точку твоей подлости. Закон еще не находит управу для таких, как ты. И не скоро еще найдет. Все мелкоту подбирает. Ничего, совесть заполнит эту прореху. Так что знай, если выберешься из этой ямы, все равно я тебя достигну. А если ты меня опередишь, другие достигнут. На тебя целая очередь стоит. Я тебя сейчас мог бы шарахнуть... Колом по башке. И кол хороший лежит поблизости. Я тебя оставляю во власть твоей судьбы. Если вытащит тебя кто -- целуй руки тому. Но знай, Краснов. Значит, судьба тебя для другого наказания бережет. Пострашнее. Чтоб ты десять раз сдох и воскрес. А потом уже она тебя уберет. Когда сам ее начнешь об этом просить". Краснов лежал в больнице, в отдельной палате, и из капельницы, установленной около койки на никелированном штативе, медленно текло по прозрачной трубке в его вену чудодейственное, недоступное простым людям заграничное лекарство, присланное академиком Рядно. Днем и ночью дежурили около больного попеременно две пожилые сиделки, обе с фельдшерской подготовкой, обе были приглашены за хорошие деньги некоей дамой, пожелавшей остаться в тени. Тем не менее, ему не суждено уже было вернуться в институт. Прошел слух, что академик Рядно дважды звонил в больницу и обстоятельно, каждый раз по полчаса беседовал с главным врачом о перспективах выздоровления Краснова. Деловой человек Кассиан Дамианович. Главный врач заверил академика, дал гарантию, что Краснов встанет на ноги и болезнь не отразится на его талантах. После этого вскоре стало известно, что, как только больной станет более транспортабельным, его переведут в московскую больницу под надзор выдающихся специалистов. Он еще не начал ходить, и логопед еще учил его отчетливо произносить слова "тридцать три" и "артиллерийская перестрелка", а в надлежащих местах уже лежали толково написанные предложения о предоставлении ему должности в Москве, и на них уже были положены резолюции, скрепленные красивыми размашистыми подписями начальников. Уже был решен вопрос и о его преемнике в институте. И не только там. Когда Федор Иванович в середине первой недели июля наведался во двор Стригалева -- посмотреть, как развивается картошка, перенесшая заморозок, и когда он приблизился на дальнем конце к зарослям ежевики, какой-то крупный тяжеловесный зверь вскочил в кустах и побежал, ломая ветки, рухнул в бочажок, соединенный с ручьем, и как будто даже чертыхнулся при этом. Похлюпал дальше по воде и затих. Федор Иванович не стал расследовать это обстоятельство, все было в порядке вещей. Значительно важнее было то, что огород ярко зеленел. На месте скошенных развились новые побеги. И новый сорт был опять отлично замаскирован. Осмотрев для порядка георгины на альпийской горке, двойник их хозяина перелез через забор и, шагая к себе, несколько раз повторил: "Три и семь". Сейчас, когда беда, приключившаяся с альпинистом, была уже позади и жара как бы затягивала память об этой истории, Федор Иванович заметил без особого удивления, что она, история эта, не поразила ни его, ни дядика Борика. Они оба ждали чего-нибудь в этом роде. Это казалось им естественным. А Свешников при случайной встрече даже выразился так: "Лучше бы его не спасали". И еще добавил такое: "Добродетель не должна путаться в ногах судьбы, когда судьба вершит великий закон справедливости". Так и отчеканил. -- Имели ли мы право его не спасать? -- спросил Федор Иванович. -- А имели вы право его спасать? -- возразил полковник. Беседа эта происходила около каменного крыльца, ведшего в квартиру для приезжающих, неподалеку от того места, где в тени отдыхал от жары кабан тети Поли. Федор Иванович первым заметил и обратил внимание Свешникова на то, что кабан внимательно слушает разговор мудрецов и улыбается. Словом, безмолвие, зной и скука июня оказались обманчивыми. А июль, который для людей, привязанных к служебному расписанию, был просто наказанием божьим, июль приготовил Федору Ивановичу и внезапно открыл перед ним одну из тех великих загадок, которыми время от времени природа ставит на место некоторых слишком самоуверенных академиков, планирующих наперед свои открытия и даже заверяющих правительство в том, что новый сорт будет создан, скажем, в два года. Эта загадка подтвердила также и предусмотрительную мудрость Стригалева. В начале третьей декады июля -- в субботу под вечер Федор Иванович пришел к Тумановой, чтобы проверить, как себя ведут опыленные полтора месяца назад цветки "Контумакса". Бабушки принесли и поставили на тот же круглый столик три горшка с растениями. Все удивились -- такие мощные выросли за месяц кусты. Изоляторы были почти скрыты в блестящей темно-зеленой листве. По лицу Тумановой нельзя было угадать, как она относится к болезни ее "остолопа" и кто га дама, что так хорошо организовала и финансировала его лечение. -- Как ты думаешь, Федяка, -- спросила она, увидев растения и всплеснув одной ручкой. -- Заслужили наши бабушки премию? -- Заслужили, -- согласился он. -- Уход был первоклассный. И, раскрутив проволочку, он торжественно снял с одного растения оба изолятора. -- У-у-у! -- пропела разочарованно Туманова, словно вытянула неудачный номер в лото. -- Пфи-и-и! -- и на ее сильно увядшем усталом лице появилась веселая гримаса, говорящая о привычном трезвом взгляде на неудачи. Под колпачками не было не только цветков. Даже цветоножки давно отвалились и высохли. -- Ваша работа -- сплошное разочарование, -- сказала Туманова притворно-унылым голосом. -- Ну давай, Федяка, снимай, што ли, со следующего куста. Он раскрутил проволочку на следующем растении и потянул вверх колпачок. Колпачок не снимался, потом соскользнул, и Федора Ивановича охватило мгновенной испариной: он чуть не оторвал вместе с узким изолятором кисть из трех зеленых ягод. К счастью, они хорошо сидели на утолщенных, окрепших цветоножках. Похожие на маленькие твердые зеленые помидоры, они казались очень тяжеловесными в окружении трех или четырех недоразвитых горошинок. В этих почему-то процесс роста остановился. -- Федька... Это ягоды? -- тихо спросила Туманова. -- Да... Ягоды, -- ответил он, отдуваясь и вытирая лоб. -- Ох, ф-фу... Я чуть сейчас не попал в такую беду... Как это я... -- -- Что за беда? Федяка, не на-адо беды, -- беспечно-капризным тоном пропела Туманова. -- Ты ничего не поняла! Это же ягоды! Господи, Прокофьевна... Какой успех! Какой успе-ех! И какая несправедливость... Иван Ильич шел к этому всю жизнь, а я получил в первый год... -- Три этих зеленых помидорчика?! -- Антонина Прокофьевна, в них, внутри -- десятки новых сортов! Целые поля хорошей, новой картошки. И заморозки ей не будут страшны и против болезней будет устойчивее. Мы возьмем семена от этих ягод, высеем в следующем году и получим материал для будущей работы нескольких институтов. Это, Прокофьевна, мировая сенсация. Ты еще услышишь об этом. Никому в мире это не удавалось, а вот Ивану Ильичу привалило... -- Почему Ивану Ильичу? Разве это не ты... -- Детка, что -- я? Я только опылил. Я выполнил работу лаборанта. Работу пчелы. Все дело-то в том, что Иван Ильич сумел подготовить дикаря к опылению. Это был выносливый дикарь из Южной Америки. Только он не хотел жениться на наших картошках. И в еду не годился... -- Да, я слышала... Говорили мне... Это он самый и есть? -- Иван Ильич сделал из него новое растение... -- Это за ним Рядно охотится? В это время Федор Иванович осторожно снимал изоляторы с третьего куста и не расслышал вопроса. И, главное, не заметил, что Туманова, спохватившись, не повторила вопрос. Он вытряхивал из бумажных колпачков сухие остатки цветков и цветоножек и, делая это, не чувствовал разочарования. Поставил растение с тремя ягодами так, чтобы можно было хорошо их видеть, и посматривал то и дело на них. А сам улетел далеко в будущее, уже работал над новым сортом. -- Чудо. Загадка, -- говорил он, пристально разглядывая ягоды, отводя от них листы. И чувствовал бесплодность своего взгляда и непроницаемость стальной двери, которую приоткрыла перед ним и сейчас же закрыла спокойная рука. -- Одна из величайших загадок! И на нее ответа никто не даст. В ближайшее время. Видишь -- три куста одинакового растения. На одном кусте было три кисти цветов. При тебе опылял, одной и той же пыльцой. И только одна кисть дала -- сразу три ягоды! А в остальных процесс не пошел. Об этом явлении Иван Ильич и говорил. Это все равно, что сейф открыть, не зная шифра. Чистое везенье. Надо еще изучать и изучать... Так что никакой речи не может быть о простом строении, о "крупинках" и о "клетках мяса". Хоть разговоры такие очень нравятся и Касьяну и всем, кого он очаровал. Он то и дело отводил листы от ягод и не чувствовал, как эти ласковые жесты ранят Туманову, заставляют дымно курить. -- Ну и когда можно будет попробовать этот новый сорт, а-а-а? -- спросила она. -- Бабушки тоже хотят попробовать. -- Не раньше, чем лет через десять. Если все сложится благополучно... Но в этом году я угощу вас другим сортом, уже готовым. Ивана Ильича сорт. -- Ах, сволочи... Г-гадина... -- Туманова, искривив накрашенный рот и болезненно надломив бровь, ударила кулачком по подушке. И потянулась за новой сигаретой. Это она, должно быть, в связи с именем Ивана Ильича подумала о своем "остолопе". Потом, закурив и успокоившись, она подозвала одну из бабушек. -- Ты отнесла лекарство? -- спросила, нетерпеливо гладя подушку. И бабушка быстро закивала, зашушукала что-то ей на ушко. А Федор Иванович все смотрел на зеленые ягоды. Губы его как бы отяжелели, в серых, чуть голубоватых глазах появился холод осенней воды в реках. Хоть минуту назад он и произносил громкие слова о небывалом событии в селекции картофеля, только сейчас дошло до него, что у него в руках факт мирового значения и что этот факт -- главное доказательство правоты Ивана Ильича. Можно было бы, конечно, предъявить много других серьезных и по-настоящему научных аргументов, целую книгу доказательств, но даже книга, свод неопровержимых научных фактов -- не будет понята капризными, самоуверенными и не очень образованными начальниками, склонными срываться на пронзительный крик и принимать мгновенные решения. А от них зависела судьба и Стригалева, и его картошек. "Народный" язык академика Рядно начальство понимало лучше, легко с ним соглашалось и утверждало его дикие проекты. Академик обещал подать на стол трудящихся новый сорт -- крупноплодный, вкусный, знаменитый на весь мир, сорт-чемпион, который без слов будет агитировать за советскую власть. Он умел ярко рисовать будущее. А хлипкие ученые-интеллигенты считали такую живопись недопустимой в разговорах с серьезными людьми, считали ее аморальной. Потому и потемнел лицом Федор Иванович -- он видел теперь, что его статьи-сообщения, написанные для "Проблем ботаники", получат совсем новое качество. Они будут интересны не только для знающих, но испуганных ученых, чьи фамилии были указаны в прошлогодних приказах министра Кафтанова. Теперь статьи станут понятнее и другим, чье мнение и приказ решают все. В статьях можно будет показать перспективы практического использования работ Ивана Ильича. "Надо будет завтра же запросить статистику, подсчитать хотя бы приблизительные потери картофеля по области от заморозков и фитофторы", -- решил он. -- Ты утром пойдешь к нему? -- темнея лицом и усиленно дымя, спросила Туманова бабушку, и та опять что-то зашушукала ей. -- Отнесешь ему то, что говорили. Спроси, что еще надо... Твердый ноготь сильно нажал в груди Федора Ивановича очень чувствительное место. Никогда еще отдаленный голос не давал ему знать о себе так внятно. Эту все усиливающуюся боль можно было перевести на язык слов, и получилось бы так: "Сначала она просто подумала о своем Достолопе". В связи с ягодами и с именем Ивана Ильича. А сейчас она сама не знает, что мелькнуло у нее в голове. Только чувствует. И потому сразу осунулась и дымит". Радостно и гневно раскрыв глаза, он посмотрел на Туманову и обратился к бабушкам: -- Мешок цел? -- Цел, цел твой мешок. Энтут лежит, на балконе. -- Тащите его сюда. И ящичек, без дна который, тоже. Туманова должна была бы изумленно спросить -- для чего мешок, и почему так сразу. Но она уже все поняла и, помертвев, курила, курила, делая огромные затяжки. -- Спасибо вам всем, -- легким голосом без конца говорил Федор Иванович, еще больше убеждаясь, устанавливая ящик в мешке и один за другим ставя туда горшки с растениями. -- Теперь в другое место понесу. Теперь для них наступает другой этап... -- Разве здесь не удобно? -- спросила Антонина Прокофьевна и, выставив вперед челюсть, равнодушно выпустила струю дыма. -- Теперь мне надо будет на них чаще поглядывать, -- соврал он. -- По пять раз на день. -- Ну как знаешь, -- она затянулась и стала смотреть в сторону. Потом спросила, не оборачиваясь: -- И семена возьмешь? -- Если позволишь, я их оставлю пока у тебя. -- Правильно. Что им содеется... -- Конечно. Да и содеется если, не страшно. Без расшифровки они ничто. Нуль... Все дело в расшифровке. Чтобы замять неловкость, она предложила выпить чайку, и он по той же причине принял предложение. Они пили чай, а мешок с горшками и растениями стоял у его ноги, и он трогал иногда грубую мешковину. Ему казалось, что Туманова хочет напрямик сказать что-то откровенное, такое, что может себе позволить только человек, узнавший многие радости и многие страдания. Но все кончилось очередной сигаретой и громадными клубами дыма. Когда прощались, она сказала: -- Ну, ты заходи все же, не забывай меня, Федька. Не забывай бабу свихнутую... -- Нет, милая, нет, голубок Прокофьевна. Никогда. Никогда не забуду и еще не раз зайду. Он нашел знакомый переулок и знакомый пятиэтажный дом из серого кирпича. Поднялся на третий этаж, остановился у двери, покрашенной в шоколадный цвет. Дважды нажал кнопку звонка. Послышались шаги, дверь открылась, и в яркой желтой щели, через которую заструились уют и запах ужина, показалась жующая физиономия Свешникова. Он перестал жевать и строго посмотрел. Федор Иванович молча позвал его пальцем. Свешников кивнул на мешок. -- Что там? -- Бомба. Замедленного действия, -- шепнул Федор Иванович. -- Оставим у меня? Пока гулять будем. Свешников взял мешок, заглянул внутрь и унес в квартиру. А Федор Иванович по лестнице засеменил вниз. Он стоял на краю тротуара -- в клетчатой ковбойке ржавого цвета с подвернутыми рукавами и в светлосерых тонких брюках -- такой же, каким мы увидели его впервые год назад, только сильно исхудавший. Может быть, этому впечатлению способствовала новая острая серьезность взгляда, хотя не исключено, что и свет фонаря, падавший сверху, выделил выпуклости и провалы на его лице. Но ведь, кроме этого, еще зимой академик Рядно заметил, что Федор Иванович "спал с лица". Словом, на краю тротуара стоял человек с заметной, почти голодной худобой и, не отрываясь, смотрел на дверь подъезда. Быстро вышел Свешников в своем табачном костюме. Повел глазами: "пошли!", и два невысоких мужчины -- плотный и крепкокостлявый -- зашагали рядом по переулку, то попадая в яркий свет, то скрываясь в черной тени. -- Хороший вечерок, -- сказал Михаил Порфирьевич, снимая пиджак и вешая его на плечо. -- Что у вас. Учитель? -- Дело. Надо пойти куда-нибудь сесть. -- А в мешке что? -- Это самое дело. -- Ладно, не тяните. Что у вас? -- Там у меня три горшка с растениями. Знаменитый "Контумакс". -- Тот самый? За которым охота? -- Именно. Только у него теперь новая цена. О чем еще и Рядно не знает. Иван Ильич все бился, скрещивал его с простой картошкой... -- Удалось! -- закричал полковник, хватая Федора Ивановича за руку. Он, оказывается, был в курсе всех дел. -- Да. На одном растении три ягоды завязались. За эти ягоды Рядно может и убийцу подослать. Если узнает. А иной селекционер на Западе и миллион отвалит. Они, эти ягоды, в мешке, Михаил Порфирьевич. -- Понимаю. Хотите поставить у меня... -- Самое надежное место. -- Эт-то вы верно... -- Есть у вас балкон? -- Есть. Давайте инструкции. -- Надо так поставить, чтоб солнце падало, а человеческий глаз нет. Свешников кивнул. -- Поливать не очень обильно. Водопроводной водой, два раза в день, под корень, не брызгать на листья. Земля чтоб сыроватая была. А воде давать постоять сутки. Чтоб хлор из нее... Вот и все. С ягодами осторожно, не задевать. Чтоб не отвалились... -- Все? -- Вы говорили, что вы фанатик. -- Да, говорил. И говорю: фанатик, фанатик я... Ну и что? -- Если ягоды погибнут, а еще хуже -- если попадут в руки к парашютисту или к Рядно, считайте, что вы не оправдали той школы, когда на коновязи... Фотографировались когда... -- Примитивный подход, Федор Иванович... Примитивные, несерьезные слова. Вроде пропаганды. Не надо меня... Мои слабые места... так вульгарно..: -- полковник засмеялся мелко и нервно, словно постучал костяшкой. -- Не надо так, не надо. Даже как будто не вы говорите. Тут ведь не поймешь, в общем шуме. Все не так... Генерал и Рядно, а за ними широкая публика и юные мичуринцы, если бы все узнали, что мы прячем эти ягоды, знаете, что кричали бы? Они подняли бы крик, что мы предаем интересы советской власти на важнейшем участке. -- Михаил Порфирьевич... Надо бы дать знать Ивану Ильичу. -- Их уже нет в нашем городе. Оба сразу замолчали. Федор Иванович долго шел, ничего не видя. -- Отправили уже? -- спросил, наконец. -- Отправили. Куда -- не знаю даже я. -- Большие дали сроки? -- Стандартные. Все инструкции? Федор Иванович молчал, опустив голову. Еще на одном участке его жизни появилась четкая определенность. Полковник не сводил с него глаз. -- Я говорю: инструкции все? -- Если ягоды попадут к Рядно... -- Кого учите! Давайте не убеждать друг друга криком и пробивными словами. Ах да... Вы же не признаете доверия, а знать вы меня еще не знаете... Ну что же -- узнаете. До свидания. В середине августа Федор Иванович ездил на один день в Москву. Он отвез в свою холостяцкую комнату, как бы уснувшую под налетом пыли, некоторые вещи, поскольку их негде было хранить. Туда были доставлены микроскоп и микротом Ивана Ильича и коробок с реактивами для работы по приготовлению препаратов. И еще -- связка учебников и научных трудов и монографий по генетике, украшенных небрежными чернильными оттисками: "Не выдавать". Уходя, он выдернул у себя русый волос, вложил его в переломленный листок бумаги, а листок в конверт, написав на нем свое имя. Конверт, не запечатывая, бросил на полу, как будто его подсунули под дверь. Обеспечив себе таким образом контроль за нежелательными визитерами, он запер дверь и ушел, чувствуя, что вернется сюда не скоро. Заглянув в сберкассу, он уплатил за свое московское жилье на год вперед. Потом, спустившись в метро, полетел в центр, там разыскал старинное здание, все в лепных украшениях, а внутри его в полутемном коридоре на четвертом этаже -- дверь с твердой бумажкой, на которой было напечатано: "Проблемы ботаники". Редактор знал о нем. Сидевший боком к открытому окну загорелый старик с осанкой спортсмена, с выцветшими глазами и вертикальными складками на переносице и с тонкими металлическими очками, от которых свисали к плечам черные шнурки, -- этот красивый старик холодно посмотрел и пригласил сесть. От жары приоткрывая рот при каждом вдохе, сказал, что редакция надеется получить материал к концу сентября. Потом, не оглядываясь, сунул руку куда-то назад и небрежно шлепнул на край стола толстую книгу. "К. Д. Рядно" -- прочитал Федор Иванович. Это был только что вышедший учебник для сельскохозяйственных вузов и факультетов. -- На триста двадцатой странице, -- сказал старик. Федор Иванович открыл эту страницу и увидел на ней фото знакомой березовой ветки. "Автор лично наблюдал несколько таких случаев порождения березой ольхи, -- писал Рядно в учебнике, вернее, писал Саул от имени Рядно. -- Последний раз это было в мае 1949 года..." "Контумакса" с отходящими листьями и три ягоды. -- Это могут быть и его собственные. -- Можно дать и фото собственных. Они как горох. А эти -- как грецкие орехи. -- Я лично вам верю. Но строчку о семенах пока отрежем. Когда получите и прорастите, дадим второе обстоятельное сообщение с цитологическим анализом. Иван Ильич знает об этом? -- Были приняты меры, чтоб узнал. Только всех уже отправили... -- Жаль... Это был бы для него луч света. Колоссальный успех. И колоссальное поражение схоластов. В этой редакции схоластами называли сторонников академика Рядно. -- Привозите, привозите фото. Как можно скорее. Не позднее сентября. Просунем в октябрьский номер. Место будет оставлено. Старик-редактор поднялся, чтобы проводить Федора Ивановича. Подал ему сухую крепкую руку. -- Да! -- спохватился. -- Какой псевдоним берете? Я сегодня же засылаю в набор. -- Дайте пока... Пусть Ларионов. А когда уже будете ставить в номер, дайте настоящую фамилию. Старик посмотрел обеспокоенно. -- Конечно, так было бы лучше всего. Но все же... Вы еще молодой... -- Ставьте, ставьте настоящую. Ведь статьи будет мало. Скажут, ложь, подтасовка. Понадобится подтверждение. И живой человек. Редколлегия ведь подписывает без псевдонимов... -- Ну, на то она и редколлегия. -- Разговор будет серьезный, ставьте настоящую. Только в самый последний момент. А я пока буду дышать. Чтоб надышаться... Они постояли еще около двери, долго держали руку в руке, не отрываясь, смотрели друг другу в глаза, и взгляд обоих был строг. Они были соратниками, завтрашний день для обоих не обещал особенных радостей, и оба приготовились ко всему. Впрочем, готовность их была разного рода. Старик-редактор ожидал встречи с судьбой лицом к лицу, ждал большой драки и был в этом похож на Хейфеца. Федор Иванович сразу почувствовал это. Старик, наверно, уже приготовил последние слова, которые он бросит в лицо обскурантам, уходя и хлопая дверью. Федор Иванович критически относился к такой запальчивости, был задумчив и непонятен, как говорил когда-то о нем тот же Хейфец. Он был похож на ту -- самую крупную, но неуловимую рыбину, которая странным образом остается в водоеме после того, как воду процедят все сети. Это его свойство самому Федору Ивановичу не было известно. Но тут же следует заметить, это будет кстати: он уже почти не хромал во время бега. Он приехал в свой город на следующее утро. Когда вошел в институтский парк, сразу уловил перемену -- вдоль аллей на решетчатых скамьях сидели угловатые юные фигуры, не мальчики и не мужчины -- вчерашние школьники. И с ними были округло сложившиеся девушки. И все учили биологию, припав к новому учебнику академика Рядно. Всех пригнула одна воля -- сдать через два дня первый экзамен и попасть в списки допущенных ко второму. Они еще не задумывались над тем, почему в "крупинках тела березы" зарождаются "крупинки тела серой ольхи". Через два дня они скажут на экзамене все точно по учебнику, и Анна Богумиловна Побияхо поставит им пятерки. Федор Иванович шел и все время останавливался. Ему хотелось еще раз поглядеть на ярко развернувшееся перед ним в своей подлинности явление общественной жизни. Все оставшиеся дни августа он бегал мимо них по утрам. А в самый канун сентября скамьи в аллеях опустели, летний сезон закрылся. И тогда он вспомнил нечто очень важное и пригласил дядика Борика копать картошку на огороде Ивана Ильича. За день до этого в обеденный перерыв он сам пришел во двор Стригалева. Привело его сюда такое соображение. Несколько лет назад Саул Брузжак предпринял свою первую и последнюю попытку вывести новый сорт картофеля, устойчивый против грибка фитофторы. В средней полосе России этот гриб начинает вредить картофельным посадкам в конце августа, он появляется вместе с осенними дождями и туманами. Тема работы была актуальная, Саул объявил, что им открыт новый метод и что сорт будет готов через два года. После первого же года своей деятельности в качестве селекционера и земледельца он показал в ноябре на ученом совете небольшие белые клубни. Их разрезали и не обнаружили никаких следов гриба. На второе лето, чуя удачу, он зачастил в подмосковное хозяйство. Его можно было увидеть там, обычно он ехал на дамском велосипеде по дорожке, соединяющей делянки с лабораторным корпусом -- туда или обратно. При этом он горбился и поводил глазами вправо и влево -- как хамелеон. В середине августа хозяйство посетил крупный селекционер картофеля из Мексики, которую считают родиной фитофторы. В сопровождении большой группы ученых он обходил картофельные поля и остановился около делянок Брузжака. Там как раз рабочие завершали копку картофеля, и горки чистых белых клубней проветривались на воздухе перед отправкой на склад. -- Уже убрали? -- спросил иностранец через переводчика. -- А когда же у вас разгар фитофторы? -- В сентябре, -- тут же с готовностью ответили ему. -- А-а-а, -- протянул гость, кивнув несколько раз. Подошел к горке выкопанной картошки и, выбрав клубень покрупнее, пальцем сдвинул на нем кожуру. -- Ага! -- протянул еще раз. На докладе в институте он специально остановился на этом случае. -- Мы убираем картофель уже после разгара фитофторы. Мы даже специально заражаем наш картофель! Тогда мы можем видеть, устойчив сорт или нет, -- он говорил это, протягивая к аудитории руки и слегка потрясая ими, дружески втолковывая сами собой разумеющиеся, азбучные вещи. Всем было неловко, потому что один лишь Саул ничего не знал в деле селекции и изобретал странные новинки. Надо же, именно на него и упал взгляд иностранного гостя! И тема Брузжака вместе с его новым методом сразу же была вычеркнута из плана, как только гость уехал. С этого момента поприщем Саула стали лишь теории академика Рядно и трибуна, где, как известно, криком еще можно кое-чего достичь. Федора же Ивановича эта история уже значительно позднее натолкнула вот на какую мысль. Он хорошо помнил, что рано убранная, не закончившая рост картошка Саула, тем не менее, годилась на семена и дала на следующий год нормальные всходы. И сегодня в обеденный перерыв он пришел на огород Стригалева, чтобы взглянуть на клубни нового сорта, прежде чем досрочно выкапывать все восемнадцать кустов. Он вовремя, вовремя явился сюда! На огороде уже началась бурная жизнь фитофторы. Несчастный "Обершлезен", почти совсем не защищенный от гриба, заметно начал желтеть, ботва его покрылась крупными черными крапинами. И опять выделились, ярко зеленели восемнадцать кустов нового сорта. Смышленый специалист сейчас же заметил бы их и взял бы на карандаш. "Копать надо, этой же ночью копать", -- подумал Федор Иванович. Он прошел вдоль седьмого ряда и, как бы случайно нагнувшись, быстро запустил руку в мягкую землю под четвертым кустом и, нащупав картофелину, мгновенно спрятал ее в карман, а землю заровнял. Потом прошелся еще по нескольким рядам, накопал там молодой картошки сорта "Обершлезен" полную сетчатую сумку и унес. "Пусть доложит, что я себе на обед целую сетку унес", -- подумал он о наблюдателе, который мог сидеть в ежевике. А когда уже шел полем, не удержался и достал из кармана ту картофелину. Заветную. Да, это был новый сорт. В руке лежало произведение Ивана Ильича -- чистое, гладкое, овальное, с чуть заметными глазками -- удобное для машинной чистки. И цвет -- редкий для картошки. Цвет пшеничного зерна. Или пудры "рашель", которая наносит на женское лицо обманчивый нежный загар. Можно было копать. "Кожура еще не окрепла, -- подумал он. -- Ничего. Дома окрепнет. Вдали от всякой промышляющей публики". Вечером они с дядиком Бориком прикатили из учхоза тачку, привезли корзину и два мешка, и все спрятали в кустах ежевики. А когда наступила темная -- уже осенняя -- ночь, когда она достигла своей глубины, оба переобулись в принадлежавшие Стригалеву одинаковые резиновые сапоги с волнистым рисунком на подошвах и, пробравшись на огород, целый час копали там картошку, присвечивая карманным фонариком. Не проронив ни звука, они выкопали к двум часам ночи шесть рядов и оставили после себя чисто прибранную и выровненную граблями одну пятую часть огорода с отпечатками странных волнистых подошв. III Новый сорт лежал в корзине -- в глубоком подполье под кухней Бориса Николаевича Порая. Там же были сложены и два мешка с сортом "Обершлезен" -- их дядик Борик оприходовал в качестве гонорара за риск. Резиновые сапоги с волнистым рисунком на подошвах покоились на дне реки, в месте, которое Борис Николаевич приметил. Таким образом, теперь все наследство Троллейбуса, разделенное на части, было сложено в трех надежных местах, и ни в одном из этих мест не знали, где находится остальное. Теперь можно было бы ни о чем не тревожиться и, похлопывая рукой по столу, представлять себе, как натягиваются на коричневой шее Касьяна его не поддающиеся воле два кожистых тяжа, хотя лицо остается насмешливо-спокойным. Представлять, как сжимается копченый старческий кулак и проступают на нем белые костяшки. Хотя на лице -- тихая озорная улыбка. Можно было по ночам дописывать остальные сообщения в "Проблемы ботаники". Но отдаленный голос томил, предупреждая о близкой погоне. И действительно, после ровной летней жизни в первые же дни сентября вдруг наступил ощутимый обрыв -- все сразу с силой обломилось и без тормозов покатило вниз, набирая скорость. Именно с сентября, с начала занятий вся наша история, тлевшая до сих пор, как искра в сырой вате, вдруг вспыхнула, и веселый ее огонек побежал, захватывая все, что могло гореть. Интересно то, что здесь не было никакого вмешательства и никто не выстраивал факты со специальной целью. Получилось так, будто со вступлением в силу осенне-зимнего расписания они сами как бы соединились в завершающую цепь. Началось с того, что в ректорском корпусе, где у входа стоял доступный всем прилавок "Союзпечати", на самом виду, там же, где лежали еще не распроданные учебники академика Рядно, появилась чуть запоздавшая августовская книжка "Проблем ботаники". Довольно высокая стопа этих журналов лежала на своем месте, там же, где все минувшие годы такие стопы регулярно появлялись и исчезали. Но на этот раз лежала она всего полтора или два часа. Электрической искрой в первые же минуты пролетел по институту слух о том, что в новой книжке "Проблем" есть интересная статья некоего Л. Самарина про ту самую березовую ветку, ради которой было собрано в мае чрезвычайное собрание всего института. И что в статье есть убийственные данные и помещены микрофотографии гриба "Экзоаскус бетулинус", виновника превращений березы. Этот гриб и заставил березовые листы уменьшиться и принять несвойственный березе вид. Стопа с "Проблемами" начала быстро таять. Когда прибежала Раечка с письменным распоряжением ректора немедленно прекратить продажу журнала, ни одного номера уже не осталось. А распоряжение ректора, которое начиналось словами "Приказываю немедленно...", только укрепило уверенность тех, кто успел купить журнал, что в их руки попала историческая ценность, и ее надо хранить. И это было бы еще полбеды. Четверть беды. Велико ли дело -- увлекся академик своими фантазиями. Занесло батьку... Даже, можно сказать, никакой беды не было бы. Беда выросла из того факта, что старик был любимец известного лица, его собеседник за чайным сто лом. И она грянула -- дней через двадцать, когда в тот же киоск пришла сентябрьская книжка "Проблем", и там на самой первой странице громадными черными бук вами было напечатано постановление, строго и резко осуждающее вредную линию журнала, допустившего в своих материалах "травлю академика К. Д. Рядно". Видимо, академик, как он не раз уже делал, во время чаепития пожаловался Сталину и сумел это провернуть в подходящий момент. Федор Иванович, торопливо открыв последнюю страницу журнала, чуть не оторвав ее, увидел список редколлегии. Она вся была заменена. Тем же обычным курсивом были набраны сплошь новые фамилии, и среди них сразу выделился "П. Л. Варичев". Вот это увольнение всей редколлегии во главе с академиком главным редактором за то, что она напечатала робкую, но независимую правду про злосчастный гриб "Экзоаскус", без умысла доставивший людям столько хлопот, страшно подействовало на тех студентов, которые в мае так громко хлопали академику Рядно. Эти студенты учились в советской школе, где много времени уделяется преподаванию основ материализма. Материальный факт, который можно подержать в руках и увидеть в микроскоп, перед этими начитанными ребятами не надо было бы отвергать. И академик Рядно по своей недостаточной образованности допустил две роковые ошибки. Не следовало ему так налегать на диалектику и материализм, вещи, в которых сам не очень разбирался и к которым в душе был не очень привержен. И уж Сталину жаловаться, пускать в ход такую силу, в данном случае силу слепую -- ох, никак не следовало... Занятия в институте шли своим чередом, все было как прежде. Но Федор Иванович, тем не менее, почувствовал, что началось. Тут же пошли подтверждения. Было срочно созвано собрание студентов двух старших курсов, аспирантов и преподавателей. Оно шло так, будто это была репетиция при пустом зале. Хотя зал был полон, даже не хватало стульев, и люди стояли у стен. Но все проходило не так, как бывало раньше. Аудитория в молчании накаленно слушала, и от нее, похоже, не требовалось никакой поддержки. Потому что президиум слишком был занят своей собственной задачей -- отречься, отмежеваться от осужденной статьи Л. Самарина. Тем более, что дело касалось триумфа березовой ветки, отпразднованного в этих же стенах. И ораторы, список которых к открытию собрания уже лежал перед председателем -- доцентом зоотехнического факультета, не кричали, не блистали остроумными выпадами, не бросались, как раньше, на врага. Каждый произносил свою речь, то есть, читал ее для верности с листа, и по этой чисто технической причине грозные слова в адрес редколлегии "Проблем ботаники" звучали спокойно. Вышел на трибуну и академик Посошков. Все заметили, что лицо его еще больше потемнело и пожелтело. Но он по-прежнему был изящен и четок. В отличие от других, он не достал из кармана никаких бумажек. -- Меня ужасает позиция бывшей редколлегии этого журнала, -- треснутым голосом продребезжал он. -- За последнее время я многое для себя открыл, товарищи. Смешно и старомодно выглядит этот их объективный в кавычках подход, согласно которому следует давать на страницах место поровну, -- академик, едко смеясь, подчеркнул это слово, -- ставя, таким образом, на одну доску вейсманизм-морганизм, который бьют и били на протяжении полувека, начиная с Тимирязева, -- и победоносное, -- тут он воздел руку, -- мичуринское учение, представленное в данном случае таким выдающимся ученым, как академик Кассиан Дамианович Рядно! Ну какое может быть равенство: битые, перебитые вейсманисты-морганисты, живущие еще только за счет своего потрясающего упрямства, которое они называют верностью науке, -- и наш корифей, академик Рядно! Еще более удивляет и, не побоюсь этого выражения, отталкивает, ужасает то обстоятельство, что для своего выпада против академика автор статьи вынужден был скрыться под псевдонимом... Боитесь, товарищ Л. Самарин, выйти на открытый научный турнир! В зале послышался легкий шум. Светозар Алексеевич не замечал своих оговорок, придававших его словам совсем другой смысл. Как бы вдохновясь, он продолжал: -- Даже не верится, что так может быть... Плохи же ваши дела, бывшие мои коллеги вейсманисты-морганисты, если выходя на научную дискуссию, вам приходится надевать маску, как персонажам Вальтера Скотта. Не завидую я вам! Федор Иванович, сидя в первом ряду, двигал густой русой бровью. Его поразила бесстрашная двусмысленность этой речи. Кроме того, он знал, что автор статьи, скрывшийся за псевдонимом "Л. Самарин", -- не кто иной, как сам академик Посошков. И одобрял как этот его поступок, так и речь академика. Он считал и себя немного причастным к этому делу, поскольку не раз подробно развивал перед Светозаром Алексеевичем мысль о том, что член уравнения, если перенести его на другую сторону, меняет знак. Правда, было мгновение, когда Федор Иванович удивился тому, что академик позволяет себе такие прозрачные намеки на истинное положение вещей. Ведь вот что он говорил по существу: "Ну какое может быть равенство -- редколлегия, состоящая из подлинных ученых и шарлатан Рядно!" "...Плохи ваши дела, мои бывшие товарищи, честные ученые, если для того чтобы сказать о поведении гриба ДЭкзоаскус", надо прятаться под псевдонимом". Он удивился дерзости Посошкова, и со страхом ожидал, что сейчас выйдет кто-нибудь давать академику отпор. Но тут его вдруг осенила простая мысль. Тот, кто поймет эти шитые белыми нитками намеки, будет уже достаточно умным человеком, и, как таковой, безусловно примет сторону истины, которая в данном случае так ясна. И не станет срамиться перед другими умными, с жаром называя черное белым. Если только он не выдающийся подлец. И это хорошо понимал знающий жизнь, битый не раз Светозар Алексеевич. Случайно поглядев в сторону, Федор Иванович понял, что проректора института академика Посошкова подталкивала к его смелой и виртуозной двусмысленности еще одна сила. Его сложная роль была вдвойне нелегкой. Ближе к краю зала в третьем или четвертом ряду виднелась белая аккуратная головка его бывшей жены Ольги Сергеевны. Конечно, Посошков приметил это яркое белое пятнышко и все-таки вышел на трибуну. Чтобы она увидела его настоящее лицо. И в интересах дела. Федору Ивановичу еще предстояло узнать, что это были за интересы. "Зачем же ты здесь, на виду? -- думал Федор Иванович, осторожно разглядывая чуть склоненную, неподвижную, почти мраморную голову с толстыми косичками. -- Неужели не понимаешь простых вещей? И вообще, неужели не видишь, что твоему бородатому бесу никогда не подняться на своих жирных крыльях до этих ледяных сверхвысоких небес, полных тайны и одиночества, что они для твоего поэта не существуют? Или, может быть, ты давно это поняла? Может быть, ты Туманова, которая неясна для самой себя? Ее ведь тоже не назовешь окончательно глупой. Но что-то есть, какой-то изъян..." Председатель назвал на этом собрании и его фамилию. Сжав губы, Федор Иванович вышел на трибуну и, став лицом против всех, произнес речь. Убитым голосом сказал: -- Сегодня мы можем поздравить... Да, можем, товарищи, поздравить... И Кассиана Дамиановича, и всю мичуринскую науку... с выдающейся победой: пал последний бастион, в котором стояли до конца самые дерзкие и не знающие компромиссов наши противники. Теперь уже никто не осмелится поднять голос против открытий нашего академика... как это ежемесячно делали "Проблемы ботаники" под руководством своей редколлегии. Теперь уже бывшей. Яркий зеленый свет открыт работам академика Рядно, их ждут необозримые пространства будущего. Надо сказать, что выступление академика Посошкова подействовало на Федора Ив