наказать при этом себя? Такие сомнения терзали меня и чуть было не растерзали совсем. Я был уверен, что и мои мысли попадут в общую Наташину тетрадь, когда она наконец станет общей в самом прекрасном смысле этого слова: ее и моею! Может быть, Наташины мысли были благородней моих. Но с благородными мыслями, как я понял в тот день, очень много мороки: очень уж они осложняют жизнь. Позвонили бы тете - и все. Так нет же: нельзя держать человека в подвале! - Освободить должен кто-то, один,- сказал я.- А остальные должны перед этим исчезнуть. И в условленном месте ждать того, кто отправится навстречу опасности. Все подумали, что навстречу опасности непременно отправлюсь я. В глазах друзей я прочел нетерпеливое ожидание м о е г о подвига. Именно моего! Что ж, я сам их к этому приучил. И вдруг Наташа сказала: - Ты не пойдешь. И хоть на этот раз я отправляться на подвиг не собирался, но в ответ на ее слова грустно вздохнул и сказал: - А почему бы мне не пойти? - Потому что тебя он ненавидит больше, чем пас. И именно тебе собирается оторвать голову. "Значит, она дорожит моей головой!" Эта мысль заставила меня устремить все своп силы на поиск решения. Взор мой стал напряженно блуждать по комнате и неожиданно остановился на Глебе. Он не пригнулся, не спрятал взгляда. В тот день я все время читал что-нибудь в чужих глазах. И а этот раз я прочел; "Дай мне возможность помочь вам и искупить..." Я отвел Глеба в сторону: - Понимаешь ли ты, что в это жуткое положение мы попали из-за тебя? - Понимаю. - Я еще выясню, для чего, с какой целью ты это сделал! - Я сам... Хоть сейчас... - Нет, не теперь. На в коем случае не теперь! Пойми: решают секунды. Мы можем опоздать на последнюю электричку. 11 тогда... Одним словом: готов ты на подвиг? - Я бы... Конечно... Если бы... - Никаких "если бы"! Готов или нет? - Готов. - Тогда именно ты спустишься в подвал и освободишь оттуда Племянника. Только тебе одному из нас всех он не сделает ничего. Ведь вы же сообщники. Соучастники преступления! - Да он меня... Ведь это же я его сначала... А потом с вами вместе... Он не простит! - О, как ты наивен! Неужели ты думаешь, что я всего этого не предвидел? Излагаю свой план коротко, или, как говорят, конспективно. Разжевывать нету времени. Для Племянника все должно выглядеть так... Ты не с нами. Ты против нас! Запомнил? Сначала мы силой вытащили тебя из подвала, потому что ты, как верный сообщник Племянника, хотел там остаться. Запомнил? Потом ты все время рвался выполнить свой долг соучастника преступления и освободить Племянника из подземелья. Чтобы ты так сильно не рвался, мы тебя связали веревками. А сами убежали на станцию... Тогда ты нечеловеческими усилиями воли порвал веревки, кинулся на помощь сообщнику и освободил его! Запомнил? Можешь не повторять: нету времени! Скажи: ты согласен? - Согласен... Но если он вдруг... - Риск - благородное дело. А тебе сейчас как раз самое время совершить что-нибудь благородное. Ты согласен? - Согласен... Перед всеми остальными я раскрыл лишь часть этого плана: ведь они не знали, что Глеб был сообщником... - Мои скромный замысел осуществит Глеб Бородаев! - сказал я.- Чтобы наш бедный узник не растерзал его, все будет выглядеть так... Поскольку дедушка Глеба таскал Племянника на руках, Глеб будто бы сразу хотел освободить его из заточения. Но мы не давали. И даже связали бедного Глеба. Когда же мы убежали на станцию, он развязался и освободил того, кого дедушка таскал на руках. Племянник обнимет своего благородного освободителя! А мы будем ждать Глеба в лесу, возле того огромного пня, на котором сидел Покойник. Помните? Так... Теперь остается его связать! - Кого? - испуганно прошептал Покойник. - Глеба, конечно! Его внешний вид должен говорить об отчаянной борьбе, которую он вел с нами. Синяки, царапины... У тебя нет синяков? - К сожалению, нет...- виноватым голосом сказал Глеб. - Поищи! Иногда мы незаметно ударяемся обо что-нибудь, а синяки остаются. Надо, чтобы Племянник увидел их! Глеб оглядел свои руки. - А на теле? Поищи как следует! Девочки отвернулись. - Нигде нету... Ни одного синяка...-грустно сообщил Глеб, - И царапины нет? - Ни одной... - Очень жаль. Не царапать же нам тебя специально! - сказал я громко. И добавил тихо, на ухо Глебу: - Хотя ты это и заслужил. - Как же теперь... Что делать? - спросил Глеб. - Ну, хотя бы расстегни рубашку, оторви от нее несколько пуговиц... Но не выбрасывай их, а держи в кулаке: покажешь Племяннику. Это будет вещественным доказательством! Глеб оторвал пуговицы прямо, как говорится, с мясом: очень уж он хотел добиться смягчающих вину обстоятельств! - Теперь как следует растрепи волосы! Так... Хорошо. А теперь главное: мы перевяжем твое туловище веревкой. А руки оставим свободными, чтобы ты мог открыть ими английский замок. Или лучше так: привяжем тебя к стулу. И ты прямо со стулом на спине пойдешь его выпускать. Выберем стул полегче. Вот этот, плетеный... - Я и тяжелый... Пожалуйста... Глеб был готов на все! - Давайте веревку,- скомандовал я. Но никто мне ее не дал. Веревки не было... - Может быть, без нее обойдемся? - сказал Покойник, которому очень уж не терпелось поскорее удрать на станцию. - Не обойдемся! - ответил я.- Царапин нет, синяков нет!.. Еще и веревки не будет? Надо побольше доказательств борьбы, которую вел с нами Глеб. Чтоб Племянник поверил. Мы не можем рисковать жизнью товарища! - И тихо шепнул Глебу на ухо: - Хотя твоей жизнью можно было бы и рискнуть. Я все время забывал о священном правиле: не закончив расследования, не предъявляй обвинения! Забывал и спохватывался. Спохватывался и опять забывал... Но Глеб не обижался. Острое чувство вины терзало его. - Там, на чердаке...-сказал он.-Сушат белье... Значит, веревки... - На чердаке? - переспросил я. - Наверху... Там темно. И вообще... - Покажи дорогу! - Я с вами! - сразу вызвался благородный Принц Датский. - Нет, оставайся здесь,- сказал я,- Вдруг Племянник вырвется на свободу! Придется защищать женщин. Хоть одного мужчину надо оставить! - А я? - тихо опросил Покойник.- Разве я... - Да, конечно! Ты давно хотел умереть. Вот, может быть, и представится случай... Мы с Глебом отправились на чердак. Когда мы уже выходили из комнаты, нас догнал голос, который я не мог спутать ни с каким другим на всем белом свете: - Осторожно! Одно только слово... Но в нем было все, о чем я мечтал: тревога, просьба скорее вернуться и нежное обещание ждать! Так провожают на подвиг. Что встретит нас там, на чердаке? Этого никто бы не мог сказать. Сперва мы поднялись на второй этаж, где была комната, из которой обычно неслось: "Ах, вы живы? А мы вас - бац! - по загривку! Ах, вы еще трепыхаетесь? А мы вас по шее - трах!" Из комнаты выползла полоска света. Я заглянул... На столе, который был без скатерти и даже не был накрыт газетой, валялась колода карт. Горела лампочка без абажура. Дальше наверх вела лестница без перил. - Сюда...- сказал Глеб. Мы стали подниматься еще выше по лестнице, которая ворчливо заскрипела, хотя она и не была описана в повести Гл. Бородаева. Над ней навис бревенчатый потолок без штукатурки. Да, все здесь было какое-то голос, словно бы неодетое: стол без скатерти, лампочка без абажура, потолок без штукатурки, лестница без перил... Мы шли вперед без страха! Я сначала нащупывал в темноте ступеньку, а потом уже делал шаг: одно неосторожное движение, и я бы полетел без всякой надежды ухватиться за перила, которых не было. Наконец мы достигли цели! Чердак был построен в форме гроба, накрытого крышкой. Мы были внутри этого гроба. На меня приятно пахнуло гнилью и сыростью. Я снова был в родной детективной обстановке: темно, таинственно, сквозь треугольное окно ветер заносил свист и холодные капли... Природа, стало быть, продолжала жить своей особой, но прекрасной жизнью: на улице, как прежде, шел дождь. Окно было без стекол, а веревки, протянутые через чердак, без белья. И тут тоже все было голое, неодетое, словно кем-то ограбленное. Это мне нравилось!.. Казалось, из мрачных, глухих углов на нас вот-вот что-то набросится. Но этого, к сожалению, не случилось. Протянув вперед руки, мы пошли нетвердой походкой по нетвердому земляному полу в глубь чердака. И вдруг я увидел человека... Он висел под потолком в белой одежде. И качался... Мужество, которое весь день было со мной, внезапно меня покинуло. - Что?.. Что это? - прошептал я и отступил назад нетвердой походкой по нетвердому полу. Наверно, слова от ужаса застревали во рту, и Глеб их не слышал. Собрав последние силы, я крикнул: - Что это?! - Рубашка,- ответил Глеб.- Григорий постирал... II повесил... Ветер ее того... раздувает... "О, как хорошо, что Наташа осталась там! - пронеслось у меня в мозгу.- Как хорошо, что она не видела моего падения, которое произошло, хоть я стоя.'? на ногах!" Глеб торопился отвязать одну из веревок. Он очень старался: ему нужно было набрать побольше смягчающих обстоятельств. Противоречивые чувства разрывали меня и чуть было не разорвали совсем. С одной стороны, я был благодарен Глебу за то, что он был свидетелем моего минутного падения, но не заметил его - то ли из-за темноты, то ли из-за того, что был занят веревкой. Но, с другой стороны, я понимал: если бы не Глеб, мои нервы не расшатались бы и не дошли бы до такого ужасного состояния. Зачем же он совершил то, что он совершил? С какой целью? Это мне еще было неясно. Через несколько минут мы спустились в комнату Гл. Бородаева. Внук писателя нес веревку, которой мы должны были его связать. - Волосы у тебя в порядке: растрепаны! - сказал я, внимательно осмотрев Глеба.- Рубашка в порядке: без пуговиц! - Может быть, и на пальто оторвать? Две или три? - предложил Глеб. Он готов был на все! - Нет, не надо. Еще замерзнешь! - Я читал, что к подследственным надо проявлять доброту или, верней сказать, чуткость.- Теперь осталось только привязать тебя к стулу. К самому легкому, вон к тому... Глеб покорно задрал руки, словно сдавался в плен. И мы привязали его к плетеному стулу. Его спина и спинка стула были тесно прижаты друг к другу. - Запомни: ты так отчаянно рвался на помощь Племяннику, что нам пришлось тебя привязать! Впопыхах мы не рассчитали, что стул легкий и ты можешь бегать по даче вместе с ним. Запомнил? И главное: мы давно удрали. То есть покинули дачу... И уехали в город. Чтобы Племянник не устроил погоню. Усвоил? - Усвоил. - Сколько времени потребуется тебе на эту операцию? - Не знаю... Минут десять... Или пятнадцать... - Сверим часы! - У меня нет часов. - Ну ладно. Ждем тебя возле того самого пня ровно четверть часа! Будем следить по Наташиным часикам. Наташа, сколько сейчас? Она протянула мне руку. Я взял ее руку в свою. И долго держал. - Что, плохо видно? - спросила Наташа. - Нет... просто я хочу дождаться, пока будет ровно двадцать часов двадцать минут. Хорошо запоминается: двадцать двадцать! Она тоже взглянула на часики: - Но ведь нужно ждать еще целых четыре минуты. - Ничего, я подожду. Ровно в 20.20 я воскликнул: - Операция начинается! Ты, Глеб, ничего не забудешь? Племянник должен поверить: мы давно покинули дачу! И уехали в город... А на самом деле ждем возле пня! - Не забуду... Я приблизился к Глебу и шепнул: - Ну, а если... Считай, что мы тебя простили. Однако я надеюсь, что мы еще встретимся! - Я тоже... - Теперь все - на улицу! На цыпочках! Чтоб Племянник ничего не услышал,- скомандовал я. Не только Миронова, но и все остальные охотно подчинились приказу, потому что Племянник изо всех сил барабанил по ржавому железу, и казалось, что он вот-вот высадит дверь. Глеб остался один, с растрепанными волосами, со стулом на спине и в рубашке без пуговиц. Мы на цыпочках покинули "старую дачу" и опять побежали. Природа между тем продолжала жить своей особой, прекрасной жизнью, но уже в темноте. А что может быть печальнее опустевшего осеннего поселка! Да еще в вечернюю пору... Несколько раз я жил летом на даче. И вот, когда к концу августа одна дача за другой пустела, становилось тоскливо и одиноко. Ну, а тут уж во всем поселке не было ни огонька! И мы то и дело попадали в лужи, в ямы, в канавы. Мы вновь Стали огибать сосновый лес, который днем был красивым, молоденьким, а сейчас потемнел и насупился, будто за один день постарел. И все деревья казались мне издали притаившимися злоумышленниками... Утром я бы этому, конечно, обрадовался. А тут даже дождь, и слякоть, и сырость не радовали меня. Мне неожиданно захотелось домой, в теплую комнату... Но это было только минутной слабостью! Я ей не поддался. Я отбросил ее. Верней сказать, отшвырнул! - Разве это не мой пень? - воскликнул Покойник. И снова уселся на самую середину: другим уже сесть было некуда. И так же, как прежде, все у него дышало: и нос, и живот, и плечи. Я это чувствовал в темноте. - Уступи место женщинам! - сказал я. - Разве мы в трамвае? Или в троллейбусе? - усмехнулась Наташа.- В лесу вежливость ни к чему. Покойник вскочил. Но она не села. И даже Миронова продолжала стоять. - А еще лирик! - сказал я Покойнику.- Посвящаешь стихи красавицам! - И тихо добавил: - Несуществующим... - Не надо трогать Покойника,- попросил добрый Принц. Он по-прежнему думал, что Покойник испытал уже счастье любви. А чужие чувства Принц уважал. - Согласен: не будем ссориться в такую минуту! - сказал я.- Что там сейчас с нашим Глебом? Я сказал "с нашим", потому что, представляя себе, какой опасности (может быть, даже смертельной!) подвергал себя Глеб, я готов был забыть о его вине, о его преступлении. "А если Племянник ему не поверит? - думал я.- А если, разъяренный, выскочит из подвала и набросится на беззащитного Глеба? Или затолкает его в подвал и запрет?" Да, я готов был простить Глеба, потому что в тот момент он свершил подвиг во имя нас всех!.. - Конечно, можно было бы и не выпускать Племянника,- сказал я тихо. - Можно ли так поступать с человеком? - ответила мне Наташа. Под холодным дождем она думала о справедливости! - Сколько сейчас времени? - спросил я у нее. - В темноте не вижу,- сказала Наташа. - Дай руку. Я разгляжу! Она протянула руку, и я долго разглядывал. Потом я еще три или четыре раза просил ее дать мне руку и снова долго разглядывал, потому что трудно было увидеть, рассмотреть стрелки. И вообще... Наконец я стал волноваться! Пятнадцать минут прошли. А Глеба все не было. "Он пожертвовал собой и тем искупил вину,- думал я.- А я был с ним недостаточно чутким... Правда, я не проявлял грубости. Но все-таки упрекал его. А он один на один, связанный и растрепанный, со стулом на спине, встретился в подземелье с Племянником. Не каждый бы на это решился. Вот Покойник бы ни за что не пошел! А я сам?" На последний вопрос мне трудно было ответить. И я, чтоб не думать об атом, еще раз взглянул на Наташины часики. Прошло ужо двадцать минут. Это было ужасно... "Во-первых, вероятно, погиб Глеб,- думал я.- А во-вторых, до электрички остается совсем мало времени. Уж если мы опоздаем на этот раз, нам не добраться до дому раньше завтрашнего утра. А как мы сообщим об этом родителям? Никак! Но телефону теперь уж не позвонить: Племянник выпущен на свободу! Наши мамы и папы просто погибнут. Не в прямом смысле слова, а в переносном... Хотя некоторые, может быть, и в прямом. Особенно мамы! За паи я как-то меньше волнуюсь. А где ночевать? Не пойдем же мы в гости к Племяннику! Может быть, уехать без Глеба? Нет, невозможно. Помочь ему? Как?!" - С Глебом что-то случилось,- с плохо скрываемым беспокойством сказал я. - Это из-за меня,-сказала Наташа.-Я виновата. Я!.. В лесу, в темноте, под холодным дождем она продолжала думать о справедливости! - О, не казни себя! - воскликнул я шепотом, чтоб не слышали остальные. Она с плохо скрываемым испугом отодвинулась от меня. - Ты не виновата,- уже спокойно, нормальным голосом сказал я.-Это же я запер Племянника в подземелье. Правда, у меня не было другого выхода. Значит, никто не виноват. Такова жизнь! - Сэ ля ви! - воскликнул Покойник. Он любил встревать в чужой разговор. Это самое "сэ ля ви" было известно каждому первокласснику, но Покойник произнес так, будто знал французский язык. Вообще, убежав со "старой дачи", он осмелел. - Еще возможна погоня,- сказал я. И Покойник сразу заговорил обыкновенно, по-русски: - Какая? - Племянник!.. Ну, а если Глеб не вернется, нам придется освобождать его! Покойник умолк. "Что же делать?- рассуждал я.- Не пойти ли в разведку? Но тогда мы наверняка опоздаем на электричку. Так, так, так... Где же выход? Может быть, мне одному остаться, а всем другим немедленно мчаться на станцию?" Я предложил это. И затаив дыхание ждал, что мне ответят: оставаться одному все-таки не очень хотелось. - Давай вдвоем,- предложил Принц Датский. - Пусть женщины уедут! - воскликнул я. Посмотрел на Покойника и добавил: - И ты с ними. Покойник не возражал. Но Наташа не согласилась: - Еще есть минуты. Несколько минут... Подождем. Одного я тебя не оставлю. Меня! Одного! Хотя и Принц тоже хотел остаться... Она сказала про меня одного! Если б это было не в холодном лесу, а в какой-нибудь другой обстановке, я бы, наверно, умер от счастья. А так я остался жить. Хотя в следующую минуту могло показаться, что все мы умерли. Все пятеро! Потому что мы затаили дыхание, прислушиваясь к тому, как чьи-то пятки шлепали по лужам в грязи. Они шлепали очень звонко... И вот появился Глеб. Вернее сказать, возник! - Что у тебя в руках?-спросил я. - Ботинки... Чтобы не падать... Скорее! Скорее... Погоня! - Где? Мы помчались!.. Но, даже задыхаясь от бега, я все-таки умудрился спросить Глеба: - Он? - Да... Очень был благодарен... - Благодарен? - Ну да... Очень хотел... Меня до станции... А их, говорит, убью! Ну, и я... Пока он за плащом... Глеб, как всегда, не дотягивал фразы. Но тут уж трудно было его не понять, сколько он пережил! "А все-таки, если б не он, вообще бы ничего не случилось! - опять пришла мне на бегу упрямая мысль.-Значит, все равно будет дорасследование. Надо довести до конца!.." Глеб теперь был с нами, я уже за него не волновался, и желание забыть все и простить куда-то сразу исчезло. Так иногда бывало дома со мной... Если мама начинала меня ругать, я убегал и долго слонялся по улицам. Или сидел где-нибудь у товарища. А когда возвращался, мама вновь за меня принималась. И тогда Костя по секрету мне сообщал: "Пока тебя не было, она волновалась, и называла тебя ласковыми слова- ми, и готова была простить... А вот появился, успокоилась - и опять за свое. О женщины! Кто их поймет?" Я не был женщиной. Но с Глебом у меня получалось так же, как у мамы со мной. Сэ ла ви! На этом мои рассуждения прекратились. Прервались... Потому что сзади мы услышали топот ног. Тяжелый, увесистый... - Это Григории...- с ужасом, задыхаясь то ли от бега, то ли от страха, прошептал Глеб.- Он вас... И тебя первого! Он обещал... Я тоже не сомневался, что Племянник выполнит свое обещание. И убьет меня! Или в крайнем случае оторвет голову... - Надо уйти от погони! Успеть! - скомандовал я шепотом, чтобы Племянник не услышал моего голоса. Покойник бежал впереди: он боялся больше нас всех! Ни и меня покидало мужество. - Быстрее! Быстрее! - крикнул я во весь голос. Шептать было уже не нужно: Племянник наверняка видел нас. Его горячее дыхание было у нас за спиной. Я обернулся. Ну да, это он! Племянник!.. Огромная темная фигура с каждой секундой приближалась, нагоняла нас... "Все погибло! Мы не справимся с ним,-промелькнуло в моем сознании.- Но если даже возникнет борьба и мы неожиданно возьмем верх, победим его, электричка все равно за это время уйдет... Да мы и не победим! Женщины и Покойник не в счет. Остаемся мы трое - Принц, Глеб и я. Но как еще поведет себя Глеб? Неизвестно. Ведь это он все придумал! Он!.. Все случилось из-за него. Значит, может быть, в борьбу вступим мы с Принцем вдвоем... Наташа, конечно, бросится мне на помощь. Но я этого не допущу. "Спасайся! Беги!"-крикну я. И прегражу Племяннику путь своим телом!" Все эти мысли пронеслись в моей голове за какое-нибудь мгновение. Топот погони был уже рядом... Совсем рядом! И жаркое, обжигающее мне спину дыхание Племянника... Вот сейчас! Сейчас все погибнет! Все мои усилия и находки окажутся ни к чему. Еще один его шаг... Только один! Ужасный, тяжелый... И он поравняется с нами! Уже поравнялся. Уже!.. - Опаздываем, ребята? - раздался рядом взволнованный мужской голос. Я повернул голову-и увидел (уже не сзади, а сбоку!) высокого мужчину в плаще и с портфелем. - Опаздываем на электричку? - переспросил он. - Разве? - ответил я, готовый обнять и расцеловать его. - Увидел, что вы бежите, и тоже помчался. Хотя и нельзя: сердце выскакивает... "Наверно, больное! Как у Наташиной мамы..." - подумал я. Я любил этого незнакомого человека в плаще. Я обожал его! Глава XII, самая короткая и самая последняя (в этой повести!) С одной стороны к платформе неумолимо приближалась электричка, а с другой приближались мы. "Если бы мы успели, тогда бы все наши родители остались живы в прямом и переносном смысле этого слова! Тогда все мои догадки, находки, сомнения и мучения оказались бы ненапрасными!" С этой мыслью я взбежал на платформу. Судьбе было угодно, чтобы как раз в этот момент и электричка тоже поравнялась с нею. - Садитесь! -крикнул Глеб.- А я билеты... - Не надо! - ответил я. "Лучше пусть нас всех оштрафуют, но зато родители будут живы-здоровы!" Я успел так подумать, но не успел объяснить это Глебу, потому что он уже ринулся к кассе. Он хотел совершить еще один подвиг: ему нужны были смягчающие вину обстоятельства! Машинист высунулся из окна и глядел вдоль состава. Никто не вышел, и никто, кроме нас, не собирался садиться. Мужчина в плаще, оказывается, ждал электричку из города и вообще зря торопился. Проводница последнего вагона помахала зеленой лампочкой: можно было трогаться. С ее точки зрения... Что было делать? Вскочить в вагон и уехать без Глеба? Покойник вскочил. А все остальные не знали, как поступить. Покойник высовывался и печально глядел на нас всех: - Разве не ясно? Она сейчас тронется... А Глеб все еще стоял, пригнувшись, возле окошка кассы. Двери вздохнули, словно сочувствуя нам, и медленно стали закрываться. Голова Покойника все еще торчала, и казалось, двери вот-вот зажмут ее с двух сторон. В какую-то миллионную долю секунды идея озарила меня. - Осторожно, ребенок! - заорал я. Я знал, что эти слова - "Осторожно, ребенок!"-всегда очень сильно действуют. Двери, не успев прихлопнуть Покойника, медленно поехали обратно, - Где ребенок?! -крикнул злой, испуганный машинист. - Во-он! - неопределенно ответил я, зная, что время неумолимо работает на нас. - Да где же? - Во-ои!-Я указал на печальную морду Покойника, который все еще высовывался из тамбура. - Я думал, он под колесами... - Большое спасибо! - ответил я машинисту, потому что необходимая нам минута была окончательно выиграна: Глеб бежал от кассы с билетами. Мы ворвались в вагон! Двери облегченно вздохнули, словно были рады за нас, поехали навстречу друг другу, захлопнулись... И мы наконец-то отправились в город, домой! Мы успели на последнюю электричку! Наши родители были спасены. Чувство законной гордости переполняло меня. - Вот... билеты! Купил...- сказал Глеб, садясь рядом со мной. - Не думаешь ли ты так дешево откупиться? - шепнул я ему. И сразу же пожалел о своей необдуманной фразе: ведь расследование еще не было закончено. Значит, никакой грубости! Я все должен раскрыть до конца. Только вежливо, без насилия! Вагон был пустой... Я пошел в самый конец, сел на лавку и позвал: - Глеб, если хочешь, подойди, пожалуйста. Если хочешь... Он подошел и снова сел рядом. - Нет, сядь напротив: я должен видеть твое лицо. Займемся мотивами... - Какими? - спросил он, вздрогнув. И пересел. - Мотивами преступления. - Ты потом все Наташе... - Ни за что! Никому! Можешь быть абсолютно спокоен. И откровенен, как с родным человеком! - Нет, пусть она обязательно... Я не хотел, чтоб ее мама... Я по другой причине.- Глеб неожиданно громко, прямо на весь вагон крикнул: - Наташа!.. Она подошла и села возле него. - Я думал все выяснить тайно, но Глеб хочет, чтоб и ты слышала, знала... - Что слышала? Я уже не злился на Глеба: он дал мне возможность рассказать Наташе об всем, что я выяснил там, в подвале, обо всех своих догадках, находках, открытиях. И я рассказал... Ведь он сам попросил об этом! - Пойдем дальше,- сказал я.- Итак, мы установили, что Нинель не звонила. И ехать сюда нам одним не разрешала. А кто же звонил? Не торопись. Хорошенько подумай! - Моя двоюродная сестра,- еле слышно признался Глеб. - Так, так, так... Вот, значит, зачем ты из всех болезней выбрал для Нинель именно ангину: болит горло, голос хриплый и не похож. Понятно, понятно... Зачем же тебе нужно было, чтоб мы поехали без нее? И чтоб все думали, что Нинель разрешила? Не торопись. Правду, одну только правду! Ничего, кроме правды!.. - Мне мама рассказала про собрание... Там некоторые родители... За то, что Нинель нам самостоятельность... Ну, разрешала одним ездить на стадион и вообще... Говорили, что если она еще... - Стоп! - крикнул я, потому что испугался, как бы Глеб все до конца не раскрыл, не рассказал сам. А между тем догадка озарила меня так ярко, как никогда еще раньше не озаряла! И я мог продолжить его рассказ, окончательно доказав, что прозвище свое ношу недаром, не просто так. - Следите за мной!-торжественно сказал я.-Следствию все абсолютно ясно. Конечно, я должен во всем сомневаться. Но я не сомневаюсь, что было так... Именно так! И никак иначе! Ты, Глеб, решил: если Нинель еще раз предоставит нам самостоятельность (да еще какую: разрешит одним ехать за город!), родители добьются, чтобы она ушла из нашего класса. Тем более, что она молода и прелестна, нету опыта и так далее. Пойдем дальше! Все мы слышали, что она звонила. Хоть звонила твоя сестра... А если бы Нинель и доказала, что не звонила, ей все равно сказали бы: "Вы приучали их к самостоятельности-и вот результат!" Знаем мы наших родителей! В общем, твоей целью было всех их разволновать! Так, так, так... Состав преступления налицо! Ты хотел, чтоб мы не успели на электричку и попросил Племянника запереть нас в подвале. А следующая электричка вот эта. Мы возвращаемся чуть ли не ночью... Родители в панике! Нинель уходит. А к тебе, наоборот, все снова приходит: кружок имени дедушки, уголок имени дедушки... Ты снова выступаешь с воспоминаниями о своем дедушке, опять становишься почетным членом кружка! И вообще самым почетным в классе... И даже во всей нашей школе! Глеб молчал. Расследование было закончено. И тут уж я позволил себе сказать: - Это подлость. Наташа покачала головой. - Он не так уж и виноват. - Он?! - Конечно... Глеб был раньше совсем другим. А потом не смог отказаться от того, к чему мы его приучили. Мы сами! Он любил собак. Но мы заставили его о них позабыть... - О, как ты добра! - крикнул я. В пустом вагоне мой голос усилился, и все обернулись. Миронова подняла руку. Но я ей слова не дал. - Очень страшная история...- тихо, чтоб никто, кроме нас троих, не услышал, сказала Наташа. - Еще бы: столько часов просидели в подвале! - Это не так уж страшно. - Не так уж? А что же страшно? - Когда начинают ни за что ни про что восхвалять человека! - А как быть с Нинель?-спросил я.-Вдруг некоторые родители все же поднимут шум: "Предоставила самостоятельность-и вот результат. Приехали ночью!" Мама Покойника, например... - Возьмем мам и пап на себя,-сказала Наташа.-Объясним, растолкуем! Дети должны отвечать за родителей. Это была прекрасная мысль. И все-таки я сказал, кивнув на Глеба: - Расследование закончено, обвинительное заключение есть. По всем законам должен быть суд. Волнение душило Глеба и чуть было не задушило совсем. Румянец покрыл его лицо, но он уже был не ровный, не бархатный, а нервный, пятнистый. Плечи его судорожно вздрагивали. Предчувствие предсказывало мне, что он вот-вот разревется или, вернее сказать, разрыдается. - Слезами горю не поможешь,- сказал я.- Так учит народная мудрость. - Глеб помог нам не слезами,- сказала Наташа.- Он один спустился в подвал к Племяннику, который мог бы... Неужели ты забыл, Алик? Ведь ты же сам это придумал! Как и все остальное... Наташа посмотрела на меня таким взглядом, о котором я не мог и мечтать! В нем была благодарность. И даже... Но, может быть, это мне показалось. - Все в твоей власти! - воскликнул я.- Ты хочешь его простить? - Нет... Я не знаю. Но по крайней мере скажу тебе вот что... Если слабый и глупый человек жесток - это противно. Но если умный и смелый жесток - это страшно. Такой человек обязан быть добрым. "Умный и смелый!" Чтоб услышать от нее эти слова, я был бы готов просидеть в подвале трое суток. Или даже целую учебную четверть! Послесловие Судьбе было угодно, чтоб на этом кончилась моя первая детективная повесть. Но предчувствие подсказывает мне, что не последняя!.. ПОЗДНИЙ РЕБиНОК 1 Меня ждали шестнадцать лет... Ужасно быть поздним ребенком. Я-то уж знаю! Ранние дети появляются быстро, сами собой, как отметки в дневнике, если ты пошел в школу. А позднего ребенка, ждут не дождутся и, когда наконец дождутся, начинают проявлять такую любовь, такое внимание, что ему хочется сбежать на край света, а то еще и подальше. Родители ему говорят: "Мы тебя ждали! Так ждали!..", будто он задержался в кино или на улице. Я - поздний ребенок. Мои родители сразу хотели иметь мальчишку, а заимели Людмилу... Это моя сестра. Все втроем, вместе с Людмилой, они мечтали, чтоб я родился. И вот через шестнадцать лет мечта их сбылась! Поздновато, конечно. Но что же я мог поделать? Я не помню, с какого возраста я себя помню. Но в ту пору, с которой помню, я часто, казалось, слышал: "Ты - сюрприз! Ты-драгоценный подарок!" Теперь мои родители стесняются громких фраз. Может быть, и раньше они таких точно слов не говорили. Но какие-то вроде этих... Я стал драгоценным подарком, как чашка, которая нарядная и чистая стоит за стеклом, но из которой никогда не пьют чай. Меня берегут! Конечно, каждый по-своему, потому что у каждого взрослого в нашей семье свой характер. Вот, например, если я собираюсь куда-нибудь в лыжный поход, мне запрещают все трое. Но запрещают по-разному. Первым, конечно, отец. Он - огромный мужчина. Похож на Хемингуэя, который висит над столом у Людмилы. Только без бороды. Но такой же седой и в морщинах. В жизни ему приходилось трудно, и поэтому он хочет, чтобы я от всего получал удовольствие. Нет, он не откажет впрямую: он попытается, чтоб и это мне было приятно. Даже отказ! - По долинам и по взгорьям...- пропоет он так, что будет слышно внизу, во дворе: у отца громкий, раскатистый голос. И он любит цитировать песни. Не стихи, не пословицы, а именно песни.-В движенье мельник жизнь ведет, в движенье!.. Отец обязательно пропоет что-нибудь на подходящую тему. В эти минуты, мне кажется, он усиленно соображает: придумывает, как бы не огорчить меня своим отказом, а, наоборот, доставить мне удовольствие. От напряжения лицо его становится красным. Краска ползет к ушам, заливает всю шею. Из-за белых волос это особенно заметно. Он говорит так громко, будто объявляет со сцены: - А я хотел пойти с тобой завтра в кино. Ты ведь тоже хотел? Я соглашаюсь. Хотя меня гораздо больше тянет в лыжный поход. Я не опорю с отцом. Бесполезно: я-поздний ребенок, меня берегут. - Хочешь, любое, мой сын, выбирай! - поет отец громким голосом хана Кончака из оперы "Князь Игорь". Иногда он переиначивает слова арий и песен по-своему, чтобы они подходили: - Любое, мой сын, выбирал!.. Но раз ты хочешь идти в кино, я ликую!.. Он долго еще ликует. Так, что слышно внизу, на улице. По правде сказать, не только отец - все в нашем доме говорят громко, потому что мама не очень хорошо слышит. Это случилось, когда я родился. Значит, поздние дети, которых так ждут, приносят не только радость... Мне не сказали, что это из-за меня, чтобы не огорчать. Но я-то уж знаю! Однажды я слышал, как доктор сказал: "Последствия родов. Вряд ли пройдет". Уж лучше бы я не рождался! А сама мама говорит очень тихо. Иногда она тоже шутит, г") с какой-то грустной улыбкой. Что бы у нас ни случилось, она всегда считает, что это к добру. И не поймешь, действительно ли она так считает. - Это даже хорошо,- говорит она,- что я многое пропускаю мимо ушей: мало ли говорят ерунды! "Это даже хорошо..." - мама часто так начинает. - Это даже хорошо, что ты хочешь в лыжный поход: значит, ты не боишься! Но потом она обязательно отыщет причину, по которой мне лучше остаться дома: я - поздний ребенок, меня берегут. Бережет и Людмила... Она архитектор. "Мастер четких линий" -называет ее отец. И говорит моя сестра четко и прямо: она уж не станет переиначивать арии. - Если бы ты всерьез занимался спортом и хорошо катался, я бы тебя поддержала,-скажет она.-А так-не могу. Но если я даже научусь кататься, как мастер спорта или чемпион, они все равно найдут причину, чтобы меня не пустить. Это уж факт. Когда в доме у нас происходит что-нибудь неприятное, от меня все скрывают. Я сразу чувствую, а мне говорят: "Ты - ребенок! Ты этого не поймешь". Они ждали ребенка, и им приятно, что он у них есть. И мне было бы очень приятно, что им так приятно, если бы этим ребенком был кто-нибудь другой, а не я. Подслушивать я не люблю. И никогда бы не стал. Но раз от меня что-то скрывают, а я в этом деле, может быть, даже могу помочь, я должен подслушивать. Тем более, что отец и по секрету всегда говорит так громко, что хочешь не хочешь, а все равно будешь знать. Однажды я услышал такой разговор. Секретный... Что говорила мама, я не мог разобрать, а отец запел ей в ответ из "Евгения Онегина": - Привычка свыше нам дана... Я не так уж хорошо разбираюсь в музыке, чтобы сразу угадывать, что из какой оперы. Но ведь даже у каждого знаменитого певца ость свой особый репертуар, к которому можно привыкнуть. - Привычка свыше нам дана...-повторил отец. И добавил: - После стольких лет? На другую работу? Нет, не могу! Потом что-то сказала мама. Потом отец снова запел, но уже из Девятой симфонии Бетховена, Это - странная симфония: в ней поют. - О бра-атъя, довольпо печали! - пропел отец, II добавил одну фразу обыкновенно, по-человечески: - Двести двадцать за сто - это еще не смертельно. Я давно уже заметил, что люблю встречать на улице старых людей. Чем старей человек, тем больше я радуюсь. "Значит, можно долго, очень долго прожить на свете!" - думаю я. Однажды я прочитал в журнале, что в одном горном селе пять человек уже дотянули до ста тридцати лет. И продолжают жить дальше... Я всем показывал эту заметку. - Так то же в горах! - говорили мне. -А ты живешь на Третьей Машиностроительной улице. Мы действительно живем на улице с таким длинным названием. Когда в газетах печатают сообщения в черных рамках, я всегда их читаю. Особенно мне интересно, сколько лет было тому, кто умер, Или, как пишут, на каком "году жизни скончался". Если человеку было лет восемьдесят или девяносто, мне бывает приятно. Не потому, конечно, что умер, а потому, что удалось человеку так много прожить. Другие ребята об этом не думают. У них молодые родители... Особенно я всегда волнуюсь за маму. Ведь она плохо слышит. Если мама где-нибудь хоть ненадолго задерживается, я все время выглядываю в окно, которое выходит на улицу, потом спускаюсь вниз и хожу взад-вперед возле подъезда. Я воображаю себе всякие несчастные случаи, уличные катастрофы. Руки у меня становятся мокрыми, и я забываю здороваться со знакомыми и соседями. - Это даже хорошо, что я плохо слышу,-говорит мама.- Иначе бы ты меня не встречал! Я хватаю мамину сумку. - Тебе нельзя таскать тяжестей! - говорит она. Ей, значит, можно, а мне нельзя. Еще бы: ведь я же ребенок - не подниму, не пойму, не смогу!.. Уже после, дома, мама меня успокаивает: - Плохой слух обостряет внимание. Человек становится зорче! Спроси у любого врача. И не волнуйся. Тебе волноваться нельзя! Почему мне нельзя волноваться?.. Б тот день, когда я подслушал, мама почти шептала: мне ведь нельзя волноваться. Хорошо, что отец тихо говорить не умеет! Это мне помогло. Когда разговор их окончился, отец вошел в комнату, где я нагнулся или, как пишут, склонился над учебником, который мне в тот день был совсем не нужен. - О радость! Я знал, я чувствовал заране...- пропел отец из "Руслана и Людмилы".- Мой сын делает уроки!.. - Это даже хорошо, что композиторы, которых ты исполняешь, давно уже скончались,- сказала мама. - Почему? - удивился отец. - Они бы тебя растерзали! А я не хочу остаться вдовой. Не хочу! Последние слова она сказала совсем без улыбки. И я испугался. Теперь за отца. В тот же вечер я спустился тайком к Леониду Миронычу. Леонид Мироныч живет под нами, на втором этаже. Он врач. Правда, зубной. Но об этом все у нас в доме забыли и вызывают его к себе при любой болезни. А дом наш огромный, целых семь этажей. Всегда есть больные: у кого сердце, у кого грипп, у кого воспаление легких. И все обращаются к дяде Лене. У пего есть прозвище: "Дядя Леня - ноль-один". Вообще-то по телефону "ноль-один" вызывают не "скорую помощь", а пожарную команду. Но дяде Лене дали такое именно прозвище... Он очень добрый. И даже застенчивый. "Видите ли, я ведь только дантист..."-всегда начинает он. "Дантист"-это значит попросту зубной врач или техник. Но дядя Леня всегда называет себя этим красивым словом. А в остальном он очень скромный и даже застенчивый... Меня дядя Леня встретил в женском фартуке и со сковородкой в руке. На сковородке шипела яичница. Раньше мне казалось, что дядя Леня слишком много думает о еде: всегда я встречаю его с промасленными свертками, которые он держит в протянутой руке. Но мама мне объяснила, что все холостяки очень много возятся с продуктами, а едят гораздо меньше женатых: просто они не способны вести хозяйство. Ну, как некоторые ученики, которые часами возятся дома с тетрадями и учебниками, корпят над ними, зубрят, а отвечают на двойки или на тройки, потому что у них нет способностей. - А-а, тезка!-воскликнул дядя Леня-НОЛЬ-ОДИН как-то растерянно и даже испуганно. Меня тоже зовут Леонидом. Или, вернее, Ленькой... И у меня тоже есть прозвище. Только оно хуже, чем у дяди Лени. Неблагозвучное! Даже не хочется вспоминать. - Ты один? - спросил дядя Леня все так же испуганно. И схватил сковородку другой рукой: она, наверно, была горячая. - Я... один. Я по делу. Но дядя Леня выглянул на лестницу, будто за моей спиной мог кто-то скрываться. Потом он пригласил меня в комнату. На подоконниках почему-то стояла посуда, а в буфете, за стеклом, где обычно бывает посуда, почему-то стояли книги. Я решил, что ни за что на свете не буду холостяком. - Дядя Леня, я на минутку. - Кушать не хочешь