ин. Чего только не  придумывали  они,  наговаривая  то  на
Хакима, то на Загипу, но, надо сказать, в их сплетнях было и немало  правды.
Как-то днем на берегу пруда две сношки - Маум и Хадиша - стирали белье. Было
жарко, полуденное солнце обжигало руки  и  шею.  Женщины  разгибали  усталые
спины и разговаривали.  Охочая  до  разговоров  Хадиша  почти  не  умолкала.
Говорила она очень серьезно и деловито, словно сама была очевидцем  того,  о
чем рассказывала, и старшая невестка всегда верила ей.
     - Эй, женеше, если бы ты только видела, как Молда-бала  целовал  сестру
учителя!.. То и дело обнимает и целует! Обнимает и целует!..  "Кайным-ау,  -
говорю ему, - ты бы хоть меня постыдился". А он даже и  глазом  не  моргнул.
Отвечает: "Чего мне тебя стыдиться, ты же мне приходишься  женге..."  Каковы
теперешние джигиты, а? Ни стыда у них, ни совести.  Молда-бала  учился-то  у
русских. В прошлом году,  когда  он  приезжал  на  побывку,  только  и  было
разговоров что о его волосах да кудрях. Нынче вот, видишь, говорим,  как  он
целуется с нашими девушками среди бела дня. А в следующем году, поверь  мне,
женеше, будем распевать песни на его свадьбе...
     - Что ты  говоришь,  неужели  он  целовался?..  -  встрепенулась  Маум.
Отодвинув в сторону белье, она внимательно посмотрела на Хадишу. -  А  наши,
наши-то мужья - никогда ведь нас не целовали! Ты, наверное, что-то  путаешь,
Хадиша: неужели Молда-бала сделался русским? Сын Баркина никогда не  женится
на дочери Баркина.
     - Ойбой-ау, станет он разбираться в родословной!..
     - Да ну тебя, неужели уж он такой вероотступник?
     - Вера сама  по  себе,  а  Молда-бала  сам  по  себе...  Ты  бы  только
послушала, как он разговаривал с кайнагой!  "Все  эти  муллы  с  аллахом  на
устах, - говорит, - чревоугодники, корыстолюбцы! В Коране записано: "Помогай
бедному, не обижай ближнего". А я, говорит, не видел ни одного муллы,  ишана
или хазрета, чтобы он помогал своим бедным родичам!.." Ничего путного ему на
это кайнага не мог ответить, а ведь он человек умный и толковый. Мужчины  во
всем разбираются...
     - Ты, наверное, выдумываешь все, - возразила  Маум.  -  Неужели  сестра
моего кайным - учителя - войдет невесткой в дом хаджи? Бетим-ау, какой срам!
Ведь они и соседи и родственники. Как же это можно так,  чтобы  родственники
стали называть друг друга сват  и  сватья,  зять  и  невестка?  Конец  света
наступает, что ли? Недавно  мне  говорили,  что  какие-то  родичи  Ашибек  и
Мяшибек затеяли между собой вражду и дерутся... Да-а, наверное,  еще  не  то
увидим, когда начнется светопреставление. Родные братья поженятся на  родных
сестрах!..
     - Не Ашибек, женеше, а Бальшебек, - поправила Хадиша, стряхивая  белье,
и развешивая его на зеленые кусты. - Правду говоришь: по теперешним временам
всего можно ожидать. Слышала я, будто сам учитель сказал Молда-бале:  "Никто
вам не станет поперек дороги, лишь бы между вами самими согласие было".
     - Милая моя, что это за срамота? Разве  можно  идти  против  обычаев  и
делать, что кому взбредет в голову? Ведь мы до сих пор стесняемся посмотреть
на мужа при людах. Неужели мы это делаем оттого, что стесняемся  людей?  Или
разве мы несогласно живем с мужьями? Просто из приличия. А как  же  иначе?..
Учитель должен знать все это. А если он сам не знает, так чему  же  он  учит
наших детей?
     - Верно ты говоришь, женеше, что мы стесняемся взглянуть  на  мужа  при
людях. Когда деверь, например, приходит к нам, я  даже  стесняюсь  разливать
чай. Засиделся как-то деверь  у  нас,  а  мой  говорит  мне:  "Катын,  стели
постель!" Прямо так и сказал. Веришь или нет, женеше, я чуть не  сгорела  со
стыда, готова была сквозь землю провалиться. Так мне неудобно стало,  что  я
выбежала тогда из юрты. А после, как деверь  ушел,  я  говорю  своему:  "Как
только у  тебя  язык  поворачивается  заставлять  меня  при  девере  стелить
постель? Стыд-то какой!.." А он спокойно: "Чего  стыдиться,  первый  день  с
тобой живем, что ли, слава аллаху, восьмой год  идет,  как  вместе.  Или  ты
думаешь, деверь не спит со своей женой?.." Он всегда так - бухнет что-нибудь
необдуманно, а ты сгорай со стыда. Хоть и живем мы с ним восьмой  год,  а  я
никогда ему грубого слова не сказала, ни в чем  не  упрекнула  его.  А  ведь
нынешняя молодежь, смотреть противно, какая развязная и самовольная... Плохо
ли, хорошо, но мы строго придерживаемся старых обычаев.
     - Знаешь, о чем я сейчас подумала,  Хадиша,  -  перебила  Маум,  кончив
отжимать цветную скатерть с бахромой. - Ты говоришь, поженятся  они,  а  мне
кажется, что сын нашего кайнаги-хаджи просто балуется с ней, и все.
     - Неужели он такой?
     - Кто их, мужчин, знает, попробуй разгадай, о чем они думают.  За  мной
тоже один мой  двоюродный  брат  пытался  ухаживать.  Перед  самой  свадьбой
поехала я к дяде погостить, так вот сын этого дяди и стал  подкатываться  ко
мне.
     - Да что ты говоришь, женеше! Ты ведь об этом никогда не рассказывала.
     - Клянусь аллахом! Не видеть мне сегодня заката, если вру. Спали  мы  в
юрте. Слышу: подползает ко мне ночью... О создатель! Прости меня, грешную! К
чему я это вспоминаю... Да, подполз,  значит,  и  давай  нашептывать  разные
любовные слова. Я ему: "На грех наводишь". А он свое  "Женюсь,  говорит,  на
тебе, вот моя душа, вот моя совесть". О создатель! Ведь знал же, что  я  уже
засватана и со дня на день должна состояться моя свадьба. Что ни говорю ему,
ни слушает. Затвердил одно: "Женюсь  на  тебе!.."  -  и  все.  Вот  так  же,
наверное, и Молда-бала хочет побаловаться со своей двоюродной  сестренкой...
Загипа - совсем еще глупенькая, девчонка, вот он и крутит ей голову. Клянусь
аллахом, что это именно так.
     - Чем же у вас тогда кончилось с дядькиным сыном, а? - спросила Хадиша.
Она   с   любопытством   взглянула   на   Маум:   "Что   это   она   сегодня
разоткровенничалась, обычно от нее слова не добьешься?.."
     - Прогнала я его, только уж теперь не помню, что тогда ему  сказала.  О
всевышний, не гневайся на нас за нашу греховную болтливость. Дотошная же ты,
Хадиша, заставляешь говорить, что не дозволено... Может  быть,  ты  все  это
выдумала про сестру учителя и Молда-балу? Ведь Загипа еще совсем дитя, да  к
тому же и сирота. Живет она у невестки, а невестка - что злая мачеха. Трудно
приходится бедной девушке, - докончила Маум и покачала головой.
     - Да,  женеше,  ты  слышала,  что  на  вечеринке-то  было,  а?  На  той
вечеринке, что в честь приезда кудаши* Менди-кыз устраивали? Менди-кыз замуж
выходит, приезжала повидаться  с  родственниками...  Так  вот,  посадили  на
вечеринку рядом с ней Жартая, сына бывшего волостного управителя,  а  она  с
ним даже и разговаривать не захотела. Все с Молда-балой  заигрывала.  Жартай
обиделся и чуть было не поднял скандал. В самый разгар вечеринки ушел и увел
с собой своих сестер. А после-то что было?!.  Когда  кудаша  уехала,  Шолпан
наша с Молда-балой  закрутила.  Загипа  узнала  об  этом  и  с  тех  пор  не
разговаривает с Шолпан. А ведь какими они были  подружками!  Говорят,  Макка
даже грозилась, что расскажет о проделках Шолпан  ее  мужу  -  девятилетнему
Сары. Нашла же чем пугать. Какой Сары муж, у него еще  молоко  на  губах  не
обсохло. А Шолпан-то, Шолпан - отчаянная женщина,  она  еще  и  с  Аманкулом
любовь крутит.
     ______________
     * Кудаша - сватья.

     - Между прочим,  нашего  Молда-балу  следовало  бы  женить  на  кудаше.
Менди-кыз - хорошая девушка. Сказывали, что она недолюбливает своего  жениха
и выходит за него не по своей воле. Кто-то  мне  говорил,  что  собственными
ушами слышал, как она жаловалась на свою судьбу учителю.
     - Правда ли это? Что-то мне не  верится.  Она  -  девка  с  характером,
большая привередница. Не дай аллах, если такая  вдруг  попадет  в  наш  аул.
Пусть выходит за кого угодно, только не за наших джигитов.
     - Напрасно  на  нее  люди  наговаривают.  Менди-кыз  -  дочь   довольно
состоятельного человека. Она училась в школе,  а  Хакиму  как  раз  такая  и
нужна.
     Быстро разлетелась молва по всем  окрестным  аулам  о  том,  что  Хаким
собирается жениться на сестре учителя. Эта  новость  вызвала  разные  толки;
одни недоумевали, другие были явно против этого брака,  а  третьи,  которые,
очевидно, ничего не знали о родственных связях между Хакимом  и  Загипой,  с
одобрением относились к их намерениям.


        3

     Как-то совсем недавно в аул учителя Халена  приехала  погостить  кудаша
Менди-кыз. В честь ее молодежь устроила  вечеринку.  Пригласили  почти  всех
джигитов  и  девушек  из  окрестных  аулов,  расположившихся  на  летовку  в
междуречье. Это и была как раз та вечеринка, о  которой  вспоминали  Маум  и
Хадиша у пруда.
     Едва зашло солнце и первые вечерние тени поползли  по  траве,  к  юртам
Халена стала стекаться молодежь. Приезжали группами и поодиночке, верхами  и
на подводах, и вскоре обе юрты до отказа наполнились гостями. Оживленно было
во всем ауле, как на Джамбейтинской ярмарке.
     Возбужденные и радостные гости, с нетерпением  ожидая  начала  веселья,
громко переговаривались между собой, делились новостями, шутили и  смеялись.
Девушки,  шелестя  подолами  шелковых   платьев   и   позвякивая   серьгами,
таинственно перешептывались, лукаво посматривая на джигитов. Влюбленные пары
обменивались молчаливыми, только им одним понятными  загадочными  взглядами.
Кокетливые и говорливые молодайки, ловя на  себе  робкие  взгляды  джигитов,
весело щебетали, изощряясь в острословии.
     Возле юрт шумела ватага ребятишек. Как юркие чебаки, они  ныряли  между
толпившимися гостями и на окрики отвечали звонким смехом. Маленький Адильбек
пробрался в юрту. Прижавшись головой к решетке, он пристально и  чутко,  как
старый сайгак, стал наблюдать за братом.  Он  видел,  как  девушки  украдкой
бросали на Хакима нежные взгляды, и это радовало гордого мальчика.  Адильбек
думал о  том,  что  придет  время,  и  он  станет  таким  же,  как  брат,  -
образованным и красивым,  и  на  него  будут  заглядываться  девушки;  мысли
мальчика витали где-то под самым куполом юрты. "Мой брат - самый красивый  и
умный джигит", - оглядев всех присутствующих в юрте, подумал Адильбек. Он по
пальцам сосчитал, сколько было гостей из других аулов. Почти все  джигиты  и
девушки, кроме кудаши, были ему знакомы. Кудаша Менди-кыз сидела на почетном
месте,  рядом  с  Загипой  и  Задой.  Желтый  свет  подвешенной  к   шанраку
керосиновой лампы хорошо освещал ее круглое красивое лицо с тонкими бровями,
открытым  прямым  лбом  и  родинкой  на  щеке.  Родинка  на  щеке  Адильбеку
показалась знакомой. "У кого же я видел на щеке точно такую  же  родинку?  -
вспоминал он. - А-а, у Макки... Значит, Менди-кыз и Макка - сестры. Конечно,
они так похожи друг на друга, как две капли воды. И глаза у них  одинаковые,
большие и черные, как смородина... Пойду позову ребят, чтобы  посмотрели  на
кудашу..." Адильбек отошел от решетки и стал протискиваться к выходу.
     - Отстань, чего ты прицепился ко мне как  репей,  -  оттолкнула  Шолпан
Аманкула, пытавшегося в темноте обнять и поцеловать ее. Она шагнула вперед и
остановилась в полосе света, падавшего из двери, раздумывая, заходить или не
заходить в юрту.
     Заметив Хакима, Шолпан решила войти. Переступив порог, она примкнула  к
толпившимся у стены девушкам и молодайкам и стала с любопытством и  завистью
оглядывать кудашу. "Кто же будет тем счастливым джигитом,  которого  посадят
рядом с этой красавицей? - подумала Шолпан.  -  На  кого  Менди-кыз  обратит
внимание? На Хакима?!." Ревниво забилось  сердце  молодой  женщины  от  этой
догадки. Хаким стоял к ней спиной, худощавый, плечистый и  стройный,  словно
специально созданный для любви; начавшие отрастать волосы  колечками  вились
на его красивом затылке. Шолпан страстно хотелось немедленно  увести  отсюда
Хакима, увести, обнять и расцеловать, чтобы он принадлежал только ей  одной;
она  двинулась  было  к  Хакиму,  но  тут   же   остановилась,   поняв   всю
бессмысленность и бестактность своего поступка,  да  и  не  знала,  не  была
уверена, пойдет ли он с ней или откажется. Девушки заметили, как  пристально
Шолпан  смотрела  на  Хакима,  и,  очевидно,  поняв  ее  намерения,   начали
перешептываться, бросая косые взгляды на молодую женщину. Шолпан засмущалась
и опустила глаза. "Он красивый, ученый, сын известного и уважаемого в округе
хаджи. А я кто? Бедная вдовушка... - с горечью подумала Шолпан. -  Разве  он
когда-нибудь полюбит меня? - Но, гордая и самолюбивая, она тут же  возразила
сама себе: - Полюбит! Разве я не красивая, разве на меня  не  засматриваются
джигиты? Стоит мне только захотеть, любого покорю. Во всех аулах на  джайляу
меня называют: "Красавица Шолпан!", "Бойкая Шолпан!" Ну кто здесь из девушек
может сравниться со мной? Разве только эта воображуха и грамотейка кудаша? А
остальные даже не умеют как следует принять джигита и  напоить  его  чаем...
Может, худощавая Загипа затмит мою красоту? Посмотрим!.."
     В юрту вошел Сулеймен, и сразу все  стихли.  Он  больше  всех  принимал
участие в организации вечеринки и был избран ее руководителем.
     - А ну, дайте дорогу! - весело проговорил он, проходя в центр круга.
     Молодежь потеснилась, уступила дорогу. Шолпан еще  теснее  прижалась  к
стенке. Она равнодушно  посмотрела  на  мирзу  Жартая,  важно  шагавшего  за
Сулейменом, и снова повернулась к Хакиму. Жартай  улыбался.  Сытое,  румяное
лицо его дышало довольством. Наглые, сластолюбивые глаза его  скользнули  по
толпе и остановились на Шолпан. Оценивающим  взглядом  он  посмотрел  на  ее
высокие тугие груди. Шолпан нахмурила брови и спряталась за  спину  какой-то
девушки. Мирза ухмыльнулся, он успел ей дважды подмигнуть.
     Сын бывшего волостного управителя, мирза Жартай рос в холе и  достатке,
родители ни в чем ему не отказывали. С детских лет  привык  он  к  почету  и
уважению, считал себя самым умным и интересным джигитом и  смотрел  на  всех
свысока.  Молодежь  недолюбливала  самодовольного,  чванливого  байчука,  но
особенно ненавидел  его  Аманкул.  Сейчас,  заметив,  как  Жартай  похотливо
посмотрел на Шолпан и подмигнул ей, он вспыхнул,  лицо  залилось  краской  и
невольно сжались кулаки.
     - Как на свою  суженую  смотрит...  -  буркнул  Аманкул,  с  ненавистью
посмотрев  на  Жартая.  Затем   повернулся   к   Сулеймену   и   полушепотом
проговорил: - Отвел бы лучше на ярмарку этого байчука да и продал там!..
     Жартай сделал вид, что не расслышал, о чем говорил Аманкул,  лишь  чуть
изменился в лице.  Сулеймен  неодобрительно  нахмурил  брови,  а  девушки  и
молодайки, толпившиеся у дверей, испуганно переглянулись и зашушукались.
     Вся забота  об  устройстве  гостей  лежала  на  руководителе  вечеринки
Сулеймене. Он провел знатного Жартая на почетное  место  и  усадил  рядом  с
кудашой Менди-кыз. Затем стал рассаживать попарно  остальных  гостей.  Когда
все было закончено, он подал знак кому-то, стоявшему  у  дверей,  чтобы  тот
пригласил в юрту акына. Широко шагнув через порог,  в  юрту  вошел  стройный
джигит лет двадцати - двадцати двух, с бронзовым  от  загара,  выразительным
лицом.  В  правой  руке  он  держал  домбру.  Снова  наступила  тишина,  все
посмотрели на вошедшего. Это был Нурым, любимец молодежи, смелый  и  веселый
джигит, прославленный акын, без которого не проходила ни  одна  вечеринка  в
округе. За ним вошли еще несколько  джигитов,  составлявших  почетную  свиту
акына. Вскинув домбру и стремительно пробежав гибкими пальцами  по  струнам,
Нурым слегка поклонился руководителю вечеринки и запел:

                     Начну, коль велишь ты, Сулеш-ага,
                     Могу я хорошие песни слагать,
                     Гостям их отдам, свои песни-дары...
                     Привет вам, друзья, от акына Нурыма!

     Сулеймен, улыбаясь, широким жестом пригласил певца на  почетное  место.
Загипа и Зада подвинулись, и Нурым сел рядом с Менди-кыз.  Лихо  сдвинув  на
затылок круглую каракулевую шапку, он снова ударил по струнам домбры и запел
скороговоркой:

                   Я вам эту песню пою, кудаша,
                   Пусть будет она, как и вы, хороша
                   Как лебедь по синим озерным волнам,
                   На вечер веселый вы прибыли к нам.
                   Вы всех покорили своей красотой,
                   Вы стали на вечере нашей душой,
                   Джигиты не сводят с вас пристальных глаз,
                   Горят, словно солнце, браслеты на вас,
                   Нежны ваши пальцы, а брови тонки,
                   А черные косы - не косы, венки,
                   А голос - не голос, а трель соловья,
                   Да разве все выскажет песня моя!
                   Завидуют девушки вашей судьбе,
                   Вы - как воскресшая Кыз-Жибек!

     Едва  певец  смолк,  как  со  всех  сторон  послышались   одобрительные
возгласы:
     - Пой, Нурым, пой!
     - Рассыпай свои жемчуга, наша гостья достойна, чтобы славить ее!..
     - Правильно! Чем она не Кыз-Жибек!..
     Менди-кыз встала, низко  поклонилась  певцу  и  подарила  ему  шелковый
платок. В глазах кудаши светилась ласка и теплота.  Поблагодарив  ее,  Нурым
окинул довольным взглядом  гостей,  половчее  взял  домбру  и  снова  запел,
восхваляя теперь уже всех присутствующих веселой, задорной песней.
     Кудаша Менди-кыз  приходилась  свояченицей  учителю  Халену.  Она  была
образованной, умной и красивой девушкой. Засватал ее какой-то богатый  жених
из дальних аулов. Хотела или не хотела того Менди-кыз, но  о  ней  упорно  в
степи распространялись слухи, что жениха своего она не любит  и  выходит  за
него поневоле. Слышал об этом и Жартай. На  вечеринке,  когда  его  посадили
рядом с почетной гостьей, красавицей Менди-кыз, он нисколько не  сомневался,
что легко покорит обаятельную девушку, будет иметь у нее успех. Но Менди-кыз
холодно отнеслась к ухаживаниям самодовольного мирзы: сухо ответила  на  его
приветствие и затем так же сухо и коротко отвечала на  его  вопросы.  Жартай
был озадачен, он никак не мог понять, отчего девушка так равнодушна к  нему,
обиделся на нее и решил отомстить ей. Он стал  выжидать  подходящий  момент,
чтобы вставить какое-нибудь  оскорбительное  для  кудаши  слово.  Менди-кыз,
разговаривая с Загипой, настолько отвернулась от мирзы, что он видел  только
ее спину.
     - Загипа, - щуря хитрые глаза, обратился Жартай к сестре учителя, -  ты
даже не соблаговолила сказать, как величать твою красавицу кудашу. Может, ее
просто по приметам, называть, например по родимому пятну на  лице,  а?  Или,
как назвал ее этот шут Нурым, - бала? Да она уже который год невестится!..
     Кудаша молча выслушала полные желчи слова мирзы и даже не  взглянула  в
его  сторону.  Она  смотрела  на  какого-то  джигита,  который  пел   новую,
незнакомую ей песню. Но Загипа приняла  близко  к  сердцу  язвительную  речь
Жартая. Щеки ее зарделись, она тут же ответила:
     - Жартай-ага, как величают мою кудашу, знают  даже  дети  нашего  аула.
Если это правда, что вы до сих пор не знаете, как ее зовут, то могу сказать:
Менди-кыз. Это красивое имя, и Нурым правильно  произнес  его.  Нурым  верно
сказал, что наша Менди-кыз - баловница судьбы. Вам, Жартай-ага, совсем не  к
лицу так оскорбительно отзываться о Нурыме и называть его шутом. Он не  шут,
а настоящий джигит. Неплохо было бы, если бы каждый  из  нас  родился  таким
певцом, как Нурым!..
     С самого начала вечеринки Загипа была недовольна  Жартаем,  возмущалась
его развязностью и самодовольством, и  теперь,  как  ни  старалась  говорить
сдержанно, в ее голосе все же чувствовалось негодование.
     - Есть, Загипа,  такая  присказка:  "Кто  не  совестливый,  тот  станет
певцом, кто не ленится, тот будет сапожником..." Ты говоришь,  что  Нурым  -
непревзойденный певец? Ну, милая,  значит,  ты  просто  не  видела  в  жизни
настоящих певцов. А такие песни, что поет Нурым, всякий может спеть.
     - В таком случае почему бы и вам не спеть "Той бастар"?
     - О нет, я никогда не был и не  собираюсь  быть  бродячим  шутом.  Кто,
ответь мне, кроме шутов, может восхвалять на тоях девушек, которые никак  не
заслуживают похвалы? Разумеется, только шуты. Вот и оставим это занятие  для
Нурыма.
     Менди-кыз чувствовала себя  неловко,  тяготилась  тем,  что  возле  нее
посадили  заносчивого  мирзу,  как  всеми  почитаемого  джигита.  Она  молча
переносила все его колкости, выжидая, что, может быть, Жартай угомонится, но
оскорбительные слова в адрес акына Нурыма, к которому с уважением  отнеслась
молодежь, окончательно вывели ее из терпения.
     - Послушай,  Загипа,  -  заговорила  Менди-кыз,   -   поведение   этого
уважаемого аги, как ты называешь его, дает повод думать, что он далеко не из
тех,  кто  почитает  мудрый  обычай  оказывать  честь   ближнему,   уважение
достойному.
     Мгновенно шум и смех в юрте смолкли, все стали прислушиваться к  словам
кудаши.
     - Если этого человека, - продолжала Менди-кыз, -  представили  мне  как
первого джигита в вашем ауле, то нам на этой  вечеринке  вместо  любезностей
придется,  очевидно,  выслушивать  только  грубые   слова:   шут,   баламут,
сапожник...  Нечего  сказать,  это   вполне   подходящие   слова   для   тех
невоспитанных, которые лишь способны гоняться за телятами.
     Джигиты и девушки молча  переглянулись,  ожидая,  что  ответит  на  это
Жартай. По юрте пробежал шепот.
     Мирза повернул голову в сторону кудаши и нервно и быстро заговорил:
     - Ты только-только переступила порог, а уже  позволяешь  себе  порочить
джигитов нашего аула. Если, кудаша, полагаешь, что ты слишком умна, то  тебе
прежде всего следовало бы поделиться умом со своим  женихом  и  сделать  его
беспорочным. Тогда ты без огорчений проводила бы с ним вечера!..
     Жартай самодовольно откинулся на подушки, посматривая на молча сидевших
джигитов и девушек. Взгляд его остановился на Хакиме,  который  стоял  почти
возле самого  выхода  и,  хмурясь,  о  чем-то  разговаривал  с  Шолпан.  Но,
очевидно, его не  очень  увлекла  беседа,  потому  что  он  то  и  дело  зло
посматривал на Жартая, словно намеревался подойти к нему и  пустить  в  дело
кулаки. "Злится, наверное, что я назвал его брата шутом, - подумал Жартай. -
Этот отпрыск сумасбродного Жунуса тоже строит из себя образованного, из кожи
лезет, чтобы выдать себя за умника... Глупец!.." Но как бы  Жартай  мысленно
ни храбрился, он боялся встречи с Хакимом  и  Нурымом,  чувствовал,  что  не
сможет одолеть их ни острым словом, ни тем более силой. Он с  тревогой  стал
озираться по сторонам - Нурыма в юрте не было. Это немного успокоило Жартая.
Будь Нурым в юрте, он никогда бы не простил мирзе  оскорбления,  высмеял  бы
при всех и, что еще хуже, мог бы просто избить. "Не надо бы мне называть его
имени", - укорял себя за оплошность Жартай. Но  он  ничем  не  выдал  своего
волнения, по-прежнему сидел важно, гордо запрокинув голову.
     - Никто пороков у ваших джигитов и не  думал  выискивать,  -  возразила
Менди-кыз. - Все, что  вы  сказали  сейчас,  -  лучшее  подтверждение  вашей
невоспитанности. Я никогда не жаловалась вам  на  своего  будущего  спутника
жизни, ваши советы совершенно  неуместны  и  глупы.  Имеет  он  какие-нибудь
пороки или не имеет, до этого вам нет дела. Пусть это вас не  беспокоит.  Вы
его не знаете.
     - Знаю, кое-что знаю. Как говорится, разве  аллах  не  услышит  шепота?
Чего скрывать, ведь ты же не любишь своего жениха. Но, кудаша, какая  бы  ты
ни была строптивая, тебя уже заарканили. Сорок семь голов  скота  -  хороший
калым. За такой калым любую куда угодно отдадут. Не спасешься и ты.
     - Ну, это еще как  сказать!..  -  воскликнула  Менди-кыз.  -  Я  другое
слышала: надеялся верблюд на свой рост, да прозевал увидеть начало года.  Не
один мирза, бахвалясь сорокаголовым калымом, оставался с носом. Так что и ты
придержи язык за зубами.
     - Срезала его кудаша, насмерть  срезала,  -  сказал  Аманкул  сидевшему
справа сухощавому джигиту. - Жартай умеет только пялить глаза на чужих  баб,
а с нашей кудашой разговаривать - надо иметь голову. Здорово она  его,  а?..
Положила на обе лопатки, аж онемел бедняга!
     - Это еще не победа, - возразил сухощавый джигит.
     - Жартай тоже хорошо говорит,  -  послышался  чей-то  голос  за  спиной
Аманкула, - словно гвозди со шляпкой вгоняет в каблуки.
     - Что он сказал путного? Бабьи сплетни  повторил  и  все?..  Слышал  от
кого-то, что кудаша не любит своего жениха, и теперь пытается  опорочить  ее
этим. Тоже мне, нашелся чем козырять. Разве так можно победить  образованную
красавицу?
     Аманкул и джигиты так увлеклись разговорами, что  не  заметили,  как  в
юрту вошел акын Нурым. Услышав его голос, все встрепенулись.
     - Говори-ка поумнее, Жартай, - сухо сказал Нурым. - Не к  лицу  джигиту
повторять разные сплетни. Или, может быть, ты не  джигит?  И  колкости  твои
совершенно не к месту. Гостья наша не очень-то хочет быть в обществе  мирзы,
который щеголяет отцовским богатством и разбрасывается калымами в сорок семь
голов.
     - С каким намерением ты пришел?  -  спросил  Жартай,  медленно,  словно
нехотя, поворачиваясь всем корпусом в сторону Нурыма. -  Пришел  учить  меня
уму-разуму? В своем ауле, так и храбрости много?  Я  не  спрашивал  у  тебя,
жарапазанши*, как мне разговаривать с девушками и молодайками.
     ______________
     * Жарапазанши  -  странник,  кочующий  из  аула  в  аул  и  распевающий
религиозные песни.

     Нурым   нахмурился,   бронзовое   от   загара   лицо   его    сделалось
землисто-серым, словно над его головой вдруг собрались тучи и затмили  собой
солнце; брови почти сошлись на переносице, глаза сверкнули  гневом.  В  юрте
стало так тихо, что было слышно, как в решетках  скребется  какой-то  жучок.
"Ну, сейчас огромный кулак Нурыма будет на Жартаевой  голове..."  -  подумал
Аманкул. Джигиты и  девушки  напряженно  смотрели  на  Нурыма,  ожидая,  что
вот-вот, с минуты на минуту кинется он на мирзу и начнет колотить его.
     - Жартай, как ты смеешь обзывать меня  жарапазанши?  -  сжимая  кулаки,
сквозь зубы процедил Нурым. - Видел ли ты  когда-нибудь,  чтобы  я  стоял  у
твоего порога, просил милостыню и славил твоих  предков?  Может  быть,  я  и
воздал бы тебе хвалу, но хвалить-то тебя не за что, уж  больно  ты  жидок...
Без года неделя, как кости твои  стали  обрастать  жиром...  Не  зазнавайся,
слышишь, веди себя как положено да знай, что говоришь!
     - А ты кто такой, чей норовистый конь?
     - Кто бы я ни был, тебе до этого нет дела.
     - Братом образованным гордишься?
     - Что мне гордиться братом, я и сам могу тебя обхватить три  раза!..  А
чтобы тебе с моим братом разговаривать, ставь под ноги подставку  повыше,  а
то не дотянешься...
     Жартай, чувствуя,  что  дальнейший  разговор  ни  к  чему  хорошему  не
приведет и Нурым  действительно  может  поколотить  его,  решил  действовать
по-другому. Он знал, что лучший способ оскорбить устроителей вечеринки  -  в
самый разгар веселья встать, уйти и увести с собой всех, кто приехал с  ним.
Всюду, где бывал Жартай, он до конца держался высокомерно и вызывающе.  Если
ему не удавалось взять верх словом, то он  прибегал  к  грубым  выходкам,  а
когда и это не действовало на гостей, то просто гордо уходил. Не изменил  он
своей привычке и сегодня, встал и быстро вышел из юрты.  Джигиты  и  девушки
неодобрительно посмотрели ему вслед.  Они  осуждали  мирзу  за  то,  что  он
вызывающе вел себя с кудашой Менди-кыз, оскорбил Нурыма и теперь, не в силах
выдержать спор с акыном, покинул вечеринку.
     - Я не могу присутствовать там, где бывает Нурым. Не затем я приехал на
ваш вечер, чтобы выслушивать оскорбления от вашего придурковатого  акына,  -
сказал - Жартай руководителю вечеринки.
     Сулеймен, уходивший к очагам, чтобы посмотреть, готово ли угощение  для
гостей и поторопить хозяек, не слышал  спора  между  Нурымом  и  мирзой.  Он
недоуменно пожал плечами.
     Жартай, не дожидаясь ответа, вернулся к  дверям  юрты  и,  обращаясь  к
своим сестрам, сидевшим с Менди-кыз, крикнул:
     - Вставайте, здесь нам нечего делать!
     - Что с тобой случилось, Жартай? - спросил  Сулеймен.  -  На  тебе  нет
лица!.. Наверно, пошутили с тобой, разыгрывают, а  ты  обиделся?  Разве  так
можно? Да и нехорошо уходить с вечеринки. Я был занят и не знаю, что  у  вас
тут произошло, но, по-моему, никто не мог тебя оскорбить.
     - Нурым оскорбил моих предков, я не могу этого простить.
     - Ты как мальчишка, Жартай, разве можно все принимать близко к сердцу?
     - Зачем ты его уговариваешь, Сулеймен, пусть уходит, -  в  дверях  юрты
появился Нурым. - Ты что, боишься, что  без  Жартая  скучно  будет?  Или  не
хочешь отпускать "умного" собеседника?
     - Я не дурак, чтобы сидеть в обществе такого шута, как ты, -  отозвался
Жартай.
     - Иди, иди, скатертью тебе дорога!
     - Нурым, перестань, пожалуйста, - попросил Сулеймен.
     - Не перестану. Нечего ему тут делать.  Подумаешь  какой  важный  гусь!
Нечего тебе гордиться, мирза, твой отец давно уже не  волостной  управитель.
Ты - чванливый неуч, не умеешь вести себя в обществе порядочной девушки, так
уходи поскорее.
     - Придержи свой язык!
     - Ты мне не указ.
     - Увидишь, кто тебе указ...
     - Не стращай, не из пугливых! Проваливай отсюда, ну?!. - Нурым  стал  в
спину подталкивать Жартая. - Давай, давай, проваливай!..
     Между мирзой и акыном стал Сулеймен. Пришли и другие джигиты и  развели
спорщиков.
     Сестры Жартая, извинившись перед Менди-кыз и молодежью, последовали  за
братом. Он усадил их в повозку  и  стегнул  сытых,  застоявшихся  лошадей...
После отъезда мирзы  на  вечеринке  снова  разгорелось  веселье.  Кто-то  из
джигитов запел песню о дивных вечерах  на  джайляу.  Ее  подхватили  десятки
голосов. Вырвавшись из юрты, звонкая и задорная песня разлилась по притихшей
ночной степи. Ветер поднял ее на крылья и понес  через  холмы  и  овражки  к
реке. Почти у самой  Анхаты  догнала  она  одинокую  повозку  мирзы.  Жартай
поморщился и туже натянул шапку на уши, чтобы не слышать ее.
     А в юртах молодежь веселилась,  забыв  обо  всем  на  свете.  Незаметно
пролетела короткая летняя ночь. Когда на  востоке  узкой  полосой  забрезжил
рассвет, перед гостями расстелили дастарханы и подали кушанья.
     Предупредительный Сулеймен, как только  уехал  мирза,  извинился  перед
Менди-кыз и посадил рядом с ней Хакима.
     - Милая кудаша, - сказал он, слегка поклонившись почетной гостье, -  не
огорчайтесь, что ушел мирза. Я сажаю  рядом  с  вами  достойного  джигита  и
надеюсь, что он придется вам по душе.
     Между Хакимом и кудашой быстро завязалась беседа. Хаким за ужином  стал
рассказывать Менди-кыз, как проводит вечера  городская  молодежь.  Не  забыл
поделиться своими впечатлениями о спектаклях Казанского театра, приезжавшего
зимой в Уральск. Загипа ревниво прислушивалась к их разговору,  лицо  ее  то
бледнело, то багровело. Все предыдущие дни она только и думала о Хакиме.  Ее
девичье воображение рисовало будущее счастье: они вместе с Хакимом  покидают
аул и уезжают в сказочные сады и  жемчужные  дворцы  фантастических  городов
Востока Иранбаги и Гаухарнекин... И вот все эти мечты теперь  рушились.  Она
все больше и больше хмурилась, глядя на смеющееся лицо Менди-кыз,  и  в  ней
поднималась ненависть к круглолицей красавице кудаше...


        ГЛАВА ВОСЬМАЯ

        1

     Дорога так утомила Абдрахмана, что он не стал ужинать, лег в кровать  и
сразу же заснул. Спал крепко. Проснулся, когда было уже позднее утро.
     На дворе ясно, солнечно. Сквозь открытые окна ливнем падают на земляной
пол мягкие лучи солнца. Комната залита  ярким  светом,  и  воздух  от  этого
кажется особенно чистым и  свежим.  Абдрахман  лежит  с  открытыми  глазами,
наслаждаясь свежестью утра, восстанавливая в памяти  подробности  вчерашнего
дня, как он встретился с учителями карасуйской школы, расположенной почти на
самом берегу Яика, невдалеке от меловых разработок. Он несколько дней  перед
этим  ходил  по  аулам  долины  Ашы,  знакомился  со   школами;   наибольшее
впечатление оставила у него карасуйская школа, где он разговаривал не только
с учителями, но и с учениками. Снова и снова вспоминался худощавый  юноша  -
сын какого-то рыбака,  наизусть  читавший  школьные  учебники.  "Удивительно
способный мальчик!.. - подумал Абдрахман.  -  А  учителя...  Почти  все  они
сочувствуют большевикам. Их убеждать не надо, они сами видят, как  бедствует
народ, и понимают, что ханское правительство ничего хорошего для бедняков не
сделало и не может сделать, потому что оно ханское..."
     В комнату вошла Манар.
     Она встала чуть свет, выстирала и высушила гимнастерку гостя и  сейчас,
разгладив ее шершавыми ладонями и аккуратно сложив вчетверо, положила  возле
его кровати. Чем-то знакомым повеяло от этой заботливой женщины с добрыми  и
умными глазами. Абдрахман вспомнил родной аул, семью, которую не  видел  уже
более четырех месяцев. Когда он уезжал в Уральск, сказал жене  на  прощание:
"Не грусти, я скоро вернусь, а если задержусь, то вызову тебя в город..." Но
все получилось иначе, он не вернулся к ней в аул, не вызвал  ее  в  город  и
даже не мог теперь сообщить, где находится, - все планы нарушил  белоказачий
мятеж. А как хотелось  побывать  дома,  увидеть  жену,  родных...  Абдрахман
встал, торопливо оделся и вышел из комнаты.
     - Вы куда? Чай готов! - окликнула его Манар.
     - На реку схожу и сейчас же вернусь. Чай будем пить вместе к Кажеке,  -
ответил Абдрахман и стал спускаться вниз к реке.
     Тропинка змейкой вилась в густой зеленой  траве,  сбегала  к  берегу  и
сразу же терялась в песке и гальке. Роса на траве еще не успела высохнуть  и
поблескивала в утренних лучах. Казалось, само солнце падало к  ногам,  а  на
душе было тоскливо и грустно - Абдрахман шел медленно и думал о  доме...  Но
грусть его быстро рассеялась, едва он взглянул на широко разлившуюся Анхату.
На противоположном берегу, далеко-далеко, почти у самого горизонта виднелись
зимовки. Все прибрежье Анхаты до самых зимовок покрыто молодой  тростниковой
порослью. Из-за поворота реки вынырнула одновесельная рыбацкая лодка. В  ней
сидели два человека.  Лодка  плыла  неровно,  то  приближаясь  к  камышам  и
останавливаясь,  то  вновь  выходя  на  течение,  чтобы  затем  свернуть   к
какому-нибудь островку или мысу. Это рыбаки проверяли расставленные с вечера
сети. Абдрахману, выросшему на Яике, и здесь, на этой  небольшой  реке,  все
казалось родным и близким: и рокот волн под яром, и одинокая рыбацкая лодка,
и кудрявый зеленый берег, и речной ветерок, пахнущий  камышом  и  рыбой.  Он
залюбовался рекой, чувствуя необычайный прилив сил и  бодрости,  до  боли  в
глазах  всматривался  в  уток,  качавшихся  на  волнах  у   противоположного
берега, - они казались черными поплавками. Было приятно слышать тихий  говор
реки, камышовый шелест и ни о  чем  не  думать.  Рыбацкая  лодка,  пересекая
быстрину, плавно шла к берегу. Абдрахман спустился по тропинке вниз, к самой
воде, и остановился. Где-то за развесистыми кустами  ивы  послышался  шепот.
Абдрахман насторожился. Раздвигая кусты, прошел шагов  десять  по  берегу  и
увидел мальчика, удившего рыбу. Мальчик, согнувшись,  неотрывно  смотрел  на
поплавок  и  бормотал  какое-то  заклинание,  привораживая  рыбу.  Абдрахман
подошел ближе.
     - Владыка рыб Сулеймен, я прошу у тебя рыбки! Окунь, нельма, попадитесь
на мою удочку!.. Владыка рыб Сулеймен, я прошу у тебя рыбки! Окунь,  нельма,
попадитесь на мою удочку!.. - шептал мальчик, весь отдавшись своему занятию.
     Он повторял эти слова быстро, без передышки. По тому, как он произносил
заклинание, с какой надеждой смотрел на поплавок, было  видно,  что  мальчик
искренне верит в чудодейственную силу этих  незамысловатых  слов.  Абдрахман
улыбнулся. Он стоял позади мальчика и наблюдал за ним. По синей речной глади
пробежала рябь, всколыхнув  поплавок;  мальчик  вздрогнул  и  еще  поспешнее
зашептал заклинание. Абдрахман  тихо  кашлянул,  но  мальчик  не  обернулся,
только предупредительно поднял левую руку и негромко проговорил:
     - Тише!..
     Он, очевидно, принял Абдрахмана за какого-то знакомого  и  поэтому  так
бесцеремонно попросил его не  шуметь.  Абдрахман  стал  вместе  с  мальчиком
следить за поплавком.
     - Владыка рыб Сулеймен! Окунь, нельма...
     Поплавок дрогнул, накренился и вдруг исчез под водой.  Абдрахман  хотел
было крикнуть: "Тяни!.." Но мальчик  опередил  его.  Схватив  обеими  руками
удилище, он резко рванул его вверх - и над головой  промелькнул  серебристый
окунь и шлепнулся на песок. Мальчик вскочил, подбежал к рыбке и стал снимать
ее с крючка. Абдрахман подошел к нему и с любопытством  стал  смотреть,  как
проворно работали руки мальчика.
     - Если бы ты не кашлянул, давно  бы  поймалась,  -  недовольно  буркнул
мальчик, не глядя на Абдрахмана. - Окунь  смело  хватает  крючок,  но  очень
осторожный, каждый шорох слышит.
     - Каждый шорох, говоришь, слышит? Так ты  сам  отпугивал  -  все  время
напевал какую-то песенку.
     - Это не песня. Разве ты не знаешь,  как  заманивают  рыбу?  -  спросил
мальчик, высвободив наконец крючок. Он поднял голову  и  вдруг  увидел,  что
перед ним не знакомый дед Мергали, а учитель,  что  живет  в  доме  продавца
Байеса. Мальчик смутился, отступил шаг назад.
     - Ты чей, мальчик? - спросил Абдрахман.
     - Батыра.
     - Как тебя зовут?
     - Узак.
     - Вот ты просишь рыбок попасться на твой  крючок,  разве  они  понимают
твои слова?
     - Еще как понимают!.. Иногда после двадцати повторений  ловятся,  ну  а
после сорока - обязательно попадаются.  А  в  тихие  вечера  ловятся  и  без
заклинаний,  успевай  только  червей  насаживать  на  крючки!..  -  деловито
заключил мальчик.
     К берегу причалила лодка, и на песок выпрыгнули два  рыбака.  Это  были
Хажимукан и Кенжекей. Они подошли к Абдрахману и приветливо поздоровались  с
ним.
     - Ну, Абеке, у вас легкая рука... - сказал Кенжекей, кивнув  головой  в
сторону Анхаты. - Сегодня помаленьку начался ход леща. Жаль, что у нас  мало
рыбных сетей, наловили бы вдоволь, хватило бы и сейчас и на  зиму  засолить.
Хажимукан, - окликнул он напарника, - навздевай-ка на шнур  лещей,  да  тех,
что покрупнее и пожирнее, пусть  это  будет  на  подарок  Абеке.  Нанизывай,
столько, сколько донесет!..
     Хажимукан в знак согласия кивнул головой, но продолжал осматривать  нос
лодки, отыскивая щель, откуда сочилась вода. Тогда Кенжекей сам взял шнур  и
стал нанизывать на него крупных плоских лещей с темными спинками.
     - Донесете, Абеке? Может, еще с пяток прибавить?  -  улыбаясь,  спросил
он, когда на шнуре уже болталось около пятнадцати рыб.
     - Ойбой, куда мне столько! - воскликнул  Абдрахман.  -  Такие  огромные
рыбины... мне вполне достаточно и двух, да и тех некуда  девать.  Неси  улов
своим детям.
     - Для моих пострелят и чебаков на реке хватит. Бери! - сказал  Кенжекей
и почти насильно всунул  в  руки  Абдрахмана  тяжелую  связку  лещей.  Затем
вернулся к лодке и стал проворно раскладывать на две кучки утренний улов.
     - Ведь совсем недавно  мы  даже  и  этой  божьей  благодатью  не  могли
пользоваться, а теперь  -  сами  хозяева!..  -  радостно  сказал  Хажимукан,
поглядывая на плоских с темно-синими спинками лещей.
     - Кто захочет, тот все сможет сделать, только надо действовать смело  и
дружно, всем народом. Скоро баю Шораку придет полный конец, заберем  у  него
все лодки и сети и раздадим их рыбакам Анхаты.  Я  думаю,  и  на  вашу  долю
достанется.
     - Большое спасибо, Абеке, мы никогда не забудем ваших добрых и разумных
советов. Лишь бы только вздохнуть свободно, стать настоящими людьми - других
желаний у нас нет.
     Среди бедняков, которые не смогли  откочевать  на  джайляу  и  остались
рыбачить в ауле Сагу, за несколько дней Абдрахман сделался своим  человеком.
И старые и молодые - все относились к нему с уважением. Не было  в  ауле  ни
одного дома, куда бы не пригласили его на чай и где бы  не  угостили  рыбой.
"Наш Абеке! - говорили  про  него  Хажимукан  и  Кенжекей.  -  Абеке  знает,
спросите у Абеке!.." А по аулам, откочевавшим на летние пастбища, пронеслась
молва:  "Бедняки-рыбаки  организовались  в  артель!   Приехавший   из   Теке
учитель-законник посоветовал им открыть школу. Учитель решил передать артели
все невода и лодки богача Шорака. Воды  Шалкара  теперь  будут  принадлежать
беднякам!.."


        2

     Десять лет назад Абдрахман и Хален сидели за одной партой.  Десять  лет
назад, окончив учение, они разъехались в разные края и с тех пор ни разу  не
видели друг друга. И вот - встретились. Долго не разнимали они объятий и, не
отрывая глаз, внимательно разглядывали друг друга.
     - Халеке! Ты все такой же, почти не изменился - прежний степенный рыжий
Хален!..
     - И ты, Абиш, выглядишь  прежним  молодцом!  Садись  на  стул,  а  если
хочешь, устраивайся прямо на кошме. Макка, иди сюда, познакомься с Абишем  и
принеси нам кумысу!.. Она заочно хорошо тебя знает, Абиш. "Откуда,  говорит,
этот Абиш взялся, как беда на голову свалился!.." Прячет от  меня  газеты  и
журналы, которые ты присылаешь. Ну-ка поговори с ней сам, пусть она  узнает,
что