касающiеся участiя этой молодежи в бeлом движенiи? -- Простите, мнe неясен ваш вопрос. О каком участiи в бeлом движенiи вы говорите? -- Ах, и это вам непонятно? -- с раздраженной язвительностью спросил латыш. -- Придется, видимо, и это вам расжевывать... Удивительно, как это вы непонятливы... Нам нужно знать, кто, напримeр, из скаутов участвовал в бeлых армiях, кто организовывал работу скаутов в лазаретах и санитарных отрядах, кто из руководителей вел антисовeтскую агитацiю. Вы в тe времена были Помощником Старшаго Скаута Россiи и, разумeется, прекрасно знаете все это. И мы требуем от вас, как от совeтскаго гражданина, чтобы вы сообщили нам всe эти свeдeнiя. Этот вопрос был поставлен еще болeе категорически. ГПУ требовало от меня опредeленных матерiалов... Мнe не раз еще до ареста приходилось слышать, что ГПУ собирается устроить большой процесс над скаутами, чтобы облить грязью скаутскую идею, кричать на весь мiр, что скауты -- "орудiе буржуазiи, генералов и попов", что скауты -- непримиримые враги народа и пр. и пр. Уже не раз ГПУ ловко инсценировало такiе процессы, выставляя подкупленных или терроризированных свидeтелей, говоривших под диктовку ГПУ заученныя показанiя. Для такого процесса над скаутингом нужны были люди и документы. И этот процесс мог послужить для ГПУ нeкоторым оправданiем расправы над непокорной молодежью. Опять в моей памяти вспыхнули яркiя воспоминанiя -- годы гражданской войны, расцвeт скаутинга под покровительством "бeлых вождей", наша работа среди больных и раненых, лица скаутов, ушедших в Бeлую Армiю, повинуясь чувству долга перед Родиной... Но неужели я могу выдать их имена? Неужели я могу унизиться до того, чтобы фигурировать в качествe 267 центральнаго "раскаявшагося вождя" на таком гнусном процессe против нашего братства? Неужели эти, вот, чекисты думают, что такой цeной я куплю свою свободу? -- Товарищ слeдователь! Давайте твердо договоримся в одном -- ничего против своей совeсти я вам не скажу. Вы вольны разсматривать работу среди больных и раненых, как помощь бeлому движенiю, но для меня такая дeятельность выше политики. Были в этих лазаретах и бeлые, и красные, и им скауты помогали, как помогал каждый врач или сестра милосердiя... Вы еще спрашиваете об участниках гражданской войны. Наши отряды имeли дeло с молодежью не военнаго возраста. Если кто-либо из старших скаутов, уже взрослых, и был в рядах бeлаго движенiя, -- это дeло его совeсти и политических убeжденiй. Но никаких документов и показанiй по этому вопросу я не дам. Мой голос звучал рeзко и вызывающе... Было ясно, что этот отвeт ухудшает мое положенiе, но в глубинe души кипeло возмущенiе. Пусть впереди нeт надежды на свободу и, может быть, и жизнь... Но выдать друзей? Такой подлой цeной купить свою свободу?.. Я сжал зубы, и судорога прошла по моему лицу. Толстый латыш, испытующе слeдившiй за мной, очевидно, угадал, что происходит в моей душe, и что его расчеты лопнули. Все его самодовольное спокойствiе мгновенно соскочило, как маска. Он вскочил, лицо его покраснeло и, фыркая слюной, он истерически закричал: -- Значит, в молчанку играть собрались, т. Солоневич? Всe наши вопросы для вас пустячки? Так, что ли? Вы думаете -- "захочу -- полюблю, захочу -- разлюблю"? Это как вааам заблагоразсудится? Ну, нeт!.. Мы думали, что вы умнeе, что это вашим мальчишкам подходит героев разыгрывать... Плохо же вы понимаете свое положенiе... Ну, что ж!.. Вам же хуже.. Вы еще не раз пожалeете о своих словах, да поздно будет... И, рeзко повернувшись, он направился к двери. В послeднiй момент он остановился, еще раз злобно и угрожающе посмотрeл на меня и что-то тихо сказал молодому слeдователю. 268 -- Слушаю, т. начальник, -- отвeтит тот, и оба старших чекиста вышли. Мы остались в комнатe одни. Нeсколько минут длилось непрiятное, тягостное молчанiе. Потом слeдователь придвинул к себe лист бумаги и стал что-то писать. Взволнованный только что прошедшей сценой, я отвернулся и стал смотрeть в окно. Капкан сжимается С высоты 4-го этажа широко разворачивалась панорама Лубянской площади. Стeна Китай-города зубчатыми уступами спускалась к другой шумящей площади. Посрединe этой старинной, изъeденной вeками стeны, грозно возвышалась Никольская башня со своими узкими бойницами. Крыши и купола Москвы -- сердца Россiи -- блестeли на солнцe и туманились вдали. Чуть доносились суетливые звонки трамваев, да людской муравейник струями шевелился по краям широкой площади. "Когда это мнe еще придется ходить свободным по Москвe?" мелькнуло у меня в головe, и сердце заныло при мысли о годах неволи, лежащих впереди. По концу допроса я ясно видeл, что надежд на освобожденiе нeт. Если не разстрeляют, то, по крайней мeрe, длительное заключенiе обезпечено. Из рук ГПУ, как нeкогда из рук инквизицiи, так просто не вырваться. Несмотря на всe эти мысли, на душe у меня было легко и спокойно. К мысли о неизбeжности репрессiй ГПУ я давно уже привык. Компромиссы с совeстью мнe были противны, а угроз я не боялся. Мое душевное спокойствiе нарушала только мысль о том, как тяжело переживают эти дни неизвeстности мой брат и жена, в привязанности которых я был глубоко увeрен. Я опять поглядeл в окно. Может быть, как раз в эту минуту, кто нибудь из них идет по этой площади и с сжимающимся от боли сердцем смотрит на мрачныя, овeянныя кровавой славой стeны ГПУ. И вeдь все-таки мнe легче, чeм им. Боль за любимаго всегда острeе и сильнeе, чeм своя собственная боль... Слeдователь вызвал меня из задумчивости просьбой подписать протокол допроса. Я внимательно прочел его 269 и, к своему большому изумленiю, не нашел в нем обычных для ГПУ ловушек или искаженiй. Подписывая, я высказал своему слeдователю удивленiе, что протокол допроса написан так коротко и точно. -- Ну, мы вeдь знаем, как с кeм обращаться, -- сухо усмeхнулся тот. -- Вас-то, во всяком случаe, мы не будем пугать револьверами и путать протокольными штучками. Видывали вас на рингe, да и книги ваши почитывали. Ваш характер нам давно знаком, и в отношенiи вас у нас есть другой подход... Подпишите пока, кстати, и это, -- добавил он, протягивая мнe листок бумаги. На нем стояло: "Гражданин Солоневич Б. Л., инспектор Морского Флота, обвиняется в преступленiях, предусмотрeнных в статьe 61 Уголовнаго Кодекса. Начальник Секретнаго Отдeла ОГПУ (подпись). Настоящее заключенiе мнe объявлено. (Подпись заключеннаго). 4 iюня 1926 г." Я удивленно поднял брови. -- Простите, т. слeдователь, но меня вeдь пока ни в чем не обвиняли. Были высказаны только нeкоторыя подозрeнiя, не поддержанныя обвинительным матерiалом, да было задано нeсколько вопросов. -- Мы зря не арестовываем. У нас давно имeется достаточно матерiала для вашего обвиненiя, -- сурово отрeзал чекист. -- Так предъявите мнe его! -- В свое время покажем, если найдем нужным. А пока распишитесь в том, что вы получили обвиненiе. -- Позвольте. Но вeдь я не знаю даже, что это за обвиненiе! Имeю же я право хотя бы узнать, что это за статья Уголовнаго Кодекса? Имeйте в виду, что без этого я не подпишу. Видя мою настойчивость<,> слeдователь неохотно протянул мнe книжку. Там в отдeлe: "Государственныя преступленiя" статья 61 (нынe 58, пункт 4) гласила: 270 "Участiе или содeйствiе организацiи, имeющей цeлью помощь международной буржуазiи. Карается -- вплоть до высшей мeры наказанiя". -- Какое отношенiе я имeю к этой статьe? И к "международной буржуазiи"? -- Да, собственно говоря, это и не играет особой роли. Это только формальность. Мы судим не по формальным матерiалам, а по своему впечатлeнiю и внутреннему убeждeнiю. Какая именно статья будет упомянута в вашем приговорe -- это и не так важно... -- Ого! Вы говорите о приговорe, как о чем-то уже рeшенном! Развe вопрос о нем был рeшен еще и до нашего сегодняшняго разговора? Мой хмурый слeдователь рeзко выпрямился и с угрозой отчеканил: -- Приговор зависит от вас. Вы отказались работать с пiонерами и дать нам свeдeнiя о бeлой молодежи. Этим отказом вы сами подписали себe обвинительный приговор за свою подпольную работу... Потом внезапно рeзкiй тон слeдователя упал с угрожающаго на самый задушевный. -- Позвольте мнe, Борис Лукьянович, на минутку быть для вас не слeдователем, а другом... Я вам от всей души совeтую подумать о послeдствiях вашего упорства... Вспомните о вашем будущем. Вы вeдь недавно женились. Зачeм вам разбивать жизнь и свою, и Ирины Францисковны? Вы -- человeк умный, образованный, энергичный. Впереди у вас широчайшее поле дeятельности и как врача, и как спортивнаго дeятеля. И мы даем вам прекрасныя возможности для работы. Подумайте над этим в своей камерe и давайте работать вмeстe... Как только вы передумаете -- напишите мнe записку, я вас сейчас же вызову, и мы договоримся к взаимному удовольствiю. Послeднiя слова он произнес совсeм ласково и нажал кнопку звонка. В комнату вошел дежурный надзиратель. -- Значит, мы так и договоримся Я буду ждать от вас перемeны рeшенiя, -- отпуская меня, произнес слeдователь. 271 -- Не могу вас порадовать надеждой на это, -- пожал я плечами. -- У меня своя точка зрeнiя на сдeлки с совeстью. -- Ну, как знаете, -- хмуро отрубил чекист. -- Ваше дeло. Отведите его обратно в камеру, -- буркнул он надзирателю и опустил лицо к бумагам. Так закончился мой первый и, увы, послeднiй допрос. Я не "раскаялся" и послe 4 1/2 мeсяцев заключенiя получил приговор... Таково "правосудiе" в "странe соцiализма"... Пытка Длинный, тоскливый вечер. Лечь спать еще не разрeшается, и я хожу из угла в угол своего каменнаго мeшка, стараясь занять мозг какой-нибудь работой, ибо по правилам тюрем ОГПУ мнe не разрeшается ни книг, ни бумаги, ни прогулок, ни свиданiй, ни передач... И чтобы скоротать безконечные часы, я рeшаю математическiя задачи, тренируюсь в переводах на иностранные языки или вспоминаю читанныя поэмы. Художественные вымыслы великих поэтов уносят мысль в иную, свeтлую, жизнь и помогают забыть гнетущее настоящее... В дверях лязг замка... Желeзная дверь медленно открывается и пропускает внутрь моей камеры маленькаго человeчка, растерянно оглядывающагося по сторонам и как бы еще не вeрящаго, что он в тюрьмe... Впустив человeка, дверь равнодушно закрывается, и я с любопытством оглядываю своего новаго товарища по несчастью. Это -- низенькiй толстый человeчек, хорошо одeтый и, видимо, хорошо жившiй на волe. Сейчас его полное бритое лицо искажено гримасой отчаянiя и ужаса. -- Как это?.. Гдe это мы?.. Гдe я? -- путаясь в словах, срывающимся голосом спрашивает он не столько у меня, как, видимо, разговаривая сам с собой. По его поведенiю ясно видно, что он "новичек по тюремному дeлу" и что арест и тюрьма свалились на него, как снeг на голову... Послe получасоваго разговора он нeсколько успокаивается 272 и может болeе или менeе связно разсказать свою исторiю. Он -- газетный работник крупнаго масштаба, коммунист, бывавшiй частенько в группe каких-то журналистов и писателей. В этой компанiи он соотвeтственно выпивал и за рюмочкой дeлился своими мыслями о злободневных вопросах политики. Он клянется с истерической искренностью, что в этих разговорах не было ничего контр-революцiоннаго. Но, охотясь за всякими "оппозицiонерами", ГПУ захватило всю эту компанiю, и в неволe ОГПУ оказался и он, сейчас проклинающiй свою неосторожность... -- И зачeм только нелегкая понесла меня в ихнюю компанiю! -- стонет он. -- Я же непричем... Я ни в чем не виноват... Моя бeдная жена осталась без куска хлeба.. Боже мой... Боже мой... Мои слова дeйствуют на него умиротворяюще, и он дает себя уговорить прилечь и поспать. Но спокойно уснуть в тюрьмe ОГПУ -- нелегкая задача для взволнованных нервов. Ночная тишина то и дeло прерывается криками, какими-то воплями, хохотом сумасшедшаго, какими-то неясными шумами. Потом заглушенный крик слышен совсeм гдe-то рядом и через нeсколько минут по корридору с мягким топотом ведут или несут какую-то жертву. Этот зловeщiй шум у нашей двери дeйствует на моего компаньона, как удар кнута. Он срывается с койки и дрожащим голосом спрашивает: -- Что это? Что это?.. Там убивают?.. -- Нeт, нeт, -- успокаиваю я его первым попавшимся объясненiем, ибо по его диким глазам видно, что его натянутые нервы вот-вот взорвутся истерическим припадком... -- Это, вeроятно, просто пьянаго привели... Не могу же я ему сказать правды! Развe ему, новичку, можно сообщить, что это повели кого-то на разстрeл, и что теперь в подвалe, может быть, даже под нашими ногами, этот, только что кричавшiй, человeк корчится в послeдних судорогах на окровавленном полу... Но, несмотря на мои успокоительныя слова, новичек продолжает вздрагивать на досках койки и широко раскрытыми глазами впивается в глазок тюремной двери. В полумракe 273 камеры этот глазок кажется холодным безпощадным взглядом хищнаго звeря, злорадно наблюдающаго за корчащейся в предсмертном ужасe, загнанной жертвой. Неожиданно раздается четкiй звон ключей, тяжело открывается дверь, и на порогe появляется фигура надзирателя. -- Кто здeсь есть на букву "Г"? -- Что, что? -- задыхаясь, нервно переспрашивает новичек. Я вижу, что он не понимает вопроса надзирателя. -- Как ваша фамилiя? -- Моя?.. Моя фамилiя? Гай... А что? -- Выходите без вещей, -- равнодушно роняет надзиратель, отступая в корридор. Я вижу, что мой товарищ в ужасe. Куда это ночью могут вести? -- Не бойтесь, дружище, -- подталкиваю я его к двери... -- Это вас на допрос вызывают. Слeдователи часто по ночам работают... Ничего, не нервничайте... Будьте спокойны... Все хорошо кончится... Уже свeтало, когда я проснулся от лязга ключей и увидeл блeдное трясущееся лицо Гая, возвратившагося "домой". Он безсильно опустился на койку и забормотал: -- Боже мой... Я же ничего не знаю! А они кричат... Револьвером угрожают... Откуда же мнe знать?.. Требуют признанiя... Говорят -- "разстрeляем"... А я же, ей Богу, ничего не знаю... За что, Боже мой... За что? Бeдняга стал метаться по камерe, с блeдным, искаженным лицом, и, видимо, мои успокаивающiя слова не доходили до его сознанiя. Только через нeсколько часов он смог связно разсказать, что на допросe от него требовали свeдeнiя о каких-то незнакомых ему людях, предлагали подписать уже готовыя признанiя, ругали, кричали, подносили к носу наган и грозили тут же на мeстe разстрeлять, "как дохлую собаку"... К вечеру его опять вызвали на допрос, и опять он вернулся испуганным, почти онeмeвшим от ужаса. На мои разспросы он мог только простонать: 274 -- Се... сегодня... ночью... раз... разстрeляют... Всe мои попытки убeдить, что его только пугают, не помогли. Расширенными от ужаса глазами он глядeл в одну точку каменной стeны и только бормотал: -- За что? Боже мой, за что? Вeдь я ничего не знаю!.. Утомленный волненiями этого дня, я уже дремал, когда поздно вечером внезапно проснулся от непривычнаго шума гулких шагов по деревянному полу. Во внутренней тюрьмe ОГПУ полы корридоров выстланы половиками, и надзиратели ходят в войлочных туфлях, чтобы имeть возможность неслышно подкрадываться к дверям и подглядывать в глазок. А на этот раз в тишинe корридора слышался четкiй звук шагов нeскольких людей и звон шпор. Весь этот шум показался странным и для меня. Мой товарищ в испугe вздрогнул и приподнялся на своей койкe. Шаги медленно приближаются... Все ближе... Вот они у самой двери... и проходят мимо. Со вздохом облегченiя Гай опускает голову на сверток пальто, замeняющiй ему подушку. Еще полчаса молчанiя, и опять в тишинe раздаются такiе же шаги. Опять медленно и грозно звучит по корридору стук каблуков. Мнe чудится, что этот стук как-то демонстративно медленнeй и громче, чeм обычный шум идущей группы. И нервное напряженiе невольно охватывает все существо. Вот шаги уже у двери, и вдруг... шум их стихает. Молчанiе. Нeсколько глухих слов, опять шум шагов, и люди уходят. Бeдняга журналист вытирает капли пота со своего блeднаго лица и без сил вытягивается на койкe. Проходит еще час молчанiя, прерываемаго воплями, стонами или глухими рыданiями... Из тысяч страдающих здeсь людей не у всeх хватает сил сдержать свое отчаянiе перед ужасом своего настоящаго и будущаго. Но вот опять шаги... Уже и у меня, видавшаго виды человeка, замирает сердце и какой-то ком подкатывает к горлу, мeшая дышать. Я неожиданно для себя самого замeчаю, что пальцы рук как-то нервно вздрагивают и сжимаются, комкая накинутую сверху шинель. 275 Мой товарищ по камерe весь дрожит мелкой нервной дрожью, и всe силы его существа сосредоточены в слухe -- не за ним ли идут эти люди? Шаги уже под дверью. Они опять останавливаются, опять шум голосов, и вдруг -- о, ужас! -- ледяная струйка пробeгает по тeлу: ручка двери звякает. "Трак, трак", медленно, похоронным звоном щелкает ключ. Дверь остается запертой. "Трак, трак", опять насмeшливым дребезжащим клекотом хохочет ключ. За дверью слышен невнятный звук слов, отрывистый, грубый смeх, и опять звук шагов замирает в отдаленiи. Тeло моего товарища дергается от истерических рыданiй. Еще мучительный час без сна, свинцом давящiй на измученные нервы. И вот опять тe же шаги. Так же медленно, так же торжественно звучат они в давящей тишинe ночи. Все ближе... Уже у двери... Шум неторопливаго разговора. Ключ опять сухо и звонко гремит о сталь замка, и на этот раз дверь медленно, дюйм за дюймом, открывается. За дверями, в корридорe стоят чекисты в полной формe с револьверами в руках... Проходит нeсколько секунд томительнаго молчанiя, от котораго то стучит, как молот, то замирает похолодeвшее сердце. И потом вдруг дверь начинает так же медленно закрываться, и через минуту мы снова окружены давящей тишиной. Но пытка еще не кончилась. И еще через час так же медленно звучат шаги, неторопливо открывается дверь, и в камеру входят трое чекистов с каменно суровыми лицами и с револьверами в руках. У передняго в рукe листок бумаги. Не обращая на меня вниманiя, они подходят к койкe Гая, приподнимающагося в ужасe и дикими глазами смотрящаго в непроницаемое лицо передняго чекиста. Опять молчанiе. Опять нервы напрягаются, как стальныя струны, и кажется, что вот-вот в сердцe что-то лопнет и милосердная завeса мрака окутает весь ужас этих моментов. Поединок глаз длится нeсколько секунд. Полусумасшедшiй 276 от ужаса взгляд арестанта тонет в мрачных глубинах взгляда палача. Но вот листок шевельнулся в рукe. Старшiй опускает глаза вниз, словно читает там что-то, и опять пристально смотрит на свою жертву. -- Это вы, гражданин Гай? -- зловeще-спокойно спрашивает безстрастный голос. -- Я... я... Да... Это я... -- срывающимся шепотом выдавливает Гай. Выраженiе грубаго лица чекиста не мeняется, и его жестокiе глаза в упор смотрят в лицо измученнаго человeка. Он, видимо, наслаждается своей властью и старается продлить эти страшныя мгновенiя. Потом он внезапно поворачивается и молча уходит вмeстe со своими спутниками, оставив в камерe раздавленнаго пыткой человeка. До утра нас больше не тревожили, но уснуть мы уже не могли. Днем Гай в отчаянiи метался по камерe, бился головой об стeну и был, дeйствительно, близок к сумасшествiю. К вечеру его опять вызвали на допрос, и слeдователь сказал ему с издeвательской усмeшечкой: -- Простите, пожалуйста, что сегодня ночью вас нааапарааасанао потревожили. Вы сами понимаете -- работы такая масса... Большую часть ваших товарищей пришлось разстрeлять. Вас, к сожалeнiю, не успeли. Но уж сегодня ночью навeрняка пригласим вас в подвал... а потом и дальше... Простите за безпокойство... Гай был доведен почти до помeшательства. Вернувшись в камеру, он упал на пол в истерическом припадкe. Я пытался вызвать врача, но надзиратель равнодушно заявил: -- По пустякам не вызываем... А мой товарищ бился в рыданiях, боролся со мной, желая разбить себe голову о стeну и в отчаянiи кричал: -- Скорeе разстрeливайте... Я больше не могу! Не мучьте!.. Я силой уложил его на койку и держал до тeх пор, пока он не ослабeл и не задремал, изрeдка всхлипывая и вздрагивая. Поздно ночью раздался звон ключей, и в дверях 277 появились тe же трое угрюмых чекистов. Старшiй из них сухо сказал: -- Выходите. -- Ку... куда? -- растерянно и тупо спросил измученный Гай. -- С вещами? -- А нам все равно. Плевать нам на ваши вещи... Да живeй пошевеливайся, когда вам говорят! -- рeзко и грубо крикнул чекист, и с дрожащими губами и блeдным лицом Гай вышел в корридор. Дверь лязгнула, и я опять остался один. Прошло не болeе часа, как бeдняга вернулся, без сил растянулся на койкe и простонал: -- Я подписал... Все, что они приказали... Все равно я не мог больше... -- Но вы хоть прочли, что подписывали? -- Нeт, гдe там! В подвалe все было... Там в углу мертвый лежал... Развe я мог понять что-либо?.. Все равно... Опять шум раскрывающихся дверей и окрик. -- Собирайся с вещами... -- Куда? Я только что был... -- Не разговаривай. Собирай вещи! В послeднiй раз передо мною мелькнуло искаженное мукой лицо Гая, хлопнула дверь, и опять воцарилась прежняя тишина, словно и не проходила перед моими глазами трагедiя человeка и картина "чекистскаго слeдствiя". Боже мой! Неужели и к нашим скаутам, дeвушкам и юношам, на зарe жизни, примeнят такiе же способы психической пытки? Днем в мою камеру вошел старшiй надзиратель и дeловито спросил: -- Дать бумаги для заявленiя слeдователю? Я сжал зубы и рeзко отвeтил: -- Нeт, не нужно... Вeсть "с того свeта" Медленной цeпочкой тянутся дни. Они складываются в недeли, в мeсяцы. На упрощенном календарe, выцарапанном гвоздем на стeнe моей тюрьмы каким-то моим предшественником, я уже отмeтил 4-мeсячный юбилей моего одиночнаго заключенiя. Послe перваго допроса 278 меня никуда не вызывали, и я стал чувствовать себя заживо погребенным в каменных стeнах и как-то даже перестал ждать новостей. "Воля" ушла в область каких-то далеких свeтлых воспоминанiй давно минувшаго, и стало казаться, что я уже годами живу в этой клeткe. Нервы устали ждать, я единственной моей радостью стал солнечный луч, днем проникавшiй в мою камеру через верхнiй уголок окна, закрытаго извнe щитом. Для меня этот луч был задушевным другом, сердечным привeтом из другого, свободнаго мiра. Хотя величина освeщенной солнцем поверхности была не больше тарелки, я вытаскивал табурет на середину камеры и, сняв рубашку, устраивал "роскошную" солнечную ванну, стараясь поочередно прогрeть всe стороны своего тeла. И когда скудное тепло солнечнаго луча сквозь грязныя стекла все же нагрeвало кожу, мнe чудился залитый солнцем чудесный крымскiй пляж под безоблачным южным небом. Закрыв глаза, я почти наяву видeл, как сзади грозной стeной вздымаются дикiя скалы, впереди с легким рокотом набeгает морская волна, обрызгивая ноги мягкой пeной... А сверху льется и льется золотой поток солнца, и все тeло жадно пьет его живительную силу... Волны фантазiи так сладостно уносят вдаль из сырых стeн тюрьмы! Не эта ли способность моего мозга создавать себe образы и работу в любых условiях спасла мои нервы от страшнаго перенапряженiя в перiоды таких испытанiй? А дни бeгут... Только тот, кто потерял свободу или здоровье, может полностью цeнить их значенiе... ___ Позднiй вечер... Как обычно, я хожу по своей камерe, уносясь мыслью за ея стeны. Перед моим воображенiем проносятся величавыя картины "Войны и Мира" Толстого, пестрым потоком сверкают приключенiя "Трех Мушкетеров", проходят суровые бои средневeковья по романам Вальтер Скотта и Сенкевича, гремит работа Келлермановскаго "Тоннеля", сiяет мягкiй юмор и человeчность Диккенса, звучат мужественные голоса героев Джека Лондона... 279 Шесть шагов... Поворот... Опять шесть шагов. Мигнет глазок в желeзной двери. Поворот. Перед глазами на темном фонe неба силуэт рeшеток. Шесть шагов... Поворот... В двери противный лязг ключа. Входит надзиратель. -- Как имя, отчество? -- Борис Лукьянович. -- Получите. Он протягивает мнe чeм-то наполненный мeшочек и листок бумаги. -- Распишитесь в полученiи, -- равнодушно прибавляет он. Я смотрю листок и невольно вздрагиваю. Почерк Ирины! Боже мой! Будто сiяющiй луч внезапно прорвался в мою тоскливую одиночку. Радостная волна заливает сердце и туманит глаза... Вглядываюсь внимательнeе. На бумажкe, словно нарочно грязной и измятой, небрежно написано: "Солоневичу, Борису Лукьяновичу. Посылаю: Хлeб -- 3 ф., сахар -- 1 ф., картошка -- 10 шт., лук -- 3, сын -- 1, огурцы -- 3, рыбки -- 2. Ирина. 7-10-26." Это первая передача. Слава Богу! Блокада, значит, прорвана, и в эту брешь влетeла первая ласточка с воли. -- Можете провeрить, -- угрюмо говорит надзиратель. Я еще раз перечитываю записку. Глаза мои останавливаются на средней строчкe. Что это? То ли "сыр -- 1", то ли "сын -- 1". Ирина, конечно, хотeла написать: "сыр -- 1 фунт". Что это -- нечаянно? Описка? Но как будто Ирина -- не разсeянный человeк. Внезапно мой мозг прорeзывает молнiя догадки. Сын, конечно же, саыан, а не сыр... Этим путем она дает мнe вeсть о рожденiи сына. Вот что обозначает эта "описка"!.. Я не могу удержать радостной улыбки. Быстро отвернувшись от надзирателя, я, не провeряя, расписываюсь в полученiи передачи и опять остаюсь один. Сколько счастья ввалилось в мою камеру в теченiе одной минуты! И привeт от жены, и вeсть о рожденiи сынишки, и сознанiе, что меня поддержат, помогут и помнят... 280 Молодец Ирочка! Она, конечно, знала, что на записи при передачe съeстного нельзя ничего писать, кромe сухого перечисленiя посылаемаго. И она ухитрилась в голодном городe достать гдe-то сыру, и, измeнив в записи одну букву, сумeла через всe осмотры ГПУ послать мнe радостную вeсть... Кто догадался бы, что "сын -- 1" -- это не простая ошибка? Так узнал я о появленiи на свeт моего первенца, которому в честь скаутскаго патрона мы дали имя Георгiя. Гдe-то он сейчас, мой милый мальчик?.. . В потокe сильных ощущенiй Уже давно минуло 4 мeсяца моего заключенiя. Гдe-то в громадной машинe ОГПУ рeшалась моя судьба. Гдe-то по отдeлам и слeдователям катилось мое "дeло", и, наконец, колесики машины зацeпили и меня. В одну октябрьскую ночь в мою камеру вошло трое чекистов. -- Собирайтесь с вещами. Спросить -- "куда" и нарваться на грубый отвeт я не хотeл. Молча сложил я свои немудреныя пожитки в спинную сумку, в послeднiй раз оглядeл свою камеру-клeтку, гдe я был замурован болeе 4 мeсяцев и вышел. Вопрос -- куда меня ведут -- сверлил мозг. Куда-нибудь переводят или ведут в подвал для послeдняго разговора на языкe револьвера? Каждый шаг казался часом и одновременно мелькал, как бeшенно ускоренный фильм. Корридоры и лeстницы. Один чекист впереди, двое сзади. Я украдкой обернулся и замeтил, что револьверы в кобурах. Отлегло от сердца. Уж если бы меня вели в подвал на разстрeл, то, во всяком случаe, револьверы были бы наготовe. Вeдь о том, что я имeю славу чемпiона, боксера и атлета, мои слeдователи знали. И на покорнаго агнца как будто я не был похож. И вряд-ли мои палачи могли думать, что я покорно подставлю свой затылок, не дав себe радости послeдней -- пусть безнадежной, но яркой -- радости боя со своими убiйцами. 281 Это, дeйствительно, был бы "послeднiй раунд" в моей спортивной и... не спортивной жизни.. Все ниже. Вот мы уже, кажется, в первом этажe. Проходим мимо подвальных дверей, и всe мои нервы и мышцы напрягаются, будучи готовыми рвануться в яростную атаку. Мимо... и мы выходим во двор. Вздох облегченiя вырывается из моей груди. Ночь. Каменный колодезь, стeны котораго освeщены тусклым свeтом фонарей. Стeны кажутся слeпыми -- всe окна многочисленных камер закрыты жестяными щитами, и только внизу свинцовыми пятнами темнeют желeзныя ворота. Глухо ворчит мотор. Это знаменитый во всей Россiи "Черный Ворон" -- крытый фургон-грузовик для перевозки арестованных. О "Черном Воронe" знают буквально всe. Он -- символ бездушнаго, жестокаго, таинственнаго апарата ОГПУ. Если бы его стeнки могли разсказать про всe тe слезы, тоску и отчаянiе, которыя он видeл, -- получилась бы потрясающая исторiя человeческаго горя... Меня вталкивают в автомобиль, гдe уже набито столько людей, что трудно найти мeсто для того, чтобы хотя бы стать. Дверь фургона захлопывается, мотор ворчит громче, гремят желeзныя ворота, и мы eдем по улицам. Сколько раз, бывало, я сам встрeчал на улицe эту мрачную черную машину и наблюдал, как украдкой, со страхом оглядывались на нее пeшеходы. И сейчас, покачиваясь на ногах во тьмe "Чернаго Ворона", я словно вижу, как шарахаются в сторону случайные прохожiе, как тормозят при видe его запоздалые автомобили и трамваи и как безжалостно рвет возжами морду своему коню испуганный встрeчей московскiй извозчик... Хриплый гудок "Ворона" раздавался непрерывно, словно требуя -- "Дорогу красному террору". Через, полчаса -- мы во дворe Бутырок, громаднаго стараго замка, передeланнаго в тюрьму. Всeх нас, 40-50 арестованных, ведут внутрь кирпичнаго зданiя на "распредeленiе". Вдруг в толпe я замeчаю знакомыя лица. Это ко мнe протискиваются сквозь людскую стeну наши скауты 282 -- москвич Вася, который еще так недавно докладывал нам по пальцам о дядe Кешe, и другой, незнакомый, тоненькiй, как дeвушка, юноша, с нeжным лицом и большими голубыми глазами. -- И тебя, значит, зацапали, дядя Боб? -- весело спросил Вася. -- Как видишь. Со второго iюня сижу. А вы? -- Тоже вродe этого. Говорили -- скаутов по Москвe больше 200 арестовано. Ты в одиночкe сидeл? -- Угу... -- Это уже хуже. Мы -- в общей. Кое с кeм встрeчались... -- А кто из наших ребят еще сидит? -- Да хватает... Скаутмастора то, конечно, всe... Но и из младших тоже не мало... Даже герли лeт по 15, и тe посажены... -- А Серж? -- Как же, как же. Сидит гдe-то... -- Были свeдeнiя -- добавил другой юноша, -- что и в Питерe тоже такая же исторiя. -- Ну, бабахнули, значит, из ГПУ-ской пушки по скаутским воробьям! -- засмeялся весельчак Вася. -- Нашли, наконец, гдe самые страшные враги и крамольники обрeтаются... -- Связался чорт с младенцами! Несмотря на всю неприглядность обстановки, мы стали подшучивать над своим положенiем, и в искорках общаго смeха и шуток стало отогрeваться уставшее в одиночном заключенiи сердце... "С такими неунывающими ребятами хоть куда отправляться можно!" -- мелькнуло у меня в головe, но мнe недолго пришлось на этот раз радоваться сердечному теплу нашей компанiи -- меня отдeлили от всeх и послали в одиночку. Это двухнедeльное заключенiе было раем по сравненiю с Лубянкой. Я стал получать книги из библiотеки, 20-минутную прогулку и право на покупку продовольствiя из тюремной лавочки. Особенно обрадовали меня книги. Я с такой жадностью набросился на них, что время мелькало совсeм незамeтно. Только долгое время лишенный 283 права чтенiя, может понять, какое громадное наслажденiе дают книги. Послe их появленiя в моей камерe я не чувствовал себя одиноким, словно был незримо окружен величайшими людьми всeх времен и народов и являлся песчинкой, связанной с миллiардами и миллiардами других, строивших исторiю культуры человeчества. Опять со мною говорили великiе умы и великiе художники слова, и я уносился на крыльях их мысли и их фантазiи далеко за предeлы своей камеры... Так шли дни... Наконец, в моей камерe появилась жирная равнодушная физiономiя "корпуснаго" -- старшаго надзирателя. -- Прочтите и распишитесь, -- сказал он, протягивая мнe бумажку. Содержанiе этой бумажки точно сфотографировалось в моей памяти: ВЫПИСКА из постановления заседания Коллегии ОГПУ от 20 сентября 1926 года СЛУШАЛИ: Дело No. 37545 гр. Солоневича, Бориса Лукьяновича, по обвинению его в преступлениях, предусмотренных в 61 статье Уголовного Кодекса. ПОСТАНОВИЛИ: Признать гр. Солоневича Б. Л. виновным в преступлениях по ст. 61 У. К. и заключить его в концентрационный лагерь на срок 5 (пять) лет. Выписка верна (подпись) Печать (Коллегiи ОГПУ). Таков был финал моего очередного приключенiя. Пять лeт каторжных работ... Мысль забурлила пeнистым водопадом, а сердце заныло... Пять лeт молодой жизни скидывается со счетов... Да и каковы будут эти пять лeт?.. Родныя лица Через нeсколько дней вызвали на этап. Куда -- было неизвeстно. В громадную залу тюрьмы набили нeсколько сот заключенных, и начался обыск. Отбиралось все, что могло 284 бы служить для побeга -- металлическiя ложки, булавки, карандаши, сахар, соль и табак (чтобы не бросили в глаза конвоиру). Крики, суматоха, хаос... Вдруг возглас: -- Эй, кто тут Солоневич? Выходи. Я вышел вперед. -- На свиданiе. Иди за мной. Комната свиданiя -- узкая, длинная, разгороженная двумя рядами стeн, с небольшими окошками на уровнe груди и с проволочной сeткой. От одного ряда окон до другого -- около полутора метров. По этому корридору ходят надзиратели, слeдящiе за тeм, чтобы ничего не было переброшено или передано. В одном из окон -- заключенный. В другом -- пришедшiе на свиданiе. Когда я был приведен в эту комнату, свиданiе уже началось. Два десятка арестантов прильнуло к окошкам, стремясь, может быть, в послeднiй раз запечатлeть в памяти черты лиц любимых и близких. Шум, крики, слезы и рыданiя смeшались в один непередаваемый вопль человeческаго горя. Каждый стремится успeть в ограниченное 20 минутами свиданiе сообщить все, наболeвшее на душe, передать всe распоряженiя, просьбы, мольбы, свою ласку и любовь... Одно окошечко свободно. Я бросаюсь туда и сквозь двойную стeнку рeшеток вижу лица брата и жены. Минуты мелькают, как секунды... -- Кончай свиданiе! -- раздается оклик надзирателя, и людей силой начинают отрывать от око