Юрий Дружников. Лишний персонаж в водевиле
Микророман
Источник: Соб.соч. в шести тт., Балтимор, 1998, т.1.
1.
"Астаррожна, дввери закррываюцца! Слледушшая станция --
"Биларруссская"".
В московском метро объявляется так торжественно, будто двери эти -- в
светлое будущее. Металл в голосе -- чтобы никто не засомневался. Где их
учили площадной дикции? Как с мавзолея вещают. А может, просто характер у
меня испортился, и я стал ворчуном?
Ворчун возвращался со спектакля, на котором был теперь зрителем, и с
этим смирился. Покой нам только снится, говаривал он раньше. Теперь покой
стал явью, а сон -- беспокойством.
Многоцветная толпа вдавилась в полупустой вагон на "Маяковской" и
притиснула Ипполита Акимыча к тем, кто оказался шустрей и успели сесть.
Чтобы не налегать на сидевших, пришлось обеими руками ухватиться за
перекладину. При небольшом его росте и давлении с трех сторон это было
нелегко. В метро люди замечают друг друга, когда свободно. Если же в вагоне
битком, то каждый сам по себе, будто один. Такой уж парадокс. Тем не менее
пристальный взгляд на себе Ипполит Акимыч ощутил. Не повернешься, чтобы хоть
взглянуть. Руки напряжены, не опустить.
Пошевелив кожей на лбу, попытался оторвать прилипшую шляпу. И это не
удалось. Сдвинул ее пальцем, повертел шеей, чем тут же вызвал ворчание
соседа, которому ни за что ни про что задел ухо локтем. Наконец удалось в
пределах возможного обернуться. У дверей, в двух шагах от себя, Ипполит
Акимыч углядел молодого человека в больших очках, лицо которого показалось
знакомым.
Тот кивнул головой, вроде как поклонился. Зашевелил губами, произнося
слова, кои в грохоте тоннеля не расслышишь. И когда губы, задрожав,
приоткрылись, сразу вспомнилось имя: Радик. Конечно, Радик. Только у него
так вздрагивали углы губ: что-то типично актерское.
Механически кивнув в ответ, Ипполит Акимыч тут же пожалел, что сделал
это. Вот кого не хотелось бы встретить.
Поезд тормозил на "Белорусской", и надо было протискиваться к дверям.
Может, сделать вид, что не вспомнил? Или, на худой конец, отвернуться?
Оставался шанс проскользнуть, избежав встречи. Но Радик уже рванулся вперед,
нырнул и, когда двери раздвинулись, вывалился на платформу. Толпа вынесла бы
их вместе, даже если поджать ноги. Радик оказался впереди, и, едва людской
поток вытек на платформу, они столкнулись лицом к лицу. Деваться некуда.
Пожав руки, постояли, глядя друг на друга. Радик, худой и длинный, на голову
выше.
-- Помните меня?
-- Ты ведь жил у Речного вокзала...
-- Я с вами сошел. Вы все там же, на Малой Грузинской? Я из театра. Вы
тоже?
-- Угадал! А почему один?
-- Так... Люблю один, -- жестко отрезал Радик.
-- Ну, коли встретились, сядем?
Нашли свободную скамью в стороне, чтобы люди, бегущие к эскалаторам, их
не задевали. Душный ветер и человеческий поток, текущий мимо, создавали тот
особый напряженный уют, которого не ощутишь, пожалуй, нигде, кроме как в
московском метро. Радик тоже был смущен, и от этого неприязни к нему
поубавилось.
-- Опять весна, -- произнес нечто ничтожное Ипполит Акимыч, чтобы не
молчать.
-- В метро всегда весна, -- Радик усмехнулся, вытянул ноги и поглядел
на грязные ботинки. -- Когда-нибудь, говорят, будет только хорошая погода. А
плохой не будет. Страшно всю жизнь провести в метро.
-- А вне метро не страшно? -- спросил Ипполит Акимыч.
Они посмотрели друг на друга, и установилось какое-то взаимопонимание.
Радик стал скептиком, как я. Отчего ж у меня на него обида? Что он мне
сделал плохого? В чем виноват?
Профессиональная память Ипполита Акимыча хранила в себе роли, даты,
имена. К старости он стал воскрешать и прокручивать в уме целые эпизоды из
прошлой жизни, заново их переживая. Вот и тут память услужливо предложила
готовую кассету о том, что произошло между ним и этим юношей, к которому он
отнесся, как к сыну. Впрочем, уже не юноша -- мужчина.
Было это... Постойте-ка... Два года назад. Точнее, два с половиной.
2.
Дворники не успевали сметать листья. На дверь Листопаду, соседу
Ипполита Акимыча, скульптору, кто-то тогда повесил дорожный знак для
трамваев: "Осторожно! Листопад!".
Вполне рядовой (чего уж там!) и немолодой актер неожиданно ушел из
Театра на Малой Бронной. Ушел вторично. В первый раз -- с этой же сцены,
когда разгоняли Госет, Государственный еврейский театр, после убийства
Михоэлса. Отсюда Ипполита Акимыча увезли в воронке и судили как пособника
космополитам. Во второй раз он сам устал и ушел в никуда, как отрубил.
Судьба будто поджидала: через два месяца он потерял жену.
Вера, супруга его, служила в театральной бухгалтерии, ездила в банк за
получкой актерам и сама ее выдавала. Возвращалась она ночью после премьеры,
и на улице стало плохо. Сколько времени прошло потом, пока ее "скорая"
подобрала, трудно сказать, только уже было поздно. Выдержала Вера лагерь,
после которого на поселении они с Ипполитом сошлись. А по сию сторону
колючей проволоки, когда и квартиру кооперативную отстроили, и мебелишкой
обзавелись, отошла из жизни в небытие.
Пробыли они на Крайнем Севере сравнительно с другими недолго и, можно
считать, выжили удачно. Запас молодого здоровья помог. На общих работах он
провел не более шести лет, а по вечерам на сцене веселил мордастое лагерное
руководство.
Театр у них в воркутинских лагерях, согласно воле начальства, был лучше
вольных театров: хороших актеров на воле уже к тому времени пересажали.
Ставили там на одной сцене драму, оперетту, даже оперу -- на все зеков
хватало. И рецензии в лагерной многотиражке на постановки печатали (само
собой, без указания имен заключенных). Одна газетка у Ипполита Акимыча чудом
уцелела: "С подъемом спел свою прощальную арию Владимир Ленский. Что
касается Евгения Онегина, ему еще предстоит поработать над собой, побороться
за досрочное освобождение".
Из-за своего курносого лица, некрупности и мягкости фигуры Ипполит
Акимыч играл в советских пьесах отрицательных героев, которые, однако,
успешно перековываются. Был он также рабочим сцены. Вера мыла полы, шила в
костюмерной. То, что они нашли друг друга на Севере, помогло им дотянуть до
амнистии, но детьми они не обзавелись. Когда можно было рожать, рожать было
нельзя. Потом дважды у Веры были выкидыши, пошли болезни. Врачи сказали, что
поздно. Из-за отсутствия детей театр они любили вдвойне.
Похоронив жену, справил Ипполит Акимыч нелепые поминки, повыл у себя в
берлоге, пошел в церковь -- не помогло. Что-то, видно, отбили в сознании,
назад не повернешь. Москва по чужим бедам не плачет. Стал куковать бобылем.
Все вокруг поплыло сикось-накось. Но сдаваться он от одиночества не хотел.
Попытался вернуться в труппу, чтобы не сиротствовать у себя на кухне.
Оказалось, свято место пусто не бывает. Его роли уже тарабанил парень из
Ярославского драмтеатра, ухитрившийся, как сказывали, за неделю фиктивно
жениться, прописаться в Москве и развестись.
Чтобы убавить ощущение одиночества, Ипполит Акимыч перестал запирать
дверь. Даже забил молотком шуруп внутрь замка, чтобы случайно не
защелкнулся. Засну, как Вера, и в квартиру никто не проникнет. Будут считать
меня живым, а я давно того-с. Сосед, скульптор Листопад, старался его
убедить, что жить в Москве без замка накладно. Ипполит Акимыч возражал:
-- Ворью замки не помеха. Разве зеки в лагере запираются? Денег у меня
нет. Кроме классиков, ничего дома не держу. Зачем домушникам классики?
После того как в подъезде убили бутылкой по голове переводчика Костю
Богатырева, все знакомые переполошились. Стали по два, по три дополнительных
замка врезать.
-- Убили Костю не случайно, это факт, -- рассуждал Ипполит Акимыч. --
Виден почерк наших доблестных органов. Что до воров, то драматург Александр
Флаг у нас в кооперативе семь специальных замков имел. Когда на дачу съехал,
дверь у него отжали с другой стороны и с петель сняли. А замочки целехоньки.
Захочет судьба распорядиться, она это сделает.
Малочисленные друзья стали входить и раздеваться сами. Услышав голоса,
он спешил им навстречу. Если просили, подыгрывал знакомым актерам, когда те
учили роли. Но это случалось нечасто.
Не зная, чем себя занять, он угрохал последние сбережения, оставшиеся
после похорон, и купил подержанный бильярд. Бильярдный стол оказался большим
-- не для однокомнатной квартиры, даже если на нем есть и спать. Диван в
углу все же остался. Но бить с боков по шарам можно было только коротким
огрызком кия, который Ипполит Акимыч сам отпилил, чтобы не ударять в стену.
Думал, приятели соблазнятся бильярдом и станут чаще навещать. Раз зашел
Листопад -- для вежливости. Остальное время бильярдист играл сам с собой.
Жить на что-то надо было, не голодным же гонять шары в лузы. Из Москвы
в периферийный театр, где, может, и возьмут, уезжать глупо. Взялся вести
драмстудию во дворце культуры, неподалеку от дома. На хлеб без масла, чтобы
мизер приработать к пенсии. Набрал старшеклассников, начали читку водевиля
прошлого века. Вот тогда и явился к нему хромой юноша в свитере домашней
вязки, черном с красными полосками. Одно стекло в очках треснуло, мешало
смотреть. Углы губ нервно подрагивали. То и дело поправляя очки, новенький
сразу потребовал для себя главную роль.
-- Так просить у актеров не принято, -- мягко сказал Ипполит Акимыч. --
А вообще хорошо, что пришел. Нам как раз нужен такой типаж.
Сказал, чтобы не возникло никаких подозрений. Но тем самым взвалил на
себя ношу. У каждого есть изъяны, и они препятствуют кем-то быть. Скажем, не
стану я солистом балета со своим ростом. Не могу петь иначе как дома, когда
один. И мало ли чего еще не могу. Нет, разумеется, декрета: хромого не
допускать на сцену. Но существует негласный запрет.
Все это так. Но отказать человеку в любительской студии, если хромает,
нельзя. Почувствовал Ипполит Акимыч интеллигентным своим нутром, что ли: не
возьмешь -- будет травма души. Коли мальчик хочет приобщиться к святому
огню, как взвалить на себя ответственность -- отлучить?
Вечером, играя в бильярд, Ипполит Акимыч вслух советовался с покойницей
Верой, как привык это делать всю жизнь. Ему казалось, она отвечала. А он ей
возражал или соглашался, прерываясь только, чтобы загнать в лузу шар или
выпить чаю. Поделился с ней сомнением о кандидате на роль французского
графа. Она заинтересовалась, стала расспрашивать.
-- Скажи, какая настырность у парня! Может, Поля, способности?
-- Знаешь, -- мысленно высказал он ей свое мнение, -- у него губы
подрагивают. Нервная организация тонкая, актерская. А товарищи его школьные
говорят, он математик. Может, талант?
-- Бывают таланты двухполюсные.
-- На практике это невозможно, -- возражал он. -- В актерах ему все
равно хода не дадут. Нельзя быть однорукому гимнастом, глухому -- Рихтером.
Зачем обманывать? Вдруг он всерьез увлечется, бросит математику...
Уговаривала его покойная Вера мягко, словно взвешивая правоту мужа. Она
даже нашла подтверждение своей мысли:
-- Кстати, в театре у Мольера был хромой артист. Помнишь, Булгаков
писал?
-- О, господи, у Мольера! -- возразил он. -- Булгаков мог и
присочинить. Да Осип Наумыч Абдулов хромал, большой артист. Но Станиславский
не потерпел его у себя в театре и сказал: хромой артист обязан быть
ге-ни-аль-ным. Если актер гениален, он может убедить мир, что все здоровые
люди должны хромать. Кто не хромает, тот инвалид! Кстати, после Осипа в его
ролях другие артисты хромали, полагая, что иначе нельзя. Но прежде докажи,
что ты гениален. Приди такой в театральное училище -- комиссия будет гримасы
корчить. Помнишь, как Зяму Гердта не хотели брать после фронта, колченогого?
Взяли -- в кукольный театр, за ширмой стоять.
-- Есть вещи, Поля, которые человек сам должен в себе переступить.
Осознать и отказаться. Это особенно касается недостатков физических. Вроде
женской красоты...
-- Разве ж это недостаток? -- спросил он Веру, которую красивой назвать
было нельзя, но и дурнушкой -- тоже.
-- А то! Женщина берет за красоту награды, которых она как человек и не
заслуживает вовсе. Присваивает себе незаконное право иметь лучших мужчин,
которых другие достойны. И богаче жить. Но это растлевает. Умная женщина,
пройдя через испытание красотой, очищается. А глупая становится шлюхой.
-- Что ж мне с хромым-то делать? -- перебил он ее.
-- Возьми его, Поля, -- сказал голос жены. -- Не велик риск.
Странно, что ни он сам, ни даже ясновидящая жена, не оставлявшая его
без советов и после смерти, не предвидели, что Радик, того не ведая, втянет
Ипполита Акимыча в водоворот.
Для хромого пришлось переделывать в водевиле все так ловко придуманные
мизансцены, чтобы Радик меньше ходил по сцене, сидел или стоял, когда
раздвигался занавес. Это был режиссерский эксперимент с заранее заданным
условием: одно действующее лицо привязано к стулу. Все приходилось делать
незаметно.
Ипполит Акимыч боялся резким словом или слишком жестким требованием
обидеть юношу. Он понимал, что иногда приносит ему в жертву остальных, но
шел на это. Чуткость у труппы обострилась. Радик все воспринимал нервно,
даже мелкие замечания. Краснел, дулся и повторял сцену еще хуже. Его никак
не удавалось отучить от излишней патетики.
Вечерами режиссер вслух обсуждал с отсутствующей Верой репетиции.
Актерские способности у Радика не подтверждались. Конечно, Завадский был
прав, когда заметил, что актер -- это человек, который говорит чужие слова
не своим голосом. Но ведь и для этого нужен дар. Почему неспособный человек
так фанатично рвался играть? Даже Вера ответить не могла.
3.
Народ в метро к ночи убывал. Поезда шли реже. Ипполит Акимыч все еще
недружелюбно смотрел на сидевшего рядом с ним молодого человека, осознавая
тем не менее, что сердится на него несправедливо. Как твердят французы,
cherchez la femme. Ищите женщину. Ищите и обрящете.
-- Как живешь, Радик?
-- Знаете, кто такой зануда? -- вопросом на вопрос ответил тот. --
Человек, которого спрашивают, как живешь, и он начинает объяснять...
Заканчиваю третий курс мехмата.
-- Постой-ка! Ты ж должен быть на втором?
-- Я перескочил... Зря я тогда студию бросил.
-- Без сцены скучаешь? -- изумился Ипполит Акимыч. -- Но не театр ведь
тебя ко мне привел!
Уши у Радика порозовели. Он опустил голову и стал внимательно
разглядывать под ногами затоптанный конфетный фантик.
Перед Ипполитом Акимычем возникла юная леди с алмазными голубыми
глазами и кукольными ресницами. Жизнерадостная, легкая, пропорциональная.
Бог дал грацию, походку, от которой у прохожих дух перехватывать должно.
Неотразимая. При этом уверенная в себе, упрямая, вздорная, с адским
характером, да что там -- стерва. И, по теории покойной Веры, вздорная и
вредная именно оттого, что красива. Можно сказать, безнаказанно хороша. К
тому же отец ее был крупным начальником во Внешторге и постоянно шарил по
заграничным сусекам. Сослуживцы баловали его и конечно же его дочь
подарками. Одевали ее родители на зависть всем. Вот уж в кобылицу корм. В
старинном водевиле, который они ставили, Мальвина играла крепостную девку. У
французского аристократа с ней возникает в России непредусмотренный его
интуристовским планом роман. Мальвина себе цену знала. На замечания не
реагировала, все делала по-своему. Красота уверена, что ей спишут все.
Радик старался играть смешно и поэтому выглядел напыщенно и фальшиво.
Она вела себя серьезно -- и потому выглядела смешно. Но каждый шаг с ними
давался трудно.
-- Хватай ее решительней! Ты -- француз, аристократ, а она --
крепостная девка. Не спрашивать же у нее, что с ней делать. Смотри!
Обняв Мальвину за талию, Ипполит Акимыч переворачивал ее себе на колено
так, что юбка у нее задиралась до пояса, и показывал Радику, как требуется
ее целовать.
-- Чтобы звук от поцелуя был слышен в последнем ряду, понятно? А ты,
доченька, не сопротивляйся, наоборот: твой долг его обслужить. Он же
и-но-стра-нец! Импровизируйте на ходу. Вы актеры. Плавайте на сцене легко,
как рыбы в аквариуме. Считайте, что водевиль -- ваша собственная
биография... Поехали!
Труппа пританцовывала, надвигаясь на авансцену, и хором пела:
Куда это годится --
Гулять одной девице?
Что ждет ее потом?
Суп с котом!
Куплет этот комиссия, принимавшая спектакль, велела выбросить.
-- Потом, -- пояснил секретарь парткома, -- нас всех ждет не суп с
котом, а коммунизм.
Импровизации и намеки, которые они сообща придумали, тоже все
выбросили. Дворец культуры принадлежал огромному военному заводу
Министерства авиационной промышленности. Там у них допуска к шуткам не
давали.
Когда Радик с Мальвиной не были заняты на сцене, Радик садился подле
нее в пустом зале. Если они прорабатывали диалог вдвоем, Радик путался. А
память у него вообще-то завидная: раз прочитав, запоминал целые сцены и
подсказывал реплики другим. Ребята над ними потешались. Тогда Ипполит Акимыч
сказал -- так чтобы Радик и Мальвина не слышали:
-- Только недостаточно умные над этим смеются. Лучше тихо завидовать. И
помогать им дружить.
-- Мальчик с девочкой дружил, мальчик с девочкой не жил, --
прокомментировал кто-то.
Ипполит Акимыч поморщился. Старше их на целую эпоху, пройдя
воркутинские университеты, он старался быть учителем жизни, а не одного
актерства. Ближе к генералке стало ясно, что Радик роль не потянул. Зря
столько сил ухлопано. Однако на премьере Ипполит Акимыч сам удивился, и
знакомые профессионалы, которые забежали одним глазом взглянуть, тоже
отметили во французском аристократе нечто.
Радик не хромал, это само собой, поскольку он по сцене не ходил, и в
этом больше было заслуги режиссера. Разыгравшись, француз стал уверенней в
себе, энергичней, даже веселей. Сцену с поцелуем сыграл по первому классу.
Моя заслуга, с гордостью отмечал Ипполит Акимыч. Окупаются внимание и добро.
Да и роль переливается в человека настолько, что тот становится даже
талантливей. Глядите-ка, ожил, приобщился к священному алтарю.
Переоценил он тогда и театр, и себя. Роль тут была ни при чем. Радика
окрылила, сделала героем красивая бабочка Мальвина, сделала мимоходом,
окропив пыльцой со своего крыла, не заметив этого и еще больше портясь от
осознания такой своей инстинктивной способности. Небогатая душой, она
помахала крылышками, захваченная общим вихрем веселой премьеры: яркими
красками грима, таинственным запахом кулис, легкой музыкой и аплодисментами.
Радик летел за ней по-настоящему, вдыхая источаемые ею таинственные флюиды.
Впрочем, скорее, то были хорошие парижские духи. Его чувство казалось ему
вечным. А бабочка жила один день.
Едва занавес закрылся, Радик, чрезвычайно возбужденный, подбежал к
Ипполиту Акимычу, волоча ногу сильнее, чем обычно:
-- Не заметили, что я хромал!
-- Ну, а заметили бы? Зрителю-то важно, какой души ты актер. Тело,
мальчик, бутафория. Играешь ты вкусно!
Похвалил преждевременно. Пороху у Радика хватило на один салют.
-- Выходит, и ушел ты тоже из-за Мальвины? -- констатировал теперь
Ипполит Акимыч безо всякого удивления, прикрыв глаза, чтобы они отдохнули от
мерцающего света люстр над платформой.
Радик поднял пальцем переносицу очков, уголки губ вздрогнули.
-- Ей стало скучно в студии. Она сказала, что у вас детский сад,
помните?
Еще б не помнить! Даже больше, чем Радик предполагал. На репетиции,
когда разбирали ошибки премьеры, Мальвина вдруг пнула ногой стул и заявила,
что больше играть не будет.
-- В чем дело?
-- Я вам тет-а-тет скажу.
Он изящно взял ее под локоток и отвел в фойе.
-- Что с тобой?
-- Вы же умный человек, сами должны понимать...
Она умела говорить вежливо и при этом оскорбительно. Он не считал себя
глупым, но не понял.
-- А все ж?
-- Допустим, мне не нравится роль крепостной, над которой зал
потешается.
-- Хочешь играть графиню? Но она же пожилая...
-- При чем тут графиня? Не хочу на сцене целоваться. И все!
-- Это ж театр. Сценические поцелуи -- профессия.
-- С ним не хочу.
-- Но он не Радик -- француз! Такое у нас с тобой ремесло...
Поведя плечом, она не удостоила объяснениями. Вздохнув, он покорно
согласился. Раз так, действительно лучше бросить. Посреди репетиции Мальвина
ушла. Не дано ему было предвидеть, что за этим последует.
С уходом Мальвины Радик помрачнел. Из-за незначительного замечания слез
со сцены в зал. Еле закончили без них: Ипполит Акимыч сам бросал Мальвинины,
а потом и его реплики. Погасили софиты, а Радик продолжал сидеть в зале.
Надев плащ и шляпу, режиссер подошел, положил ему руку на плечо. Плечо
вздрагивало: Радик рыдал.
-- Я попробую с ней поговорить, -- не зная, как помочь, тихо сказал
Ипполит Акимыч.
Женская часть труппы чувствовала его мягкость и обычно липла к нему с
доверительными разговорами. Вечером он отыскал в списке студийцев телефон
Мальвины. Дома ее не было, попросил передать, чтобы забежала в студию. Через
пару дней Мальвина явилась к концу репетиции разодетая, будто шла на
дипломатический раут. Сидела в темном зале. Заметив ее, Радик ушел. Когда
режиссер освободился, подошла.
-- Бабушка сказала, вы звонили. Ну?
-- Что если, -- предложил он, -- прогуляемся до метро?
Галантно подал ей меховую жакетку, накинул плащ сам, и они вышли на
улицу. Сыпался мягкий снег, последний в ту весну.
-- Мадемуазель! -- начал он издалека. -- Человеческие отношения сложны.
-- Вы в этом уверены? -- прыснула она.
-- Уверен, деточка. Не умеем мы ценить то, что на дороге не валяется и
в комиссионке не купишь.
-- Чего не купишь?
-- Например, симпатию, искреннее чувство.
-- Вы о себе или... -- она элегантно повела пальчиком в воздухе, -- или
от имени Радика?
-- Радика, -- он одновременно испугался и поразился женской
проницательности.
-- Ну и мужчины пошли! -- Мальвина вдруг перестала кокетничать. -- Он
же... В общем, мне неудобно... Он -- ничего, и я ему нравлюсь. Само собой.
Но ведь он не-кра-си-вый...
-- Как так -- некрасивый?
-- Хромой, вот как.
-- А Байрон? -- возразил он. -- Байрон тоже был хром. Ты читала
Байрона?
-- Слыхала, -- уклончиво ответила она. -- Я больше уважаю Асадова.
-- И твой пример против тебя. Асадов-то слеп. А Пушкин? Знаешь, Пушкин
был совсем маленького роста, но как его обожали женщины!
-- Сравнили: Пушкин и этот! Да мне стыдно с ним гулять. И потом, мать у
него в нашей школе простая училка.
-- И что?
-- Социальное неравенство -- вот что. Я его даже домой не могу
привести. Что родители скажут?
Радика было жаль. Для этой прозрачной бабочки он готов был променять
математику на театр, театр -- на что угодно...
-- Прости, что я затеял этот разговор, -- тихо сказал Ипполит Акимыч.
-- Ни к чему!
-- Это уж точно.
-- Может, все же вернешься в студию?
-- Дудки!
-- Куда после школы, деточка? -- он переменил тему.
-- Я-то не пропаду! -- она подмигнула ему.
Замена для крепостной девушки оказалась плохой. Радик пришел еще на
одну репетицию и тоже исчез, не сказав "до свиданья". Ничего в нем, выходит,
не было актерского, кроме подрагивающих губ. Пришлось отменять спектакль, на
который дворец культуры уже распространил пригласительные билеты. Студия
развалилась. Директор дворца, в прошлом известная стахановка и профсоюзная
лидерша, списанная по старости, заявила Ипполиту Акимычу, что он негодный
организатор.
Но не тогда и не из-за того между ним и Радиком черная кошка пробежала.
Это произошло чуть позже.
4.
Перед сном Ипполит Акимыч обсудил с покойной Верой уход Радика. Тень
жены сказала:
-- Видишь, я, как всегда, оказалась права, Поля: бесполезно было этого
человека брать. Хорошо хоть, что он сам понял и не пришлось ему объяснять.
Это было бы неприятно.
Он не стал ей напоминать, что раньше Вера говорила противоположное.
-- Нет, -- упрямо сказал он вдруг вслух сам себе, резким ударом
коротенького кия загнав шар в лузу. -- Надо было! Из человеческих
соображений. И аз воздам.
Вера, будь она жива, пожала бы плечами и промолчала. Она всегда так
делала. Несколькими днями позже он бы и сам эдак уже не сказал. А тогда,
потеряв последний копеечный заработок, негодный организатор утешался тем,
что он не такой уж плохой педагог. Ну, не привилась любовь к святому
искусству. Зато прав, наверно, Экзюпери: важно само по себе человеческое
общение. Сцена научила их чувствам, облагородила души. Это не пропадет.
Он лег спать, почитал немного, опустил книгу на тумбочку, погасил свет,
начал медленно уходить в сон. И вдруг почувствовал, что он в комнате не
один. Может, кошка с соседнего балкона перебралась да в форточку прыгнула?
Он ее иногда колбасной кожуркой прикармливал. Ан нет, одежда шуршала возле
двери.
-- Кто тут? -- с недоумением спросил он.
Этот кто-то хмыкнул, но не отвечал. Пришлось зажечь свет и сразу
зажмуриться. Не от лампы, от зрелища: женщина юная и вполне обнаженная
застыла в двух шагах от дивана, словно статуя из какого-нибудь Лувра, в
котором Ипполит Акимыч сроду не бывал. Уперев пальчик в зеленое бильярдное
поле, она сложила губы трубочкой, словно готовясь к поцелую. Вот так кошка!
-- Ма... Мальвина? -- прошептал он испуганно. -- Как вы сюда попали?
-- Через дверь, -- она удивленно пожала плечом, груди у нее качнулись и
снова замерли.
-- А чего же вы хотите?
-- Вас.
-- В каком же смысле, позвольте спросить?
-- В прямом.
-- Да ты что, деточка. Одевайся сейчас же! И ступай домой.
Она сделала шаг вперед, и теперь ее колени были совсем рядом с его
лицом. Она наклонилась, улыбаясь озорно и самоуверенно. Сильные духи
смешались с водкой, -- не поймешь, чем пахло сильней.
-- Уйду, но только после...
-- Чего?
-- А того! Или я вам не нравлюсь как женщина?
-- Несовершеннолетняя! -- возмутился он. -- Меня опять посадят -- этого
добиваешься? Ты ж ребенок!
-- Сами вы ребенок, -- она ласково склонилась над ним. -- А мне почти
семнадцать. Если будете сопротивляться, я закричу, тогда вам же хуже.
В чувстве юмора ей отказать было нельзя. Но ему было не до юмора.
-- Нехорошо без любви, -- защищался он. -- Как это без...
-- А я вас очень люблю, -- усмехнулась она прямо-таки по-матерински и
коснулась соском его губ. -- Вот так. Много разговариваете и без толку.
Мальвина по-хозяйски откинула край одеяла.
-- Боже ж мой! -- прохрипел он, стыдливо прикрывая свое срамное место.
-- Хватай ее решительней! Ты -- француз, аристократ, а она --
крепостная девка. Не спрашивать же у нее, что с ней делать. Смотри!
Скопировав его интонацию, она набросилась на него, не как ребенок, а
как хищная львица на загнанного оленя. Он стонал, а она посмеивалась, и тень
ее, спроецированная стоящей возле дивана лампой, качалась на потолке.
-- Странное у тебя имя, -- чуть позже она опять превратилась в бабочку,
сложила крылья и поцеловала Ипполита Акимыча в щеку. -- Никак не сократишь.
-- Жена меня Полей звала.
-- Так ведь Поля -- женское, -- она захохотала.
-- И что?
-- Ничего! Мне домой пора, а то родители станут орать. У тебя хоть на
такси найдется?
Мальвина похватала свою одежду, разбросанную по всему бильярдному полю,
и исчезла на кухне. Вернувшись одетой, закурила сигарету и, выпустив дымовую
завесу, спросила:
-- Ну как? Понравилось? Да, чтоб не забыть. Я в Щукинское театральное
училище поступаю, мне рекомендация нужна.
-- От меня?
-- Не, вы никому неизвестный, -- в одежде она опять перешла на "вы". --
От какого-нибудь знаменитого, который может взять за горло председателя
приемной комиссии. Вы с ними со всеми вась-вась. Найдите подходящего,
ладушки?
И она растворилась за дверью так же молниеносно, как появилась.
По инерции Ипполит Акимыч хотел было тут же посоветоваться с покойницей
Верой насчет происшедшего. Но сообразил, что это несколько бестактно, хотя
она его наверняка не только бы простила, но и поощрила. Засыпая, он думал,
что в постели Мальвина гораздо талантливее, чем на сцене. Что ж? И гетерам,
и гейшам тоже необходим профессионализм, включая гетеру советикус. Этот
талант иногда совпадает с профессией актрисы и помогает продвигаться. Жаль,
что лучшие роли таких актрис зрителю чаще всего не видны. Странные водевили
разыгрывает, однако, жизнь. Разве что без куплетов. Такое не сочинишь.
Хмыкая, размышлял Ипполит Акимыч на эту тему все последующие дни,
разглядывая Мальвину на трех премьерных фотографиях, которые он вывесил над
кухонным столом. Друзья его позабыли, да и вряд ли он с ними поделился бы.
Он заваривал крепкий зеленый чай, настраивался на "Голос Америки" и по
привычке отвлекался новостями. Но если честно сказать, он все время ждал,
что Мальвина вот-вот звякнет и спросит насчет своего поручения. Он уже
разыскал Попова, и тот по старой дружбе обещал звякнуть и попросить кого
надо. А Мальвина не звонила.
Конечно, она пустая, но, в сущности, добрая, щедрая. Я поступил
нехорошо, безвольно. Дак не мог же я отказаться и ее обидеть! Она ребенок,
но -- женщина. Можно оскорбить на всю жизнь. Она меня действительно в тот
момент любила. И ее поступок, если разобраться, -- это забота обо мне,
желание напомнить, что я еще не развалина. Предпочла меня наивному мальчику,
и это тоже ей плюс. По мужчине судят об уровне женщины. Я ее недооценивал.
Ведь человек, способный на заботу о другом, -- личность. Вера насчет красоты
была не совсем права.
Он не заметил, что постепенно стал думать о Мальвине более серьезно.
Нормальной юности у него не было, жизнь прошла наперекосяк. Но вдруг сейчас
получится что-то наверстать? Может, это мне награда за прошлые лишения, за
обделение радостью?
Взяв у приятеля взаймы две сотни, он купил в ювелирном магазине колечко
с симпатичным камушком. Кольцо лежало, дарить его было некому. Он
забеспокоился: не звонит, не случилось ли чего? Поколебавшись и выждав еще
несколько дней, он решился и вечером, когда от одиночества скреблось на
сердце, набрал ее номер. К телефону подошла бабушка.
-- Нету ее! -- раздраженно ответила она. -- Почем я знаю, когда будет.
Все спрашивают, она не говорит.
Не в тот вечер, но после нескольких попыток он Мальвину застал.
Заговорив, сразу засмущался.
-- Приветик! -- легко ответила она ему, как сверстнику, жуя что-то и
облизываясь. -- Нормальненько... У-у, сегодня я занята. Завтра? Завтра
позвали в Дом актера. Не-а... Нет... Как-нибудь... Откуда мне знать, когда.
Когда-нибудь увидимся, ладушки?
-- Приходи, -- с трудом попросил он. -- Когда сможешь. Дверь открыта.
-- Это я знаю. Пока!
Звонок, как и следовало ожидать, ничего не изменил. Про народного
артиста, которого он просил за нее похлопотать, даже не спросила. Может,
сама уже нашла протеже? Свободного места для меня в ней нет, это очевидно.
Он сыграл роль подкидного дурака и уволен. Но тут же придумалось и
спасительное утешение. Ради баловства, случайно оказавшись рядом, она вполне
может открыть дверь, чтобы похвастать тем, чем Бог ее наградил.
В бильярд играть Ипполит Акимыч расхотел. Не находил покоя, слоняясь по
комнате и кухне. Глядел на фотографии -- и Мальвина казалась ему
совершенством. Гадал только о том, придет она сегодня или нет. Поскольку
сегодня она не пришла, то, может, заглянет завтра? Ясно, что она ему не
только не пара -- вообще не то существо, на котором можно себя
сосредоточить. Но сколько ни осуждал он себя, его только больше к ней
тянуло. Семя нереализованной, загубленной в вечной мерзлоте молодости
неожиданно пробудилось в новой почве и искало выхода. Возраст перечеркнулся,
время затуманилось. Пенсионер-подросток (так он себя теперь именовал)
потерял путеводную нить, за которую цеплялся, бредя по жизненному лабиринту.
Кошмары стали его одолевать. Он метался от покойницы Веры, которая
постоянно оставалась с ним, к живой, но также отсутствовавшей Мальвине, и
обратно.
Дабы успокоиться и убедить себя, что нынешняя жизнь не так уж плоха, он
возвращался мыслями в лагерь. Туда, где у него украли жизнь. И вот парадокс.
Тяжко было голодному по утрам месить грязь в худых мокрых ботинках,
подвязанных веревками, под ругань озверевших охранников и лай откормленных
собак. Но по вечерам дрова шипели и разгорались в печи, ирреальная жизнь
происходила на теплой сцене, спасительная радость творчества заглушала
унижения и тоску. Говорят, не настоящее искусство существовало в лагере,
игра в театр. А где оно, настоящее? Там страх заставлял хорошо играть. Там,
несмотря на все ужасы бесчеловечного бытия, в каморке за занавеской он,
расконвоированный, был счастлив с Верой. Там у него была надежда. Тут жизнь
лишилась стремлений, он превратился в затворного, никому неинтересного
облезлого кота, которому раз в кои веки досталось полакомиться чужой
симпатичной кошкой.
Напряжением остатков воли Мальвина изымалась им из сознания целиком и
категорически. Но бабочка влетала по ночам в незапертую дверь, меняя образы,
и делала с ним, что ей заблагорассудится, как опытная женщина с мальчиком.
Он кряхтел, метался, вскакивал, пил корвалол. Он перестал спать. Начал по
ночам играть в бильярд, да вскоре пришлось прекратить. Соседи явились с
жалобой, что их будят удары.
Он понимал, что Мальвина не придет, но запретить себе ее ждать не было
воли. Чтобы избавиться от видений и беззащитности, оставался один выход:
оградить себя колючей проволокой и поставить охрану. Ипполит Акимыч решил
приобрести новый замок. Купив его, договорился в домоуправлении с плотником,
что завтра тот придет и врежет. Цена стандартная: стакан бормотухи до и
стакан после плюс еще на две бутылки. Ипполит Акимыч сходил за угол, отстоял
с районными алкашами в очереди и купил водки.
Все повторяется на свете, но иногда декорации обновляются.
Поздно вечером не читалось, и он, отшвырнув газету, погасил свет. Начал
медленно и сосредоточенно считать про себя, чтобы заснуть, когда ухо
уловило, что дверь шаркнула. Сердце у него заколотилось. Он догадался, а
может, уловил запах или едва слышный смех. Затаил дыхание, предвкушая
нечаянную радость.
-- Не спите? -- спросила она, хохотнув.
-- Пришла? Наконец-то, умница...
-- Хотела звякнуть из автомата, но вы же все равно дома.
-- Конечно, я дома!
Он не спешил зажигать свет, уверенный, что все будет сразу, как в
прошлый раз.
-- Где тут выключатель?
-- Хочешь есть, пить?
-- Не, я из кабака. А вообще, можно. Заготовлено?
-- А как же! Сыр, вино... Есть и водка, если хочешь...
В темноте он надел халат, завязал пояс. Глядя в ее сторону, чтобы
увидеть захватывающее зрелище, которого так долго ждал, он включил свет.
Мальвина была в кожаной куртке, джинсах и сапогах -- эдакая мотоциклистка из
рекламного импортного журнала.
-- Секундочку, -- вспомнив, загадочно произнес он.
Торжественно извлек из серванта колечко в коробочке и протянул ей.
-- Мне? -- она удивленно выгнула губы. -- Ну вы даете! За что?
-- За обаяние молодости, -- с пафосом произнес он.
Хихикнув, она, не открывая, спрятала коробок в карман.
-- Вы уж извините, что я вас разбудила, -- вежливые формулы звучали в
ее устах странно, она их никогда не употребляла. -- Пардон!
-- Что ты! Я так рад. Знал... То есть, хочу сказать, ждал, что придешь.
Скучал.
-- Я тоже, -- она захохотала.
-- Правда?
Он подошел к ней, положил руки на плечи.
-- У меня к вам просьба, -- взгляд ее скользнул по бильярдному полю. --
В общем...
-- Говори! Для тебя -- все...
-- Все не надо. Вы не можете смыться на час-полтора?..
-- Как это -- смыться?
-- Не пугайтесь! Мне с человеком побыть надо. Ну по-го-во-рить! Ясно?
-- Да, конечно...
Краска бросилась ему в лицо, и в глазах появились слезы от волнения.
Она не обратила на это внимания.
-- Вот и ладушки.
Он растерялся. Рассердился больше сам на себя за бесхарактерность, чем
на нее. Она -- бесстыдна. Сразу бы найтись, сказать: "Нет, конечно!
Категорически нет!"
Но она уже выскочила в коридор, открыла дверь.
-- Входи. Он сейчас отвалит.
Услышав о себе в третьем лице и еще не вняв до конца сути
происходящего, Ипполит Акимыч обреченно сел на диван и ждал. В дверях,
подталкиваемый в спину Мальвиной, показался Радик. Мальвина хихикнула.
-- Вы что, будто незнакомы?
-- Как же, встречались, -- сказал Радик.
-- Понимаете, звонит мне и звонит, -- она захохотала. -- Просто
преследует. Надо же выяснить отношения. Какой самый лучший способ, чтоб
мужчину отвадить? Ну? Правильно! Сыграть с ним в бильярд.
-- Простите, -- выговорил, наконец, Радик, глядя в пол. -- Я не знал, к
кому мы...
-- Ничего страшного, понимаю, -- засуетился Ипполит Акимыч. -- Это
жизнь, не водевиль. Вам надо сыграть в бильярд, а все бильярдные закрыты...
Посидите на кухне, я сейчас...
Кряхтя, он надевал на себя все, что попадало под руку. Натянул свитер.
Потом, задумавшись на секунду, понял, что гулять ему предстоит долго, и взял
плащ, шляпу, зонт. Часы на серванте показывали второй час ночи.
-- Я ушел, -- крикнул он из коридора.
Мальвина появилась на пороге кухни.
-- Как это все-таки запирается? -- она кивнула на дверь.
-- Никак, -- сказал Ипполит Акимыч. -- Замок поломан. А зачем?
-- Ну мало ли... -- она надула губы. -- Вы бы починили замок, что ли.
-- Конечно, само собой, -- согласился он. -- Ты, деточка, права. Уже
купил новый. Завтра плотник врежет.
-- А сигарет у вас нету?
Сигарет у него не водилось.
Часа через три, когда небо уже посветлело и звезды растаяли, Ипполит
Акимыч, всласть нагулявшись по всем близлежащим улицам, решился вернуться.
Дверь была приоткрыта, квартира пуста, бутылка вина тоже, а водки осталось
много.
Он налил себе полстакана, выпил залпом и долго сидел на кухне, тупо
глядя на входную дверь.
Больше он своей Мельпомены не видел.
5.
В метро стало совсем безлюдно. Почти все люстры погасили. Ипполит
Акимыч тяжело поднялся со скамьи. Он еще таил обиду и вместе с тем
чувствовал вину перед Радиком. Странно, что этой вины раньше не было.
Соединившись, оба эти чувства теперь уничтожили друг друга. Ничего не
осталось, пустота. Треугольник без ревности. Задержав руку поднявшегося за
ним со скамьи Радика в своей, Ипполит Акимович поколебался: спросить или не
спрашивать? Посмотрел Радику в глаза.
-- Как поживает... Мальвина?
Радик отвел взгляд.
-- Сперва один киношник обещал протолкнуть ее в театральное училище.
Она поступала, но не прошла. Потом отец в спешке пристроил ее в "Интурист".
Выходит, народный артист Попов не помог: не смог или обманул.
-- Почему в спешке-то?
-- Чтобы по больничному получать. Она сразу ушла в декрет.
-- Стало быть, замуж вышла?
-- Не, так родила. Девочку.
И треугольника не осталось. Один острый угол.
-- От кого? -- чуть слышно выдавил Ипполит Акимыч.
-- Сказала, как дева Мария, непорочно. Я ей звонил -- все отвечала, что
занята. Раз спросил: когда освободишься? Она ответила: "Никогда".
-- Зовут как девочку-то?
-- Полина. Я думал, вы слышали...
-- Нет, -- отрывисто сказал Ипполит Акимыч, и у него заколотилось
сердце. -- О Мальвине слышать не довелось.
Они разжали руки. Радик резко повернулся и побежал. Он не прихрамывал.
-- Постой! -- крикнул Ипполит Акимыч, еще раз изумившись. -- А нога?
-- Нога? -- обернулся тот. -- Мне операцию сделали. В Таллинне нашли
хирурга -- ногу удлинил. Теперь вам со мной не пришлось бы мучиться.
Радик на прощанье кивнул и шагнул в дверь остановившегося поезда.
"Астаррожна, дввери закррываюцца! Слледушшая станция -- "Диннамма"".
-- Полина, -- пробормотал Ипполит Акимыч сам себе. -- Значит, Поля...
Механически приподняв шляпу, он растерянно поглядел Радику вслед и
побрел к выходу. Рука сама опустилась в карман и нащупала кусочек веревочки.
Квартиру Ипполит Акимыч теперь всегда запирал и больше всего на свете боялся
потерять ключ.
1969.
Last-modified: Sun, 06 Jan 2002 07:31:07 GMT