против", крутил свою биографию назад. "Против" было, как ни крути, больше. Лева меднленно ворочал похмельными мозгами под уютный вжик опасной бритвы, которую Ханс Дитер Берг правил на офицерском ремне справа от Левы. Лева перебрал в памяти свою женитьбу, всю, с самого начала: от сеновала под Калинином до сегодняшнего дня. - Да-а-а,- Лева тяжело вздохнул. - Вас? - спросил немец, чуть наклонившись к нему. - Брей,- выдавил Лева, не открывая глаз. Чудные люди, думал он о пленных. Хоть речку взять... На изгибе, где она ближе всего к баракам подходит, разнбили пленные ее на части: в одном месте воду брать, нинже - мыться, потом - стирать, и все с табличками. И иннтересно, теперь вон даже наши местные их правил приндерживаются. - Герр оберет, делайте ваше гезыхт... Лева открыл глаза. Перед ним стоял пожилой немец в очках и учтивым жестом предлагал приподнять подбородок. Лева задрал голову. Не только одно похмелье мешало Леве вернуться в хорошее настроение. Было еще обстоятельство. Норминровщица Нина, с которой у Левы сложились отношения, заявила, что вроде беременна. Как по команде, главное: с одной стороны - Люська, с другой - Нина. А к бабке, обслуживающей Дедово Поле,- наотрез: или, говорит, рожать буду, или вези в Москву к нормальному врачу. Вот ведь чего надумала!.. Еще догадается Люське трепануть, как вернется... - Эх, Ханс, Ханс... - вздохнул Лева. - Битте? - замер парикмахер. - Да это я так, брей,- Лева усмехнулся.- Брей дальнше. Родинку не смахни.- Лева ткнул пальцем в маленьнкую нашлепку над верхней губой. Парикмахер намылил ему лицо, двумя пальцами нежнно взял главного инженера за нос. Вдруг Лева открыл глаза и медленно отодрал его пальцы от своего носа. - Слушай,- подался вперед Лева из старого зубонврачебного кресла, добытого для парикмахерской в обнластной больнице.- Слушай-ка... А может, мне вообще отсюда... В Москву перебраться, а? Сколько можно на болоте сидеть? Людмила в положении... Ханс Дитер что-то залопотал, пожимая плечами, но Лева уже прозрел окончательно. Запело радио. Абрек, постанывая, заворочался в пенредней на сундуке, прихваченном с Дедова Поля. Терпеть дольше шести ему было трудно. Люся заорала из маленькой комнаты, чтобы сделали радио потише; орала она так почти каждое утро, но сденлать потише было никак нельзя. Репродуктор висел в угнлу, а угол загораживал шифоньер. Радио как включили в тридцать третьем году, так и не выключали. Даже когда маляры в сорок втором после пожара, учиненного Георнгием, красили стены, радио работало. И громкость у него была одна - максимальная: включил, выключил - и все. Раньше звук никому в квартире не мешал. Липа считала: хочешь спать - уснешь. Теперь, после окончательного возвращения с Дедова Поля, радио стало беспокоить Люнсю. Липа говорила: "У Люси нервы". Абрек ворочался на своем сундуке осторожно, но Ли-J*3" разбуженная гимном, уже отозвалась псу, и тот стих, пока она одевалась. ...Пять лет назад Люся с мужем и двумя детьми насовсем перебралась в Москву. Перед этим она то и дело звонила матери и плакала в трубку, что дальше так жить нельзя. Левка пьет, Танька не учится ни черта, двухлетнний Ромка разговаривает только матом. Да еще у Левки, по слухам, ребенок растет на соседнем участке... Перебравшись в Москву и не обнаружив перемен к лучшему, Люся остервенела. Она была недовольна всем. Шумом молкомбината, напоминающим унылый бесконнечный дождь, визгливыми круглосуточными выкриками диспетчеров на Казанском вокзале - этими вечными шунмами Басманного, проникающими в квартиру сквозь двойные рамы, переложенные от сквозняков старой желнтой ватой. Воротило ее и от стен, неаккуратно выкрашеннных темно-синей краской. А, больше всего почему-то разндражали Люсю Липины картинки: портрет молодой Манрьи, фотографии деда, Ани и Романа возле шифоньера. Слава богу, хоть идиотский Липин транспарант "Жертвы войны" отвалился со временем. Злилась Люся и на мать, которая, вместо того чтобы честить Левку за пьянство и блуд на торфянике, с умиленнием вспоминает, в каком количестве он ел пироги до войны. Первое время Липа все дожидалась удобного моменнта, чтобы спросить дочь, почему та привезла в Басманнный огромную собаку без ее разрешения или хотя бы увендомления, ведь неизвестно, как кот отнесся бы к псу, но все откладывала, чтобы не наткнуться лишний раз на Люсину истерику. Привычно чувствуя какую-то несомненнную и одновременно неизвестную ей вину перед дочерью, памятуя, что "у Люси нервы", в пререкания с ней Липа не вступила, молча застелила сундук чистым половичком и выделила Абреку две миски для еды и питья. Потом же, когда узнала историю Абрека, прониклась к псу нежнонстью и чувствовала свою вину за то, что не сразу распонложилась к собаке. Лева подобрал Абрека сдуру на подъезде к торфянинку. Пес валялся на дороге с распущенным брюхом, откуншенным ухом и вывернутым веком. Но еще шевелился. Лева велел грузчикам закинуть его в кузов грузовика. Вспомнил о нем только наутро, заглянул в кузов, увереннный, что пес околел, но тот все еще шевелился. Ветериннара в поселке не было, Лева попросил Ханса Дитера узннать, нет ли среди пленных специалиста. Специалист отыскался, весь день возился с собакой и починил ее. Пес выжил, получил кличку Абрек и зимой возил Таньку на санках в школу. Только не любил, когда смотрят ему в больной глаз и гладят по голове, касаясь обгрызенного уха. Одно плохо: после переезда в Москву выяснилось, что Абрек долго не может терпеть - максимум восемь часов. Утреннюю прогулку без лишних слов взяла на себя Липа, в середине дня с Абреком выходила во двор Таня, опутав его пораненную свирепую башку самодельным намордником, а вот последняя прогулка перед сном оканзалась самая скандальная. Дети спали, Георгий пса не касался вообще, Липа свое отгуляла утром, а Лева с Люнсей неизменно устраивали по этому поводу скандалы. Чанще всего, наскандалившись вволю, демонстрируя друг другу характер, они просто ложились спать, оставляя Абрека, страдающего от стыдной нетерпимости, маяться на сундуке в коридоре. По-щенячьи подвывая, пес вполнзал в большую комнату и молча тыкался холодным нонсом в Липу. Липа просыпалась, очумелой рукой шарила по жесткой собачьей морде и начинала одеваться. Лева устроился прорабом на стройке в Кунцеве, черт знает где, а с Люсей не вытанцовывалось. Она все еще числилась студенткой пятого курса и с большим трудом смогла устроиться техником-смотрителем в жилой дом на Ново-Рязанской. Вошедший было на Дедовом Поле в вольную жизнь, в Москве Лева о водке и прочем, сопутствующем выпивнке, скоро позабыл; работал тяжело, возвращался домой поздно, усталый, небритый, в перепачканных глиной санпогах, через всю Москву, а утром к семи - снова на обънект. Особенно не разгуляешься. А если он иногда и вынпивал, то первый в квартире знал об этом Абрек. Как и большинство сильных собак, он не выносил пьяных и пьяный разговор, потому, заслышав в коридоре неувереннные шаги хозяина, недовольно сползал с сундука, тяженлой лапой открывал дверь в большую комнату и с подавнленным рыком заползал под кровать Липы и Георгия, распихивая чемоданы. Люсю усталость мужа не заботила: злоба за его разнгульную жизнь на торфянике еще булькала в ней. Рабонтает и работает, все устают. Сама же Люся в жэке прижилась... Что ни говори, "Людмила Георгиевна без пяти минут дипломированный Инженер, возраст ее - тридцать с небольшим, самый обольстительный, если верить Бальзаку (так произносинла Люся фамилию любимого в настоящее время писателя), да плюс ко всему деловые качества, исполнительнность, хватка. Уж чего-чего... И стало быть, главный иннженер жэка, а следом и начальник ремжилконторы были довольны своим новым сотрудником и старались при ней выглядеть не мордатыми сипатыми мужиками, каковыми они являлись, а элегантными обходительными кавалеранми. С монтерами, плотниками и сантехниками Люся, иснпользуя расположение начальства, обращалась строго. По ходу жизни Люся выяснила, что в ее подопечном огромном-многокорпусном доме на Ново-Рязанской обинтает самый разнообразный народ. И врачи, и директора магазинов, бывшая опереточная актриса и сравнительно молодой, правда, маленького роста, поэт-песенник. Бывшая опереточная актриса Ирина Викторовна учила Люсю красоте. Однажды Люся, обследовав по вызову артистки засорившийся унитаз, нашла, что унитаз дейстнвительно засорен, и засорен без вины Ирины Викторовны, просто от времени, а следовательно, подлежит ремонту без дополнительной оплаты, на которой настаивали саннтехники. Неделю шли переговоры, обрекшие бывшую арнтистку на страдания и обращение за помощью к недрунжелюбным соседям. Люся прислала к Ирине Викторовне трезвого сантехника, объявив ему предварительно на "торфяном" языке о возможных последствиях его недобнросовестности, и обязала сменить старый кран на кухне. И пошла лично проверить исполнение. Ирина Викторовнна после всех положенных слов велела ей записать тенлефон и, пожалуйста, звонить без стеснений, если потренбуются билеты на любой спектакль. Люся скромно понблагодарила ее, тихо сказала: - Ирина Викторовна, а я вам могу еще помочь... - В чем, Люсенька?-артистически улыбнулась Иринна Викторовна. - У меня есть знакомый врач, очень хороший ревмантолог. Еще когда Таня болела... Я с удовольствием вас с ним познакомлю. - Это, Люсенька, прекрасно, но на какой предмет? У меня, тьфу-тьфу, лошадиное здоровье. Мигрени, правнда, а в остальном бог миловал, как говорится. Люся замялась. - Я думала... у вас так тепло в квартире, а...- Люся не знала, как поделикатней сказать о своем удивлении по поводу того, что ноги Ирины Викторовны были обуты в валенки. - Ах, вот оно что? - догадалась артистка.- Валенки вас сбили с толка! К здоровью моему они никакого отнношения не имеют. Это для красоты. Я вам, Люсенька, открою один маленький дамский секрет. Я, как вы знаенте, артистка, артистка оперетты. А у меня - тайну открынваю,- у меня волосатые ноги. И нравится, вернее, нранвилась эта особенность далеко не всем. Конечно, сущестнвует много различных средств. Попросту говоря, можно ноги и брить, но... Валенки самое испытанное и безболезнненное, нехлопотное средство. Главное, просто, как и все гениальное. Пожалуйста... С этими словами Ирина Викторовна красивым балетнным жестом достала ногу из черного валенка и подала Люсе как для рукопожатия. Нога действительно была безукоризненной, гладкой, в черных, едва заметных тончечках. - И чем грубее войлок, тем лучше,- закончила понказ ног Ирина Викторовна. Дома Люся достала с полатей старые валенки Георнгия, выбила из них пыль и с этого дня с валенками не раснставалась. Ирина Викторовна открыла Люсе и другие секреты сохранения красоты. Она запретила ей употребнлять дома бюстгальтер для предотвращения продольных морщин на груди, показала, как надо загибать ресницы на тупом ноже (несколько раз после визита точильщика в Басманный, не проверив нож, Люся под корень отхватынвала себе ресницы), и в заключение Ирина Викторовна научила Люсю пользоваться разнообразными кремами, перед сном и после, вклепывая крем в лицо при помощи массажа. Теперь вечерами с липким от крема "перед сном" линцом, проверяя у Таньки уроки и выравнивая по прописям палочки у первоклассника Ромки, Люся наставляла детей голосом, дребезжащим от одновременно производимого массажа: - Е-сли за-автра кто дво-о-ойку принесе-ет, измордую... На короткое время Липа по настоянию Люси завела домработницу, но та оказалась "озорницей", а попронсту- сплетницей. Липа застигла ее во дворе; та с сочувнствием рассказывала, как тяжело, внатяг живут Бадрецовы, хотя все начальники; Олимпиада Михайловна в миннистерстве, а Георгий Петрович - главный бухгалтер. У Георгия Петровича одна пара нижнего белья, и, когда в стирке, Георгий Петрович спит голый, а чай пить выходит в халате Олимпиады Михайловны. Больше домнработниц Липа не заводила. В эти годы у Люси случился "грех", да и не то чтоб "грех" - сознательно совершенное отвлечение от семейнного счастья, первое после Прибалтики. На этот раз с понэтом-песенником Игорем Макаровичем, проживающим в Люсином по работе доме на Ново-Рязанской в квартинре 48. Игорь Макарович недоумевал, почему такая красивая эффектная женщина, с таким тонким вкусом, музыкальнная, владеющая в совершенстве иностранными языками, как такая бесподобная женщина работает техником-смотрителем в окружении грубых, в основном пьяных, мужиков. Иногда в нетрезвом виде Игорь Макарович предлагал Люсе выйти за него замуж. И в трезвом виде он иногда подтверждал свое нетрезвое предложение, но пойти занмуж за поэта-песенника Люсе мешало многое, в том чиснле: малый рост Игоря Макаровича, внешняя схожесть с Чарли Чаплином, при полном отсутствии чувства юмора, и дети. Иногда Игорь Макарович звонил в Басманный, напарывался на Липу, и если был не очень трезв, то все слова, которые хотел сказать Люсе, говорил Олимпиаде Михайловне для передачи их дочери, когда та вернется из жэка. Липа, как ни странно, к супружеской измене дочери относилась спокойно, как к житейскому делу, нанстаивая только, чтобы Люся ни в коем случае не заберенменела, о чем неоднократно с полной ответственностью заявляла поэту-песеннику. Снисходительность Липы бынла совершенно не характерной, потому что применительнно к другим лицам Липа была в таких случаях беспощаднна. По-прежнему благожелательно относясь к Леве, Липа рекомендовала дочери повнимательнее прислушаться к предложениям Игоря Макаровича в части супружества. Игорь Макарович ей вообще импонировал как раз тем, чем не нравился Люсе: отсутствием чувства юмора, котонрое она называла серьезностью, и невзрачной внешнонстью, гарантирующей спокойствие в браке. Но при всем своем доброжелательном отношении к Игорю Макаровичу Липа не всегда была согласна с его действиями. Как-то она заметила на шее дочери небольншой синячок, которому не придала значения. Потом ее вдруг осенило, она нервно закурила и, поджав губы, пронизнесла: - В шею целуют только проституток. Есть женщины- матери, есть женщины-самки. В кого ты, Людмила, такая страстная? Я вроде порядочная женщина. Однажды Люся в очередной раз поздно пришла "от подруги". Пришла она задумчивая, с пустыми глазами и рассеянными движениями. - Где ты была? - как всегда в таких случаях понинжая голос до мужского, спросил Лева. Люся брякнула про подругу, потом взглянула на чансы - полвторого, потом на мужа и устало сказала: - - Пошел ты к черту... С собакой гулял? Лева оскорбленно отвернулся к стене. Люся вышла в переднюю. Абрек лежал на сундуке, виновато поджав уши. Возле сундука стояла лужа. - У, сволочь! - Люся ударила пса лакированной сунмочкой по морде. - Кто там, что там? - заверещал сонный Липин гонлос из большой комнаты. - Спи. Я... Весь пол загадил... Вывести не могли. Завтра отвезу его к Чупахиным в Одинцово. - Что, что такое? - в испуге залепетала Липа, вынскакивая в ночной рубашке в коридор. - Какое Одинцонво? Зачем! Сейчас все вытрем. Какое Одинцово? Лева так и не придумал, как отомстить жене. Он пронсто собрал манатки и перебрался в Уланский, благо жинлищные условия там улучшились: Оля с недавно обрентенным мужем находилась в Монголии - и вторая комнната пустовала. Люся насторожилась. С уходом мужа ушла его зарнплата. Но главное - она опасалась, что Лева выпишетнся из Басманного, где он был прописан после Дедова Понля, и тогда обещанная квартира, из-за которой он пошел работать прорабом в Кунцево, накроется. Но время шло, Лева на развод не подавал, из квартиры не выписывался. Игорь Макарович, узнав о разрыве Люси с мужем, больше своей руки не предлагал ни в пьяном, ни в трезвом виде. Детей Люся против отца не настраивала, не зная еще, Как все обернется. Таня ходила в восьмой класс, у нее были свои проблемы, в частности - как сделать боль