клочком волос
на макушке. Поматывая головой, думал о гребле и приговаривал про себя:
     - Ще раз так, то я вже сдохну.
     Негр  отвернулся от  своего соседа-турка и  чуть  не  упал  на  Грицка.
Придавил ему руку.  Казак хотел ее высвободить.  Но негр крепко ее зажал,  и
Грицко почувствовал,  что ему в руку суют что-то маленькое,  твердое.  Потом
разобрал - железка.
     Негр  глянул полуоткрытым глазом,  и  Грицко понял:  и  бровью моргнуть
нельзя.
     Взял железку. Тихонько пощупал - зубатая.
     Пилка!
     Маленький жесткий  зубатый  кусочек.  Грицка  в  пот  бросило.  Задышал
сильней.  А  негр  закрыл совсем глаза и  еще  больше навалился своим черным
скользким телом на Грицкову руку.
     Подкомиты   прошли,    остановились   и   внимательно   посмотрели   на
изнеможенного негра. Грицко замер. Он весь обвис от страха и хитрости: пусть
думают, что он едва жив, до того утомился.
     Комиты говорили, а Грицко ждал: вдруг бросятся, поймают на месте.
     Он не понимал, что они говорили про неудачно купленного негра.
     - Лошадь,  настоящая лошадь, а сдохнет. От тоски они дохнут, канальи, -
говорили подкомиты. Они прошли дальше, на бак: там их ждал обед.
     Загорелая голая нога просунулась острожно между Грицком и негром.
     Казак обиделся:
     "Тисно, а вин ще пхается".
     Нога зашевелила пальцами.
     "Ще дразнится!" - подумал Грицко.
     Хотел толкнуть ногу в  намозоленную подошву.  А нога снова нетерпеливо,
быстро зашевелила пальцами.
     Негр приоткрыл глаз и взглядом указал на ногу.  Грицко понял. Он устало
переменил позу,  навалился на  эту  голую ногу и  засунул между пальцев этот
обгрызок пилки.
     Негр не шелохнулся.  Не двинулся и Грицко, когда нога протянулась назад
к соседям.
     Порыв  веселого ветра  набежал на  галеру,  а  с  ним  зыбина  увесисто
шлепнула в правый борт. Брызгами обдало по голым телам.
     Люди дернулись и  звякнули цепями.  И  в этом шуме Грицко ясно услышал,
как шелестом долетел до него звук:
     - Якши?*
     ______________
     * Якши - хорошо.

     Первое слово, что понял Грицко на галере. Дрогнул, обрадовался. Родными
слова показались.  Откуда?  Поднял глаза,  а  это  турок,  что облокотился о
черного негра, скосил глаза и смотрит внимательно, серьезно.
     Чуть не крикнул казак во всю глотку от радости:
     - Якши! Якши!
     Да спохватился.  И ведь знал-то всего три слова: урус*, якши да алла**.
И  когда опять зашлепали на  палубе матросы,  чтобы подобрать шкоты,  Грицко
успел прохрипеть:
     ______________
     * Урус - русский.
     ** Алла - бог.

     - Якши, якши!
     Турок только глазами метнул.
     Это ветер "зашел" -  стал больше дуть с носу.  Галера подобрала шкоты и
пошла круче к ветру.
     Все  ждали,  что синьор Пиетро Гальяно повернет назад,  чтоб до  захода
солнца  вернуться в  порт.  Осмотр  окончен.  Никто  не  знал  тайной  мысли
капитана.


                              20. Поход

     Капитан отдал  приказание комиту.  Тот  передал его  ближайшим к  корме
гребцам, "загребным", они передали следующим, что держали весла за рукоятку,
и команда неслась вдоль галеры к баку по этому живому телефону.
     Но чем дальше уходили слова по линии гребцов,  тем все больше и  больше
прибавлялось слов к команде капитана, непонятных слов, которых не поняли б и
подкомиты, если б услышали. Они не знали этого каторжного языка галерников.
     Капитан требовал, чтоб к нему явился из своей каюты священник. А шиурма
прибавляла к этому свое распоряжение.
     - Передавай ее дальше, на правый борт.
     Слова относило ветром, и слышал их только сосед.
     Скоро по средним мосткам затопал, подбирая сутану*, капеллан. Он спешил
и  на качке нетвердо ступал по узким мосткам и,  балансируя свободной рукой,
размахивал четками.
     ______________
     * Сутана - одеяние католических священников.

     - Отец! - сказал капитан. - Благословите оружие против неверных.
     Свита переглянулась.
     Так  вот отчего галера шпарит правым галсом вкрутую уже три часа кряду,
не меняя курса!
     Поход!
     На свой риск и страх. Партизанский подвиг затеял Гальяно.
     - Неверные,  -  продолжал капитан, - овладели галерой патриция Рониеро.
Генуэзские моряки не  постыдились рассказать,  что  это было на  их  глазах.
Должен ли я ждать благословения Совета?
     На  баке  толпились  уже  вооруженные люди  в  доспехах,  с  мушкетами,
копьями, арбалетами. Пушкари стояли у носовых орудий.
     Капеллан читал  латинские молитвы и  кропил пушки,  мушкеты,  арбалеты,
спустился вниз и кропил камни,  которые служили вместо ядер, глиняные горшки
с огненным составом,  шарики с острыми шипами,  которые бросают при атаке на
палубу врагам.  Он только остерегся кропить известь,  хотя она и была плотно
укупорена в засмоленных горшках.
     Шиурма знала уже, что это не проба, а поход.
     Старый  каторжник,  что  не  признавал  папы  римского,  что-то  шепнул
переднему гребцу.  И пока на баке все тянули в голос "Те deum",  быстро, как
ветер  бежит  по  траве,  зашелестели слова  от  банки к  банке.  Непонятные
короткие слова.


                           21. Свежий ветер

     Ветер,  все  тот  же  юго-западный ветер,  дул  весело и  ровно.  Начал
играючи,  а  теперь вошел в силу,  гнал бойкую зыбь и плескал в правую скулу
галеры.
     А галера рылась в зыбь,  встряхивалась, отдувалась и рвалась вперед, на
другой гребень.
     Поддает зыбь,  блестят брызги на солнце и летят в паруса, обдают людей,
что столпились на баке.
     Там солдаты с подкомитом говорили про поход.  Никто не знал, что затеял
Пиетро Гальяно, куда он ведет галеру.
     Всем выдали вина после молебна; тревожно и весело было людям.
     А  на  юте,  под трельяжем,  патриций сидел на своем троне,  и  старший
офицер держал перед ним карту моря.  Комит стоял поодаль у  борта и старался
уловить,  что говорит командир с офицером.  Но комит стоял на ветру и ничего
не слышал.
     Старый каторжник знал,  что Гальяно здесь врага не встретит.  Знал, что
такой погодой они к  утру выйдут из  Адриатики,  а  там...  Там пусть только
нападут...
     Матросы разносили суп  гребцам.  Это были вареные фиги,  и  там плавало
сверху немного масла.  Суп давали в море через день -  боялись,  чтоб еда не
отяготила гребцов на  их тяжелой работе.  Негр не ел -  он тосковал на цепи,
как волк в клетке.
     К вечеру ветер спал, паруса обессиленно повисли. Комит свистнул.
     Матросы убирали паруса, лазая по рейкам, а гребцы взялись за греблю.


                              22. На юте

     И опять барабан забил дробь -  четко,  неумолимо отбивал он такт, чтобы
люди бросались вперед и  падали на банки.  И  опять все триста гребцов,  как
машина, заработали тяжелыми, длинными веслами.
     Негр вытягивался всей тяжестью на весле,  старался,  даже скалился. Пот
лил  с  него,  он  блестел,  как полированный,  и  банка под ним почернела -
промокла.  То  вдруг силы оставляли этого громадного человека,  он  обмякал,
обвисал и  только  держался за  валек  слабыми руками,  и  пятеро  товарищей
чувствовали, как тяжело весло: грузом висело черное тело и мешало грести.
     Старый  каторжник глянул,  отвернулся и  еще  сильней стал  налегать на
ручку.
     А  негр водил мутными глазами по  сторонам -  он  уже ничего не видел и
собирал последнюю память.  Память обрывалась,  и негр уж плохо понимал,  где
он, но все же в такт барабану сгибался и тянулся за вальком весла.
     Вдруг он пустил руки: они сами разжались и выпустили валек.
     Негр  рухнул спиной на  банку  и  скатился вниз.  Товарищи посмотрели и
скорей  отвернулись:  они  не  хотели глядеть на  него,  чтобы  не  обратить
внимания подкомитов.
     Но разве что укроется от подкомита?
     Уже двое с плетьми бежали по мосткам: они увидали, что пятеро гребут, а
шестого нет на  Грицковой банке.  Через спины людей подкомит хлестнул негра.
Негр слабо дернулся и замер.
     - А,  скотина!  Валяться?  Валяться?  -  шипел подкомит и со злостью, с
яростью хлестал негра.
     Негр не двигался. Мутные глаза остановились. Он не дышал.
     Комит с  юта  острым глазом все  видел.  Он  сказал два слова офицеру и
свистнул.
     Весла стали.
     Галера с разгону шла вперед, шумела вода под форштевнем.
     Комит пошел по мосткам, подкомиты пробирались между банок к негру.
     - Что? Твой негр! - крикнул вдогонку комиту Пиетро Гальяно.
     Комит повел лопатками, как будто камнем ударили в спину слова капитана,
и ускорил шаги.
     Он вырвал плеть у  подкомита,  сжал зубы и  изо всей силы стал молотить
плеткой черный труп.
     - Сдох!.. Сдох, дьявол! - злился и ругался комит.
     Галера теряла ход. Комит чувствовал, как зреет на юте гнев капитана. Он
спешил.
     Каторжный кузнец уже  возился около ноги  покойного.  Он  заметил,  что
цепочка надпилена,  но смолчал.  Гребцы смотрели,  как подкомиты поднимали и
переваливали через борт  тело товарища.  Комит последний раз  изо  всей злой
силы резнул плетью по мертвому телу, и с шумом плюхнуло тело за борт.
     Стало темно, и на корме зажгли над трельяжем фонарь, высокий, стройный,
в полчеловеческого роста фонарь,  разукрашенный,  с завитками, с фигурами, с
наядами на подножке. Он вспыхнул желтым глазом через слюдяные стекла.
     Небо  было  ясное,  и  теплым  светом  горели  звезды -  влажным глазом
смотрели с неба на море.
     Из-под  весел белой огненной пеной подымалась вода -  это горело ночное
море, и смутным, таинственным потоком выбегала в глубине струя из-под киля и
вилась за судном.
     Гальяно пил вино.  Ему хотелось музыки,  песни. Хорошо умел петь второй
офицер,  и  вот Гальяно приказал замолчать барабану.  Комит свистнул.  Дробь
оборвалась, и гребцы подняли весла.
     Офицер пел, как певал он дамам на пиру, и все заслушались: и галерники,
и  свита,  и  воины.  Высунулся из  своей каюты капеллан,  вздыхал и  слушал
грешные песни.
     Под утро побежал свежий трамонтан и  полным ветром погнал галеру на юг.
На фордевинд шла галера,  откинув свой косой фок направо,  а грот -  налево.
Как бабочка распустила крылья.
     Усталые  гребцы  дремали.  Гальяно  спал  в  своей  каюте,  и  над  ним
покачивалось на зыби и говорило оружие. Оно висело на ковре над койкой.
     Галера  вышла  в  Средиземное  море.   Вахтенный  на  мачте  осматривал
горизонт.
     Там, на верхушке, мачта распускалась, как цветок, как раструб рога. И в
этом раструбе, уйдя по плечи, сидел матрос и не спускал глаз с моря.
     И вот за час до полудня он крикнул оттуда:
     - Парус! - и указал на юг прямо по курсу корабля.
     Гальяно  появился  на  юте.  Проснулись  гребцы,  зашевелились на  баке
солдаты.


                              23. Саэта

     Корабли сближались,  и  теперь все  ясно видели,  как,  круто вырезаясь
против  ветра  в  бейдевинд,  шел  сарацинский  корабль  -  саэта,  длинная,
пронзительная, как стрела.
     Пиетро Гальяно велел поднять на мачте красный флаг - вызов на бой.
     Красным флагом на рейке ответила сарацинская саэта - бой принят.
     Пиетро Гальяно велел готовиться к бою и спустился в каюту.
     Он вышел оттуда в латах и шлеме, с мечом на поясе. Теперь он не садился
в свое кресло, он ходил по юту - сдержанно, твердо.
     Он весь напрягся,  голос стал звончей, верней и обрывистей. Удар затаил
в  себе командир,  и  все на корабле напряглись,  приготовились.  Из толстых
досок городили мост.  Он  шел посередине,  как пояс,  от  борта к  борту над
гребцами.  На него должны забраться воины, чтоб оттуда сверху разить сарацин
из мушкетов,  арбалетов,  сыпать камнями и стрелами,  когда корабли сцепятся
борт о борт на абордаж.
     Гальяно метился, как лучше ударить в неприятеля.
     На  саэте  взялись за  весла,  чтоб  лучше управляться,  -  трудно идти
вкрутую против ветра.


                            24. "Снаветра"

     А Гальяно хотел подойти "снаветра", чтоб по течению ветра сарацины были
ниже его.
     Он хотел с ходу ударить саэту в скулу острым носом,  пробить, с разгону
пройтись по всем ее веслам с левого борта,  поломать их, своротить, сбросить
гребцов с  банок и  сразу же засыпать врага стрелами,  камнями,  как ураган,
обрушиться на проклятых сарацин.
     Все приготовились и  только изредка шепотом переговаривались отрывисто,
крепко.
     На шиурму никто не глядел, о ней забыли и подкомиты.
     А старому каторжнику на каторжном языке передавали:
     - Двести цепочек!
     А он отвечал:
     - По моему свистку сразу.
     Казак взглядывал на старика,  не понимал, что затевают и когда надо. Но
каторжник отворачивал лицо, когда Грицко не в меру пялился.
     На  баке уже  дымились фитили.  Это приготовились пушкари у  заряженных
орудий.   Они  ждали  -   может  быть,  ядрами  захочет  встретить  командир
неприятельскую саэту.
     Начальник мушкетеров осмотрел  стрелков.  Оставалось зажечь  фитили  на
курках. Надавят мушкетеры крючок, и фитили прижмутся к затравкам*. Тогдашние
тяжелые мушкеты палили, как ручные пушки.
     ______________
     * Затравка - отверстие в казенной (задней) части пушки или ружья, через
которое поджигают заряд.

     Саэта,  не  меняя курса,  шла  навстречу венецианцам.  Оставалось минут
десять до встречи.
     Десять стрелков пошли, чтоб взобраться на мост.
     И вдруг свист, резкий, пронзительный, разбойничий свист резанул уши.
     Все обернулись и обомлели.
     Каторжная шиурма встала на ноги.  Если б  деревянная палуба стала вдруг
дыбом на всем судне,  не так бы изумилась команда. И солдаты минуту стояли в
ужасе, как будто на них неслось стадо мертвецов.
     Люди  дергали своими крепкими,  как  коренья,  руками надпиленные цепи.
Рвали,  не жалея рук. Другие дергали прикованной ногой. Пусть нога прочь, но
оторваться от проклятой банки.
     Но это была секунда, и двести человек вскочили на банки.
     Голые в рост,  они побежали по скамьям,  с воем,  с звериным ревом. Они
лязгали обрывками цепей на ногах,  цепи бились на бегу по банкам. Обгорелые,
черные,  голые люди с  озверелыми лицами прыгали через снасти,  опрокидывали
все  по  дороге.  Они  ревели  от  страха и  злобы.  С  голыми руками против
вооруженных людей, что стояли на баке!
     Но  с  юта грянул выстрел.  Это синьор Гальяно вырвал мушкет у  соседа,
выпалил.  Выпалил в упор по наступавшим на него галерникам.  Вырвал из ножен
меч. Лицо перекосилось от бешенства.
     - Проклятые изменники!  -  хрипел Гальяно,  махал мечом, не подпуская к
трельяжу. - Сунься!
     Выстрел привел в память людей на баке. Из арбалетов полетели стрелы.
     Гребцы падали.
     Но те,  кто рвался на бак,  ничего не видели: выли звериным голосом, не
слышали выстрелов,  неудержимо рвались вперед, наступали на убитых товарищей
и лезли ревущей тучей.  Они бросались,  хватали голыми руками мечи, лезли на
копья,  падали,  а  через них  прыгали задние,  бросались,  душили за  горло
солдат, впивались зубами, рвали и топтали комитов.
     Пушкари, не зная для чего, выпалили в море.
     А галерники сталкивали солдат с борта,  другие,  обезумевшие, топтали и
коверкали убитых солдат.  Мавр  огромного роста крушил обломком арбалета все
кругом - и своих и чужих.
     А  на юте,  у  трельяжа,  синьор Гальяно рванулся вперед на галерников.
Поднял свой меч,  и люди на минуту стали:  бешеных,  цепных людей остановила
решимость одного человека.
     Но  не  успели  офицеры  поддержать своего  синьора:  старый  каторжник
бросился вперед, головой ударил командира, и вслед за ним голая толпа залила
трельяж с воем и ревом.
     Двое офицеров сами бросились в воду. Их утопили тяжелые латы.
     А галера без рулевого стала в ветер,  и он трепал,  полоскал паруса,  и
они тревожно, испуганно бились.
     Хлопал  и  бормотал  над  трельяжем тяжелый  штандарт  Пиетро  Гальяно.
Синьора уже не было на судне - его сбросили за борт.
     Комита люди,  сорвавшиеся с цепи, разорвали в клочья. Галерники рыскали
по  судну,  выискивали притаившихся в  каютах людей  и  били  без  разбора и
пощады.


                            25. Оверштаг

     Сарацины не  понимали,  что  случилось.  Они ждали удара и  удивлялись,
почему нелепо дрейфует, ставши в ветер, венецианская галера.
     Военная хитрость? Сдача?
     И саэта сделала поворот, оверштаг, и направилась к венецианской галере.
     Сарацины  приготовили новое  оружие.  Они  насажали  в  банки  ядовитых
отвратительных змей  и  этими  банками  готовились  закидать  неприятельскую
палубу.
     Венецианская шиурма была почти вся из моряков,  взятых с мавританских и
турецких судов;  они  знали парусное дело и  повернули галеру левым бортом к
ветру.  Левым  галсом  пошла  навстречу  сарацинам  венецианская галера  под
командой турка,  Грицкова соседа. Старого каторжника зарубил синьор Гальяно,
и он лежал под трельяжем, уткнувшись лицом в окровавленный ковер.
     Флаг Гальяно шумел по-прежнему на ветру на крепком флагштоке.  Сарацины
видели кормовой флаг на своем месте - значит, венецианцы не сдаются, идут на
них.
     Сарацины приготовили железные крючья,  чтоб сцепиться борт о борт.  Они
шли под парусами правым галсом навстречу галере.
     Но  вот на  трельяж влез голый человек,  черный и  длинный.  Он  поймал
вьющийся штандарт за угол, а тот бился и вырывался у него из рук, как живой.
     Это  великан мавр  решил  сорвать кормовой флаг.  Он  дергал.  Флаг  не
поддавался. Он рванул, повис на нем - затрещала дорогая парча, флаг сорвался
и вместе с мавром полетел за борт.
     Все  турки  из  шиурмы  собрались  на  баке;   они  кричали  по-арабски
сарацинам, что капитана нет, нет солдат, что они, галерники, сдают судно.
     Рулевой приводил к ветру.  Передний парус,  фок,  подтянули шкотом так,
что он стал против ветра и работал назад,  а задний,  грот,  вытянули шкотом
втугую, и он слабо работал вперед.
     Галера легла в дрейф.
     Она едва двигалась вперед и рыскала, то катясь под ветер, то выбегая на
ветер. Осторожно подходили к ней саранцы, все еще не доверяя.
     Мало ли хитростей в морской войне!
     Оружие было наготове.
     Турки клялись аллахом и показывали порванные цепи.
     Сарацины стали борт о борт и взошли на палубу.


                              26. В дрейф

     Это были марокканские арабы. Они были в красивых чеканной работы шлемах
и  латах -  в подвижных,  легких чешуйчатых латах.  В этой броне они ловко и
гибко двигались и  блестели чешуей на  солнце,  как  змеи.  Убитые галерники
валялись  среди  окровавленных банок,  многие  так  и  оставались  на  цепи,
простреленные пулями и стрелами солдат.
     Мавры-галерники наспех объясняли землякам,  что случилось. Они говорили
все сразу.
     Сарацинский капитан все уже понял. Он велел всем молчать.
     Теперь, после гама и рева, первый раз стало тихо, и люди услышали море,
как оно билось между бортами судов.
     Галера  осторожно  продвигалась вперед,  лежа  в  дрейфе,  ждала  своей
участи, и только чуть полоскал на ветру уголок высокого паруса.
     Сарацинский капитан  молчал  и  обводил  глазами  окровавленную палубу,
убитых людей и нежные белые крылья парусов. Галерники смотрели на сарацина и
ждали,  что он скажет.  Он перевел глаза на толпу голых гребцов, посмотрел с
минуту и сказал:
     - Я  даю свободу мусульманам.  Неверные пусть примут ислам.  Вы подняли
руку на врагов, а они на своих.
     Глухой ропот прошел по голой толпе.
     Турок, Грицков сосед, вышел, стал перед сарацинским капитаном, приложил
руку ко лбу,  потом к сердцу,  набрал воздуху всей грудью,  выпустил и снова
набрал.
     - Шейх!  -  сказал турок. - Милостивый шейх! Мы все - одно. Шиурма - мы
все.  Зачем одним свобода, другим нет? Они все наши враги были, эти, которых
мы убили. А мы все на одной цепочке были, одним веслом гребли, и правоверные
и неверные.  Одной плеткой нас били,  один хлеб мы ели, шейх. Вместе свободу
добывали. Одна пусть судьба наша будет.
     И опять стало тихо,  только вверху,  как трепетное сердце, бился легкий
парус.
     Шейх смотрел в глаза турку, крепко смотрел, и турок уперся ему в глаза.
Смотрел, не мигая, до слез.
     И все ждали.
     И вдруг улыбнулся сарацин.
     - Хорошо ты сказал,  мусульманин.  Хорошо!  - Показал рукой на убитых и
прибавил: - Смешалась ваша кровь в бою. Будет всем одно. Убирайте судно.
     Он ушел, перескочил на свою саэту.
     Все завопили, загомонили и не знали, за что приняться.
     Радовались,  кто как умел: кто просто махал руками, кто дубасил до боли
кулаком по борту галеры, другой кричал:
     - Ий-алла! Ий-алла!
     Сам не знал, что кричал, и не мог остановиться.
     Грицко понял,  что свобода,  и  орал вместе со всеми.  Он кричал в лицо
каждому:
     - А я ж казав! А я ж казав!
     Первый опамятовался Грицков турок.  Он стал звать к  себе людей.  Он не
мог их перекричать и манил руками. Турок показывал на раненых.
     И вдруг гомон стих.
     Шиурма  принялась  за  дело.  С  сарацинской саэты  пришли  на  помощь.
Отковали тех, кто не успел перепилить цепи и остался у своей банки.
     Когда взяли тело старого каторжника,  все  притихли и  долго смотрели в
мертвое лицо товарища -  не могли бросить в море. Сарацины его не знали. Они
подняли  его.  Зарычала  цепочка  через  борт,  загремела,  и  приняло  море
человека.
     И все отвернулись от борта. Шепотом говорили на своем каторжном языке и
мыли кровавую палубу.
     Теперь флаг с  полумесяцем развевался на  мачте.  Галера послушно шла в
кильватер сарацинской саэте.
     Сарацинский моряк теперь вел венецианскую галеру в  плен к  африканским
берегам.


                            27. У сарацин

     Толпа стояла на берегу,  когда в  залив влетела полными парусами ловкая
саэта.  За  ней шла,  не  отставая,  как за хозяином,  в  свой плен галера с
затейливо разубранной кормой, в белых нарядных парусах на гибких рейках.
     Саэта стала на  якорь,  и  галера следом за  ней стала в  ветер и  тоже
отдала якорь. Шиурма мигом сбила и убрала паруса.
     На  берегу поняли,  что  саэта привела пленницу.  Толпа кричала.  Народ
палил в  воздух из мушкетов.  Странно было смотреть на эту новую,  блестящую
галеру,  без царапинки,  без следов боя и  трепки -  здесь,  в  мавританской
бухте, рядом с сарацинской саэтой.
     Шейх исполнил свое слово:  всякий галерник волен был идти куда хочет. И
Грицко долго объяснял своему турку,  что  он  хочет домой,  на  Украину,  на
Днепр.
     А  турок и без слов знал,  что всякий невольник хочет домой,  только не
мог растолковать казаку, что надо ждать случая.
     Казак,  наконец,  понял самое главное:  что не выдаст турок,  каторжный
товарищ, и решил: "Буду его слушать..."
     И стал жить у сарацин.

     В бухте стояло около десятка разных судов.
     Некоторые были так ловко выкрашены голубой краской,  что ленивому глазу
трудно было их  сразу заметить в  море.  Это  сарацинские пикеты красили так
свои фюсты, чтоб незаметно подкрадываться к тяжелым купеческим судам.
     Это были маленькие галеры,  ловкие,  юркие,  с  одной мачтой.  Их легко
подбрасывала мелкая зыбь в бухте.  Казалось, им не сидится на месте, вот-вот
сорвутся, понесутся и ужалят, как ядовитое насекомое.
     У  бригантин форштевень переходил в  острый и длинный клюв.  Бригантины
смотрели вперед этим клювом, как будто целились. Корма выгибалась фестоном и
далеко свешивалась над водой.
     Весь ют  был  поднят.  Из  портов кормовой надстройки торчали бронзовые
пушки, по три с каждого борта.
     Турок показывал казаку на  бригантину и  что-то успокоительно бормотал.
Казак ничего не понимал и кивал головой: понимаю, дескать, хорошо, спасибо.
     Много  хотелось Грицку  сказать галернику-турку,  да  не  мог  ничего и
только приговаривал:
     - Якши, якши.
     Сидел  на  песке,  смотрел  на  веселую бухту,  на  сарацинские суда  и
загадывал:
     - Через год буду дома... хоть бы через два... а вдруг на рождество! - И
вспомнил снег.  Взял рукой горсть красноватого горячего песку,  сдавил,  как
снежок. Не клеится. Рассыпался, как вода.
     Арабы ходили мимо в  белых бурнусах,  скрипели черными ногами по песку.
Зло посматривали на казака.  А Грицко отворачивался и все смотрел на веселую
бухту, навстречу ветру.


                              28. Бухта

     Фелюга стояла на  берегу.  Кольями она была подперта в  борта и  сверху
прикрыта парусом,  чтоб не рассохлась на солнце.  Спала,  как под простыней.
Парус навесом свешивался с  борта.  В  тени  его  лежали арабы.  Они  спали,
засунув головы под самое пузо сонной фелюги, как щенки под маткой.
     А мелкий прибой играл и ворочал ракушей под берегом. Ровно и сладко.
     В углу бухты мальчишки купали коней,  кувыркались в воде,  барахтались.
Мокрые лошади блестели на  солнце,  как  полированные.  Загляделся казак  на
коней.
     Вдруг вдали показался верховой араб в белом бурнусе, на вороной лошади.
Длинный мушкет торчал из-за  спины.  Он проскакал мимо мальчишек,  что-то им
крикнул. Мальчишки мигом вскочили на коней и в карьер поскакали от берега.
     Араб ехал к Грицку и по дороге что-то кричал фелюжникам.
     Фелюжники проснулись,  помигали со сна с  минуту и вдруг вскочили,  как
пружины.  Они мигом выбили подпорки, облепили фелюгу и с криком дернули ее к
морю.  Верховой осадил  коня,  глянул  зверем  на  Грицка,  заорал  грозно и
замахнулся плеткой. Грицко встал и отбежал в сторону.
     Араб пугнул его конем в два прыжка. Поднял на дыбы лошадь и повернул ее
в  воздухе.  Ударил острыми стременами в  бока и полетел дальше.  Скоро весь
берег  покрылся  народом  -  белыми  бурнусами,  полосатыми хламидами.  Бабы
арабские стояли на пригорке.
     Все смотрели в море.
     Это сторожевые с горы дали знать, что с моря идет парус. Не сарацинский
парус. Фелюга уже рыскала по бухте от судна к судну: передавала приказ шейха
готовиться сняться в море.
     А на берегу зажгли костер.
     Какая-то старая,  высохшая женщина стояла у  костра и держала за крылья
петуха.
     Петух  перебирал в  воздухе  лапами  и  стеклянными глазами  смотрел на
огонь.
     Старуха раскачивалась и что-то бормотала.
     Грудь до самого пояса была вся в толстых бусах, в монетах, в раковинах.
Бусы переливчато бренчали, тоже говорили.
     Народ стоял кружком и молчал.
     Старуха кинула в огонь ладану,  и сладкий дым понесло ветром вбок,  где
за мысом синело яркой синью Средиземное море.
     Старухе подали нож.  Она ловко отхватила петуху голову и  бросила ее  в
огонь.
     Все отошли: теперь начиналось самое главное.
     Петуха  общипывала  старуха  и  проворно  работала  черными  костлявыми
пальцами и пускала перья по ветру.
     Теперь все смотрели, куда полетят петушьи перья. Перья летели по ветру:
они летели к мысу, летели к Средиземному морю.
     Значит, удача.
     И шейх дал приказ фюстам выйти в море.
     Полетели бы перья в аул - сарацины остались бы в бухте.
     Арабы бросились к фелюгам.
     А  женщины остались со  старухой у  костра,  и  она  еще  долго бурливо
гремела бусами и бормотала нараспев старинные заклинания.
     Две фюсты первые вырвались в море.
     Они пошли в разведку с темными парусами на мачтах.
     Их скоро не стало видно: они как растворились в воздухе.
     Бригантины на веслах выгребались из залива.
     Грицко влез на пригорок и  следил за сарацинскими судами и  европейским
парусом.
     Парус шел прямо к бухте - спокойно и смело.


                         29. Славянский неф

     Грицков турок нашел своего товарища.  Он  тянул Грицка вниз на  берег и
что-то серьезно и тревожно говорил.  Все повторяли одно,  но казак ничего не
понимал. Однако пошел за турком - он ему верил: крепко каторжное слово.
     Это сарацины собрали всех христиан в кружок,  чтобы все на глазах были,
чтоб не давали своим сигналов. Пересчитали и хватились Грицка.
     Христиане сидели  в  кружке  на  берегу,  а  вокруг  стояли  сарацины с
копьями. Турок привел казака и сам остался в кружке. Грицко осмотрелся - вся
шиурма  была  тут:  мусульмане-галерники не  хотели покидать товарищей.  Они
сидели впереди и коротко переругивались со стражей.
     Но вот все поднялись, засуетились.
     В бухту вернулась бригантина.  Она вошла и отдала якорь на своем месте.
Скоро весь сарацинский флот был в бухте.
     Неужели отступили, спрятались в бухту от одного корабля?
     Но вот в проходе появился высокий корабль.  Он тяжело,  устало входил в
бухту под одним парусом. Осторожно пробирался в чужом месте далекий путник.
     Стража  разошлась.   Галерники  разбрелись.   Казак  не  понимал,   что
случилось. Решил, что христиане сдались без боя.
     Дюжина фелюг обступила корабль. Все старались пробиться к борту.
     Турок,  увязая ногами в  песке,  бежал к  Грицку и  что-то  кричал.  Он
улыбался всеми зубами,  кричал изо  всей силы Грицку в  ухо раздельно,  чтоб
понял казак.  И  все смеялся,  весело,  радостно.  Наконец шлепнул Грицка по
спине и крикнул:
     - Якши, якши, урус, чек якши!
     И потащил его за руку бегом к каику.
     Узкий каик уже отчаливал от берега, гребцы, засучив шаровары, проводили
каик на глубокое место.  Их обдавало по грудь зыбью, каик вырывался, но люди
смеялись и весело кричали.
     На крик турка они оглянулись. Остановились. Закивали головами.
     Турок пихал Грицка в воду,  торопливо толкал, показывая на каик. Грицко
пошел в воду,  но оглянулся на турка.  Турок,  высоко поднимая ноги,  догнал
Грицка и потащил дальше. Смеялся, скалил зубы.
     Гребцы гукнули и  разом  вскочили с  обоих бортов в  узкий каик.  Зыбью
рвануло каик к берегу, но весла уж были на месте и дружно ударили по воде.
     Прибой,  играя, поставил чуть не дыбом каик. Арабы весело осклабились и
налегли,  так что затрещали шкармы. Каик рванулся, прыгнул на другой гребень
раз  и  два  и  вышел  за  пену  прибоя.  Грицко  видел,  что  его  везут  к
христианскому кораблю.  Прогонистый каик,  как ножом,  резал воду.  А турок,
знай, хлопал казака по спине и приговаривал:
     - Якши, дели баш!
     Грицко немного побаивался. Может, думают, что ему к христианам хочется:
был он уж у одних. Да надеялся на каторжного товарища. Этот понимает!
     По трапу влез Грицко за турком на корабль. С опаской глянул на хозяев.
     Что за люди?  Двое к нему подошли. Они были в белых рубашках, в широких
шароварах,  в кожаных постолах на ногах. Что-то знакомое мелькнуло в длинных
усах и усмешке.
     Они, смеясь, подошли к нему.
     Турок по-своему что-то сказал им.
     И вдруг один сказал, смеясь:
     - Добры день, хлопче!
     Казак так и обмер.  Рот разинул, и дыханье стало. Если б кошка залаяла,
если б мачта по-человечьи запела, не так бы он удивился.
     Казак  все  смотрел,   испуганно,  как  спросонья,  хлопал  глазами.  А
христианский моряк смеялся.  Хохотал и  турок и от радости приседал и стукал
Грицка ладошкой в плечо:
     - А дели, дили-сен, дели!


                              30. До хаты

     Это был славянский корабль.  Он пришел к  маврам с товаром издалека,  с
Далматского берега, из Дубровки. Небогатый был корабль у дубровичан - из-под
топора все.
     И одеты хорваты-дубровичане были просто: в портах да рубахах.
     Пахло на судне смолой да кожей.
     Не  свой,  чужой товар развозило по  всему Средиземному морю славянское
судно - ломовое судно. Как ломовые дроги, смотрело оно из-под смолы и дегтя,
которым вымазали дубровичане и  борта и  снасти.  В заплатах были их паруса,
как рабочая рубаха у сносчика.
     Люди  на   судне  приветливо  встретили  казака,   и   не   мог  Грицко
наговориться.  Слушал турок непонятную славянскую речь и  все  смеялся,  тер
себе ладошками бока и скалил зубы.
     Потом заговорил с хорватами по-турецки.
     - Это он спрашивает, переправим ли тебя домой, - сказали Грицку хорваты
и побожились турку, что поставят казака на дорогу, будет он дома.
     Через год только добился казак до  своих мест.  Сидел на  завалинке под
хатой и в сотый раз землякам рассказывал про плен, про неволю, про шиурму.
     И всегда кончал одним:
     - Бусурманы,  бусурманы...  А  вот  на  того  турка я  ридного брата не
сменяю.
        Борис Степанович Житков. Пекарня



     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести
     Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


     Как-то раз на пирушке у товарища, меня обидели, хозяин не заступился, я
хлопнул дверью и вышел не попрощавшись.
     Это было как раз недели через две после того, как ушли от нас красные и
в город ввалились белые.
     Дело было в слободке. Места я не знал и злыми шагами пошел наугад вдоль
забора.  Но забор кончился,  и  скользкая,  мокрая дорога пошла под гору.  Я
очутился в  овраге.  Наверху,  на  той же  стороне,  мутными зубьями чернели
лачуги. Я стал карабкаться вверх по липкой грязи, но пьяная лень одолела - я
лег на мокрый откос и решил ждать до утра.
     Я  уже стал засыпать,  как вдруг почувствовал,  что на мою мокрую кепку
хлынула волна не  то песку,  не то какого-то зерна.  Я  насторожился.  Волна
повторилась.  Я схватил рукой: не зерно, не песок, а сухая земля. Я привстал
и  глянул наверх:  две человеческие фигуры маячили на краю оврага.  Теперь я
ясно увидел,  как они вывернули мешок. Сухая земля снова докатилась до меня.
Хмель соскочил с меня. Все Пинкертоны, которых я читал, вихрем закружились в
голове. Я обрадовался, что не крикнул.
     Я шепотом сказал себе:
     - Федя,  не зевай шанс,  здесь тайна. Ты один, без помощников, откроешь
ее.
     Я взял горсть этой земли и сунул в карман.  Шерлок Холмс, пожалуй, тоже
не прозевал бы.
     Наверху фигуры исчезли.  Я встал на четвереньки и кошкой пополз наверх.
Я осторожно огляделся.  Передо мной был поломанный забор. Наверное, они ушли
туда.  Я боялся переступить:  во дворе,  наверное, собака. Я воровски обошел
двор и оказался на улице.  Направо я увидал пароконный фургон и трех человек
около  него.   Яркий  свет  из  отворенной  двери  освещал  всю  группу.   Я
прислушался:  они говорили не по-русски,  а  на каком-то кавказском наречии.
"Теперь осторожность и храбрость: надо пройти мимо них и заметить лица".
     Пьяной походкой я прошел по мосткам,  я был весь в грязи,  и меня легко
было принять за гуляку.  Я  поматывал головой.  На фургоне я успел прочесть:
"Пекарня Тер-Атунянц".  Я  осторожно мазнул глазами по лицам -  так и  есть,
бородатые  кавказские лица.  Один  высокий,  кривой:  левого  глаза  нет.  В
освещенную дверь я увидел внутренность обыкновенной булочной.
     "Тьфу,  кажется,  я  зря  пинкертонил!  Обычное дело:  всегда по  ночам
разносят хлеб в булочные. Пожалуй, они не сыпали землю".
     Я  прошел еще  десять шагов  и  пьяно  прислонился к  забору.  Кавказцы
замолкли.
     Боком глаза я  следил за  ними из  темноты.  Вдруг высокий повернулся и
пошел ко  мне по  мосткам.  Он  стал вплотную против меня,  чиркнул спичку и
поднес к моему лицу.  Признаюсь,  душа сползла у меня в пятки.  Я,  как мог,
распустил губы и сопел носом.
     - Кто такой? - сказал кавказец и опять чиркнул спичку.
     Я  приоткрыл глаза.  Лицо его  показалось мне  страшным:  будто дуло из
кустов,  глядел из-под брови его единственный глаз. Он что-то крикнул своим,
и те двое затопали ко мне по мосткам.
     - Ты здешний, слободский?
     - Нет, - просопел я и помотал головой.
     Но  двое  взяли меня за  руки,  а  третий стал шарить по  карманам.  Он
нащупал землю,  захватил ее в горсть,  что-то крикнул своим, и меня повели в
булочную.  На свету они рассматривали землю,  а  косой крепко держал меня за
руку. Немилым глазом смотрели они на меня.
     - Городской, говоришь? - сказал кривой. - Заблудился? Подвезем.
     Вот мы въехали в город,  замелькали уличные фонари. Из фургона я увидал
собор.  Вот  Государственный банк,  и  часовой  у  фонаря.  Вот  свернули  в
переулок,  и  фургон стал.  Меня под  руки ввели в  пекарню;  крепко пахнуло
свежим хлебом.  Ранние покупатели толклись у прилавка. Мои провожатые весело
гоготали.  И вот я уже в задней комнате:  голые лавки по стенам,  деревянный
стол,  счетная книга и  тусклая электрическая лампочка с потолка.  Кроме тех
двух, что меня привели, появилось еще двое. Кривой начал допрос:
     - Зачем землю брал?
     Я сказал,  что взял землю спьяна, наобум, и сейчас же стал говорить про
себя.  Сказал,  что я дорожный мастер, что сейчас я без места, что кавказцев
люблю, потому что работал на Кавказе, делали тоннель.
     - Это вам не хлеб печь!  Это,  знаете, с одной стороны гору копают, а с
другой - им навстречу. Одни других не видят, а надо, чтобы сошлись.
     Я уже развалился, размахивая руками, слюнил палец и чертил на столе.
     - Гора каменная,  работа трудная,  а вдруг попадут мимо,  не сойдется -
миллионы пропали.  Инженер ночей не спал. Вот пришло время, вбегает инженер,
бледный,  вот как эта стенка.  Что,  спрашивает, не слышно? Нет, говорим, не
слыхать. Ничего не сказал и убежал. Убежал и застрелился. А через полчаса мы
через дырочку уже  прикуривали у  тех,  что с  той стороны.  И  весь тоннель
сошелся,  будто кто  гору буравом просверлил.  Это  вам  не  калачи в  печку
сажать.
     Я  глядел на них,  как они слушали.  У всех глаза блестят,  по коленкам
себя стукают, повеселели. Вижу: моя взяла. Я поднялся.
     - Так вот то-то,  -  говорю.  - Дайте мне теперь закурить, и я пошел, а
то, гляди, уж день на дворе.
     Но кривой взял меня за руку и придавил к лавке.
     - Ты сиди,  никуда отсюда не пойдешь... Хочешь быть живым, месяц будешь
у нас работать.
     Я посмотрел на всех, все серьезно глядят.
     - Бросьте, - говорю, - шутки шутить. Уж седьмой час, наверное.
     Смотрю,  один,  маленький,  против меня на  лавке сидит и  из-под  полы
кинжал показывает.  Новенький, блестящий. То на меня глянет, то на кинжал. Я
последний раз попробовал.
     - Да вы что, в самом деле? - сказал я. - Это же...
     И тут я заплакал. Они молчат. Я бросил плакать.
     Тогда кривой стукнул ладошкой об стол, как камнем кинул.
     - Плакать еще потом будешь. Слушай дело. - И тут он рассказал мне в чем
дело.
     Они сняли пекарню.  Для вида пекут хлеб,  а сами ведут подкоп наискосок
под улицей в Государственный банк,  в самую главную кладовую.  Значит,  роют
тоннель.  Ты,  мол,  тоннельный мастер, ты нам нужный человек, и вот мы тебе
доставим все, что надо, веди нашу работу. Времени у нас осталось две недели.
До  того времени ты  из  тоннеля не выйдешь,  а  если в  кладовую тоннеля не
потрафишь, тогда в этом тоннеле тебя и закопаем.
     Я спрашиваю:
     - Живого?
     А они смеются.
     - Что ж,  - говорят, - можно и живого, тебе от этого пользы мало будет.
Понял? - спрашивают.
     Я подумал:  "Куда ж я это попал?  Что за люди?  Ну,  Федя, влопался ты!
Страшные это люди".
     А они в полу открыли люк.  Там у них в полу отделан ход и целая горенка
с электрическим освещением.  Хороший стол. Вижу, на нем два плана. Но мне уж
было не  до  того.  Голова у  меня с  похмелья гудела,  как завод.  Я  искал
глазами,  где  прилечь.  Около стены было  пригорожено что-то  вроде нар.  Я
повалился на постель в надежде,  что проснусь и все окажется смешной шуткой.
Только кинжал все поблескивал в  памяти и  не  давал покоя.  Однако заснул я
довольно скоро.

     Когда я проснулся,  двое кавказцев спорили за столом.  Я смотрел на них
прищуренными глазами.  Пусть думают,  что сплю.  Один был молодой,  с бритым
подбородком.  Другой был в  бороде с проседью.  Он поминутно снимал пенсне и
стукал им по чертежу. Пенсне меня успокоило.
     Они спорили во  весь голос.  Я  сел на койке и  крякнул.  Оба сейчас же
смолкли и обернулись ко мне.  Седоватый сейчас же подскочил к койке и быстро
заговорил:
     - Кушать хочешь?  Чай пить хочешь? Вина немножко хочешь? Курить хочешь?
Скажи, чего хочешь.
     Он очень ласково смотрел на меня. Молодой так и держал руку в волосах и
черными  глазами навыкате пристально меня  разглядывал.  Седоватый прошел  в
глубь комнаты - там чернел проход в рост человека, с метр в поперечнике.
     - А как тут вас звать? - спросил я молодого.
     - А зови как хочешь. Скажи как хочешь. Мы запомним.
     Он совсем чисто говорил по-русски.
     - Ну, зови его "Старичок", а меня - "Земляк".
     Он засмеялся.  Я глаза раскрыл с перепугу. Мне показалось, что во рту у
него вдвое больше зубов,  чем обычно бывает у  людей.  Будто весь рот зубами
усажен. Белые и крепкие, как камень.
     "Если такой укусит..." - подумал я, но не додумал.
     Земляку, видно, не терпелось.
     - Слушай, мастер. Иди сюда, - и он нетерпеливо хлопал рукой по плану. -
Скажи,  пожалуйста,  -  говорил он,  -  вот улица.  Вот видишь: трамвай. Вот
здесь,  видишь:  красным -  это наш подкоп.  Вот тут канализация.  А вот тут
какие-то кишки протянуты - должно быть, освещение.
     - Постой, - сказал я. - Почему ты знаешь, что ваш ход идет так?
     - Как почему?  Компас.  Вот север,  -  он показал на верх плана.  - Вон
видишь стрелку? Там начерчено, где север. Ты же знаешь, как на планах? Ты же
мастер.
     - Что ж, - сказал я, - вы прочертили прямую от пекарни до банка. По ней
ведете подкоп.  Направление держите по компасу.  И думаете попасть как раз в
кладовую,  когда пройдете эти сто сорок саженей по  плану.  И  думаете,  как
гвоздь вобьете