Оцените этот текст:



      Москва Известия 1991

     повесть




     До  турецкой войны  Петр Анисинмович  был крестьянином. Под Плевной ему
выбило глаз,  и,  когда он лежал  в  лазарете, ему предложили  выучиться  на
фельдшера.
     В  Павловский  Посад  Петр Анисимович  вернулся  ченловеком  уважаемым.
Собственный  его  глаз  был огромный, голубой, ничуть не  потускневший из-за
отсутствия втонрого, потому что  сам Петр Анисимович был человеком красивым,
богатырского сложения и мягкого нрава.
     Петр  Анисимович долго выбирал себе жену, но же-ниховался недолго. Даша
для  приличия  закапризничанла-  вроде  не  хотела  за  "кривого",  но  Петр
Анисимович пригрозил, что уйдет в монастырь, и свадьба состоянлась.
     Нехорошо  он  себя  вел только в редкий  перепой, что потом переживал и
винился перед женой, женщиной под стать ему доброй и  покладистой. Жену свою
Петр Анисинмович  уважал и ценил.  Советовался с ней. По утрам, когнда  дети
еще спали, жена ставила самовар,  и  они  пили чай вдвоем, неспешно обсуждая
домашние  дела. В этот час ребятишкам запрещалось пробегать по комнате  даже
по нужде.
     Работать   Петр   Анисимович  поступил  в   психиатриченское  отделение
городской больницы, где кроме обычных  фельдшерских знаний требовались сила,
храбрость и,  санмое  главное,  умение  не  забывать,  что здоровые  с  виду
сумасшедшие на самом деле люди больные, большей чанстью неизлечимые.
     Хотя денег в доме с нарождением детей  становилось все меньше, прокорм,
слава  богу,  был:  вольнопрактикунющий лекарь Павловского  Посада  Григорий
Моисеевич,  понимая,  что Петр  Анисимович человек  казенный - на жалованье,
посылал к фельдшеру своих несложных больнных.
     Егор   родился  у  фельдшера  последним,  пятым,  и   потонму  помельче
предыдущих.  В Павлопосадском реальном училище Егор  занимался  прилежно, но
недотянул отец  обучение  младшего  сына.  Сочувствуя  бедности одноглазонго
фельдшера и принимая во внимание красивый почерк  мальчика, директор училища
помог  Егору  Петрову  Стенпанову  поступить  на  службу   в  Павлопосадское
отделение   Русско-французского   акционерного  общества   хлопчатонбумажной
мануфактуры учеником конторщика.
     Насмотревшись на запои отца,  которые со временем участились, Егор, для
благозвучия - Георгий, вина не  употреблял  вовсе и вскоре обзавелся  шляпой
канотье, бенлым чесучовым костюмом,  как у коллег, немецким  велонсипедом на
красных шинах с гуттаперчевым мяукающим рожком и очками для солидности.
     Со  своей будущей  женой  Липочкой Георгий познаконмился в шестнадцатом
году в  Москве, прибыв туда заннять предложенную ему должность конторщика на
канбельном заводе.
     Липа,  или, как было  написано  в  ее  студенческом  бинлете,  "госпожа
Бадрецова  Олимпиада Михайловна", занканчивала второй курс на математическом
факультете Высших женских курсов Гирье.
     Липу  в  Москву  на  учение отец ее, ткацкий  мастер  Минхаил  Семеныч,
собирал собственноручно.  Не  доверяя  женне-  Матрене  Васильевне,  Липиной
мачехе,- перепровенрял  баулы, записывал, что есть, что надо  будет. Комнату
снял дочери в Москве по первому разряду на полном паннсионе. Только учись. И
хозяйке велел еженедельно отпинсывать  за  отдельную  плату наблюдения:  как
Липа учится.
     Училась Липа прилежно, первый раз жалоба пришла через год: курит.
     -  Зачем же ты,  Липа, куришь? - строго спросил Михаил Семеныч,  срочно
прибывший в Москву. Был он старовер и курение почитал большим грехом.
     - У нас,  папаша, медички живут в квартире,- бойнко затараторила дочь,-
они на мертвых телах обучаются в анатомическом театре. От мертвых тел запах.
От запаха мы и курим.
     Ответом  дочери  Михаил  Семеныч удовлетворился и,  УСПОКОИВШИСЬ,  убыл
домой в город Иваново.
     Второй раз Михаил Семеныч примчался в Москву,  прослышав  про  Георгия,
но,  узнав,  что жених Липы  венроисповедания старообрядческого и  должность
занимает благопристойную, против свадьбы не возражал.
     На свадьбе он, выяснив предварительно, что Георгий глазами не страдает,
снял с зятя мешающие  серьезному разговору очки без диоптрий, сунул их ему в
нагрудный  кармашек,  замяв  внутрь   жениховский  платок,  пригнул  к  себе
напомаженную  голову  зятя, несколько  оторопевшенго  от  такой вольности, и
произнес, но не тихо, как того предполагала ситуация, а громко и размеренно,
чтобы все хорошо слышали:
     - Я, Георгий, богат,- не  скажу, но хуже  других не жил и вам хуже себя
жить не позволю. Главное: по-люднски живите,  без трепыханья,  без дерганья.
Буду  помонгать.-  Потом долго в  упор, чуть морщась,  разглядывал Георгия и
закончил:-А усишки-то сброй... А то выпуснтил... Не к лицу.
     Эмансипированная  тремя  с  половиной курсами  Гирье Липа  не  захотела
расстаться со своей девичьей фаминлией; покладистый же,  в отца,  Георгий во
избежание  склоки  присоединил  спереди  к  своей  фамилии женину  денвичью.
Получилось  Бадрецов-Степанов.  Но  бухгалтернскую  документацию  подписывал
только второй половинной новой фамилии - своей собственной - "Степанов".
     ...Старый фельдшер второй месяц уже  спал в детской.  После смерти жены
он  продал дом в  Павловском  Посаде, жил по детям, и теперь  пришла очередь
Георгия.
     Прислуга Глаша перетащила свое спанье в кладовку.
     Сегодня  Аня, младшая  внучка, проснувшись, изо всех  сил старалась  не
заснуть  снова  - дождаться, пока  дендушка встанет.  Она ждала долго,  даже
пальчиками  понмогала глазам не  закрываться,  но все  равно задреманла... И
вдруг  пружины  под  дедушкой  заскрипели,  Анечка  встрепенулась,  тихонько
повернулась в его сторону...
     Из разговора старших она  слышала, что  у  дедушки  как  бы  нет одного
глаза, и услышанному очень удивлянлась, потому что у дедушки были оба глаза,
правда ненмного разные по цвету,  и  один почему-то не  моргал  в то  время,
когда  моргал другой. Аня ночью, когда просыпанлась на горшочек, подходила к
Люсиному  дивану,  на контором  спал  теперь  дедушка,  и каждый  раз видела
непоннятное:  на дедушке была косынка, повязанная через  правый глаз. Сперва
Аня  думала,  что  дедушка от  холода повязывает голову маминым платком,  но
платок  каждую ночь сползал почему-то именно  на правый дедушкин глаз, чего,
конечно, просто так быть не могло.
     ...Дедушка сидел, спустив с дивана огромные ноги,
     и держал двумя пальцами  голубой  шарик. Глаз. Он  обнтряс его,  обдул,
перехватил поудобнее  и  загнал  на  место. Потом поморгал  другим  глазом и
взглянул в маленькое зеркальце.
     - А я все ви-и-ижу,- тихо пропела Анечка.
     - Ктой-то? - заерзал Петр Анисимович.- Ты поченму не спишь?
     - Деда, а где твой глазик настоящий?..
     - Лопнул от старости, Анечка. Мне ведь сто лет.
     - Ты, деда, врешь,- убежденно сказала внучка.- Сто лет не бывает.
     - Тогда спи,- сказал Петр Анисимович, и Аня понслушно заснула.
     - ...Петр Анисимович!..  Вы где-е? Петр Анисимонвич! -  кричала  Глаша,
будто играла в прятки. Она воншла в детскую.- Где дедушка-то? - спросила она
пронснувшуюся  Аню.- Э-эх,  зла  на вас  не хватает, деда-то проспала всего!
Ладно,  одевайся быстрей завтрикать... Куда он подевался-то? И так уж одного
глаза нет, а все ходит...
     Аня не стала надевать  платье,  в ночной рубашке она выбежала в  пустой
коридор,  подергала  закрытые соседнские  двери и даже  заглянула  в  черный
низкий шкаф в пенредней,  где  внизу стояла огромная черная  с белым нутнром
гусятница, медная ступа с пестом и безмен для карнтошки. Дедушки не было.
     - Де-да-а, где ты? - жалобно выкрикивала она.- Де-да-а!..
     Она заглянула в уборную,  вышла на лестницу.  Потом побрела в кухню. По
дороге она потеряла в темноте один тапок и до  кухонной  двери доскакала  на
одной ножке.
     - Де-да-а...
     Кухня молчала. Входить туда Аня боялась  из-за танраканов, но надо было
обязательно найти дедушку, и  она,  зажмурив глаза, толкнула  дверь. В кухне
было пунсто, только тараканы  быстро  ходили по стенам  и потолнку. Дверь на
черный  ход  была  распахнута.  Оттуда надвингалось  недовольное  бормотанье
Глаши:
     - ...Восемьдесят лет, а вино жрать - конь молондой...- Глаша закрыла за
собой дверь и присела отдыншаться.- Чего стоишь, простынешь вся. Тапьки где?
Конму сказала!
     На подоконнике ворчали голуби. Аня потянулась к ним:
     - Гули, гули...
     - Этих только здесь и не хватало! - Глаша сердито замахала на голубей.-
Кыш! Кыш! Тесто тут, а они ходят...
     Аня уже  поняла  -  с дедушкой  случилось  то,  что  иногнда случалось:
дедушка ушел  пить вино. Она  оделась, понзавтракала  и пошла во  двор. Если
дедушка ушел рано, он мог уже вернуться...
     Конец двора упирался в старый каретный  сарай: нончью там стояли пустые
пролетки без  лошадей. Днем под навесом было пусто,  только  одна  сломанная
коляска, накренившись, зарылась пустой  осью в  землю. Иногда дедушка, попив
вина, забирался в нее поспать. Девочка заглянула внутрь пролетки: пусто.
     Она уперла руки  в бока,  как это  делала  Глаша,  и  сказала сварливым
голосом:
     - И  так  одного глаза нет, а все ходит...-  Сказала  и  задумалась:  и
почему  Глаша,  когда бранится, всегда гонворит, что дедушка  ходит куда-то,
ведь он ходит не кунда-то, ходит пить вино.
     Ее раздумья прервал звонкий шлепок  по  крыше  санрая,  Аня вздрогнула:
дедушка  с  Глашей  выскочили  из  головы,  потому  что  наверху  проснулись
бельчата.  Она  на  цыпочках, крадучись, выглянула из-под навеса.  По  земле
бегали   крохотные  рыженькие  бельчата,  задрав   пуншистые  хвостики.  Аня
взглянула вверх: из  скворечника, прибитого к палке над  сараем, высунувшись
наполовину,  торчали два  бельчонка,  мешая друг другу выбраться. Они упрямо
пыжились до  тех  пор,  пока  Аня  не  засмеянлась. Бельчата  внизу в страхе
замерли  на мгновенье  и,  прошуршав  россыпью  по стене  сарая,  с  разгона
затолкннули  упрямую  родню  внутрь скворечника.  И тут  же занстряли  сами,
беспомощно царапая скворечник и друг друга коготками длинных лапок.
     -  ...Все  гуляешь,-  ровно  ворчала Глаша,  как  будто  не переставала
ворчать все время, пока Аня гуляла. Руки у Глаши были в тесте.- Гуляй-гуляй,
один вон уже с утра гуляет... Поди-ка глянь лучше, кто приехал!
     Тетя  Маруся  стояла  перед трюмо  и  причесывалась. Длинные  рыжеватые
волосы закрывали всю спину.
     Через  несколько минут, обцелованная теткой,  Аня синдела  за столом и,
урча,  ела грушу. Груша  была почти с ее голову; Аня с трудом удерживала  ее
двумя руками,

     Сок  капал на  платье, но  тетя  Маруся стояла  спиной и безобразия  не
видела.
     - А дедушка где?
     -   Вино  пить   ушел,  наверное,-  сказала  Аня.  Тетя  Маруся   резко
повернулась, ошарашенная спонкойной интонацией племянницы.
     - Не  говори глупости, Аня!  Да ты  все платье  заканпала!- Тетя Маруся
достала из сумочки душистый нонсовой платок и  за  косички небольно оторвала
племяннницу от груши.- Ну-ка встань. Господи!..
     - Ничего... Я другое одену.-  Аня  положила недоенденную грушу на стол,
облизалась.
     Тетя Маруся подошла к трюмо, взглянула в зеркало и снова обернулась:
     -  Ну-ка.  У тебя  пальчики  маленькие,  выдерни-ка,-  она  дотронулась
указательным  пальцем  до двух маленьнких родинок  на губе и подбородке.  На
каждой   родинке   рос  тоненький,   еле   заметный   прозрачный   волосок,-
нонготками...
     В комнату вошла Глаша.
     -  Нет,  ты  глянь! - всплеснула она руками.- Все платье изгваздала!..-
Глаша подошла к шкафу, на  двернце которого деревянная  цапля на одной  ноге
держала в  длинном  клюве  виноградную  гроздь  с  растрескавшимися ягодами,
достала белое блюдо и, недовольная  Аней, а еще больше беззаботностью  Марьи
Михайловны, поднжала губы.
     Тетя  Маруся сделала  строгое лицо, подтверждающее  ее  солидарность  с
домработницей, но как только Глаша вышла из комнаты, напомнила племяннице:
     - Ноготками и - сразу, а то больно, ну...
     Управившись с волосками, тетя Маруся взяла с  поднзеркальника  шпильки.
Она туго  зачесала  волосы  и  воткннула в  голову  широкий  гребень.  Пучок
получился огромнный. Тронула стеклянной палочкой за ушами, провела по шее...
     - Зачем? - спросила Аня, снова въедаясь в грушу.
     - Ты почему не переодеваешься? - спросила тетя Маруся.- Это лаванда.
     - Как духи?
     Ответить тетя Маруся  не успела,  потому  что  в дверь  позвонили.  Так
звонил только Михаил Семеныч: нажинмал кнопку и держал, пока не откроют.
     Тетя Маруся тяжело вздохнула и пошла открывать. Аня с грушей -за ней.
     Михаил  Семеныч Бадрецов  переступил порог как  обычно:  руки за спину,
картуз на бровях.
     - Здравствуйте, папаша,- почтительно сказала тентя  Маруся и поцеловала
отца в щеку, для  чего ей пришнлось  немного вывернуть голову и пригнуться -
мешал  картуз,  а подставляться  под  поцелуй поудобнее,  упронщать  встречу
Михаил Семеныч не желал.
     - Почему  сама  дверь  отворяешь, где прислуга? -  строго  спросил он и
только  теперь снял картуз, подал  дочери. К внучке он  присел  на корточки:
целуя  ее, иснпачкался соком груши, но сердиться не стал, потянул из кармана
брюк носовой  платок,  такой  большой,  что однним  концом он  вытирал  лицо
внучки, а другой  еще глунбоко сидел в  кармане.- Здравствуй, Марья,- только
теперь сказал он, распрямившись.
     Дочь, опустив голову, приняла в сторону, уступая ему
     дорогу.
     Михаил  Семеныч бросил сердитый взгляд  в угол, как бы ища  икону, хотя
прекрасно знал, что здесь ее нет и
     быть не может.
     "Нарочно себя  растравляет",- мысленно отметила  Марья, вслед  за отцом
войдя   в   комнату.   Михаил   Семенныч    перекрестился   двумя   пальцами
по-староверски,   донстал   из   внутреннего   кармана   пиджака   маленькую
металнлическую иконку, поцеловал ее и снова спрятал в карман.
     -  Аграфена!-крикнул он.- Ты где?  Аграфена! "Нарочно из  комнаты орет,
чтобы на кухне слышно не было",- подумала Марья и шепнула Ане:
     - Глашу позови.
     - Тощая-то  чего какая, не ешь, что ли, ничего? Триднцать лет бабе  - и
никак тела не нагуляешь!
     - Какая есть.
     Примчалась  Глаша.  Поздоровалась  и  молча  встала  на  пороге. Михаил
Семеныч  дал  ей выстояться перед ним  в  покорности  и лишь тогда  неспешно
произнес:
     - С извозчиком рассчитайся, у меня мелочи нет.
     Поклажу сюда!
     - Чаю поставить, папаша? - смиренно спросила
     Марья.
     - Она  поставит,- отец махнул головой  вслед  Гла-ше.- Пока кипятку дай
холодного, жарко...- Он подоншел к Ане, короткопалой широкой ладонью поводил
по  ее затылку, как  бы  очищая  его  для  поцелуя, и  еще  раз  поцеловал.-
Подросла. А сестра твоя где?
     - Она в пионерлагерь уехала.
     - Мать с отцом слушаешься? Аня кивнула.
     - Я тебе конфет треугольником  привез.-  Михаил Семеныч полез в  карман
пиджака  и  достал  несколько  расплющенных  трюфелей.-  Жарко.  Там  еще  в
чемондане три фунта.- Он секунду посмотрел на внучку и пенрекрестил ее.- Ну,
и слава богу...
     - Хм, недовольно кашлянула Марья.- Может, вам
     кваску?
     - Не хмыкай,- буркнул отец, не оборачиваясь к дончери.- Молча будь!.. А
квас сама пей. На квас у меня  живот чуткий. Помнить должна.  Все позабывала
со своей партией?.. Чем кончилось?.. Обжаловала?
     Технический  руководитель  Ивановской  ткацкой фабнрики,  бывшей  Саввы
Морозова, Михаил Семеныч  Бадренцов был похож на ровно набитый плотный мешок
без  выпуклостей,  углов и  вмятин  - ровный, гладкий с плеч  донизу.  Да  и
большая круглая голова в  картузе на толнстой короткой шее тоже подчеркивала
общую плотную ровность его  туловища. Он был в  черной тройке, несмотнря  на
жару, в картузе и сапогах с калошами. Моду эту  он выбрал  себе лет тридцать
назад и с тех  пор  от нее не отступал.  Правда, когда появились рубашки под
галнстук,  он  с  удовольствием   предал  косоворотку  -   ему  поннравилось
чувствовать под горлом солидную тугую блямбу узла.
     Марья Михайловна рылась в сумочке. Руки ее чуть заметно дрожали. На пол
упала помада, фотография...
     - Вот,- протянула она отцу бумажку.
     - Сама читай,- оттолкнул ее руку Михаил Семенныч.- Мне света мало.
     -  "Выписка из  протокола  заседания Партколлегии  МКК  по рассмотрению
обжалования по проверке ячейки губотдела Союза совработников..."
     - Дальше! - рявкнул Михаил Семеныч.
     -  Ну  что  дальше?  - Марья  положила  бумагу  на-стол.-  В  поведении
невыдержанна, с младшими служанщими обращается по-чиновничьи...
     - Тут они в точку! Зазналась... Марья с досадой махнула рукой:
     - Да  не это главное.  Главное  - дочь служащего,  в Красной  Армии  не
служила, непонятны причины вступнления в партию. Одним словом, идейно чуждый
элемент.
     - В суд подала?!
     - Зачем? Все же выяснилось. Московская  контрольная комиссия проверяла,
проверила парторганизацию. Восстановили.
     Михаил Семеныч стукнул кулаком по столу.
     -  В  суд я велел!..  Кто  выгонял? Фамилия? Я  что вам, так,  кататься
приехал?  Филькины грамоты  слуншать?!  Меня замнаркома вызвал. Через него в
суд на твоих  подадим.  Затоптать!.. Я  им  дам  "дочь служащего", я  им дам
"непонятны  причины"!-Михаил  Семеныч  тряс  в  воздухе  кулаками,   побивая
обидчиков  старшей дочери.- А  ты  им сказала, дуракам, что  из-за их партии
мужа  лишилась?!  Что тебя  самою на вилы  мужики  под Самарой сажали?!  Что
нерожахой теперь до конца дней плестись будешь, как скотина пустобрюхая!..
     - Дедушка,  не кричи на тетю Марусю,- захныкала  Аня, не выпуская грушу
из рук.
     - Ладно, не плачь! Георгий когда придет? - буркннул Михаил Семеныч,  от
волнения наливая холодную воду в блюдце.
     - Холодная, папаша,- сказала Марья, стоя за его спиной.
     - Без тебя знаю! - отрезал Михаил Семеныч и, не уступая логике,  поднял
блюдце на широкую  короткую  растопыренную пятерню.- Георгий,  говорю, когда
будет? Сзади не стой, сядь. Что  я, как Дурень,  буду  вертеться?-  В данном
случае Михаил Семеныч даже и в уме не имел сравнивать себя хоть на мгновенье
с неумным человенком: Дурень - был у него дома в Иванове попугай.
     -  Папа в три часа приходит,-  в связи с прожевы-ванием  груши не сразу
ответила Аня.
     - А Липа опять на бирже сшивается?
     - Мама работу ищет,- кивнула Аня.
     - А развелись на кой черт?!  Прости мою душу грешнную!- Михаил  Семеныч
перекрестился.- Все молчком! От отца скрыли.
     Марья  достала из буфета чашки, расставила на стонле.  Чашки показались
ей недостаточно чистыми, она станла перемывать их в полоскательнице.
     - Зачем сама? Прислуге дай. Аграфена!..
     - Да не  кричите вы,  ради бога,- не выдержала  Манрья.- Специально вам
Липа не сообщила, чтобы не волнновать. Найдет работу, время получше станет -
снова  зарегистрируются.  Ведь  вы  же знаете:  ситуация  в стране  сейчас с
работой временно сложная... Если один из супнругов работает...
     - Ты меня не учи. Сам знаю. Ситуа-ация... Господь
     бог семьей командует, а не ситуация. Ясно? Молчи.
     Михаил Семеныч отставил блюдце,  встал и медленно прошелся по  комнате.
Марья  сделала ошибку, что  навенла  его на  мысль  о  недостаточной чистоте
посуды. Он пондошел  к  мраморной доске камина,  провел  по  нему  пальнцем;
поднес палец к окну и морщась стал его разглядынвать. Потом показал Марье.
     Подошел к трюмо и провел пальцем по зеркалу.
     Вошла Глаша. Плюхнула на пол два чемодана в чехнлах из суровья.
     - Куда их?
     Михаил Семеныч задержался у зеркала, стоя к домнработнице спиной, потом
отошел в сторону, жестом пригнлашая Марью и  Глашу посмотреть. А сам вытянул
тем временем  платок, вытер  палец, которым  вывел  на  запынленном  зеркале
крупные буквы: "Срамъ!"
     Глаша  подхватила  фартук,  намереваясь  протереть зеркало,  но  Михаил
Семеныч осадил ее:
     - Оставь,  пусть до хозяев! Этот - Липе.- Он ткнул в правый чемодан:  -
Тот -  Роману.  Купил  зимнее...  В  техникуме  была? -  Он поднял на  Марью
недовольный взгляд.- У начальства?
     -  За ним следить не нужно  - своя  голова  на пленчах!- резко ответила
Марья.- Активный комсомолец!..
     - Акти-и-ивный...  А  к отцу  никакого уважения! Все ты пример подаешь.
Пишешь письма - почему Алекнсандре поклон не передаешь?!
     - Это я ей кланяться буду?!
     - Будешь! Будешь кланяться! Она мне жена веннчанная!..
     Марья  опустилась  на .стул,  медленно  переложила  с  места  на  место
полотенце.
     - Неужто расписался?..
     - Венчались.
     -  Ну,  помяни  мое  слово,-  по  складам  сказала  Манрья,  постукивая
коротким,   как  и  у  отца,  пальцем  по  столу.-  Она  тебе  еще  устроит!
Венчанная... Помяни мое слово...
     Михаил Семеныч слушал  старшую  дочь, не перебинвая: он знал, что Марья
грубости  по-отношению к нему  не позволит и, если уж  она съехала на "ты" в
разговоре с отцом,  да еще отца жизни научает,  значит,  надо принслушаться.
Марья человек с авторитетом: три состава она была членом Моссовета, работала
управляющим денлами правления ГУМа, была секретарем партбюро ГУМа.
     Короче, Михаил Семеныч  слушал  дочь, не перебивая, и, мало того, когда
она кончила  говорить, немного помолнчал- вдруг у старшей есть что добавить.
Но Марья от сообщения отца сникла и еще более  оробела оттого, что так резко
с ним говорила.
     - Все сказала? -  пробурчал наконец Михаил Семенныч.- На  стол  собери,
есть  хочу...  Шестьдесят лет  - в самой  поре мужик... Варенья подай... Без
бабы жить долнжен? Сама знаешь: не развожусь - бог прибирает... Сливового...
     - Тебе шестьдесят три,- уточнила Марья и вышла из комнаты.
     - А ты чего мне привез кроме конфет? - спросила Аня.
     -  Валеночки,- размягченно  ответил Михаил Семенныч,  но тут  же  опять
насупился, как бы продолжая разнговор с Марьей: - А кто за мной под старость
ходить будет?
     - А куда с тобой ходить надо? - поинтересовалась Аня.- Я пойду.
     -  Да  эт..  ладно,  во-от... Чего  еще  тебе  привез?.. Носочки  козьи
привез... Их тебе связала тетя Шу...
     В комнату  с самоваром  в руках вошла Марья, и Минхаил Семеныч на имени
новой жены поперхнулся.
     - Тебя же  сватали,- продолжила Марья тоном нинже.-  Елена Федосеевна -
чем не жена? И хозяйка, и...
     - Пятьдесят лет?! Что она мне - на дрова?!
     - У тебя теперь новая жена будет? - спросила Аня.
     Михаил Семеныч открыл рот,  намереваясь заговонрить, но в комнату вошла
Глаша с горой пирогов на блюнде, и он закрыл рот.
     -  Каждая божья  тварь,  Анечка,  должна  жить сенмьей,- сказал  Михаил
Семеныч, когда Глаша вышла, и погладил внучку по голове.
     - Именно что тварь...- пробормотала Марья.
     -  Что-что?  -  нахмурился Михаил  Семеныч.  Слава  богу,  что  он  был
глуховат,  как   все   ткачи,   и  тихих  поднробностей  не   схватывал,   а
переспрашивать считал для себя зазорным.
     Кроме того,  он  начал  есть  пироги  и  перебивать аппентит спорами не
считал нужным.
     - Вы  же  завтра  собирались приехать,- сказала  Манрья, возвращаясь на
"вы".- Что-нибудь случилось?
     - Ничего  не случилось,  захотел  - приехал. На  балнкон пойду, подышу.
Аграфене скажи: пирогами доволен...
     - Зачем вам на балкон? - забеспокоилась Марья.- Зы лучше полежите...
     Но  Михаил  Семеныч  не  послушался,  вытянул  бронзо-Бый  шпингалет  у
балконной двери и вышел. Но ненадолнго, как и предполагала Марья.
     Каждый  раз  Михаил Семеныч,  когда наезжал к младншей дочери, покушав,
шел подышать на балкон и кажндый раз, обнаружив там  голую каменную женщину,
отпнлевываясь, возвращался в комнату.
     - Тьфу! Пропади ты пропадом!..
     Марья подлила ему чаю, чтобы не разошелся снова.
     Отец сел к столу.
     - Вот, вызвали...-  уже другим  тоном  заговорил он.-  Хотят,  чтобы  я
Вигоневый трест взял.
     - А вы?
     - А я его брать не буду. В Москве жить  не желаю... Анкета у них  есть,
биографию велели записать.
     - Так если вы не хотите, зачем биографию? - пожанла плечами Марья.
     - Пусть  знают,- буркнул Михаил Семеныч.- Сейнчас  и  напишем. Садись к
свету. Бумагу бери, карандаш... Я-  рассказывать, ты - писать. Потом Георгий
перепиншет чернилами. Пиши...
     Марья положила перед, собой лист бумаги.
     - Говорите...
     - "Моя биография..."
     - Не так,- поморщилась Марья.- Автобиография.
     - Я  сказал: "Моя  биография".  Пиши... "Я,  Михаил  Семеныч  Бадрецов,
родился  в  1865  году.  В  сентябре.  Сын  крестьянина.  Мать моя  со  мной
трехлетним оставинла дом моего отца и переехала на фабрику Саввы Моронзова в
Иваново..."
     "Все врет,- подумала Марья,- не было у тебя нинкакого отца", но спорить
не стала.
     -  "...Во  время нашей казарменной  жизни  при фабнрике  я  рос шустрым
мальчиком, отчего  и получил кличнку  "Бодрец", которая и по настоящее время
составляет   мое  фамилие.  Семи  лет  мать  определила  меня  на  ватера  в
съемщики..."
     Марья замотала  головой, не  успевая за  ним, и вопронсительно  подняла
голову.
     -  Чего  смотришь?  -  рявкнул  Михаил  Семеныч.-  Шпули  мотал,  очесы
сгребал... Пиши. Чего смотришь? Марья, промолчав, склонилась над бумагой.
     - "...Мать по слабости здоровья перешла кухаркой
     скобы. Казарма так называется, где  и умерла  вскорости  от чахотки.  Я
работал, как  малолеток, восемь часов в сутки  в две смены. Переведен был на
должность  поданвальщика проборного  отдела.  В  1881  году  по  назначеннию
правления  фабрики  окончил Ткацкую  ремесленную школу,  после чего  получил
профессию ткач и должность подмастерья..."
     Михаил  Семеныч  заглянул  через  плечо  дочери  и  увинденным  остался
недоволен:
     - Почему "ткач" с малой  буквы? Переправляй.  "...До 1913 года  работал
Ткацким Мастером на фабриках Иванновской губернии. Потом  заведующим ткацких
фабрик  в  тех  же  губерниях.  После   революции  работал   по  размо-розке
законсервированных   текстильных   предприятий   по  многим  губерниям   как
специалист..."
     В квартиру позвонили два раза. Михаил Семеныч достал из жилета часы;
     - Кто еще? Рано.
     - Мань!.. Ты здесь?..- Высокие  двери распахнулись, и в ком-нату влетел
запыханный Роман, с разбега  не увиндел сидящего отца.- Нэп скоро накроется!
Ты в курсе?..
     Марья молча покосилась на сидящего сбоку отца.
     - Здравствуйте, папаша! - осекся Роман.- Как донехали?
     - Ори дальше,-  спокойно сказал  Михаил  Семеныч,  наливая  себе чая из
самовара.- Точку поставила? Еще варенья.- Посмотрел на сына: - Балабон!..
     Марья  послушно  положила  ему  в  розетку  варенья и,  защищая  брата,
напористо заговорила:
     - И правильно. Хватит отступать перед мелкобурнжуазным элементом. Рома,
садись за стол.
     -  Элеме-е-ентом!..-  передразнил ее  отец.-  От  дунраки!  Жрать  чего
будете?! Элеме-е-ентом!..
     Роман смиренно  сидел напротив отца, он был ладнный, но лицом некрасив,
с  таким же,  как  у  отца, разланпистым  носом, что  было  Михаил  Семенычу
приятно. У девок-то  носы  в  мать, земля ей пухом, уточкой. Ниченго парень,
отметил про  себя Михаил Семеныч,  хоть и дурак. Роман  достался  ему дороже
всех, поэтому и  люнбил  его больше всех. Ну,  не больше,  конечно,-  Михаил
Семеныч даже  заерзал  от этой  мысли  - он  всех детей  любил одинаково, но
все-таки, те - девки, а парень - другое дело.
     В  десять лет Ромка  с приятелями  поджег сарай соседа, в двенадцать из
поджиги чуть не убил товарища,
     За сарай Михаил Семеныч заплатил сто рублей  и отондрал сына карчеткой,
какой  чистят трепальные станки. За  пробитую голову  дал уже двести и  драл
сына, пока не устал.
     В  пятнадцать Роман  отчубучил похлестче:  вступил  в комсомол.  Михаил
Семеныч  привычно взялся за карчетку, но Ромка, набычившись,  пригрозил, что
уйдет из донма, а  в  комсомоле все равно останется. Михаил Семеныч поглядел
на  него  и  увидел, что перед ним уже  не  шелундивый  пацаненок, а высокий
костлявый парень с прынщавым подбородком, и  опустил руки. Потом, когда гнев
его сошел, подумал, что ведь и сам не против Советской  власти, еще при царе
ссыльным одежонку на  этап посынлал. Вспомнил, что, когда в семнадцатом году
его денсять тысяч  в банке  стали достоянием свободного  пролентариата,  как
говорила  Марья, утрату переживал недолнго.  Да он бы и в партию вошел, если
бы коммунисты - не против бога.
     - А волосы-то на виске так и не растут? - спросил он, покачав головой.
     - Не растут.
     В прошлом году Роман проходил  практику на  Кожунховской  подстанции, и
там произошла авария с транснформатором. Роман отличился при тушении пожара,
но  обгорел  крепко. Примчался Михаил Семеныч и месяц не давал житья врачам,
чтоб лечили лучше.  Врачи взмонлились, чтобы Липа с Марьей забрали отца,  но
Липа сказала, что на отца,  конечно,  постарается повлиять, хонтя трудно,  и
добавила, чтобы лечили все-таки получше. А в назидание рассказала, как сорок
лет назад,  когда умер  от скарлатины  первенец Михаила Семеныча  Конленька,
отец пришел с фабрики, перекрестился, добыл где-то револьвер и пошел убивать
доктора, заставившенго его положить мальчика в больницу. И гонял его до ночи
по всему Иванову, пока не пришел к выводу, что врач неповинен.
     -  Зусмана  сегодня  встретила,-  сказала   Марья,  отнводя  предыдущий
разговор подальше.- В Англию едет. Хотел зайти перед отъездом.
     Михаил Семеныч поморщился.
     - Жидов-то зачем привечаете?.. Служба - одно, а Домой к чему?
     - Да он же  тебе понравился в тот раз,-  от отцовнской несправедливости
Марья даже покраснела.- Сам говорил; умница! Кудрявый такой, высокий...
     - А-а... Этот? Ну пускай тогда. Видный мужчина.
     Михаил  Семеныч, будучи сам роста  небольшого, тернпеть  не  мог мелких
женщин, а мужчин и подавно. А  еснли  человек роста удовлетворительного, так
не все ли равно, какой нации. Тем более что много инженеров - старых и новых
товарищей Михаила Семеныча -  были из евреев. А насчет "жидов" - это он так,
подразнить начальственную Марью.
     - Да, он красивый...- вздохнула Марья.- На Петю даже чем-то похож.
     - Самая-то  замуж  собираешься?  - спросил Михаил  Семеныч,  исподлобья
взглянув на дочь.- Или так и бундешь вдоветь до морковкина заговения?
     Марья молча вышла из-за стола, достала из сумочки платок и  еще что-то,
повернулась спиной к столу.
     Муж Марьи Петя-прапорщик, георгиевский кавалер,  после войны вернувшись
домой, обнаружил,  что  его монлодая жена Машенька уже не просто Машенька, а
член  укома Марья Михайловна.  Он  же как  был калькулятонром  на фабрике до
войны,  так им и остался. Машенька приходила поздно,  куда-то  все ездила по
партийным денлам. Петя ревновал. Потом добрые люди навели его  на мысль, что
ездит она не только по партийным делам. Петя достал цианистый калий и умер.
     ...Михаил Семеныч почувствовал неудобство: что это - дочь спиной встала
к отцу  и стоит. Он тихо  подоншел  к  ней,  заглянул через  плечо, встав на
цыпочки:  Манрья,  смахивая  носовым  платком  редкие   слезы,  смотрела  на
фотографию, где Петя лежал в гробу.
     - Тьфу ты, господи! - расстроился Михаил Семенныч.-  В гробу-то он тебе
на  кой  хрен  теперь нужен?!  Спрячь,  сказал!..- Он  даже  топнул ногой от
раздраженния и  мешающей ему жалости к  дочери и,  резко раствонрив дверь на
балкон, опять вышел на воздух.
     - Да не ходи ты туда, ради бога! - всхлипывая, крикнула  Марья, памятуя
про нелюбовь отца к голой женщине.
     - Орет ктой-то,- обернувшись, громко сказал с балнкона Михаил Семеныч.-
Аграфена! Глянь.
     Глаша, прибиравшая со стола, с чайником в руках вышла на балкон. Кричал
дворник Рашид.
     - Э-эй! Папашу бери!..- доносилось снизу.- Папанша ваша!..
     Глаша перегнулась через перила:
     - Чего крик поднял?
     Рашид  тыкал пальцем в  пролетку  под балконом:  _  Папаша... папаша...
совсем  больная...  Глаша  сразу поняла, в  чем  дело. _- Петра  Анисимовича
привезли. Выпивши.  _ У-у-у!  -  зарычал Михаил Семеныч, задом  убиранясь  в
комнату.- С черного хода пусть подают. Срам-то!..
     - Во двор вези! - перевела дворнику его слова Глаша.
     - Ты подумай,- улыбнулся Роман.- Опять напился с утра пораньше.
     -  Ладно! - ударил  Михаил Семеныч  кулаком  по столу.-  Сопляк!  С его
поживи!  Ступай,  принять помонги!-  Он  полез  в  карман,  достал  деньги.-
Аграфена! На. Дай татарину.
     "А говорил - мелочи нет",- механически отметила Марья.
     - Я тоже пойду за дедушкой,- сказала Аня.- Монжно, дедушка?
     -  Ну,   сходи,-  пробурчал  Михаил  Семеныч.-  Дедуншка  старенький  -
заболел...
     - Нет,- замотала головой Аня.- Он вино выпил.
     Несмотря  на соседство с  кабельным  заводом,  котонрый сам по себе был
вонюч,   двор  пах  мокрым  лесом.  Монщные,  тесно  посаженные  деревья  не
пропускали к  земле солнечное тепло, и мокрая от росы трава, от  которой шел
густой запах, просыхала только к вечеру, к началу вечерней росы. Под кленами
стояли влажные, черные,  от старости  уже даже не  гниющие скамейки. Посреди
двора увядала не обогретая солнцем клумба.
     Рашид спрыгнул  с  подножки пролетки,  показывая,  куда сгружать  Петра
Анисимовича. Рядом с дедушкиной большой сонной рукой лежал сплющенный фунтик
винонграда, несколько ягод выкатилось.
     -  А вы  дедушку  разбудить  хотите?  - спросила  Аня.- Пусть он  лучше
поспит,  он старенький.  Он всегда  так спит.  Вон  там! -  она показала  на
каретный сарай.
     Роман обернулся к сестре:
     - Может, правда туда? А то на четвертый этаж...
     -  Нет,-  решительно  сказала  Марья  и  поставила  ногу  на  ступеньку
пролетки.
     Пролетка  заскрипела  и накренилась. Петр  Анисимонвич  тихонько что-то
пробормотал.
     - Аня! Не ешь виноград - грязный,- раздраженно спросила Марья.
     А вон мама идет! - крикнула Аня.- И папа!
     Марья сняла ногу со ступеньки  - пролетка выпряминлась: Петр Анисимович
опять что-то сказал. Марья поншла навстречу родственникам. Роман следом. Аня
подонбрала с пола пролетки виноградины и быстро засунула их в рот.



     В тридцатом  году в квартиру Бадрецовых-Степано-вых  пришел комендант и
сказал, что так дело не пойдет: шестьдесят семь метров на четверых (Глаша не
в  счет)  - по нынешним временам  слишком жирно.  Пожелнтевшее удостоверение
Георгия в  том, что он,  "...выполнняя ответственную  работу на  дому, имеет
право  на  донполнительную площадь  в  размере  20  квадратных  арншин",  не
произвело на коменданта  впечатления.  Липа  кинулась  искать обмен, пока не
уплотнили. Переехали утром, после ухода соседей на службу, без лишних глаз и
еле успели. Когда взопревший комендант прибежал останавливать самоуправство,
было  уже  позд-,  но:  последний  ломовик,  груженный  скарбом   и  Глашей,
успокаивающей на коленях кота, зашитого в наволочку, выезжал из Пестовского.
     Новый  дом в  Басманном был задуман как студенчеснкое  общежитие: шесть
этажей - шесть длинных коридонров- один над другим. По обе  стороны коридора
манленькие квартирки, в  каждой уборная и безоконная  трехнметровая кухня. В
конце и в начале коридора - огромнные балконы, планируемые для коллективного
отдыха  и  используемые  для сушки  белья.  Задуман  дом был в нанчале нэпа,
выстроен - в конце и заселен не студентами, а обыкновенными семьями.
     На  двухкомнатную квартирку в  двадцать пять метнров на четвертом этаже
этого  дома  Липа и выменяла две царские  комнаты  в Пестовском с  мраморным
каминном  и  каменной  женщиной  на  балконе.  Из  всей  родни  Липа  теперь
единственная имела отдельную квартиру с телефоном, чем очень гордилась.
     Поскольку осуществить Липину мечту - отдать Люнсю в немецкую школу - не
удалось: принимали только детей рабочих,- Люся училась в обыкновенной школе,
а немецким занималась  у  фрау  Циммер  на  улице Карла Маркса.  А  в  клубе
железнодорожников на Ново-Рязаннской она училась художественному свисту.
     Никаких напастей не было до тех  пор, пока Аня  не заболела дифтеритом.
Дифтерит осложнился параличом, и ополоумевшей  от  ужаса  Липе сказали, что,
раз девочка умирает, пусть умрет дома. Аню протерли  спиртом и  вынписали из
больницы.
     Три  месяца Липа моталась  в  поверхностной  дреме на  табуретке  возле
кроватки дочери, специально на табунретке,  потому что со стула можно  и  не
упасть,  если  занснешь.  Днем  же  Липа  работала  старшим  экономистом  на
Метрострое. Подключить Георгия  к ночным  дежурстнвам ей даже не приходило в
голову,   впрочем,  и  ему  -   тоже.   По  вечерам  он  учился   на  Высших
счетно-экономинческих курсах и работал уже бухгалтером.
     Аня  выздоровела. Но  Липа, похудев  на восемнадцать килограммов,  сама
заболела чем-то  непонятным. В коннце концов  выяснилось, что в голове у нее
образовалась опухоль, врач говорил: от переутомления.
     Липа сначала  полечилась, потом бросила это  беснсмысленное  занятие  и
начала  сосредоточенно готовиться к смерти. В семье последнее время никто не
умирал,  еснли не считать Петра Анисимовича, тихо скончавшегося  в  Рязани у
старшей  дочери, и поэтому Липа,  оказавшись первой кандидаткой на тот свет,
старалась подготовитьнся как можно обстоятельней. Главное - дети. Дочери.
     Аня завещалась Марье, потому что младшую  пленмянницу  Марья любила,  а
Люсю недолюбливала. Была  и  вторая  причина: Марья, мобилизованная  в  счет
"тынсячи", окончила  сельскохозяйственный  институт  и  рабонтала  в Курской
области   директором  совхоза,  а  деревеннский  образ  жизни  полезнее  для
восстановления здоровья Анечки, нежели городской.
     Люся оставалась у  Георгия,  хотя  спокойнее  Липе было бы  знать,  что
старшая дочь перейдет на воспитанние к брату Роману.
     Хоронить Липа велела себя  в голубой шелковой кофнточке, под цвет глаз,
и обязательно не забыть хрустальнную брошь. Похороны чтобы были скромные - в
долги не влезать.
     В  старой, рассыпающейся записной книжке  -  по ней  Липа  прощалась  с
людьми,  помогавшими ей в  жизни,-  она углядела почти стершийся карандашный
телефон профессора Кисельмана,  у которого лечилась,  будучи  курсисткой,  и
решила позвонить, просто  так - отвести  Душу.  Кисельман  был  жив, говорил
бодро и пригласил
     Липу  показаться ему. "Сколько мне осталось  жить?" - спокойно спросила
Липа профессора  после  осмотра. Ки-сельман отвечать  на глупые  вопросы  не
стал, а назнанчил ей своей властью огромную дозу рентгена и  велел никому об
этом не говорить.
     Рентген так рентген. Липа махнула рукой и пошла облучаться.
     На  четвертом  сеансе  она почувствовала себя  лучше, а  еще  через две
недели стала прибавлять в весе. Скоро она  забыла, что  собиралась  умирать.
Кисельман  денег  не  взял, объяснив,  что расплатиться  за  спасение  жизни
никаких денег у нее не хватит. От смертельного рентгенна  у Липы на короткое
время вылезли  волосы на затылнке, потом  отросли, но  очень жидкие,  и было
смешно смотреть,  как она по  привычке  поводит запрокинутой  назад головой,
распуская по спине несуществующую тенперь волосяную тяжесть.
     Хрустальную   брошь  стала  надевать  Люся  на  занятия  художественным
свистом.
     Ночью из Иванова позвонил Михаил Семеныч и, планча, сообщил, что совсем
болен, Шурка его бьет...
     Липа сразу же, ночью, понеслась на вокзал.
     ...Отец лежал один, грязный, не  в себе. Дом был пуснтой,  даже кадки с
пальмой,  куда  Роман в  детстве вылинвал из озорства горшок, и той не было.
Липа не стала ничего выяснять, собрала в чемодан что осталось и на следующий
день вдвоем с извозчиком на  стуле принесла отца на четвертый этаж - лифт  в
Басманном, как всегнда, не работал.
     В Москве отец захулиганил. Во-первых, запретил нанзывать последнюю свою
жену, теперь уже бывшую, "Шуркой".
     -  Она мне -  не  так себе!..  Она  мне жена  венчаннная!..  Александра
Васильевна! И все тут! - Он стукнул слабой рукой по постели, выбив из одеяла
легкую прозрачную пыль.- Глаше велеть вытрясти.
     Липа послушно  кивнула и в конце кивка уперлась взглядом в отцову руку.
Ладонь была широкая, коротнкопалая с тупыми ногтями.  Липа смотрела на  свою
руку: такая же, одна порода.
     Отец полежал  несколько  секунд  без  слов,  отдохнул от гнева и  снова
зашевелился.
     - Икону - туда,- он  вяло ткнул пальцем в угол,  где висела подвенечная
фотография Липы с мужем.- Тех снять!
     - Это ж мы с Георгием, свадьба...
     - Тогда перевесить... - В комнате икону держать не буду! - заупрямилась
Липа.- Люся - комсомолка, Аня  - пионерка, Роман -  член партии! Хочешь - на
кухню?
     Отец, насупившись, промолчал - согласился.
     - "Устав" сюда! - пробурчал он.
     - Ты же не видишь ничего,- тихо огрызнулась Липа.
     - Не твое дело. И кури меньше, пахнет мне. "Уснтав"!..
     Липа  полезла  под  кровать за  чемоданом. Достала  старинную  книгу  в
кожаном тисненом переплете и с бронзовыми застежками.
     - И образцы,- пробурчал отец.
     - Раскомандовался!..- Липа опять заковырялась в чемодане.
     Она  положила на постель толстенный альбом  с  обнразцами  -  кусочками
ткани,- рисунки и выделку котонрых отец сочинял почти всю жизнь.
     Старик  установил  альбом  с образцами  у себя  на грунди,  раскрыл его
наугад и сквозь лупу посмотрел на ярнкие тряпочки. Подвигал лупой от себя, к
себе, вправо, влево и закрыл альбом:
     - Не вижу ни хрена! Спрячь.
     Липа уложила образцы снова в чемодан, потянулась было  за "Уставом", но
отец  отпихнул ее  руку. Она  занстегнула  чемодан,  с  визгом  по линолеуму
задвинула его под кровать и встала с пола, отряхивая колени.
     Отец лежал лицом к стене.
     - Шифоньер  боком  разверни,-  не  оборачиваясь, сказал  он.-  Для глаз
спокойнее...
     Липа ухватилась за край платяного шкафа и с гронхотом повернула его, но
неудачно: дверками вплотную к отцову спанью.
     -  Неверно  поставила,-  сказал  Михаил  Семеныч  в стену.-  Больше  не
тревожь, вечером Георгий придет - разворотите.
     "Георгий?  Почему  Георгий?"  - подумала  Липа.  Конгда  дело  касалось
тяжелого  хозяйства: паковать, грунзить, ворочать, переезжать - Липа о  муже
забывала, просто  упускала  его из вида. Всегда к  брату, к Роману. ,,  Хоть
Георгий и не больной, не инвалид,  а все-таки - к Роману. Мужа она в сложных
делах в расчет не брала. Так уж повелось.
     - Дура ты,  Липа,- сказал  вдруг  уже  задремавший отец.- И  орден тебе
дали, а все равно - дура!..
     "Помнит!"  -  обрадовалась  Липа, не успев  удивиться  и  обидеться  на
"дуру". Недавно  она  получила награду, правда, не орден  - значок  "Ударник
Метростроя". Отец тогда прислал поздравление, окорок и бочонок вишневнки для
Георгия.
     В квартиру постучали.
     - Марусенька!.. Откуда? Почему стучишь - звонок ведь?.. Входи, милая...
     - Живой? - задохнувшимся голосом спросила Марья.
     -  Господи!  - всплеснула  Липа  руками.-  Конечно,  живой,  какой  же!
Раздевайся...
     - Посижу,- Марья  движением плеча отпихнула Линпу,  пытавшуюся снять  с
нее шубу,  и  тяжело  опустилась  на табуретку.- Думала,  не  успею...-  Она
захлопала сенбя по бокам. Липа протянула  ей "Беломор",  но Марья отвела  ее
руку и нашла все-таки свой "Казбек", покрунтила папиросу в пальцах.- Георгий
позвонил - я все бронсила... У меня завтра доклад на бюро...
     -  Господи  боже мой! - Липа всплеснула руками.- Это все Жоржик!  Я ему
категорически запретила звоннить тебе...
     -  Догадалась! -  Марья гневно выдохнула дым.-  Отец помирает, а я - не
знать!.. Рассказывай.
     Липа вынесла из комнаты стул, села возле сестры,
     вздохнула...
     -  ...Значит, все Шурка выгребла? - усмехнулась Марья, выпуская с шумом
дым из ноздрей.- И пальму?
     - Ее  тоже, конечно, понять можно,- забормотала  Липа,-  ходила  за ним
десять лет, за стариком...
     - Ли-па! - Марья так  посмотрела  на  сестру, что та  запнулась.-  Чего
несешь!.. Какой старик?  Какие  десять лет!..  Он  на пенсии-то  с  прошлого
года...
     - Да я к тому, что ничего, Марусенька, слава богу, живой...
     - Морду  бить  поеду!  - решительно  сказала Марья,- Чай попью и поеду.
Посажу, заразу!
     - Да ты что! - Липа схватилась за голову.- Мару-ся, я тебя умоляю!.., -
Ладно!.. Не ной... Подумаю.- Марья кивнула на верь: - Как он сейчас?
     - Уснул. Утром был профессор..,
     - Который? - строго перебила ее Марья.
     - Вяткин, он сказал, что...
     - Почему не Кисельман?
     -  Кисельман  умер,  Марусенька,-  виновато  заспешила  Липа.-  Да  все
обошлось. Я думала - удар, а ока-|залось, ничего страшного... - Лекарства? -
Все есть, не беспокойся, пожалуйста.
     -  Ну, ладно.-  Марья  замяла  папиросу о спичечный  коробок,  положила
окурок на сундук и встала.-  Разндеться ведь надо. Ну, здравствуй,  Липочка.
Господи бонже мой!..
     Сестры обнялись и, как всегда при встрече, всплакннули...
     Марья вытерла платком глаза и высморкалась.
     - Не озорует еще? Ты, Липа, смотри,  если блажить начнет, я  его к себе
заберу в совхоз.
     - Да не беспокойся, ради бога, Марусенька, все хонрошо будет.
     -  Значит...  мне позвонить к  себе надо, насчет  бюнро.-  Марья  взяла
трубку телефона.-  И еще что-то  хонтела сказать,  из башки вылетело... Але,
але... Не отвечают... Я тебе денег привезла, не забыть бы...
     Липа  заотнекивалась, но Марья протянула ей сумку, чтобы сама  взяла  в
кошельке,  и сделала командирское лицо.- Але, але, барышня, мне Поныри надо,
Курской области...
     - Чайку? - спросила Липа Марью после того, как
     та повесила трубку. Марья кивнула.
     - Устаешь, Марусенька?
     - Не говори, Липа. С  ног валюсь. Бегаю, бегаю, ору-ору, а толку. Какой
я  директор?! Я ведь баба городнская. Конечно,  партии видней, но...-  Марья
коротким  резким  жестом  показала, что  с  этой  темой -  все.-  В  сумнках
посмотри,  взяла, чего под рукой было... Липа, охая,  заковырялась в сумках.
Чай  сели пить  в  маленькой комнате. Ехать обратно Марья  Михайловна решила
утром - на бюро все  равно .не успеет, так  хоть  выспится в кой-то веки. На
отца Марья  взглянуть забыла.  Жив и жив, слава богу. Бить морду Шурке Марья
Михайловна раздумала.
     За Михаилом Семенычем закрепили Липину с Георнгием кровать, хотя у окна
была другая, односпальная,- для Романа, если заночевывал.  А  заночевывал он
часто, хотя и  получил  недавно  собственную жилплощадь; Липа, сама  никакой
поздноты  не  боявшаяся,  каждый  раз  умонляла  брата  поздно   к  себе  не
возвращаться: как-никак Фили - окраина.
     Теперь отец лежал,  утопленный в перине, за шифоньнером на двухспальной
кровати, а у  окна  возле  комода жались  на  узкой койке  Липа  с Георгием.
Георгий начал было ворчать: почему, мол, так, не  по-людски, но Липа его тут
же  осадила:  критиковать  отца  и  все  связанное  с   ним  никому,   кроме
родственников по их линии, не дозвонлялось.
     Но было  действительно  тесно, и потому, когда Георнгий в очередной раз
начал ворчать, Липа встала, выдерннула из-под него  второй матрац и улеглась
на полу.  В танком  расположении, удобном для всех, и  стали  жить: отец  за
шифоньером, Георгий у окна, Липа  на полу, кот у  Линпы в ногах; в маленькой
комнате дочери и Глаша.
     Роман приходил каждый  вечер. И обязательно совал Липе  деньги.  Деньги
Липа  сначала  брала,  а потом  наотнрез отказалась, разрешив  брату  иногда
приносить прондукты.
     Просто  лежать  и  болеть Михаилу Семенычу было ненинтересно, и по мере
выздоровления он становился все невыносимей.
     - Блажит? - спрашивал Роман.
     - Озорует,--  вздыхала  Глаша.-  Рыбу просил. Вченра  щуку  купила, они
говорят: "Ту-у-хлая", а она его - ать - хвостом по носу...- Роман засмеялся,
Люся тоже прыснула, но Липа, поджав губы, строго взглянула на брата, в смехе
которого проявилась непочтительность к отцу.
     - Люся! Иди учить уроки.
     - Чего  это ты  меня,  как  маленькую? -  Люся недонвольно фыркнула, но
все-таки ушла.  Разложила  на письменном столе  тетради  и учебники, немного
выдвинунла ящик и сунула туда раскрытый томик Мопассана.
     - Отец  вырос на  Волге и привык  к свежей рыбе,- подождав,  когда дочь
закроет за собой дверь, громко и с нажимом на  слове "свежей" сказала Липа,-
а твоя щунка затхлая, пахнет тиной!..
     -  Вырос  он,  прямо скажем, не на  Волге,  а  в  казарнме  текстильной
фабрики, ну да не важно,- Роман улыб-
     нулся.- Хулиганит, значит, помалу?.. Я его к себе возьму.
     -  Да  ты  что,  Ромочка!  Да  пусть  себе,  господи,  велинка беда!..-
залепетала Липа.- Скучно ему. Так - так так, чего ж теперь.
     А Михаил Семеныч тем временем захулиганил уже по-крупному.
     Он захотел жениться. В пятый раз.
     Позвал Липу, сел в постели и  заявил, что  - все, надо жениться. Больше
так нельзя.
     Липа внимательно посмотрела на него: нет,  не  троннулся, соображает, и
речь чистая.
     - ...скоро подымусь - и сватать будем,- подытожил отец свое сообщение.
     Глаша ойкнула, чуть не выронив кастрюлю.
     - Михаил Семеныч любит женщин,-  строго  сказала Липа, выгоняя взглядом
домработницу  из комнаты.  Та  послушно  вышла. Липа  закрыла за  ней  дверь
поплотннее.- Куда же тебе еще жениться? Семьдесят лет. У тенбя ж удар почти,
а ты жениться...- Насчет "удара" Липа перебарщивала, желая возбудить в  отце
испуг.
     Отец лежал молча, прикрыв  глаза, чтобы не видеть дочь и не волноваться
без толку.
     -  Ты  же не татарин,-  напирала Липа.- Верующий человек...  Смотри,  я
Марусе сообщу... Михаил Семеныч открыл глаза:
     - Я  тебе сообщу. Моду  взяли...-  Он  полежал, сообнражая новую мысль.
Липа молча ждала.- Тогда пусть из баб кто придет  посидеть,-  Михаил Семеныч
прикрыл  глаза, поделал сферические  движения  обеими  руками возле  груди,-
толстая эта, с петухами.
     "С  петухами", то  есть в  красном китайском халате с  драконами,  была
Василевская, монолитная, интеллигентнная вдова, жившая в конце коридора.
     Василевскую он углядел из-за шкафа, несмотря на плохое зрение, когда та
забежала  позвонить.  Углядел  и   запомнил,  запомнил  и  молчал,  пока  не
почувствовал сенбя выздоравливающим.
     Итак,  он  велел  позвать   Василевскую.  Липа  странную  просьбу  отца
отклонить не могла, хотя в глубине чувстнвовала, что  в ней что-то не то, и,
подыскивая предлог, поплелась в конец коридора к Василевской.
     Василевская пришла раз, пришла два. Она деликат-г',но загибала простыню
и присаживалась на постель, по-
     тому  что  стул  поставить было  некуда, а если и постанвить, то  тогда
Василевская  получалась очень далеко от Михаила Семеныча и  ее было почти не
видно, а только слышно, чего Михаилу Семенычу было мало.
     Он  просил  ее  почитать  газеты вслух  и  поговорить  по  прочтении  о
политике.
     -  Англия  -  проститутка,- объявлял он  для затравнки,  а Василевская,
краснея от нехорошего слова, подхвантывала беседу.
     Во время третьего визита он, поговорив с Василевнской о политике, сел в
постели:
     - А вы, я слышал, вдовица?
     - Увы,- бесхитростно-беззащитно ответила Васинлевская и скорбно развела
в  стороны полные руки. Дранконы на ее большом животе заволновались.- А ваша
внучка  Люся  замечательно  для своих лет владеет  немецнким языком,-  желая
порадовать  больного, сообщила Вансилевская.-  Она  иногда  забегает  ко мне
поболтать, для практики...
     Михаил  Семеныч поерзал,  усаживаясь поудобнее,  как бы пробуя себя  на
скручивание, покачался взад-вперед и вдруг, протянув руки, резко наклонился,
схватил Васинлевскую и потянул на себя...
     Китайский   халат   на   вдове   затрещал,  она   тяжело   занбилась  в
выздоравливающих  руках Михаила  Семеныча  и,  не  вырвавшись, закричала.  В
комнату влетела Липа.
     Василевская,   с  красным,  как  халат,  лицом,  отряхинвалась  посреди
комнаты, а отец как ни  в чем  не  бывало мирно лежал,  утонув  в перине,  и
смотрел в потолок.
     - Вот! - гневно выдохнула Василевская и пальцем ткнула в голову Михаила
Семеныча, вернее,  в то место шифоньера, за  которым  его голова должна была
нахондиться.- Вот!..
     И, не попрощавшись, вышла из комнаты.
     Липа подошла к постели и возмущенно уставилась на отца.
     -  Иди-иди,-  зашикал   на  нее  отец.-  Уставилась...   Своими  делами
занимайся, я спать  буду... Бабу нормальнную и ту позвать не могут. Все.- Он
отвернулся к стене.
     Липа в ужасе стояла перед ним и молчала. Ее при сонвершении кем-либо из
родных  сомнительного  проступка   всегда  беспокоил  не  сам  проступок,  а
общественный  рензонанс, им  производимый.  Сейчас  она больше всего боялась
быть ославленной в коридоре, а затем, не дай бог, и во всем доме.
     Пока  Липа решала, как быть  и что предпринять,  вспоминая, что в таких
случаях   советуют   делать   медици-на,   опыт   ближних   и   произведения
художественной литературы, отец спать раздумал и повернулся лицом в комнату:
     - Каши хочу черной. Вразварочку.
     - Хулиган,- выдохнула Липа и ушла на кухню.
     - Я  Роману пожалуюсь,-  сказала она через полчанса, заходя в комнату с
кастрюлькой в руках.
     -  Я тебе  пожалуюсь!  -  выкрикнул  отец  и тихо ойкннул,  хватаясь за
сердце.- Ка-пелек...
     Выздоровление  отца,  бывшее  уже  очевидным,  неожинданно  отложилось.
Вероятно,  внезапный  отпор  Василевнской  нанес  его  неокрепшему организму
моральную  травнму. А  может  быть,  Василевская  во время  освобождения  от
посягательств толкнула Михаила Семеныча больше необходимого. Липа, во всяком
случае, приписывала ухудншение здоровья отца именно  травме физической, хотя
и скрытого характера. Она перестала здороваться с Васинлевской  и  запретила
Люсе говорить с вдовой по-немецки, а также и просто по-русски.
     Подошла  весна. Михаил Семеныч  встал. Липа  вознвращалась с Метростроя
поздно. Днем отцом заниманлись Глаша  и Аня  после школы, потому  что у Люси
по-прежнему был художественный  свист и немецкий язык у фрау Циммер. А кроме
того,  Люся  невзлюбила деда, конторый  лишил ее  дополнительной практики  в
немецком языке у Василевской.
     Липа на недоуменные вопросы дочери, чем же все-таки Василевская обидела
дедушку, помявшись, отвенчала: "Она его оскорбила".
     Георгия повысили -  теперь  он  стал заместителем  главного бухгалтера.
Липа  не  знала, как реагировать на его повышение, и чем дольше думала,  тем
ошеломительнней  был результат  ее раздумий. Она вдруг с неслыханнной  силой
возревновала  мужа.  Возревновала  не к  кому-то  определенному,  а ко  всей
заводской бухгалтерии. Кое-какое формальное основание  для  ревности у  Липы
было, потому что Георгий, во-первых, все еще был кра-а  во-вторых,  штат его
состоял из женщин, две из которых во время нэпа были девицами легкого поведс
ния,  а сейчас просто красивыми женщинами. Георгий  не испытывал от ревности
жены  удовольствия, потому  что к Липе он давно  особых чувств не питал"  и,
чтобы прекратить неумелые и нелепые претензии ны, просто сказал ей:
     -  Ну,  чего  ты  с ума  все  сходишь?!  Они  же  у  нас  все  какие-то
паршивенькие, горбатенькие... Не дури.
     Липа  облегченно  перевела  дух  и   ревновать  перестала.  Как   потом
выяснилось, ревновала она  не по собственнонму почину, а по  совету старшего
товарища  по  службе  на  Метрострое,   хотя  ей,  Липе,  и  подчиненного  -
экономинста Элеоноры Альфредовны Блиндер.
     Георгий  приходил  домой,  ужинал,  читал  вслух  газенты  для  себя  и
выздоравливающего тестя и шел прогунляться. Когда выдавалась возможность, он
шел в шконлу- к  классной руководительнице Анечки, послушать, как та в сотый
раз будет хвалить его младшую  дочку.  К  Люсе на  родительские  собрания он
старался  не захондить, потому что Люся училась плохо,  а кроме того, он уже
начал ее безотчетно побаиваться.
     -  Смотри,  Люська,  будешь  плохо  учиться  -  отдам  в  бухгалтерию,-
воспитывал он иногда дочь, набравшись храбрости.
     Бухгалтерию свою Георгий не любил. Иногда  веченром  Георгий  отстранял
Глашу от грязной посуды и мыл ее сам, приговаривая при этом:
     - Вот эта работа приятная! Была грязная посуда - стала чистая; это тебе
не отчет писать!
     ...Днем  Михаил  Семеныч, надев  валенки,  гулял  на  балконе с  котом,
которому  Липа вот  уже шесть  лет занбывала придумать  имя. Отец  сидел  на
балконе, огромном, как зал,  среди развешанных для просушки  простынь. Глаша
время от времени  проверяла его, звала обедать, укладывала отдохнуть и снова
выпускала на воздух.
     Старик на балконе  скучал. Он уже  изучил все тонконсти двора. Если  из
подвала  соседнего  корпуса валил пар, значит,  был вторник либо  пятница  -
работала пранчечная. Если вдруг посреди  недели люди с шайками шли в сторону
Разгуляя, значит, был четверг, и татары шли в баню.
     Выпустив  Михаила  Семеныча на  балкон, Глаша занпирала его снаружи  на
ключ, как велела  Липа,  чтобы отец  не  ушел  куда-нибудь  и  не осрамил ее
дополнительнно. Беспокоилась на этот счет Липа не напрасно: два
     раза балкон забыли запереть -  и отец, воспользовавншись свободой, тихо
скребся в  квартиру Василевской. К  счастью,  Василевской не было дома. Но о
действиях  Михаила  Семеныча  Липе  было  доложено со  всеми  поднробностями
лифтершей   Дусей,  внимательно  следившей  за  ним   сквозь  специально  не
заделываемую щель в двенри. Щель не нравилась многим в коридоре, но Дуся все
равно ее не заделывала. Иногда Аня затыкала щель трянпочкой или бумажкой, на
что  Дуся  жаловалась  Липе.  Липа  умолила  лифтершу  не распространяться в
коридонре  об  отцовских  проделках,  Дуся  согласилась,  но  взяла  с  Липы
обещание, что та выпорет дочь за шалости с дверью. Аню Липа пороть не стала,
а сделала внушение Глаше, чтобы следила за отцом старательней.
     Лето подошло вплотную. Михаил Семеныч оклемался полностью, и теперь ему
разрешалось гулять возле дома и даже в саду  Баумана, правда  под присмотром
Анечки. Люсе было не до того, она уже стала совсем взрослая, у нее появились
прыщики на  лбу  и темные  волоски  на  ногах,  что придавало ее облику даже
некоторую  инте-ресность.  Ощущая  свое  повзросление,  Люся  категориченски
отказалась тратить свободное время на гулянье с дедом.
     Михаил  Семеныч велел  Липе купить ему репейное маснло  и  пояснил: для
смазывания волос, чтоб активнее росли.
     - Чему расти?!-удивилась Липа.- У тебя ж вонлос-то не осталось.
     -  Будут,-  недовольно  буркнул  тот.-  Твое дело маснло  купить,  а не
спорить.
     Масло Глаша купила, и теперь Михаил Семеныч. кажндый раз перед гуляньем
мазал лысину репейным маслом.
     В июне  началась  жара. Окна  держали открытыми. Молокозавод под  окном
тарахтел круглосуточно, казанлось, что он-то и нарабатывает эту жару. Михаил
Семенныч  жаловался,  что  трудно  дышать,  и  винил  толстую  черную  трубу
молокозавода,   говоря,   что   от  нее  вонь  и   нагрев.  Похоже,  старику
действительно  было тяжело,  понтому что,  когда Липа  решила  проверить, не
блажит ли отец, и  намекнула, что у Марьи Михайловны в совхозе, мол,  воздух
чистый, отец неожиданно согласился поенхать к старшей дочери.
     Липа сообщила  сестре.  Та подтвердила  согласие и еелела плюс  к  отцу
привезти к ней Аню: каникулы нача-
     лись и нечего ребенку болтаться в городе. На  воскресеннье были куплены
билеты.
     В  субботу вечером  Михаил Семеныч с Георгием реншили  попрощаться, как
положено.  Михаил   Семеныч  чувнствовал  себя   удовлетворительно,   вполне
пригодным для проводов.
     Липа хлопотала  с  отъездом: стирала,  гладила,  упанковывала  чемоданы
-словом, была занята и, когда отец с Георгием заявили о желании прогуляться,
отнеслась к их плану без внимания и выпустила на улицу.
     -  Деньги-то у тебя хоть есть?  - хмуро спросил Ми-хайл Семеныч Георгия
на выходе из подъезда. В глубинне этого вопроса  помещалось легкое презрение
к недонстаточной, с его точки зрения, самостоятельности зятя.
     - Миха-а-ал Семеныч! - полуобиделся  Георгий, понказывая тем самым, что
вопрос тестя  по меньшей мере неуместен; конечно, деньги есть, хотя на самом
деле деннег было мало.
     В  сад имени Баумана они вошли медленно и как бы незаинтересованно, что
отчасти соответствовало  самончувствию  Михаила Семеныча. Георгий же хоть  и
испынтывал  некоторое  возбуждение в  преддверии  "прощания",  перед  тестем
суетности обнаружить не желал и потому был степенен более, чем требовал темп
прогулки.
     Они не спеша брели в глубь сада. Ни в Летний  театр, ни в  кино билетов
не покупали, значит, и не намереванлись  их посетить. Пока они шли зигзагами
- от аттракнциона к аттракциону. Из-за плохого зрения Михаил Сенменыч не мог
пострелять  в тире, хотя очень  хотел. Понстрелял  Георгий.  Безуспешно, чем
порадовал,  вернее, не  расстроил  тестя. Михаил Семеныч подождал, пока зять
управится в тире, и вместе с  ним пошел ломать рога упнрямому металлическому
бычку со стрелкой  на  лбу, уканзывающей  силу  рук  ломающего. Несмотря  на
пожилой  возраст  и  недавний  постельный  режим,  Михаил  Семеныч обнаружил
значительную  силу  рук  в сравнении с  силой  рук зятя.  Чем  тоже  остался
доволен.  А чтобы  подкренпить неслучайность своей силы,  ударил  деревянной
кунвалдой  по  вблизи от  быка  стоящему  силомеру. И  здесь он  оказался на
высоте.
     -  Расплатись,-  через  плечо,  не  оборачиваясь,  бронсил он  Георгию.
Заканчивать аттракционы они зашли в комнату смеха.
     Михаил Семеныч глядел на уродства в зеркалах и  не мог решить, как себя
вести. С одной стороны -  смешно, а с другой... чего ж смешного, если старый
(он  поправился  -  "солидный",  слово "старый"  применительно к  себе он не
любил),  если   солидный,  заслуженный  человек   с  рабочим  стажем  больше
шестидесяти лет, технический руководитель ткацкого  объединения, которого на
пенсию провожал сам замнаркома, Михаил  Семеныч Бадрецов в присутствии  зятя
так  безобразно  отражен  в зеркалах, пока он раздумывал, медленно  двигаясь
вдоль зеркал,  исомната смеха  кончилась. Георгий  хохотал... Михаил Семеныч
сдержал проступивший все-таки смех и недовольно откашлялся.
     Аттракционы остались  позади. Заложив руки  за  спину, оба  по-прежнему
молча брели вперед. Справа в огнромной фанерной раковине духовой  оркестр из
слепых играл "Амурские волны". Георгий, несмотря на любовь к духовой музыке,
вопросительно глянул  на тестя;  Миханил  Семеныч,  несмотря на равнодушие к
музыке, кивнул головой и направился к задним скамейкам.
     Но оказывается, слепые уже заканчивали музыку.  Георгий в хорошем более
обычного настроении от "Амурнских волн" улыбнулся тестю:
     - Давай сфотографируемся.
     - У-у-у...- сморщился Михаил  Семеныч,  но  не понтому,  что  не  хотел
сфотографироваться, а потому, что инициатива исходила не от него.
     Они  пошли  дальше. Слева за высокой  оградой, облепленной мальчишками,
шумела  музыка. Но  не  плавнная,  как  у  слепых  в  раковине,  а дерганая,
нехорошая...
     -  Чего там?  - Михаил  Семеныч недовольно сморнщился в сторону  шума.-
Поют?..
     -  Танцы,-  ответил Георгий и чуть было не  предлонжил  тестю заглянуть
туда.-  Для  молодежи,-  добавил он солидным  голосом.-  Люська  уже  бегает
потихоньнку... Хорошо танцует... Роман научил.
     Михаил Семеныч вскинул брови:
     - Мой?
     - Наш,- подтвердил Георгий.- Поехал в санатонрию язву закрыть, а привез
фокстрот... Да сейчас это нинчего, можно...
     -  Выдрать  ее!  -буркнул  Михаил Семеныч.-Моду взяли...  Ты  Липу  вот
спроси, как я их сек, если что... В кровь. Зато не стрекулистки...
     -  Давай  сфотографируемся,-  перебил  его  Георнгий.- Пять  минут  - и
снимок. На память. А то когда еще. Давай...
     - У-у-у...- отмахнулся Михаил Семеныч, недовольнный, что его перебивают
повторно.- Вперед иди.
     Ресторан "Грот" находился не  на основной  аллее санда,  по которой они
двигались, а немного сбоку, однако каким-то образом они оказались именно  на
этой боковой аллейке.
     "Грот" действительно находился в гроте, воспроизнведенном в натуральную
величину  в искусственно сознданной  горе, наверху  которой  стоял  каменный
горный козел, напрягшись перед прыжком в небо.
     Посещение ресторана произошло само собой, без обнсуждения.
     Михаил Семеныч  вошел на веранду  ресторана  и сел за ближайший столик,
безучастный и  как бы  недовольнный тем,  что  оказался  втянут  в  подобную
непристойность.
     - Жарко,- проворчал  он, снял  картуз и  вытер лосннящуюся от репейного
масла лысину. К столику подскочил официант.
     - Значит, так!..- потирая ладони, сказал Георгий.
     - Я чего  говорю,- Михаил Семеныч отхлебнул пинва, аккуратно, чтобы  не
накапать в стакан,  отжал нанмокший ус и отломал у рака вторую клешню.- Мы с
Абнрам  Ильичом,  аптекарем, на  Москве-реке  были в парнке  Горького.  Тоже
жарко.  Там  купальня,  освежались...  В  прокат  дают.  Недорого:  трусы  -
пятиалтынный,  а  супнруге Абрам Ильича  -  четвертак, все,  что  положено,-
Михаил Семеныч показал, "что положено", и вздохнул. Вздыхал он всегда, когда
говорил о женщинах. Он понмолчал, занятый раком, и вдруг рассердился:  - Ну,
кронме пива-то, что - все?!
     ...Когда  они  вышли  из  ресторана,  уже  смеркалось.  В  походках их,
особенно  Георгия, чувствовалась  неувенренность.  Михаил  Семеныч  держался
устойчивее, так как был потолще и покороче.
     -  Давай сфотографируемся,- предложил он Георнгию, проходя  мимо фото.-
На память...
     -Да-а-а...- Георгий кивнул расслабленной головой.
     Зашли  в "Моментальное фото". Мастер усадил  их  на плюшевую козетку  и
велел  приготовиться,  то  есть чтобы  Георгий открыл глаза.  Михаил Семеныч
пытался возбундить зятя  от дремоты, но  тщетно.  Фотограф, поняв ситуанцию,
снял их какие есть.
     В ожидании снимка они сидели на лавочке возле фото.
     Гремела  музыка  на  танцверанде.  В  паузах между  ганцами  доносились
громкие голоса и музыка из летне-jro кинотеатра.
     Михаил  Семеныч сидел  сначала прямо,  но  вдруг неосторожно  дернулся,
вышел из  равновесия и  стал мед-ленно  заваливаться в  сторону Георгия. Тот
принял плечом  Михаила  Семеныча и так и  оставил  его прислоненным к своему
плечу, не возвращая в прежнее положение.
     Фотограф вынес снимки и постучал в спину Георгия:
     - Заказ готов. Два рубля, пожалуйста.
     - Зачем? - спросил Георгий, стараясь придать голосу трезвую солидность.
Он открыл глаза.- Что это?
     - Это вы с папашей. С ними,-  фотограф  уважительно, не  тыкая пальцем,
движением корпуса указал на Михаила Семеныча.
     Георгий достал  кошелек и подал  фотографу.  Тот понкопался в кошельке,
вынул два рубля, повертел их пенред  глазами Георгия и сунул кошелек обратно
Георгию в карман.
     Георгий  пробормотал  "спасибо"  и  задремал,  откиннувшись  на  спинку
лавочки. На плече его храпела голонва Михаила Семеныча.
     Снимок выпал из руки Георгия и лег возле его ног на гаревую дорожку.
     Какой-то  прохожий  поднял  снимок,  отряхнул  его и,  сложив  пополам,
засунул Георгию в нагрудный карман.

     - Поныри! - выкрикнула  проводница.- Три  минуты стоим, кому выходить -
поспешайте!..
     Первой  вылезла   из  вагона  Липа,  потом  спустился  Михаил  Семеныч,
поддерживаемый Аней.  Проводница подала  вниз чемоданы,  корзину  и огромную
круглую конробку с тортом.
     Липа пересчитала места и огляделась. На станции Поныри никого не было.
     - Задерживается...- неопределенно  пробормотала она, оправдываясь перед
отцом за отсутствие встречи.
     Михаил Семеныч недовольно кашлянул.
     Из открытого  окна  станционного здания с вывеской "Поныри"  высунулась
рука, нащупала веревку, исходя-Щую из маленького колокола над окном, проплыл
сланбый звон. Состав  зашипел,  дернулся, а из-за  угла выкантилась бричка и
тихо подъехала к прибывшим.
     -Слава богу, Семен Данилович! - с облегчением
     сказала Липа.- Это Машенькин конюх,- пояснила она отцу.
     - Марь Михайловна в поле. Сенокос, велела  вас  встренуть. Значить вот,
приехали...  С  приездом!  -  Он посмотрел на сидящего  на чемодане  Михаила
Семеныча
     и тихо спросил Липу: - Папаша-то у вас как, двигается
     или помочь?
     - Спасибо,  не надо,-  ответила  Липа и схватилась  за чемоданы,  чтобы
положить их в бричку.
     - Липа! - одернул ее Михаил Семеньгч.
     Липа послушно опустила чемоданы на землю.
     - Грузи,- кивнул Михаил Семеныч конюху.
     Марья Михайловна  жила при  конторе совхоза. Завондить  хозяйство  она,
одинокая,  не стала  и  от полагавшенгося ей директорского дома  отказалась.
Двух комнат при конторе ей вполне хватало.
     Пока конюх перетаскивал  чемоданы и ставил самонвар, Липа расспрашивала
про директорскую жизнь сестры.
     -  Да  что  об них  говорить!.. Конюху надоело увилинвать от ответа, он
остановился возле  Липы с самоваром в руках, поставил его  на землю и махнул
рукой:  - Все сами, все сами, а толку?..  Сенокос вон начали, а  кто ж в эту
пору  сенокосит?  С  виду-то  травы  встали, а  посмотнреть:  не выстоялись,
иссохнутся  -   скотине  жрать  неченго.-   Конюх  развел  руками  и,  видно
испугавшись  своей  разговорчивости,   добавил:  -  А  так-то  они   женщина
понложительная, старательная...  Пироги к вашему приезду  взялась чинить, да
вызвали...

     Михаил  Семеныч  сидел  под   вербой  и  чувствовал,  что  хочется  ему
рассердиться, но объекта  для недовольства пока  не  находил. Мычали коровы,
солнце садилось в пруд. Он задремал. Сквозь дрему с закрытыми глазами Михаил
Семеныч  миролюбиво  отбивался от  немногочиснленных комаров,  попискивающих
возле его картуза...
     Аня  внимательно  следила,  как надувается на руке  деда  комар,  но не
убивала его. Комар  раздувался  все больше и  больше.  Михаил  Семеныч укуса
почему-то  не чувствовал,  красное брюшко комара раздулось, и  наконнец  он,
упершись  передними лапками  в тугую синюю жилу на  руке  деда, не торопясь,
вытянул хоботок и перевел дух. Аня занесла руку, чтобы его прихлопнуть, но в
последний момент  раздумала, так безвинно вел себя конмар.  Комар посидел на
руке Михаила Семеныча, подпрыгнул  и, тяжело  неся налитое брюшко,  медленно
поплыл в сторону.
     Аня поглядела вокруг.
     - Мама! Смотри, какой большой лопух!
     -  Не  трог!  -  одернул ее  Семен  Данилович.-  Это борщевик. Для пчел
медонос, а  людям вызывает поченсуху... Марь Михаловна! - вдруг  сказал  он,
прислушинваясь к далекому конскому топоту.- Едут!
     Аня повернула голову:
     - Нет никого.
     - Как нет, сейчас  будут,-  проворчал конюх.- Я  коння  завсегда узнаю.
Мальчик-то вон он, засекает...
     - Тпру-у-у! - грубым, охрипшим голосом крикнула Марья.
     Михаил Семеныч  потревоженно  открыл глаза, с нендовольным видом сложил
руки на груди.
     -  Он  же тебя  разнесет! - воскликнула  Липа.- Как же  ты  не боишься,
Марусенька?!
     Марья - похудевшая,  легкая, тоненькая, в мужских бриджах, заправленных
в сапоги,- соскочила с седла и закрутила вожжи за вербу.
     - Господи! - она всплеснула руками.- Как же я вас заждалась!
     Началась  встреча.   Липа  с   Марьей   заплакали.  Миханил  Семеныч  с
удовлетворением переждал основной плач и осадил дочерей:
     - Ну, все, все, будет...
     Марья легко  оттолкнула зацелованную  Аню, громко высморкалась, вытерла
глаза косынкой. Развязала торт, понюхала.
     - Зачем привезли?-недовольно спросила  она.-  Сколько  раз говорить: ко
мне едете - не брать ничего! Я хозяйка!.. Семен! Выкини, прокис!..
     Конюх взял торт и пошел выкидывать, но по дороге раздумал и положил его
в бричку.
     Торт был свеж или почти свеж, так как покупался вечером у Елисеева, тем
не менее Михаил Семенныч с удовлетворением кивал головой: все правильно, как
учил, как воспитывал, гость - святое дело. И сам до недавнего времени только
этоге правила держался. Кажндое лето в Иваново приезжала  вся  родня: Липа с
семьей, Марья, Роман. В те годы Шурка - сначала прислуга, потом жена - целый
месяц безмолвно обхаживала всех да плюс еще Глашу. Липа брала ее для помощи,
но отец и Глашу причислял к отдыхающим и от хозяйственных забот отстранял.
     - Марья Михайловна, самовар поспел! Липа толкнула сестру локтем,-  мол,
угостить надо конюха, но та одернула ее:
     - Сама все знаю!  Ступай,  Семен! Езжай  в Бабрухин Лог,  скажи -  меня
сегодня  не  будет. Лошадей  без  меня не  давать.  Никому!  Понял?!  -  Она
обернулась к отнцу: - Пойдемте в дом, папаша.
     Липа с одной стороны, Марья  с другой повели отца в дом,  подстраиваясь
под его медленный ход.
     - Я чай не буду,- пробурчал Михаил Семеныч.- Спать буду, устал.
     Сейчас постелю,- сказала Марья покорно, но с неконторым напряжением.
     Уложили отца, сели за стол.
     - Ну вот, Марусенька,  все, слава богу, хорошо. Все живы. А где  Аня?..
Аня! Иди пить чай.
     - Тетя Марусь! Мальчик отвязался!
     - Отвязался? Он есть хочет. Отведи-ка его на коннюшню, Анечка. Мальчик!
     Мерин оторвал тяжелую голову от земли, посмотрел, кто зовет, и, обрывая
на  ходу  прядь  травы, боком  побрел к окну. Марья  спустилась  с  крыльца,
погладила мерина и, засунув ногу племянницы в стремя, запихнула ее в седло.
     -  Что  ж это  ты у нас такая  конопатая? - Марья улыбнулась  девочке.-
Прямо сорочье яичко...
     - А-а, пройдет!..- Аня махнула рукой, без страха устраиваясь в седле.
     - Упадет! - заверещала Липа.- Свалится!
     - Он тихий.
     - А куда его? - сияя от радости, спросила Аня.
     - Да  он  сам  знает.  Пошел!  -  Марья хлопнула менрина  по бугристой,
накусанной паутами ляжке.- Чай-то остыл уж небось?
     Марья стала подогревать самовар, а Липа перешла к московской жизни:
     - ...Врач говорит, у него не израсходованы мужские потенции...
     - Чего-чего? - Марья резко смахнула со скатерти несуществующие крошки.-
По-тен-ции!.. Кобель станрый!.. - И,  устыдившись своих слов, смягчилась: -А
ченго он так устал, вроде дорога не очень?.. В купейном ехали? :
     - В купейном...- сказала Липа. Рассказывать про вчерашний поход  отца с
Георгием в сад Баумана она не стала.
     - Как у Романа дела?
     - Все учится...  И  техникум  с отличием  кончил,  и  иннститут так  же
хочет... Начальник подстанции.
     - Заочно учиться тяжело, по себе знаю,- вздохнула Марья.
     -  На  вечернем полегче,- ободрила ее Липа.- На пятый курс перешел. Еще
бы женился...
     - Да уж пора. Полысел...
     - Сейчас лысых много,- успокоила ее Липа.- Отнцу-то нравится, что Ромка
лысый,  порода видна. Я  ему говорю:  ты бы женился,  Рома, и мне, и  Марусе
спокойннее было. А он: не могу. Какая семья, пока учусь...
     - Правильный подход...- Марья выпустила дым.
     - Аня дорогу обратно найдет? - забеспокоилась вдруг Липа.
     - Да это рядом.- Марья  стряхнула пепел в раскрынтый спичечный коробок.
Липа, поискав по сторонам пенпельницу  и  не найдя ее,  пододвинула к сестре
блюдце.- Чего про Люську не рассказываешь? - спросила Манрья.- Чего с учебой
надумала? Или так... один свист и будет?..
     - Ты очень раздражительна стала, Машенька. В саннаторию бы тебе...
     Марья посмотрела на сестру с чуть брезгливым сонстраданием:
     - О чем ты  говоришь, Ли-ипа!-Она поглядела  по сторонам.- Сейчас такая
санатория, не приведи госпонди! Вчера Михайлова...- Она махнула рукой.
     - У нас на Метрострое тоже...- закивала Липа.
     - Ты-то не волнуйся,- успокоила ее Марья.- Ты беспартийная, с тобой все
в порядке.-  Помолчала,  пондумала.- Не хотела  тебя волновать, но  скажу...
Сиди спокойно, чего побелела? Слушай.  Если со  мной что-нинбудь...  Ну,  ты
понимаешь. Семен, конюх, пришлет тебе лисьмо: мол, Марья Михайловна уехала в
командировку.  Поняла, ясно? Ну, вот с этим  - все. Давай про  Люську.  Куда
будет поступать?
     -  Она  предполагает в Торфяной,- робко  промолвинла  Липа, наблюдая за
реакцией сестры. Та молчала понка, только шумно выдувала дым  через ноздри.-
От донма недалеко. И экзамены полегче. Аттестат у нее - сама знаешь!
     - Лентяйка! -  наконец  отреагировала Марья, тыкая папиросу  в блюдце.-
Зла  на  вас не хватает!  И будет всю  жизнь  в  болоте ковыряться!..- Марья
постучала  пальцем  по  столу.-  Помяни,  Липа,  мое  слово,  даст она  тебе
прикурить...
     - Ну, что  вы все на  нее! - всплеснула руками Линпа.- И Георгий, и ты.
Конечно, она не очень старательнная, но она способная...
     - Чаю! -раздался  голос  Михаила Семеныча. Он сел, отер лысину и, чтобы
зря не пропадала строгость,  добавил: -  А верхом -  ты это, Марья, брось! В
мужских портках! Никакой солидности! Ты же не просто так, ты  директор. И не
кури при отце!
     Марья раздраженно крутанула в  блюдце не до  коннца погасшую  папиросу,
источающую еле заметный дым. Липа подала отцу чай.
     - В стакане!-отвел  ее руку с чашкой Михаил Се-меныч.- Тебе жакет надо,
юбку черную... Варенья на стонле не вижу... Сливового.
     Марья поднялась за вареньем. За ней поспешила Липа.
     - Отвыкла,- виновато пробормотала Марья.- Не могу вот так вот с места в
карьер перестроиться.
     - Может, мне его забрать все-таки, Машенька?  - виновато, потирая руки,
спросила Липа.
     Марья обернулась к сестре, обняла ее и поцеловала:
     - Да  что  ты,  Липочка, говоришь? Обойдется  как-нибудь.  Слава  богу,
живы-здоровы... Обойдется.
     Мычали коровы, солнце почти совсем ушло в пруд, от него осталась только
маленькая желтая горбушка.



     Зимой Люсю  затошнило, а когда "неукротимая рвота  беременных", как для
внушительности  называла  токсинкоз  Липа,  прекратилась,  с Финляндией  был
заключен мир. Стал длиннее рабочий день, на улицах появилось много мальчиков
в  форме ремесленных училищ. Стариннный друг  Георгия  по Павловскому Посаду
Митя Малыншев, приходивший до финской кампании  по воскресеньням в Басманный
в гости  с женой и сыном Витей, стал  приходить реже и только  с женой: Вите
отрезали отмонроженную на  войне  пятку,  а с палочкой он ходить  по гонстям
стеснялся.
     Беременность  Люся долго скрывала, пока ее не начанло поминутно рвать и
все стало безразлично.
     Виновником Люсиного состояния оказался ее однонкурсник Лева Цыпин.
     С Левой Люся работала в паре  на  практике по геодензии. Потом в той же
паре они остались немного подрабонтать геосъемкой  в  колхозе под Калинином.
Когда Аня, ездившая проведать сестру, рассказывала дома, какие под Калинином
прекрасные  места и что спят  Лева  с  Люнсей  на сеновале,  Георгий сказал:
"Э-э...  ребята..."  -   и  сделал  жест,   будто  оглаживал  бороду.  Липа,
естественнно, была возмущена таким гнусным предположением.
     Состояние   Люси  давало  основание  для  законного  аборта,  но   Липа
категорически  запретила дочери даже говорить об  этом, а  Георгию - думать:
первый аборт, понследующее бесплодие... Люся будет рожать.
     Марья  по  телефону кричала,  что надо  написать  на  негодяя в  райком
комсомола.
     Не  зная,  на  что  решиться,  Липа  позвонила  Роману,  сказала,  надй
поговорить. Роман обещал приехать вечером.
     Аня встревожилась. Из художественной литературы с ей было известно, что
благородные молодые люди женятнся иногда  на обесчещенных не ими девушках. А
вдруг Роман решит  жениться на  Люсе? Это  никак не входило  в  Анины планы,
потому что  она  давно уже  решила  сама  выйти  за  Романа,  как только  ей
исполнится шестнадцать лет.
     Она узнала у  Василевской  -  Василевская юрист,-  такой брак возможен,
потому что Роман не родной манмин брат, а сводный, сын маминой мачехи.
     Так что Роман  Аню вполне устраивал. Он, правда, не подозревал, что ему
предстоит жениться на Ане,  но нанверняка обрадуется, когда  она ему скажет.
Потому что она красивая. Может, у нее и неги толстоваты, и веснушнки, но раз
все говорят, что  она  похожа на тетю Марусю,  значит, красивая.  А веснушки
можно свести.  Врач  из  Иннститута  красоты на  улице Горького  сказал  ей:
"Получинте  паспорт и приходите - сведем". , Люся, правда, тоже красивая:  и
ноги  стройные,  и  гла-эа  большие...  Заю нос  курносый.  Но  у Люси  одно
преинмущество- взрослая.
     Роман  не  предложил Люее  выйти  за  него  замуж.  Он  только запретил
жаловаться:  никаких  кляуз,  сказал  он, не  надо ни перед  кем  унижаться.
Ребенка он усыновит.
     А кроме того - при теперешнем международном полонжении - аборт поступок
антиобщественный.
     Михаилу  Семенычу, проживающему  теперь  у Романна, решили во избежание
осложнений  ничего не  сообщать.  Липа  успокоенно перевела  дух,  разложила
швейную  машинку "Грицнер",  подаренную ей  отцом  на  свадьбу, не  забыв  в
тысячный раз вспомнить, что "Зингер" стоил сто пятьдесят, а "Грицнер" двести
золотом, и расставила Люсе платье. На весну.
     Лева-герой романа - в Басманном не показывался.
     Весна   еще   толком   не   началась,   когда   позвонила   Алекнсандра
Иннокентьевна,  мать  Левы, и  сказала, что, к огнромному  ее огорчению, она
только  вчера  узнала о полонжении вещей и  очень бы хотела познакомиться со
своей будущей  невесткой  и ее родителями. Если они не возранжают, она будет
рада принять их у себя.
     - Заерзали, засуетились! -  презрительно усмехнувншись, сказала  Люся.-
Познакомиться надумали!.. Не хочется, чтобы сыночка из комсомола поперли!..
     -  Ты подала в комсомольский комитет? - всплеснунла руками Липа.- Роман
же не велел!
     -  Ничего  я не подавала,-  огрызнулась  Люся.-  Что  гам,  дураки,  не
понимают...
     Перед знакомством Липа выяснила у  Люси род деянтельности и  социальное
положение  будущих  родственнинков,  впрочем  не  очень  внимательно,  ввиду
срочности. Сначала про отца. Про отца Левы Люся сказала, что не знает, кем и
где  он работает,  но  точно знает, что он не  русский...  В этом месте Липа
понимающе  кивнула  голонвой  -  Цыпин же.  Люся помолчала и  сообщила,  что
Алекнсандр  Григорьевич  недавно освободился  из  заключения,  где  ошибочно
провел  два  года. Липа схватилась за голонву, потом за папиросы и остальную
информацию про  роднственников  слушала уже  вполуха.  Запомнила,  что  сама
Александра Иннокентьевна носит девичью фамилию Щедрина и  работает по борьбе
с грызунами. Старшая сестра Левы преподает в школе историю.
     ...Александра Иннокентьевна, высокая седовласая данма в пенсне, открыла
дверь и  поцеловала не по  годам  повзрослевшую  румяную  Аню:  "Здравствуй,
милая". Аня  смущенно приняла ее поцелуй и  уступила место  Люсе, иснправляя
ошибку Александры  Иннокентьевны. Люся, пондурневшая от недавнего токсикоза,
недовольно  выслушала  извинение  будущей  свекрови,  ткнулась  губами  в ее
напудренную щеку  и отошла  к вешалке. Александра  Иннонкентьевна  энергично
пожала руку Георгию, протянула руку Липе, но Липа  в это время  расстегивала
боты,  и рунка Александры Иннокентьевны на лишнее  время зависла  в воздухе.
Георгий постучал жену пальцем по спине. Линпа выпрямилась и в замешательстве
потянулась  целонваться  со  сватьей.  Александра  Иннокентьевна  не  успела
увернуться.  Пока  Липа  говорила слова  приветствия, она заметила на  груди
Александры Иннокентьевны  значок  "Ворошиловский стрелок" и пожалела, что не
надела свой - "Ударник Метростроя".
     - Прошу,-  пригласила Александра Иннокентьевна, открывая двухстворчатую
высокую дверь в комнату.
     "Как у нас в Пестовском",- подумала Липа и тихо сказала Георгию:
     - Белого не пей. Георгий поморщился:
     - Опять ты свое мещанство!..
     Навстречу гостям с дивана поднялся Александр Грингорьевич,  похожий  на
немолодого армянина.
     - Цыпин, Александр Григорьевич... Отец виновника, так сказать, нашего с
вами... торжества. Очень рад. Проншу к столу.
     Стол был  и  правда торжественный. Перед каждым стояло по три сервизных
тарелочки  мал  мала  меньше сто-ночкой,  справа  от тарелок  на  серебряных
перекладинках лежали приборы, касаясь белоснежной скатерти только черенками,
а слева - из серебряных манжет торчали женсткие салфетки. Аня села  за стол,
не  зная,  куда деть рунка; Лила,  не  обращая внимания на убранство  стола,
понглядывала  на  дверь,  ожидая  выхода  жениха,  Георгий  сел  за  стол  и
растерялся,  а Люся, небрежно скользнув  взгляндом  по роскоши, чуть заметно
усмехнулась: сориентирунется- свои возможности Люся знала.
     В комнату впорхнула полная суетливая женщина, се-Левы Оля. Она принесла
на блюде заливное,  пронворковала  что-то, здороваясь,  и снова  унеслась на
кухню.  Люся с удовлетворением отметила про себя, что  Оля ненмолода  и чуть
рябовата,  несмотря  на  пудру. Над  диваном Александра  Григорьевича  висел
большой портрет человека, кого-то  Липе  смутно  напоминающий и одновременно
очень  похожий  на Александру Иннокентьевну.  Липа  уже решила  спросить, не
папаша ли это хозяйки, но, садясь  за стол, разглядела у самой рамки блеклые
латинские буквы: Вольтер.
     - А где же Лева? - спросила Липа.
     - Мама! -одернула Липу Люся. Липа вздрогнула, Александра  Иннокентьевна
удивнленно повела бровью.
     - Люсенька  сейчас  стала такая  вся  нервная,  прямо  я не  знаю...  -
забормотала  Липа.-  А  скажите,  пожалуйнста,  Александра Иннокентьевна, на
инструменте,- Линпа кивнула на пианино,- вы играете или члены  семьи? - Этим
чисто, светским вопросом Липа как бы аннулированла неудачное: "Где Лева?"
     - В музыкальном искусстве, Олимпиада Михайловнна, к большому сожалению,
мы  все  бесталанны,- кротко  ответила  Александра  Иннокентьевна,  рассекая
заливнное.- Пробовали  Левика научить, а он от учительницы во дворе в дровах
прятался.
     - В дровах?! - воскликнула Люся и осеклась.
     - А наша Люся занимается художественным свинстом,-сообщила Аня.
     - Аня! - Георгий на всякий случай нахмурился.
     - Почему, Жоржик? -  одернула мужа  Липа.- Это очень красиво, Люсенька,
посвисти нам, пожалуйста.
     - Господи! - сквозь зубы прошипела Люся, закатынвая глаза.
     - А  вот и я...- мелко прихихикивая,  Оля установинла на столе  блюдо с
пирожками и  очень мило  сложила  губы  бантиком.-  Бульон с пирожками...  Я
думаю,  никто  не  будет  возражать? Мама,  а  почему бутылки до сих пор  не
открыты?
     Александр Григорьевич занялся бутылками.
     - Не пей белого,- повторно напомнила Липа мужу.
     - А руки-то мы и не помыли,- сказала Люся.
     Пока  все  Бадрецовы  на  кухне  мыли  руки,  Александра  Иннокентьевна
говорила по телефону в коридоре, время от времени переходя на французский.
     - А чего он тебе врал, что у них телефона  нет?  - шепнула  Аня.- И что
Шуберта играет. Люсь, ну его! Врет все время!
     Новые   родственники   скучились   на  выходе  из   кухни,   Александра
Иннокентьевна закончила разговор.
     -  А  невестушку-то  как  звать-величать?--раздался  за   спиной   Люси
скрипучий голос.
     - Люсенька,-  сказала Александра  Иннокентьевна,- одной рукой  приобняв
Люсю за плечи.- Познакомься, милая, это Дора Филимоновна.
     Коротенькая толстая  Дора  Филимоновна  поклонилась,  скрестив  руки на
пухлой груди.
     - Желаю  вам  в скором времени переменить фами-лие... В нашей  квартире
жить намереваетесь? - Ну что вы, Дора Филимоновна,- заворковала Оля, подавая
гостям полотенце,- у родителей Люсеньки пренкрасные жилищные условия.
     -  - А тебе  бы тоже  неплохо  фамилие  поменять,- уже  чуть  сварливым
голосом сказала соседка.
     - Ха-ха-ха,- тоненько захихикала Оля. Наконец все снова сели за стол, и
Александра Иннонкентьевна поднялась с бокалом в руке.
     - А где же все-таки Лева? - уныло спросила Липа.
     -  Ха-ха-ха...  Вы знаете, Олимпиада  Михайловна,  я 'ведь  историк  по
профессии, прошу простить мне историченское сопоставление... Наполеон, когда
сочетался вторым ^браком с внучкой прусского короля,  сам не смог прибыть на
бракосочетание, вместо  себя он  прислал  полномочного представителя. Левик,
конечно, далеко не Наполеон, но просто в настоящее время страшно занят...
     - Лева  был женат?  -  испуганно  перебила  ее Липа, рюмка  в  ее  руке
дрогнула - темное  вино выплеснулось  на белоснежную  скатерть - Осторожно,-
прошипела Люся.
     - Надо солью... Где же соль? - прощебетала Оля.- Ха-ха-ха..,
     -   За    наше   знакомство!   -   наконец   провозгласила   Александра
Иннокентьевна.- Пусть наши дети будут счастливыми!
     Георгий  потянулся  к  заготовленной  рюмке   с  водкой,   но,  заметив
недовольный взгляд старшей дочери, отодвиннул водку подальше и  налил себе в
бокал сладкого вина Доверху.
     Все чокнулись. Георгий выплеснул в рот вино и по привычке сморщился.
     Александр Григорьевич за  обедом  говорил мало,  чувнствовалось, что он
еще недостаточно акклиматизировался в Москве  после  двухлетнего отсутствия.
Кроме  того, ему  недавно вставили зубы - и он никак не мог приспособиться к
протезу.  Почему-то ел он  на особенной  тарелке простой белой. Туберкулез,-
шепнула матери Люся.
     -  Люсенька, вы читали "Безобразную герцогиню" Фейхтвангера? - спросила
вдруг Оля.
     Липа  поперхнулась,  учуяв  подвох, открыла  рот,  чтобы вступиться  за
беременную дочь,  но Люся остановила ее  чуть заметным уверенным жестом. Над
столом  повисло молчание. Старинные часы на пианино пробили  шесть раз, Люся
дожевала пирожок, оставшийся  от  бульона,  вытянула из серебряного  манжета
салфетку,  промокнула ею  губы и  не.брежно бросила  салфетку на стол.  Аня,
иснпуганно наблюдавшая за сестрой, в восхищении покачанла головой!
     -  Чи-та-ла,-  растягивая губы  в  узкой улыбке, по складам  произнесла
Люся.
     - Где же  вам удалось  достать  эту книгу? -заворконвала Оля, делая рот
бантиком.- Такая редкость.,.
     - Да, ее трудно достать... на русском языке. На ненмецком  легче. Я  ее
читала на языке оригинала.
     - Шлрехен зи дойч?- удивилась Александра Иннонкентьевна.
     -  Конечно,-  с  достоинством  ответила  Липа  вместо   дочери.-  Скажи
что-нибудь, Люсенька.
     - А Лева совсем не умеет играть на пианино? - по-немецки спросила Люся,
намеренно повернувшись к Оле.
     Оля замотала  головой, как  бы  отбиваясь от немецких  слов. Александра
Иннокентьевна наморщила лоб, сняла пенсне: по всей видимости, ей трудно было
понять немецнкую речь Люси с тюрингским акцентом фрау Циммер.
     - Шура!  -  вскричал  вдруг задремавший было  Алекнсандр  Григорьевич.-
Немедленно прекрати!  Никаких иностранных разговоров! В моем  доме  говорить
по-руснски!- Новые зубы Александра Григорьевича устрашаюнще лязгали.
     - Саша, успокойся,- сказала Александра Иннокеннтьевна,- Не  порть нервы
себе и гостям.
     -  Не  откажите  в  любезности, Ольга Александровна, а как  в настоящее
время обстоит дело в школах? -Липа решила завести светский разговор.- Я имею
в виду: не уходят ли из старших классов  учащиеся в связи с введеннием платы
за обучение?
     -  Отдельные случаи,  к сожалению,  есть,-  ответила Оля, оставив  Липу
довольной  тем, что и ей  удалось  вынсказаться  на  внешние, не  касающиеся
брака, темы.
     Зашел разговор о политике. Александр Григорьевич снова заволновался, но
Александра Иннокентьевна, во-
     время уловив  недовольство  мужа, свернула на безопасную тему о судьбах
испанских детей.
     - Вы знаете,  Олимпиада Михайловна,  я даже подала  заявление в  МОПР с
тем, чтобы мне предоставили
     на воспитание испанского  ребенка-сироту.  Даже испанский язык выучила.
Но, к сожалению, все дети уже были розданы.
     ----Ну вот теперь  и у вас будет свой внучек,- наивно улыбнулась Липа.-
Будете нянчиться...
     -  Ну  что  вы!  -   кокетливо  замахала  на  нее   руками   Александра
Иннокентьевна.-  У  меня  такая ответственная работа!.. И столько интересных
дел... Что вы, Олимпиада Михайловна...
     - Но вы же сами...-  начала было Липа, но Люся зыркнула на нее, и  Липа
тут же закрыла рот.
     - Знаете, Олимпиада Михайловна, для меня дело
     прежде всего.  Я  когда родила Олю, а это  было, если  мне  не изменяет
память, в пятнадцатом году...
     - Мама! - негромко воскликнула Оля.
     -  ...Я  родила  Олю  и ушла  на фронт  сестрой милосерндия,- закончила
Александра Иннокентьевна.- Преднставьте себе, Олимпиада Михайловна, я такая.
     Далее обед  шел спокойно. Небольшой  конфуз  случилнся  лишь  во  время
чаепития.  Александра Иннокентьевна Попросила Липу передать  ей менажницу, и
Липа долго хваталась не за те предметы на столе.
     Лева пришел, когда Бадрецовы толпились в передней, одеваясь.
     С порога он  забормотал  что-то  про институт, лаборанторные, зачеты...
Люся передернула плечами и отвернунлась к вешалке.
     Лева пожал руку Липе, Георгию...
     - А  я думала,  вы красивый...- разочарованно протянула Аня, когда Лева
подал ей руку.
     - Аня! - смутился Георгий.
     Люся  молча  постояла  спиной  ко  всем,   потом  обернуласъ  ц  тяжело
вздохнула:
     - Сыграл бы ты, Лева, Шуберта.
     Ребенка назвали Таня. Татьяна Львовна Цыпина.
     с первых  же  дней  ее  жизни  почувствовала себя й, как  будто  вся ее
предыдущая жизнь была пготовкой к этой главной роли.
     было, кто будет  нянчить  ребенка.  Глаша  давно  вышла замуж, а  новую
домработницу с прибавлением семейства поселить было негде.
     - Пусть Анька бросает школу на год и сидит с ренбенком,- заявила Люся.-
Не бросать же мне институт!
     Липа,  восемь дней  живущая исключительно  интересанми  внучки, всерьез
задумалась над предложением старншей дочери, но Георгий схватился за голову:
     - Аня? Бросить школу?! Отличница!.. Моя дочь!..
     Пока шел крик, Аня в слезах позвонила Роману и сонобщила ему, что  мама
хочет ее забрать из школы, чтобы сидела с ребенком.
     Роман разрешил все сомнения: Ане продолжать  ученбу, Липе  не сходить с
ума,  старшей племяннице не бланжить - надо взять  приходящую  домработницу,
деньги он будет давать.
     Липа разыскала Глашу, и та, хотя уже была замужем, согласилась временно
походить за ребенком.
     Глаша  вернулась,  но Люся  держала родителей в странхе,  грозя бросить
осточертевший ей Торфяной  институт:  ребенок по  ночам  плачет  - и она  не
высыпается.
     - У нас  никто не  кончил! - кричал  Георгий.- Липа не  кончила,  я  не
кончил... Если и ты не кончишь, если  бросишь институт, оболью все керосином
и подожгу, а сам на  люстре повешусь! - В  этом месте он тыкал указательнным
пальцем  в  прожженный   с  одного  бока  пыльный  абанжур.  Люстра  была  в
Пестовском, Георгий спутал.
     Институт  Люся все-таки бросила,- вернее, взяла акандемический отпуск,-
Георгий не повесился, более  того,  очень привязался к внучке и, тетешкая ее
по вечерам, умилялся:
     - Создаст же господь такую прелесть!..
     Лева  для порядка пожил немного в Басманном  - свиндетельство  о  браке
спасло его  от исключения из комсомонла и, соответственно, из института,- но
потом,  очумев  от  непрекращающееся ора дочери,  злобной раздражительнности
жены  и суетливости тещи,  перебрался обратно в  Уланский -  временно.  Липа
привычно завела  профессонров. На этот раз по детским бвлезням. Однако Таня,
ненсмотря на  профессоров, ничем не  болела. Только много орала. Особенно по
ночам.  И во сколько  бы  Липа  ни приншла  с  работы,  на  ночь внучку  йна
обязательно забирала  к себе - у Люси  может пропасть  молоко, хотя молока у
Люси не было с самого начала.
     Был,   правда,   случай,   когда   Липе   предоставилась   вознможность
взволноваться за безупречное здоровье ребен-
     ка: у той от надсадного крика вышла кишочка. Липа метннулась к телефону
за профессором, но Глаша, воспользонвавшись тем, что у профессора долго было
занято, принкрыла дверь в комнату - телефон висел в передней,- взяла девочку
за ноги и потрясла вниз головой.
     - Чего звонить-то попусту,  людей беспокоить...- сварливо сказала  она,
выходя к  всклокоченной  Липе,  которая с  трубкой в руке курила папиросу за
папиросой.- У  ней  все подобралося на  место. Гляньте-ка...  Липа глянула и
спокойно  уселась покурить. С курением в квартире был теперь  такой порядок:
Линпа курила в передней на табуретке, Георгий - в уборной, тоже сидя.
     Смотреть двоюродную внучку собралась Марья.
     Марья приезжала  в  Москву всегда одним  и  тем же поездом в пять утра.
"Чтоб день  не ломать". Встречать  же ее Липа посылала  Георгия пораньше, на
случай, если  поезд придет не по расписанию.  Теперь  обязанность встренчать
Марью перелегла на Леву.
     В этот раз  он специально ночевал в  Басманном,  был поднят Липой в три
утра и заспанный, подняв воротник Пыльника, поплелся на Курский вокзал. Липа
принялась за традиционные пироги, затеянные к приезду сестры.
     Марья  привезла всем  подарков,  Липе, кроме  прочего,  привычно сунула
денег и приступила к главному: как живут молодые?
     Липа забормотала  неопределенно,  пыталась уклонитьнся от  ответа,  но,
припертая  Марьей,  должна  была сознатьнся,  что Лева проживает  в основном
отдельно от семьи у своих родителей.
     Марья взглянула на Люсю. Та потупила глаза.
     - Гнать его к чертовой матери,- спокойным голосом Сказала Марья, нимало
не смущаясь  присутствием за утнренним столом самого  Левы и тем, что  всего
десять минут назад вручала ему ценные свадебные подарки,  хвалила за  нужную
стране профессию инженера-торфяника и обещала помогать материально.
     Люся пожала  плечами. Марью она не  любила, но ей нравилась родственная
безоговорочная солидарность.
     Что касается Левы, он опешил.
     - Как  же  так?  -  попытался  он перевести  разговор в  шутку.-  Марья
Михайловна... Я вам ничего плохого..
     Ночь, можно сказать, не спал, встречал... Чего же сразу гнать?
     Но Марья шуток не понимала.
     - Гнать,- спокойно повторила она.-  Встречал - монлодец, а  семья  есть
семья: не согласен жить как положенно - вон! Чего же здесь неясного?
     Липа в  ужасе  замахала  на  Марью  руками, убоясь  по такой  нелепости
утерять, можно сказать, еще не  окончантельно приобретенного зятя, тем более
что тот уже снинмал с вешалки пыльник.
     - Что ты, что  ты, Машенька! - заверещала Липа.- Да Левочка... Да он...
Отличник'.. Активист!.. Что ты, Маншенька!..
     -  Правда,  тетя   Маруся,-   вмешалась  Аня.-   Ты  уж  совсем!..   Не
соображаешь...
     Марья подняла руку, прекращая суету:
     - Ладно! Тихо! Ну, извини, иди сюда.- Она поманинла Леву пальцем.
     - Иди, иди, Левочка,- Липа подтолкнула зятя к сенстре.
     - Ну, дай я тебя поцелую, раз такое дело,- сказала Марья, отведя руку с
папиросой.- Ну, ладно, все. Жалнко, Жоржику на работу надо, а то я наливочки
привезла...
     -   Машенька,  ни  в  коем  случае!   -  Липа   строго   взгляннула  на
заулыбавшегося было Георгия.- Будет вечер, и  все будет... Ни в коем случае!
Он заместитель главного бухгалтера. Может себя скомпроментировать!
     - Тьфу ты! Мещанка! Утром-то хоть чепухи не мели. Дура толстолобая.
     - Жоржик...- мягким голосом  укоризненно сказала Марья. Рано потерявшая
мужа, она к зятю относилась уважительно, а кроме того,  считала, что в браке
сестры с Георгием Липе повезло больше, чем ему.- Да что сканжу, а то забуду:
летом молодых с сыном ко мне в совхоз.
     - У нас Танечка,- робко поправила Марью Липа.
     - Тем более.
     - А ты поглядеть на внучку не хочешь, Машенька?
     - А чего на нее глядеть-то без  толку?  Ты, Людмила, не обижайся. Я  ж,
Лип, сама знаешь, в детях-то не больно разбираюсь... Побольше будет - другое
дело. А что у вас про войну говорят? - неожиданно спросила Марья Леву.
     -  Где у нас? - не понял  тот.- Дома? Марья поморщилась,  давая понять,
что дальние роднственники ее вообще не интересуют никоим образом.
     - При чем тут дома? В институте.
     - В институте? Ну... У нас же пакт с Германией...
     - А-а-а...- отмахнулась Марья, понимая, что нужного ответа не дождется:
осторожничает.- При чем здесь пакт?.. Война скоро будет!..
     -  Да  что ты, Машенька! -  всплеснула руками Липа.  ft  -  Будет,  вот
увидишь, будет... Помяни мое слово.

     Шляп   Липа  не   признавала   ("не   модница"),   платков  -тоже  ("не
деревенщина").    Берет    Олимпиаде    Михайловне    Бадрецовой-Степановой,
руководителю группы планового отдела  Наркомчермета, подходил более всего. К
тому же он служил ей все сезоны.
     Почти каждое  утро, когда  Липе надо было выходить - из  дому, жизнь  в
Басманном приостанавливалась: всей семьей искали берет.
     - Где мой берет? - пересиливая радио, работающее, как всегда, на полный
мах, привычно вскричала Липа воскресным летним утром сорок первого года.
     Команда была подана, сама же Липа взяла  расческу. Причесывалась  она с
повышенным вниманием.  Запрокиндывала назад голову, привычно встряхивала ее,
как бы распространяя по спине  волосы, хотя  их с  каждым гондом становилось
все меньше, особенно на затылке. Выченсанные  волосы Липа любовно скручивала
в комочек и не  выкидывала, а прятала в  пакетик, предполагая в  дальннейшем
сделать  из них шиньон,  чем  раздражала членов  семьи,-  шиньонов  давно не
делали и не  носили,- но не  очень,  потому что  к  этому,  как  и к поискам
берета, принвыкли.
     - Побыстрей,  Липа!  -  сердился  Георгий.- Кто  едет  снимать  дачу  в
двенадцать часов?
     - Мы же не  гулять едем,- спокойно отвечала Липа,  не наращивая темпа.-
Серебряный бор недалеко. Снимем и вернемся. Аня!.. Ищи берет!..
     Георгий вздохнул и сделал вид, что ищет берет, но иснкал невнимательно,
кое-как: поглядел на подоконнике, зачем-то выдвинул ящик буфета.
     - ...Люся!.. Ты ищешь? Ищи как следует!.. Жоржик, будь любезен, взгляни
под кроватью, кот мог затащить.
     - Не ори ты, Христа  ради! -  прошипел Георгий, станновясь на корячки.-
Не глухие.
     В  данном  случае  Георгий был  прав:  радио  почему-то не  работало  и
перекрикивать было нечего.
     - Странно, почему радио молчит? - пожала плечанми Липа, глядя на себя в
зеркало.
     - Ты причесывайся,- отозвался Георгий, шурующий под кроватью чемоданы.-
Нет тут никакого берета!
     - Погляди повнимательней...
     В соседней комнате заплакала Таня.
     - Глаша!-вспомнила  Липа.-  Не  забудь: Танечке  только рисовый  отвар,
овсяный ни в коем случае - ее слабит...
     -  Говорит Москва!  Работают  все  радиостанции  Сонветского  Союза!  -
сказало вдруг радио.- Передаем важ-ное правительственное сообщение...
     Липа-застрял  а расческой в  волосах. Георгий  затих  под  кроватью.  В
комнату влетела Люся, за ней Аня.
     - Чего такое?-тыркнулась в комнату Глаша.
     - ...без объявления войны...
     - Тьфу! - Георгий вылез  из-под кровати весь в пынли, ногой запихнул на
место высунувшийся угол чемоданна.- Съездили! Сняли дачу!
     В маленькой комнате орала забытая Танька.
     Война быстро бежала к Москве.
     Георгий достал с полатей немецкий  "царского  временни" велосипед, Липа
разыскала  пожелтевшее  удостоверенние, выданное  ей  двадцать лет  назад на
пользование слунжебным велосипедом, и на сдутых шинах Георгий свел велосипед
на Разгуляй - сдавать.
     По коридору бегала Дуся-лифтерша;
     - Я -  что,  я верующая.  Верующих они не трогают,  они только жидов да
партейных бьют. А верующих они -  нет, не обижают...- И осеняла себя широким
крестом.
     Пришел  мрачный  Роман. Георгий  с Митей  Малышенвым пили водку: старый
Георгиев друг послезавтра уезнжал с семьей из Москвы.
     Роман  удивился, увидев за столом и Леву. Он ничего не сказал, но  Лева
принялся объяснять ему, что, хотя у него и бронь,  как  у старшекурсника, он
все  равно  пошел бы добровольцем,  но не может, потому что, если его убьют,
мать этого не переживет.
     Роман поморщился:
     - Сама воевала, а тебя - не переживет?..
     - А у вас ведь тоже  бронь, Роман Михайлович? - не без ехидства спросил
Лева.
     - Конечно! - воскликнула Липа.- Он же начальник подстанции! Его никто и
не отпустит. Роман не сказал ничего.
     Михаил  Семеныч умер  в  конце  сентября. Застудился.  Хоронили его  на
Ваганькове на участке для староверов, как просил.
     Через день Роман пришел в Басманный, принес два чемодана с вещами:
     - Я ухожу, Липа.
     - На фронт?! Но как же, Ромочка?! У тебя броня, у тебя язва!..
     -  Опомнись,  Олимпиада,-  Роман  покачал головой.- Какая  язва,  какая
бронь? Я коммунист. А вещи: будет возможность - на картошку сменяешь.
     Липа собрала ему белье, поплакала и, когда Роман уже уходил, в коридоре
вскричала вдруг:
     - Рома! В плен не сдавайся!
     - Мы в плен не сдаемся! - громким чужим голосом ответил брат.
     День эвакуации был назначен на тридцать первое окнтября. Липа  принесла
с работы справку о том, что она с семьей "в специальном порядке переезжает в
другую  -местность".  В   Свердловск.  По  счастливой  случайности  Торфяной
институт, где учился Лева и числилась Люся, тоже эвакуировался в Свердловск.
Георгий с прочим занводским начальством  оставался в Москве взрывать занвод-
если  что. Мужа  Глаши  мобилизовали,  родня была  под  немцем,  она  решила
остаться с Георгием Петровичем.
     Александра Иннокентьевна, Александр Григорьевич и Оля никуда уезжать не
собирались. Александра Иннонкентьевна  была  уверена, что немцев в Москву не
пустят. Но если  бы  она и не была в этом уверена, то все равно бы ничего не
могла  изменить:   станция   дезинфекции,  где  она   работала,   и  магазин
"Галантерея" на Домниковке, где  Александр Григорьевич  служил  товароведом,
органинзованной эвакуации не подлежали.
     -..Эшелон отправлялся в два часа, но  Липа, как  всегда, загодя послала
Георгия  искать  транспорт. Глаша,  сбегав  на  молочную  кухню  за  детским
прикормом,  рассказала,  что  во дворе  молочной  кухни,  куда задом выходят
военнкомат и  собес,  чего-то  жгут, пожар  развели до самого  неба,  бумаги
летают...
     В  дверь  постучали.  На  пороге  стоял мужик  в  брезеннтовом  плаще и
резиновых сапогах. От него шибало злой вонью.
     - Извиняюсь,  Бадрецовы?  Муженек ваш за  портвейным вином на  Разгуляй
побежал. Разлив дают. А меня к вам нарядил.
     - Ну ты подумай! Молодец, папочка!..
     - Не волнуйся, Люсенька,- привычно пробормотала Липа, морщась от вони.-
Ну как же - столько вещей?..
     - Вы таксист?-недоверчиво спросила Аня мужика, схватившего два огромных
узла.
     - Какое! Помойку мы возим. Липа всплеснула руками:
     - Это же антисанитарно! У нас ребенок...
     - Мама! Какая еще санитария? Немцы в Химках!
     - Ты вот что, ты шмотье вниз тащи! Быстрей давай, а то - уеду...
     Телега  была огромная,  на дутых резиновых колесах,  и вся в  помоечных
ошметках.  Липа  было  отпрянула  в ужасе,  но  Люся  молча одну  за  другой
зашвырнула в тенлегу вещи.
     - А ты не боись,- успокаивал мужик Липу, захлонпывая откидной борт, как
у грузовика.- Домчу, что твоя такси.
     - А сами-то? - поинтересовалась Липа.
     - А нам что!  - махнул рукой мужик.- Хоть советнские, хоть какие -  все
равно помойку возить. Помои - они и есть помои.
     Прибежал  Георгий, в руке  откуда-то  взявшийся  чайнник, носик заткнут
тряпкой.
     Липа  последний  раз поднялась наверх, перепеленала  Таню, взяла ее  на
руки.
     -  Сядем  на дорожку... Аня, ты учебники  не  забыла? Она опустилась на
диван. Мяукнул кот, оборвав молнчание.
     -  Глаша,  если  что  от Ромы, сейчас  же  сообщи.  Потонму  что всякое
бывает... Я не верю...
     - Не беспокойтесь, Лимпиада Михайловна. Если что...
     - Ну, встали! - сказала Липа.- Жоржик, Люся... Аня! Где ты опять?
     Глаша, всклокоченная, проводила их, вытерла слезы и пошла наверх. И уже
на  лестничной площадке  услыншала, что в квартире  -  дверь открыта -звонит
телефон.
     - Кого? -  спросила она,  тяжело дыша.-  Романа  Михайловича?  А Романа
Михайловича нету дома. Рома-па Михайловича убили.


     Завод  Георгию  взрывать,  слава  богу, не  пришлось.  Зато  он  спалил
квартиру, правда, только одну комнату,
     большую.
     Лег спать, очень усталый и абсолютно трезвый, как потом клялся  Липе, а
на самом деле очень усталый, но  не абсолютно трезвый. Иначе проснулся бы до
того,  как  Дуся-лифтерша  с  домоуправом, взломав дверь,  .разбудинли  его,
слегка  подгоревшего. Занялось от электроплитки: ветерок подал  занавеску на
нее - и пошло...
     Отозванная  из  эвакуации  в   феврале  сорок  второго   Липа  пепелище
восприняла  спокойно,  как ущерб  войны: "Так  - так так,  чего  же теперь".
Больше пожар не обнсуждался.
     В большой  комнате остались несгоревшие металличенские скелеты кроватей
и  стол с  обгоревшей  столешницей. Липа отодрала  ножом  окалину  со стола,
застелила  газетами,  выравнивая поверхность,  и  покрыла  простыней  вместо
скатерти.
     Почему-то уцелело радио,  и  теперь в почти пустой комнате с опаленными
стенами оно звучало громче пренжнего, с большим резонансом.
     Про  пожар Липа  забыла, пугалась  она  только по утнрам, в  недоумении
просыпаясь  в обугленных стенах. Геноргию на заводе дали  внеочередной ордер
на  приобретенние  мануфактуры; маляры  с завода  сделали кое-как ремонт,  и
жизнь  пошла дальше, только  с меньшими удобнствами: без  трюмо,  гардероба,
дивана и этажерки с собнранием сочинений Чехова, Гаршина и подшивками газет,
необходимых Липе для довоенных политзанятий.
     Несколько раз  Липа звонила в Уланский Александре Иннокентьевне узнать,
нет ли вестей от Александра  Грингорьевича, недавно  повторно арестованного,
но  Алекнсандра   Иннокентьевна  разговор   поддерживать   не   поженлала  и
недоумевала, почему Липу-то это так заботит.  Все совершенно  ясно: вина  ее
бывшего мужа доказана, освобождение было ошибочным,
     ...Аня  проснулась  оттого,  что  чесалась  голова.  А  монжет,  голова
зачесалась, когда она услышала стук в дверь. Принесли телеграмму. В коридоре
было темно: что за тенлеграмма, Аня разобрать не могла, поставила закорючнку
вместо  подписи  и,  закутанная в одеяло,  на  ощупь понплелась  в  комнату.
Пощелкала  выключателем -  бесполезно,  значит,  десяти еще не было.  Зажгла
коптилку.
     Телеграмма  была  фототелеграммой.  Папин каллигранфический почерк:  "В
сложных условиях военного временни ты  с отличием  окончила школу, полностью
оправдав наши родительские надежды. Поздравляю тебя, желаю крепкого здоровья
и дальнейших  академических  успехов.  Твой отец  Георгий  Бадрецов. 15 июня
1942".
     Подпись отца  "Бадрецов"  кончалась  виньетистым роснчерком. Отец давно
смирился с тем, что в  двойной его фамилии Бадрецов-Степанов  первой была  -
Липина, и теперь уже. не раздумывая подписывался жениной частью фамилии, что
всячески отвергал в начале их супружеской жизни.
     Уснуть не получалось! голова - хоть до крови разндери...
     ...Утром ее разбудил звонок. Она выскочила в кориндор в одеяле, чуть не
сшибла   хозяина   квартиры.   Коннстантин   Алексеевич    буркнул   то   ли
"здравствуйте",  то ли "извините" и исчез.  А выскочила Аня, чтоб  опередить
бабку. Эта ведьма запросто скажет: "Дома нет". Особеннно если Глеб.  А вчера
Александр  Ильич  пришел с  двумя ведрами - колонка  на углу  не  работала,-
выгнала его, зараза: "Тута тебе не колодец!"
     Аня отперла дверь: Левка.
     - Анька! Пляши качучу!.
     - Не ори! - Аня показала на  хозяйскую дверь и принставила к уху ладонь
трубочкой.- Чего приехал? Сессия?
     Левка сунул руку  под мышку и откуда-то со спины достал  две полбуханки
белого хлеба. Хлеб пах пекарней и был чуть влажный от Левкиного пота.
     - Держи! Вчера приехал, ночь, пошел в общагу к ребятам, на хлебозавод с
собой взяли. Грузить. Посплю часок и  опять к ним - у  них  конспекты  есть.
Одеяло нандо шерстяное забрать - холодно на торфянике, мочи нет.
     После  того как  Липу отозвали в Москву  и с харчами стало совсем туго,
Лева  устроился  на торфяник -  в сонрока километрах  от  Свердловска!  он -
мастером, Люнся  -  нормировщицей. В  институте  они по-прежнему  чиснлились
студентами. Сейчас Лева приехал сдавать сессию,
     - Лева! А я аттестат получила! Посмотри.
     - Ишь ты! А почему "с отличием" от руки?
     - Бланков не было. Приписали. Не болеет Танька?
     -  Тьфу-тьфу...- Лева  тяжело вздохнул и, не разденваясь, лег  на Анину
постель.- Спать хочу, подыхаю.
     Ань! Ты  почему такая красивая? И толстая какая-то, румяная вся. Другие
вон: кожа да кости...
     - Это с виду.  А так-то я дохлая: в библиотеке  засынпаю, трамвай, пока
совсем  не подойдет,  номера не вижу.  Софья Лазаревна  говорит: от  плохого
питания. Грибов хочешь?
     -  Это грибы?  -  Лева боязливо ткнул  пальцем в  танрелку  с какими-то
блинами зловеще-бурого цвета.
     - Грибы. Валуи соленые. Вполне съедобны. Это они только с виду.
     Он отщипнул кусочек.
     - Соль голая!
     - И  хорошо!  - засмеялась Аня.- Поешь -пить хончется, напьешься - есть
не хочется.
     -  Ты их все-таки  не  надо...-  Лева  опасливо  покосилнся  на грибы.-
Траванешься - и до свидания. Я тебе в следующий раз чего-нибудь питательного
прихвачу. Лучнку зеленого. Ты ешь хлеб, ешь...
     - Лев... Киршонам надо бы, а то сожрем одни. Они мне всегда...
     Лева отодвинул на край стола полбуханки,
     - На. Я лягу, Ань. Посплю часок и пойду.
     - Только сапоги сними.
     ...За транспарантом,  перекинутым через улицу: "Разнгромим врага в 1942
году", Аня свернула в переулок.
     Софья  Лазаревна Киршон, московская  приятельница Липы, стояла в темном
закутке передней и что-то жаринла на керосинке.
     Аня достала из сумки хлеб,
     -- Господи! Откуда?
     - Левка притащил,
     --  Левочка приехал?  Привет ему. А я уж  грешным  Делом  подумала:  на
панель пошла наша отличница.
     -  Кстати,-  Аня  подкрутила пламя керосинки.- Ко  мне  ребята заходят,
Глеб,  Юра  - из  Люсиного институнта,-  они  теперь в  Академии  Жуковского
учатся. А  хонзяина  квартиры (он  вдовец) теща вконец  застращала: солдаты,
говорит, к девке ходят, а алименты тебе плантить. Он, бедный,  и так-то дома
почти  не бывает,  а когда  бывает,  даже  в уборную  при мне  старается  не
выходить... А я аттестат получила с отличием...
     ...Комната   была  большая,   с  низким  потолком.   Обеденнный   стол,
разложенный, как для гостей, был поделен на две части. Полстола и полуторная
кровать были выделенны Киршонам.
     За своей  половиной стола сидел  муж Софьи  Лазаревнны Александр Ильич,
читал газету. С другой стороны стола хозяйская девочка готовила уроки, перед
ней стоял  раскрытый  учебник, прислоненный  к  закопченному  чайннику.  Аня
помнила,  какими  глазами  смотрели на  Кир-шонов  родители  девочки,  когда
эвакуированных  вселяли к ним в комнату. Однако  Софья  Лазаревна так повела
дело, что теперь их всех можно было принять за родстнвенников.
     - Новостей нет? - спросила Аня. Александр Ильич молча сложил газету.
     - Честно говоря, я больше и не жду... Не дай бог только, если в плен...
И почему именно Веня?.. Лева ваш не пошел, учится... И Глеб здесь...
     Аня виновато потупилась,
     - Лева - да... Хотя у него  семья... А  Глеб - нет. Глеб в летную школу
подал сразу.  Полгода  - и на  фронт. А ему сказали: в  академию, раз четыре
курса техниченского вуза...
     - Смотри-ка, что нам Аня принесла!..- в комнату вошла Софья Лазаревна.-
Белый.  Зина,  мой  руки, будем праздновать. А у нас,  Анечка, между прочим,
тоже делинкатесы: картофельные оладьи и компот. И масло хлопнковое.
     - Буржуи!
     - Это все мои мухи! - Софья Лазаревна хитро улыбннулась, достала из-под
подушки батистовый платочек, обвязанный кружевами из мулине. В углу платочка
бынла вышита  большая черная  муха.- Нравится? - Софья  Лазаревна пошевелила
платочек -  муха затрепетала.- К нам иногда дамы-патронессы наведываются, из
местнонго  начальства.  Одна увидела  у  меня  на  столе  -  вышинваю,  если
дежурство  спокойное,-  прямо зашлась:  сделан ей  таких  полдюжины,  платит
продуктами. А мне что, понжалуйста.- Софья Лазаревна вздохнула.-  Ну, а ты у
нас,  выходит, именинница? По такому случаю...-  Софья  Лазаревна  полезла в
шкаф.- Спирт будем пить!
     -  Мне,  Софочка,  чистого,-  попросил  Александр  Ильнич.  И,  заметив
удивление жены, добавил: - Граммов двадцать.
     -- И мне чистого! - выкрикнула Аня.
     - Сейчас еще  Зина попросит  чистого! - Софья Лазаревна подлила в рюмку
воды из чайника.- Вот, Зинночка, Аня кончила школу. Поздравь ее.
     Девочка молча улыбнулась.
     Александр Ильич встал, поднял рюмку, откашлялся:
     - В сложных условиях военного времени...
     Аня   засмеялась,   расплескивая   рюмку...  Отхохотав-шись,  она   под
удивленные взгляды Киршонов полезла в сумку и достала фототелеграмму.
     Александр Ильич прочел и тоже засмеялся.
     -  Тогда  дай  я просто тебя  поцелую, Анечка. Молондец!  Бог даст, все
будет у тебя в жизни в порядке!.. Чокнулись.
     - Вот что,- сказала Софья Лазаревна,  когда Аня пошла ее проводить.-  Я
договорилась у нас в санпронпускнике: придешь, помоешься. Я с пяти, так  что
прихонди, не опаздывай. Я тебе голову помажу специальной жидкостью.
     - И вода горячая будет?!
     - Сколько угодно. И оденься потеплей.
     ...Дома Аню ждал Глеб. Кирзовые сапоги на нем бленстели.
     Левка уже  проснулся  и врал  Глебу,  что  скоро его нанзначат  главным
инженером.
     - Привет, Глеб.
     - А от тебя не спиртом пахнет? - нахмурившись, спросил Глеб.
     - Спиртом. Это оттого, что я  пила спирт!  - Аня дыхнула  Глебу прямо в
лицо.- Левик, можно я твою лыжную шапку возьму ненадолго?
     - Бери,- удивленно пожал  плечами Лева.- Погода, прямо скажем, не очень
лыжная, а так - бери.
     - Мне  надо...  Я ненадолго. Мыться пойду к  Софье  Лазаревне.  Глеб, а
почему  ты  все-таки не пошел в летную  школу? Был бы сейчас герой летчик!..
Ладно, Глеб.
     Жди меня, и я вернусь. Шучу, Глеб, не жди. Я пошла. Приду не скоро.
     - Она что, напилась? - невозмутимым голосом спросил Глеб.
     - Я вас целую,- сказала Аня, посылая Глебу возндушный поцелуй.
     - Ты  что  же  так поздно? Давай...-  Софья Лазаревнна  усадила Аню  на
табуретку и закрыла дверь на ключ.- Через час ранбольные пойдут мыться.
     -  Пешком шла.  В  трамвай  никак.-  Аня  проворно  расплела  косы.-  С
завтрашнего дня - на завод направили. Рабочую карточку дадут.
     - Рабочую - это хорошо. Поближе сядь.
     Софья  Лазаревна   помешала  деревянной  палочкой   в  банке   с  бурой
маслянистой жидкостью.- Сейчас наманжемся...
     - А она отмоется?
     -  Отмоется, если  хорошо  промоешь.-  Зажатым в  пинцет  тампоном  она
тщательно   намазала  Ане  голову,  накрыла  компрессной  бумагой  и  слегка
забинтовала. Взглянула на часы.- Теперь сиди.
     - Просто сидеть?
     -  Погоди,-   Софья  Лазаревна   выдвинула  ящик   стонла   и   достала
растерзанную, засаленную книжку.- Вот. Что-то вроде Чарской...
     Аня наугад открыла книгу:
     "...Судьба  ведет нас  к  разрыву,-  твердо  сказал  граф.- У  вас  нет
снисхождения к моей беззащитности...- прошептала она..."
     -  Сиди читай, никому не отвечай.  Я запру тебя.- Софья Лазаревна взяла
со шкафа ключ.
     ...Разбудила Аню  Софья Лазаревна. Возле нее стояла маленькая кособокая
старушка, в белом халате.
     -  Хорош-а-а-я...-  сказала  старуха,   продолжая  разнговор  с  Софьей
Лазаревной.
     -- Анечка, Анфиса Григорьевна пойдет  с тобой мытьнся. Ты ее слушайся -
специалист.  Ты  уж проследи,  Аннфиса  Григорьевна, чтобы  девочка  промыла
голову. Нанбрала...
     -  Сползу-ут,- махнула рукой старушка.-  Пошли, голуба. Племянница-то у
тебя, Лазаревна,  малинка. Только непохожая: беленькая, в конопушечках, а ты
как грач носатый.
     - Идите, идите, а то сейчас повалят!
     - Слышь, Лазаревна, а этот из семнадцатой, Лешка, опять  убег вчера,- в
дверях  сообщила Анфиса Григорьневна.-  До утра где-то обретался.  Такой  уж
парень...
     - Идите, идите!
     -  ...Убег,- продолжала Анфиса Григорьевна.- И  ведь с  третьего этажа!
Вот он... на помин легкий!..
     Навстречу им, прихрамывая, шел парень, пижама болнталась на нем, как на
пугале: при ходьбе он чуть подернгивал головой.
     - Бабка! Ты ее мой и прямо ко мне в семнадцатую!- весело сказал он.
     Тебе не девку, тебе ремня хорошего! Лечиться  прислали, а ты бегаешь...
Тебе, Лешка... ,
     - Э-э,  девка-то  у тебя контуженая,  не пойдет,- разглядывая Аню  и не
обращая внимания на ругань, сказал Лешка.
     -----Сам ты контуженый! - фыркнула Аня.
     -  Нормальная!  - констатировал  Лешка  и  снова  дернулся.-  А  чего ж
головка? - Он повел носом... - Э-э-э, да она у тебя вшивая!..
     Аня покраснела.
     - Бабка! Мне сегодня Иван Владимирович мыться разрешил! Помоешь?
     - Через  час  приходи.  Понял? -  Анфиса  Григорьевна  погрозила  парню
пальцем: - Пройти дай! Лешка отодвинулся.
     - Бежит маленький вошонок,  а за ним большая вошь,- донеслось сзади. Их
на тройке не поймаешь. И дубинкой не убьешь!
     Аня засмеялась. Но не обернулась.
     Баня госпитального  санпропускника была совсем ма-. ленькая: помывочная
комната да закуток места на че-тыре.
     - Ты  пока  не  развязывай, пока тело  три,  головка пунскай попреет...
Да-да, так и мойся.
     Пока старуха раздевалась,  Аня набрала шайку горянчей воды и вылила  на
себя. И снова подставила шайку под кран.
     - Шайку-то ополосни, мало ли... - заворчала Анфинса Григорьевна, но Аня
уже вылила на себя и вторую.
     - Хо-рошо-о-о...
     - Ну, хорошо, так и ладно... Трись пока, я тебе потом голову вымою... А
то не промоешь как надо...
     Аня намылилась раз, намылилась  два и взялась мынлиться  третий раз, но
тут Анфиса Григорьевна отняла у Нее разбухшую мочалку.
     - Все, девка, чище не будешь. Дальше уж баловство одно.- Она сдернула с
Аниной головы повязку.- Наги-най, ниже нагинай, чего не гнесся?
     - Я гнусь,- просипела Аня, стараясь не хлебнуть из шайки.
     Наконец Анфиса Григорьевна отдала Ане обмылок.
     - Ну вот. Теперь сама.
     Второй раз мылилось лучше, и на голове получилась Целая шапка пены.

     - Глеб, судьба ведет нас к разрыву! - блаженно борнмотала Аня, барабаня
пальцами в мыльной пене.
     Анфиса Григорьевна ткнула  ее. Аня  повертела в ухе,  чтобы хоть что-то
услышать сквозь пену, и спросила:
     - Чего?
     - Заговариваешься...- строго сказала старуха.- Разрыв какой-то...
     - Больше не буду! - прокричала ей Аня.
     -  У вас  нет  снисхождения к  моей  беззащитности,  Глеб.- "Ой, опять,
наверное,  вслух",- подумала  Аня. Сквозь  лену ничего слышно  не было, хотя
Анфиса Грингорьевна что-то  кричала ей  и  дергала  за руку.- Это  я так...-
успокоила Аня старуху.- Я не спятила.
     Она намылила голову и третий раз и как можно бонлее красивым голосом, с
выражением произнесла:
     - Нет, Глеб Вахмистров, я никогда  не стану ваншей!- Сунула  намыленную
голову в шайку с водой и трясла ею там, пока хватило дыхания.
     Анфиса Григорьевна что-то кричала ей, дергала ее за руку, даже шлепнула
по заду.
     Наконец  Аня  высунулась  из шайки  и села на  лавку.  Кровь  стучала в
висках, в ушах стоял шум, похожий  на оживленный сбивчивый разговор.  Аня не
спеша закрутинла волосы в узел. И открыла глаза.
     Анфиса Григорьевна что-то выкрикивала и костлявой рукой с зажатой в ней
мочалкой указывала на дверь. Аня повернулась.
     В  дверях  стояли  мужчины  в  подштанниках  и  с  очуменлым  восторгом
наблюдали за ней.
     - Ай! - крикнула Аня и, обхватив руками колени, сунула в колени голову.
Узел развалился, мокрые волосы мотались по полу...
     - Мой ее, бабка, чище мой!..
     Анфиса  Григорьевна кинула  в Лешку  мочалкой,  смех  задавился,  дверь
закрылась.
     -  А  ты   ополаскивайся...  Ничего...   Этих  теперь  не  вынгонишь...
Ополаскивайся, говорю, чего скорежилась?..  Ну, мужики...  Ранбольные... Они
на тебя не глядят. А и поглядят, не сглазят... У них глаз не тяжелый...
     Аня кое-как  домылась,  не  представляя,  как она отсюнда  выберется. И
почему-то было не  так стыдно, что  гонлая,  а вот  не очень красивая - ноги
толстые...
     - Бабка! - в дверь сунулся Лешка.
     - Я тебе! Кипятком сейчас!.. Лешка убрался.

     Первой на  выход  пошла Анфиса  Григорьевна, следом,  съежившись, робко
ступала Аня.
     - Чтоб духу вашего!.. -  Анфиса Григорьевна открынла дверь.- Да здесь и
нет никого. Посовестились, жеребнцы!.. Одевайся.
     Ранбольные сидели у входа в санпропускник и ненгромко галдели.
     -  Не стыдно! -  появляясь в  коридоре,  сказала Анфинса  Григорьевна.-
Софья Лазаревна племянницу привела помыться, а вы... Охальники!
     В коридор вышла Аня. Ранбольные смолкли.
     - Здравствуйте! - Аня гордо вскинула голову. Сейнчас ей казалось, что с
распущенными  волосами  она похонжа  на Елену  Прекрасную.- Выздоравливайте.
Всего хонрошего.- И поплыла по коридору.
     - Ты где живешь? - крикнул Лешка. Аня обернулась:
     - В Москве.
     - Дай телефон! Я  после  войны на тебе поженюсь. - Я за тебя не пойду -
ты на чучело похож!..
     El-24-96.
     Аня вышла на улицу. Было холодно, откуда-то взялся
     ветер.


     Из эвакуации Люся вернулась весной сорок четвернтого.
     Паровоз медленно втягивал состав в межперронный коридор.  Липа металась
по  платформе, кидаясь  к окнам вагонов, забитых  не теми,  чужими, лицами,-
указать нонмер вагона в телеграмме забыли.
     Наконец паровоз уперся шипящим носом в  тупичок,  и  перед Липой как по
команде оказались за окном Люся, Лева и маленькая головастая девочка с двумя
бантами,
     Таня.
     Первая  вышла  Люся,   Липа  кинулась   к   ней,   обняла,   заплакала.
Посолидневший, с усами  Лева  подал  теще  набычившуюся внучку,  потом вещи,
потом спустился сам, Липа целовала Леву, а сама тем временем заглядывала ему
через плечо... Но с подножки на московскую землю сыпался галдящий незнакомый
люд.
     Только сейчас Липа отчетливо поняла, что  Аня из  вангона не  появится.
Ани больше нет и не будет никогда.
     -  Георгий...  Жоржик!  Анечка-то  не  приедет...  - Ошанрашенная своим
неожиданным открытием, Липа ткнулась мокрым лицом в потертое драповое пальто
мужа, черная косынка съехала ей на затылок.
     - Ты почему волосы перестала красить? - раздранженно спросила Люся.
     -    Волосы?   Какие   волосы?..   Все-таки...   Люся,    какая   ты...
Жестокосердная,- Липа с трудом подобрала нужнное слово.
     - Не ругай маму! - пробасила Таня, держась за Люсину юбку.
     Люся заставила себя улыбнуться.
     - Действительно! Вот внучку тебе привезли. В целонсти и сохранности.
     Липа, вытерев слезы, присела возле девочки.
     - А как меня зовут, ты помнишь?
     - Баба Липа.
     - Ах ты, моя дорогая, умница  ты моя!..  -  Липа  поднхватила внучку на
руки и заплакала в голос. Поплакав, она озабоченно оглядела вещи.
     - Люся, ты места пересчитала?
     ...Пока Лева таскал вещи на четвертый этаж, Люся, оторопев, знакомилась
с новой обстановкой квартиры, вернее, отсутствием обстановки, про пожар ей в
Сверднловск не сообщали.
     Стены были шершаво выкрашены темно-синей  маслянной краской, в  большой
комнате  стоял стол, незнакомый шкаф и две кровати из  маленькой комнаты. На
стене  винсела большая  карта, проткнутая красными  флажками  на булавках по
линии фронта,  а  возле  шкафа,  под  узким  транспарантом  "Жертвы  войны",
вырезанным  из газеты,  в ряд фотографии: Михаила Семеныча, Георгиева  брата
Вани, Романа и Ани.
     - Что это?! - воскликнула Люся и потянулась сорнвать "Жертвы войны".
     -  Люся! - строго одернула ее Липа.-  У тебя  есть  своя  комната, будь
добра,  ничего  здесь  не  трогай...  Коннечно, ты  много  перенесла,  стала
нервная, но...
     Георгий  уже  открывал бутылку  с  водкой,  и  Липа  танщила  из  кухни
прикрытую полотенцем кастрюлю с пинрогами, первыми с довоенных времен.
     - Ну, с приездом! - нетерпеливо сказал Георгий.
     Х-  ...Ходила  в баню  и,  пока  возвращалась,  простудинлась...  Такая
погода: то жарко, то холодно...
     Люся  говорила,  с  трудом  сдерживая  раздражение.  В свое  время  она
подробно описала  им  все  обстоятельстнва  смерти  Ани,  но  Липа заставила
рассказывать все снанчала. Зачем это нужно? Она сама тогда три дня ревела не
переставая, но ведь прошло два года. И столько вокруг смертей...
     -  ...Лева  пришел через два дня, она  уже  мертвая. Вскрытие показало:
крупозное  воспаление  легких.  Навернное,  пришла  домой,   легла,  думала,
пройдет...  Потом, коннечно, хозяйку звала,  а та не слышала, а  может, и не
хонтела слышать.  Утверждает, что  не  слышала. Ты  же  знанешь,  какое  там
отношение к эвакуированным...
     Вместо  морковного чая  с сахарином  Люся  предложинла  пить кофе.  Она
купила  его в Свердловске еще в сорок первом году целую наволочку, когда все
магазины  были завалены зеленым  кофе. Кофе никто не брал, хотя даванли  его
без карточек, а может быть, именно потому.
     Скептически попыхивая папироской,  Липа наблюданла,  как дочь рассыпала
зеленые  зерна на  противень и  зандвинула его в духовку. Георгий в комнате,
повеселевший, завел  дребезжащим  голосом свою любимую; "Высоко  поднимем мы
кубок веселья..."
     - Подымем, подымем... - пробормотала Липа, нанблюдая, как Люся вытянула
из  духовки  противень  и  меншалкой  для  белья  шуровала  буреющие  зерна,
подернутые маслянистой испариной.
     Едкий, незнакомый, но приятный дух витал по кварнтире. Липа по-прежнему
недоверчиво  дымила  в  передней, на  всякий  случай  морщась  от  кофейного
аромата. Когда же  наконец зерна  поджарились, Люся растолкла  их  в  ступе,
отчего  запах стал такой силы,  что пришлось  рас-,пахнуть дверь  в коридор.
Кофейный продел Люся отваринла в кастрюльке и понесла в комнату.
     Липа, брезгливо поджав губы, отхлебнула незнакомонго питья и неожиданно
осталась  им  довольна. Георгий замотал головой, многозначительно поглядывая
на неноконченную бутылку.
     На  запах  кофе  возникла  Дуся-лифтерша  поприветстнвовать вернувшихся
соседей. Ей  тоже дали  попробовать зелья. Дусе не понравилось - горький, то
ли дело канкавелла с американской сгущенкой.
     А  к  кофе Липа позднее пристрастилась и  пила его в основном на  ночь,
уверяя, что способствует сну.
     Война с  приездом дочери для  Липы почти окончилась: отца  давно уже не
было в живых, брат погиб, Анечка
     умерла, Марья в совхозе  - волноваться  Липе теперь  бынло  не за кого.
Теперь она не бросалась к репродуктору,  когда передавали сводку Информбюро:
она  уже  не беснпокоилась, как раньше, что  немцы, не  дай бог, прорвутся к
Уралу.
     За   окном   по-прежнему,  по-довоенному  бубнил  молком-бинат,  галдел
диспетчер,  разгоняющий составы по  трем вокзалам,  субботними вечерами и по
воскресным утрам пробивался колокольный звон со стороны  Елоховского собора,
куда Дуся теперь регулярно ходила для поддернжания репутации верующей.
     Лева  остался жить в  Басманном, хотя прописан был  в Уланском. Мысль о
возвращении к  матери даже не приходила ему в голову.  Дело  в том, что Лева
после втонрого ареста  отца боялся  Уланского  и старался даже  понреже туда
звонить, что, впрочем, встречало полное понинмание Александры Иннокентьевны.
Да и Люся, повидав мужа в  роли главного инженера, была  против раздельнонго
проживания.
     Время от времени Александра Иннокентьевна интенресовалась для  порядка:
почему Лева  так  редко заходит?  В  ответ Лева бубнил про  здоровье дочери,
вернее, про ненздоровье, что было чистой правдой, потому что Таня, хондившая
босиком  по вонючим  торфяным болотам, поеданющая пойманных Левой карасей не
только в  сыром,  но иногда и  в живом  виде,  здесь, в Москве, под  Липиным
руководством, стала сопливиться и температурить.
     От Александра Григорьевича вестей не было уже три года.
     В  начале сорок пятого  Лева  защищал  диплом.  Диплом  Лева защитил на
"отлично"   не  только  благодаря   знаниням.  На  государственную  комиссию
произвело  неотразинмое  впечатление  то,  как  диплом был оформлен.  Набело
диплом переписывал Георгий тем самым каллиграфиченским почерком,  за который
в  свое  время  был  принят  коннторщиком  в Русско-французское  акционерное
общество.
     Запершись у себя в  кабинете,- заместительница гонворила  всем,  что он
уехал в банк,- Георгий Петрович выводил непонятные слова по торфоразработкам
на  менлованной  бумаге  с водяными знаками,  оставшейся с  донреволюционных
времен,  предварительно отстригая  ножнницами  грифы, в  оформление  которых
входил двуглавый царский орел.
     Когда Георгий переписывал просто слова, дело шло без задержки; если  же
слова попадались иностранные
     или формулы,  он обычно звонил домой и шепотом,  чтобы не  услышали  за
дверью  в  бухгалтерии,  просил  Леву,  а в  его  отсутствие  Люсю, уточнить
кое-что, в самых же сложнных случаях оставлял пропуск.
     Александра  Иннокентьевна  по  телефону  поздравила   сына  с  отличным
окончанием   института.  Лева  поблагодарил   мать  за   поздравление,  вяло
попробовал объяснить  ей, что он  не с отличием  закончил институт, а диплом
защитил на  "отлично",- что не одно  и то же.  Александра  Иннокентьевна  не
дослушала  сына, привычно  не вникая  в  тонкости. Это  было ее  характерной
чертой - не  вникать по возможности в жизнь  детей, не у. надоедать мелочной
опекой. Она придерживалась  этого правила и раньше, когда  Лева еще учился в
школе.  На родительские  собрания ходила  Оля,  а Александра Иннонкентьевна,
встретив на  лестнице  сына, несущегося куда-то  в шапке с оторванным  ухом,
удивленно замечала, что Ленва  вырос, и для порядка спрашивала, выучил ли он
уроки. Повышенный интерес  к сыну  возник у нее только одннажды  - когда она
сломала ногу. Потеряв возможность двигаться, Александра Иннокентьевна решила
тем не  меннее болеть  эффективно и организовала дома детский тенатр. Решено
было поставить "Тома Сойера".
     В   большой   комнате  Уланского  устроили  сцену,  станринное   сюзане
превратилось  в занавес, платья шились  вручную.  Александра Иннокентьевна с
загипсованной  нонгой сидела  в  английском кресле и  руководила артистанми-
малолетними родственниками, призванными из Староконюшенного и с Пречистенки.
     Александру  Григорьевичу было предложено больше  времени  проводить  на
службе, а лучше уехать в командинровку.
     "У меня же экзамен",-  пробовала возражать Оля, оканчивающая в то время
рабфак. "Заниматься  лучше Всего в библиотеке,- не  отрываясь  от режиссуры,
отвенчала  ей  Александра  Иннокентьевна.- Так!  - Она  хлонпала в  ладоши.-
Внимание, повторяем сцену!.."
     Лева срочно понадобился матери  в связи  с  ветрянкой У исполнительницы
главной роли. Он  был  пойман на Сунхаревке и обряжен  в юбочку  и кружевные
панталоны Бек-ки Тэтчер. Заодно Александра Иннокентьевна  проверила, как  он
учится, и обнаружила, что сын остался в пятом классе на второй год.

     -Распределили  Леву на  торфяник Дедово Поле,  в Двухстах километрах от
Москвы. Главным инженером.

     Липа   записывала,  чего  надо  купить,   собрать,  лекарства..,   Дуся
советовала везти на  периферию  соль и  синьку  - менять  на харчи. "Там баб
много работает, стираются, синька пойдет за милую душу".
     Теперь  Лева часто  приезжал  в  командировки  в Москнву. Приезжал, как
правило, на крытой брезентом трехнтонке с грузчиками, экспедитором и другими
нужными   работниками.  Обе  комнаты   в  Басманном  до  отказа  набинвались
приезжими, а невместившиеся спали в машине, снабженные тюфяками, подушками и
одеялами. Липа отдавала сотрудникам  зятя свое спанье,  а сама с Георгинем в
дни нашествий перебивалась под своей старой шунбой и драповым пальто мужа.
     Иногда машина прибывала в Басманный без Левы - главный инженер разрешал
сотрудникам остановиться  "у него  на квартире".  Дверь  не  запиралась,  по
квартире  бродили небритые мужики  в кирзовых сапогах,  бросали  в  раковину
окурки, забывали спустить за собой в уборнной, громко  кричали, названивая в
различные   снабы,   мантерились   ("Извини,  конечно,  хозяйка"),   просили
постанвить чайничек и спали на полу, не раздеваясь,- когда они прибывали без
Левы, Липа в виде робкого протеста не давала им спальных принадлежностей.
     Приезжающие с Дедова Поля  неизменно привозили с собой гостинцы:  куски
соленой свинины,  покрытые  длиннной щетиной, в основном холодцовые  части -
уши,  ноги...  Студень  из  них  варился  в  огромных   количествах,  щетину
выплевывали.
     Помимо  Левиных  командировочных  приезжали   и  оснтавались   ночевать
родственники и знакомые  родственнинков. Иногда это были женщины с детьми, в
том числе и грудными. Липа не всегда точно определяла, кто  есть кто. У нее,
поздно вечером возвращавшейся  с работы, не хвантало на это  времени, но все
равно принимала всех  с ненизменным наследственным  радушием. Иногда начинал
роптать Георгий, в этих случаях Липа хмурилась, и он замолкал.
     Впрочем,  Георгия  торфяные довольно быстро  нейтранлизовали самогоном,
привозимым с Дедова Поля, как и соленая свинина, в огромных количествах.
     Георгий  до войны  всерьез не пил.  Он  только  неизмен^ но напивался в
гостях  по  слабости здоровья. Всегда его чуть живого волокли на трамвай.  И
Липа поэтому  не  осо"  бенно любила ходить  по гостям:  пусть лучше  к  ним
хондят. Георгий, конечно,  напивался и дома, при гостях, но потери  при этом
были  минимальные.  Он  просто  засыпал, Цпредварительно  промаявшись  минут
десять  в уборной. Выбредал из уборной  он  чуть живой, бледный, хватаясь за
стены,  тащился  на  кровать, бормоча по дороге; "Это  сапожник  нажрется  и
дрыхнет... А интеллигентный человек... Она ж отрава..."
     Георгий всегда говорил, что водка отрава, и всегда хотел бросить пить -
"с  понедельника". Но не  дай  бог, чтоб ему предложили бросить вот сейчас и
вот эту, стоящую перед ним, четвертинку.
     Трезвый,  разговоры  о пьянстве он называл "мещанством", а до осуждения
водки снисходил,  только когда был в духе,  то есть когда  перед  ним стояла
"водочка", а он ее только-только начал и еще не был пьян.
     - Олимпиада  Михайловна,  ты  хоть  знаешь,  кто  у  тенбя  в  квартире
обретается?  -   как-то  раз  спросила  Дуся,  когда   поздно  вечером  Липа
возвращалась с работы. Вынключив лифт, Дуся запирала ящик с рубильником.
     -  Коллеги   Льва   Александровича,-  с  достоинством  ответила  Липа.-
Дусенька,  включи, пожалуйста, устала, как собака, не подымусь на  четвертый
этаж.
     Дуся стала распаковывать металлический ящик.
     - Они  баб с вокзала к тебе водят, а ты говоришь -  коллеги! Я Маруську
давно знаю, мне ее милиция  поканзывала. А  ты:  коллеги!  Беги, повыгоняй к
чертовой мантери!
     - Господи,- прошептала Липа, возносясь на лифте.
     Действительно, иногда, особенно  в  последнее  время, Липа встречала  в
своей  квартире  странных женщин. У них был вызывающий  вид, и  от них несло
перегаром. С Липой они не здоровались.
     Липа выскочила из лифта, устремляясь к своей кварнтире.
     - Первым делом документ проверь,- научила ее  Дунся.- Если что, сразу в
отделение. Я - понятая.
     Липа  открыла наконец дверь  своим  ключом,  включинла свет  в  большой
комнате. Постель была разобрана, но Георгия в ней не было.
     -  Вот так,-  с  удовлетворением кивнула Дуся, слендующая  за Липой  по
пятам.- Раньше надо было...
     Липа метнулась в маленькую  комнату. Дверь была  заперта, но  за дверью
раздался  хриплый смех, не  мужнской, Липа переглянулась с Дусей, а  на фоне
смеха вы-Делился голос мужика из приезжих и - Георгия.
     - Стучись,- прошептала Дуся.
     Липа постучала.
     - Чего?
     -   Моссовет  запретил!..   -   вскричала  Липа.-  Как   отнветственный
квартиросъемщик...
     - Паспорта проверь,- шептала Дуся. Липа  отчаянней заколотила  в дверь.
Смех смолк.
     -  Гони  ее,-  взвизгнул  женский  незнакомый  голос.  По  цолу забухал
кирзовый шаг. Дверь распахнулась.
     - Тебе чего, мамаш? -  спросил Липу осоловелый грузчик, который бывал в
Басманном чаще других.
     Липа  старалась  разглядеть  за его огромным  туловом,  что  творится в
комнате.
     - Ты чего, ты спать иди,- посоветовал грузчик.- По утряку потише шастай
-  ребята  отдыхать  будут,- он ткнул мясистым  кулаком  за плечо  в сторону
невидимых Липе "ребят".
     - Мне показалось... женский голос?..- виновато пронбормотала Липа.
     - Ну,-  кивнул мужик,- Маруся. Экспедитор. С сонседнего торфяника. Чего
ты всполошилась? Спать иди.- И захлопнул дверь.
     Липа обернулась к Дусе:
     - Экспедитор. С соседнего участка. А ты:  с вокзала. При чем здесь?.. А
Жоржик-то? - Она снова постучала в дверь: - Не откажите в любезности, а мужа
моего, Геноргия Петровича?..
     - Опять шумим,- недовольно приоткрыл дверь мунжик.- Здесь он  сидит. По
бухгалтерии  разбираемся.  Лев Александрович  просил. Спать иди,  придет он,
придет.
     - Георгий! - строгим голосом негромко прокричала Липа в закрытую дверь.
     - А-а,- отозвался тот.
     - Не засиживайся, уже поздно.
     - А-а...
     -  Ну,  ладно...  -  пробормотала Липа,  подходя  к  зернкалу,  "Завтра
политзанятие,  Потсдамская  конференнция...- Она  достала с  полки расческу,
вытащила из пучнка шпильку.- Потсдамская конференция. Завтра не уснпею, надо
сейчас..." - Она  решительно ткнула расческу в полуразвалившийся узел волос,
подсела  к столу и  донстала  из сумки  толстую  тетрадь  по политзанятиям в
конричневом дерматиновом переплете. Забытая расческа понвисла вдоль уха.



     Парикмахер  торфяника  Дедово Поле  пленный  немец Ханс Дитер  Берг  на
вопрос  Люси, что ей выбрать  для отдыха: санаторий в Трускавце или  Рижское
взморье,  молча,  с  виноватой  улыбкой развел  руками,  как  бы  удивнляясь
нелепости  вопроса. Какое может  быть у фрау сонмнение:  конечно  - Балтика.
Море, дюны... Если только фрау  не показаны целебные воды предгорья  Карпат.
Вы увидите наш ландшафт, почти Северная Германия.
     Люся,  памятуя   опасение   Липы   насчет  послевоенного  национализма,
заикнулась:  не  опасно ли  ей  там, русской? Ханс Дитер смутился. О готт...
Молодая  красивая фрау  везде и  есть только молодая красивая  фрау; при чем
здесь политика? Опасности нет. Если, конечно,  фрау,  он просит  прощения за
повторение, не нуждается в целебных водах.
     Люся  замотала  головой, одна папильотка отскочила и упала на  глиняный
пол. Немец нагнулся  за ней.  Сквозь синий халат проступили его лопатки, как
тогда, при пернвом знакомстве.
     ...Немцы размывали монитором торфяную залежь. Люся искала Леву - Танька
затемпературила, надо понсылать за врачом. Пучок у нее развалился, и  волосы
монтало по плечам влажным от болотных испарений ветром.
     - Главного инженера не видели?  - по-немецки  крикннула Люся ближайшему
немцу.
     Тот вытянулся перед ней-, испуганно пожал плечами.
     Ветер кинул прядь волос Люсе  на лицо, она раздранженно откинула их  за
спину, выудила из оставшегося пучка две шпильки, одну в  рот, а второй стала
суетливо, не туда, зашпиливать мешающие волосы.
     - ...на этом болоте чертовом,- бормотала она.- Все волосы... Пропади ты
пропадом...
     - Вам нужна прическа, фрау,- тихо сказал немец  и в подтверждение своих
слов  протер  единственное  стекнлышко  очков  от  торфяной грязи. Он  дотер
стеклышко  и снова  вытянул  руки  по  швам.-  Ханс  Дитер  Берг.  К  ваншим
услугам... Дамский салон "Лорелея"...
     Вечером в барак к пленным зашел десятник:
     - Парикмахер кто? К начальнику!
     - Переведи ему,- не отрываясь от ужина, буркнул
     лева,- пусть горбыль берет на узловой и пристраивается к конторе сзади,
чтобы  не  видно было.  Пусть напишет, что  надо: ножницы,  бритвы... И очки
пусть. А то циклоп какой-то: один - пусто. Бегом в барак!
     Люся  перевела.  Все,  кроме  последней фразы.  Парикнмахер  вытянулся,
щелкнул каблуками и вышел.
     Люся поглядела на мужа с брезгливым недоумением;
     - Ты как с человеком говоришь?! Жрешь сидишь, свинья розовая...
     - Во-первых, я не свинья, а розовый - пигментация слабая.
     - Мозги у тебя слабые!
     - Не  кричи  на  папу,- выговорила Таня,  уставившись в тарелку.- Он не
свинья.
     Лева погладил дочь по голове.
     - Все же я главный инженер.
     -  Дурак  ты  главный, а не  инженер! Дочери бы  понстеснялся. Спать! -
крикнула Люся Тане и для убединтельности замахнулась.
     Девочка привычно втянула голову в плечи, молча выбралась из-за стола:
     - Спокойной ночи.
     - И ко мне больше не лезь!  - орала  уже  по инерции Люся.- В  барак! К
лепухам своим! Главный!.. Дочь по головке он гладит! А ребенок вместо  школы
козу пасет? Главный!..
     ...Несколько  дней после разговора с парикмахером Люся еще сомневалась,
ехать или нет  в Прибалтику, а  потом  махнула рукой:  черт с ним,  поеду  -
путевка беснплатная.  Правда, Липа  кричала по телефону, что  как  она может
бросить ребенка, не выведя  ему  до  конца солитенра, бросить мужа, который,
судя по  Люсиным же  истеринкам,  завел  себе  женщину. И вообще: если  Люся
всерьез решила рожать  второго, то о каком пансионате может идти речь - надо
спокойно вынашивать ребенка в принвычных условиях.
     Может  быть, Люся  и отказалась  бы  от  путевки,  если бы Липа  так не
квохтала. Дело  в том, что Люся уже давно привыкла перечить матери -  только
чтобы не понходить  на нее. Она не хотела восклицать:  "Вы предстанвить себе
не  можете!" - и всплескивать при  этом руками,  не  хотела  носить байковые
штаны, не хотела всю жизнь иметь один и тот же берет и одну сумочку, которая
заменнялась, лишь  когда протиралась насквозь и из нее выпандало содержимое.
Не хотела ходить, как мать, быстро-быстро перебирая ногами. Стискивая  зубы,
она не раз
     упрашивала Липу: "Почему  ты так ходишь, мама? Ведь ты рослая женщина".
На что Липа  неизменно отвечала: "Hac в гимназии так учили: вы не солдаты, а
барышни".  Отчаянно  ненавидела Люся  "жезлонг",  "санаторию", "жизофрению",
"жирафу" и "таберкулез" -  именно так  произносила Липа эти слова. И походку
Люся выработала  себе непохожую на  материну: плавную, неторопливую, легкую.
Когда  праздновали День Победы,  главный  врач  областной больницы,  высокий
мужчина   со   старомодной  бородкой,   за  столом  все  время   говорил  ей
комплинменты.   "Такая  стать!..  Сознайтесь,  Людмила   Георгиевна,  вы  из
порфироносной  семьи!.."  А мечтой  "порфироносной"  Людмилы Георгиевны было
кресло. Кресло и  стопка  крансивых  носовых  платков и чулок хоть несколько
пар, но главное  - кресло.  В Басманном для сидения, до того как отец спалил
квартиру, употреблялись только венские стулья, потом их заменили табуретки -
от которых и у Люси, и у Ани даже в ранней молодости начинала бонлеть спина.
Кресло... Как в кино или у Василевской.
     На Рижском взморье Люсю поселили в коттедже, донщатом промерзшем домике
без обогрева, объяснив, что в мае уже тепло.  Вторых одеял  не  давали, зато
разрешили накрываться тюфяками  из пустующих  комнат.  Тюфяки были под стать
домику,  промороженные насквозь, и сонгревалась под ними Люся  к утру, когда
надо было встанвать. Но  все  равно ей здесь  нравилось.  Она много играла в
волейбол, забыв  про нараставшую  беременность, и  вспомнила,  что  когда-то
умела красиво свистеть. Когда она выбила себе мячом  палец, врач пансионата,
молодой  латыш, очень внимательно и  почти  безболезненно  встанвил  его  на
место, сопровождая починку  пальца красивым мужественным  молчанием. О такой
манере  мужского понведения Люся за годы,  прожитые с  Левой,  успела совсем
забыть и теперь, к своему удивлению, чувствовала, что этот незнакомый латыш,
про  которого  она знает лишь, что его  зовут Янис, очень  ей  нравится. Что
делать с  этим Новым  для нее ощущением, Люся не знала и тоже  помалнкивала.
Когда  палец был  готов,  Люся  сказала,  что  прийнти  на  перевязку сможет
послезавтра,  врач кивнул и сканзал "я", что по-латышски  значит "да".  Люся
сказала, что и по немецки "да" звучит так же, и Янис улыбнулся.
     Накануне отъезда Люся с Янисом стояли в очереди в и какой-то полупьяный
полковник привычно лез без очереди.
     -  Убирайтесь  прочь, полковник!  -  громко сказала Люся неожиданно для
себя  не матом, а на аристократинческий  манер.  И  добавила  на современном
языке: - Бундем говорить с вами на партгруппе!..
     Полковник,  удивленный  первой  половиной  Люсиной тирады  и  полностью
ошалевший  от второй, мгновенно испарился,  а Янис  смотрел на  Люсю  своими
большими  серыми  глазами  викинга,  молча  поглаживая ее  руку  в шелковой,
перчатке; перчатки эти подарил ей он.
     Янис дождался отправления поезда, сделал несколько шагов за удаляющимся
вагоном, помахал ей и скрылся из вида.  Люся крепко зажмурила глаза, потом с
силой  их распахнула. Так. Все. Домой.  У  Таньки солитер.  Левнка  блудит с
нормировщицей. Ей через четыре месяца в декрет.
     Люся взяла с  пола чемодан и  переложила  его наверх, чтобы не  разбить
ногами  подарки.  Себе сервиз,  Липе  сервиз,  свекрови  -  креп-марокеновое
платье,  пускай затнкнутся!  Георгий просил на него не тратиться.  Таньке  -
забыла, а Левка наказан.
     Пока  пена  размягчала   шероховатость  кожи  -  резульнтат  вчерашнего
перепоя,-  Лева Цыпин думал о  жизни, перебирая все  "за" и "против", крутил
свою биографию назад. "Против" было,  как ни крути, больше.  Лева  меднленно
ворочал похмельными мозгами  под  уютный  вжик опасной  бритвы, которую Ханс
Дитер Берг правил на офицерском ремне справа от Левы.
     Лева перебрал в памяти свою женитьбу, всю, с самого начала: от сеновала
под Калинином до сегодняшнего дня.
     - Да-а-а,- Лева тяжело вздохнул.
     - Вас? - спросил немец, чуть наклонившись к нему.
     - Брей,- выдавил Лева, не открывая глаз.
     Чудные люди, думал он о пленных. Хоть речку взять... На изгибе, где она
ближе всего к баракам подходит, разнбили пленные ее на части: в  одном месте
воду  брать,  нинже  -  мыться,  потом -  стирать,  и все  с  табличками.  И
иннтересно, теперь вон даже наши местные их правил приндерживаются.
     - Герр оберет, делайте ваше гезыхт...
     Лева открыл глаза.
     Перед  ним стоял  пожилой  немец в  очках  и учтивым  жестом  предлагал
приподнять подбородок. Лева задрал голову.
     Не  только  одно похмелье  мешало Леве вернуться в хорошее  настроение.
Было  еще обстоятельство. Норминровщица Нина,  с  которой  у Левы  сложились
отношения, заявила, что  вроде беременна.  Как по команде,  главное: с одной
стороны - Люська, с другой  -  Нина.  А к бабке, обслуживающей Дедово Поле,-
наотрез:  или, говорит, рожать буду,  или вези в Москву к нормальному врачу.
Вот ведь чего надумала!..
     Еще догадается Люське трепануть, как вернется...
     - Эх, Ханс, Ханс... - вздохнул Лева.
     - Битте? - замер парикмахер.
     -  Да  это  я так, брей,- Лева  усмехнулся.-  Брей  дальнше. Родинку не
смахни.- Лева ткнул пальцем в маленьнкую нашлепку над верхней губой.
     Парикмахер  намылил  ему  лицо,  двумя  пальцами  нежнно  взял главного
инженера за нос. Вдруг Лева  открыл  глаза  и медленно отодрал его пальцы от
своего носа.
     -  Слушай,-  подался вперед  Лева  из  старого  зубонврачебного кресла,
добытого  для  парикмахерской  в обнластной больнице.- Слушай-ка... А может,
мне  вообще отсюда... В  Москву  перебраться, а?  Сколько  можно  на  болоте
сидеть? Людмила в положении...
     Ханс  Дитер  что-то  залопотал,  пожимая плечами, но  Лева уже  прозрел
окончательно.
     Запело  радио. Абрек,  постанывая, заворочался в пенредней  на сундуке,
прихваченном с Дедова Поля. Терпеть дольше шести ему было трудно.
     Люся заорала из  маленькой  комнаты, чтобы сделали радио  потише; орала
она так почти каждое утро, но сденлать потише было никак нельзя. Репродуктор
висел  в угнлу, а угол загораживал шифоньер. Радио  как включили в  тридцать
третьем  году, так и не  выключали. Даже когда  маляры  в сорок втором после
пожара,  учиненного Георнгием, красили стены, радио работало. И  громкость у
него была одна - максимальная: включил, выключил - и все. Раньше звук никому
в  квартире  не мешал. Липа считала:  хочешь  спать  - уснешь. Теперь, после
окончательного возвращения с Дедова Поля, радио стало беспокоить Люнсю. Липа
говорила: "У Люси нервы".
     Абрек  ворочался на  своем  сундуке  осторожно, но  Ли-J*3" разбуженная
гимном, уже отозвалась псу, и тот стих, пока она одевалась.
     ...Пять лет назад Люся с  мужем и  двумя детьми насовсем перебралась  в
Москву. Перед этим она то и дело
     звонила матери и плакала в трубку,  что дальше  так жить нельзя.  Левка
пьет,  Танька  не учится ни  черта,  двухлетнний  Ромка разговаривает только
матом. Да еще у Левки, по слухам, ребенок растет на соседнем участке...
     Перебравшись   в  Москву  и  не   обнаружив  перемен  к  лучшему,  Люся
остервенела.  Она  была  недовольна всем.  Шумом молкомбината,  напоминающим
унылый бесконнечный дождь, визгливыми круглосуточными  выкриками диспетчеров
на Казанском  вокзале  - этими  вечными шунмами  Басманного, проникающими  в
квартиру сквозь  двойные  рамы,  переложенные  от сквозняков старой  желнтой
ватой. Воротило ее и  от стен, неаккуратно выкрашеннных темно-синей краской.
А, больше всего почему-то  разндражали Люсю Липины картинки: портрет молодой
Манрьи,  фотографии  деда,  Ани и Романа возле шифоньера.  Слава богу,  хоть
идиотский Липин транспарант "Жертвы войны" отвалился со временем.
     Злилась Люся и на мать,  которая,  вместо  того чтобы честить Левку  за
пьянство и блуд на торфянике, с умиленнием вспоминает, в каком количестве он
ел пироги до войны.
     Первое  время Липа  все  дожидалась  удобного моменнта, чтобы  спросить
дочь, почему та привезла в Басманнный огромную собаку  без ее разрешения или
хотя  бы увендомления,  ведь  неизвестно, как  кот отнесся  бы к псу, но все
откладывала, чтобы  не наткнуться лишний  раз на  Люсину истерику.  Привычно
чувствуя  какую-то несомненнную  и  одновременно  неизвестную  ей вину перед
дочерью, памятуя, что "у Люси  нервы", в пререкания с ней Липа  не вступила,
молча застелила сундук чистым половичком и выделила Абреку две миски для еды
и питья. Потом же, когда узнала историю Абрека, прониклась  к псу нежнонстью
и чувствовала свою вину за то, что не сразу распонложилась к собаке.
     Лева подобрал  Абрека сдуру  на подъезде к  торфянинку. Пес  валялся на
дороге с  распущенным брюхом, откуншенным ухом  и вывернутым веком.  Но  еще
шевелился. Лева велел грузчикам  закинуть его в  кузов грузовика. Вспомнил о
нем только наутро, заглянул в кузов, увереннный, что пес околел, но тот  все
еще  шевелился. Ветериннара в поселке  не  было,  Лева попросил Ханса Дитера
узннать, нет ли среди пленных специалиста. Специалист  отыскался,  весь день
возился с  собакой  и починил ее.  Пес  выжил, получил  кличку Абрек и зимой
возил Таньку на санках в школу. Только не любил, когда смотрят ему в
     больной глаз и гладят по голове, касаясь обгрызенного уха. Одно  плохо:
после  переезда в Москву  выяснилось, что  Абрек  долго  не может терпеть  -
максимум восемь часов.
     Утреннюю прогулку  без лишних слов взяла на себя Липа, в середине дня с
Абреком  выходила  во  двор  Таня,  опутав  его  пораненную  свирепую  башку
самодельным намордником,  а  вот  последняя  прогулка  перед сном оканзалась
самая  скандальная.  Дети спали, Георгий пса  не  касался вообще, Липа  свое
отгуляла утром,  а  Лева с  Люнсей  неизменно  устраивали  по  этому  поводу
скандалы.  Чанще  всего,  наскандалившись  вволю,  демонстрируя  друг  другу
характер, они просто ложились спать, оставляя Абрека, страдающего от стыдной
нетерпимости, маяться  на  сундуке  в  коридоре.  По-щенячьи  подвывая,  пес
вполнзал  в большую  комнату  и  молча тыкался холодным нонсом  в Липу. Липа
просыпалась,  очумелой рукой  шарила  по  жесткой собачьей морде и  начинала
одеваться.
     Лева устроился прорабом на стройке в Кунцеве, черт знает где, а с Люсей
не вытанцовывалось.  Она  все еще  числилась  студенткой  пятого  курса  и с
большим  трудом  смогла  устроиться  техником-смотрителем  в  жилой  дом  на
Ново-Рязанской.
     Вошедший было на Дедовом Поле в вольную жизнь, в  Москве Лева о водке и
прочем, сопутствующем выпивнке,  скоро позабыл; работал тяжело,  возвращался
домой поздно, усталый, небритый,  в перепачканных глиной санпогах, через всю
Москву, а  утром к семи - снова на обънект. Особенно не разгуляешься. А если
он иногда  и  вынпивал,  то первый  в  квартире знал  об этом  Абрек.  Как и
большинство сильных собак, он не выносил пьяных и пьяный  разговор,  потому,
заслышав в коридоре неувереннные шаги хозяина, недовольно сползал с сундука,
тяженлой  лапой открывал дверь  в большую комнату  и  с  подавнленным  рыком
заползал под кровать Липы и Георгия, распихивая чемоданы.
     Люсю  усталость мужа  не заботила: злоба за  его  разнгульную жизнь  на
торфянике еще булькала в ней. Рабонтает и работает, все устают.
     Сама же Люся в жэке прижилась... Что ни говори, "Людмила Георгиевна без
пяти минут дипломированный Инженер, возраст ее - тридцать с небольшим, самый
обольстительный,  если  верить   Бальзаку  (так  произносинла  Люся  фамилию
любимого в  настоящее  время писателя),  да плюс ко  всему деловые качества,
исполнительнность, хватка.  Уж чего-чего... И  стало быть, главный  иннженер
жэка,  а  следом  и  начальник  ремжилконторы   были  довольны  своим  новым
сотрудником и  старались при ней выглядеть  не  мордатыми сипатыми мужиками,
каковыми  они   являлись,   а  элегантными  обходительными   кавалеранми.  С
монтерами,   плотниками   и   сантехниками  Люся,   иснпользуя  расположение
начальства, обращалась строго.
     По    ходу    жизни    Люся    выяснила,   что    в    ее    подопечном
огромном-многокорпусном доме на Ново-Рязанской обинтает самый  разнообразный
народ.  И  врачи,  и  директора  магазинов,  бывшая  опереточная  актриса  и
сравнительно молодой, правда, маленького роста, поэт-песенник.
     Бывшая опереточная актриса Ирина Викторовна учила Люсю красоте. Однажды
Люся,  обследовав по вызову артистки засорившийся  унитаз, нашла, что унитаз
дейстнвительно  засорен,  и  засорен без  вины  Ирины Викторовны, просто  от
времени, а следовательно, подлежит ремонту  без  дополнительной  оплаты,  на
которой  настаивали  саннтехники.  Неделю  шли переговоры,  обрекшие  бывшую
арнтистку на страдания и обращение за помощью к недрунжелюбным соседям. Люся
прислала  к Ирине Викторовне трезвого сантехника, объявив ему предварительно
на  "торфяном"  языке о  возможных  последствиях  его недобнросовестности, и
обязала  сменить старый  кран на кухне. И пошла  лично проверить исполнение.
Ирина  Викторовнна после всех положенных слов велела ей записать тенлефон и,
пожалуйста,  звонить  без  стеснений,  если  потренбуются  билеты  на  любой
спектакль. Люся скромно понблагодарила ее, тихо сказала:
     - Ирина Викторовна, а я вам могу еще помочь...
     - В чем, Люсенька?-артистически улыбнулась Иринна Викторовна.
     - У меня есть знакомый врач, очень хороший ревмантолог. Еще когда  Таня
болела... Я с удовольствием вас с ним познакомлю.
     - Это,  Люсенька,  прекрасно, но на какой предмет?  У  меня, тьфу-тьфу,
лошадиное  здоровье.  Мигрени,  правнда,  а  в  остальном  бог  миловал, как
говорится.
     Люся замялась.
     -  Я  думала...  у вас так тепло в квартире, а...-  Люся не знала,  как
поделикатней  сказать  о  своем  удивлении по поводу  того,  что ноги  Ирины
Викторовны были обуты в валенки.
     - Ах, вот оно что? - догадалась артистка.- Валенки вас сбили с толка! К
здоровью моему они  никакого  отнношения не  имеют. Это для красоты. Я  вам,
Люсенька, открою один маленький дамский секрет. Я, как вы знаенте, артистка,
артистка оперетты. А  у меня  - тайну открынваю,- у  меня волосатые ноги.  И
нравится,  вернее,  нранвилась  эта  особенность  далеко  не всем.  Конечно,
сущестнвует много  различных средств. Попросту говоря, можно  ноги и  брить,
но...  Валенки самое  испытанное  и безболезнненное,  нехлопотное  средство.
Главное, просто, как и все гениальное. Пожалуйста...
     С этими словами Ирина Викторовна красивым балетнным жестом достала ногу
из черного валенка  и  подала  Люсе как для  рукопожатия. Нога действительно
была безукоризненной, гладкой, в черных, едва заметных тончечках.
     -  И  чем  грубее  войлок,  тем  лучше,-  закончила  понказ  ног  Ирина
Викторовна.
     Дома Люся достала с полатей старые валенки Георнгия, выбила из них пыль
и с этого дня с валенками не раснставалась. Ирина  Викторовна открыла Люсе и
другие  секреты  сохранения  красоты.  Она запретила  ей  употребнлять  дома
бюстгальтер для  предотвращения  продольных  морщин на  груди, показала, как
надо загибать ресницы на тупом ноже (несколько раз после визита точильщика в
Басманный, не проверив нож, Люся под корень отхватынвала  себе ресницы), и в
заключение  Ирина  Викторовна  научила   Люсю   пользоваться  разнообразными
кремами, перед сном и после, вклепывая крем в лицо при помощи массажа.
     Теперь  вечерами с  липким  от  крема "перед сном" линцом,  проверяя  у
Таньки уроки и выравнивая по прописям палочки у  первоклассника Ромки,  Люся
наставляла детей голосом, дребезжащим от одновременно производимого массажа:
     - Е-сли за-автра кто дво-о-ойку принесе-ет, измордую...
     На  короткое время  Липа  по  настоянию Люси завела домработницу, но та
оказалась  "озорницей", а попронсту- сплетницей. Липа застигла  ее во дворе;
та с сочувнствием рассказывала, как тяжело, внатяг живут Бадрецовы, хотя все
начальники;  Олимпиада  Михайловна  в  миннистерстве,  а Георгий Петрович  -
главный бухгалтер. У Георгия Петровича одна  пара нижнего белья,  и, когда в
стирке, Георгий  Петрович спит голый, а чай  пить выходит в халате Олимпиады
Михайловны. Больше домнработниц Липа не заводила.
     В эти годы у Люси случился "грех", да и не то чтоб "грех" - сознательно
совершенное  отвлечение от семейнного счастья,  первое после Прибалтики.  На
этот раз  с понэтом-песенником  Игорем Макаровичем, проживающим в Люсином по
работе доме на Ново-Рязанской в квартинре 48.
     Игорь Макарович недоумевал, почему такая красивая эффектная женщина,  с
таким тонким вкусом,  музыкальнная, владеющая  в  совершенстве  иностранными
языками,  как  такая  бесподобная женщина  работает  техником-смотрителем  в
окружении грубых, в основном пьяных, мужиков.
     Иногда  в  нетрезвом виде Игорь Макарович предлагал  Люсе выйти за него
замуж. И в трезвом виде он иногда подтверждал свое нетрезвое предложение, но
пойти занмуж за поэта-песенника Люсе мешало многое, в том чиснле: малый рост
Игоря Макаровича, внешняя схожесть с Чарли Чаплином,  при полном  отсутствии
чувства  юмора,  и   дети.  Иногда  Игорь  Макарович   звонил  в  Басманный,
напарывался на Липу, и если был не очень  трезв, то все слова, которые хотел
сказать Люсе, говорил Олимпиаде Михайловне для передачи их  дочери, когда та
вернется  из  жэка.  Липа,  как ни  странно,  к  супружеской  измене  дочери
относилась спокойно, как к житейскому делу, нанстаивая только, чтобы Люся ни
в коем случае не заберенменела, о чем неоднократно с полной ответственностью
заявляла  поэту-песеннику.   Снисходительность   Липы  бынла  совершенно  не
характерной,  потому что применительнно  к  другим  лицам  Липа была в таких
случаях  беспощаднна.  По-прежнему  благожелательно  относясь  к Леве,  Липа
рекомендовала   дочери  повнимательнее  прислушаться  к  предложениям  Игоря
Макаровича в части  супружества. Игорь Макарович  ей вообще импонировал  как
раз  тем,  чем не  нравился  Люсе:  отсутствием  чувства юмора, котонрое она
называла серьезностью, и невзрачной внешнонстью, гарантирующей спокойствие в
браке.
     Но при всем своем доброжелательном отношении к Игорю Макаровичу Липа не
всегда  была  согласна с его  действиями. Как-то она заметила  на шее дочери
небольншой  синячок, которому не  придала значения. Потом ее  вдруг осенило,
она нервно закурила и, поджав губы, пронизнесла:
     -  В  шею  целуют  только   проституток.  Есть  женщины-  матери,  есть
женщины-самки.  В  кого ты,  Людмила, такая  страстная? Я  вроде  порядочная
женщина.
     Однажды  Люся  в очередной раз поздно пришла  "от подруги". Пришла  она
задумчивая, с пустыми глазами и рассеянными движениями.
     - Где ты была? - как всегда в таких случаях понинжая голос до мужского,
спросил Лева.
     Люся брякнула про подругу, потом взглянула на чансы - полвторого, потом
на мужа и устало сказала:
     - - Пошел ты к черту... С собакой гулял? Лева оскорбленно  отвернулся к
стене. Люся вышла  в переднюю. Абрек лежал на  сундуке, виновато поджав уши.
Возле сундука стояла лужа.
     - У, сволочь! - Люся ударила пса лакированной сунмочкой по морде.
     - Кто там, что там? - заверещал сонный Липин гонлос из большой комнаты.
     - Спи. Я...  Весь пол загадил... Вывести не могли. Завтра отвезу  его к
Чупахиным в Одинцово.
     - Что,  что  такое? -  в испуге залепетала  Липа, вынскакивая  в ночной
рубашке  в  коридор.  - Какое  Одинцонво?  Зачем!  Сейчас все  вытрем. Какое
Одинцово?
     Лева так и не придумал, как отомстить жене. Он пронсто собрал манатки и
перебрался в Уланский, благо жинлищные условия там улучшились: Оля с недавно
обрентенным мужем находилась в Монголии - и вторая комнната пустовала.
     Люся насторожилась. С уходом мужа ушла его  зарнплата. Но главное - она
опасалась, что  Лева  выпишетнся  из Басманного,  где  он был прописан после
Дедова Понля, и  тогда обещанная квартира, из-за  которой  он пошел работать
прорабом в Кунцево,  накроется. Но  время шло, Лева на развод не подавал, из
квартиры не  выписывался. Игорь  Макарович, узнав  о  разрыве  Люси с мужем,
больше своей руки не предлагал ни в пьяном, ни в трезвом виде.
     Детей Люся против отца не настраивала,  не зная еще, Как все обернется.
Таня ходила в восьмой класс, у  нее были  свои проблемы, в  частности -  как
сделать  большой пучок при небольшом количестве волос.  Свободное  время она
проводила перед зеркалом, пытаясь завернуть внутрь са тряпочку, даже сделала
из картона легкий валик поддержания волос  на  нужной  высоте. Однако все ее
были тщетны и лишь вызывали слезы.
     Отчаявшись  создать прическу, как  у киноактрис,  чьих фотографий у нее
была целая колода, Таня проколола в платной поликлинике уши для сережек, что
было   катенгорически   запрещено   школьными  правилами,  и  Люся  ненмного
отвлеклась  от  мрачных  мыслей,  воюя  с  директринсой  школы.   Директриса
настаивала на том,  чтобы Таня не только не носила сережек, но и чтобы у нее
не было дырок в ушах.
     Ромка  ходил  в  первый класс,  и Липа,  в  связи  с  тяженлым семейным
положением дочери, ушла с  работы. Она была  верна себе и, выйдя на  пенсию,
решила,  как  в  прежнние  времена, посвятить свободное  время  -  его стало
мнонго- здоровью внука. Ромка  слег. В течение короткого времени он научился
есть таблетки,  которых теперь станло вдоволь,  чего нельзя было сказать про
послевоенные времена, когда Липа "лечила" Таню.
     -  Уберите Олимпиаду Михайловну,- молила участнковый врач-педиатр,- она
погубит мальчика. Или отдайнте ребенка в детский дом.
     -  Врачи  ничего  не  понимают,-  парировала  Липа.-  А   ты,  Люся,  в
медицинском отношении совершенно невенжественна.
     Убрать Липу было некуда, и Ромка лежал в  постели  с потухшими глазами,
вялый,  а Липа сидела  рядом  и чинтала ему  для развития  книжки, перемежая
чтение письнмом и арифметикой, чтобы не отстать от школы.
     Иногда Ромка робко спрашивал бабушку,  стесняясь, как будто речь шла  о
покойнике:
     - А где папа?
     На что  Липа  неизменно  отвечала:  "Спи, Ромочка", если  дело  было  к
вечеру, или уходила покурить в передннюю- если днем.
     Из Монголии возвратилась Левина сестра  Оля  с мунжем. Места в Уланском
опять  стало мало, и Леве пришнлось перебираться в Басманный. Люся встретила
мужа кротко, с чувством вины, готовая  понести запоздалое нанказание. И  она
его понесла.
     Поскольку Оля в Монголии немного разбогатела,  Ленва попросил у  сестры
три  тысячи  полу  - в  долг,  полу  -  в подарок.  И  приобрел  автомобиль.
Рассыпающуюся от  тяжелой  прежней довоенной,  военной и  послевоенной жизни
машину немецкой  марки "БМВ".  О чем  небрежно  сообщил непрощенной жене  за
ужином  на Басманном.  Люся,  к  удивлению  мужа, хай  не подняла, а  просто
зансмеялась:
     - Дурак ты все-таки, Левка!
     Теперь  Лева  лежал под  автомобилем  все  вечера, а  также  выходные и
праздничные дни. И куда только денвалась усталость! Денег он в дом не носил,
все уходило на бездонную приземистую  "БМВ", которая все чининлась, чинилась
и не трогалась с места.
     Люся  не  только  не  роптала  на  безденежье, но  и,  иснпользуя  свое
служебное  положение, посылала  рабочих помогать  мужу.  Лева от помощи жены
гордо отказывалнся, выражая дома ей свое  презрение, но рабочих, залензающих
к нему под машину, тем не  менее не  гнал. Машинна не заводилась.  Люся вела
себя  очень  хорошо,  и  они  незаметно  помирились. И  как  только согласие
восстанонвилось, про "БМВ" Лева забыл. Но дворник Улялям про мешающую уборке
двора машину не забыл и принудил Леву перегнать этот хлам. Лева отбуксировал
машину на Сретенский бульвар, покрыл брезентом и, облегченно вздохнув, убыл.
Однако  через месяц  в Басманный  позвоннили  из милиции (хозяина  узнали по
номеру машины)  и  предложили забрать  машину с  бульвара,  так как она  там
используется не по  назначению: в  машине ночевали пондозрительные личности,
где оставляли продукты, пустые бутылки и стаканы.
     Лева снова зацепил  машину буксиром  и  потащил  в Басманный. По дороге
машина  два  раза  обрывалась  на  Самотеке  и у  Красных  ворот,  парализуя
движение.
     Наконец Лева поставил машину в Басманном под окнна квартиры.
     Улялям пришел раз - безрезультатно. Пришел  два. И больше приходить  не
стал.
     Однажды  многочисленные   татарчата  из  подвалов  донма,  родственники
Уляляма, постоянно интересовавшиеся у Левы "на этой ли машине ездил Гитлер",
из озорства и, наверное,  по просьбе Уляляма разбили в машине окно  и сунули
внутрь  горящую  рвань, запалив ей  нутро. В коннце  пожара  машина легонько
взорвалась,  на  шум взрыва  Липа  высунулась  в  окно,  увидела пожарище  и
позвонила Леве на работу. Так рассказывала потом Липа. На самом же деле было
иначе.
     Липа,  по-матерински  страдая  от  затянувшегося  в  свянзи  с  машиной
безденежья дочери,  услышав  взрыв, обнанружила,  что  машина горит. Она  не
только тут же  не  понзвонила  зятю, но, более  того, старалась  максимально
зангородить собой окно, чтобы Ромка, еще не ушедший в Школу, не смог увидеть
горящую машину. Она  дождалась, пока внук уйдет, посмотрела, как  татарчата,
блудливо озираясь, копаются в дымящихся  останках "БМВ", и, еще подождав для
верности,  позвонила  Леве,  выполняя  родственный  долг  по  наблюдению  за
автомобилем.
     ...Радио доиграло гимн. Липа зашевелилась. Абрек  заскулил аккуратно  -
диктор  объявил шесть часов утра.  Липа  встала,  почесала спину и сказала в
сторону переднней тихим баском:
     - Сейчас, милый, сейчас.
     Пес услышал и затих.
     Она вышла  из  квартиры и спустила  Абрека с  поводнка.  Пес понесся  с
четвертого этажа;  через  несколько  сенкунд громко хлопнула  входная дверь.
Липа,  не   торопясь,  спустилась  следом.  Она  вышла  из  дома,  поплотнее
занпахнулась в шубу и пошла двором в сторону Ново-Рязаннской. За Абреком она
не смотрела, зная, что пес ее видит и в темноте далеко не убежит.
     Она шла выверенным  маршрутом: до  Ново-Рязанской,  там  в  троллейбусе
выкурит папироску, затем  назад мимо  гаражей, к помойке - и конец прогулки.
Как  раз  на  двадцать  минут.  Она  вышла  со  двора  на  улицу.  В  ворота
молокомбината  заехала машина,  судя  по  металлическонму  стуку,  груженная
пустыми  молочными  флягами. Липа  вспомнила,  как в сентябре  сорок первого
дурная бомба  попала в  молокомбинат. И смех и  грех...  Ночью объявинли  по
радио воздушную тревогу, они  все побежали  в поднвал, а с Георгием никак не
могла справиться. Не пойду, говорит, и все. Они убежали, а  он остался.  Тут
она  и влентела,  бомба, прямо в склад. В молочные фляги!  Фляги взлетели  в
воздух и стали по очереди сыпаться с неба с  жутким грохотом. Даже в подвале
было слышно, как они  рушились на крышу их дома. Кончилось тем, что Геноргий
в одних подштанниках, босой примчался в бомбонубежище.
     ...Липа умиленно  наблюдала,  как  пес,  урча, барахтанется  в  грязном
сугробе под фонарем. Стоять было  холоднно, кроме того,  пора было покурить.
Вот  как  раз  и тролнлейбус.  Просто  на  улице  Липа никогда  не курила  -
вульнгарно.  Лучше  где-нибудь  на лавочке  незаметной или вот в  пустом еще
ночном  троллейбусе  с открытыми  дверями. Липа вышла  из  подворотни. Вдоль
Ново-Рязанской  от  вокзалов  и  вниз  до  Бауманской  стояли  троллейбусы с
занчаленными дугами.
     Липа наступила одной ногой на подножку, обернулась к собаке:
     - Абрек, я здесь,- чтобы пес не волновался.
     Села  на  заднее сиденье, достала  папиросы. Однако в  троллейбусе  она
оказалась не одна. На звук  чиркнувншей спички  за  спиной переднего сиденья
выросла голова в шляпе. Липа дернулась было, чтобы встать, потом вспомннила,
что не одна: Абрек рядом, двери открыты.
     Из вежливости Липа предложила:
     - Не желаете папиросочку?
     Человек  вздрогнул, видимо,  проснулся.  Обернувшись, он попал под свет
фонаря с улицы, Липа, приглядевшись, вскрикнула:
     - Господи! Александр Григорьевич?! Не вы ли?
     -  Здравствуйте, Олимпиада  Михайловна,-  приподннимаясь не  до  конца,
сказал Александр Григорьевич и дотронулся до шляпы.
     Липа пересела к нему. Протянула "Беломор-канал".
     -  Да что  же  я,  дура,  ведь  вы  не курите.  Конечно - таберкулез...
Вернулись?.. А что ж вы так? Мы бы вас встретили... Александра Иннокентьевна
знает?..
     - Она знает, но...
     - Не принимает?! - воскликнула Липа. Александр Григорьевич молча развел
руками.
     -  Сниму жилплощадь... пока документы.  А там,  я дунмаю,  Шура изменит
свое отношение. Вы понимаете?..
     Липа послушно  кивнула, хотя  никак  не могла понять, почему  Александр
Григорьевич не  идет к себе домой, а мерзнет в троллейбусе возле  ее дома. В
шляпе.
     - Почему вы в шляпе? Вы простудитесь.
     - Это не самое страшное. Как Лева, Люся... девочки?
     - Младший - мальчик,- поправила его Липа.- Ромочка. Семь  лет. В первый
класс ходит. А чего же мы сидим-то? Ну-ка давайте поднимайтесь!
     - Рановато, Олимпиада Михайловна...
     - Поднимайтесь, поднимайтесь без разговоров. Пошли чай пить.
     Липа вышла  из троллейбуса и подала Александру  Григорьевичу руку,  как
ребенку.
     - Осторожнее.
     Из подворотни молча  через сугроб  бросился  Абрек. Нельзя!  -  заорала
Липа.- Фу! ,  не успев сбросить скорость, забуксовал, ударил ра Григорьевича
задом по ноге и, виновато под-хвост, убежал в подворотню.
     - Это наш,- сказала Липа.- Левочка с торфоразнработок привез. Абрек.
     - Да  я их и  всегда-то...- срывающимся голосом пронбормотал  Александр
Григорьевич.
     -  Да  что вы!  Он  только  на  вид такой страшный. Он добрый пес. Лифт
только с восьми, не тяжело вам на чет-вертый?
     Преодолевая   последний   лестничный   марш,   Липа  беснпокоилась   об
одном-только бы Люся не орала с утра. И она совсем не была уверена, что Люся
проявит по отнношению к Александру Григорьевичу должное гостепринимство.
     Она  обернулась  к ползущему за ней в одышке Алекнсандру Григорьевичу и
на всякий случай напомнила:
     - У Люси с нервами плохо...
     - Да-да,- послушно кивнул Александр Григорьевич.
     - Сиди и учи,  раз вчера не  успела!..- донесся из квартиры Люсин голос
на фоне Танькиного плача.- И по-ори мне еще!..
     Абрек тявкнул под дверью. Он всегда взлаивал, когда Люся заходилась, не
выдерживал ее тембра.
     - Нервы...- вздохнула Липа и нажала звонок.





     Алик Ожогин  тронулся  давно, но окончательно сошел с  ума  недавно. Он
собрался, как обычно, в институт, а перед самым уходом решил побриться.
     Из ванной Алик вышел странный:  полголовы было в ежике, другая половина
- голая, обритая.  С тем и приншел на кухню.  И, не моргая, глядя  в упор на
Кирилла,  попросил  у соседа закурить.  Кирилл  Афанасьевич сегодння  был во
вторую  смену,   сейчас  он   хозяйствовал.   Он   отнложил   недоошкуренную
картофелину,  вытер  руки  о женнин фартук,  которым  был  подвязан,  и,  не
выказывая удивнления, похлопал себя по карманам:
     - В комнате, сейчас принесу.
     Пока Кирилл ходил за куревом, на кухню вошла Александра Иннокентьевна с
кофейником в руках.
     - Закурить есть? - не моргая, тихо спросил ее Алик.
     - Я не курю,- спокойно ответила Александра  Иннонкентьевна. Она  знала,
что иногда  Алик  бывает не в себе, а на голову не обратила внимания.  Ни на
кого  и ни  на  что  не  обращать  внимания -  было  одно из  проявлений  ее
деликатности,   а  может   быть,  самоуглубленности.-  Алик,  будьте  добры,
постучите мне, когда вода закипит. Доброе утро, Кирилл Афанасьевич.
     Кирилл кивнул и подался в сторону, пропуская Алекнсандру Иннокентьевну.
Он протянул Алику сигареты.
     - Ты тоже "Ароматные" куришь? - печально спронсил Алик.
     - Забористые, я не обижаюсь,- как ни в чем не бынвало ответил Кирилл, а
про себя  решил, что дело совсем  плохо: вежливый Алик  назвал его  на "ты",
чего никогда не было,  и  удивлен маркой  сигарет, хотя  прекрасно знал, что
Кирилл курит именно "Ароматные".
     Алик  подошел к плите,  прикурил от конфорки и сел  на Дорину скамейку,
единственное сидячее место на кухнне. Выбритая, не  заветрившаяся еще голова
его - вернее, полголовы - была в кровавых порезах. Кирилл напрянженно думал,
что  предпринять,  но на  всякий случай отнвлекал  уже сумасшедшего, как  он
понял, Алика от дальннейших необдуманных действий разговорами.
     ---На фронте тоже  у  нас...  Обовшивеешь  иной раз -  ороешься наголо.
Товарища еще попросишь. Можно и
     в одиночку, только без спешки, а то пообдерешься весь напрочь...
     Из  прикухонной  каморки,  где  раньше  жила  прислуга,  выползла  Дора
Филимоновна Кожух. Дора несла  ночной горшок, прикрытый  круглой фанеркой, с
ручкой. Горшок  она несла, прижав к животу, и  чуть не  ткнулась им в спинну
Алика. Открыла уже было рот, чтобы поругать его  за курение на кухне, за то,
что без спроса занял скамейку, но осеклась и дрогнула, чуть не  выронив свою
ношу.
     - Тсс,- сказал Кирилл, показывая ей, чтобы иснчезла.
     Дора, пятясь, вползла задом в свою клетушку, тихо щелкнул замок.
     -  Ты покури  еще  чуток,-  ласково  предложил Кирилл  Алику,-  посиди,
покури,  куда  торопиться,  мало ли...  А  я  на уголок сбегаю,  еще  курева
подкуплю.
     Кирилл скоренько  накинул  пиджак  и  постучал  в  комннату  Александры
Иннокентьевны.
     -  Да-да,   спасибо,  Алик!  -   отозвалась  Александра  Иннокентьевна,
загороженная спинкой кресла.
     -  Это  я,- всунувшись  в комнату, негромко сказал Кирилл.-  Я  говорю,
чтобы на кухню пока не вылазили, мало ли... Вроде Алик-то,  я говорю, совсем
сошел...
     - Да-да,- не отрываясь от стола, кивнула Алексанндра Иннокентьевна.
     Александр  Григорьевич в наушниках, полузакрыв  гланза, сидел на  своем
диване, в углу.
     Кирилл махнул рукой и,  чтобы не тратить попусту время, побежал  искать
мать Алика Глафиру Николаевнну, работавшую уборщицей в соседнем доме.
     Александр  Григорьевич сидел  на диване в  белой нижнней рубашке,  тихо
дирижируя одной рукой и лишь  иногда тихо подпевая неизвестной, льющейся ему
прямо в уши музыке.
     -  Мешаешь,-  не  отрываясь  от  писания,  строго  сканзала  Александра
Иннокентьевна, но Александр Григонрьевич, оглушенный наушниками,  повел руку
вверх и громко дотягивал срывающимся голосом окончание арии.
     - Ты мне мешаешь!
     Александр Григорьевич указательным пальцем постанвил в воздухе точку и,
весь  встрепенувшись,  открыл  гланза,  все  еще  находясь  под музыкальными
чарами.
     - Прекра-а-асно... Собинов. Ариозо  Ленско...- он растерянным движением
сковырнул наушники.- Что, Шурочка?
     - Ты мне мешаешь,- в третий  раз произнесла Алекнсандра Иннокентьевна.-
Почему ты до сих пор в нижнем белье?
     -  Да-да,-  закивал  суетливо  Александр   Григорьенвич.-  Обязательно.
Сорочка, я полагаю, уже высохла.
     -  Не  знаю,-  строго  сказала Александра  Иннокеннтьевна, склоняясь  к
столу.
     На кухне Александр Григорьевич  палкой  стащил  с венревок  выстиранную
вчера Маней рубашку.
     - Вполне, вполне...- бормотал он, щупая, досохла Ли.- Приветствую вас,-
кивнул  он Алику,  незаметно  понявившемуся на  кухне.-  Погода нас  сегодня
изволит рандовать, ха-ха-ха...
     - На,-сказал хмуро Алик, протягивая ему клочок бумаги.
     -  За  газ, за электроэнергию? - Александр  Григорьенвич взял бумажку и
близко  поднес к  правому глазу,  понтому  что левым  из-за  катаракты видел
слабо.  Действиям  Алика  он пока еще  не удивился, так  как расход  газа  и
электроэнергии всегда списывал  со счетчиков  Алик.- Так-так,- бормотал  он,
поднося бумажку поближе к окнну.- Сколько, интересно, в этом месяце?
     "Уважаемый  сосед, Александр Григорьевич. Дайте мне, пожалуйста, десять
рублей, до среды. Сосед Алик".
     -  Что, что?..  Не понял! То  есть... Вам  десять рублей  требуется?..-
Александр  Григорьевич пожал неопреденленно плечами.- Нужно обратиться  к...
за...   к  Алексанндре   Иннокентьевне.  Она,  безусловно...   Одну  минуту,
разунмеется...- Александр Григорьевич,  зажав просьбу в руке, медленно пошел
к жене.- Шурочка. Извини, я тебя отнвлекаю, Алик просит денег взаимообразно.
Немного. Денсять рублей. Я полагаю, надо...
     -  У  тебя  свой  бюджет,-  сказала  Александра  Иннонкентьевна.-  Свои
соображения.
     - До среды,  если  я не ошибаюсь?  -  уточнил  Алекнсандр  Григорьевич,
вернувшись на кухню.
     Алик уточнять не стал, вытянул деньги у него из  пальцев и убрел к себе
в комнату.
     ---Несколько   неопределенно...-   задумчиво   побарабал  naльцами   по
кухонному  столу Александр Григорьевич Сорочка суха, несколько  неглажена...
Прекрасно, теперь - найти соответствующий воротничок...

     Сорок  лет  тому  назад  Феня  Цыпина  отдыхала  со  своей  подругой по
университету  Шанявского Шурочкой  Щеднриной  в  воскресенье  на  пруду  под
стенами Новодевичьего монастыря.
     Шурочка   поделилась   с   подругой   семейными  неприятнностями:  брат
Пантелеймон совсем  отбился от рук и не желает  учиться.  А бить его отец не
решается -  боится убить, основания  для  этого у отца были. В юности, когда
Иннокентий Сергеевич начинал коммивояжерскую карьенру под Тамбовом, к нему в
пролетку  сунулись ночью два  шаромыжника.  Отец  сшиб  оборванцев  лбами  и
выкинул их из пролетки. Один умер, другой - живой, но искаленченный- показал
на молодого купца; Иннокентий Сернгеевич еле отсудился.
     Фепя  сочувственно  кивала,  слушая  подругу,  и  посонветовала  нанять
репетитора, а именно: своего  младшего брата Сашу, "очень способного и очень
любящего детей".
     Саша  Цыпин  действительно  был  способный,  иначе бы  он  не  вошел  в
процентную норму  реального училища.  Но детей  он  не любил. Однако  быстро
выудил  Пантелеймонна  из неминуемого позора, и семья  Щедриных  с  радостью
приняла  его в  свой домашний  обиход; из  репетиторов он незаметно  вырос в
члена   семьи  купца   второй  гильдии   Щедрина.  Он  успешно   дрессировал
Пантелеймона по всем предметам, вплоть  до закона божьего, от которого сам в
реальном училище был освобожден.
     В свободное время Саша Цыпин и Шурочка Щедрина посещали балет и оперу -
оба  любили музыку. Шурочнка,  выросшая в довольстве, была очень деликатна и
потонму на галерку лазила без особой печали. Тем более что  крупный, похожий
на армянина Саша с каждым днем все больше и больше ей нравился, особенно его
горящие чернные глаза.
     Шурочка с  первых  же дней супружества  поставила уснловие: гражданская
жизнь  каждого  из  супругов должна  быть  независима.  И  даже  их  брачные
отношения с  Саншей, следуя передовой моде тех времен, в порядке протенста и
вызова ханжеской буржуазной  морали, не были узанконены- в метрике их дочери
Ольги значилось: "Рожндена  от девицы  Щедриной", без всякого  упоминания об
отце.
     Чтобы муж раз и навсегда понял, что она не шутит в своих свободолюбивых
претензиях, Шурочка, оставив понлугодовалую дочь, ушла на германскую войну в
летучий  отряд сестрой  милосердия,  откуда  вернулась  с немецкой  пулей "в
верхней трети бедра".
     В мирное  время  Александра  Иннокентьевна жила  в  семье изолированно.
Никогда никого не просила ни о каких услугах и сама никогда ничего не делала
для друнгих. "Ты же знаешь,  Саша, что для  этого есть различные мастерские,
наконец,  ателье",-  удивлялась   она,  пожимая   плечами,  когда  Александр
Григорьевич  робко давал ей понять,  что  не может длительное время ходить с
оторваннной пуговицей или в порванном носке.
     Нельзя,  однако,  сказать,  что она  была  безумно  занянта.  Нет,  она
посещала все  вернисажи, концерты, регулярнно навещала  многочисленных своих
родственников, раснкиданных  по всей Москве, а также и  родственницу мунжа -
свою университетскую подругу - Фаину Григорьевнну Цыпину.
     Она старалась  никого никогда не обижать специально, а если уж все-таки
в  результате каких-нибудь  ее дейстнвий рождалась обида, виноватой  никогда
себя   не    считанла.   Единственными   своими    недостатками   Александра
Инннокентьевна считала неумение  рисовать  и чрезмерную  снисходительность к
окружающим.
     Невестку свою она умудрилась обидеть в первые же дни, и Люся всю  жизнь
помнила  эту обиду. Лева нашел на антресолях в  Уланском  поломанную  резную
рамочку  красного дерева с овальным отверстием для фотографии.  Он  подклеил
рамочку и вставил туда Люсину фотогранфию.
     Александра  Иннокентьевна,  обычно  не  снисходившая  к мелочам  жизни,
увидела  невестку в  рамочке, сняла ранмочку со стены, выдрала оттуда Люсю и
сделала  сыну  строгое  замечание:  "Как ты  посмел  взять  чужую  вещь  без
разрешения?"  В  ажурную  рамочку  она вставила  умерншего  от водянки брата
Пантелеймона, о котором, спранведливости ради, отзывалась как о человеке "не
очень умном".
     ...Глафиру  Кирилл нашел в соседнем доме,  Глафира заканчивала подъезд.
Она устало разогнулась с тряпкой
     - Чего там?
     - Алик, я говорю, того... Вроде как постригся... Сходи посмотри.
     -  Глафира в  ужасе  растопыренной  ладонью  закрыла  потное от долгого
нагиба лицо, чтоб не пугаться вслух.
     - Да  ничего такого,- засуетился  Кирилл.-  Башку  малость так обрил до
половины. Курит сейчас.
     Глафира уронила тряпку.
     ...Алик  заперся в  комнате и молчал,  не  открывая на просьбы  матери,
Кирилла и Доры. Глафира сидела на понлу у двери и плакала. Кирилл уговаривал
Алика:
     - Ты дверку-то чуток приоткрой, и все. И  посиди там. Мы-то к тебе и не
пойдем: ты, главное дело, дверку-то приоткрой...
     - Он, может, уж и повешался давным-давно,- преднположила Дора.
     - Откуда слово-то такое вычерпала? - застонала с пола Глафира.- Бога-то
хоть побойся...
     - А у них, Николавна,- нагнулась над соседкой Донра,- у них как зайдет,
так он  уж раз - и повешался. У психических как не по их  -так все... Кирюш,
ты в линчину-то глянь, чего он там делает?
     - Глянь-то глянь, а он шилом пырнет,- засомневалнся Кирилл, но все-таки
припал глазом к замочной скванжине.- На ключ взял, не видать...
     -  Тогда в психическую  надо звонить. Или милицейнских звать,- уверенно
сказала Дора.
     Пока Кирилл по телефону вызывал помощь, Дора вскипятила чайник, подняла
с пола зареванную притихншую Глафиру.
     - Чего реветь-то впустую, Николавна. Не повешалнся - так  спит. Приедут
- разбудят. Чем выть, пойдем чайку свеженького.
     Скоро раздался длинный звонок в дверь.
     -  Забира-а-ть  приехали,-  радостно  сообщила Донра,  но  под взглядом
Глафиры, поперхнувшись  чаем, испранвилась:  - Нет, ты гляди, как  быстро-то
помощь ездиет. Раз - и приехали...
     Кирилл  подвел  к  двери трех  одинаково крупных  мужчин, разница  была
только в халатах: у двоих запах на спине тесемками, у  третьего - спереди на
пуговинцах.
     - Этот врач, а те санитары,- объяснила Дора.
     -  ...Обрил  полголовы  и  заперся  вместо  института,- объяснял  врачу
Кирилл.
     Рядом без слов стояла Глафира, по-старушечьи комнкая концы платка.
     -  Топорик дайте,- попросил  врач.-  Или  ломик. Алик шел по  коридору,
ласково  придерживаемый с двух  сторон  санитарами. Смирительная рубашка  не
понадобилась, она так и висела на плече у одного из санинтаров.
     - Повели-и...- довольно просипела Дора, благо Гланфиры рядом  не было.-
А не  закрывайся, мать  не  морочь. А то  ишь,  запирается! Сегодня полбашки
обрил, а завнтра, глядишь, и  самую  голову снесет. Не-ет. Оттеда тенперь уж
только на Ваганьково...
     На шумные события в коридоре вышел Александр Григорьевич.
     - Приветствую вас,  приветствую...- пробормотал  он, увидев  незнакомых
людей в белых халатах.- Что такое, что случилось?..
     -   Алька  рехнулся  совсем,-   пояснила  Дора.-  В   сунмасшедший  дом
переправляют.
     - То есть? - развел руками Александр Григорьенвич.- А-а?.. Надолго ли?
     - Безвылазно, раз спятил вконец.
     -   Позвольте,  позвольте...-Александр  Григорьевич   протянул  руки  к
удаляющемуся Алику.- А  десять  рубнлей?..  Взаимообразно...  Да, хм. Тем не
менее, однако...
     Бронзовые часы на пианино пробили двенадцать раз. Александр Григорьевич
подождал, пока Алика,  по его  расчетам, спустят вниз, посадят в машину, но,
чтобы не  тратить время  без  толку, решил  пока  надеть галоши и  почистить
шляпу; но вот,  по  его  предположению, Алика увезли,  и  он, предварительно
покашляв,   чтобы   хоть  поднготовить   бывшую  жену  к  сообщению,  сказал
неувереннным голосом:
     - Шурочка, ну, я намерен в столовую, в сапожную  мастерскую  и  прочее.
Полагаю,  если  время останется,  понсетить баню...  Таким вот образом...  А
вообще-то сегодня...
     -  Да-да,-  кивнула  головой,   не   отрываясь   от  бумаг,  Александра
Иннокентьевна. Ее закрывала высокая спиннка английского кресла, но и не видя
ее, Александр Грингорьевич знал, что Александра Иннокентьевна в этот монмент
кивает.- Закрой дверь, дует.
     Александр Григорьевич похлопал себя по карману ПИджака: нет, не забыл -
книжка была на месте.
     Уже на лестничной клетке четвертого этажа Алекнсандр Григорьевич учуял,
что  Олимпиада Михайловна верна своему слову: действительно, как было  вчера
обе-Щано, фасолевый суп и, по  всей видимости, с грудинкой.  Вторым запахом,
которым  обдало  Александра Григорьенвича,  был  запах  тушеной  капусты  со
свининой, тоже гарантированной  на сегодня Олимпиадой Михайловной  по случаю
его дня рождения.
     Оля утром поздравила отца  с семидесятилетием, сденлала губы бантиком и
сказала, что справлять пока не нандо: "Вот кончится твоя  эпопея, заодно все
и отпразднуем. Ты же знаешь, какая мама... ортодоксальная..."
     После  возвращения   с  Севера  Александр  Григорьевич  узнал,  что  из
Уланского Александра Иннокентьевна  его  выписала  сразу  после развода. Про
развод ему сообщили еще там, но он надеялся, что прописка сохранилась.
     Прописался  он  в  Басманном,  благо  в  Басманном  был прописан  Лева.
Прописавшись,  Александр  Григорьевич  предполагал  снимать  комнату.   Люся
поддержала это его намерение - теснота  же. Лева  отмолчался, Георгия нинкто
не спрашивал; но что касается  Липы, та  категориченски запретила Александру
Григорьевичу даже  заикаться  об  этом  "сумасбродном"  варианте:  Александр
Григорьенвич  будет жить  в Басманном, до тех пор  пока...  До  каких  пор в
Басманном  будет жить Александр Григорьевич, Липа не  знала,  но подозревала
про себя, что  жить  со сватом  ей придется,  по  всей  видимости,  до самой
смерти. Ну  что  ж,  в тесноте - не  в обиде,  так -  так  так.  Алекнсандру
Григорьевичу   было  предложено  вносить  в  бюджет  семьи  малую  сумму  на
пропитание. Конечно, Липа корнмила бы его и просто так, но опасалась, как бы
старик не стал чувствовать себя неловко в нахлебниках.
     Неожиданно  Александр  Григорьевич  прижился. И данже  приобрел особое,
очень  важное положение: он снова, как много лет назад, стал репетитором, на
этот раз внука-первоклассника. Теперь Александр Григорьевич чувствонвал себя
на  своем месте.  И невестка  стала  благоволить  к  нему и не  заикалась  о
переезде.
     Однажды  Александра Иннокентьевна  позвонила  в  Басманный, что  делала
крайне  редко,  и наткнулась  на  голос бывшего  мужа. Говорить с ним она не
стала, но  подробно выяснила  у  Олимпиады Михайловны  все  обнстоятельства,
касающиеся Александра Григорьевича. И, убедившись, что Александр Григорьевич
вернулся по закону  и со дня  на день дожидается оформления соответнствующих
документов,   через   сына   предложила   бывшему   мужу  не  злоупотреблять
гостеприимством Бадрецовых и вернуться на свою жилплощадь.
     Александр Григорьевич послушно собрал чемодан и отбыл в Уланский.

     Но  в Басманный продолжал ходить через  день -  занниматься с  Ромкой и
вообще...
     Александре Иннокентьевне он на всякий случай об этом не говорил, да она
и не интересовалась, загруженнная общественной работой.
     -  ...Господи!   -   всплеснула  Липа  руками.-  Я   ведь  вам  подарок
приготовила...
     . Александр  Григорьевич  изобразил  смущение, помынчал  и,  пока  Липа
металась по квартире в поисках подарнка, продолжил обед.
     -  Нашла,  слава богу! - С этими словами Липа пондошла сзади к  жующему
свату  и  обеими  руками напялинла  ему  на  голову  шляпу.-  К  зеркалу,  к
зеркалу...  .  - Позвольте...- забормотал Александр  Григорьевич, подойдя  к
шкафу.- Какая  роскошь! Благодарю  вас,  Олимпиада Михайловна, ей-богу, даже
неловко...- Алекнсандр Григорьевич поправил шляпу.- Великолепный венлюр...
     - Бабуль,  а мы с дедушкой Сашей сейчас пойдем Мясницкую  смотреть, да,
дедуль? - сказал Ромка, доендая суп.- Где дедушка работал у капиталистов.
     Александр  Григорьевич поморщился  от  нелюбимого  слова  "дедуль",  но
кивнул.
     - Чрезвычайно все было  вкусно. Засим  разрешите  откланяться. Я думаю,
часика через два Рома освобондится.
     - Всего вам доброго,- закивала Липа.-  Приходите к нам, ради бога,  без
всяких стеснений.
     - Да-да,- пробурчал тот, снимая по привычке с веншалки старую шляпу.
     - Оставьте шляпу в покое. Я ее выкину. У вас теперь новая есть.
     Калоши не забудьте,- напомнил Ромка.
     Александр  Григорьевич  послушно вбил ноги  в калонши,  Ромка,  сев  на
корточки, поправил ему завернувшийнся задник.
     На троллейбусе  они доехали до Красных  ворот. Ченрез илощадь Александр
Григорьевич перевел внука за
     На чем мы с тобой остановились в прошлый раз?
     --- Вы по своей воле пошел в солдаты.- Ромка все еще звал деда на "вы",
как малознакомого, но в глаголах
     всегда  употреблял единственное число,  потому что множественное резало
ему ухо своей глупостью.
     -  Опять  "вы"!   Ну,   ладно...  Так,   вольноопределяюнщимся...  А  в
подтверждение  своих  слов  я  сегодня  принес  тебе  для  более  детального
ознакомления свою солдатнскую книжку. Вот, пожалуйста, только аккуратней.
     - "Первого Лейб-Гренадерского Екатеринославско-го Императора Александра
Второго  полка,-  бойко  прончел  Ромка, порадовав  Александра  Григорьевича
беглонстью  чтения, потому что достался  внук  ему в  плачевном  состоянии.-
Личный номер сорок семь". А вы за царя был или за Ленина?
     - Хм. Сложный вопрос ты задал.- Александр Грингорьевич заложил руки  за
спину и неспешно  ступил  на Кировскую, тяжело ставя ноги в  калошах носками
врозь, так что Ромка время от времени, забывшись, наступал ему на ноги.- Как
тебе ответить... Ну-с, скажем  так: в это время я еще  был недостаточно умен
по молодости  лет  -  и поскольку я  жил  в России, а Россией в то  время, к
сожалению,  правил  царь, следовательно,  значит,  и  я  был...  Да, сложный
вопрос. Давай, Рома, вернемся к ненму через несколько лет. Договорились?
     - А через несколько лет вы уже можешь умереть. Вы уже старенький...
     - Какая чепуха! Не говори глупостей. Ромка заглянул в книжку:
     - А 1911 год - это до революции или после?
     - До.
     - А вы с Лениным служил в армии?
     - Нет, Владимир Ильич в это  время находился в эмиграции. Он вернулся в
Россию в 1917 году.
     Ромка задавал вопросы, но не успевал дослушивать ответы дедушки, потому
что в красной книжке было еще очень много интересного.
     - Вы иудейский мещанин был, да, дедуль, дедушка?
     - Дай  сюда!  -  Александр Григорьевич раздраженнно  выхватил  у  Ромки
книжку.-  С  чего  ты взял?  -  Он оснтановился,  поднес  книжку  к глазам.-
Сословие:  мещаннин.  Хм. Вероисповедание:  иудейское...  Ну, это  я  бы  не
сказал,  не  совсем  верно,  потому  что  я  был  неверующий.  Я был человек
просвещенный.  Я  работал,  ездил  по  стра* не  как  заготовитель.  Посещал
концерты, оперу...
     -  А если война будет, мы всех победим! - не слушая его, заявил Ромка.-
Потому что все рабочие за нас. Монгольцы за нас, индейцы за нас.
     - Это верно,- пробормотал Александр Григорьевич, так зачитавшийся своей
книжкой,  что чуть  не  врезался в столб.-  Ты смотри, Рома, как  интересно:
оказывается, нам выдавали приварочные, хлебное довольствие, мыльнное...
     - А вы пистолет из армии принес?
     - Оружие при демобилизации сдается.
     - Жалко,- вздохнул Ромка.- А я бы не отдал. Я в солдаты не пойду.
     - То есть?
     - Я  хочу  на машине работать, которая снег  сгребает, а сзади  у нее в
грузовик сыплется.
     -  Да, конечно...-  не  зная,  как  нужно  реагировать на  слова внука,
согласился Александр  Григорьевич.- Однанко служить в армии необходимо. Вот,
мы   пришли!  Чай   Высоцкого,  кофе  Бродского.  Вот   этот  китайский  дом
шонколадного цвета и есть место моей службы. Понял?
     -  Ага! - совершенно  не  увлеченный последним сообнщением деда,  Ромка
вертелся по сторонам.- Ух ты! Смотрите, какой  подшипник здоровенный! На той
сторонне. Посмотрим, а? Ну, пожалуйста!
     - Ты  меня  совершенно  не слушаешь,  Рома,-  строго  сказал  Александр
Григорьевич.- Итак, до революции я работал у фабриканта Высоцкого...
     Слово "фабрикант" произвело на внука наконец неконторое  впечатление, и
Ромка  отлепил  взгляд  от  огромного,  в  полметра,  подшипника  в  витрине
напротив.
     - Вы у него как крепостной был?
     - Ну-у...  Я работал  у  него.  Очень много работал. С утра  до вечера.
Потому что отец мой умер, а у матери нас было четверо. Я - старший. Я должен
был заботитьнся обо всех.
     - А вы какой институт кончил?
     - К сожалению, я института не кончал.  Мне приншлось уйти из последнего
класса  реального  училища,  чтобы  работать  и,  как я  уже  сообщил  тебе,
содержать всю семью.
     - А после революции Высоцкого в тюрьму посадили?
     - - Одних посадили, других прогнали. А все их состояние, капиталы стало
достоянием народа...
     -- А после революции вы что стал делать? Стал нанчальником?
     Александр Григорьевич посмотрел на часы.
     ---Та-а-ак,  ну, тебе,  по-моему, уже пора.  Сейчас я тенбя  провожу до
остановки... На конку есть?
     -Ага-- засмеялся Ромка, он всегда смеялся, когда упоминал про неведомую
конку, которую по
     Москве таскали по рельсам лошади.- Я уже есть хочу.
     Александр  Григорьевич   тщательно  скрывал  свое   поснлереволюционное
прошлое. Работал он в кооперации "нанчальником", как говорил Ромка. От этого
времени  останлась  пожелтевшая  фотография:  вилла   на  море,   Алекнсандр
Григорьевич, Александра Иннокентьевна,  Оля и крохотный Лева  - все в белом,
прислуга...  Потом  в  его жизни произошел неожиданный поворот: товаровед  в
"Галантерее",  маленький  оклад и  всеобъемлющий страх...  На вопросы детей,
тревожащих  его  по  необходимости при заполнении анкет:  "Папа,  какого  ты
сословия?"   -   он  нанчинал  неистово  топать  ногами:  "Какое,  к  черту,
сослонвие!.. Ваш папа умер!.."
     О  буржуазной  юности   Александры  Иннокентьевны  тоже   старались  не
упоминать. Иногда возникали курьезы.
     Александра Иннокентьевна с воспитательной целью рассказывала Оле, что в
детстве  она сама мыла пол в доме. Александр же Григорьевич без злого умысла
спронсил невзначай: "Это в каком же доме, Шурочка? Где у вас  белый  рояль в
вестибюле стоял?"
     Александр Григорьевич  вернулся домой,  когда  броннзовые  часы пробили
шестой раз. Шесть часов вечера. Александра  Иннокентьевна по-прежнему сидела
в  креснле, казалось,  она так ни разу и не отрывалась  от стола.  Александр
Григорьевич разделся, потер руки, как буднто собирался приняться за какое-то
нужное  дело,  которонму  подоспел  наконец  черед,   или  по  крайней  мере
поденлиться событиями дня, рассказать о любознательности внука, но в комнате
было тихо, только скрипело перо в неутомимой руке Александры Иннокентьевны.
     Александр  Григорьевич  уселся  в  угол  дивана,  подондвинул  телефон.
Подумал - куда  бы позвонить.  Набрав  номер, он  прокашлялся  и  уже  через
несколько секунд мирно вещал в трубку, прикрыв глаза:
     -  ...Зять  профессор,  известный микробиолог,- мернно выговаривал он.-
Дочь историк, редактор в крупнейншем издательстве...
     Александр Григорьевич  говорил как бы в полусне. Говорил он по телефону
часами, а  его  семидесятилетний  организм,  сегодня  вдобавок  усугубленный
долгой прогулнкой по Москве и нелегким общением с внуком, требовал отдыха, и
потому, не прерывая разговора, он  заснул, понсапывая собеседнику в ухо. Тот
в  это время, по всей  виндимости,  говорил сам и  на  сонное посапывание не
реагировал. Но вот  собеседник кончил говорить, и пришел  ченред  включиться
Александру  Григорьевичу.  Он  вздрогнул,  наполовину  вышел  из  сна и,  не
открывая глаз, для разнгона начал с повторения:
     - Зять профессор, известный микробиолог...
     Речь  действительно  шла о  зяте,  муже Ольги  Алексанндровны. Геннадий
Анатольевич вошел в семью уже  ненсколько лет назад, но для отсутствовавшего
Александра  Григорьевича замужество дочери было еще  свежей нонвостью, о чем
он подолгу и охотно рассказывал по теленфону.
     . Ольга  Александровна вышла замуж в возрасте триднцати восьми лет и, в
отличие  от своих  сверстниц,  которых  война обделила  мужьями,  отнюдь  не
считала свой запозндалый брак с умным, нестарым и довольно красивым мужчиной
выигрышем  "ста тысяч  по  лотерейному  биленту",  как  выражался  Александр
Григорьевич.
     - Так-так,- довольно пробурчал Александр Григонрьевич, положив трубку.-
Прекрасно.
     - Прошу  потише,- ровным голосом напомнила Александра  Иннокентьевна. К
телефонным разговорам она относилась снисходительно, но всему есть предел.
     -  Извини,  Шурочка.-  Александр  Григорьевич  понинмал  причину  столь
сдержанного  отношения к себе Алекнсандры  Иннокентьевны и  даже  в какой-то
степени  ей сочувствовал. Пока он все  еще виноват:  оформление  донкументов
задерживается.  Он послушно  положил  трубнку.- Чайку,  что  ли,  попить?  -
маскируя просительную интонацию, сказал он, потирая озябшие руки.
     Александра Иннокентьевна промолчала. Она пишет. Пишет она всегда только
за обеденным столом в центре комнаты, несмотря на письменный - у окна. Может
быть,  пиши она  за письменным столом, комната не  была бы так безнадежно до
краев заполнена ее писаниной.
     -  Холодновато у  нас  все-таки, ты не  находишь,  Шунрочка?- Александр
Григорьевич не теряет надежду занвести разговор.
     "ХХХНадо теплее одеваться,- не отрываясь  от бумаг, замечает Александра
Иннокентьевна.- Видишь, я в пледе. Накинь пальто.
     Но Александр Григорьевич  не хотел накидывать пальто. Он хочет чаю. Ему
сегодня  исполнилось  семьдесят  лет, чем Александра  Иннокентьевна  напрочь
забыла, а напомнить он ей не решается; он плохо видит,  позади все невзгоды;
ему не нужны роскошь и комфорт - он хочет чаю и чтобы было тепло.
     - Доклад, Шурочка?
     - Не мешай мне,- рассеянно  отвечает Александра Иннокентьевна.- Займись
чем-нибудь полезным.
     - Пойду чаек поставлю,- вздыхает Александр Грингорьевич.
     Идти  на  кухню ему  не  хочется:  на  кухне  может  оканзаться Глафира
Николаевна. Глафира Николаевна в свянзи  с многолетней болезнью  сына всегда
настороженно относилась  к Александру  Григорьевичу, а  тем  более се-годня,
после того как Алик окончательно, по всей видинмости, сошел с ума. Наверняка
Глафира Николаевна  и этот прискорбный факт увяжет с проживанием в кварнтире
Александра Григорьевича. Но  может  быть, даст  бог, Глафира  еще на работе.
Александр Григорьевич взял чайник  и осторожно, щупая свободной рукой стену,
понбрел по полутемному коридору.
     На кухне Кирилл Афанасьевич в  сотый раз рассказынвал Доре и жене Тоне,
как Алик начинал сходить  с ума и как сегодня - сошел. Значит, Глафиры  нет,
решил Александр Григорьевич. Он  поставил чайник на огонь,  решил подождать,
пока он закипит.
     - Глафира Николаевна на работе? - на всякий слунчай поинтересовался он.
     - В больнице она,- успокоила его Дора.
     - ...Я шкафик выпиливаю, ага,- вспомнил  Кирилл,- смена у  меня в ночь,
петушка на дверке кончаю...
     - Какой  еще  петушок? -  мрачно, как всегда, спронсил старичок  Михаил
Данилович, зашедший на кухню ополоснуть заварочный чайник.
     -  Вы  в  раковину-то напрасно,  Михал Данилович, опивки-то.  В  унитаз
надо,-одернул а соседа Тоня.- И кстати сказать,  там опять  после вас  мокро
было. Акнкуратней  надо. Вон  после  Александра  Григорьевича  всегда  сухо,
ничего не скажешь, а ведь он и возрастом старше вас, и глазами.
     -  Мордой  об мостовую!..-  пробурчал Михаил Даннилович  привычную,  не
обидную для соседей свою принсказку, но  чай из  раковины выскреб и  понес в
туалет.
     - Вспоминай, Кирюша,- ласково сказала Тоня мунжу и напомнила:  - Шкафик
выпиливаешь...
     -  Ага, шкафик выпиливаю, петушка на дверке  коннчаю. Вдруг  говорят...
Думаю,  может,  Коська пришел  деннег у Глафиры просить на похмелку.  Лобзик
отложил, слушаю: не  похоже. Я в комнату к Ожогиным стучусь, заглянул. Алик.
Один сидит. Сам с собой разговаривает и руками вот так делает.
     - Чего говорил-то хоть? - поинтересовалась Дора.
     Кирилл напрягся, но не вспомнил.
     На кухню, опустив глаза, вошла Глафира. Она кивннула, стараясь, чтобы в
поле  действия кивка не  попал  Александр Григорьевич. Александр Григорьевич
засуентился, не  зная, как поступить: с Глафириных глаз бы донлой, да чайник
вот-вот закипит...
     - Чего вы чухаетесь, Александр Григорьевич? - пришла на помощь  старику
Дора.- Как вскипит, Маня принесет.
     -  Вот-вот,-  забормотал  Александр  Григорьевич,  бонком  выбираясь  в
коридор.
     - Как сынок-то, Николавна? - спросила Дора.
     - Как-как. Сядь да покак. Тут любой тронется,- она обернулась в сторону
удаляющегося Александра Грингорьевича.- Узбеком задразнили...
     Насчет "узбека"  Александр  Григорьевич ни при чем. Это уже относится к
Ольге Александровне. Когда Алик был нормальный или  почти нормальный,  он  в
белых кальнсонах напоролся на нее в коридоре, и та, чтобы снять ненловкость,
сказала в шутку, что в таком виде он похож на мусульманина, они тоже ходят в
белых штанах. Потом "узбек" фигурировал в заявлении, которое Глафира пондала
в милицию не только на Олю, но почему-то и на Александра Григорьевича.
     А в больнице Глафире сказали, что  соседи не винованты, сын ее, по всей
вероятности, болен  давно и болезнь его, шизофрения, излечивается  с большим
трудом  и  в редких случаях. Кроме  того, врач долго выяснял, не бынло ли  в
роду душевнобольных. Про род свой  Глафира нинчего плохого сказать не могла,
про  старшего сына, Коську, живущего отдельно,  призналась, что  пьет  тот и
бьет ее, если  не дает денег на  опохмелку.  А на опохмелку ей  дать нечего,
потому что  и  зарплата  уборщицы  невелика, и пенсию за  погибшего мужа  ей
перестали платить, как только Алику исполнилось  восемнадцать лет.  Еще врач
сказал, что пьянство старшего сына прямого отношения к болезни  младшего  не
имеет,  и  посоветовал  в  следующий  раз,  когда  тот   начнет  хулиганить,
обратиться в милицию.
     ----Мордой  об  мостовую! -  поддержал Михаил Данилович,  заслушавшийся
рассказом по дороге в ванную.
     В коридоре что-то упало.
     - Да уберете  вы наконец свой велосипед! -  Это Нандя пришла с  работы.
Прямо  в пальто, не  дожидаясь, понка сойдет  гнев, она  подскочила  к двери
Ожогиной  и  занбарабанила  в нее:  -  Последний раз предупреждаю:  убенрите
велосипед!
     -  Чего  ты  дверь ломаешь!  Куда я его дену?! -  отонзвалась  с  кухни
Глафира.
     -   Я  чего   говорю-то,-  вступился   Кирилл,-  Глафинра   Николаевна.
Велосипед-то действительно. Вчера То-нюшка об него ногу впотьмах зашибла.
     - Выкини его к черту! - крикнула Глафира, отпинхивая с дороги Надьку.
     Хлопнула дверь.
     Надя, спустив первый пар, расстегнула пальто и понздоровалась со всеми.
     Кирилл почесал затылок.
     - Чулан, говорю, набит, полати доверху, с чердака сопрут. Подвесить его
надо.- Он постучал  в дверь Ожонгиной:- Николавна,  не возражаешь - на стену
его пондыму? Ага,- кивнул Кирилл, не дождавшись ответа.- Михал Данилыч!
     Сосед с радостью отозвался из уборной, где пережиндал шум:
     - Тихо?
     - Вылазь, поможешь.
     Кирилл  достал  костыль, молоток  и  со  стремянки  занбил  костыль под
высокий потолок коммуналки. Михаил Данилович подал велосипед.  Кирилл принял
его за задннее колесо и, пропустив костыль между спиц, повесил венлосипед на
стену. А руль свернул, чтоб не топорщился.
     Надежда  Ивановна тем  временем переоделась и выншла  на кухню готовить
ужин. Надежда Ивановна, понместному "Надька-рыжая", еще молода  и красива. И
зла, потому что несчастна. Надежда Ивановна читала романы и знает себе цену.
Старшая  ее  сестра  за  полковнником,  а у нее  муж  Ваня, понимающий  свое
ничтожестнво. И  трое  детей, родившихся по  недосмотру.  Работает  Рыжая  в
химической  лаборатории; от  химии у  нее по венчерам  разламывается голова,
унося  красоту и  молодость.  И  молоко за  вредность ей  не  помогает и  не
поможет.
     - Опять эту заразу развесили  по всей кухне! - Надька схватила бельевую
палку и  яростно стала сдвингать  в  сторону развешанное над  плитой  белье.
Надька знает, что Александр Григорьевич туберкулезный боль-
     ной,  но раньше  это  обстоятельство как-то  не  вызывало у нее  гнева,
теперь же, после возвращения соседа, она не забывает о туберкулезе.
     -  Это все  дура  глухая,-  согласно закивала  Дора.-  Развесит где  ни
попадя. Маня! Маня!..
     Маня, совсем старенькая, в косыночке, в очках на конце носа, высунулась
из каморки,  где она долгие годы  проживала совместно с Дорой. Когда  у Доры
еще  был жив  муж, они  жили  втроем. Правда,  Маня  и тогда плохо  слышала.
Хозяйкой  считается  Дора, хотя и  по  возрасту, и по стажу прописки Маня ее
превосходит.
     Маня  вышла  на  крик  Доры,  но  по  дороге  забыла, за  чем  шла,  и,
озабоченная  своими   думами,  спросила,  преднварительно  освободив  из-под
косынки одно ухо:
     - А куда Нехлюдов-то собрался? Собрался и уехал, а?
     Маня  любит  читать. Своих книг  у нее одна разбитая Библия, читать она
берет у соседей. Сейчас у нее Лев Николаевич Толстой, взятый у Оли.
     -  Чего белье цыпинское  над  самой плитой повешала?! Маня, не разобрав
ответа на свой вопрос, махнула рукой:
     - Орет, орет, а чего орет, сама не знает. Тот с  ней! - Маня верующая и
черное слово "черт" заменяет на "тот".
     -   Так-так,  все   прекрасно...-   бормочет   Александр   Григорьевич,
вернувшийся  за  несостоявшимся  чайником. Чайник  давно  погасили. Он снова
зажег газ.
     -  Здравствуйте, Александр Григорьевич,-  с полунпоклоном обращается  к
нему Маня.- Чайничек как понспеет, принесу.
     -  Будь   добра,-   кивает  Александр  Григорьевич,  и  что-то   забыто
барственное проскальзывает в его тоне.
     Знакомы  они почти  сорок  лет.  Когда Александра Инннокентьевна, родив
Олю, неожиданно  отправилась на Фронт, Александр Григорьевич чуть не сошел с
ума. Тог-да-то  родственники и подыскали ему Маню. Маня выроснла в сиротском
приюте и там же выучилась на няньку за Грудными младенцами, о чем у нее была
даже специальнная бумага. Прошло  много лет. Оля и  Лева выросли, жанлованье
Мане давно перестали платить, но она  по старой памяти иногда  стирает белье
Александру Григорьевичу.
     Надежда Ивановна сама стирает белье. Она нервно зевнула:
     --Потолок надо мыть.
     -  Потолок - это  Оля. Поставила варить сгущенку н забыла. И вот второй
год желтый потолок над плитой весь в коричневых струпьях.
     -  Да-да,- отозвался Александр  Григорьевич  уже на  выходе  из кухни.-
Желательно...
     - И кальсон своих я  не вижу,- бесстрастным голонсом произнесла Надька,
задумчиво разглядывая коричнневые подтеки на потолке.
     - А - это - Геннадий Анатольевич,- с готовностью подсказала Глафира.- Я
утром гляжу: берет, а вроде - ваши...
     В передней хлопнула дверь.
     - Всегда эта Олька дверь швыряет,- проворчала
     Дора.
     - Добрый  вечер,-бойким голосом  поздоровалась  с присутствующими Ольга
Александровна. Ольга  Алекнсандровна,  вернувшись с мужем  из  Монголии,  на
работу больше устраиваться  не стала,  с  удовольствием сидит донма и потому
всегда в  хорошем настроении. Иногда, когда  ей становится совсем уж скучно,
она берет редактуру на дом.- Как у нас дела?
     Надька бросила на нее косой взгляд.
     - Что-то я кальсон своих не вижу,  бежевые, китайнские...- сказала она,
перехватывая  недоуменный взгляд Ольги Александровны и направляя его вверх -
в веревнки.- Нету кальсон.
     - Ой! Надежда Ивановна! - Ольга Александровна шлепнула себя ладонями по
щекам.- Неужели? Вы знаенте, он мог! Он ушел - я спала. И в неглаженых ушел.
На заседание кафедры. Извините, ради бога. Как приндет, сразу же верну.
     - Сразу не надо,- простирните.
     - Ну, разумеется, разумеется... В коридоре зазвонил телефон.
     - Але,- сказала  Ольга Александровна.- Папа,  понложи  трубку, я  здесь
взяла. Геночка? Да, да. Я только вошла. Ты знаешь, я так сегодня закопалась,
ничего не успела купить. Может, пельмешек по дороге захватишь? Геночка, ты в
каких   кальсонах?  Ну,   как   каких,  бежевых?   Посмотри-ка...   Да  нет,
недоразумение. Дома объясню. Пока. Пельмешек не забудь.- Ольга Александровна
хоть и вышла замуж, но привычки холостой жизни сохраннила.
     - И чего к ней прижился? - пробормотала Дора, когда соседка  на быстрых
каблучках утопала в комна-
     ту - Такие бабы  в одиночку кукуют! Это ж надо, бестонлочь! И вида нет.
Только что -задница.
     - Зато образованная!-язвительно заметила Надька.
     - Образо-ованная...-  Дора  небрежно махнула  рункой.-  Ни  помыть,  ни
пошить, ни сготовить. Ни с чем пирог.
     Дора врет:  Ольга  Александровна  прекрасно  готовит,  только  долго. И
всегда угощает соседей, если затевает что-нибудь интересное.
     -  Ты  же  настойчиво  хотел чаю, где  же он? -  рассенянно  произнесла
Александра Иннокентьевна, не отрыванясь от бумаг.
     Александра Иннокентьевна пишет. Она на пенсии, но она возложила сама на
себя  общественную  нагрузку по  старому  месту  работы,  где  была  старшим
инспектором по борьбе с грызунами. Она ведет протоколы всех собранний. Пишет
она быстро и неразборчиво, а потому дома долго расшифровывает записи.
     - Пи-и-ишешь?..- зловещим голосом вдруг спросил  Александр Григорьевич,
медленно приближаясь к жене. Он уперся руками  в стол, навис над Александрой
Иннонкентьевной.-  А что  пишешь, хотелось  бы  знать?  Доклад? Выступление?
Отчет?.. Как крыс душить? Новый яд ванрить?!
     Александра   Иннокентьевна  сняла  пенсне,  устало  от"   кинулась   на
вертикальную спинку кресла.
     -  Немедленно прекрати,-  ровным утомленным  голонсом произнесла  она и
двумя пальцами дотронулась  до переносицы, на которой краснели две  впадинки
от пеннсне. И снова окунула перо в чернильницу.- Разговор окончен.
     - Нет, не окончен!  -  заорал  Александр Григорьевич и обеими руками  в
разные стороны разгреб  писанину. Листы с  тревожным шелестом  посыпались на
пол.-  Не ввдо  вам  нового  яда!..  Кошку  вам  надо! Киску!  Нету  лучшего
средства! Мяу!..
     И Александр Григорьевич, приставив к лысине два ных пальца, бросился на
Александру Иннокентьевну, словно бык, намеревающийся забодать:
     -Мяу!..
     Слава богу, зазвонил  телефон. Александр  Григорьевич  тут же  виновато
сник,  нагнулся  за  упавшими  со  стола  листками  и  в том  же  полонжении
полунагиба двинулся к письменному столу.
     - Да, Цыпин,- кивал Александр Григорьевич.- Да,  да,  я слушаю вас.- Он
вдруг  побледнел,  голос его  зандрожал:- Да-да, Григорьевич, по  документам
Гиршо-вич... Что все? Можно прийти?.. Значит, все?..
     Он медленно положил трубку и повернулся.
     -  Шура...  Ты слышала?  -  заикаясь,  спросил  он,  тынкая  пальцем  в
аппарат.- Ты слышала?
     -  Я  не  хочу  тебя   слушать,-  с  отвращением  выдавинла  Александра
Иннокентьевна, приводя стол в порядок.
     -  Шу-ра! - по  складам пробормотал  Александр Григорьевич, хватаясь за
голову.- Все! Все кончилось!.. Завтра можно получить документы.
     Александра  Иннокентьевна  с  повернутой  по-прежненму  головой  как бы
оценивала  услышанное  на слух. Понтом  медленно вернула  голову  в исходное
положение и  внимательно посмотрела на  мужа. Александр Григорьенвич вытирал
глаза большими мосластыми кулаками на тонких запястьях.
     Александра Иннокентьевна  встала  -  плед  с  ее  плеч  упал  на  пол,-
протянула через стол руку:
     - Вот теперь я могу сказать тебе: "Здравствуй, Саша!"
     8. РОМКА
     Ночью  в Уланский  позвонила  Таня и  сказала, что  маму увезли: видимо
преждевременные роды. Утром  Ленва стал собираться на работу, и,  если бы не
Александра Иннокентьевна, он так бы преспокойно и ушел.
     - Лев! Неужели  ты можешь в такой момент постунпить как подлец?! Сейчас
же поезжай в роддом. Ты слыншишь меня?!
     Лева,  добривая  подбородок, заглянул в зеркало, отнражающее стоящую за
спиной мать, промолчал, но в знак внутреннего протеста резко выдохнул воздух
через ноздри - с усов слетела мыльная пена.
     - А ты уверена, что это мой ребенок? Я лично -
     нет!
     - Как тебе не совестно, Лев! Постыдился бы взроснлой дочери! Пока ты не
разведен с Люсей - она твоя жена. Мать твоих, именно твоих детей! Немедленно
в роддом! Будь мужчиной в конце-то концов. Хоть раз в жизни! Если ты сию  же
минуту не поедешь, ты мне не сын.
     После  возвращения  Александра  Григорьевича Люся  решила:  пора  - или
сейчас, или так навсегда засесть в жэке с пьяными водопроводчиками.
     Она  оделась получше, кое-что из  экипировки  одолжив у Оли,  как-никак
побывавшей  за  границей, и  пошла  ни  много ни  мало  в  Главмосстрой. Она
показала начальнинку отдела  кадров сначала себя, к месту просвистев купнлет
неаполитанской песенки, потом диплом  инженера-торфоустроителя,  от которого
тот слегка  поморщился,  но  Люся  добила его,  заявив,  во-первых, что  она
свободно  владеет немецким  языком,  а во-вторых, в кратчайшее время  освоит
незнакомую  специальность.   Люся   долго   гонтовилась   к   этому  походу,
консультируясь  с бывшей  акнтрисой  оперетты,  и начальник  отдела  кадров,
молодой подполковник в отставке, предложил ей заполнить аннкету.
     Ее  взяли  инженером, через  полгода  сделали старшим  инженером, а еще
через  два  года  Люся  уже  курировала,  то  есть   фактически  командовала
строительством целого комплекса в  Черемушках. Правда, из  библиотеки она не
вылезала и на совещаниях слушала  в  десять  ушей, запонминая  массу деловой
информации.   И  в  конечном  счете:  чем   "обустройство   торфоразработок"
отличается от инонго строительного объекта? Стройка она и есть стройка. Если
ты, конечно, не законченный идиот.
     Люся выиграла. И конечно, немецкий язык ей крепнко помог. Как тосковали
мужики  -  ее  начальники,  не  имея  возможности  разобраться   в  немецкой
документанции. Люся была  не  просто  переводчица  и  всегда  под рункой,  а
профессионал  строитель,  женщина  с жизненным опытом,  с  хваткой,  умеющая
держать  в  кулаке  прорабов и  одновременно быть  милой  и  женственной без
всякого перенапряжения.  Люся завоевала  свое  место под солннцем.  А  кроме
того, по ходу работы,  она без всяких усинлий завоевала и сердце заместителя
главного инженера,  произведя фурор среди немецких строителей,  прибывших на
открытие высотного дома.
     Отношение  ее  к  Леве стало  однозначным - презринтельным: она,  баба,
пошла и за  два года выбилась в люнди,  а он так и мотается в свое Кунцево -
месит  грязь  санпогами. Туда-сюда, туда-сюда. Ни квартиры, ни зарпланты.  А
все  вечная  его трусость. Как и женился, струсив, так всю жизнь и  трясется
лишний шаг сделать. Ну и синди в своем Кунцеве.
     Однако забеременела. А  перед тем  как выгнать Леву из Басманного, чтоб
лишний  раз  выразить  ему свое  прензрение, сообщила о  своих отношениях  с
другим мужчинной, который  ему, Левке, не чета. Имени  мужчины она на всякий
случай не упомянула (подразумевался заменститель главного инженера).
     ...В роддоме Лева занял очередь в справочное бюро.
     -  ...Мальчик,  рост  51  сантиметр,  вес три  восемьсот.  Самочувствие
удовлетворительное. Следующий. Фаминлия?..
     Самой  регистраторши видно  не было,  только  толстый  палец  с коротко
остриженным ногтем ползал по листу тетради, отыскивая нужную фамилию.
     Лева наклонился к окошку:
     -   Бадрецова   Людмила   Георгиевна.   Палец   медленно  поехал  вниз,
остановился.
     -  Мертвая  девочка,  рост  41  сантиметр,  вес три  сто,  самочувствие
удовлетворительное. Следующий.
     Леву тут же оттеснила в сторону толстая тетка в платнке, перед ним было
уже не окошко, а белая стена.
     - Подождите!  -  Лева свез локтем тетку в сторону, всунулся в окошко: -
Как мертвая? Почему мертвая?.. Регистраторша подняла на него глаза:
     -   Мертвенькая.   Бывает,  гражданин.  Вы  с   врачом   поговорите.  С
одиннадцати.
     - Что с  одиннадцати?! - вдруг  закричал  Лева.-  Где врач?  Немедленно
позовите врача!..
     - Ох,- тяжело вздохнула  регистраторша и  набрала какой-то  трехзначный
номер.-  Антонину Андреевну  панпаша  спрашивает.  Ну, которая  мертвенького
родила...  Да  я  ему  говорю: с  одиннадцати.  Ладно,  он...- Она повенсила
трубку.-  Врач  сейчас  не  может выйти, она  шьет. Как кончит,  сразу к вам
выйдет. Бывает, гражданин... Что ж теперь поделаешь. Следующий!
     В учительской на чистой доске под расписанием уронков появилась черная,
хорошо впитавшаяся в побелку надпись: "Клара - дура!"
     Написала справедливую гадость Лена Шарова. Дело  в том, что Лена верила
в  бога.  Вернее, в бога верили у  нее дома и  заставляли носить крестик. Из
дома Лена выходила .в крестике, по дороге крестик снимала и в шконлу входила
без крестика, а после уроков снова вешала его на шею.
     Клара Антоновна, директор школы, каждое утро пронверяла Лену,  объясняя
при этом,  что бога  нет.  Но одннажды  Лена забыла снять крестик,  и  Клара
Антоновна перед всем классом сняла с нее галстук.
     Лена долго плакала,  так  долго, что Ромка чуть  не занплакал вместе  с
ней. После того как  слезы кончились, решено было отомстить. Ромка предложил
себя, но Лена хотела мстить собственноручно.
     Писала Лена пальцем, окуная его в жестяную коронбочку из-под диафильма,
специально  прихваченную  Ромнкой  из дома. В пузырек с  чернилами палец  не
влезал.  Лена  написала, еще раз  обвела буквы  и добавила  воснклицательный
знак.
     Подвела Лену  ее аккуратность. Если бы не крестик, Лена была  бы первая
ученица  четвертого "А". У нее  был  такой  прекрасный  почерк, что классная
руководительнинца даже  доверяла  ей  проставлять  в  дневниках  отметки  за
четверть.  Если  бы  Лена  была, как  многие  другие  денвочки,  неряха,  то
измазанный  чернилами, не  оттертый  даже  пемзой  (тоже  по  совету  Ромки)
указательный панлец не привлек внимания отличника Юры Жукевича.
     О своих соображениях Жукевич сообщил Кларе на следующий  день, когда  в
школе началось расследование. Поскольку  Лена  еще верила в бога и  врать не
умела,  она  во всем призналась. Лену на  неделю исключили из  школы. Теперь
нужно было мстить Жукевичу.
     Он был бит, а  после битья  Вовка Синяк, приятель Ромки,  защепкой  для
белья защемил ему нос, чтобы с защепкой шел по улице до самого дома.
     Юра Жукевич в  бога не верил, но тоже был правдив и потому, несмотря на
запрет ябедничать, все по правде рассказал дома.

     ...Дед зашел в  уборную,  замкнулся  изнутри  и  тихоньнко  потянул  за
цепочку. Вода  с  грохотом пролетела по ржавой, покрытой  росой трубе, омыла
опорошенное пепнлом дно унитаза и кончилась.
     "Докурю сначала",- решил дед, ласково поглядывая вверх на заполнявшийся
свежей  проточной водой  бачок. Он  опустил рогатое  сиденье  и,  как был, в
брюках, опунстился на него.
     Из тряпичного мешочка на стене он вытянул несколько одинаково нарванных
газетных листочков, выбрал с законченной строкой и принялся за чтение.
     "...Министерство  черной  металлургии  с  прискорбием  извещает...   на
семьдесят девятом году... Киршон Алекнсандр Ильич..."
     Дед приоткрыл дверь:
     - Липа! Киршон умер!..
     - Чего? - донесся Липин голос из большой комнанты.- Чего ты орешь?!
     - Киршон, говорю, умер.- Дед высунулся из уборнной в  переднюю зачитать
некролог,  но вспомнил,  что  хитрит,-  спешно захлопнул дверь, но бумажку с
траурнной рамкой положил перед дверью.
     - Ну, пора...- сказала за дверью Липа, подымая с пола бумажку.- Сколько
ему?.. Семьдесят девять. Куда больше. Тут вот не успел родиться...
     - Да ладно,  Липа, не береди, чего уж теперь... Тем более  и с Левкой у
них все наперекосяк... Ты Софье Ланзаревне позвони,-  сказал за дверью дед.-
Соболезнонвание там... Что положено. Может, зайдет.
     - Телефон-то ее у меня где-то был...
     Дед докурил  сигаретку, выковырнул  в кошачий  таз  потухший  окурок из
мундштука, дунул в него, выгоняя застрявшую табачинку, и спрятал мундштук во
внутреннний  карман телогрейки.  Предварительно задрав  к трубе сиденье,  он
залез на унитаз, распрямился, стараясь не делать шума, выдохнул накопившийся
от  трудных  двинжений  воздух,  переждал несколько  секунд. Затем  сдвиннул
чугунную крышку с бачка, запустил руку внутрь и бесшумно  выудил за горлышко
четвертинку с отклеившейнся этикеткой. Снял с горлышка проволочный крючочек,
которым  четвертинка цеплялась  за  край  бачка,  пустой крючок  повесил  на
прежнее место и задвинул крышку.
     С четвертинкой в руке дед  слез  с унитаза, обтер  бунтылочку  газетой,
потом  насухо  полой  телогрейки.  За хвостик  сколупнул  белую  крышечку  и
тихонько положил  ее  на  дно унитаза,  чтобы не звякнуть. Потом  взялся  за
цепочку, хитро взглянул на дверь, поднес горлышко ко рту и с силой дернул за
цепочку...
     - Жоржик! - крикнула Липа.- Масло кончилось. И Ромку погляди во дворе.
     - Какая погода? - для солидности спросил дед, вынглядывая в переднюю.
     - Плащ надень.
     Дед  убедился,  что  Липа  в  большой  комнате,  тихоньнко  выбрался из
уборной.  Из  внутреннего   кармана  телонгрейки  он   достал  ополовиненную
четвертинку,  заткнутую  газетным кляпом, и спрятал ее  в  Люсин валенок под
ве-щалкой.
     - Де-е-евьки!..- раздалось в коридоре возле их кварнтиры, и соседка Ася
Тихоновна задергала дверь, пытаясь сорвать  ее  с цепочки.  Дверь в  большой
коридор была отнкрыта- так Липа проветривала. От форточек - простуда.
     -  Ну,  чего  ты хулиганишь? - Липа  откинула цепочнку и впустила Асю в
прихожую.- Тебе чего!
     - А ничего! - Ася оттерла ее локтем в  сторону.- Ты мне и не нужна. Мне
Жоржик,  можно  сказать, нужен. Георгий! - Она  вломилась в большую комнату,
где пенред гардеробом стоял дед, надевающий плащ.
     -  Куда-а?! Никуда не пойдешь!  - Ася за воротник стянула  с него плащ,
чуть  не  завалив  самого  деда.-  Сренда,   девьки!..   Липа!  Скатерть.  Я
именинница!..
     - Ась, ты совсем рехнулась, вторник сегодня.- Линпа, не очень уверенная
в своих  словах, подошла  к  гарндеробу,  на  дверце  которого с  внутренней
стороны висел  календарь.- Ну,  конечно: сегодня  вторник, среда завтра. . -
Так  я чего...- опешила Ася,- не именинница, вынходит?.. Так дело не пойдет.
Раз решили - все. Скатерть! Жоржи-ик!
     - Ася, не шуми,- проворчала Липа.-  Как-никак  ненприятности в доме,  а
тебе все гулять подавай...
     Ворчала  Липа больше  для вида. Беременность Люси она  считала  большой
ошибкой  и  особого  горя сейчас  не ощущала,  чего и стыдилась.  Жалела она
почему-то больше Леву, чего стыдилась тоже.
     - Ася, не шуми!  - цыкнула Липа еще раз, хотя Ася, кроме  гама, никакой
опасности не представляла.  Если она  и принесла  вино, то, во-первых,  зная
Липины приннципы, немного; а  во-вторых, завтра  все  равно Георгию покупать
четвертинку, уж пускай сегодня выпьет, а завнтра не будет.
     - Врач рекомендовал Липе давать Георгию для аппентита пятьдесят граммов
перед  обедом. Липе было хлопотнно следить за точным соблюдением дозы, и для
Георгия эти пятьдесят граммов  были одной  только нервотрепкой. Решили: один
раз в неделю по четвертинке. По средам.
     : . Приход Аси к тому же и экономия, потому что Ася пустой по гостям не
ходит. А кроме того, Ася сплетница и может рассказать подробно, что творится
последнее время в доме, какие новости. Липа же  компрометировать  и  Георгия
прошлое не может вульгарным любопыт-: она работала  с министрами, Георгий  -
главным  бухгалтером,  а Люсеньку иногда  подвозит  с работы на персональной
машине заместитель главного инженера.
     - А кто же в магазин пойдет? - для  острастки  стронго  спросила  Липа,
забыв, что уже стелет на стол чистую скатерть.
     - А тебе чего там надо? Говори! - заорала Ася, плюхаясь на диван.
     - Кота задавишь!- взвизгнула Липа. Потревоженнный кот, пятый или шестой
по счету  на этой квартире и, как  все  предшественники,  без имени,  выполз
из-за беснконечной спины Аси и, мяукнув, спрыгнул на пол.- Маснло кончилось.
Постное.
     - Дам! - заорала Ася.- Еще чего говори, чтоб не два раза ходить. Ну? На
кой черт тебе масло сдалось, рюмки давай!..
     Ася была  всю жизнь  домашней хозяйкой и, несмотря на полдень,  была  в
утреннем: в халате, без белых ровных  зубов, вернее, с одним желтым передним
зубом, но нанпудрена, как всегда, и в папильотках.
     -  Не  ори ты, ради бога,- Липа  суетливо притянунла дверь.- Сказали же
тебе  - потише! Лучше б  чего-нибудь  рассказала...  Сидит,  понимаешь,  без
толку!..
     Ася встрепенулась, почувствовав справедливость Ли-пиной претензии.
     - Лип, ты знаешь,  Дуська-то  опять шерсть  заговонренную  под  дверями
набросала. Вчера Вере Марковне подкинула.  Это она все  Нинку  ихнюю сгубить
жаждет. Ефим Зиновьевич  уж кричал на нее: в милицию подам.  А Дуська  свое:
чтобы Нинку на балкон не пускали гунлять.
     - А где же ей гулять, интересное дело!  - возмутинлась  Липа, присев на
диван.- Чего Дуська им нервы треплет! Заявить на нее...
     - Она  еще  творог  с  молочной кухни  таскает  целынми  бидонами.  Где
прибирается. Я у нее всегда беру, свенженький, детский...
     - Ася! Как тебе не стыдно.
     -  А  чего!  Я  и говорю: подать  на  нее, заразу,  колндунья,  воровка
чертова!..  И главное дело - богомолкой прикидывается.  Творог ворует, кефир
тащит,  а  рубашки  все  Колькины  после  смерти в  церковь  таскает,  нищим
раздает... А еще говорит, ребенок у Люси не от мужа. Нет, ты подумай!..
     - Какая  подлая ложь!  - с  выражением  произнесла  Липа,  подымаясь  с
дивана.
     - Угу,- согласилась Ася.- А Нинка, мол, белье манрает, ходит по балкону
и трется об него...
     Ася, не  любившая Липиных соседей за большую отндельную квартиру в  две
комнаты (сама  Ася с  мужем жила в  комнатенке в  конце коридора, которая по
проекнту должна  быть  ванной), из-за еще большей  нелюбви к  Дусе-лифтерше,
успевающей получать  зарплату,  пенсию  да  еще  прибирать,  подворовывая  в
молочной  кухне,  всегнда  нападала на  Дусю. Впрочем,  хоть  Ася и  жила  в
дуншевой, деньги у нее были. "С фарфором работала",- говорила  она  иногда в
благодушии. Но так как в другие разы она хвалилась, что никогда не работала,
жила за мужем, понять ее было трудно.
     Во  дворе ребята играли в отмерного. Липа  надела очки и, приближаясь к
игре, выискивала  среди  скачунщих друг  через  друга ребят внука.  Впрочем,
скакали ренбята не друг через друга, а все через одного, согнувшенгося в три
погибели.
     - Вова! - крикнула Липа Синяку.- Где Рома?
     - Вон он! - Вовка показал  на согнувшегося в три погибели  Ромку, через
которого прыгал весь двор.- Он козел сейчас.
     - Господи!-всплеснула руками Липа.
     Ромка  ее  не  видел, так как был обращен к бабушке  Задом.  Над родной
спиной внука пролетали один за друнгим здоровенные великовозрастные дворовые
хулиганы, громко  шлепая его  на  лету  по  заду. По  всей  видимости, очень
больно.
     - Рома!-трагическим голосом крикнула Липа.
     Ромка,  одернутый  ее  криком,  распрямился  и  тут же был сбит  с  ног
разогнавшимся  дылдой  шестнадцати  лет.  Дылда  был  Пимен.  Пимен  недавно
возвратился  из конлонии. Жил  он  в том  же  подвале, где и Вовка Синяк,  и
по-соседски опекал  его,  а также  - Ромку. И учил  нехонрошему, в частности
вместо "дам по морде" говорить "нос откушу".
     Липа бросилась спасать, внука,  но Пимен  уже  подннял  Ромку и в  знак
того, что не обижен, отряхнул и пондал укатившуюся фуражку.
     - Вован, постой за меня,- попросил Ромка Синяка.
     - Так и  стоишь все время? - с  укоризной спросила Липа, уводя Ромку за
руку домой.
     - Я толстый,- грустно вздохнул Ромка.
     - Не толстый, а упитанный,- обиделась Липа.-
     И здоровье у тебя слабое. Что за игры такие! Обед стыннет, а через тебя
здесь прыгают. По-моему, ты похудел. Вот заболеешь... Мало маме горя...
     - Ничего я не похудел,- еще раз вздохнул толнстенький белозубый Ромка.-
Если бы похудел, не стоял бы все время.
     - ...Это ты, Липа? - заорала сквозь  дверь Ася  и, не дождавшись,  пока
Липа  откликнется, понесла дальнше:- Я  Дуське говорю:  ты,  мол, чем шерсть
людям киндать, за лифтом лучше наблюдай, а то он у  тебя  вчера целый день с
чужой рыготиной ездил...
     - Ася! Аккуратней! Такие слова при ребенке.
     - Да ты погоди,- отмахнулась от Липы Ася.- Да мало того, в  одиннадцать
уже лифт  отключила -  спать пошла. Говорит:  Моссовет, а я говорю: врешь ты
все, воровка, а ты, Лип, как считаешь?.. Здравствуй, Ромоч-ка... Сиротинушка
ты моя, бедная..,- заворковала Ася, притягивая к себе Ромку.
     -  Ася,  не  говори глупостей.  У ребенка  есть отец и мать.  Подвинься
лучше, ребенок покушает.
     -  Здрасьте, тетя Ася,- весело сказал  Ромка.- Сенгодня среда?  Сегодня
вторник - у нас пение было. Дендуль, ты  чего из простой рюмки пьешь? Она же
некрансивая!
     Ромка подставил стул к буфету и достал  оттуда две серебряные стопочки,
последние из шести, подаренных деду, когда его провожали на пенсию.
     - А  где  остальные-то?  - как  всегда, спросила Линпа  и, как  всегда,
моментально  забывая  окончательно   выяснить,  куда  же  подевались  четыре
стопочки.
     -  Вот ты их всех приваживаешь, они у  тебя и тащат почем зря,- сказала
Ася.- Нищий-то твой все к тебе
     шастает?
     - Ася,  как  тебе не стыдно!  -  возмутилась  Липа.- Выпила  лишнего  -
глупостей  не говори. Тарас Игнатонвич... Да как ты  можешь!  Такие  вещи...
Вполне  благонпристойный старичок. У  него внучка на два  года нашей Танюшки
старше  в первом медицинском учится. Просто он плохо материально  обеспечен,
без пенсии...
     Дед  покашлял в кулак,  перелил водку  из стеклянной рюмки в стопочку и
ничего  не сказал, хотя сказать  мог, потому что  видел, как Тарас Игнатович
вместе с рубнлем, который Липа регулярно выдавала нищему по вос-
     кресным утрам, прихватил с собой и серебряную  стонпочку,  выудив ее на
кухне из грязной посуды.
     - Дедуль, водка вкусная?
     - Ишь  ты, любознательный какой,- усмехнулся дед.- Ты учись лучше. Ась,
не поверишь, учебников принволок- гору, не соврать. Десять штук.
     - Шесть,- сказал Ромка.
     - Чего шесть?
     - Шесть учебников, а не десять.
     - Вот и учи, раз шесть. А ты разве учишься? Одни слезы, а не учение. Ты
вот знаешь, почему тебя Романом
     назвали?
     - В честь дяди Ромы, бабулиного брата. У него бынла броня. И  очки плюс
шесть. А он пошел в ополчение, погиб под Истрой.
     - Бронь, а не броня,- сердито поправил дед.
     - Бабуль, правда, "броня"?
     - Броня, деточка, броня. Жоржик, ну, что ты принстал к ребенку! Выпил -
так молчи.
     - Опять  глупости говорит,- заплетающимся язынком пожаловался дед Асе.-
Лоб у тебя, Лип, здоровый, как у Сократа, а головка слабенькая... Я, Ась, до
войны, можно сказать, и не пил. Ну, что там, по праздникам... А потом Липа с
ребятами в Свердловск уехала, а меня завод взрывать оставили, если что. А на
заводе спирт. Здесь рубильник под током, а тут вот - спирт.  Завод-то, слава
богу, не  взорвали  - сибиряки подоспели,- а это дело полюбил,- дед  щелкнул
себя по шее,- полюби-ил, врать не стану. Не то чтобы, но и... А тут, видишь,
еще у Люськи  беда...- Он сделал винтообразное  движение  головой  и  смолк,
отдыхая  от   длинной  фразы  и  одновренменно  подыскивая  новую  тему  для
разговора.  Но не  пондыскал.- А черт  с ней!  - Он, слегка колеблясь, встал
из-за стола.
     - Ты чего? - удивилась Липа.
     - Принесу,- как будто с кем-то споря, категориченски махнул рукой дед и
вышел  из  комнаты.  Через  ненсколько  секунд  он  вошел,   держа  в   руке
ополовиненную четвертинку.
     Липа укоризненно  пожала плечами, но промолчала, чтобы  не портить  Асе
"именины".
     - Наливай,-  приказал  дед,  внимательно  проследив, как Ася  наполнила
стопки. Ася  налила, выровняла  уронвень,  подлив туда-сюда, и дед продолжил
начатую   тему,  тыкая  пальцем  внуку  в  стриженую  голову:-Мать  доводит.
Дово-о-одит. Не учится ни хрена. Иной раз приншиб бы...
     Ромка,  поняв,  что  речь снова  о  нем,  стал жевать  тинше,  чтобы не
пропустить интересного.
     - ...Люська не велит. А то как бы  хорошо: тюк монлоточком по темечку -
и  все! Люська  бы три  дня попланкала, а зато потом какая бы жизнь. А  то -
один нос  у бабенки остался!.. Нет,  Ась, ты скажи, можно?! Можно? А мне все
равно где помирать, что здесь, что в тюрьме... Вон сейчас мать в больнице...
Каково это женщине?..
     -  Георгий! -  запоздало,  потому что  тоже с интеренсом слушала  мужа,
взметнулась Липа.
     - Пускай,  бабуль. Дедуля  ведь  в шутку.  Да,  дендуль? А  мама  не  в
больнице, она в родильном доме бонлеет. У нее ребеночек умер маленький.
     - Береги мать-то, Ромочка,- всхлипнула Ася.-  Мать-то у тебя золото, не
то что отец...
     -  Ася!  - одернула Липа  соседку.- Такие слова!.. Лева  очень  хороший
отец. Просто он живет у родителей
     в связи... с у-у-у...
     - Ты знаешь, какой  ты должен быть человек?..  Ведь ты ж не на мать, не
на отца, ты же на Анечку похож! Лип! Поди-ка с этого бока посмотри.
     - Ох, Георгий, Георгий,- покачала головой Липа,  но  пошла поглядеть на
внука, откуда велел дед.
     -  Вылитая  Анечка,- умиленно  произнес  дед.-  И  глазки, и  носик,  и
реснички...
     Липа  поглядела на внука,  на фотографию Ани,  опять на внука, опять на
Аню...
     - Действительно. Ты, Жоржик, только Люсе не говори. Люсе это может и не
понравиться.
     - Лип, а ты знаешь, чего может статься? Вот он  вырастет - и характером
тоже на нее будет  похож, а? Может, тогда  и пришибать не надо. Да не-е-ет.-
Дед вдруг разом  помрачнел и обреченно махнул  рукой: - Аня с первого класса
отличница была... Не-е, наверняка  сволочной  характер  будет, как у Люськи!
А-а! И у Таньнки весь норов Люськин, и этот  вырастет - туда же!.. Вот у Ани
были бы детки!..
     - Бабуль, я пойду погуляю, а?
     - А немецкий? Ася, уходи, ребенку надо учить уроки.
     - Сидите, тетя Ася!-закричал Ромка.- Бабуль, я
     все выучил.
     - Иди, Ась, иди,- строго повторила Липа, убирая стол для уроков.
     Ася ушла.  Дед  лег  на  кровать, положив  под  ноги ганзету,  чтобы не
развязывать шнурков. Шнурки он приншивал к заднику тапочек и завязывал их на
щиколотке.
     - Дедуль, ты, если спать хочешь, ложись совсем, я тебе шнурки развяжу.
     - Рома, не отвлекайся. Где твой портфель?
     Липа  нацепила очки, проверила домашнее задание. Домашнее задание  было
выполнено  без единой ошибки. Ромка,  скромно  потупив глаза,  сидел  рядом,
мусоля панлец во рту.
     - Не грызи ногти,- не глядя на  внука, сказала Липа.- Странно. Ни одной
ошибки. Странно.
     Ромка вздохнул, великодушно прощая  бабушке ее недоверчивость. Он и без
нее знал, что домашнее заданние выполнено без  единой ошибки, потому  что он
очень аккуратно и внимательно списал его у Лены Шаровой.
     - Теперь слова,- сказала Липа.
     - Ну, бабу-уль,- заканючил Ромка.- Меня уже Таня проверяла...
     - Когда? - насторожилась Липа.
     - Вчера...- с безнадежностью в голосе промямлил Ромка.
     - Ой, врешь! Доставай.
     Ромка достал мятый словарик, сделанный из тетнрадки.
     - Там в конце.
     - Ди швестер? - прочитала Липа и подняла на внука глаза в очках.
     - Сестра,- наобум ляпнул Ромка.
     - Правильно,- кивнула Липа.- Молодец. Дер шранк?
     -  Брат,-  не  задумываясь,  гаркнул  Ромка,  увереннный,  что  счастье
улыбнется ему и второй раз.
     - При чем здесь "брат"? Шкаф, а не брат. Ну-ка, ну-ка...
     Ромка понял, что вляпался.
     Целый час он долбил слова под мерный храп деда. Радио  пикало два раза,
потом три. Ромка даже  вспотел от  напряжения.  Наконец Липа проверила его и
осталась Довольна.
     -  Знать  язык  -  очень  полезно,-  наставляла  она  внука,  пока  тот
стремительно убирал  учебники  и тетради в портфель.- Нас,  студентов, после
февральской революции...
     - Октябрьской.
     - После  февральской,- с  нажимом на  "февральнской"  сказала Липа.- Ты
разве не  знаешь, что  в  семнандцатом  году  было  две  революции:  сначала
февральская, а потом уж - Октябрьская.
     - Зачем две?
     -  Так  было  нужно.   Сначала  царя  сместили,   а  понтом-  диктатура
пролетариата. Не перебивай, а то я собьюсь с мысли... Ну, вот уже сбилась. О
чем я говонрила?
     - Вас, студентов, после февральской революции...
     -  Да-да,   нас  посылали  объяснить  неграмотным  люндям,  что  такое,
например, демократия. Мне очень  помогнло,  что я  кончила гимназию и  знала
латынь.  Я объяснянла;  демос  -  народ,  крафт  -  сила.  Советская власть.
Понняла? Понял?
     - Поняла, бабуль, понял,- уже на бегу крикнул Ромка.
     - Чулки не забудь получить, квитанция у тебя в нагрудном кармане.
     Отмерной во дворе давно кончился, шла игра в донмино. Вовки не было.
     Подвальное окно Синяков лишь до пояса вылезало из земли, но даже сквозь
замызганную его половину было видно и слышно, что делается внутри.
     Внутри Вовкина мать Татьяна Ивановна, душно шенвелясь от тяжелого жира,
гоняла сына по комнате шинроким офицерским ремнем  Вовкиного отца,  который,
как  клялся  Вовка, погиб на фронте в сорок первом  в  Сталиннграде. Татьяна
Ивановна работала сегодня во вторую смену и  воспитывала сына перед  работой
на  всякий слунчай, на завтрашний учебный день,  потому что завтра до вечера
сына не увидит. Вовка метался по комнате с ренвом, превосходящим  количество
ударов, приходящихся на него. Татьяна Ивановна медленно загоняла его в угол.
На  столе Ромка заметил раскрытый дневник, котонрый Вовка неосмотрительно не
спрятал  перед  отмер-ным. Внизу страницы была  красная надпись. Ромка знал,
чго  это за надпись,  потому  что в  его  дневнике  бынла  точно  такая  же:
родителей  срочно вызывали в школу. Значит, Татьяна Ивановна не впрок лупила
сына, как денлала это время от времени, а за  дело. Ромка свой дневнник пока
"потерял": мама в больнице, зачем ее волнонвать? А Вовка не догадался или не
успел.
     Чтобы  не видеть  расправы над другом, Ромка  отлип от окна  и побрел в
издательство, где раньше работала^ тетя Оля, а теперь почему-то иногда брала
работу на дом.
     Дядя  Юра  сидел  в  персональной  клетушке,  отвоеваннной  у  соседней
редакции с помощью своего военного раннения, и размашисто черкал рукопись.
     - Здрасьте, дядя Юр!
     -  Привет,-  редактор  ковырнул  карандашом  строчнку  и  потянулся  за
сигаретами. Курить в клетушке ему разрешалось тоже.
     - Дядя Юр, разок курнуть, а? Невзатяжку?
     -  Травись,-  дядя  Юра  из  своих  пальцев  дал  Ромке  подымить.-  Не
обсопливь, деятель. Олька узнает - мне башку оторвет.
     - Не узнает.- Ромка заглотнул невкусный дым и закашлялся.
     - Ну вот, теперь умрешь - с меня спросят.
     В дверь постучали.
     Дядя Юра развел руками:
     -  Вот  так. Автор.  Иди  на  третьем этаже стенгазету  посмотри, поищи
родных и близких... Проходите, пожанлуйста... Потом зайди.
     Мимо Ромки прошел  недовольный чем-то толстый человек в черном костюме,
в тюбетейке, с красивым  значком-флажком на лацкане пиджака. Кого-то "автор"
Ромке очень напоминал.
     Ромка  спустился  на  третий  этаж,  где  перед  входом  в  зал  висела
стенгазета  издательства.  Ромка   стал  ее  разглядывать.  Стенгазета  была
веселая.
     - Тетя Оля! - взвизгнул он.
     Действительно  это  была   Ольга  Александровна.   Верннее,  маленькое,
вырезанное из какой-то пожелтевшей молодой фотографии, ее лицо,  остальное -
тело,  руки, ноги были подрисованы от руки красками. Тетю  Олю нанрисовали в
виде французской булочки  за  семь  копеек.  Она  везла  детскую  коляску, в
коляске  вместо  ребенка - толстая  книга  с нерусской  фамилией  автора  на
обложнке. Обложке художник придал  вид детского личика, в середину  которого
была воткнута пустышка.
     -  А кто  это  был у вас, со  значком?  - спросил Ромнка дядю Юру через
полчаса.
     - Писатель,- раздраженно ответил дядя Юра.- Татарин один.
     И тут Ромка вспомнил, кого  ему напомнил  толстый  человек в тюбетейке.
Брата Уляляма. Старьевщика. Он тоже всегда в тюбетейке и не снимает ее даже,
когда в жару сидит в своей будке "Утильсырье".
     - А разве татары писателями бывают?
     -  Еще как,-  вздохнул  дядя Юра.-  Ты, ладно.  Ты  чего хотел,  только
быстро, ко мне еще один должен сейнчас прийти.- Он взглянул на часы.
     - Тоже татарин? Дядя Юра засмеялся:
     - Роман, не тяни кота за эти самые. Чего хотел?
     Быстро!
     - Дядя Юра, а я не дурак?
     Редактор задумчиво посмотрел на него.
     - Как тебе сказать. Пока вроде нет, а там кто  знанет. Как дело пойдет.
Все  проблемы?-Дядя  Юра  принподнялся и  поправил  под  собой  разноцветную
лоскутнную подушечку, которую ему подарила на День Победы
     тетя Оля.
     - А зачем вам подушка?
     - Ты дурака не валяй. Чего надо? Ромка опустил голову:
     - Мы с Вовкой Синяком Жукевичу нос защемили... Дядя Юра пожал плечами:
     - Делов-то...
     - И побили...
     - Это уже нечто, а то - нос. Причина?
     - Он Лену Шарову предал.
     - Ясно,- сказал дядя Юра.- Итоги?
     - С родителями вызывают,- пробурчал Ромка.-
     Вовку уже мать бьет.
     - Почему не отец? - живо поинтересовался дядя
     Юра.
     - У него отец на фронте погиб. Под Сталинградом.
     В сорок первом.
     - Ах, вот как!-дядя Юра улыбнулся.- Вовке-то
     сколько лет?
     - Одиннадцать, он на второй год оставался.
     - А на дворе у нас какой год сейчас?
     - Шестидесятый,- Ромка пожал плечами, удивлянясь дядя Юре, про которого
тетя Оля всегда говорила, что "Юрка - гений".
     Дядя Юра остался доволен Ромкиным ответом,  он долго смеялся, по-женски
тряся плечами.
     - Сходите в школу вместо мамы.
     Дядя Юра перестал смеяться:
     - Не понял?
     - Таня  один раз уже  ходила.  Она в девятом кл-аеее, но Клара  велела,
чтоб  родители. Мамы нет, она завтра из родильного дома выписывается.  У нее
там ребеночек, девочка, умер. Сорок один сантиметр, вес три сто.
     -  Вон оно  что!..-  Дядя Юра взлохматил седые вонлосы.- Да,  брат... А
может, отец?
     - Он приходил к бабушке, плачет весь...
     -  Тоже понятно,- кивнул  дядя  Юра и  прикурил от  зажигалки  в  форме
маленького пистолетика.
     - Дайте посмотреть, пожалуйста. Дядя Юра кинул ему пистолет.
     - Да... Не мюзик-холл, прямо скажем... Кто вызынвает?
     - Клара. Директор.
     - Она отца-то твоего видела? Она же его знает нанверняка?
     - Не, не знает. Точно  не знает. Он  один раз только приходил.  Первого
сентября. Он на вас похож: нос большой...
     - Нога хромая,- в такт Ромке  добавил,  усмехнувншись, дядя Юра.- Когда
вызывают?
     - Завтра.
     Дядя Юра посмотрел в календарь:
     - Ладно.  Схожу.  Как отца по отчеству? Тьфу, он  же Олькин  брат.  Лев
Александрович?
     - Спасибо, дядя Юра.- Ромка положил на стол пистолетик.- До свидания.
     - Погоди.- Дядя Юра взял зажигалку со стола и подкинул несколько раз на
ладони.- Держи!
     Ромка поймал пистолетик и с радостным воем, пока дядя Юра не передумал,
помчался вниз. На последнем лестничном пролете он съехал по перилам, чуть не
сбив с разгона бронзовую голову Пушкина у гардероба.
     По Басманному дул ветер, кувыркая мокрые топонлиные листья.
     Ромка  поглубже  натянул  фуражку. Из  подворотни  картонажной  фабрики
выехала знакомая телега. На кознлах сидел Вовка.
     - Тпру-у! - сказал он мерину.- Тебя лупили?
     - Нет,- виновато ответил Ромка.- Меня не бьют.
     - А меня мать выдрала!-похвастался Синяк.
     - Мне зажигалку подарили, во!
     - Насовсем? - не поверил Вовка.
     - Вован, знаешь чего... Она наша общая будет, ага?
     - Классно,- сказал  Вовка и  засунул пистолетик сенбе в карман.- Может,
тебе жалко?
     - Да  почему,- пожал плечами Ромка.-  Пускай у тебя пока  побудет. Если
хочешь, конечно?
     - Хочу. Ты куда сейчас? Ногу, ногу убери, смотри, копытом наступит.
     - Лошади на людей не наступают. Они  умные. Мне чулки мамины из ремонта
на Разгуляе надо получить.
     - Другие не наступают, а этот еще как наступит.
     Залазь.
     Ромка забрался на козлы.
     - На,-Вовка сунул другу вожжи.- Но-о!
     Пимен  жил не только в  Вовкином подвале. Второе  жилье у  него было  в
голубятне,  пристроенной к  стене картонажной фабрики, где, возвратившись из
колонии, он  работал грузчиком неполный день как малолетний. Дел  у  него на
фабрике  было  совсем  немного:  вечером  вымести  бумажные  обрезки,  а  на
следующий день загрунзить ими телегу.
     В голубятне, постоянно  сшивались Ромка с Синяком. Иногда в дни получки
в голубятню приходил  старик вознчик. Пока Пимен накидывал в телегу бумажную
рвань,  старик  тихо  выпивал  под ласковое  ворчанье  голубей  и засыпал на
топчане. Тогда Пимен сам отгонял телегу, но не на Малинковку, куда положено,
а рядом на Оль-ховку в "Утильсырье" к брату Уляляма. В помощь он брал ребят.
По дороге на Ольховку он останавливался возле колонки и  наливал в  бумажный
хлам воды для прибавки веса. Брат Уляляма хмурился на мокрое, но  бумагу все
равно брал.  Пимен курил,  а  подручные  набинвали  огромные  авоськи  сырой
бумагой и волокли на  венсы. Брат Уляляма  двигал  разновесы по заржавленной
штанге весов, недовольно бормоча  про  себя что-то  тантарское.  Затем он со
скрипом  отсчитывал Пимену деньнги.  Пимен брал себе основное,  а  несколько
мелких буманжек давал помощникам.
     Дядя Юра  тоже помогал. Когда в издательстве нанкапливалась макулатура,
он сообщал  Ромке,  что  нужна помощь.  Издательская  макулатура  была самая
удобная  и выгодная: тяжелые,  туго набитые  папки с  рукописями,  списанные
книги.
     Сегодня, пока старик спал, Пимен разрешил Вовке просто так покататься.
     ...Вниз по Ново-Басманной мерин прибавил ходу, хотя идти быстрее ему не
хотелось.  Но  телега,  набирая  скорость,  упрямо  подталкивала  его,  и  к
мастерской, где поднимали петли на чулках, мерин примчался на полнном скаку.
     - ...Ничего, Липа,- сказала Марья, задула спичку и  сунула ее в коробок
с нижней стороны.- Ну, мертвый  и мертвый... Может,  так лучше - куда ей еще
ребенок! Танька вон того и гляди сама скоро родит...
     - Ты скажи Таньке,- встрепенулся неожиданно дед,- что она в кино каждый
день  бегает, как колхознница. Нельзя же так, в  самом деле. И в коридоре  с
парннями стоит. Хоть бы в квартиру зашли.
     - Ты, Жоржик, не суйся не в свое  дело, за  хлебом лучше сходи,- осекла
мужа Липа.-  Так-то оно так, Машенька.  Я и сама говорю  Люсе: аборт сделай,
куда  тебе третий? А теперь уж, когда выносила его... Ох! -  Липа сокрушенно
покачала головой.- Ты, Машенька, прости меня,  но ты не знаешь,  каково  это
матери. Люся-то места себе не находит.
     -  Что  верно, то  верно,-  согласилась Марья.- Не знаю. Да-а... Я тебе
денег дала, не забыла?  Купи ты ей  кофту модную. Китайские есть красивые...
Еще  что-нинбудь... А насчет Таньки... Не нравится мне ваша Таньнка. Сегодня
приехала, сколько уж ее не видела, должна вроде бы радоваться, а она со мной
поздоровалась... ну,  будто в темноте наткнулась! Злая девка  получится. Вот
увидишь.
     - Всегда тебе, Машенька, плохое видится. Все обнразуется. Ребенок  еще,
израстется...
     В комнату вошла Люся. В халате, нечесаная. Села за стол.
     - Кто израстется?
     -  Да  это мы  так,  о  своем,-  залепетала Липа.- Пойдем,  Машенька, в
переднюю.- Липа разогнала рункой дым.- Люсе это вредно, табак.
     - Да глупости это все,- Люся устало  махнула рункой.- Ничего мне теперь
не вредно. Тетя Марусь, налей чайку.
     Марья взяла чайник, прокашлялась.
     - Не сливай заварку,- напомнила Липа.- Поняла? Понял?
     - А папа где?-- безразличным голосом спросила Люся
     - За хлебом спустился.
     - Знаешь, мама...-  Люся  поцарапала  ногтем  потернтую клеенку.- Я вот
решила: закрою больничный и бунду оформляться на Сахалин. На два года.
     - Какой Сахалин?
     - Да меня давно еще звали. Строительство жил-объектов. Куратором. Оклад
триста, за дальность...-  Люся невесело усмехнулась, пригладила волосы.- Как
брюхо-то увидали, так, правда, перестали звать, но
     сейчас...
     - Но у тебя же ребенок, Люсенька!.. Ромочка в танком возрасте...
     -  Ромочка  в таком возрасте,-  перебила Люся мать,- когда  ему  больше
всего нужен отец! Мужчина!
     - Нашла мужчину! - фыркнула Марья.
     - Ну почему...- слабо возразила Липа.- Лева... он...
     - Ладно, мама. Лева - это Лева. Какой есть. Отцов не выбирают.
     - А Таня?
     - Тане я нужна, как собаке пятая нога! Не сегодня
     завтра замуж выскочит!
     - Так вы что, разводитесь? - Липа посмотрела на
     дочь почти умоляюще.
     - Ну, что ты притворяешься? - сквозь  зубы процендила Люся.- Знаешь же,
что я с ним не живу толком. Все ты знаешь. И Левка знает.
     -  Людмила!  - Марья  зажгла новую  папиросу,  спичнку  снова  под  низ
коробка,  затянулась.-  Знаешь, Люднмила,  я  в  обкоме по личным  вопросам.
Передо мной столько личных дел проходит, столько судеб...
     - Перед  тобой - столько,  а  у меня - одна! Одна судьба! И мне,  между
прочим, сорок, а не  семьдесят!  Полжизни себе  изгадила с соплей, с киселем
этим!.. И все равно - я не хотела. Думала:  если его  ребенок, если похож на
Левку, вернусь! Буду жить, черт с ним. А если на... не похож - все! А сейчас
не хочу, ничего не хочу!..
     - Люсенька! - жалобно вскрикнула Липа.
     - Так  ты  не  знала,  от кого беременна? -  со зловенщим  спокойствием
негромко спросила Марья.
     - Не знала! - ощерилась Люся.- Представь себе, не  знала! Что, в  твоем
обкоме не принято так разгованривать?!
     - Марусенька! Люсенька!..
     - Значит, так.- Марья ткнула папиросу в блюдце.-
     Родила неизвестно от кого.  Бросаешь сына!..  Да  о  тебе  вопрос  надо
ставить!..
     - Марусенька! Ну, зачем ты так?! Она же Ромочку с собой возьмет или нам
с Жоржиком оставит. Школа рядом...
     - Роман будет жить у отца, - не поднимая глаз от стола, отчетливо, чуть
не по слогам произнесла Люся. - Ты и так его избаловала до невозможности.
     - Но мальчик такой болезненный...
     - Перестань кормить таблетками - не будет болезнненный...
     - Значит, ты - правда?.. Отдать его хочешь? Бронсить?
     -  И  бросит!  - Марья встала.  -  Бросит! Чтобы  с  мунжиками  гулять!
Шлюха!..
     Люся медленно поднялась из-за стола.
     - Ах ты, старая ведьма!.. Крыса ты обкомовская!.. Что ты понимаешь?!
     - Люся! Но это действительно!..
     - Мама, заткнись! Надоело!.. Танька еще! Смеянлась, как я с животом пол
мою.  Всем я  мешаю! Я  не хочу, не могу я в Уланском жить!  Куда мне?!  Под
трамнвай?! Сволочи вы все! Ненавижу!..
     Люся  сорвалась со стула и через минуту выскочила  из маленькой комнаты
обутая, в берете, в пальто поверх халата.
     - Люся! Куда ты? В таком виде!..
     Липа метнулась к двери, загородила ее собой. Дочь легко отшвырнула  ее,
завозилась с цепочкой, застрявншей в узкой прорези.
     - Людмила! Не дури! - Марья бросилась ей на спину.
     - Пусти!.. Опять!.. Опять нацепила, дура старая!.. - Люся рвала дверную
цепочку, но старухи повисли  на  ней с двух сторон. -  Пустите! Пустите! Все
равно уйду! Все равно!..
     Она  вывернулась, оставив  в руках сестер пальто, и, Злетев  в комнату,
вскочила на подоконник, локтем по стеклу...
     - Люсенька!.. Люся! - Липа схватила ее за ногу, Марья - за другую. Люся
упала с подоконника на пол. - "Люсенька! - рыдала Липа.- Деточка!..
     Люся,  тяжело дыша, отпихнула ногами  мать и тетку,  на кровать.  Берет
свалился, глаза  безумные... Потом она медленно встала и, прихрамывая, пошла
в свою комнату.
     - Ты что, ножку ушибла?
     - Каблук... сломала...-Люся сняла туфлю с торчанщим в сторону каблуком,
швырнула его в угол, со стонном свалилась на постель.
     - Каблук?..  Каблук  -это  ничего. В  срочный  ренмонт...  Я  сейчас...
Машенька! Возьми  подушку,  заткни окно!.. Господи, как же Ромочка будет тут
уроки учить?..
     9. СЕРЕНЯ, КУРЕНЯ И ВЕЛОСИПЕД
     - Рома, я надеюсь, ты  не забыл  свои обязаннонсти? - напомнила бабушка
Шура.
     - Бабуль, уже кончается...
     - Я не люблю повторять.
     Ромка  недовольно сполз с крышки пианино и  побрел выключать телевизор.
Хорошо,  что большая комната в Уланском была действительно очень большой: от
пианнино,  на  крышке которого они обычно  сидели  втроем, втискиваясь между
двумя бронзовыми подсвечниками с хрустальными висюльками, до телевизора семь
шагов.  Сейчас по телевизору шел  "Подвиг разведчика", и  поэнтому выключать
телевизор  Ромка  не спешил.  Не  спеншить Ромка  научился  тоже  с  помощью
телевизора у французского клоуна без слов Марселя Марсо. Тот шел, а на самом
деле с места  не  двигался. Вот и Ромка  сейнчас шел  к  ненавистной красной
кнопке "выкл." тем же пробуксовывающим на месте шагом. Пока Ромка  "шел", он
поглядывал на увлеченную газетой "Правда" бабушнку Шуру. Когда он "двинулся"
к  телевизору, бабушка читала текст на самом верху газеты, сейчас Ромка  был
на полпути, бабушка читала газету  в  самом низу, а разнведчик на экране все
еще  не  совершил  свой  подвиг.  Ромнка  отклонился  в  сторону,  чтобы  не
загораживать  экран близнецам: Серене  с  Борькой,  от  волнения  за  судьбу
разведчика грызущих один и тот же ноготь на одной и той же руке.
     Тревожно зашуршала газета, и бабушка Шура резко
     сказала:
     - Рома!
     Ромка ткнул "выкл.", рыжие сыновья Надежды Иванновны понуро поплелись к
двери.
     -  Что  надо сказать? - педагогическим  голосом  спросила из-за  газеты
бабушка Шура.
     - Спасибо, - пробубнили братья.
     - Вечером приходите, - утешил приятелей Ромка. - Бабуль, можно?
     - Не торгуйся. До свидания, дети.
     Братья исчезли. -
     - Подмети пол, протри пыль, наведи полный понрядок.
     - А где тряпку взять?
     - Не задавай глупых вопросов.
     Ромка с отцом жили в соседней маленькой комнате, в темной ее половине с
выходом в коридор, а в светлой половине, с окном,  жили тетя Оля с Геннадием
Анантольевичем.  Тетя Оля  по-родственному в коридор пронходила через темную
половину,  а Геннадий Анатольевич через дверь проходил в большую  комнату, а
уж через нее - в коридор.  Бабушка Шура спала за ширмой, дендушка Саша видел
плохо, поэтому  ранние проходы Генннадия Анатольевича через большую  комнату
никому не мешали.
     Маленькую  комнату, которая была не столько манленькая,  сколько узкая,
делило пополам старое вытернтое сюзане, переброшенное через палку.
     Ромка подмел свою половину,  остановился  у пыльнного сюзане, подумал и
подмел в  половине тети Оли. Теперь тетя Оля не сможет его спросить вечером,
поченму он без спроса сшивался на их половине. Подметал, наводил порядок. На
письменном  столе  стояла  расчехнленная пишущая машинка; в другой раз можно
было бы  написать  на ней  письмо, позвать рыжих,  чтоб и они  написали,  но
сейчас нельзя было тратить время на танкую ерунду. Пока Ромка мел пол в тети
Олиной половинне,  он как  бы  невзначай подергал ящики  стола,  и повезнло:
средний Геннадий  Анатольевич забыл закрыть. А именно в среднем и было самое
интересное. Ромка с Х Закрытыми  глазами без запинки  мог  перечислить,  что
там. Охотничьи патроны, половина полевого немецкого бинокля, с  которой тетя
Оля   и   Геннадий  Анатольевич  'ходили   в   театр,   ракетница,   коробка
малокалиберных .Патронов, капсюли "Жевело", а  самое главное - немец-финка с
надписью  на  ручке  "Гот  мит  унс",  Ромка  о  переводил рыжим,  изучающим
английский язык, o это значит "бог с нами", то есть с ними, с фашистами.
     Финку  и  пишущую  машинку  Геннадий  Анатольевич  принес  с  войны,  а
ракетницу  и охотничьи припасы ему выдавали на работе,  когда он собирался в
экспедиции.
     Ромка поглядел в половинку бинокля в окна напронтив. Ничего интересного
там не было:  старичок  кормил канарейку, пожилая тетка в розовой комбинации
чистинла картошку; смотреть лучше всего вечером, когда люди придут с работы,
но вечером с работы приходит и Генннадий Анатольевич.
     Спали  тетя Оля с мужем  на широкой  старинной  кронвати  с деревянными
спинками, очень,  как Ромке казанлось, неудобной. Одному  спать на  ней  еще
можно, но  если лечь вдвоем, то скатываешься в ложбину к серединне.  А  если
учесть, что тетя Оля и Геннадий Анатольевич были люди толстые, то их  спанье
вообще трудно было себе представить.
     Ромка с отцом тоже спали вдвоем, на диван-кровати, но, во-первых, диван
был жесткий,  а  во-вторых,  они спали валетом. Может  быть, и  тетя  Оля  с
Геннадием Анатольевичем спали валетом? Точно Ромка  ответить рыжим  на  этот
вопрос не мог, потому что, когда  он утнром просыпался, Геннадий Анатольевич
уж  стучал   на   машинке,  слушая  одновременно  иностранные  передачи   по
приемничку, обмотанному изоляционной лентой. Долнгое время Ромка  думал, что
Геннадий Анатольевич - кандидат наук по нерусским  языкам. Потом выяснилось,
что  Геннадий Анатольевич работал старшим  научным  сотрудником по сусликам,
тушканчикам, тарбаганам  и другим грызунам-переносчикам  всяких  болезней, а
языки выучил сам.  Тетя  Оля, а вместе с  ней и Ромка  очень гордились,  что
кроме  Геннадия  Анатольевича тольнко Юлий  Цезарь и Наполеон  могли слушать
одно и пинсать другое - одновременно. Ромка хвалился рыжим, рыжие верили, но
Надежда  Ивановна,  мать  рыжих, венрить  отказывалась,  уверяя,  что  Ольга
Александровна все врет.
     - Пусть  она утром придет  пораньше и сама погляндит,- защищал Геннадия
Анатольевича Ромка.- Честнное слово, он, как Наполеон! Он еще и второй рукой
в другую сторону писать может,- добавлял от себя Ромка.
     Геннадий Анатольевич жил по  своему расписанию: отдыхал, то  есть спал,
придя  с работы, а ночью  опять  работал, и потому  засыпал Ромка всегда под
стрекот трофейной "Эрики". Геннадий Анатольевич, хоть и хондил через большую
комнату, Александру Иннокентьевну
     не  любил. И тестя - тоже. Тестя он невзлюбил за то, что тот умолял Олю
еще в письмах с Севера не пропинсывать Геннадия Анатольевича на жилплощадь в
Уланнский.  И Оля несколько лет не прописывала  мужа. Генннадию Анатольевичу
приходилось  раз  в полгода  сменшить  паспортный  отдел милиции,  продлевая
временную   прописку.  Прописала  мужа  Оля,  когда  Геннадию  Анантольевичу
предложили поехать в Монголию. До этого Геннадий Анатольевич  был прописан в
Купавне,  в  больншом бревенчатом отцовском  доме.  После того как Генннадий
Анатольевич наконец прописался в  Уланском,  дом в Купавне  стал  называться
"дачей", а Ольга Алекнсандровна - хозяйкой.
     К теще Геннадий  Анатольевич  относился спокойно.  Она вела  себя очень
деликатно,  всегда первому  предлангала налить ему чаю, в  присутствии  зятя
прекращала всякие  разговоры, могущие  его раздражить.  Геннадий Анатольевич
морщился, когда,  зайдя вечером в большую комнату попить чаю, обнаруживал на
крышке  пианино  перед  включенным   телевизором  Ромку  с   приятелями.  Но
Александра Иннокентьевна и в этом месте была прендельно справедлива: внука с
товарищами с пианино не сгоняла, на что  намекал недовольный взгляд Геннадия
Анатольевича, а только - категорически приказывала молчать.
     Геннадий  Анатольевич  носил  потертый  портфель,  штиблеты  с  ушками,
чиненные Кириллом, в сырую погонду- калоши, как у Александра Григорьевича, в
свободнное время он большей частью молчал; сердился он в однном месте: когда
Оля называла священников попами. Отец Геннадия Анатольевича был священником.
     Утром Ромка просыпался легко и, если  иностранный голос не  картавил за
сюзане,  шепотом, чтобы не  разбундить отца и  тетю Олю,  напоминал Геннадию
Анатольенвичу  включить приемник.  Тот послушно  включал,  и Ромнка спокойно
засыпал дальше.
     ...Ромка  выровнял  сюзане,  так,  чтобы  до пола  останвался маленький
просвет, почесал спину. Чего еще, банбушка  говорила, надо сделать? А, книги
протереть.  Раньнше, когда книгами кроме  книжного шкафа были заняты  и  две
полки, Ромке приходилось  протирать их  со стула, да еще дотягиваться до них
на цыпочках;  теперь, когда бабушка Саша за долги отобрала у папы часть книг
- Джека Лондона, Гамсуна и Майн Рида, неудобные вынсокие полки опустели, и с
уборкой стало легче - протереть только те, что  в шкафу. Ромка открыл дверки
шканфа,  провел тряпкой по  корешкам. На  самом видном  менсте папа поставил
"Десницу великого мастера". Книга  была  в порванной бумажной дополнительной
обложке. Ромка с трудом вытащил сдавленную  с боков  "Деснинцу". Почитал" но
книга  была по-прежнему  неинтересной.  Однако  папа  часто  доставал  ее  и
показывал сначала соседям по квартире, а  в дальнейшем - гостям. Потому  что
на обложке изнутри была  чернильная надпись:  "Ронме  Бадрецову от родителей
Вали Минаева за спасение
     нашего сына".
     "Десницу"  Ромка  привез  из санаторной  лесной шконлы, в которую после
отъезда мамы на Сахалин устроил  его отец. Тетя  Оля перед  этим  предлагала
папе отдать  Ромку  в специальный  образцово-показательный  детский  дом,  о
котором  написала  толстую,  очень интересную, по  словам тети Оли, книгу ее
приятельница. В этом детском доме прекрасно воспитывали самых трудных детей,
в то время как ни Люся, ни Лева, по словам тети Оли, воснпитывать ребенка не
умеют.
     Как-то  за чаем  тетя  Оля даже  вслух зачитывала наинболее  интересные
места  из этой  книги, бабушка  Шура  одобрительно  кивала, дедушка Саша  не
высказывался,  папа молчал, а Геннадий Анатольевич,  сопя, пил  чай, а когда
допил, тяжело поднялся и сказал жене:
     -  У меня складывается впечатление, Оленька, что  ты от безделья совсем
рехнулась. Подумай, что ты ненсешь!
     В детский дом Ромку не  отдали,  а  устроили в лесную школу для детей с
ослабленным здоровьем.
     Врачи, осматривавшие Ромку при поступлении в  леснную школу, недоуменно
переглядывались,  не  понимая,  на  каком  основании   мальчик  попал  сюда.
По-врачебнонму   Ромка   назывался   "ребенок  выше  средней  упитаннонсти",
абсолютно здоровый, но не отправлять же мальчинка обратно.
     Валька  Минаев  тонул в мертвый час. Тонул он сонвершенно зря.  Дело  в
том,  что Ромка, Валька Минаев и еще один мальчик, имени  которого Ромка  не
знал, сденлали плот. И когда перегруженный  плот выплыл  на глунбокое место,
он вдруг стал, накренившись, медленно уходить в воду. Первым прыгнул Ромка -
плот замер, скособочившись; вторым прыгнул мальчик, имени котонрого Ромка не
знал,- плот выпрямился.  Но Валька Миннаев решил не отставать от товарищей и
тоже прыгнул в глубокую воду.  Ромка  и мальчик без имени тихонько поплыли к
берегу,  обсуждая,  как  усовершенствовать плот.  Потом  они  вспомнили  про
Вальку. Вальки не бынло. Вернее, он то был, то  не был: его стриженая голова
равномерно, как поплавок, то скрывалась под  водой, то выныривала. Валька не
умел  плавать. Мальчик  без  именни  первый доплыл  до берега и  с интересом
смотрел, к чему это приведет, и  спросил об  этом Ромку. Ромка зандумался  и
понял, что  приведет это  к тому,  что, скорее" всего, Валька  сейчас утонет
насовсем.  Он  вспомнил, что  в таких случаях надо спасать  тонущего.  И тут
Ромке  стало  страшно.   Ромка  на  корячках   вскарабкался  на   глиннистый
ускользающий  берег,  тихонько подвывая  от ужанса. Он  оглянулся  еще  раз:
Валька пока не утонул, его только немного снесло течением вниз.
     - Давай спасем его как-нибудь,- прохныкал Ромка.
     - Да ну его! - махнул рукой мальчик без имени.- Он уже сейчас утонет.
     Ромка,  на трясущихся  ногах, перемазавшись в глине, сполз  с  берега в
воду  и поплыл к Вальке. Он  приблинжался к Вальке,  с ужасом вспоминая, что
тонущие утаснкивают с собой на дно своих спасителей. Спасать надо за волосы,
вспомнил  он.  Но  у  Вальки  волос не  было, однна  челка. Ромка  подплыл к
барахтающемуся Вальке, хотел уцепить того за челку, но Валька в ответ крепко
вцепился ему в руку.
     - Не хватай! - захлебываясь, заорал Ромка и уданрил Вальку со всей силы
по всплывшей стриженой манкушке.
     Валька послушно отцепился. Он понял,  что  Ромка  его спасает,  и  стал
спасаться. Ромка за руку прибуксиронвал его к берегу.
     На берегу Ромку вырвало. А Валька сидел, охватив колени, и  долго-долго
икал.
     - Я  с  закрытым  ртом  тонул,  а  то  бы совсем  утоннул,-  сказал он,
наикавшись вдоволь.
     - Жирный, а я думал, ты тоже утонешь-сказал мальчик без имени.
     - Толстые на воде хорошо держатся,- объяснил Ромка.
     Забирать  исключенных из лесной  школы приехали родители Вали Минаева и
Таня  -Лева  был в отпуске. Мальчика без  имени не исключили, потому что  он
после купания заболел воспалением легких.
     Родители Вали Минаева приехали на длинной чернной немецкой машине марки
"опель", почти такой же, какая была  у  Левы, пока  не сгорела. Они угостили
Ромнку  клубникой  в  сахаре  и  подарили  ему  неновую  "Деснинцу  великого
мастера". "Сейчас тебе еще рано читать эту книжку, а вот  через год-другой -
как раз". Таня раснкрыла книгу, прочла надпись и фыркнула. И когда рондители
Вали предложили подвезти их на машине, отканзалась...
     Сколько  раз  Ромка  потом  ни  принимался  за  "Деснинцу", всегда было
неинтересно. Ромка даже задумался: а стал бы он спасать Вальку, если бы знал
заранее, что ему подарят такую старую, неинтересную, без картинок книгу.
     В Уланском Ромку встретили недовольно. Потому что кроме книги из лесной
школы прибыла и характеринстика, которую Лева,  приехавший  вечером того  же
дня,  зачитал  в  большой комнате. Кончалась  характеристика  так: "...Много
читает, начинал вышивать, ругается матом".
     - Я же говорила: его надо отдать к Бабанову,- сказала тетя Оля.
     - Что же это  такое, Рома? - спросил Лева, для сонлидности понижая свой
довольно высокий голос до баса.
     -  Пап,  ну, ты понимаешь,-  переминался  с  ноги  на ногу Ромка.-  Там
девочки из шестого  класса Вальку  Минаева  Чингисханом  дразнили. Я  их  не
матом... Так дедушка Георгий говорит... По средам.
     - Почему по средам? - скривилась тетя Оля.
     - Он по средам водку пьет для аппетита.
     -  Позволь,  Рома,- подняла  недоуменно  бровь  банбушка  Шура  и сняла
пенсне.  Она повернулась  к  Леве:  -  Позволь?.. Разве  Георгий Соломонович
выпивает?  У мення  сложилось  впечатление, что... злоупотребляет ненсколько
Олимпиада Михайловна? Вероятно, ошибаюсь?
     -  Ты  ошибаешься, мама,-  раздраженно возразил  ей  Лева, переходя  на
обычный свой высокий голос.- Георгий Петрович, а не Соломонович.
     - Как ты смеешь делать маме замечания? - взвинлась тетя Оля.- Тем более
при сыне!
     - Да я не слушаю ничего,- завопил Ромка, выгонраживая отца.
     - Ну, дела!..- ухмыльнувшись,  сказал  Геннадий Анатольевич и  поднялся
из-за стола.- Парень товари-
     ша спас. А вы?.. Приятного аппетита, Александра Инннокентьевна.
     -  ...Рома,  обедать!  - крикнула бабушка  Шура  и  для  убедительности
постучала в стену.
     Обед  бабушка Шура готовила полезный  и очень  ненвкусный.  Ромка возил
ложку в  шпинатном супе,  потом расковыривал творожник,  рассматривая, что у
него  внутри.  Когда бабушка  отошла  от  стола, он потянулся за  хлебом, но
бабушка Шура  в последнюю  секунду зансекла  его; ожегшись  под  ее  строгим
взглядом, Ромка отдернул руку от хлебницы. -
     - Не хочешь больше? Ромка помотал головой.
     - Что надо сказать?
     Ромка молчал, как будто не слышал вопроса.
     - Так что надо сказать?
     - Спасибо. Можно выйти из-за стола?
     - Громче.
     - Горло болит "громче".
     - Горло надо полоскать риванолом. Ну?
     - Спасибо!  - заорал Ромка так, что  на диване  заншевелился  дремавший
дедушка Саша.- Можно выйти из-за стола?
     -  Пожалуйста,-  кивнула   бабушка  Шура.  Она   понмыла  в  фарфоровой
полоскательнице тарелку, вытерла, затем сняла пенсне и протерла стекла.
     Пока  бабушка была  без  пенсне,  Ромка успел  выхвантить  из  хлебницы
горбушку и сунуть в карман.  Этого бабушка Шура без пенсне  не заметила,  но
она заметила другое:
     - Ну-ка,  ну-ка, подойди  поближе... Что у  тебя  с  шеей?!  Боже  мой!
Немедленно в ванную! Мыть с мылом! Немедленно.
     - Что такое,  что  такое?-встрепенулся дедушка  Санша,  но  из дремы не
вышел.
     - Я ее вчера мыл.
     - Посмотри мне в глаза.
     - Ну, позавчера. Каждый день, что ли, ее мыть?..
     Бабушка Шура встала, взяла Ромку за руку, в друнгую руку взяла палочку,
с которой уже несколько лет не расставалась, и повела внука в ванную.
     - Не буду ее мыть,- упирался Ромка.- Сказал, не буду - и не буду!
     -  Тогда  сиди здесь до вечера,- ледяным голосом сказала  бабушка Шура,
заперла дверь на крючок с той стороны, потушила свет, и стук ее палочки стал
уданляться.
     - Бабуль! Зажги свет. Вымою!
     Бабушка Шура включила свет, но дверь не открыла.
     - С мылом, я проверю.
     Ромка  с  яростью  стал тереть  ненавистную  шею  в  окнружении  корыт,
развешанных по стенам.  Через полонженное время бабушка Шура освободила его,
подвела к окну и не торопясь  проверила чистоту  шеи при помонщи смоченной в
-одеколоне ватки. Ватка не изменила цвета.
     - Я- гулять! - рванулся к двери Ромка.
     - Не забудь кашне, береги бронхи...
     - А уроки?  - спросила тетя  Оля.  Она навещала подругу и  возвратилась
раньше времени - обычно она засиживалась у подруг до ночи.
     - Я все выучил,- неуверенно пробормотал Ромка.
     -  Сейчас проверим,-  благодушно  произнесла  тетя  Оля, вешая плащ  на
плечики.
     Ромка  поплелся  за ней в маленькую  комнату. Сел  за  стол на  львиных
лапах.
     - Подложи подушку,- посоветовала тетя Оля.
     От ее слов настроение у Ромки совсем скисло: "поднложи подушку"-значит,
тетя  Оля  намерена  долго мунчить  его.  Ромка  безнадежно вздохнул.  Но...
кажется, все  не так уж плохо: посидев буквально  минутку, тетя Оля прилегла
на постель, рука  ее  потянулась за  штопкой. Тентя  Оля беспрерывно штопала
носки, Ромка  всегда удивнлялся,  откуда она их столько  берет. Многие носки
были без пары - по одному.
     Некоторое время тетя  Оля молча  штопала  носки, это время  Ромка делал
вид, что учит  уроки; он знал, что надолго тети  Оли в лежачем  положении не
хватит. И верно:  помолчав минут двадцать, тетя Оля потихоньнку оживилась, и
через  несколько  минут  от  начала  оживнления уроки  кончились.  Тетя  Оля
отложила штопку, занкинула веснушчатые руки за голову и начала рассказынвать
о своей молодости, вернее,  о своей жизни раньше (немолодой тетя Оля себя не
считала и сейчас).
     В молодых рассказах тетя Оля была очень деятельнная, отзывчивая, добрая
и   заботливая.   Рассказывала   она  о  себе  очень  интересно.   Интересно
рассказывать она научилась, работая в школе, откуда ее уволили за постоянные
опоздания. Это Ромка узнал от рыжих, а те - от матери.
     Ромка слушал тетю Олю, забыв, что  она рассказынвает о себе. Потом тетя
Оля  встала с постели, достала  из ящика стола  старые письма и стала читать
вслух те из них, в которых подтверждалось то положительное, о чем она только
что  рассказывала. Потом тетя  Оля стала  читать  знаменитое письмо Геннадия
Анатольевича к своей покойной матери, в котором он описывал первую встречу с
тетей  Олей. Когда хорошие слова в письме кончились,  тетя Оля убрала его  в
конверт, откинулась  на  подушку и своими  словами  добавила  недостающие: -
"...С  какой восхитительной девушкой  я  познакомилнся!.."-  прикрыв  глаза,
вспоминала  она   недовыражен-ные   в   письме  чувства  будущего   супруга.
Недовыразил он их,  по убеждению  тети Оли, из-за скромности.  Ромка, затаив
дыхание, слушал про тетю Олю.
     - Тебе тогда было сорок лет? - наивно спросил Ромка.
     -  Кто тебе  сказал  такую чушь?!  - вздернулась тетя  Оля.- Мать?  Чем
заниматься сплетнями, лучше бы сынна воспитывала! Мне было неполных тридцать
восемь, но мне их никто не давал.
     -  А почему  у  дяди  Гены отец  попом  работал? - спросил Ромка, чтобы
отвлечь тетю Олю от гнева.
     Тетя  Оля  с  неудовольствием  прервала  рассказ  о занмужестве и долго
объясняла племяннику, что, во-пернвых,  не поп, а священник, во-вторых, бога
нет,  что Ромнка знал давно и без нее в связи с Леной Шаровой,  а в-третьих,
несмотря на  то  что  отец  Геннадия Анатольенвича  был  священник,  он  был
неплохой человек.
     - Тетя Оля, ну, я пойду,- ангельским голосом пронизнес Ромка.
     Тетя Оля, погруженная в воспоминания, рассеянно кивнула.
     Ромка заглянул к рыжим.
     - Залазь! - крикнул Сереня.- Алик приехал, а тенбя все нет и нет.
     -- Вы уже обедали?  - первым делом спросил Ромнка.  На огромной круглой
сковороде  лежали три котлеты и  закостеневшие, подернутые желтым макароны.-
Ты больше не будешь? Я доем?
     - Лопай.
     - А где Борька? - спросил Ромка, подчищая сковонроду.
     -А-а, на дополнительные по английскому  пошел. Данвай по-быстрому, а то
Алика опять увезут.
     - Копилка где?
     Сереня полез под кровать в тайник.
     Побывки Алика Ожигина в Уланском год от года становились все короче: от
пяти месяцев - в первые гонды до нескольких дней - в последние. Каждый  раз,
когнда Глафира возвращалась  из  больницы, она начинала плакать,  потому что
все больше и больше догадывалась, что  Алик в  больнице  не только  кричит и
бранится,  и ленчат его не одними таблетками, иначе  почему у него с  каждым
разом зубов становится все меньше и меньше.  Но надежд на выздоровление сына
она  все-таки   не   тенряла  и   совала   санитарам   деньги,   чтобы  были
повнимантельнее к Алику. Работала она теперь день и ночь.
     Во время редких побывок дома Алик ходил замедленнной походкой  из конца
в конец коридора и просил у всех закурить, кто бы ни появлялся в коридоре: у
Доры, у  Ромки,  у рыжих, у  Александра  Григорьевича и  даже  у  Александры
Иннокентьевны.
     Александр  Григорьевич  от страха  терял  речь  и забинвался в комнату,
откуда  почти  не  выходил,   пока  Алик  был  в  Уланском,  Александра   же
Иннокентьевна  каждый раз внимательно выслушивала сумасшедшего и отчетлинво,
как нерусскому,  теперь  уже на "вы",  потому  что  за  время  болезни  Алик
превратился из парня в мужика, говорила: "Алик, вы забыли, я не курю".
     Побывочный костюм Алика все дальше и дальше отнставал от моды.
     В последний раз по  коридору замедленной ненорнмальной походкой  бродил
странный лысеющий, растолнстевший от лекарств человек в синем с белой ниткой
донвоенном костюме, доставшемся ему от убитого на  войне  отца, и в  шляпе с
высокой тульей и обвисшими от вренмени полями.
     Ромка постучал в дверь Ожигиных; Сереня прижал к животу копилку - кошку
с бантом. Глафира Николаевнна  лежала на кровати и храпела. Она теперь спала
всегнда, когда бывала дома. Даже на кухню не выходила гонтовить. Кроме своих
подъездов она теперь мыла еще и поликлинику в Даевом переулке.
     У окна спиной к двери сидел Алик. Перед ним стоял специальный станочек,
на котором  была распялена синняя авоська. Кошель  ее Алик  успел  связать в
прошлый раз, а  ручки доделать не успел, потому что кинул в мать табуреткой,
пробил ей голову и его увезли, замотанного в смирительную рубашку.
     Сейчас Алик плел ручки. За окном гулюкали голуби.
     -  Дядя Алик, здравствуйте,- тихо, чтобы не пронснулась Глафира, сказал
Ромка.- Мы деньги принесли за велосипед, как вы просили.
     - Дай закурить,- сказал Алик, не отрываясь от авоськи.
     Сереня поставил  на стол  кошку, полез за припасеннными  специально для
Алика сигаретами "Ароматные".
     - Мы возьмем велосипед, да?-шепотом спросил Ромка.
     Алик продолжал вязать, пуская дым в сторону.
     -  Вы попробуйте,  какая  она тяжелая.-  Ромка взял ео  стола копилку и
поднес к Алику: - Попробуйте.
     - Дай,- сказал Алик, выхватил у него из рук |ко-пилку и поставил на пол
между ног.
     Ромка с Сереней поняли, что сделка состоялась.
     Кататься на  велосипеде пошли во двор  Уланского, самый  большой двор в
окрестностях.  Двор  в Уланском  с  неработающими  фонтанами  посредине  был
образован  тыльной  стороной  Центрального   статистического  управнления  и
фасадом  Министерства  авиации.  На  фасаде Миннистерства авиации  наверху в
каменных нишах стояли каменные темно-серые  шахтеры - мужчины и  женщинны- с
отбойными  молотками на плечах, в  руках  и под мышкой.  Назывался этот двор
"Наркомат".
     Сейчас  наркомат  был  забит народом:  уже  неделю  здесь снимали фильм
"Застава  Ильича". Снимали первонмайскую  демонстрацию:  мимо  кинокамер  по
многу раз проходили толпы народа, освещенные ослепительными прожекторами.
     Главный  дядька,   маленького   роста,   седоватый,  с  усанми,  увидев
велосипед, заорал, перекрикивая шум съемки:
     - Рыжего мальчика на велосипеде - на фоне шахнтеров! Быстро!
     - Ехай! -приказал  Серене другой  дядька.-  Вот отнсюда  - сюда. Как  я
махну, так и поедешь.
     Сереня  забрался  на  велосипед  и,  тяжело  проворачинвая  педали,  на
расплющенных ненакачанных шинах понкатился куда надо.
     Главный  дядька заставил  Сереню проехать  еще  три раза, потом  сказал
"спасибо" и подарил покрасневшему
     Серене огромный воздушный шар, отобрав его у зеваюнщей молодой  женщины
из демонстрации.
     - Дяденька! - крикнул Ромка.- Давайте я тоже проеду. Я хорошо проеду!..
Честное слово!
     Тот засмеялся, отобрал  у  демонстрации еще один шар и сунул  веревочку
Ромке.
     Съе-мка  тем  временем собралась, сложилась, села в  автобусы и уехала.
Наркомат опустел.
     Ромка с Сереней попеременно качали шины.
     Шины  накачивались  очень  медленно,  а  задняя,  канжется,  совсем  не
надувалась. Но зато велосипед был спортивный, с тремя передачами.
     - Чей  велик? - спросил  Куреня,  сын  истопника дянди  Кости, которого
всегда ругала Дора, потому что в ранбочее время в котельной он  пил "простое
вино", вместо того чтобы отапливать дом.
     - Наш,- сказал Сереня, вытирая пот со лба.
     -  И   Борькин,-  добавил   Ромка,  учитывая   отсутствунющего  второго
брата-близнеца.
     - А  чего он покорябанный? И цепь ржавая?  - занвистливо сказал Куреня,
сбивая истинную ценность  венлосипеда.-  Я б такой и задаром не взял. На фиг
он мне! И шина спущена. А шары такие мне тоже на фиг нужны!
     - Давай  ему отдадим один? -  предложил Ромка. Сереня кивнул, пыхтя над
шиной с горячим насосом в руках.
     - Курень, возьми себе один шар.
     -  На  фиг он  мне...-  по инерции затянул  Куреня, отнвязывая  шар  от
чугунного парапета.
     -  А  у нас  дома много  таких штучек,- сказал  Серення, пробуя  шину.-
Длинных таких, беленьких... Надунвать хорошо. Катайся, Ром, твоя очередь.
     Ромка поехал вокруг фонтанов.
     -  Вот такие вот,- сказал Сереня, показывая Куренне бумажный  пакетик с
нечеткой  надписью  "презервантив".  Куреня  заржал.-  Чего  ты? -  удивился
Сереня.
     Ромка сделал два круга и, потный, причалил к паранпету.
     Теперь вокруг фонтанов поехал Куреня.
     -  Что  ты  смотришь?  -  Ромка  толкнул  локтем  Сере"  ню,  задумчиво
разглядывающего желтое колечко. Сереня объяснил, в чем дело.
     - Да врет все твой Куреня! -  возмутился Ромка.- У папы тоже в тумбочке
есть, я сегодня убирался и ви-
     дел: лежат.  Врет все  Куреня.  У нас и так уже один ребеннок  умер.  А
потом, мама на Сахалин улетела.
     Сзади незаметно подъехал Куреня и все слышал.
     - Значит, батя твой бабу завел, пока мамки нет!
     - Отдай  велосипед!-насупившись крикнул Сереня, заступаясь за Ромкиного
отца.- Ничего он себе не занвел! Мы с ним  из духовушки стреляем на чердаке.
Поннял? Скажи, Ром.
     - Честное слово!
     -  Мы  приемник с  ним будем делать, понял? На вондохранилище  ездили с
палаткой, понял? По морде сейнчас как дам!..
     Ромке было приятно, что  Сереня вступился за папу и, наверное, за маму,
которая  сейчас на  Сахалине от пенреживаний. Сереня стоял  против здорового
Курени, манленький, рыжий,  в драных кедах, со сжатыми кулаками. Хоть  они с
Борькой и родились почти одновременно, Сенреня был на брата совсем не похож.
У  Бори нос  был лапнтем, а Сереня в детстве  выпал  из коляски, сломал себе
нос.  Бабушка  Саша всегда  удивлялась, когда онисидели  на крышке  пианино,
удивлялась,  до чего же  не похонжи близнецы  друг на друга: "Один рязанский
мужичок (это про Борьку), а второй -  вылитый маленький римнлянин  (это  про
Сереню, про его чуть горбатый от перенлома нос)".
     И вообще  Борька был совсем другой. Гулять не люнбил,  уроки  учил, все
время долбит-долбит, а выучить не может. А Сереня все  время на  Наркомате в
футбол игнрает, а учится лучше всех в классе.
     Потому что он способный, а вот Ромка неспособный, потому что  когда он,
как Сереня, почти не  учит уроки, то и отметки  получает плохие. Ромка очень
гордился, что у  него в Уланском есть такой  друг, Сереня, отличный панрень.
Самый лучший на свете. Вовка Синяк - самый лучший - в Басманном,  а Сереня -
в Уланском.
     - Давай помиримся с Куреней,- предложил Ромка.
     - Ага,- кивнул Сереня и крикнул в фонтан: - Кунреня, иди покатайся!
     - На фиг мне...- донесся из фонтана обиженный гонлос Курени.
     -  Курень,  ну  чего  ты?  -виновато  сказал  Сереня, спрыгивая  на дно
фонтана.- Хочешь телевизор у нас посмотреть? Ром! Бабушка Шура пустит Куреню
телик смотреть?
     - Конечно, пустит. Завтра.
     Куреня  выслушал, вытер нос  рукавом и  спросил:  "Занконно?"-  значит,
простил.
     На  дне  фонтана  росли  невысокие  пыльные  кустики,  вылезшие  сквозь
разорвавшийся  бетон. В  кустики свернху ныряла облупившаяся тяжелая  тетя в
купальном  констюме, похожая на тетю Олю. Куреня школьным мелом  дописывал у
нее на ноге длинное нехорошее слово. Мантерное.
     - Откуда велик взяли?-спросил Куреня.- Спернли небось?
     - Почему? У Алика купили,-  сказал Ромка и, польнзуясь тем,  что Куреня
отвлекся,  стал стирать  нехорошее  слово  с  ноги "тети Оли".  Мел въелся в
шероховатую нонгу и не стирался.
     - А чего он его продал-то?
     - Он душевнобольной,- с готовностью пояснил Ромка.
     - Чем?
     -   Ну,   голова  у  него   там...   Сумасшедший.  Когда   норнмальный-
обыкновенный, а когда болеет  -  кричит, манму свою бьет.  Табуреткой  в нее
кидается...
     - Попал? - поинтересовался Куреня.
     - В голову,- кивнул Ромка.- Ей потом зашивали в Склифосовском.
     - Смотри - зашибет! -  посочувствовал  Куреня,  озанбоченно высматривая
затертую надпись на ноге купальнщицы.
     - Не зашибет,- замотал головой  Сереня.- Мы с ним корефаны.  Он авоськи
нас обещал выучить...
     -  Атас!  - крикнул Куреня,  присаживаясь  на корнточки.-  Арсен. Велик
прячь!
     Арсен  жил в  Даевом, напротив пожарки.  Велосипед предательски во весь
рост стоял у фонтана.
     - Дай покатать раз,- попросил Арсен.
     - Кого? - не понял Ромка.
     -  Себя,-  сказал  Арсен и  взялся  за руль. Из  подъезда  Министерства
авиации вышел вахтер в синей гимнастерке с кобурой на ремне.
     - Зачем пацанов обижаешь?!
     Арсен повернулся  к  нему и  прокричал  что-то  грубым голосом.  Вахтер
обиделся и ушел в подъезд.
     - Только  недолго,-  попросил Ромка,  протягивая ему бельевую защепку.-
Брючину прищеми, чтобы в цепь не попала.
     - Не хочу,- буркнул Арсен, вскакивая в седло.- Пошел я.
     Арсена ждали долго, пока не начало темнеть.
     Из подъезда Министерства авиации снова вышел вахтер.
     - Что? - крикнул он приятелям.- Лисапед-то где?
     - Арсен катается.
     -  Кто же цыганам этим нерусским дает? Теперь пусть отец идет. Милицией
им погрозит. А так - закантают. Им это как два пальца - об асфальт!
     В бараке сказали, что Арсен пошел к брату обедать. Придет завтра.
     Папа еще не пришел с работы.
     Ромка лег на диван, зажег лампу на тумбочке- крансивую чугунную женщину
в покрывале, державшую в  поднятой руке прогоревший в  двух  местах шелковый
абажур.
     Он  читал свою  самую  любимую  книжку "Без семьи". Мальчик-сиротка  со
старым шарманщиком бродили по Франции с пуделем  и обезьянкой, которая вдруг
простундилась и умерла. Ромка знал, что будет дальше, но все равно глаза его
привычно намокали, строчки стали ненясными из-за подступивших слез; он тихо,
чтобы не уснлышали за  занавеской тетя Оля и Геннадий Анатольенвич,  шмыгнул
носом.  Потом он отложил книгу и накрылнся  с головой пледом, чтобы спокойно
поплакать.
     Папа опаздывал, и Ромка боялся,  что папа, как  в прошлый раз,  попадет
под  машину.  В  тот  раз  машина разбила  папе  колено;  он ходил,  хромая,
постанывая, пенребарывая "нечеловеческую" боль. Ромке было очень жалко отца,
и он обиделся на тетю Олю, которая вдруг закричала на папу:
     - Немедленно прекрати  этот  цирк!  Какая  еще  маншина?!  Травмировать
ребенка! Гадость какая - спекунляция на жалости!.. Он и так тебя любит.
     ...Ромка  проснулся,  выглянул  из-под  пледа: папа  синдел за  столом,
ужинал. На столе  стояла коробка с пинрожными, Ромка знал:  безе. Просто так
их есть неинтенресно, лучше - намять в кружку сразу три штуки,
     чтобы крем  перемешался.  Папа обещал  купить  и  не забыл-  он  всегда
приносил пирожные, если приходил поздно.
     В  дверь постучала бабушка Шура, только  она стуча-так тихо,  чтобы  не
разбудить, если спят. Дождавшись,
     пока папа прожевал и негромко сказал: "Да-да", бабушнка вошла в комнату
и протянула папе бумажку:
     - Что это значит, Лев?
     Папа взглянул на бумажку, сунул ее в карман.
     - Денежный перевод. С Сахалина.
     - Неужели ты получаешь  деньги от женщины?! - зловещим шепотом спросила
бабушка Шура.- Такого я не могла себе представить!
     - А что тут особенного? У меня сто сорок, а у нее - пятьсот!
     - Нет, это чудовищно. Она ведь еще и  Тане посынлает,-  сказала бабушка
Шура и взглянула на диван.- Мы еще вернемся к этому разговору.
     Ромка  замер,  делая  вид,  что  спит,  хотя  чувствовал,  как  у  него
предательски вздрагивают ресницы.


     Сегодня была суббота - четыре урока,- но Клара Антоновна выпустила их с
Вовкой на волю только в три часа: с двенадцати до трех они мели школу.
     Пшено,  которым  они  стреляли  из  стеклянных  трубончек  на   уроках,
раскатилось  по всему этажу;  плотно забинлось в паркетные щели,  образуя на
полу  желтые  тонкие  елочки. Пшенные  шарики,  похожие  на  гомеопатические
лекарства,  которыми,  по словам Геннадия Анатольевинча, злоупотребляла тетя
Оля,  трещали повсюду.  Каким-то образом пшено забралось даже на пятый этаж,
где жила  заслуженная  учительница Клавдия  Сазонтовна, которая  весь первый
класс мучила Ромку, заставляя его писать неудобной  правой рукой, а хорошую,
левую, дернжать на уроках под ремнем за спиной.
     Пока  они  мели пшено, Вовка придумал, что трубочнку надо  разогреть на
газу  и, горячую,  изогнуть  - и  тогнда  можно  стрелять,  как из  водяного
пистолета, в  разные стороны:  дуешь вроде вперед, а  полетит пшено вбок или
даже  назад,  смотря  как  изогнуть. А  следить,  куда  полентело,  можно  в
зеркальце.
     В три часа Клара Антоновна отпустила  их,  объявив,  что  очередной  их
проступок  граничит  с  преступлением   именно  сейчас,  когда   вся  страна
испытывает  временные   трудности  с  зерном,  а  школьники  зернодобывающих
райнонов страны ходят после уроков за комбайнами, подбинрая колоски.
     Во дворе школы клали асфальт. Толстые женщины в брезентовых безрукавках
кидали совковыми  лопатами  на утрамбованную  щебенку  рассыпающуюся  черную
массу  из огромной  дымящейся кучи.  Одна женщина, стоя на колене, обутом  в
рукав телогрейки, деревянным скребнком разравнивала асфальт перед катком.
     Вовка сунул палец в асфальт:
     - Горячий... Ром! У бабки есть глицерин?
     - Не знаю... Может, в аптеку сбегать?
     - Остынет. Гони домой!
     Ромка, запыхавшись, ворвался в квартиру:
     - Глицерин есть? -  И, не дожидаясь ответа,  полез  в гардероб,  где на
третьей полке, в перехваченной резиннкой коробке из-под конфет, Липа хранила
медицину.
     Глицерина не было.
     - Что такое? - заквохтала Липа.- Зачем ты в шкаф? Сейчас обедать...
     - Не! Мне надо, я потом поем... > В комнату вошла Таня: \
     - Ну-ка, успокойся!
     Таня была с "бабеттой", в туфлях на шпильках,  отченго не  видно  было,
что у нее короткие ноги. От Тани пахнло духами. Ромка засмотрелся на сестру.
     - Ох, Тань, ты красивая!..
     - Ладно, не подлизывайся. Поди-ка сюда.
     - Птах, ну, мне надо... Меня ждут...
     - Подождут,- отрезала Таня.- Подними руку. Опять дыра. Снимай форму.
     Липа посмотрела на пол, покачала головой:
     - Танечка,  я  же  просила  дома  не ходить  в каблунках. Смотри:  весь
линолеум...
     -  Да  ладно тебе.  Где  нитки?  Чего  он  всегда  дранный  такой? "Сын
интеллигентных  родителей"...  Брюки  неглаженые.  Отец  за  ним  совсем  не
смотрит. И тетя Оля хороша!..
     - Очень вы им нужны! - прошипела Липа, выискинвая в фартуке папиросу.
     -  Ну!..  Брюки  снимай. Опять  по шву  лопнули! Да  не  корми ты  его,
бабушка! Он и сам скоро лопнет. Х - Знаешь,  Таня,- сказала Липа не терпящим
вознражения тоном.-  Не  вмешивайся  не  в свои дела.  Са-Дись,  Рома,  обед
стынет.
     -  Обжора,- процедила Таня сквозь зубы,  потому  что  зубы  были заняты
перекусыванием нитки.- Бабуш-ка!.. Знаешь, я тебе все хочу сказать...  Может
- нам со Славиком отдельно питаться?.. Ты всегда столько всего наваришь!..
     - Ну, не знаю,- Липа повела головой.- Я, может,  хозяйка и.не очень, но
люблю, чтоб хватало.
     -  Хватало!.- А сколько пропадает!..  Нет, правда... Это же выброшенные
деньги...
     - Ты  серьезно? - поджав губы,  Липа  подошла к шкафу, достала потертую
кожаную  сумочку, куда  убинрала  пенсию.  Глухо звякнули медали в картонных
коронбочках.- Вот, пожалуйста, моя пенсия, сто рублей. Хонзяйничай.
     - Спасибо.- Таня чмокнула Липу в щеку, плюнула на  палец, приложила его
к утюгу.
     - Клеенку  сними, стол  попортишь! -  Липа загнула  до  половины  стола
клеенку,  где  под  пожелтевшими  газентами  кое-где  проступало  обгоревшее
дерево.-  И чего ты так  суетишься?  Приедет  какая-то  старуха!.. Тоже  мне
занграница - Польша! У нас на курсах Лена Акулова учинлась из Лодзи, так я к
ней на каникулы ездила!..
     Таня укоризненно кивнула на Ромку. Липа умолкла.
     - Пойдешь со мной бабушку Лену встречать? - спросила Таня.
     - Ага,- кивнул Ромка.
     - Ему-то зачем?!  Пусть  лучше уроки учит. Чего ты так долго возишься -
ребенок замерзнет.
     - Замерзнет он!.. Его жир греет! - Таня набрала из графина в рот воды и
прыснула на тряпку. И  повела по  ней  утюгом. Из-под  утюга  выехал гладкий
светлый след, от которого поднимался ровный пар.
     Ромка  вспомнил  про горячий асфальт. Жалко,  что ничего  не получится:
асфальт привозят редко. Если гонрячий асфальт завернуть в бумажку, затолкать
в  спинчечный  коробок и  полить сверху  глицерином,  через ненсколько минут
коробок воспламенится.
     - Все с тобой,- Таня перекинула брюки через спиннку стула.- Я побежала.
Приходи прямо  в Уланский.  Смотри,  больше-то  хоть  не  загадься.  Глядеть
стыдно.
     -  Ишь ты,- проворчала  Липа.-  Отца навестить--не  загонишь, а  тут  -
понеслась, как наскипидаренная...
     - Бабуль, у нас глицерина нет? - на всякий случай
     спросил Ромка.
     - Чего нет - того нет,- Липа  вздохнула и погладинла внука по голове: -
Кушай, детка.
     Из Уланского  в школу Ромка ездил на метро, а если опаздывал, отец брал
такси.
     Обратно - из школы в Уланский - Ромка ходил пешнком.
     У  Красных  ворот на  углу  Орликова  и Садового  кольнца была  часовая
мастерская. В окне сидел толстый  лынсый мастер, всегда один и тот же, низко
склонившись к  столу с черной лупой, воткнутой в глаз. Перед мастером на том
же столе стоял  большой  будильник циферблатом на  улицу.  Вместо  секундной
стрелки  внизу  циферблата  красный  петушок долбил  клювом цифру "5". Ромка
набнлюдал  за  петухом, пока  мастер не оторвался от стола и, выпучившись на
него пластмассовым черным глазом, не показал рукой, чтобы не мешал.
     Следующая остановка была на углу  Домниковки. Слепые мастера - все  как
один в темных  очках - рабонтали в граверной мастерской  в  полуподвале.  За
столами  слепые сидели, как зрячие, только смотрели слегка в понтолок;  руки
их быстро и точно  делали работу на столе, без лишних движений  и  холостого
шаренья. Ромка виндел, как рука  самого ближнего к окну мастера двигалась за
инструментом:  мастер  разметил  забеленную  стекляннную  табличку  стальной
иглой, затем, наклЬнившись со  стула вправо, потянулся за нужным резцом. Его
рука,  не  касаясь  стола,  прошла  над  ненужными  резцами,  а  за  два-три
сантиметра  до  нужного замедлила ход, средний  палец легонько клюнул  вниз,
почти незаметно, ковырннул стол, дотронулся до нужной металлической палочки.
На сельскохозяйственной выставке, куда в прошлое воснкресенье водила Ромку с
Сереней  бабушка Шура,  вот так же работала  искусственная  рука,  расщепляя
вредный радиоактивный атом в мирных целях.
     Слепые мастера в основном сидели, а если им прихондилось встать,  сразу
становилось  видно,  что  они  не  виндят: передвигались они  по мастерской,
вытянув перед собой руки.
     Поработав еще немного, все слепые почти  одновренменно начали шарить по
запястьям левых рук - щупали время на специальных часах с  шишечками  вместо
цифр.  Слепые собирались  домой:  они  прибирали  свои  столы,  раскладывали
готовые стеклянные таблички  в штабели: "Не курить" -  вправо,  "Посторонним
вход  воспрещен" - влево. Потом  они спокойно толпились у вешалки, не  мешая
друг другу. Кто-нибудь из них выключал ненужный дневной свет.
     Утром  Ромка  убегал через черный ход, дворами -на Кировскую и к метро;
вечером возвращался по Улансконму, по которому во времена Наполеона катались
уланы.
     Над подъездом дома были налеплены две  свирепые львиные  морды, которые
меняли цвет в зависимости от краски., которой  их  обновляли  к Первому мая.
Сейчас  морды  были  серые, кое-где  засиженные  голубями, но,  ненсмотря на
голубиную неаккуратность, таких морд больнше в округе не было, и Ромка своим
домом очень горндился. И  еще ему нравилось, что  когда-то  дом принадленжал
акционерному обществу "Труд", а  что это за обнщество,  каждый  раз  забывал
спросить у тети Оли.
     У подъезда томился Куреня.
     - Ты рубль новый  видел? - Ромка достал  круглый  металлический  рубль,
который ему дала Липа из пенсии.
     Раньше,  до  Нового года, когда  деньги  были еще станрые,  Липа давала
Ромке из  каждой пенсии  большую синнюю пятерку,  а после Нового  года стала
давать в пять раз меньше, но купить на один рубль можно было в два
     раза больше.
     Пока Куреня  рассматривал рубль, Ромка с грустью вспомнил, что теперь у
них  с  Сереней денег  нет:  пятерки  бабушки Липы,  Серенины  - от школьных
завтраков -  и  серебряные  полтинники двадцатых годов,  которые даринла  им
бабушка Шура к праздникам как старинные моннеты, все было в копилке. Копилка
теперь  у Алика, а венлосипед- у Арсена.  И велосипед надо  теперь отнимать,
потому что Арсен поехал на нем обедать к брату и "занкатал".
     - Битка классная,- причмокнул Куреня.
     Он чиркнул  подошвой  по  асфальту, отбежал  и кинул сверкающий рубль к
черте.  Рубль шмякнулся  точно где надо. Куреня поднял его,  ногтем большого
пальца подндал вверх.
     - Решка! - крикнул Ромка.
     - Оре-ол,-  презрительно прогудел Куреня, разжинмая кулак.- И в расшиши
можно запросто...- Он принстукнул  о гранитный цоколь  монету - рубль звонко
отнскочил, далеко улетев на мостовую.- Классно. Телевизер идем смотреть?
     - Пожалуйста,- пожал плечами Ромка, открывая дверь и пропуская Куреню в
подъезд, как барышню.
     В  подъезде  под  лестницей  висели  гимнастические  кольца, два  парня
выносили из квартиры штангу.
     - Дедь Петь, можно подтянуться? - спросил Кунреня.
     Парни аккуратно положили штангу на коврик, один из них, взяв Куреню  за
пояс, легко поднял его к кольнцам.
     -  Раз,-  сказал парень.-  Спокойно,  дыши... Два... Куреня  подтянулся
шесть раз, правда, шестой раз он дотягивался с трудом, извиваясь как червяк.
     - Жирный, теперь ты  давай!  -  кивнул  он  Ромке,  хонтя один  на один
никогда Ромку так не называл.  Правнда, и по  имени Куреня  его не  называл.
Вообще нинкак.
     Ромка замялся, но дядя Петя уже подхватил его за бока. Когда он подавал
Ромку к кольцам вверх,  то слегнка крякнул. Ромка виновато покраснел и повис
на кольнцах.
     Повисев, Ромка тяжело пополз вверх.
     - Ра-а-аз... Дв...
     - Не получается,- плюхаясь на каменный пол,  грунстно сказал  Ромка.- А
где мой рубль?
     - На фиг он мне сдался,- сплюнул  Куреня, неохотнно протягивая монету.-
Пошли телевизер смотреть.
     - Рома,- строго сказала бабушка Шура, взглянув на часы.- В чем  дело? А
кто этот мальчик? Из комнаты рыжих высунулся Сереня.
     - Бабуль,  это Куреня, дяди  Кости сын,- сказал  Ромка.-  Мы  телевизор
хотим посмотреть.
     Бабушка Шура  была  одета  в черный костюм с белой  блузкой. На пиджаке
орден  Красной  Звезды,  рядом  знанчок-  "Ворошиловский   стрелок".  Куреня
разглядывал бабушку, раскрыв рот.
     - Какой сегодня  может быть телевизор? Ты же  знанешь... В другой раз -
пожалуйста. До свидания, мальнчик. Сегодня у нас гости.
     Куреня повернулся к двери.
     - Трепло!- шепнул он Ромке.
     - Бабуль! Но я ведь обещал...
     Бабушка Шура, взглянув еще раз на часы, подумала:
     - Хорошо. Заходи  в комнату,  мальчик.  Ромка  махнул  рукой Серене:  -
Пошли!
     Сереня  дернулся  было,  но  сзади  раздался  визгливый  голос  Надежды
Ивановны:
     - Кому сказано, из комнаты не выходить!
     Обеими руками  держась за  дверную ручку,  Сереня медленно  отступил  в
комнату.
     -  У  тебя бабка на войне  была?  - шепнул Куреня,  забираясь на крышку
пианино.
     - Здесь Серенино место, туда садись. Ее даже в ногу ранило..- Ромка  на
своей ноге показал, куда  ранинло.-  Только это на  той войне, на старой.  А
орден у нее за крыс. Она на опасных инфекциях работала.
     Куреня не понял, но спрашивать не стал, только
     шмыгнул носом.
     Пока телевизор грелся, Куреня рассматривал наряднный стол.
     - А чего у вас такое, день рождение?
     - Бабушка приезжает. Из Польши.
     - А эта разве не бабка? - не понял Куреня.
     - Бабка,- кивнул  Ромка.- У меня их много. В Баснманном  еще одна есть.
Главная.
     Надежда Ивановна  вышла в  коридор. Она не любила  чужих  праздников, а
поскольку Сереня рассказал,  что  сегодня приезжает польская бабушка, сестра
Алексанндра  Григорьевича, которую  тот  не  видел  пятьдесят  лет,  Надежда
Ивановна  не находила  себе места. Она  уже  отлупила Сереню,  поругалась на
кухне с Дорой, по просьбе Оли,  присматривающей за  праздничными  пиронгами,
наорала на Глафиру, требуя сдать Алика насовнсем в сумасшедший дом.
     Дверь  в  большую  комнату напротив  была приоткрынта: виднелся краешек
стола с салфетками, вдетыми в сенребряные кольца справа от тарелок.
     Надежда  Ивановна  рванулась  было в свою  комнату, потом, поглядев  по
сторонам, подошла к  входной  двери и с силой  придавила книзу  неработающую
собачку  зам-ка.  Она  с  такой  ненавистью  ткнула  ее,  что  собачка,   не
поддававшаяся даже Кириллу, много раз пытавшемуся наладить замок, сдернулась
со своего приржавевшего места и съехала вниз.
     ...Три звонка  в дверь  прозвучали  в  самом интересном месте мультика.
Александра Иннокентьевна  выключила телевизор, молча сделала рукой движение,
будто отрезанла голову карлику:
     - В другую комнату!
     Она поправила пенсне, мельком взглянула  в зерканло, слегка раздув  при
этом ноздри, что она делала всег-
     да, глядясь в зеркало, привычно  взяла палочку, но, пондумав,  спрятала
ее за ширму.
     -  Сейчас,  сейчас!  -  воскликнула  она  праздничным голосом  и  пошла
открывать.
     Замок    не   открывался.   Александра   Иннокентьевна   в    некотором
замешательстве поправила пенсне, ближе наклоняясь к неподдающемуся замку. За
дверью шуменли взбудораженные голоса.
     - Сейчас, одну минутку! - сказала Александра Инннокентьевна в дверь.
     - В чем дело, мама? - донесся из-за двери нескольнко раздраженный голос
Ольги Александровны, и дверь нетерпеливо задергалась.- Что случилось?
     - Тут что-то с замком...- пробормотала Александнра Иннокентьевна.- Одну
минуту! - Она постучала  к рыжим: - Надежда Ивановна, извините, дорогая, мне
кажется, замок неисправен. Не мог бы Иван Кузьмич? Будьте добры...
     - Не суйся! - взвизгнула за дверью Надежда Иванновна, видимо  отпихивая
мужа, и приоткрыла дверь: - Иван Кузьмич спит. А что такое?
     - Да вот...- Александра  Иннокентьевна простерла ладонь  к  двери.-  Не
открывается.
     - Алик сломал... Держат в квартире...
     -  Ну  что там случилось, Шура?!  -  барабанил  в дверь  нервный  голос
Александра Григорьевича.
     - Оленька! Саша! Я не могу открыть! Вы поняли меня? Идите черным ходом.
Через черный ход!
     Александра Иннокентьевна,  громко стуча каблуканми, прошла по  коридору
на кухню, с  трудом  выдернула  из  петель  на  двери  черного  хода  ржавый
шкворень.
     -  Ну, знаешь,  мама!..- тяжело дыша, в кухню миннут через десять вошла
Ольга Александровна. Опустила на пол  чемодан.- И сладким голосом прокричала
в темнноту:- Тетя Леночка-а! Сю-уда! Танюша! Папа! Вы
     идете?!
     Ромка   с  Куреней   на  расстоянии,  из  коридора  наблюндали  встречу
заграничной бабушки.
     Появилась Таня, неся в обеих руках по небольшому чемодану на молнии.
     -  Здравствуй,  бабуля!  -Она  потянулась  поцеловаться  с  Александрой
Иннокентьевной, но та, как обыч-но, увернулась.
     - У меня насморк!
     - Это  чья же  такая? -  наморщилась  Дора,  разглядывая Таню,  и вдруг
стукнула себя  кулачком  по  коротнко  остриженной седой  голове:  -  Какура
старая!  Это  ж  Танька  ихняя...  Ух  ты,  какая  стала: все  при  всем!  А
бынла-то... Вывелся  у  тебя  глист? - Таня  фыркнула  и  понвернулась к ней
спиной.- ...Тебя все Лимпиада Михайнловна чесноком пользовала. Чесноку любой
паразит не примет,- объясняла Дора уже не Тане, а Мане, вылезншей из каморки
со священной книгой в руках поглядеть, что тут делается.
     Иностранная бабушка все не появлялась.
     Маня  положила  священную  книгу,  подошла  к  раконвине  помыть глаза,
уставшие  от  чтения. Она натерла указательный  палец  мылом  - потерла один
глаз, рас-щеперив его двумя пальцами, потом принялась за второй.
     - Маня! - поморщилась Александра Иннокеннтьевна.
     - Ай? - подставила под ее слова ухо Маня, домынвая второй глаз.
     - А вот  и я!  -  послышался  на лестнице  одышливый  старушечий  голос
нерусского звучания.- Здравствуйте, дорогие!
     На кухню в сопровождении Александра Григорьевинча вошла высокая сутулая
женщина  с  голубыми волонсами  в красном  костюме; вместо  юбки на ней были
шинрокие брюки.
     - В портках! - Дора тихо ойкнула, плюхаясь от изумления на табуретку.
     - Здравствуйте, здравствуйте...- раскланивалась во все  стороны гостья,
стараясь определить среди принсутствующих родственников.
     - Кирилл Афанасьевич Симаков,- протянул ей рунку Кирилл, завернувший по
дороге  из ванной в кухню. Кирилл  был в майке. Свободной рукой он прикрывал
неприличную наколку на плече в виде грудастой голой женщины.
     - Соболевска.
     - Пани Соболевска,- поправил сестру Александр Григорьевич.
     - Здравствуй, Леночка!-подала голос Александра Иннокентьевна.
     - Шура!  Матка боска! Шурочка!..  Иностранка  прижала к себе Александру
Иннокеннтьевну  той же  левой  рукой,  которой  так  неудобно здоровалась  с
Кириллом.  Другой  рукой  она  держала  расшинтый  золотой  ниткой  парчовый
ридикюль.
     Александра  Иннокентьевна прижала к глазам  ажурнный  платочек,  пенсне
соскочило у  нее  с носа. Пани  Сонболевска  ловко  подхватила его  на  лету
освободившейся  от  объятий  рукой и положила на ближайший стол,  Гла-фирин.
Рука ее была в длинной, до локтя, бежевой пернчатке.
     Дора,  переваливаясь,  снялась с  табуретки,  взяла  пеннсне со столика
Глафиры, подала Александре Иннокеннтьевне.
     -  На ихний  стол  лучше  не  ложить,-  сказала  она иностранке,-  Дора
Филимоновна Кожух.
     - Соболевска.
     - Пани Соболевска,- второй раз поправил сестру Александр Григорьевич.
     - Милости просим!..- пропела Дора.- Уж вас жданли-ждали, заждались!..
     - Соседка наша,- пояснила Ольга Александровна.
     -  О-о, как это  мило!  - воскликнула  пани  Соболевнска,  дотрагиваясь
бежевыми лайковыми пальцами до глаз, в которых уже скопились слезы, стараясь
в то же время не потревожить накрашенные ресницы.
     - А где же мой внук? - воскликнула она.- Я не винжу его! Романа!
     - Роман! - крикнула бабушка Саша.
     - Пойдем, не бойся,- шепнул Ромка Курене.- Ну, чего ты!
     - Рома!..
     Ромка выволок на кухню упирающегося Куреню.
     - Матка боска!.. Вылитый Саша. Такой же толстый!..
     -  Здравствуйте, бабушка,- Ромка на  цыпочках  донтянулся до щеки  пани
Соболевской.- А это Куреня...
     Куреня,  побледнев,  протянул  пани  Соболевской  грязнную,  с  черными
ногтями руку.
     Иностранка взяла его руку и очень серьезно пожала.
     Александра Иннокентьевна покачала головой, потом взяла сноху под руку и
сказала бодрым голосом:
     - Прошу к столу!
     -  А  как  наши  пироги?-с  повышенной  оживленнонстью  спросила  Ольга
Александровна.
     -  Тесто  выходилось,-  растягивая  в улыбке жабий рот, сказала  Дора.-
Хорошие пироги вышли.
     - К столу! К столу!..
     Ромка  потянул  было Куреню в  комнату, но  Таня стрельнула в мальчишку
взглядом и тихо приказала:
     - Брысь отсюда!
     Куреня шмыгнул на черный ход.
     Бабушку  Лену посадили  на торце стола напротив банбушки Шуры на второе
английское кресло  с высокой прямой  спинкой,  принесенное из  половины тети
Оли.
     -  Только  я  буду  курить,-сразу  предупредила  банбушка  Лена  и,  не
дожидаясь даже намека на возраженние, полезла левой рукой в ридикюль.
     - "Кар-мен",-прочел Ромка латинские буквы на красной пачке сигарет.
     -  А помолчать не  можешь?-  прошипела  Таня.  Бабушка  Лена  удивленно
подняла бровь и достала из ридикюля толстую многоцветную шариковую ручку:
     - Мой презент тебе, маленький Саша!
     -  Ну, зачем, тетя Леночка?!  Такая дорогая вещь -  ребенку! - Тетя Оля
сделала губы бантиком, или, как говорила Дора, курьей гузкой.
     - В самом деле, зачем ему?! - Таня метнула на Ромку сердитый взгляд.
     - С такой ручкой он будет хорошо учиться,-пани Соболевска сделала жест,
прекращая  спор.-Если  он во  всем похож  на своего  дедушку,-она  с улыбкой
игнриво кивнула  в  сторону  дедушки  Саши,-он должен  учиться очень  плохо.
Помнишь, Саша, как ты учился? Как тебя...
     - Ну почему...- забеспокоилась тетя Оля и тревожнно  поглядела на мать,
как  бы  призывая ее  на  помощь.-  Тетя  Леночка,  что  тебе  налить?  Вот,
"Мускатель"...
     - Налей,-  бросила ей  бабушка Лена.-  Саша,  ты  помнишь,  как тебя...
выгнали из  гимназии?  -  закончила  она под восторженный вопль  двоюродного
внука.
     - Разве было так? - Оля криво улыбнулась. Банбушка Лена, того не ведая,
непедагогично выдала семейнную тайну.
     -  Ну, конечно,-  улыбаясь сказала  бабушка  Лена, красиво выпуская  из
напудренных ноздрей дым в стонрону бывшего двоечника.
     - Мы всегда считали, что  папу исключили, потому что нечем было платить
за  обучение,-заговорщицки  подморгнув   тетке,  сказала  тетя   Оля  хорошо
поставленнным учительским голосом.
     -  Какая  чепуха!-  бабушка Лена громко  засмеянлась,  видимо не  поняв
племянницу или по старости не
     заметив  подмаргивания.- Нас всех  после  смерти  родинтелей  взяли  на
воспитание родственники. Они  были весьма  состоятельные люди. Они были, как
это назынвается у вас теперь?..- Она покрутила  в воздухе  освонбожденной от
перчатки рукой, старой костлявой рукой с лишней отвисающей кожей.- У-уу? Они
делали   бизннес,   как  мой  Марик  сейчас  в  Америке...   Он   занимается
недвижимостью.
     Тетя Оля обреченно вздохнула. Александр Григорьенвич молчал.
     - Проснитесь, дедушка,-  Ромка  потеребил  Алекнсандра  Григорьевича за
рукав.- Бабушка Лена про вас рассказывает.
     -  Да-да, все  прекрасно,- Александр  Григорьевич  бодро отряхнулся  от
сна.- За что пьют?
     - Саша,  почему внук называет тебя на "вы"? У вас теперь так принято? -
удивилась гостья.
     - Нет,  бабушка  Лена,-  вмешалась Таня,-  просто дедушка  долго  был в
командировке, а когда приехал, Ромка уже первый  класс кончал.  Никак не мог
привыкннуть.
     -  Позволь, Саша...-  Откинувшись  от стола,  бабушнка  Лена  отвела  в
сторону руку с дымящейся сигаретой: - Какая командировка?..
     - Леночка,-  Александра Иннокентьевна положила свою руку на руку гостьи
в  перчатке и,  словно  испугавншись чего-то,  тут  же  переложила н^ стол.-
Леночка... Видишь ли. Так сложились обстоятельства... Ну, а тенперь мы снова
все вместе, будем же веселиться! У всех налито вино?
     - Не понимаю,  но  ладно. Давайте пить вино! - Банбушка Лена  притушила
сигарету о пачку и помахала окурком в воздухе, отыскивая пепельницу.
     Ромка выскочил из-за стола, принес пепельницу Генннадия Анатольевича.
     - А почему вы вторую перчатку не снимаете?
     - Рома!-взвизгнула тетя Оля.- Сейчас выйдешь из-за стола!
     - Зачем?  - искренне удивилась бабушка Лена.- Разве мальчик не знает? У
меня нет  второй руки, милый  мой  внук. Она  осталась  на войне.  Но...-  с
грустным  конкетством добавила бабушка Лена,- зато я вне  всякой очередности
как участник  получила апартамент. У нас тонже  очень  сложно с квартирами,-
она выразительно понсмотрела на кровать в углу, явно неуместную в гостиной.
     Александр Григорьевич поднялся с рюмкой в руках:
     - Давайте выпьем, не чокаясь, за тех, кого уже нет с нами. За Фешеньку,
ушедшую от нас в прошлом году... За нашего дорогого брата Исидора, кадрового
офицера, погибшего с сыном  Ильей под Киевом... Ты, Лена, об  этом знать  не
имела возможностей, да-а... Не чокаясь...
     - И дедушка  Рома тоже погиб. Под Истрой. У него была броня, а он пошел
в ополчение...
     - Рома! - Таня дернула его за руку.
     - Да, и брат Олимпиады Михайловны, это бабушка Ромы по матери.
     Пани  Соболевска,  до этого  все  время  улыбающаяся,  поставила  рюмку
дрожащей рукой на стол. "Мускатель"  расплылся красным бордюром вокруг ножки
рюмки. Плечи ее вдруг задергались, единственная рука растенрянно засуетилась
по столу:  она  то закрывала ею лицо в слезах, то вдруг принималась искать в
ридикюле носонвой платок и, не найдя его,  снова хваталась за лицо... Только
сейчас Ромка вдруг  понял, что  бабушка  Лена  очень старая. Старше дедушки.
Пальцы  у нее были мос-латые,  раздавшиеся  в суставах...  И как она  только
кольнца снимает?  И на подбородке  у нее висели какие-то крошки,  она их  не
чувствовала.
     Александр  Григорьевич  выпил  свою  рюмку, и  тут губы  его  некрасиво
поехали  в  разные  стороны,   как  будто  он  выпил  водку,  а  не  сладкий
"Мускатель", и Ромка понял, что  дедушка  Саша морщится  не  из-за того, что
горько, как морщится дедушка  Георгий,  а просто он плачет, тольнко еще пока
без слез...
     Ромка отвернулся, чтобы не видеть плачущего дедуншки.
     -  Только  мы с  тобой остались, Леночка,-  услышал  он дрожащий  голос
дедушки.- Только мы...
     - Саша,- укоризненно покачала головой бабушка Шура.
     Елена  Григорьевна  всхлипнула последний раз,  как будто  строгий голос
Александры Иннокентьевны относилнся к ней, высморкалась и улыбнулась:
     - Мой макияж...- И она тронула пальцами лицо.
     -   ...А  чемоданы-то  тяжелые...-  шепнула  Таня  на  ухо   тете  Оле,
выразительно поглядывая на нарядные чемоданны, застоявшиеся у двери.
     - Танечка, сейчас не  время,- не  поворачивая головы, сказала тетя Оля.
Дверь распахнулась.- А вот и Гена!..
     Геннадий  Анатольевич  протиснулся между  спинками  стульев  и пианино,
пиджак  его  во время пролезания  раснпахнулся, и  две пуговки на белой  его
рубашке  выскольнзнули  из разболтанных  петелек,  обнажив  синюю майку.  Он
остановился возле кресла бабушки Лены, склонив гонлову в коротком офицерском
поклоне.
     - Соболевска,- откинувшись  на  спинку  кресла, банбушка Лена протянула
ему руку для поцелуя.
     Сколько раз Ромка пробовал перед зеркалом вот так вот кланяться. Ничего
не получалось: голова дергалась, смешно булькая щеками.
     Геннадий  Анатольевич  сел  рядом  с тетей Олей и  молнча  уставился  в
тарелку.
     - Геночка  опоздал немножко,- пояснила тетя Оля.-  Он  на даче был, там
окна разбили хулиганы...
     - О-о, вы купили себе виллу? - воскликнула  Елена Григорьевна.- Как это
мило!..
     Геннадий Анатольевич прокашлялся, собираясь дать пояснение, но тетя Оля
его опередила:
     - Нет, тетя Леночка. Это родительский наследственнный дом...
     - По Николаевской дороге,- добавила бабушка Шура.
     - Шурочка,  а помнишь, как мы ходили  с тобой  и  с Фешенькой  смотреть
коронацию?..
     Дедушка Саша вовремя закашлялся  и кашлял, пока сестра его не забыла, о
чем спрашивала сноху.
     - Тетя  Леночка! - тетя Оля улыбнулась, останавлинвая кашель отца.-  Ты
знаешь, я ведь за Гену только из-за того и вышла, что у  него бы,л свой дом.
А  до  него я  всех женихов отвергала.  Ждала  большой любви.  Или больншого
приданого,- тетя Оля кокетливо прильнула к плечу тетки. И Ромка заметил, что
тетя Оля очень похожа на бабушку Лену.
     - А ведь мы могли с вами, Елена  Григорьевна, встрентиться в  Варшаве,-
сказал, не переставая жевать, Генннадий Анатольевич.- В сорок пятом...
     - Могли, но если только в госпитале.
     -  Именно  в госпитале. Я работал  лаборантом.  Лейнтенант  медицинской
службы.
     -  Подождите,  где  же  Левочка?  - вспомнила  вдруг  пани Соболевска.-
Шурочка, где твой сын? Ах да! Оля сказала: в командировке... Я забыла.
     Ромка вопросительно  взглянул на тетю  Олю, на банбушку  Шуру. Потом на
Таню.
     - Трус несчастный! - прошипела та.- Страхуется...
     - Вот он! Папа! - обрадованно крикнул  Ромка, уснлышав  быстрые шаги за
дверью.
     Но это был не папа. Это была Глафира.
     Она   подскочила  к   Александре  Иннокентьевне  и   молча  шмякнула'из
пригоршней на грязную  тарелку кучку, сонстоявшую из бумажных  дореформенных
денег, мелочи, серебряных рублей двадцатых годов и цветных осколков знакомой
Ромке кошки-копилки: ухо, кусок носа и полнбанта...
     - Я вас не совсем понимаю, Глафира Николаевна,- поправив пенсне, ровным
голосом сказала бабушка Шунра.- Что это?
     - Не понимаешь?!
     Из-под  косынки соседки  высыпались грязно-серые  пряди волос,  Глафира
трясущимися  пальцами запихивала  их обратно.-  А  велосипед понимаешь?  Где
велосипед?..
     -  Арсен покататься  взял,- съежившись,  пискнул Ромка.- Мы  дяде Алику
деньги... Накопили...
     - Вот ихние деньги! - Глафира протянула на краснной, разбухшей от мытья
полов  ладони смятую старую пятирублевку.- Это что?  Раз душевный больной...
знанчит, все!.. Обмануть?.. Управы на вас нет!..
     - А-а-алик...- слабо выдохнула тетя Оля, вяло пронстирая руку  к двери.
Указав на  возникшего в дверях Глафириного сына, рука  ее бессильно упала на
стол, сшинбив на пол хрустальную рюмку.
     Алик в тюбетейке, босиком, медленно приближался к
     сидящим.
     Геннадий  Анатольевич  поднялся  из-за  стола.  Алекнсандр  Григорьевич
судорожно потянулся к телефону.
     Алик   подошел  к  столу  и  под  общее   молчание,  не  мингая,  долго
всматривался в мать.
     - Иди отсюда,- без интонации произнес он.
     Глафира вжала голову в плечи, подняла  руку,  защинщаясь от  дальнейших
действий сына, и тихо-тихо начала отступать к двери...
     Алик,  нахохлившись,  медленно обвел глазами  стол,  пока  не  уперся в
подлокотник кресла бабушки Лены. Понтом так же медленно подошел к ней.
     - Дай курить,- нормальным голосом попросил он, кивнув на красную  пачку
сигарет.
     - Проше пана,- улыбнулась  пани Соболевска и  ненбрежным величественным
жестом протянула сумасшедншему "Кармен".





     Клара Антоновна  остановила  Ромку на  переходе из  девятого в  десятый
класс. Сделать это раньше она не могла - закон о восьми обязательных классах
связывал ей руки.  Правда, у Клары была небольшая надежда, что, сдав  четыре
экзамена за восьмой класс, Роман Бадрецов сам с радостью  покинет школу, как
это сделал его друг Синяк Владимир.
     Каково же было изумление директрисы, когда первого сентября, поздравляя
во дворе  через мегафон учащихся с новым  учебным годом, она увидела в толпе
еще более разросшуюся ненавистную фигуру.
     Но  Кларе  Антоновне  повезло  с  первых  же  дней.  Баднрецов  наотрез
отказался носить  с собой  унижающий его юношеское  достоинство  мешочек  со
сменной обувью, конторую ввели в  новом  учебном  году.  Вслед за  этим  он,
опоздав  на  зарядку перед  началом уроков,  отказался  вынполнить  ее после
уроков,  как  на  том  настаивала ответстнвенная  в  этот  день  за  зарядку
учительница  истории.  Она подала докладную Кларе.  Клара  пересекла красным
пончерком докладную в  верхнем углу: "Принять решительнные  меры". Историчка
приняла:  до  тех пор, пока  Бадренцов не  выполнит  не выполненную  вовремя
зарядку, на уроки истории он не допускается.
     Дело шло к исключению.
     В школу примчался Лева и разжалобил  директрису, обратив ее внимание на
то обстоятельство,  что  ребенок  фактически  безнадзорен, что (его  бросила
мать, уехавшая  на  Сахалин в погоне  за вольной, богатой и безнравственнной
жизнью.
     Клара Антоновна вняла Левиным  мольбам  и  оставинла  Ромку в школе. На
решение  ее  повлиял  еще  и  тот  нюнанс,  что Лев  Александрович  Цыпин  -
интеллигентный  и  довольно  интересный  мужчина - был, оказывается,  уже не
первый год одинок.
     Директриса оставила Ромку в покое, а Ромка останвил в покое учительницу
истории, по-прежнему прогулинвая ее уроки на законном основании.
     Но к концу девятого класса Клара Антоновна случай-
     узнала,  что отец  Романа Бадрецова вовсе не так уж Цинок,  более того,
кажется, он вот-вот женится. Насчет
     353
     женитьбы сплетня была преувеличена, однако терпению Клары пришел конец.
     По  итогам учебного года Ромка получил законную двойку  по истории.  По
химии -  своим  чередом, потому что "соли жирных кислот" иногда даже снились
Ромке, до такой степени он не мог с ними разобраться. Третью необходимую для
плана  Клары  двойку  поставила  Ромке учительница  немецкого  языка, всегда
хвалившая  его  нанследственную способность к  языку;  двойку она  поставила
только по настоянию Клары, которую до смерти боялась,  потому что у  нее,  у
немки,  было  трое  маленьких детей  -  и она часто  пропускала уроки,  а  с
дипломом у нее был канкой-то непорядок.
     Ромку оставили на второй год. Но,  оставляя Бадрецо-ва  на  второй год,
Клара  только лишь  продлевала на год пребывание  его  в школе,  поэтому она
сделала  следующий  шаг.  За  систематический  прогул  уроков  истории   без
уванжительных причин,  сопротивление зарядке и неношение сменной обуви Клара
выставила  ему годовую двойку по поведению, после чего разговор о дальнейшем
пребываннии в школе был исчерпан.
     В  роно Клара  демонстрировала дневник Бадрецова,  испещренный красными
замечаниями. Чаще  всего  в  дневннике встречался  безумный  вопль  классной
руководительнницы: "Товарищи родители! Кто подписывается в дневнинке  Вашего
сына фамилией "Пимен" печатными букванми?"
     Роно дало санкцию, но Бадрецову представлялась возможность удержаться в
школе  при  помощи  исправинтельного  труда  в  течение  летних  каникул  на
пришкольнном участке.
     Может быть, Ромка  и  стал бы исправляться на чахлых грядках за школой,
тем более что  дома  Липа голосила по нему  как по  покойнику, но...  Юля, в
отличие   от  Ромки,  с  похвальной  грамотой  перешла  в  десятый  класс  и
пятннадцатого июня уезжала на заслуженный отдых с родинтелями на Кавказ.
     О  том,  что он  едет в Адлер, Ромка сообщил Липе за три часа до отхода
поезда.  Отец очень удачно уехал в командировку. Липа кинулась к телефону...
Дед, пока Липа  советовалась с Александрой Иннокентьевной, как  быть, бурчал
заплетающимся языком - отъезд внука совпал со средой - привычные слова:
     -  По темечку молоточком  тюк  - и все! Три  дня бы  поплакали, а потом
жизнь-то какая пойдет!.. А мне что
     дома  помирать,  что в тюрьме...  В  тюрьме даже лучше. Хоп  - и все, а
здесь: лежи на столе, воняй...
     - Не  давать  ни  копейки!  -доносились  до  Ромки  пронсачивающиеся из
телефонной трубки,  плотно прижатой к большому Липиному уху,  наказы  второй
бабушки.
     Липа, соглашаясь во всем  со сватьей, послушно  киванла  головой. Перед
самым выходом она сунула  Ромке авоську с едой на дорогу и остатки  пенсии -
сорок рубнлей,  пообещав прислать еще,  как только  внук  сообщит кавказский
адрес.
     В середине девятого класса Клара - она преподавала русский и литературу
- задала сочинение  на тему: "Канких писателей ты хотел бы изучать в школе?"
Ромка пынжился, не зная,  кого бы он хотел учить в школе;  время, отведенное
на  сочинение, шло к концу, дело пахло двойнкой, и  уже  перед самым звонком
Ромка с отчаяния реншил- была не  была,- накатал  две страницы:  он  хочет в
школе  "проходить  Хемингуэя,  Олдингтона  и  Ремарка".  Клара  за  смелость
поставила ему четверку и  прочитала вслух его  сочинение в числе лучших. Юля
Кремницкая,  новенькая,  два  года  жившая  с  родителями  в  Чехослованкии,
повернула голову и внимательно  с интересом посмонтрела на заднюю парту, где
краснел автор сочинения.
     Дома Ромка  обнаружил,  что  в фамилии Хемингуэя  сделал две  ошибки, и
страшно переживал,  что вдруг  его невежество  станет известно  Юле.  Но все
обошлось.  Юля  стала  посматривать время  от  времени на  Рому.  Отношенния
завязались. Они стали ходить вместе в кино, Юля рассказывала  о  заграничной
жизни  и поклонниках,  чешнских,  а  также  и русских,  сверстниках и  людях
старшего возраста. Ромка тяжело переживал эти  рассказы, но вида старался не
показывать, только невпопад отвечал, напрянженно вспоминая, как бы вели себя
в таких ситуациях герои Ремарка.
     Герои Ремарка в сложных ситуациях пили граппу  и кальвадос.  И поэтому,
когда Юля неожиданно  ушла с места встречи  - Ромка  опоздал на свидание  на
десять , минут,- а  затем не пожелала слушать  объяснение  и не открыла  ему
дверь, сказав: "Уходи", Ромка решил послендовать примеру любимого писателя и
купил  напиток,  близкий  к  кальвадосу,  а  именно:  аперитив  кишиневского
изготовления.  Он  выпил  полбутылки сладкой гадости и Направился к  Юлиному
дому.  По дороге  его  вырвало, что было  совсем  странно,  так  как любимых
героев,  сколько бы  они  ни пили,  никогда не тошнило. На  вялых  ногах  он
доковылял  до  Юлиной двери и уперся пальцем в звонок. Юля строго велела ему
идти домой. Ромка звонил. Юля сказала, что вызовет милицию. Ромка задумался,
но реншил не отступать от своего плана любви, настойчивость в которой, опять
же по заверению любимого писателя, должна импонировать женщинам и привести к
успеху.
     Юля жила на  втором этаже, мимо балкона шла  вверх  водосточная  труба.
Ромка полез  к  любимой. Подняв  его  до  середины  пути, нетрезвые руки  не
совладали с гладкой трубой, и Ромка рухнул в палисад, сокрушив  крыжовеннные
кусты, насаженные жильцами первого этажа. Жильнцы подняли ор, Ромка, потирая
ободранную физиономию,  выбрался из колючих  кустов и поплелся жаловаться на
судьбу Вовке Синяку.
     Вовка учился в ПТУ. Учиться в обычной школе ему было трудно и физически
неудобно.  Он  так разросся в длину и ширину, что занимал  отдельную  парту,
передннюю, чтобы быть на виду у учителей; на задних партах он не учился, там
он  изучал  приключения  майора  Проннина  или  же дразнил  впереди  сидящих
девочек, обводя мелом через форму пуговицы  на их  лифчиках. На переднней же
парте  он  своими  длинными  ногами, обутыми  в  донмашние  тапки с  заломом
задников,  высунутыми далеко к доске,  мешал урокам, о ноги его  спотыкались
выходящие  к доске ученики и близорукие учителя.  Кроме  того, у ненго пошли
такие усы, что немка, мать троих детей, сбиванлась с  мысли и краснела, видя
перед собой усатую ухмынляющуюся рожу с выбитым передним зубом.
     Разросся Вовка так в отца, не в того, который "погиб под Сталинградом",
а в настоящего - дзюдоиста из Миннска, как уверял теперь Вовка и чему  Ромка
верил  до  тех  пор,  пока  Татьяна  Ивановна  в  сердцах,  хлопая  сына  по
бесчувственной наглой морде, не вскрыла тайну: "Такой же идиот вырос, борона
пустая, как  батя твой. Всю жизнь и будешь, как  он, в дерьме ковыряться!" -
предрекая бундущую Вовкину специальность сантехника.
     Любимое  занятие  Вовки дома было  читать развалинвающиеся приключения,
которые  он выискивал  в районнных  библиотеках.  Он сидел в своем подвале в
трусах,  запивая холодным  жидким  чаем  огромный мягкий  батон  за двадцать
восемь  копеек. Перед  ним всегда стояла книнга.  И сам он был огромный, как
батон за двадцать восемь: не то чтобы мускулистый или, наоборот, жирноватый,
как Ромка; он  был какой-то весь  белый, литой, с длинными толстыми  ровными
руками  и  ногами,  без  выпуклостей,  и  очень  тяжелый,  чуть  ли  не  сто
килограммов.
     ...Пока  ободранный  о  крыжовник  Ромка добрел  в понзоре до Вовкиного
подвала, его стошнило еще раз и он очухался.
     Вовка, не отрываясь  от книги, без энтузиазма  выслуншал  печаль друга.
Юлю он, в отличие от Ромки, не люнбил, так как она его обидела.
     Когда  Юля впервые  появилась, в конце  восьмого класнса, Вовка  кивнул
другу: "Такие люди - и без охраны!" -  и  выставил подальше ногу, чтобы  Юля
споткнулась. Юля не споткнулась, перешагнула через его копыто в драном тапке
и с  сожалением поглядела на Вовку, взглядом объясняя  ему,  какой он идиот.
Вовка   от  удивления  склоннил  башку  набок.  Юля  тем  временем  дочитала
стихотвонрение  "Есть  женщины  в  русских  селеньях"  красивым,  чуть-чуть,
правда, гнусавым голосом и выжидательно стояла у стола, изящно облокотившись
на него обеими руками, пока Клара  выводила ей в дневнике пятерку. Прозвенел
звонок. Вовка сорвался с места и мимоходом, как бы нехотя  прихватил  в свою
грязную  лапищу  маленьнкую  аккуратную  грудку  новенькой,   треугольничком
вынглядывающую из-под руки.  Юля,  не поворачивая головы  и  не меняя  позы,
звонко шлепнула Вовку по морде, так что у того лязгнули зубы.
     - Так тебе и надо, козел,- сказал Ромка в уборной, где они курили.
     -  Пощупать,  что  ль, нельзя? - пожал плечами  Вовнка.-  Было бы чего:
доска,  два соска.- И  прогнусил,  скорчив морду: - "Есть женщины в  русских
селеньях..."!  А  ты чего, Жирный,  гулять  с ней  хочешь?  Гуляй, кто  тебе
мешает, добра-то.
     Насчет "доска, два соска" Вовка врал от  неудачи.  На уроке физкультуры
это стало  очевидным  -у  Вовки  от изумления вытянулась морда.  У Юли кроме
фигуры, оканзывается,  был  еще первый разряд по  художественной гимнастике.
Правда, Вовка не  хотел сдаваться без боя и уверял, что у нее разряд получен
в Чехословакии, а значит, нашему первому не соответствует...
     ...Вовка оторвался наконец от книги,  морщась поверннулся к несчастному
другу:
     - Ну и чего? Может, у нее кто-нибудь еще кроме тебя есть- он сказал это
таким  обыденным голосом, что Ромки от тоски заныли внутренности.  Он  вдруг
вспомнил,  что  - есть:  Юля  сама  рассказывала  ему  про  Сашу Травникова,
десятиборца из одиннадцатого класса сонседней школы.
     - Есть,- кивнул он, неожиданно осознав весь ужас.- Но она говорила, что
я тоже ей  нравлюсь.  Она просто не  знает, кого  из нас выбрать.  Она будет
решать, она еще не решила...
     -  А   чего  решать-то,  кильки  будешь?  -  Вовка  сосрендоточенно  ел
каспийскую кильку, обдирая с нее кожу.- Сто вторая, пункт "Д": с  садизмом,-
бормотал он, выунживая из кильки нежный скелет.- Травников?..
     Ромка  молча кивнул.  Сейчас он  лихорадочно  вспоминнал, что  в  таких
случаях  делают герои Ремарка, но мысли путались. Сейчас он думал, как будет
жить дальше, если Юля все-таки предпочтет Травникова. Юля была красанвица. У
нее никогда не сбивались швы  на чулках -  всегда строго  по  центру длинных
стройных ножек с  играющими при ходьбе тренированными икрами; у нее красивый
гонлос, прозрачная перепонка между передними зубами, конторую Вовка по злобе
называл "переносицей во рту", манленькие сильные руки, усеянные  от кисти до
локтя нежнными  девичьими  цыпками.  Даже  когда она  потела, очень  приятно
пахла. Уступить такую красавицу Травникову?
     - Вован, чего делать-то? - проблеял Ромка.
     - Дыню  отбить - и  дело с концом. Чтоб больше к ней не лез. Только  ты
слышь, Жирный, ты  сам к нему  нандерись  первый, а то  я надираться не умею
совсем. Слышь! А  ты Пимену напиши за меня, у него день рождения, поздравить
надо, а чего писать - не знаю... Напишешь? Только ты первый надерись, ага?
     -  А  он при  чем? -  мучаясь от собственной  совестлинвости, пробубнил
Ромка.- Он-то при чем? Ты дурак, что ль!
     - Ему помочь хочешь, а он корячится еще!..- обинделся Вовка, утыкаясь в
книгу.- Пимену напишешь?
     Вовка хотел  работать  в уголовном розыске. Большей частью он хотел сам
ловить  бандитов, но  иногда  планы  его вдруг менялись -  и  он, с завистью
вспоминая сидянщего  в колонии  усиленного режима Пимена,  решал идти по его
пути и ускользать от  уголовного розыска. Пока  Вовка читал книги и  выбирал
будущее.
     За  несколько дней до отъезда  на  Кавказ  Ромка шел к  Синяку в подвал
обговаривать детали.  В последнее вренмя Юля  была  к Ромке благосклонна.  В
разговорах ее часто проскальзывала фамилия Травникова,  но произнонсила  она
ее без удовольствия. Ромка, хоть и изнывал  от желания узнать, какие у нее в
настоящее  время отношенния со вторым  ухажером, по-мужски пересиливал себя,
молчал.  Время  от  времени Юля  разрешала себя  целовать,  только недолго и
аккуратно, чтобы не помять высокую прическу. Но все время чувствовалось, что
думает она  о чем-то постороннем,  о  другом.  Ромка уже окончательно  решил
настичь ее на Кавказе, но Юле об этом не говорил.
     ...Ромка шел  к Синяку. И метрах в десяти от подвала Синяка он обомлел:
навстречу ему шел Травников с тованрищем, таким же высоким и здоровым, как и
сам Травнников. А между ними шла... не  Юля, а совсем другая денвушка, очень
красивая.  Это  значит,  что  Травников  изменнял Юле, и  поэтому  Юля  была
последнее время такой грустной.
     У Ромки  от жалости к Юле  сжалось  сердце, он  не мог оторвать глаз от
двигающейся на  него измены. Трое  проншли  мимо, ушли  вниз по  Басманному,
потом  остановинлись.   Девушка  так  и  осталась  стоять,  а   Травников  с
тонварищем,  не  торопясь,  подошли к  остолбеневшему Ромке, и Травников,  а
затем  и  второй  по  разу ударили его по физиономии:  с одной стороны  и  с
другой. Ударили лениво, как бы нехотя, без слов и возбуждения, даже немножко
с  улыбкой,  и  медленно  пошли вниз  к  девушке.  Ромка  щунпал физиономию,
удерживая трясучку в ногах.
     И  тут из подвала вылетело огромное усатое существо в просторном халате
Татьяны Ивановны.  Халат распахннулся: Вовка был в длинных синих  трусах. Он
летел, шарнкая по мокрому асфальту спадающими тапочками.
     Вовка  подбежал к Ромке, похлопал его по  плечу и побежал  дальше вниз.
Один  тапок по  дороге слетел,  и  к Травникову он подбежал  уже  наполовину
босой, на ходу прихватив халат поясом, чтоб не мешал.
     -  Этот? -  весело  крикнул  он Ромйе, положив бревно-подобную руку  на
плечо Травникова.
     - Ага! - визгливым голосом откликнулся Ромка. Травников упал.
     -  Следующий, кричит  заведующий!  - заорал весело  Вовка,  придерживая
второго парня.- Этого мочить?
     Пока Ромка  кивал и кричал, что "да",  перекрикивая верещанье  девушки,
второй  парень  красиво  ударил  Вовнку  под  дых.   Вовка  опешил,  немного
накренился вперед, парень так же красиво вторым ударом по зубам, как в кино,
выпрямил его в исходное положение.
     Вовка   затряс  башкой,  продыхнул   задержавшийся  от   удара  воздух,
разбрызгивая кровавые  сопли, еще дыхнул,  поймал  парня за ускользающие уши
двумя руками и, приндерживая, чтобы не дрыгался, боднул его патлатой башнкой
в  окаменевшее от ужаса лицо. Затем громко высморнкался,  нагнулся  к чистой
луже в выбоине мостовой и понмыл физиономию.
     Травников,  поддерживаемый  девушкой, спотыкаясь,  брел  по Басманному,
второй помыкивал  на тротуаре. Вовка озирался по сторонам - искал потерянный
тапок.  Ромка  поднял  тапок, запрудивший возле бордюра ручеек  от недавнего
дождя, подал другу.
     Вовка вбил ногу в тапок, на секунду задумался, все ли в порядке.
     -   Бубен  выпишу!   Бабаху  отоварю!..-  запоздало  занорал  он  вслед
недобитому Травникову.- Макитру разндолблю!..
     - Да хватит тебе,- с завистью вздохнул Ромка.
     Накануне отъезда  Ромка, превозмогая стыд,  пошел  на  улицу Горького в
косметический  кабинет,  где ему  сделанли чистку  лица,  то есть,  распарив
физиономию в трубе с горячим паром, выдавили все угри, мешающие свиданию.  В
конце процедуры очищенное лицо намазали белым занстывающим  месивом, которое
через двадцать  минут коснметичка соскребла специальным скребком. "Ну что ж,
сегодня у  нас значительно лучше",- сказала косметичка, хотя Ромка был здесь
впервые. В  последнюю ночь Ромка спал с  сеточкой  на  голове, чтобы  волосы
завтра загибанлись  назад,  как у  недавно погибшего  польского  киноакнтера
Збигнева Цибульского в фильме "Поезд", который Ромка недавно смотрел  вместе
с  Юлей.  Цибульский  очень нравился Юле, хотя  и был немного  полноват, что
успоканивало Ромку.  Темные очки, как у  Цибульского, Ромка купил в табачном
ларьке, рубашку с погонами и карманнами на груди, как у Цибульского, недавно
прислала с Сахалина мать.
     В  темных очках, в рубашке, в белых  кедах,  с сумкой через  плечо, без
билета,- все как у  Цибульского,  Ромка примчался  на Курский вокзал, чтобы,
как  Цибульский, ехать в  одном поезде с любимой, но проводница без  бинлета
его не пустила. Поезд уехал в ночь, увозя в третьем вагоне Юлю.
     Ромка снял темные очки, в которых плохо было видно даже днем, и пошел в
кассу покупать билет до Адлера. Билет он купил с трудом, с  рук, на  боковое
место. До утнра, когда отходил поезд, он прокантовался на Курском вокзале, а
севши  в  поезд,  тут  же  заснул  на  своей  боковой полке,  не  дождавшись
постельного белья.
     ...В Адлере Юли не было.  Ромка прослонялся весь день по душному городу
среди  жирных распаренных пальм  и, поужинав в  столовой,  заснул на топчане
прямо возле моря под убаюкивающий шум прибоя.
     Через два дня  в  Адлер прибыл Вовка,  как они догованривались и о  чем
Ромка  старался не  думать, так как  это  противоречило сюжету  "Поезда":  в
фильме Цибульский был одинок.
     Юли   по-прежнему  не  было,   вычищенная  в  косметиченском   кабинете
физиономия снова зашершавилась. Они пошли искать жилье.
     Вовка прорвался на море тоже сквозь запрет, поэтонму денег  ему Татьяна
Ивановна,  разумеется,  не дала, но Вовка  и  не  просил.  Он  упорно  сидел
вечерами с  мужинками во  дворе за  доминошным дощатым  столом, сражанясь  в
"буру". Вовка  зарабатывал им двоим "на Кавказ". За тем самым  столом, возле
которого в детстве прыгал с прочими через Ромку во время "отмерного", с теми
же  мужиками,  только  постаревшими,  которые  не принимали  его  раньше  по
малолетству играть даже  в  домино. "Бунрой" Вовка под  руководством  Пимена
овладел   в  соверншенстве,   в   своей  ремеслухе  он   был   первый;   для
беспронигрышной игры у него имелось даже несколько особых колод.
     Юли  не  было.  На один  паспорт сдать две койки  им никто не  хотел, а
паспорт был только у Вовки, потому что когда-то Вовка остался на второй год.
Наконец одна русская бабка, сторожиха автобазы, согласилась сдать одну койку
в курятнике,  переселив кур в другое помещенние. За незаконность  сделки она
взяла с них за сутки не по рублю, как обычно, а - по полтора. Но зато  койка
была широкая и удобная, если спать валетом.
     Пляж был завален разноцветными телами. Они занлезли в море, Вовка уплыл
за  буйки  "в Турцию",  а  Ромнка срочно  решил  загорать  (в  косметическом
кабинете ему обещали полное освобождение от угрей на лице и  стыднных прыщей
на груди под воздействием ультрафиолетонвых лучей солнца).
     У Вовки, вернувшегося  из "Турции", прыщей не было, он накинул на плечи
прихваченное  чужое полотенце, суншившееся  на  веревке  возле курятника,  и
достал книжку. Он еще несколько раз плавал и  когда последний раз верннулся,
то, глядя на  друга, доходящего под  полезным  для чистоты  кожи  кавказским
солнцем, ошалело ахнул: Ромнка сгорел. Напрочь.
     За ночь его спина и ноги набухли мокрым пузырем. Утром  Ромка лежал  на
животе без движений, раскинув руки крестом. Вовка ушел на море.
     В курятник зашла  бабка, поинтересоваться насчет понлотенца,  и, увидев
постояльца, ахнула.  Потом принесла с огорода толстые  перезревшие огурцы и,
матерясь и принчитая, стала обкладывать обгоревшего кругами.
     Ромка прогорел чуть не до  костей, две недели  Вовка перед пляжем резал
скисшие огурцы и подтекающими вонючими колечками обкладывал друга. Через час
Вовка  прибегал сменить  огурцы,  если он запаздывал, Ромка жанлобно,  как в
бреду, звал его:
     - Вова-ан... поменяй...
     Если огурцы присыхали к  телу, а Вовка задерживался, Ромка, позабыв про
стыд, вызывал с огорода бабку:
     - Бабуш-ка-а!..
     Вовка  с  каждым днем становился все чернее  и,  когда его загар достиг
предела,  стал  больше времени  проводить в курятнике.  Тем более что  бабка
назначила  новое  леченние- простоквашей.  Спал Вовка  теперь на полу, бабка
выделила дополнительный тюфяк, из жалости не повысив таксу.
     Вовка  сидел возле открытой двери курятника на солннце и читал,  иногда
он  читал вслух,  когда Ромка уж  совнсем  доходил  от бесполезного лежания.
Единственно, чему  он  радовался,- отощал:  пил Ромка  только томатный  сок,
который Вовка приносил из шоферского буфета  в трехнлитровых  банках, в одну
банку наливали сок, а  во втонрую- куриную лапшу из потрохов необыкновенного
вкунса и цены  - девять  копеек за порцию.  Хлеб  в  буфете  шонферам давали
бесплатно.
     Тело  уже отболело, но двигаться  Ромка  все равно еще не мог  - мешала
короста,  панцирем облепившая спину, и от малейшего движения отрывающаяся от
живого мяса. Вовка кормил друга с ложки и посмеивался:
     - Жрать повело,- значит, выживешь. Однажды, поев  куриной лапши,  Ромка
попросил:
     - Почитай стихи.
     - Чего?
     - В сумке возьми. Синяя такая. Марина Цветаева.
     - Чего-о?  -  Вовка недоуменно пожал шоколадными  плечами,  но в  сумку
полез.- А зачем она?
     - Купил. Юльке хотел подарить,
     Вовка повернул книгу задом:
     - Два рубля, чего дарить-то?
     - Дурак, она на толчке тридцатку стоит. За ней вся Москва ломится.
     Вовка вертел книгу, не веря своим ушам. Книга как книга. Нестарая.
     - Слышь, Жирный!..
     - Я не жирный,- строго поправил его Ромка.
     -  Ну, ладно, слышь: давай ее  грузинам толкнем.  Еснли  тридцатка. Они
по-русски умеют.
     - Да ее, во-первых, здесь никто  не купит,- засомненвался Ромка,  но не
очень активно, так как за время бонлезни несколько  позабыл  о существовании
Юли.- А монжет, и купят...
     - Не  купят! Купя-ат!  Дураков-то!.. Пойду,  пока пляж полный.  У  меня
книжка была на пергаменте... Петра Первого. Пошел да продал на Разгуляй.
     - Чего ты врешь всю дорогу!
     - Спорнем  на пару  рваных! -  Вовка протянул  свою лапищу. Ромка хотел
было  поспорить,  но,  двинувшись,  застонал  и   убрал  руку.  Вовка  понял
по-своему:
     - Боишься,  очко работает,  значит, уважаешь. Пошел торговать. Сколько,
говоришь: тридцатка? За сорок уйдет.  Гадом быть. Ну, лежи спокойно, я  тебе
вкусненького приволоку.
     - А за сколько ты ту, на пергаменте, продал?
     - Какую?  Про  Петра?  -  Вовка  удивленно пожал  плечами.- Я  разве не
говорил? За сотню.
     Ромка  врать  не  умел. Кроме того,  что  вранье  не  нранвилось ему по
существу, у  него  была вдобавок плохая панмять и, когда он пытался соврать,
через  два-три дня  занбывал, что врал, и  чувствовал себя  от  этого совсем
дуранком. Дома врали много и часто, врал отец, врала тетя Оля, Танька врала,
мать  тоже  врала с Сахалина, и, когда их вранье вылезало, Ромке становилось
за них стыдно.
     Синяк врал мастерски. Сколько  лет они были знаконмы,  столько  и врал.
Сначала  врал  про  отца, погибшего  под  Сталинградом,  и  даже  когда  был
разоблачен Ромнкой, каким-то образом отвертелся. Потом врал, как планвает на
самодельной   подводной   лодке  по  деревенской  речке.  Ромка  недоверчиво
морщился,  но  тут  Вовка  вдруг  доставал из  чулана  кислородный  аппарат,
натягивал  резинновую  маску  на морду и  показывал, как он  это делает "под
водой.  Позднее  он  врал,   что  старший  брат  его  рабонтает  генеральным
конструктором, но, что самое интересное, однажды Ромка собственными  глазами
видел, как к подвалу Синяков подкатила черная "Волга"  и  немолодой мужчина,
очень похожий  на Вовку, почтительно целонвал  Татьяну  Ивановну, называя ее
мамой. Под Сталиннградом, оказывается, погиб его отец, а не Вовкин, Вовке он
был  как бы  отчим  наоборот. Врал Вовка, что в  Севанстополе  на  Малаховом
кургане, куда он  каждый год езндит тайком  от матери,  он  находит гранаты,
пистолеты и мины.
     - Не ври! - бесился Ромка.
     - Спорим на два рваных,- Вовка спокойно тянул к нему белую лапищу.
     Двух "рваных", то  есть  двух  рублей, как обычно,  не  было,  и  Ромке
приходилось  глушить недоверие  и  слушать дальше.  А  Вовка, чтобы до конца
добить друга,  вдруг вел его на задний двор, где  поджигал "севастопольскую"
дынмовую шашку.  Лет через  десять  только  Ромка  узнал пронисхождение этой
шашки. Они продавались в магазине "Природа",  чтобы дымом обогревать сады во
время  занморозков.  Редко, но  продавались. Поймать  Вовку было практически
невозможно,  и Ромка  перестал  замечать  ненправдоподобие  его рассказов  и
просто с увлечением их слушал, как раньше слушал тетю Олю.
     Поступление  после восьмого класса в ПТУ, где он должен был  учиться на
сантехника,  Вовка объяснял беснхитростно: задание уголовного  розыска. Даже
спустя годы,  начиная довирать какую-то  давным-давно начатую  ложную линию,
Вовка, не путаясь, продолжал именно с  того места, где  остановился тогда. И
давние его сюжеты не сталкивались, не налезали друг на друга, они аккуратнно
пересекались в удобном его повествованию месте.
     ...За Цветаеву Вовка выручил сорок  рублей. Сказал, что дали пятьдесят,
но червонец  прострелял в тире. Ненбрежно добавил, что  книгу купил  у  него
лауреат грузиннской Ленинской премии по литературе Константин  Гамнсахурдиа.
Он сочиняет здесь, в Адлере, роман "Десница великого мастера". Про историю.
     - Чего ты врешь опять?  - стонал Ромка.- У мення книжка такая в детстве
была. Ты ее у меня видел! Что ты все врешь?..
     - Не хочешь  - не верь.  На два рваных? Пойдем, понзнакомлю. Он здесь в
горах живет. На шашлык меня звал. Я  специально из-за тебя не пошел. Думаю -
гонлодный.
     ,..3а курение в курятнике бабка-сторожиха их выгнанла. Спина зажила. От
Юли остались легкие нетревожные воспоминания.
     Пролежавший две  недели  в раскаленном  вонючем  кунрятнике  исхудавший
Ромка выбрался на белый свет, изннывающий только от одного - невинности.
     На пляже было почти пусто. Повыше, у кустов, появинлась желтая палатка,
которой еще вчера, Вовка говорил, не было. Из палатки одна  за  другой вышли
три крупных девушки и, переговариваясь, ойкая от камней под ноганми, гуськом
потянулись к морю.
     Вовка толкнул друга:
     - Э! Кадры. Не туда смотришь. Доброе утро!
     -  Лаб  дьен! - крикнула самая крупная.- Почему вы не идете плавать? Вы
не умеете?
     - Купнемся, Жирный,- моргнул Вовка, отжимаясь от пляжа.
     - Сам ты жирный!
     Девушки  приехали  из Риги: Лайма, Дайна и Хельга. Фотограф, инженер, а
Хельга в этом году кончила школу.
     Девушки были очень крупные. Синяк  выбрал себе фотографа. Через полчаса
она  уже фотографировала  его.  Вовка предупредил ее, что ему двадцать  лет,
работает в уголовном розыске.  Лайма смеялась, он так молод, ей  значительно
больше.  Но,  судя по всему, Вовка  ей  понранвился;  он показывал  девушкам
фокусы с картами, научил играть в "буру", утаскивал на  руках огромную Лайму
в море  без  всякого  напруга. А чтобы уж  совсем поразить латышек, утащил в
море сразу двух под мышками.
     Вечером Вовка с Лаймой пошли по темному пляжу в одну сторону, а Ромка с
недавней школьницей - в друнгую. Стеречь палатку осталась некрасивый инженер
Дайнна.
     Ромка шел и  чувствовал,  что  то,  что он делает,  назынвается измена.
Хельга  о  его  переживаниях не догадыванлась и  напряженно ждала  действий.
Промолчав полтора часа, Ромка стал рассказывать Хельге о  своей любви к Юле,
что он  ее здесь  уж  полмесяца  ищет, но не  может  найти.  Потом предложил
посидеть,  поглядеть  на  лунную  дорожку...  Хельга  глядела  на   дорожку,
внимательно  слуншала,  удерживая зевоту  крупной ладонью,  потом  встала  и
предложила вернуться к палатке.
     На обратном пути  Ромка, досказывая  про любовь,  вслух  вспомнил,  как
бабка утром их выгнала и деваться им некуда.
     - Если вы хотите, вы можете у нас жить в палатке,- очень просто сказала
Хельга,  всунулась в душную панлатку  и объяснила ситуацию  на  своем  языке
разбуженнной Дайне.- Пожалуйста,- она отогнула полог.- Меснта хватит.
     Ромка заснул сразу. Ночью его растолкал Вовка, заншептал на ухо:
     - Слышь, Жирный. У меня - порядок.
     - Врешь.
     - На  два рваных... Точняк, говорю. Что я тебе врать буду! Неинтересно,
гадом быть. Ей тоже не понравилось...
     На  дамской  половине палатки зашевелились  потревонженные  девушки,  и
Вовка стих.
     На  следующий  день они ушли  на  рынок покупать  на оставшиеся  деньги
баранины, чтобы  вечером  устроить  торжество.  Купили  дешевого белого вина
"Саэро".
     Вечером,  когда  шашлык  был  съеден  и   вино  выпито,  девушки  стали
беспокоиться,    поглядывать   по   сторонам    вдоль   темнеющего    пляжа,
переговариваться. Ромка с тревогой думал, как быть с Хельгой.
     Вдруг послышался  гортанный говор.  Из кустов прямо к палатке вышли три
парня в белых рубашках.
     Вовка  потянулся  к  ножу,  которым резал  мясо. Но  девушки неожиданно
заулыбались парням, как старым знакомым. Хельга шутливо постучала пальцем по
цинферблату   часов,   а   инженер   Дайна   сказала,   простирая  руку  над
"квартирантами":
     - Эти  мальчики -  наши друзья, Вахтанг: Вова и Рома. Они из Москвы, им
негде жить. Я тебе рассказынвала.
     - Тенгиз, Гамлет,- мрачно сказал Вахтанг, преднставляя своих друзей.
     - Ну, мальчики, мы  ушли,- ласково  сказала Хельнга,  посылая москвичам
воздушный поцелуй.- Нас не ждите, ложитесь спать.
     Через неделю, когда Вовка пошел получать по своенму паспорту деньги  от
Липы,  невыспавшаяся,  дежурная сегодня, Лайма варила курицу. Хельга и Дайна
посапынвали в палатке. Теперь они купались и загорали мало, тенперь они днем
подолгу спали.
     - Слышь, Жирный,- неожиданно для себя робким голосом произнес Вовка.- У
тебя это... Ты только не бойся... У тебя дед помер.



     ...Ромка выскочил  из  лифта  и  чуть  не  выбил  из  рук Аси Тихоновны
щербатое блюдо с холодцом.
     - Как дам,  сволочь,  студнем  по башке!..  Ой!..  Рома.  Ро-о-омочка,-
старуха привалилась к нему тучным конлышущимся телом.
     Ромка, учуяв, что поминать деда Ася начала уже давнно, на всякий случай
перехватил тяжелое блюдо.
     Дверь в квартиру  была  открыта.  Так  было  всегда,  когда  в коридоре
кто-нибудь умирал,  любой  мог  зайти помянуть.  Из  дальнего конца коридора
навстречу,   скосонбочившись,   стремительно   шла    седая,   состарившаяся
Нинна-дурочка. У Нины  была болезнь Дауна, хотя ее мать Вера Марковна упорно
уверяла коридор, что Нина "ненразвита" в результате тяжелых родов.
     По привычке Ромка  поздоровался с ней, хотя знал, что Нина не понимает.
Здоровался он с ней автоматиченски, как в детстве говорил "спасибо", узнавая
по телефонну время.
     В квартире стоял ровный застольный гуд.
     - Липа! - слезливым голосом позвала Ася.- Ты погляди, кто приехал!..
     Липа выскочила из кухни, бросилась целовать внука:
     -  Нету  больше  нашего  дедушки...  Нету,  Ромочка...  Люсенька!  Рома
приехал... Опоздал наш мальчик!..
     В переднюю вышел Лева в черном костюме - раньше у него такого не было,-
подождал, пока бывшая теща отпустит внука.
     - Что ж ты раньше-то?..
     - С билетами напряженка...- пробормотал Ромнка,- не успел...
     Из комнаты выскользнул кот, потерся о ногу Ромки.
     - Котяра...
     Комната была заставлена столами. Зеркало над конмодом рядом с портретом
Марьи Михайловны было занвешено темным платком, и зеркальная дверка  шкафа -
тоже.  Окна  были   открыты  настежь,  за  окном  тарахтел   молкомбинат.  К
фотографиям родственников над  теленвизором  прибавилась еще одна -  дедова,
молодая, в очнках без  диоптрий и булавкой, протыкающей воротничок сорочки у
кадыка.
     Поминки  шли давно  -  гости были не  свежие:  мужчинны  без  пиджаков,
женщины обмахивались кто чем.
     - Мой  сын!  Сын  приехал!  -  Голос у мамы был звоннкий, веселый.  Она
пробралась к  нему  между  стульями, обняла,  привстав  на  цыпочки.-  Какой
огромный! Как загорел! Да ты же красавец! Нет, ну он же красавец, тонварищи!
Ален Делон! Ну,  правда,  Левик?  - она  оберннулась за поддержкой к бывшему
мужу.- Как тебе нранвится наш сын...
     - Ну, ладно, мам...- промямлил Ромка.- Здравнствуйте.
     - Отпустили ребенка одного...- забубнила Липа,  усаживая внука рядом  с
собой.- Кушай, Ромочка. Ты руки вымыл?
     Мама вроде  не постарела. Только покрашена  была  как-то  странно:  вся
голова темно-коричневая, а  спереди  большой седой клок. "Красиво",- отметил
Ромка.
     - ...Лева должен  был  взять отпуск  и поехать с  ренбенком,- объясняла
кому-то Липа.- Раз берешь на себя ответственность...- И осеклась.
     Липа  забыла,  что Лева ей не  зять,  а  бывший  зять, и Ромка  уже  не
ребенок; что у Левы своя жизнь, а у ее дончери Люси - своя. Кроме того, Липа
забыла, что внук исключен из школы с оставлением на второй  год и ни о каком
отдыхе на море  не должно  быть и речи, что внук убежал на  море своевольно,
без родительского благослонвения.
     Но не  забыла  Липа главного:  что Лева  недавно  пенрешел  работать  в
Моссовет и в скором времени должен получить двухкомнатную квартиру на себя и
на  Ромку,  о чем она,  разумеется, хотела поставить  в известность дочь  на
Сахалине. А тут как  раз умер дед, и  Липа заказала  разговор с Люсей.  Люся
сказала,  что страшно пережинвает смерть папы, и все равно - получить отпуск
на понхороны невозможно.
     Но Липа знала свою дочь. В конце  телефонного  разнговора она,  как  бы
невзначай, сообщила  Люсе об изменнениях в Левиной жизни.  Люся сказала, что
это ее сонвершенно не интересует, и вылетела в тот же день.
     Ромка высматривал, кто пришел1 покивал бабушке Шуре, дедушке Саше, тете
Оле. Дуся-лифтерша  сидела  зажатая  по иронии судьбы  с двух  сторон своими
враганми - Верой Марковной  и  Ефимом  Зиновьевичем. Время  от времени  Вера
Марковна выходила в коридор провенрить Нину.
     Были племянники деда с  женами,  один из  них  зам-министра  чего-то не
очень главного, куда входят бани,
     прачечные,  металлоремонт...  Был  дедов  двоюродный  брат,  полуглухой
клепальщик из Тейкова, впервые за многие годы выбравшийся в Москву.
     Рядом  с бабушкой Шурой сидела гордая тем, что ее  позвали,  Грыжа. Она
последние годы зачастила к Липе раскладывать пасьянс и смотреть телевизор. У
себя  Грынжа  телевизор  не  смотрела, экономя  глаза и  электронэнергию,  и
вечером  вообще старалась света не включать. Грыжа консультировалась с Липой
по всем вопросам, требующим образованности: куда написать, чтобы  постанвили
ванну, где  получить  пропуск на  ближайшее рожденство в  Елоховский  собор,
потому  что к  своей  соседке  по  квартире  Дуське-колдунье  обращаться  за
религиозной помощью не желала и  даже  написала в Елоховский собор анонимку,
обвиняя Дуську в том, что она в бога не венрит, потому что ворует творог  на
молочной  кухне  у  детей  и  продает  его  жильцам  дома. Липа звала  Грыжу
"Натанша", а та ее уважительно "Липа Михайловна", хотя бынла старше  Липы на
восемь лет. Грыжа  очень интересно говорила, как  бы  немножко подвывала,  и
Ромка часто не мог разобрать, плачет Грыжа, когда говорит, или смеетнся. Тем
более что  в  том  и  другом  случае Грыжа вытирала глаза концом косынки.  А
грыжей  своей, за которую понлучила  прозвище, очень  гордилась, обращала на
нее при случае внимание слушателей и расстаться с ней не хонтела.
     -  О-ой,-  причитала  она,  поглаживая жующего Ромнку  по спине,- о-ой,
какой приехал-то...  Весь  черный и  с тела спал,  один нос  остался...  Что
делается-то, что деланется...
     Встал двоюродный брат деда дядя Володя.
     -  Товарищи!  -  выкрикнул  он.-  Сегодня  мы  проснтились  с  Георгием
Петровичем  Бадрецовым-Степановым!   Георгий   Петрович   был  замечательным
человеком,    передонвым    производственником,   активным   общественником,
прекрасным семьянином...
     Таня сдавленно вздохнула и закатила глаза.
     - ...Прошу выпить за светлую его память и почтить его минутой молчания.
Сперва выпить. Спи спокойно, Горенька. Земля тебе пухом.
     Ровный  гуд застолья смолк, в  тишине отчетливо  пронрезался громкий от
возбуждения Люсин голос:
     - ...Актриса! Лицедейка  она,  ваша  Борисова!..  ...Люди  подходили. С
каждым новым гостем Липа занново принималась плакать. Пришел Вовка Синяк. Он
был  такой  огромный,  такой  усатый,  что  Липа, поколебавншись, налила ему
водки.
     Ромка  особо не  переживал, он еще не мог привыкннуть к мысли, что деда
больше  совсем  нет:  как будто в  баню ушел или на уголок за хлебом... Да и
обстановка не способствовала грусти. Только в конце  поминок он вдруг понял,
что деда больше никогда  не увидит, и  вспомнил,  как дед  спокойно обсуждал
свою будущую  смерть: "Главное, чтобы в больнице помереть. Там у них это все
налажено. А помереть чего... Ничего особенного. Станиславский помер, Горький
помер,  Немирович-Даннченко  помер,-  вон какие  люди, а я-то, господи..." И
манхал при этом рукой...
     -  ...Конечно, не успела  бы! -  Люсин голос опять вырвался  из  общего
негромкого гула.- Савельев позвоннил в обком, и они задержали рейс на десять
минут...
     - Люсенька, позволь мне пару слов.- В  дальнем углу встал Митя Малышев,
небольшой  сморщенный  станричок,  старинный  дедов друг.-  Вот  мы  ведь  с
Егорушнкой-то из  мещан происходим. Из  самых обыкновенных слободских мещан.
Посадский  люд,  как  говорили  в станрину... И  были  мы оба конторщиками -
соломенные шлянпы и штиблеты со  скрипом. Не очень  серьезно, если гонворить
правду, начиналась наша жизнь...
     -  Что  ты такое говоришь, Дмитрий?  - всполошилась  Липа.- Георгий был
главным  бухгалтером  Московского  электролампового  завода,  крупнейшего  в
стране...
     - Да я, Липочка, не об этом,- застучал себя в грудь маленьким  кулачком
Митя Малышев.-  Я  сказать хонтел:  какой добрый  человек  был Егор. Простой
человек. И некапризный. Ты зря, Лип, обижаешься. Дай-ка я тебя поцелую...
     -  Ромочка, собери, милый, посуду. Корыто сними и  в него все. Я  утром
вымою. Налей мне  чайку...- Липа тяжело опустилась на табуреточку в передней
и  закуринла.- Ася-то  все сидит? Вот ведь  баба  какая неугомонная, все уже
разошлись,  а эту  не  выскребешь. Ася! Ася! Донмой иди! С кем  она  там,  с
Володей допивает?..
     - А мама где? - спросил Ромка.
     -  Леву укладывает.  Позови  ее, может, чайку желанет.  Она ведь тоже -
такой перелет...
     Вот сейчас Ромке действительно стало страшно: он боялся  увидеть пустую
дедову кровать.
     Но кровать была  не пуста. На ней тяжело храпел отец, а  рядом, красиво
рассыпав по подушке густые волосы и выпростав голые руки, лежала мать. Ромка
тинхонько прикрыл пискнувшую дверь и невольно взглянул на Липу.
     - Чего ты? - Липа тяжело поднялась с табуретки, заглянула в комнату...-
Ну  и слава богу,-  она  умиленнно  вздохнула.-  Помирились  над  дедушкиным
гробом.
     Ночевать  Ромка пошел к Синяку,  дома места не бынло-  остался ночевать
дедов двоюродный брат.
     У Синяков не спали: Татьяна Ивановна лениво ругала  сына за самовольную
поездку на Кавказ и водочный дух. Вовка читал за столом, зажав уши огромными
своими ланпами.
     - Тетя Тань, у нас дедушка умер, я у вас перенончую,- сказал Ромка.
     - Знаю,-  Татьяна Ивановна напоследок  трахнула сына по башке  сверху и
перевела дух.- Ночуй.
     - Есть хочешь, Жирный? - как ни в чем не бывало спросил Вовка.-  Мам, у
нас есть чего?
     - Не хочу, спасибо.
     - Поролон ему постели, белье достань,- командованла Татьяна Ивановна.
     - Мож, не надо? - сморщился Вовка, потому что не хотел лезть в диван за
бельем.
     - Поспорь еще  со мной! - прикрикнула  Татьяна Ивановна.- Что же он, на
так  будет спать,  как парчуш-ка последняя?  Постели как положено. Чего это,
Ром, у тебя дед вдруг помереть-то собрался?
     - Да... сердце.
     -  Сердце -  это  хорошо.  Паралик,  не  дай  бог,-  пи-ч  ши  пропало:
заваляется..,
     - У нас сразу.
     - Тогда ничего. Старый был дед? Ромка пожал плечами.
     - Семьдесят пять вроде.
     - Семьдесят шесть,- подсказал Вовка.- Липа говорила.
     - Липа!  Какая она тебе Липа? Олимпиада  Михайловна! - Татьяна Ивановна
подушкой замахнулась на сына.- Чем кормили?
     - Утка была, отец рыбы принес красной...
     - На углу утку-то брали?
     - Мам, мы же только приехали, откуда он знает, где 1 чего брали.
     - А ты не  суйся, борона пустая! Не жалеете  вы  матенрей-то своих, вот
помрут, тогда  узнаете!.,-  Татьяна Ивановна, похоже, всхлипнула.- Мать-то с
отцом будет жить?
     Ромка снова пожал плечами.
     Но Татьяна Ивановна и не нуждалась в ответах.
     - Я всегда говорила: Людмила с ним жить не будет. У него и голос бабий,
и задница как у  женщины... Не бундет Людмила с  ним жить. Я прямо  говорю.-
Она поверннулась  к  сыну: - Вот  деньги  кладу  -  завтра  штрафовку придут
продлять, смотри - дождись, Прогуляешь
     деньги...
     - Да ладно тебе,- отмахнулся Вовка.
     -  Я тебе дам  ладно!  - выкрикнула Татьяна Иванновна,  укладываясь  на
высокую постель.  Пружины под ней скрипели.- Я тебе дам ладно. Свет  туши...
Не жестнко, Роман? А то еще матрац дам.
     - Угомонись, мамаша,- посоветовал Вовка, выклюнчая свет.
     -  Ром,- уже полусонным голосом  позвала Татьяна Ивановна.- Ты ночью-то
не  обмочишься?  А  то  смотри,  селедочки  кусочек  скушай  для  прочности.
Поролон-то понтом не... куда его? У  меня племянник на  той  неделе  пьянный
ночевал - потом неделю сушила-сушила, не высуншила.
     - Да я трезвый,- пробормотал Ромка.
     - Ну, ты, мать, даешь!-заржал Вовка.
     - Сплю,- сказала Татьяна Ивановна.
     -  Липу-то береги, Липа  -  золото,-  сказал  дядя  Вонлодя  на Курском
вокзале. Ромка нес чемоданы, набитые  отданной дедовой одеждой.- На вот тебе
на мороженное,- дядя Володя сунул Ромке мелочь.- Липу береги.
     Слова  дяди  Володи "на  мороженое"  почему-то напомннили Ромке, что он
второгодник, Юля на Кавказе, а  мать завтра улетит на Сахалин. И Липа совсем
старая. Тоже может умереть, как дед.  Ромке вдруг стало  так жалко себя, что
он заплакал. Прямо в метро. Хорошо еще - под черными очками не видно.
     - Ну, сынок, что будем делать?  - спросил Лева, ког. да Ромка приплелся
домой.
     Матери дома не было, побежала по магазинам.
     - Знаешь,  Лева,- вступила в разговор  Липа,-  я  счинтаю, ты  как отец
должен заняться ребенком. Ты должен...
     - Олимпиада Михайловна, телефон,- сказал Лева.
     - Чего же он  так тихо  звонит?  - Липа бросилась  в переднюю.-  Але?..
Здравствуйте, Софья Лазаревна, до-
     рогая. Да как, все по-старому, потихонечку... Вот Жоржика похоронили...
     Лева деликатно прикрыл дверь, чтобы не мешать Линпе разговаривать.
     - Ну, что же мы с тобой будем делать, сынок?
     - Не знаю, пап.
     - В вечернюю школу?
     Ромка  вздохнул: - Там три года: девятый, десятый  и одиннадцатый... Не
хочу.
     - А в техникум? Ромка сморщился:
     - Один год  бы - еще можно, чтоб аттестат получить.  А может, еще какие
школы есть - быстрые? Ты ж теперь в Моссовете...
     - Моссовету больше делать нечего, второгодниками заниматься!.,
     Экстернат номер один помещался возле метро "Автонзаводской". Днем здесь
была обычная школа, вечером - экстернат.
     Ромка приехал вместе с отцом.
     - Паспорт, военный билет,-буркнула девушка, ответнственная за прием, не
глядя протягивая руку к вошедшим.
     - Вы понимаете...- начал Лева. Девушка утомленно подняла глаза:
     - Условия приема висят на двери. С той стороны.
     На  двери  говорилось, что в  экстернат  зачисляются  линца  мужского и
женского пола не моложе девятнадцати лет, имеющие свидетельство об окончании
восьми класнсов, мужчины - после службы в рядах Советской Армии.
     Ромка понурил голову. А Лева наоборот - завелся..,
     ...Вяло  тянулось  лето.  Ромка  был не  у  дел. Вовка жил  в  деревне,
приезжал редко, рассказывал, как один  гоняет всех деревенских. Давал щупать
сломанное хрустящее ребро и задирал губы, хвастаясь  боевой потерей зубов. И
опять скрывался в деревню.
     Ромка два раза звонил Юле. Юля позевывала в трубнку, выслушивая, как он
ездил за ней на Кавказ, но обнгорел, лежал, его мазали протухшими огурцами и
простонквашей.  Она вяло что-то отвечала и сворачивала разнговор. Но так как
Ромка все равно  лез с  любовью, она разрешила ему получить для  нее в школе
учебники для десятого класса, сама она уезжает на днях в молодежный лагерь.
     Лева  приходил  поздно. Жил  он  теперь,  после примирения  с  Люсей, в
Басманном  под  Липиным  присмотром,  та  с  удовольствием  следила  за  его
нравственностью. А  Лева с каждым днем все больше и больше недоумевал: зачем
он помирился с бывшей женой? Вечерами они вдвоем с Липой смотрели телевизор,
переделанный  на  увеличеннный  экран  из старого "КВНа". Зарубежные новости
Линпа  всегда слушала  с повышенным интересом и даже куринла  в это время  в
комнате. Телевизионную информацию она сверяла с огромной политической картой
мира, понвешенной  над диваном. С папиросой во рту Липа забиранлась коленями
на диван  и  водила  по карте толстыми  конроткими пальцами, между  которыми
потухала папироса.
     -  Та-а-ак,  Вьетнам?.. Вьетнам у  нас будет  здесь...  А где  же тогда
Аргентина?..
     К телефону Лева самостоятельно не подходил (по всей видимости, это было
особо оговорено условиями примирения). Подходила Липа. Сухо на всякий случай
говорила: "Але. Вас слушают" - и дальше - по ситуации. Часто после "Але. Вас
слушают" вешала трубку. Тогда Лева мрачнел и  уходил  переживать в маленькую
комнанту. Это  звонила женщина, на которой Лева обещал и хонтел  жениться до
смерти деда.
     Когда  Липа  видела,  что Лева сатанеет в  Басманном, она звала  соседа
Ефима  Зиновьевича. "У вас  могут  быть общие интересы",- говорила  при этом
Липа.
     Ефим Зиновьевич работал переплетчиком, а его жена Вера Марковна стучала
дома на машинке.
     Чтобы  справиться  с  тяжелой  жизнью,  Ефим  Зиновьенвич  спекулировал
экспортными  записными  книжечками  на молнии  с  металлическим карандашиком
внутри. В даннном случае Липа эту спекуляцию прощала, сочувствуя многолетней
болезни  Нины. Для поддержки соседей она и сама иногда делала подарки родным
этими книжечками.
     Лева  играл с Ефимом Зиновьевичем в шахматы, Липа читала газету. Иногда
в дверь скреблась Нина, седая, старенькая.
     Ефим Зиновьевич  шел открывать ей  дверь, а Лева шипел и  махал руками,
чтобы Липа не пускала ее в квартиру.
     Липа оставляла недовольного Леву в комнате, понплотнее закрывала дверь,
выходила в переднюю, беседонвала с Ниной, давала ей какой-нибудь  гостинчик.
Потом шахматы продолжались.
     В девять-десять часов вечера Ефим Зиновьевич загонял Нину из коридора в
свою  квартиру,  закрывал обе  двери, вторая была  дополнительная, окованная
кровельнным железом, Лева  шел  читать в маленькую  комнату.  Ченрез полчаса
Липа  заходила туда,  убирала газету, лежавншую  на недовольном лице спящего
бывшего зятя, и тушила свет.
     Утром  за Левой  заезжала  черная  "Волга".  Персональнная,  хотя  и не
совсем:   "Волга"  была  на  троих   с  Левиным  начальником  и  первым  его
заместителем. Лева  был  трентий. Липа напоминала  Леве проверить, все ли на
месте - очки,  ключи, документы, и  провожала его.  И  каждое утро  находила
что-нибудь  забытое  впопыхах  и  громко  кричала  об этом с  балкона  Леве,
садящемуся в черную персональную машину, а бабки, с утра забившие свои места
у подъезда, одобрительно кивали головами.
     Ромка бездельничал. Узнав, что в "Повторке" идет  фильм Марлена Хуциева
"Мне двадцать  лет",  который  снимался под  названием "Застава Ильича",  он
понесся в "Повторку".  Действительно - тот самый фильм.  Ромка даже вспомнил
толпу демонстрантов, узнал женщину,  у  которой режиссер отобрал  шар, чтобы
подарить  Серене  Круглову.  Но  Серени  на велосипеде  в  фильме  не  было.
Наверное, вырезали.
     После  фильма Ромка помчался в Уланский:  наркомат был тот же; бетонная
тетка, похожая  на молодую тетю Олю, прыгала в неработающий фонтан с редкими
кустинками на сухом дне.  А вот  шахтеров - мужчин  и женнщин,- с  отбойными
молотками на плечах, в нишах фансада Министерства авиации не было. Ниши были
пустые.
     - Ну, пойдем устраиваться на работу,- важным гонлосом сказал Ромке отец
однажды утром.
     - А почему? - вытянул шею Ромка.
     - А потому что в экстернат принимают только ранботающих. Все ясно?
     Конструкторское бюро "Асбошифер"  помещалось  в подвальном помещении  с
желтыми разводами по низкому потолку и щелястыми скрипучими полами. На стене
винсела стенгазета,  возле  нее  курили  мужики.  Хлопали  двенри,  какие-то
женщины  ходили  с чертежами из одной  комннаты  в  другую.  Когда-то  здесь
работал Лева.
     Из  одной двери пахло  нашатырным  спиртом.  На  двенри  была  табличка
"Светокопия". Кабинет начальника _Х напротив.
     - Какой  у  вас сын вырос, Лев Александрович.  Роскошный сын,-  сказала
старушка  в  буклях,  секретарь  нанчальника.- Ну  что ж,  дорогой,  первого
августа выходи на работу,  восемь тридцать. Не опаздывай.  Распишись  здесь.
Ромка подписался под приказом, гласившим, что Бадрецов Роман зачисляется  на
работу в качестве  исполнянющего  обязанности ученика  чертежника с  окладом
тридцать  рублей. Тут же секретарша  заполнила справку для предоставления по
месту учебы.
     -...Паспорт, военный  билет...- девушка  в приемной  экстерната  лениво
протянула руку.
     - Я к директору,- железным  голосом сказал Ленва.- Подожди, Рома.- Лева
зашел в обитую черным дерматином дверь.
     Через несколько  минут  на  столе у девушки зашипел селектор  и мужской
голос сказал: "Наташа, прими докунменты у Бадрецова".
     Экстернат  номер  один  был замечательным заведением. За девять месяцев
ежедневных - с шести  до одиннадцати вечера, кроме субботы,- занятий выдавал
аттестат. Обунчение платное. Сдать в два захода нужно пятнадцать экзаменов.
     Сначала Ромке было страшно среди сорока  учеников обоего пола,  старшим
среди которых  был пятидесятичентырехлетний староста группы - красивый седой
широконплечий  дядька,  редко  появляющийся  на  занятиях.  Он  ранботал  во
Внешторге испытателем легковых  автомобилей и постоянно находился за рубежом
в командировках. Понявлялся  он на  занятиях роскошно одетый, чуть хмельной,
справлялся, как идут занятия, и снова исчезал.
     Ромка сидел за одной  партой со старшим продавцом ЦУМа красивой Равилей
Абубикариевной  Болтачеевой.  Равиля  Абубикариевна  мазнула  его взглядом в
первый же  день, спросила, сколько ему лет (Ромка наврал, что девятнадцать),
Равиля осталась недовольна сообщением, раскрыла пудреницу  и стала приводить
себя в порядок. Про Ромку она забыла.
     В редких перерывах - урок длился полтора часа - Ромка курил  вместе  со
всеми, стараясь помалкивать,- изображал девятнадцатилетнего.
     На  работе  его  отпускали  на   два  часа  раньше  как  не  достигшего
шестнадцатилетия.  Когда  же  Ромка  его  нанконец  достиг, его  по-прежнему
великодушно  отпускали.  Все  восемь  месяцев  Ромка  учился   прилежно,  не
пронпуская  занятий,  и  к концу  неожиданно  для  себя выяснил,  что он  не
законченный  идиот, как  считал раньше. Когда  начались  страшные пятнадцать
экзаменов и Равиля  Абубикариевна  перед  каждым  принимала седукнсен, Ромка
отщелкивал  их  без  особого  труда.  Причем отнметка на  экзамене  шла  и в
аттестат.  Ромка  обнаглел до такой  степени,  что отнес  документы вместе с
новеньким  аттестатом в ближний  к дому институт. Институт связи. На заочное
отделение, чтобы  снова  не превратиться в  дневного  студента, то есть -  в
школьника.
     А тем временем  староста организовал у себя  дома пир.  Хмельная Равиля
Абубикариевна велела Ромке пронводить ее домой.  Ромка проводил ее  до дому,
потом до двери, а потом Равиля Абубикариевна открыла дверь, пропуская вперед
Ромку.
     Она  завела  музыку, включила тихий свет,  переоделась  в домашнее.- Ну
что, студент?..
     И Ромка,  решившись,  выключил  торшер. Равиля  Абубикариевна хихикала,
поддаваясь ошанлевшему от непротивления Ромке.
     Ноги   у   Равили   Абубикариевны  были   очень   гладкие,  без  единой
шероховатости, как будто шелковые...
     Четыре вступительных экзамена Ромка сдал с ходу по инерции. Две тройки,
две четверки - для  заочного оканзалось  вполне достаточно.  Со студенческим
билетом в  кармане  Ромка в конце июня  пришел  в школу.  По этанжам бродили
нарядные, бледные экзаменующиеся. Ромнка отыскал  Юлю.  Юля бормотала что-то
по химии, устре. мив взгляд в потолок.
     - Привет,- невнимательно бросила она ему.- Ты где сейчас, в вечерней?..
     Ответить ей  Ромка не успел - по коридору быстрой директорской побежкой
шла Клара.
     - А Бадрецов что здесь делает?!
     - Здравствуйте, Клара Антоновна,- как можно ласнковее сказал Ромка.- Да
так зашел, сейчас уйду.
     - Я жду,- нетерпеливо кивнула Клара.- Уходи.
     - А я в институт вчера поступил,- улыбаясь сказал Ромка.



     Западать  на лапу Бука начал давно, идет по коридору вроде нормально, и
вдруг -  оп - и мотнет кота в сторонну: не успел заднюю лапку вовремя к шагу
приготовить.
     Выправится, и дальше идет, и снова - оп - в сторону. А в  последние дни
Бука  лежал,  шерсть  свалялась; как  Липа  ни  пыталась кошачьим  гребешком
разобрать серо-грязные  комки  -  ничего не получалось.  И вроде  - никанкой
болезни,  кроме  возраста.  Когда его Лева принес?..  Лева  принес его после
войны... хотя  после войны Абрек  в Басманном жил, кота не было.  Нет, был -
другой. А этого после Абрека, в пятьдесят шестом, стало быть, ну да, а Ромка
как раз в  школу  пошел. Значит, коту-то сколько?..  Девятнадцать, двадцать.
Двадцать.
     -  Что  ж  ты хочешь... Двадцать лет, пора  уж...-  Линпа  покуривала в
передней, кот Бука  лежал рядом  на сунндуке,  не  двигаясь,  но еще  живой.
Называть  кота  "Букой" Липа  стала  совсем  недавно,  когда  все заботы  от
старости отпали и она наконец вспомнила, что кот до сих пор безымянный.
     Липа разогнала над ним повисший дым  от папиросы, стала дымить в другую
сторону. Хотя  Ромка  и запретил ей  категорически курить в передней,  чтобы
только в  комннате на диване,  Липа  все никак  не могла перестроиться.  Она
курила, роняя пепел на пол, и поглядывала на Буку. Бука по-прежнему лежал на
том же  боку, потом  мелкая дрожь пробрала его, пробежала по  всему телу, он
вытяннул лапы, открытые глаза его за несколько секунд потускннели.
     Липа поплевала на папироску, загасила ее о  ладонь до конца, враскачку,
с двух заходов, упершись ладонями в колени, поднялась с хлипкого раскладного
стульчика, на котором ей было запрещено сидеть, и побрела к шкафу.
     Липа помнила, что надо любить цветы,- повсюду в комнате в банках стояли
засохшие пыльные цветы.
     Она подошла  к  шкафу, но по дороге забыла,  чего хонтела. Посмотрела в
зеркало, чтоб не без толку - уж раз подошла.
     -  Ста-арая  стала...-  пробормотала она.-  Куда же денешься?.. Если  я
девяносто  шестого,   то,  выходит,  мне?..  Это  сколько  же  мне  выходит.
Погоди-ка... У нас семьдесят пя-атый,- с сомнением подсчитала  она.- Значит,
и  там  пять  лет.  Восемьдесят, во как!  - сказала  она с гордостью  своему
отражению в зеркале.- А ты говоришь!.. Поняла? Понял? А чего ж я  к шкафу-то
шла?..
     Чтобы легче вспоминать, Липа открыла  узкую двернцу: на  полочке стояли
лекарства, пузырек с зеленкой и сломанная вставная  челюсть, которую Липа не
выбрасынвала на всякий случай.  А Георгию свою и поносить толком не удалось.
Дед в последние годы ел совсем мало,  отсутствие зубов его не угнетало; Липа
заставила мужа заказать зубы, надеясь,  что он будет больше есть, но пронтез
не помог; так  он и лежал рядом с Липиными зубами. Однажды на  день рождения
Липа   заставила  деда  все-танки  нацепить  зубы,  тот  послушался  -  стал
всовывать, а они никак не вставали  на место. Дед тыркал зубы в рот,  матеря
протезиста,  а  потом  выяснилось,  что  это  он  Липи-ну челюсть  прихватил
сослепу. Так он ее и сломал. До-тыркался.
     Липа переложила с места на место лекарства, пузынрек с репейным маслом,
заодно помазала маслом остатки волос; так и не вспомнила, зачем шла к шкафу.
Взяла пунзырек с зеленкой,  посмотрела на свет - не пустой, понмазала уголки
глаз профилактически - от ячменей и рот в углах - от заед.
     - Коробку хотела для кота, вот чего,- вспомнила она.
     На  шкафу лежали старые запыленные  географические карты, которые  Липа
давно  не трогала, она обходилась картой мира, прикнопленной над диваном. По
ней  она рассматривала международное  положение  после  програмнмы  "Время",
обычно под мерный плач-рассказ Грыжи, раскладывающей пасьянс.
     -  Ангола у нас будет?..- водила Липа по  карте тунпым  когтем, нацепив
очки.- Не вижу Анголы... Наташ, Ангола-то где?..
     - Тама, Липа  Михайловна, все тама,- приплакива-ла Грыжа, не  отрываясь
от пасьянса.
     - Чего "тама", когда  нету! -  ворчала Липа, в  конце  концов отыскивая
нужный регион.- А САШ? - так по-довоенному Липа называла США.
     ...Она подтянула коробку с вышивками, и кинула ее  на диван, и сама при
броске  чуть  не  загремела  на  пол. Обняла  шкаф  сколько  могла, удержала
равновесие и оснторожно сползла вниз.  На  столе зазвонил  телефон, нендавно
перенесенный со стены в передней.
     - Да, мой милый, жива-жива, не волнуйся... Ты обендать придешь или как?
Да все хорошо, Рома. Не волнуйнся... Кот вот умер. Сижу, сижу,- закивала она
головой,- никуда не лазию,  голова в порядке, лекарства утренние приняла. Ты
мне еще пакетиков наделай,  а то кончаются.  Целую тебя, мой милый. Пока. Не
волнуйся.
     Липа  положила трубку и срочно, пока не забыла, вынковырнула  из старой
конфетной коробки  бумажный фантик с надписью "утро", быстренько высыпала из
него разноцветные таблетки на широкую ладонь  и слизнула  их  языком, ладонь
вытерла о халат.
     Ромка  отслужил  в армии, кончил институт,  женился  и  развелся. Ни  с
отцом,  ни с матерью, тоже получившей  квартиру  после Сахалина, жить он  не
хотел. Да и Липу одну не оставишь, а с Люсей Липа жить не хотела.
     Ромка звонил с работы каждые два часа, проверял, жива ли. И говорил, по
какому телефону  его искать, если уходил или задерживался  вечером.  Недавно
был такой случай.
     Ромка позвонил днем. Подошла  Грыжа: Липа Михайнловна в  туалет  пошла.
Ромка позвонил через двадцать минут: "Липа Михайловна в туалете..."
     Ромка принесся на такси. Грыжа  сидела в комнате перед картами. Дверь в
ванную не открывалась. Ромка надавил посильнее: на полу в крови между ножкой
ванны и дверью, заклинив вход, лежала большая Липина голонва, Ромка просунул
руку,  чтобы отпихнуть голову и отнкрыть дверь,  но голова не поддавалась. С
большим  трундом  он  втиснул голову Липы под ванну и враскачку, манленькими
дергами сдвинул тяжелое тело. Липа  была без сознания.  Ромка доволок  ее до
дивана, тяжеленную,  вынтекающую  из  рук. Грыжа верещала. Ромка дрожащим, в
крови, пальцем  набирал "03" и,  пока "скорая" ехала, наковырял из морозилки
льда, обложил им Липе разбинтое лицо.
     Врач сказал:  хорошо, что  она разбила нос и потеряла много крови, а то
бы - кровоизлияние, судя по давлению.
     Ромка, несмотря на Липино  сопротивление, вынул из двери  замок,  чтобы
дверь в  коридор  всегда  была  приотнкрыта,- только цепочка  -  ее  можно и
сорвать.
     На улицу  Липа  последние  годы уже не выходила, разнве  что погулять с
котом на  балконе.  Кот,  как  и  Липа,  беснсмысленно  гулять  не  любил  и
налаживался  на  балконе сразу спать возле  Липиных ног. На балконе вместе с
контом  и Липой  гуляла совсем  состарившаяся  Нина,  за конторой  наблюдали
родители в пробитое на балкон из кварнтиры окошечко.
     - Бабуска,  ты чего такой мокрый сидишь?! -  В комннату влетела Татара,
немолодая дворничиха по лимиту, поселенная в квартирке покойной Аси Тиховны.
Она  схвантила с вешалки полотенце, обтерла  Липе лицо.- Ты опять чай пьешь.
Ты чай не пей, ты молоко пей. У меня знаешь молока сколько?!
     Молока у нее было много - муж работал грузчиком на молокомбинате.
     Татара заглянула в холодильник:
     - Я тебе вчера два пакета принесла. Опять прости-туке отдала?!
     - Соня, ну как тебе не стыдно,- покачала головой Липа.-  Такими словами
порядочную женщину, многодетнную мать...
     -  Я  Ромке на тебя нажалуюсь! -  потрясла пальцем перед Липиным  носом
Татара.- Ты все ей  отдаешь, себе ничего нету.  И пенсию она твою  крадет. Я
все знаю, ба-буска. Зачем ты такой, а?!
     - Соня, прикрой дверь в коридор. Не кричи.
     - Нет, я буду кричать, бабуска! И проституке твоей всю морду побью! Ты,
бабуска, глупый. Она у тебя все-все крадет, а ты не видишь!..
     - У нее же дети...- пробормотала Липа.- Пять ченловек...
     - Все, бабуска! - стукнула Татара кулаком по стонлу.- Сегодня все скажу
Ромке.
     - Я тебе! - пригрозила ей Липа.
     - Баба Лип, дай пряничка!..
     - Стасик? - Липа обрадованно обернулась к двери.
     - Зачем  мать  твоя  у бабуски  деньги берет? -  накиннулась Татара  на
маленького сопливого  мальчугана.  Тот  деловито взбирался на  стул рядом  с
буфетом, чтоб взгляннуть сквозь стеклянную дверку внутрь.
     - Дай пряничка...
     Татара плюнула на пол и ушла, громко хлопнув дверью.
     - Ах ты, мой золотой, дай-ка я тебя поцелую!..
     Стасик  послушно  повернул  к  Липе  мордашку, но  со  стула  не  слез,
терпеливо ожидая, пока старуха подыметнся и чмокнет его...
     - Ну-ка умойся сначала! А то не будет тебе  никаконго пряника. Ну, кому
сказано!
     Стасик  сполз со стула и поплелся в ванную. Липа  достала пластмассовую
вазу с пряниками.
     - Что мама делает? - спросила Липа, вытирая Стансику руки.
     - Ест. Там папа у нас,- запихивая пряник в рот, вынговорил мальчик.
     - Папа Боря?
     - У-у,- замотал головой Стасик.
     - Николай? Стасик кивнул.
     - У  него  ж  сегодня полеты, почему он здесь?-удинвилась  Липа.-  Сиди
спокойно, не ерзай, сейчас рисовать будем. Не болтай ногами. Поняла? Понял?
     -  Угу,-  мотнул головой  мальчик  и тут увидел на  сундуке в  передней
кота.- Баба Лип, а чего он спит?
     -  Спит-спит,  оставь  кота в  покое,- рассеянно  пронбормотала обычный
запрет Липа и вспомнила: - Он же умер.
     - Это как это? - мальчик отдернул руку и боязливо попятился от сундука.
     - Умер кот, и все. Дядя Рома его сегодня похоронит.
     - А зачем?
     - А как же. Так надо. В земельку. А когда я умру - меня тоже в земельку
зароют, к дедушке,- улыбаясь, объяснила Липа,- ты дедушку-то нашего помнишь?
Ах, тебя же еще не было.
     - Не  хочу!  - Стасик заныл.- Не хочу  тебя  в зенмельку... А ты  скоро
помрешь?
     -  Не  знаю  уж, как  получится,-  пожала плечами Линпа.-  Давай  домик
нарисуем. С трубой. И кошечку.
     - Мертвую?
     - Стасик,- строго одернула его Липа,  забыв, что мальчику четыре года.-
Не балуйся, рисуй домик.
     - Баба Липа, я у тебя сегодня спать буду. Мама сканзала. И Римма.
     - Опять ты мне все одеяло описаешь?
     - Ты плохой домик рисуешь,- сказал Стасик.
     - Ты меня не учи. А что это Римма запаздывает, у нее сегодня  музыка?..
Какой сегодня у нас день, понендельник? Да, у нее сегодня вокал.
     - Баба Липа! Сама кошку рисуй, у меня не полунчается.
     -  Подождешь.-  Липа придвинула телефон:  - Не отнкажите  в любезности,
будьте  добры, скажите, пожалуйнста,  вокал  в  пятом  классе уже  кончился?
Да-да... Спансибо.
     -  Она  щи твои  не будет с макаронами,-  сказал Стансик.-  Тебе Татара
невкусно варит. И я не буду. Пряничнка дай.
     - Это еще что такое! - возмутилась Липа.- Скажинте пожалуйста, не будет
она! У меня вон...  помогай на  веншалке висит! - сказала Липа, показывая на
ремень.- Не соскучился, а то... побить можно попу-то...
     - Не надо мне попу бить,- нахмурился Стасик и отнложил карандаш.- Римме
побей.
     - Та-а-ак! - раздался в передней голос внука,  танкой же высокий, как у
отца, у Левы.- Бабуля!.. жива?..
     -  Я-то  жива,- зашаркала Липа в  переднюю.- А Бунка-то... Вот я  его в
коробочку... Супчику покушаешь?
     - Накрылся котяра...- покачал  головой Ромка.- Я тебе нового принесу...
Маленького...
     - Не-е-е! - замахала руками Липа.- Больше - все, никаких... Все.
     - Приветствую, сеньор! -  поздоровался Ромка со Стасиком, заворачивая в
ванную.
     - Дядя Рома!..
     - Говори!
     - Я сегодня у бабы Липы ночевать буду. И Римма. А вы где будете?
     - Под забором.
     - Вы лучше к маме идите,- посоветовал Стасик.- К ней сегодня папа  Боря
придет, и вы идите.
     - До кучи? Чтоб не скучно. Бабуль, мне не полную тарелку.
     -   Рома,-  с  укоризной  покачала  головой  Липа  и  мнонгозначительно
постучала по ней пальцем.- Думаешь?..
     Ромка ел щи  с макаронами, варенные  Татарой,  и чинтал "Рекламу",  где
чего продают.
     - Бабуля, тебе лодка "Нептун" не нужна с дистаннционным управлением?
     - У бабы Липы сегодня Бука совсем умерла,- пенчально сообщил Стасик.
     -  Да  я уж слышал.  Бабуль,  по  облигациям можно сегодня получить.  В
сберкассе никого.
     - Во! - всплеснула  руками Липа.- Ходила-ходила вокруг  шкафа,  а  чего
хожу - забыла! Голова-то совсем никуда стала!..
     Липа вынула из шкафа клеенчатую черную сумку с оторванным замком.
     - Все, сеньор, ваше время истекло,- кивнул  на дверь Ромка.- До встречи
в Рио. Изыди, Станислав. Стасик вопросительно взглянул на Липу.
     - Уходи, Стасик. Дяде Роме отдохнуть надо, у него обед кончается.
     Стасик пошел к двери, обернулся, показал язык: - А я у тебя  щи не ел с
макаронами!.. Ромка громко хлопнул в ладоши - Стасик выскочил в коридор.
     -  Погоди-ка,  погоди...-   пробормотала  Липа,  выкландывая  из  сумки
ненужное - пожелтевшие выкройки,  журнал "Огонек",  где  на  обложке Таня  с
мужем строят канал в  Алжире, фотографии  - у гроба деда...- Эту виндел? Все
ничего, только Люся очень уж грустная...
     - Ну так не мюзик-холл... Где облигации?
     - Тут, в сумке. Все время тут были... Куда они поде-вались?..
     -- Слушай, а эта не могла? - Ромка кивнул на дверь.
     - Ну, ты знаешь!..
     - А может, мама взяла? - предположил Ромка.
     -  Люся? При  чем  тут  Люся?!  Наши с дедушкой  обнлигации... Странно,
нету...
     - Позвони-ка матери, а?
     - Прямо сейчас? На работу?.,
     - Давай позвони! А то мне бежать надо,- Ромка взглянул на часы.
     Липа придвинула телефон.
     -  Але,  Люсенька!  Да,  да.  Все  в   порядке.   Нормальнно...  Скажи,
пожалуйста, ты, случайно, не  брала наши  с  Жоржиком облигации?  Из  черной
сумки? Как не слунчайно? Почему? Какое ты имела право?.. Как ты посменла?! И
икону?  Материно  благословение?!  Рома,  поговори  с   ней,  я   ничего  не
понимаю...-Она протянула трубку внунку и тотчас же выхватила ее.- Почему она
проститутка?  У нее  пятеро детей!  Любовница?.. Тебе вон шестьдесят лет - у
тебя любовник, а ей - тридцать два!..
     Ромка отобрал у Липы трубку:
     -  Да,  мам, здравствуй. Ну... А зачем?.. Ведь это же Липины облигации.
Почему воровке? -  Ромка  прикрыл  трубку  ладонью.-  Бабуль, да подожди  ты
курить! Светнка у тебя таскала что-нибудь?..
     -  Да какое вам дело! Какое  вы имеете право!.. Я взрослый человек!.. Я
вам!.. Я вас всех!..
     - Да ладно, бабуль,  да не расстраивайся ты!.. Это  я, мам, не  тебе  -
бабушке!  Ну?.. И все равно это  ее дело, кому хочет, тому и отдаст. Нет, не
твое  дело.  Але!  Але...  Трубку бросила. Бабуль, ты это, не надо...  Из-за
дерьма-то. На закури! - Ромка достал зажигалку.
     -  Да ведь они... Рома! Я  уж не хотела тебя  расстраинвать... Таня мне
прислала... На, прочти, что  внучка донрогая пишет.- Открытка  лежала у Липы
тут же - под клеенкой.- Сегодня получила.
     Обычно Таня  всегда писала открытки,  в  основном поздравления. Крупным
красивым почерком. На открыт-
     ке как раз  помещалось  поздравление и пожелание. Отнкрытки обычно были
красивые: пальмы, папуасы, большие бабочки...
     -  "...Деньги за  квартиру я тебе больше переводить  не  буду...- читал
вслух Ромка,- ты все равно все отданешь своей проститутке. Ты объясняешь это
своей любонвью к детям, но когда я  предложила оставить у тебя Максима, чтоб
не  везти  ребенка  в  тяжелые  климатические условия,  ты отказалась  взять
родного правнука... И пока ты не сообщишь  мне, что  окончательно прекратила
отноншения с этой  б.., я тебе больше писать не  буду. Комнату  нашу  можешь
сдать, Роман пусть живет у отца - там его жилплощадь. Целую. Таня".
     - Ну и ладно!  - Ромка хотел разорвать открытку,  но уж больно красивый
негр с перьями скалил зубы, бронсил на стол.-  Черт с  ними! Что, мы  без ее
денег не пронживем? Делов-то!.. Ты, главное, не переживай, мура это все... А
Светка... Она что, правда ворует у тебя?
     - Ромочка, ты на работу опоздаешь,-  засуетилась Липа.- Вечером придешь
- я тебе... Поговорим^ веченром...
     -  Э-э,  ребята...-  присвистнул  Ромка,   надевая  плащ.-  Эвон  какие
дела-то... Ладно, побежал! Но ты не бери в голову! Ясно! - Он чмокнул Липу в
щеку.- Да! Вот десятку те-бе разменял рублями, как просила.
     Ромка ушел. Липа сняла с сундука коробку с котом, подняла крышку: иконы
в сундуке не было. Не было и отцовского "Устава" с бронзовыми пряжками.
     -  Сволочь-то  какая...-  пробормотала Липа, захлонпывая  сундук.- Дочь
называется!..
     Липа сидела на табуреточке у приоткрытой - на однной цепочке -  двери и
ругала дочь Люсю. Вслух, громко.
     - Что случилось, Олимпиада Михайловна? - сострандающим голосом спросила
Светка над Липиной головой.
     - А! - отмахнулась Липа, снимая дверь с цепочки.- Проходи.
     - Мне позвонить надо. Можно? - прощебетала Светка.
     Липа кивнула, чихнув при этом от ненавистной Свет-киной едкой косметики
или парфюмерии, чем она там манжется день и ночь.
     Светка  влетела  в  комнату, прикрыв дверь  перед самым Липиным  носом,
намекая ей, что заходить в комнату, понка она говорит по телефону, не нужно.
     Липа  пожала плечами; но в  то же  время  Светлану  тоже  можно понять:
женщина  молодая, у  нее  могут быть свои личные разговоры, мало  ли... Липа
полезла за папиросами, хотя курила только что.
     Светка появилась на этаже несколько лет назад, когнда в доме жили давно
уже одни старухи. Молодые  по-лучили квартиры, старики поумирали в основном,
а старухи зажились.
     Татара с  семьей въехала  по лимиту  на место Аси  Ти-ховны,  а  Светке
предоставили квартиру, в которой раньнше жили Дуся-лифтерша и Грыжа. Тогда у
нее было только трое  детей На двоих старших она  получала больншие алименты
от военного водолаза, а  третий же ребенок доходов не приносил. В  Басманном
Светка  спешно   родинла  четвертого  -  Стасика  от  молоденького  летчика,
слунжившего под Москвой. Светка приперла его к стенке и пообещала испоганить
карьеру,   если  он  не  оформит  отнцовство.  Липа  всячески  содействовала
справедливым тренбованиям Светки: писала прошения в часть и вела перенговоры
с  самим  летчиком  "папой Колей" в качестве понсредника. Стасик стал носить
фамилию летчика, а Светка соответственно получать очередные алименты. За это
Светка  разрешала Николаю  навещать ее  в  свободные  от  полетов дни.  А  в
свободные  от Николая дни Светку навенщали другие,  потому что Светка твердо
решила  стать мантерью-героиней и получить пятикомнатную квартиру  в хорошем
районе.  В данное время у нее  был только пятый грудной ребеночек, законный,
от  монтажника-верхолаза,  который,  засуженный  Светкой,  с  горя  уехал  в
Уренгой,  откуда  она  получала  алименты  почти такие  же  большие, как  от
военного водолаза.
     Старухи в  доме  неоднократно  писали  на нее заявленния:  в  районе, в
райисполком и даже в Комитет советских женщин.
     Приходили комиссии. Комиссия -  ради бога. В кварнтирке у Светки всегда
было  чисто,  даже нарядно:  пианинно, цветной  телевизор,  рядом с книжными
полками - две иконы.
     В  соседней  комнате  - имеется письменный  стол для  занятия  уроками.
Старшая девочка учится кроме простой школы еще и в музыкальной.
     Светка  была  бы  для Липы идеалом  женщины-матери, но  вот  мужчины...
Комиссиям Липа всегда свидетельстнвовала, что никаких  мужчин у Светки нет и
в помине, но, к сожалению,  она знала,  что это  не  так. Разумеется, ни про
какую  "проститутку" Липа и слышать не желала и на этой почве  уже испортила
отношения со всеми старухами.
     Светка помогала Липе: относила белье в  прачечную,  покупала  по мелочи
продукты. Липа давала ей не больнше рубля: сдачу Светка все равно не вернет.
Деньги при ней Липа старалась не доставать; один раз  Светка заментила, куда
Липа убрала пенсию, и в старой сумочке, спрятанной  позади лекарств в шкафу,
стало  на  десять рублей меньше. Теперь  Липа  убирала пенсию в чемодан, под
белье, а чемодан далеко под  кровать.  Ничего другого  предосудительного  за
Светкой  не числилось. Правда, когда Люся подарила ей  на  восьмидесятилетие
две пары теплых штанов, штаны тут же исчезли. Но Липа разумно рассудила, что
тут Светка ни при  чем: зачем молодой  иннтересной женщине старушечье  трико
пятьдесят   второго  размера?  А  что  Татара  уверяла  потом,   что  Светка
преднлагала ей две пары  штанов за  полцены,  так ведь чего  люди со  зла не
скажут!..
     ...Липа  затушила  папиросу  и  встала,  справедливо  реншив,  что  для
интимных разговоров у Светки было  вполне  достаточно  времени. Она толкнула
дверь в комнату. Светнка заканчивала разговор.
     -  Что это у  тебя  на шее? -  озабоченно  спросила Линпа, заметив, как
Светка неловко прижимает голову к пленчу. Светка захихикала, а Липа покачала
головой:  - Светлана, должна  тебе сказать как женщина женщине: в шею целуют
только проституток.
     - Да Колька такой дурак, я прям не знаю...
     -  Возьми в  шкафу пудру и присыпь на  крем. Нельзя гак ходить. Ты себя
компроментируешь. Стасик мне сканзал, к тебе сегодня Борис придет? Почему ты
не хочешь за него выйти? Такой интересный мужчина!
     -  Я  еще подумаю, Олимпиада Михайловна,-  ответинла Светка, запудривая
шею.
     -  Светлана, я тебе еще один выговор хочу сделать. Почему ты до сих пор
не  вставишь  себе передний зуб? Надо  серьезнее, Светлана. Ты  - мать. Тебе
надо замуж!
     - Давайте, Олимпиада Михайловна, я за вашего  Ро-мочку выйду?  - Светка
запустила руку за шею под вонлосы и, мельком взглянув в  зеркало, встряхнула
распунщенными  по  спине  белокурыми  волосами,  тонированнынми  фиолетовыми
чернилами.- У?
     - Подожди, подожди... Как "за Ромочку"? Ты же... А он ведь... Светлана,
что ты говоришь такое!.. У меня так опять понос поднимется... от волнения.
     - Вы подумайте,  Олимпиада Михайловна,  а я пойду пока, а то Борька все
пиво выдует... Липа постучала пальцем по столу:
     - Учти, Светлана, алкоголь снижает мужские потеннции...
     - Ему снизишь!! Побежала. Ромочке мое предлонжение замуж передайте.
     - Хм,- сказала  Липа,  поправив за  Светкой сбитый коврик у порога.-  А
почему  бы и нет! Хорошие,  воспинтанные дети, привлекательная жена, получит
большую квартиру... Хм...  Тем более - Танька из Алжира  вернетнся,  где  он
жить будет?..
     Липа достала Танину открытку, нет, не ошиблась: под мышкой у негра, где
речь  шла о  Светке, мокрым  каранндашом  (так Липа называла фломастер) была
выведена жирная буква "б" с многоточием.
     Липа взволнованно  заходила по комнате, попыхивая папиросой, чего с ней
никогда не случалось:  курить на ходу  женщине непристойно. Затем придвинула
телефон, набрала номер.
     - Ромочка, я вот чего все-таки решила, привези ко мне нотариуса. Что?..
Они обязаны к  престарелым, я узннавала. Зачем, зачем! Нужно. Завещание хочу
состанвить.  Ничего смешного здесь  нет!.. И  кота,  будь добр,  обязательно
сегодня похорони.
     К приезду нотариуса Липа навела в квартире маранфет: Татара вымыла пол,
окна. Липа застелила стол нарядной клеенкой - подарок Тани из Алжира.
     Конечно, она  могла  бы  прекрасно добраться  до нонтариальной  конторы
сама, но она пять лет  назад объянвила, что на улицу не выходит и не выйдет,
и отступатьнся от своего решения не желала.
     В черном платье с брошью - горный хрусталь - Линпа ожидала нотариуса.
     Наконец раздался короткий звонок.
     - Открыто, открыто! - поднимаясь с дивана, закринчала Липа.
     В передней стоял молодой военный, усердно вытирая ноги.
     - Здравствуйте,- сказала Липа.- А где же Ронмочка?
     -  Извините,-  покраснел  военный.-  Лев   Александнрович  Цыпин  здесь
проживает?
     -  Кто, Лева? - удивилась Липа.- Он здесь жил,  но  сейчас у него  своя
квартира... Вы к Леве? Я думала: ко мне. Я вот нотариуса жду. Для завещания.
Вы  по  ранботе или  проездом? Присаживайтесь, будьте любезны,  проходите  в
комнату.
     Парень стянул с ног туфли и в носках по чистому понлу вошел в комнату.
     - Как ваше имя-отчество, извините? - спросила Липа.
     - Старший лейтенант... Да Игорь просто. Я тут  мимо  еду в  отпуск. Вот
решил заехать. Я с Дедова Поля родом...
     -  Да, да, помню. После войны они там работали. Лева вам срочно  нужен?
Можно  позвонить  ему  на служнбу. В  Моссовет. Я сейчас  наберу  телефон  и
трубочку вам передам.
     - Не надо, не надо! Не надо пока...
     -  Бабуль,  ты жива?  -  раздался  в  передней  голос Ромки.-  Нотариус
приехал!
     -  Заходите, пожалуйста,- на всякий случай строго сказала Липа  молодой
женщине, одетой, как Светка, в джинсы, в больших круглых очках.
     Женщина  профессиональным  взглядом  окинула  обнгорелый  буфет,  стол,
покрытый  клеенкой,  засохшие  цвенты  в банках,  переделанный  телевизор...
Раздраженно пожала плечами:
     - Неужели  нельзя  было  приехать  в  контору?..  Куда  я  могу  сесть?
Освободите стол.
     Старший лейтенант Игорь виновато поднялся со стула.
     -  Приветствую,-  сказал  ему Ромка,  пододвигая  стул к  нотариусу,  и
вопросительно взглянул на Липу.
     - Ромочка,  это товарищ  с Дедова Поля... Вы там  когда-то жили.  Ты не
помнишь, конечно...
     - Та-а-ак,- напомнила о себе женщина.
     - Одну секундочку,- засуетился  Ромка,- мы вот сейчас товарища старшего
лейтенанта попросим вренменно в ту комнату...
     - Нет, нет! - замахала руками Липа.- Там ребеннок спит.
     - Какой еще ребенок?
     - Стасик там.
     - Я вас слушаю,- сказала женщина.- Вы хотели составить завещание.
     -  Значит, так,-  торжественно  начала Липа.- Всю  домашнюю обстановку:
мебель, холодильник, телеви-
     зор - завещаю моему внуку Роману Львовичу цову.
     Нотариус обвела взглядом комнату, вопросительно взглянула на Ромку:
     - Может быть, есть вклад на сберкнижке? Ромка помотал головой.
     -  ...Постельное  белье,  одеяла,  подушки, носильные  вещи  -  соседке
Светлане Петровой.
     - Отчество?
     - Отчество? Рома, ты не знаешь, как ее отчество?
     -  Понятия не  имею. Сейчас, одну минутку.  Из Светкиной квартиры текла
музыка. Светка отнкрыла дверь.
     - Как тебя по отчеству? - спросил Ромка.
     - Кто еще? - раздался из комнаты недовольный мужской голос.
     Светка, не оборачиваясь, ногой лягнула дверь:
     - Этот еще голос подает!.. Ромочка-золотце, а тебе зачем мое отчество?
     - Липа тебя в завещание вставляет.
     - Меня-а?.. Артуровна. Тьфу, по паспорту: Авдеевна.  Смотри,  трепанешь
кому - убью. И замуж больше не возьму.
     - ..."Авдеевна"- ее отчество! Светлана Авдеевна Петрова.
     Нотариус вписала отчество в завещание.
     - Да! Еще,- вспомнила Липа,- перину - тоже внуку.
     - Бабу-уль...
     -  Ты,  Ромочка, ничего  не  понимаешь. В  наше вренмя перина - большая
ценность. Правильно я говорю, барышня?
     - Дальше,- процедила "барышня".
     -  С этим  все.-  Липа  достала папиросу и закуринла.-  Теперь главное.
Запрещаю являться на мои  похонроны дочери, Бадрецовой Людмиле Георгиевне, и
внучнке, Кузиной, Татьяне Львовне. Не хочу видеть.
     - Это не  может  быть отражено в завещании,-  утомленным голосом, глядя
мимо Липы, произнесла женщина.
     - Это еще почему? - нахмурилась Липа.
     -   Завещатель   имеет  право   распорядиться   только   мантериальными
ценностями. Молодой человек, вы-то хоть понимаете, о чем я говорю?
     - Но ведь  можно сделать запись, содержащую волеизъявление завещателя,-
неожиданно подал голос  старший  лейтенант  Игорь,  до сих  пор  сидевший  с
опунщенными  глазами.- Юридической силы это  иметь не будет, но -  на бланке
или со штампом нотариальной конторы - свою роль сыграет.
     Липа, Ромка и даже нотариус удивленно взглянули на него.
     -  Не знаю ..  Но это же не будет иметь  юридической силы... И вообще у
меня ограничено время...
     - Тогда вот что,- решительно сказала Липа.- Тогда я сама  напишу, а  вы
просто поприсутствуйте.
     -  Ну,  пожалуйста,- пожав плечами,  согласилась нотариус.-Пишите.-  И,
взглянув на Ромку, заметила: - Весело живете.
     -  Теперь  можно и  чайку  попить  спокойно,-  сказала  Липа,  проводив
нотариуса до  лифта.- Игорь,  вы  чайку  с нами  выпьете? Ромочка, что это с
тобой, тебе нездонровится?
     - Бабуль... Тут вот какое дело... Игорь-то, оказыванется, мой брат...
     Липа плюхнулась на диван.
     - В каком смысле?
     - В прямом.
     - Ты хочешь сказать,  что у Левы, у твоего  отца, была  связь  с другой
женщиной? - Липа сделала непринступное лицо.
     - Угу,- кивнул Ромка.
     - ...Ты хочешь сказать, что в то время как твоя лать, жена Левы...
     - Именно! Золотые слова! В то время как моя  мать, жена Левы... А  чего
ты разбушевалась?! Игорь-то здесь при чем?
     - Олимпиада Михайловна! - выкрикнул весь краснный Игорь.-  Поймите, мне
ведь ничего не надо. Я  челонвек взрослый, самостоятельный...  Я юридический
заканнчиваю  заочно... У  меня  жена, дочь... Это  мне  мать тольнко недавно
сказала.
     - Игорь только что мать похоронил,- добавил Ромка.
     - Господи, бедный мальчик! -  Липа всплеснула рунками.- И что же теперь
делать?  Ромочка,  что нам  те-тгерь  делать?.. И  Лева ничего  не  знает!..
Давайте я понзвоню ему.
     - Погоди,  бабуль, успеется. Лучше  чайку попьем.  А может,  на  уголок
сбегать по такому случаю?
     - Да я захватил,- Игорь достал из "дипломата" бутылку коньяка.
     Ромка присвистнул:
     - Богато живешь, братан!
     -  Действительно,  ведь  он  тебе  брат,-  задумчиво  произнесла  Липа,
разглаживая   ладонью  сморщившуюнся   клеенку  на  столе.-  Никак  не  могу
свыкнуться с этой мыслью.
     - А  чего с ней свыкаться-то? -  усмехнулся Ромка.- Ты  погляди на нас.
Даже  ногти одинаковые.-  Он  взял Игоря за руку и показал Липе две кисти  -
свою и его.
     - Одинаковые... Да... И глаза похожи, и волосы... Вот только нос у тебя
Анечкин... Но это будет такой удар для Люси!..
     - Брось, бабуль! Какой еще удар! Она отца тернпеть не может!
     - Не знаю, не знаю...  Постой, Рома, но ведь если он тебе брат, значит,
он мне внук?
     - Ну, не совсем... Отец-то тебе зять. Притом бывший.
     - Нет, ты что-то путаешь, Рома,- строго сказала Липа.- Раз тебе - брат,
значит, мне - внук... Но я же не отразила его в завещании!..
     -  Переживет,-  засмеялся   Ромка.-  Бабуль,  ты  с  нами   выпьешь  за
знакомство? Сосуды расширишь, давнление уберешь. Давай!
     - Ну, налей... Хватит, хватит... Но как же все-таки?..
     - Бабуль, а чего ты вроде  как  недовольна? Новый  родственник! Братан!
Ништяк! Ништяк, Игорь?
     - Ништяк,- неуверенно произнес старший лейтеннант.
     Липа отхлебнула  коньячку, и видно было, что нонвый "внук", несмотря на
то что  он - результат измены зятя,  ей нравится. И действительно,  похожи с
Ромкой.
     -  А ты к отцу  вообще не ходи, понял? -  Ромка понложил  руку Игорю на
погон.- Не ходи. Чего тебе?.. Начнет  нудить: почему, зачем, откуда?.. Да на
кой он  тебе!  Брат - вот он!  - Ромка хлопнул себя по груди.- Бабушка - вот
она! Бабуль! Поцелуй его, а!



     На двери  в  пластмассовом пакетике висела карточнка  "Шукурова К. А.".
Второй кармашек  был пустой. | Ромка постучал, никто не ответил. Он постучал
сильнее.
     Потом осторожно приоткрыл дверь.
     Посередине стоял круглый старомодный  стол, покрынтый зеленой скатертью
с черным  инвентарным номером  на  свесившемся углу. По обе стороны  окна  -
кровати напротив друг друга, две тумбочки, два будильника, два шкафа - всего
по два.  Стульев,  правда, три, один в  угнлу с  дыркой, под ним  на  низкой
табуреточке горшок.
     Правая половина комнаты была обжитая: на  тумнбочке прислоненная к вазе
фотография толстой девочки  в старинной резной рамке.  Над кроватью коврик с
оленем.
     В комнате никого не было. Игорь поставил торт на стол.
     - Голяк на базе,- покачал головой Ромка и тут занметил в необжитом углу
вплотную  к шкафу маленький диванчик, наполовину заслоненный  спинкой стула.
На  диванчике - толстую старуху. Старуха  была в валеннках, несмотря на  май
месяц. Старуха спала.
     - Она? - шепотом спросил Игорь.
     - Не-е, другая... Которая на двери.
     Ромка  подошел  вплотную  к  диванчику,  чтобы  выясннить,   где  вновь
поступившая  Сокова Мария Михайловнна. Тронул  старуху  за плечо,  та что-то
пробормотала.
     - Извините, не скажете, где Сокова Мария Михайнловна?..
     Старуха зашевелилась, выкарабкиваясь из сна; Ромнка наклонился  поближе
и  на сером отекшем лице заментил  две волосатые  бородавки: над  губой и на
подбонродке.
     -  Игорь!  - Ромка повернулся  к брату и  потыкал пальцем в воздухе над
головой старухи.- Вроде она... Тетя Маруся!..
     Старуха чуть дернулась, бормотнула что-то, приотнкрыла один глаз, затем
другой...
     -  Жоржик! - пророкотала она глухим басом. И занплакала, по-прежнему не
меняя сонного на боку полонжения.
     Ромка смотрел на двоюродную  бабку, на ее неузнанваемое лицо, на мокрые
от слез дряблые щеки и шмынгал носом.
     Марья  плакала, не шевелясь, не отирая слез, и они тоненькими ручейками
текли по обеим щекам на пондушку.
     - Давай вставай! - сморгнув слезы, бодрым голонсом сказал Ромка.
     Марья протянула вперед короткие, тяжелые, как у Липы, руки: - Тащи!
     - Ну, как добралась? - спросил Ромка, когда станруха села.
     - Живая,-прокряхтела Марья.-А это кто?
     - Это Игорь. Помнишь, Липа тебе про него писала.
     - Понятно,- сдержанно произнесла Марья.
     - Мне вчера позвонили на работу,  что тебя привезнли,  Игорь как раз на
сессию приехал... Вот...
     Марья  спустила  на пол растопыренные негнущиеся ноги  в черных с белым
клеймом валенках.
     - Совсем села... Жоржик, очки подай.  Ой, что это я  тебя все Жоржиком?
Ромочка! Ну-ка вон туда  отойндите: взгляну... Похожи. Только у него задница
поменьнше  будет, а у тебя совсем как у Левки. Ну, да  не  в заднинце  дело.
Липочка-то чего же не приехала? На такси - так я денег дам.
     - Забыла? Я ж тебе писал: умерла бабушка.
     - О-ой,  Липочка! - снова  заплакала Марья.- Сенстренка моя  дорогая!..
Забыла, дура старая... Жду, дунмаю, приедет...
     - Я тебе фотографию привез, похороны, как просинла... На гляди. Плакать
будешь, не дам!
     - Плачь не плачь, теперь уж что?..  Вот  она,  моя  милая! Худенькая-то
какая стала.
     Липа и  правда стала последнее время щуплень-кая. "Изболелась-то как",-
профессионально-сочувственнно  сказала  Ромке  в  морге  женщина,  одевающая
покойнинков. А она и не болела совсем - просто усохла.
     Марья приложила карточку к губам, поцеловала ненсколько раз.
     - А что же это  - одни  мужики? - Она недовольно взглянула на Ромку.- А
Людмила, Татьяна где?
     - Бабушка их не хотела.
     - А соседи?
     -- Да ты знаешь, холодно было, тетя Марусь. Они потом помянуть пришли.
     - Помянуть... Это они любят!..  А этот здоровый? С усами? -  она ткнула
пальцем в Вовку Синяка.
     - Товарищ мой школьный. Липа его любила.
     -- А это кто? Ром, кто это?
     - Сереня Круглов. Тоже товарищ мой. Из Уланского.
     -  Ну,  ладно.  Похоронили,  значит.  На   тумбочку   понложи.-   Марья
вздохнула.- Стул берите!-И протянунла руку Игорю: - Сокова Мария Михайловна.
     - Старший лейтенант Веревкин. Игорь Львович.
     - Лейтенант? - сморщившись, повторила Марья.- Мало. Небось  вино пьешь:
вот и не выслужился. Жорнжик тоже вино любит,- кивнула на Ромку.
     - Игорь через год капитана получит,- вступился Ромка.
     - Ну, тогда ладно... Игорь Львович. А Лев тебе, значит, свою фамилию не
дал?..  Ну  и черт с ним!  Ладно. Чай будем пить.  Ну-ка там  вон,  кнопочку
красненькую... Жми, жми, сейчас придут.
     По  коридору  зашлепали  быстрые шаги, и  на  пороге  появилась толстая
пожилая нянечка.
     -  Вот  так,-  довольно  сказала  Марья,-   заслужила.  Стульчик   дай,
голубушка, целый, без дырки, гости у мення... Внуки...
     - А чайничек  поставить? - понятливо закивала та.- Плита у нас в конце,
в коридоре.
     - Жоржик, сходи посмотри, где там...- приказала Марья.
     Когда Ромка вернулся, Марья беседовала с новым внуком, сохраняя на лице
выражение повышенной сунровости.
     -  Левку ко  мне  не возить!  Слышишь,  Роман? Выгонню!  За  аморальное
поведение.
     - Я, пожалуй, покурю,- Игорь решительно напранвился к двери.
     - Довольна?  - с  укоризной спросил Ромка Марью, когда дверь  за Игорем
закрылась,- Он-то при чем? Хонроший парень, скромный, доброжелательный... На
отца зла не держит. А мог бы: всю жизнь на Дедовом Поле...
     -  Прав,- бросила Марья.- Левка - кобелина, а парень  ни при чем.  Зови
его,  как  покурит.  Игорь  вошел робко,  не  по-офицерски.  Марья задумчиво
посмотрела на него:
     - Ордена мелом чисти.
     - Да это не ордена, это...- начал было объяснять Игорь, дотрагиваясь до
значков на мундире, но Ромка замахал на него рукой.- Мелом? Хорошо.
     В комнату вошла нянечка со стулом.
     - Нам  без стука разрешают,- пояснила она Ром* ке.-  Недослышивают  они
часто.
     - Мы с вами теперь часто будем видеться,-сказал Ромка.
     - А вы что же, навещать намереваетесь?
     - А как же?
     - Всяко  бывает. Иной раз: сдали  - и  поминай  как звали... За городом
все-таки, ездить далеко...
     - Чего вы там шепчетесь? - рявкнула Марья.- Ты, голубушка, стул поставь
и  иди себе,  нужно станет -  понзову. Уходи,  не  мешай, отвлекаешь.- Марья
снова понвернулась к Игорю: - Чего я говорила-то, не помнишь?
     Игорь пожал плечами.
     - А-а! - Марья стукнула себя кулаком по лбу:- В партии с какого года?
     - В армии вступил...
     - На фронте?
     - Дак... Я же...
     -- Не был? Жалко... Люблю, когда мужик повоевал. У меня  вот  на  войне
брата убило, Ромочку... В честь него и этого вот дурня назвали...
     - Меня -имеется в виду,-пояснил Ромка, разрензая торт.
     - Кого ж еще...  К столу давайте! - Марья подняла  руки в  стороны, как
пингвин крылышки.-Волоките. От торта Марья наотрез отказалась:
     - Я сладкое к старости - не-ет... Я лучше баранку. Вон, в тумбочке...
     Ромка полез в нижний ящик тумбочки, чихнул.
     -  Простудился,   деточка  моя!..  Надо  это...  капелек...  Мы  сейчас
сестру... Красную нажми! Красную!..
     - Не надо, Игорь! Это ж пыль.
     - Пыль? - недоверчиво спросила Марья.- Ну, пыль так пыль... Черт с ней.
Тогда другое. У  меня на книжке  тысяча  сто рублей скопилось.  Возьмешь.  Я
доверенность  дам.  Положишь на  себя. Люське не говори - отнимет. Привозить
мне ничего не надо, все  дают,  разве  по мелончи только... Не пропей. Трать
сообразно. Штиблеты сенбе на осень купи,  кофту плотную... Ему,- она кивнула
на Игоря,- если чего надо.
     - У меня обмундирование бесплатное...
     - Сами  смотрите... Штиблеты  и кофту  -мне поканзать, чтоб я  знала  и
чтобы Липочке спокойно...- она  снова  хлюпнула  носом.- Вещи-то Липины куда
поденвали: перину, подушки пуховые?.. Небось Танька изъяла?
     - Нет, она в Алжире была... Вещи мы с Игорем сонседке отдали, татарке,-
она за Липой ходила. Кварнтиру Таня велела сдать внаем, а я чтобы выметался.
     - Зараза!
     - А я заколотил дверь, и дело с концом.
     -  Эх, зла  не хватает! -  Марья похлопала себя по карманам халата, где
шестьдесят  лет лежали запрещеннные  теперь  папиросы  "Казбек".-  И  курить
нету...
     - У меня сигареты,- сказал Игорь.- Вот.
     Марья оторвала фильтр, намотала на конец сигаре-ты оторванную от газеты
полоску  бумаги и,  послюнив самодельный мундштук,  покрутила его для лучшей
склейки в пальцах.
     - Дверь закрой на крючок. Ромка подошел к двери:
     - Нет крючка. Кури так, я на атасе постою.
     - Стой,- согласилась Марья.
     - Только немного, слышишь.
     -  Да  я  чуть-чуть,  дерну пару  раз -  и  ладно... Как же  я  по тебе
соскучилась,  Жоржик!.. Иди-ка сюда, я тебя поцелую... Деточка  моя...-  Она
выдохнула дым в сторону и потянулась к Ромке.- И тебя давай,- она дернула за
портупею Игоря.- Да, а то забуду: там, в чемодане за шкафом, шкатулка...
     Ромка достал небольшой  деревянный  ящичек  с  иснтертыми  от  старости
углами, перемотанный бинтом.
     - Когда в последний раз в больницу ложилась, занмотала, чтоб не рылись.
А то помрешь невзначай, а чунжие люди... Возьмешь с собой.
     - Чего там?
     -  Дай-ка сюда. Да не  развязывай  -  ногти поломанешь, ножом  поддень.
Во-о...-  Марья  достала старинную  твердую фотографию,  отколупнула  ногтем
папиросную бумагу.- Я с Петром... Прапорщик... Видишь: сабля, крест, рука на
перевязи...  Ну,  руку-то он  для форса понвесил,  она  уж  у  него  зажила,
считай... А  отец про свадьнбу и слышать не хотел, пока гимназию не кончу. И
пранвильно ставил вопрос. В шестнадцатом только повеннчались. А Петька снова
на войну пошел. Приходит,  а  я уж  член укома.  И  - все наперекосяк... Я в
Самару поенхала с продотрядом, а ему сказали -  с  хахалем. Вот он цианистый
калий-то и съел.
     Ромка согнал с торта муху и хотел прикрыть его крышкой.
     - Этой - кусок! - Марья тупым ногтем ткнула ченрез стол в  пустой диван
напротив.
     - Соседке?
     - Ага.  Ей кусок, остальное - в  холодильник. Ну-ка,  ребятки,  давайте
меня на диван, насиделась.
     Марью довели до дивана.
     -  Никуда стала, валюсь...  У меня  к тебе, Ромочка, просьба. И капитан
пусть  слушает. Ты мне колесики к  стулу приспособь хоть какие... Я  за стул
схвачусь и бунду за ним по коридору бегать. У них-то есть,- Марья кивнула на
входную   дверь,-  да  мало,   нарасхват;   а  я  еще  вдобавок  просить  не
любительница. Сходи погляди, как они сделаны...
     -  Здравствуйте,  добрый день, с приездом! - Навнстречу Ромке в комнату
вкатилась  маленькая,  чуть не по пояс ему, круглая стремительная старушка в
очках с выпуклыми линзами.- Шукурова Клавдия Андреевна...
     Ромка  подал  ей  руку,  и старушка  покатилась  дальнше  в направлении
разговора.
     - Шукурова Клавдия Андреевна,- она сунула рунку Марье.
     - Да мы с  тобой  уж  и так знакомы,- Марья  разндраженно оттолкнула ее
руку.- Торт будешь? Внуки привезли. Безейный...
     - Мне в мою  тарелочку,- проверещала Клавдия Андреевна,  покатившись на
свою половину к тумбочке. Делала она все на ощупь,  но очень быстро.- Тортик
хороший,  а  у меня  вареньице есть...-  бормотала она,  приспосабливаясь  к
торту.- Крыжовенное, кисленькое...
     - Вот  елозит  перед  глазами, прям хоть ты что!  -  пожаловалась Марья
плачущим голосом.- Андревна! Ты сядь, что ль!
     -  ...А  вы  за  бабушку  свою  не беспокойтесь,-  борнмотала старушка,
ложечкой соскабливая крем с торта на блюдце.- Я за ней присмотрю. На ноги-то
я  быстнрая. А  с глазами вот - контузия. Вы  придвигайтесь-ка к  столу,  со
свиданьицем чайку  выпьем. А у нас ей весенло будет. У  нас кружки всякие, и
питание хорошее, и врачи...
     - Что бормочет-то хоть? - беспомощно подалась вперед Марья.
     - Хорошо, говорит, здесь.
     - А-а... Куда лучше - богадельня... Кудай-то ты собрался?
     - Покурить,- сказал Игорь.
     - Садись. Здесь кури!  - приказала Марья.- Сканжу: я курила. Что они со
старой  дурой  сделают? Не  в Саранск  же  назад волочить!  Там небось  уж и
квартира сдадена, ха-ха-ха!..
     Ромка кивнул брату: слушайся. Игорь сел, но кунрить не стал.
     -  ...А хоронят нас  во-о-он  там,  недалеко  совсем,-  покушав  торта,
неожиданно  сообщила Клавдия Андреневна.- Два раза в год: осенью и весной. В
урночках...  Спасибо.  Было  очень приятно  познакомиться. Вы  приезнжать-то
будете к ней?
     - Обязательно.
     -  А  если  и  не будете,  все равно  не  беспокойтесь. У нас коллектив
дружный...-  Клавдия  Андреевна  взяла   с  тумбочки  будильник  и  пальцами
нащупала, где стрелнки.- Ой, ой, опаздываю на кружок...
     - Не женился отец-то? - спросила вдруг Марья.
     - Отец? Нет, не женился. Один живет. Жалко его...
     - Жалко!.. Жалко у пчелки в попке. Вон  его жалнко!- Она ткнула пальцем
в сторону Игоря.- Мать жалко! Его мать, не Люську! Люську ко мне  не возить!
Сам приезжай да вот он. Про колесики понял?
     - Понял, все понял. Ты отдохни, а я пойду с врачом потолкую.
     Старуха послушно повалилась на подушку.
     Когда Марья отдохнула, Ромка с Игорем под руки повели ее в садик. Марья
велела  прогуливать  себя  по  длинной   дорожке,   чтобы  возможно  большее
количество персональных  пенсионеров - старых  большевиков -  отнметили факт
заслуженного внимания со стороны родстнвенников к Соковой Марии Михайловне.
     Но хватило ее ненадолго. Братья приволокли старунху к грибку.  Усевшись
за  стол и отдышавшись,  Марья выкурила еще одну нелегальную сигарету, снова
оторнвав- для  крепости -  фильтр,  и  деловым  голосом стала рассказывать о
своей  работе  в  обкоме,  хотя  уже  пятнаднцать  лет была  на  пенсии. Два
старичка, сидевшие ряндом с ней под грибком, внимательно слушали.
     Когда внуки  собрались  уходить,  Марья велела поднвести  себя  к окну,
легла на подоконник животом.
     - Через те  ворота идите. Чтоб мимо  моих окон. Я вам рукой  помашу. На
улице уже темнело.
     - И одеколону  мне  привезите! - кричала  Марья в окно, явно  привлекая
внимание пенсионеров.-  "Белую  сирень"!  И конфет  шоколадных.  Трюфелей!..
Рома, Ронома!.. Левку-то все-таки привези! Черт с ним

Last-modified: Fri, 26 Jul 2002 19:34:31 GMT

Оцените этот текст: