Артюр Рембо. Стихи --------------------------------------------------------------- Автор: Артюр Рембо Название: Собрание сочинений (серия "Литературные памятники") ---------------------------------------------------------------  * СТИХОТВОРЕНИЯ 1869 ГОДА. *  Подарки сирот к Новому году I Мглой комната полна, и осторожно в ней Звучит шушуканье печальное детей. Две детских головы за занавеской белой, От грез отяжелев, склоняются несмело. Снаружи стайка птиц друг к другу зябко льнет, И крылья не влекут их в серый небосвод; Проходит Новый год со свитою туманной; Влача свой снежный плащ и улыбаясь странно, Он плачет и поет, охвачен дрожью он. II Как будто окружил их мрак со всех сторон, Как будто ночь вокруг, два малыша смолкают И словно голосу далекому внимают, И часто вздрагивают, слыша золотой Предутренний напев, что в шар стеклянный свой Стучит и вновь стучит, отлитый из металла. Промерзла комната. Валяются устало Одежды траурные прямо на полу; Врывается сквозняк в предутреннюю мглу, Своим дыханием наполнив помещенье. Кто здесь отсутствует? -- вы спросите в смущенье. Как будто матери с детьми здесь рядом нет, Той, чьи глаза таят и торжество и свет. Забыла ли она вечернюю порою Расшевелить огонь, склонившись над золою? Забыла ли она, свой покидая дом, Несчастных малышей укрыть пуховиком? Неужто не могла их оградить от стужи, Чтоб ветер утренний к ним не проник снаружи? О греза матери! Она, как пух, тепла, Она -- уют гнезда, хранящего от зла Птенцов, которые в его уединенье Уснут спокойным сном, что белых полн видений. Увы! Теперь в гнезде тепла и пуха нет, И мерзнут малыши, и страшен им рассвет; Наполнил холодом гнездо суровый ветер... III Теперь вы поняли: сироты эти дети. Нет матери у них, отец их далеко, И старой женщине-служанке нелегко Заботиться о них. Одни в холодном зданье Они встречают день. И вот у них в сознанье Воспоминания теснятся, и опять, Как четки, можно их весь день перебирать. Чудесен был рассвет, суливший им подарки! А ночью были сны таинственны и ярки, И каждый, что хотел, то и увидел в них: Игрушки, сладости в обертках золотых; И в танце это все кружилось и сверкало, То появлялось вновь, то снова исчезало. Как было весело, проснувшись в ранний час И протерев глаза, почувствовать тотчас Вкус лакомств на губах... Уж тут не до гребенки. День праздничный пришел -- и вот горят глазенки, И можно босиком направиться к дверям Родителей, вбежать в их комнату, а там Уж поцелуи ждут, улыбки, поздравленья, И ради праздника на радость разрешенье. IV О, сколько прелести в словах таилось их! Как изменилось все в жилище дней былых! Потрескивал огонь, горя в камине жарко, И комната была озарена им ярко, И отблески огня, то дружно, то вразброд, По лаку мебели водили хоровод. А шкаф был без ключей... Да, без ключей... Как странно! К себе приковывал он взгляды постоянно, Он заставлял мечтать о тайнах, спящих в нем, За дверцей черною, что заперта ключом; И слышался порой из скважины замочной Какой-то смутный гул во мгле его полночной. Сегодня комната родителей пуста, Луч света под дверьми сменила темнота, Нет больше ни ключей, ни жаркого камина, Ни поцелуев нет, ни шалости невинной. О, новогодний день печально встретит их! И слезы горькие из глаз их голубых На щеки падают, и шепот раздается: "Когда же мама к нам издалека вернется?" V В дремоту малыши погружены сейчас. Вам показалось бы, что и во сне из глаз Струятся слезы их... Прерывисто дыханье... Ведь сердцу детскому так тягостно страданье! Но ангел детства стер с ресниц их капли слез, И сны чудесные двум детям он принес, И столько радости в тех сновиденьях было, Что лица детские улыбка озарила. Им снится, что они, на руку опершись И голову подняв, глазенками впились В картину розового рая: он пред ними Играет радужными красками своими. В камине, весело горя, огонь поет... Виднеется в окне лазурный небосвод... Природа, пробудясь, от солнца опьянела... Земля, его лучам свое подставив тело, Трепещет, чувствуя их поцелуев жар... А в доме -- свет, тепло... Развеялся кошмар... Не видно на полу одежды этой черной... Злой ветер перестал выть у дверей упорно... И словно властвует здесь воля добрых фей... Крик рвется из груди двух радостных детей... Вот материнская кровать... Там что-то блещет, На ярком серебре луч розовый трепещет, И украшения сверкают и горят, Мерцает перламутр и рядом с ним гагат; И там на золоте начертаны упрямо Слова заветные, слова "ДЛЯ НАШЕЙ МАМЫ!" [Декабрь 1869]  * СТИХОТВОРЕНИЯ 1870 ГОДА *  Первый вечер Она была полураздета, И со двора нескромный вяз В окно стучался без ответа Вблизи от нас, вблизи от нас. На стул высокий сев небрежно, Она сплетала пальцы рук, И легкий трепет ножки нежной Я видел вдруг, я видел вдруг. И видел, как шальной и зыбкий Луч кружит, кружит мотыльком В ее глазах, в ее улыбке, На грудь садится к ней тайком. Тут на ее лодыжке тонкой Я поцелуй запечатлел, В ответ мне рассмеялась звонко, И смех был резок и несмел. Пугливо ноги под рубашку Укрылись: "Как это назвать?" И словно за свою промашку Хотела смехом наказать. Припас другую я уловку: Губами чуть коснулся глаз; Назад откинула головку: "Так, сударь, лучше... Но сейчас Тебе сказать мне что-то надо..." Я в грудь ее поцеловал, И тихий смех мне был наградой, Добра мне этот смех желал... Она была полураздета, И со двора нескромный вяз В окно стучался без ответа Вблизи от нас, вблизи от нас. 1870 Предчувствие Глухими тропами, среди густой травы, Уйду бродить я голубыми вечерами; Коснется ветер непокрытой головы, И свежесть чувствовать я буду под ногами. Мне бесконечная любовь наполнит грудь. Но буду я молчать и все слова забуду. Я, как цыган, уйду -- все дальше, дальше в путь! И словно с женщиной, с Природой счастлив буду. Март 1870 Кузнец Дворец Тюильри, 10 августа 92 г. С огромным молотом в натруженных руках, Хмельной, величественный, нагонявший страх, Порой хохочущий, как бронзовые трубы, С высоким лбом кузнец, разглядывая грубо Людовика, вступил с ним в разговор. Народ Их окружал в тот день, сновал он взад-вперед, Одеждой грязною касаясь позолоты, И бледен был король, как будто от дремоты Очнувшись, эшафот увидел пред собой. Покорный, словно пес, с поникшей головой, Не шевелился он: кузнец широкоплечий Такие знал слова, такие вел он речи, Что все оборвалось в груди у короля. "Ты, сударь, знаешь сам: мы пели тра-ля-ля, Гоня чужих волов на борозды чужие. Перебирал аббат монеты золотые Молитв, нанизанных на четки. А сеньер Победно в рог трубил, скача во весь опор. Один хлыстом нас бил, другой грозил пеньковой Веревкой. И глаза у нас, как у коровы, Глядели тупо и не плакали. Мы шли, Все дальше, дальше шли. Когда же грудь земли Плуг перепахивал, когда мы оставляли В ней нашу плоть и кровь, то нам на чай давали: Лачуги наши жгли! У этого костра Могла себе пирог спечь наша детвора. О! Я не жалуюсь. Все эти рассужденья От глупости моей. Предвижу возрожденья. Не радостно ль смотреть, как с сеном полный воз В июне катится к амбару? Как принес Прохладу летний дождь и как в саду и в поле Благоухает все? Ну разве плохо, что ли, Глядеть, как колос твой наполнился зерном, И думать: из зерна хлеб выпекут потом? А если сила есть, то место есть у горна: Там молотом стучи и песню пой задорно, Была ы уверенность, что и тебе пошлет, Хотя бы толику, бог от своих щедрот... Короче говоря, старо все это дело! Но знаю я теперь: мне это надоело! Когда есть две руки и голова притом, Приходит человек с кинжалом под плащом И говорит тебе: "Вспаши мне землю, малый!" А началась война -- и снова, как бывало, К тебе стучатся в дверь: "Дать сына нам изволь!" Я тоже человек, но если ты король, Ты скажешь: "Так хочу!" И слышать это тошно. Уверен ты, что мне твой балаган роскошный Приятно созерцать, а в нем вояк твоих, Толпу бездельников в мундирах золотых, Что пахнут свежестью (то наших дочек запах), Приятно созерцать ключ от тюрьмы в их лапах. Смиритесь, бедняки! Во всем король наш прав! Позолотим твой Лувр, гроши свои отдав! Ты будешь сыт и пьян. Мы тоже не в обиде: Смеются господа, у нас на шее сидя! Нет! Эти мерзости старее всех морщин. Народ не шлюха вам. Всего-то шаг один -- И вот Бастилию мы в мусор превратили. Все камни у нее от крови потны были, И тошно было нам смотреть, как вознеслись Ее облезлые глухие стены ввысь И, как всегда, их тень нас покрывает мглою. Да, гражданин, в тот день ужасное былое Хрипело, рушилось, когда те стены в прах Мы обратили вдруг. Любовь у нас в сердцах Таилась. Сыновей к груди мы прижимали. И ноздри у людей, как у коней, дрожали. Могучи и горды, мы шли на шум тюрьмы; В сиянье солнечном шли по Парижу мы, И наших грозных блуз никто не сторонился. Людьми почувствовали мы себя! Струился У нас по жилам хмель надежды. И бледны Мы были, государь. Когда же у стены Тюремной собрались с оружьем наготове, Не знали ненависти мы, ни жажды крови; Мощь осознав свою, решили: гнев угас. Но после дня того как бес вселился в нас! На улицу поток рабочих хлынул, тени Сливались и росли, шли толпы привидений К жилищам богачей, к воротам их дворцов. Я тоже с ними шел, чтоб убивать шпиков, Я весь Париж прошел, таща с собою молот, И что ни улица -- то череп им расколот. Засмейся мне в лицо -- я и тебя убью... Король, считать учись, не то казну свою На адвокатов всю истратишь без остатка! Мы просьбы им несем -- они их для порядка Берут и говорят: "Какие дураки!" Законы стряпая, кладут их в котелки И варят неспеша, добавив к ним приправы; А подать новую придумав для забавы, Нос затыкают свой, когда встречают нас, Им, представителям народным, режет глаз Наш неопрятный вид! Штыки страшат их только. Ну что ж! К чертям их всех! Теперь понять изволь-ка, Что сильно надоел нам этот пошлый люд. Так значит вот каких ты нам настряпал блюд, В то время как наш гнев, сметая все препоны, Уже обрушился на митры и короны!" Тут бархат он с окна сорвал и короля Заставил глянуть вниз: была черна земля От толп, кишевших там, от толп, чей вид был страшен; Там словно океан ревел, и выше башен Вздымался этот рев; там блеск железных пик И барабанов дробь, лачуг и рынков крик В один поток слились, и в том водовороте Кровь красных колпаков окрасила лохмотья. Вот что показывал в открытое окно Он королю. В глазах у короля темно, Он бледен, он дрожит... "Сир, это чернь толпится, Кишит, вздымается -- куда от них укрыться? Сир, нечего им есть, их нищими зовут. Там и жена моя, а я, как видишь, тут. Здесь хлеба в Тюильри жена найти хотела! Пекарни заперты: до нас ведь нет им дела. Мне трех детей кормить... Мы чернь... Я знал старух С глазами мертвыми. Да! Взгляд у них потух, Когда их сына или дочь у них забрали. Знал человека я: в Бастилии держали Его годами. Был на каторге другой. И оба без вины страдали. А домой Вернулись, им в лицо швыряли оскорбленья. Вот так их довели до белого каленья! И не стерпев клейма, не сбросив тяжесть пут, Сюда они пришли и под окном ревут. Чернь! Девушек в толпе ты разглядел? Позорно Их обесчестили: ведь твой любой придворный (Не стойки женщины, такой у них уж нрав) Мог позабавиться, им в душу наплевав. Красотки ваши здесь сегодня. Чернь все это! О, Обездоленные! Вы, кому с рассвета Под солнцем яростным гнуть спину, вы, кому Работа тяжкая сулит лишь боль и тьму... Снять шапки, буржуа! Эй, поклонитесь Людям! Рабочие мы, сир! Рабочие! И будем Жить в новых временах, несущих знанья свет. Да! Стуком молота приветствуя рассвет, Откроет Человек секрет причин и следствий, Стихии усмирит, найдет истоки бедствий И оседлает Жизнь, как резвого коня. О горн пылающий! Сверкание огня! Исчезнет зло! Навек! Все то, чего не знаем, Мы будем знать. Подняв свой молот, испытаем То, что известно нам! Затем, друзья, вперед! Волнующей мечты увидим мы восход, Мечты о том, чтоб жить и ярко и достойно, Чтоб труд был озарен улыбкою спокойной Любимо женщины, забывшей слово "грязь", И чтобы, целый день с достоинством трудясь, Знать: если Долг завет, мы перед ним в ответе. Вот счастье полное! А чтоб никто на свете Не вздумал нас согнуть иль наградить ярмом, Всегда должно висеть ружье над очагом. Наполнил запах битв весь воздух, всю природу. О чем я говорил? Принадлежу я к сброду! Еще живут шпики и богатеет вор... Но мы -- свободные! И есть у нас террор: Мы в нем воистину велики! Вел я речи Здесь про высокий долг, о жизни человечьей... Взгляни на небосвод! -- Для нас он слишком мал, Нам было б душно там и тесно! Я сказал: Взгляни на небосвод! -- Опять в толпу уйду я. Великий этот сброд собрался, негодуя, И тащит пушки он по грязным мостовым... О! Кровью пролитой мы их отмыть хотим. И если наша месть и крик негодованья У старых королей вдруг вызовет желанье Своими лапами швырнуть огонь и гром На Францию -- ну что ж! Расправимся с дерьмом!" Он вскинул на плечо свой молот. Смерил взглядом Толпу огромную, которая с ним рядом Хмелела, и тогда по залам и дворам, Где бушевал Париж, где задыхался, -- там Вдруг трепет пробежал по черни непокорной: Кузнец своей рукой великолепно черной, Хоть потом исходил пред ним король-толстяк, Швырнул ему на лоб фригийский свой колпак. Солнце и плоть I Источник нежности и жизни, Солнце властно Льет жаркую любовь на грудь земли прекрасной; И, лежа на лугу, вы чувствуете вновь, Что расцвела земля и что бурлит в ней кровь, Что дышит грудь ее, когда вы к ней прильнете; Она, как женщина, сотворена из плоти, Как бог, полна любви; и соками полна, Таит кишение зародышей она. Все зреет, все растет! Венера! Юность мира! Я сожаленья полн о временах Кибелы, Что больше фавнов нет, похожих на зверей, Богов, которые грызут кору ветвей И белокурых нимф целуют среди лилий. Я сожаленья полн, что минул век сатира, Под взглядом радостного Пана соки всей Вселенной -- воды рек, кровь листьев и корней; Когда дрожала под стопой его козлиной Земля зеленая и лился над долиной Из сладостной его цевницы гимн любви. Прислушивался Пан и слышал, как вдали Его призыву вся Природа отвечала, И роща на ветвях поющих птиц качала, Земля баюкала людей, и всем зверям Любовь, всесильный бог, свой открывала храм. Я сожаленья полн о днях, когда бурлили [?] Которая неслась на колеснице белой, Сверкая красотой средь блеска городов; Жизнь вечная лилась из двух ее сосцов, Струями чистыми пространство наполняя; К ее святой груди блаженно припадая, Был счастлив Человек, и так как сильным был, Он целомудрие и доброту хранил. О горе! Он теперь твердит: "Мне все известно". А сам и слеп и глух. Исчезли повсеместно Все боги. Нет богов. Стал Человек царем, Стал богом. Но любовь уже угасла в нем. О, если бы опять к твоим сосцам посмел он Припасть, о мать богов и всех людей, Кибела! О, если б не забыл Астарту навсегда, Богиню, что могла в минувшие года Из волн возникнуть вдруг, окутанная пеной, Сверкая красотой, извечной и нетленной, И черных глаз ее победоносный взор Будил в душе любовь, а в роще -- птичий хор. II Я верю лишь в тебя, морская Афродита, Божественная мать! О, наша жизнь разбита С тех пор, как бог другой нас к своему кресту Смог привязать. Но я... я лишь Венеру чту. Уродлив человек, и дни его печальны, Одежду носит он, поскольку изначальной Лишился чистоты. Себя он запятнал, И рабству грязному одеть оковы дал На гордое свое, божественное тело. На тьму грядущую взирая оробело, Он хочет одного: и после смерти жить... А та, в которую всю чистоту вложить Стремились мы, чтоб в ней плоть наша стала свята, Та, что смогла наш дух, смятением объятый, Любовью озарить, чтоб из земной тюрьмы Однажды вознеслись к сиянью света мы, -- Отвыкла Женщина быть куртизанкой даже! "Какой печальный фарс!" -- с усмешкой горькой скажет Мир, помнящий богинь святые имена... III О если бы вернуть былые времена! Да! Кончен человек! Им сыграны все роли! Но, идолов разбив при свете дня и воли, Отвергнув всех богов, он оживет опять. Сын неба, будет он секреты постигать Небес и мудрости, проникнет в их глубины, И бог, что в нем живет под слоем плотской глины, Ввысь устремится, ввысь, пожаром озарен! Когда увидишь ты, что иго сбросил он И в небеса проник, и страха в нем -- ни тени, Даруешь ты ему святое Искупленье! Великолепная, из глубины морей Возникнешь ты, сверкнув улыбкою своей; И бесконечную любовь даруя миру, Ты трепетать его заставишь, словно лиру, Когда твой поцелуй, дрожа, нарушит тишь. Как жаждет мир любви! Ты жажду утолишь. И гордо Человек главу поднимет снова! Луч дверней красоты, вдруг разорвав оковы, Храм плоти озарит и в трепет приведет В нем бога спящего... Очнувшись от невзгод, Счастливый Человек все знать и видеть хочет. Мысль, словно резвый конь, что был во власти ночи, Освободясь от пут, бросается вперед, Мысль, став свободною, на все ответ найдет. Зачем и почему пространство бесконечно, И звезды -- как песок, и Путь сверкает Млечный? И если ввысь лететь все время -- что тогда? И гонит ли Пастух огромные стада Миров, блуждающих средь ужасов пространства? И все эти миры хранят ли постоянство В их отклике на звук извечных голосов? А смертный человек? Что видеть он готов? И голос разума -- не просто ль плод мечтанья? Коль жизнь так коротка, откуда в мирозданье Явился человек? Не погрузится ль он В глубокий Океан, где будет окружен Зародышами, эмбрионами, ростками? И в том горниле, где всегда бушует пламя, Не воскресит ли вновь его Природа-Мать, Чтоб в травах и цветах ему произрастать? Нет, знать нам не дано! Химеры и незнанье Отягощают нас. Глядя на мирозданье, Нам бесконечности не довелось постичь. Над нами вознесло Сомнение свой бич, Оно нас бьет крылом, кружа зловещей птицей, И вечно горизонт бежит и хочет скрыться. Открыты небеса! И тайны все мертвы Пред тем, кто не клонил покорной головы! Стоит он, окружен сверканием Природы, И песнь поет... Леса поют, струятся воды, Чей радостный напев приветствует восход... То Искупление! Любовь, любовь грядет! IV О, плоти торжество! О, праздник идеальный! О, шествие любви дорогой триумфальной! Склонив к своим ногам героев и богов, Они, несущие из белых роз покров, Малютки Эросы и Каллипига с ними, Коснутся женщин вдруг коленями своими... О Ариадна, чьи рыдания слышны На тихом берегу, когда из-за волны Мелькает вдалеке Тезея парус белый! О девушка-дитя, не плачь! Взгляни, как смело Вакх с колесницею своею золотой, Влекомой тиграми, что похотью слепой Объяты, рыжими пантерами влекомой, Несется вдоль реки, дорогой незнакомой... Европу голую Зевс, превратясь в быка, Качает, как дитя, и белая рука За шею трепетную бога обнимает; Он, среди волн плывя, на деву обращает Свой помутневший взор; к теплу его чела Льнет девичье лицо; ей очи застит мгла, Когда сливаются их губы в поцелуе; И пеной золотой вокруг сверкают струи... Средь пышных лотосов скользя по лону вод, Влюбленный Лебедь вдаль задумчиво плывет И белизной крыла объемлет Леду страстно... Киприда шествует, немыслимо прекрасна; И, стан свой изогнув, она в который раз Не прячет грудь свою от посторонних глаз, Ни золотистый пух под чревом белоснежным... Геракл на мощный торс движением небрежным Накинул шкуру льва и грозный вид обрел, А над его челом сверкает ореол... Луною летнею озарена Дриада; Она обнажена, волос ее прохлада На плечи падает тяжелою волной; Погружена в мечты, на небосвод немой С поляны сумрачной она глядит устало... Селена белая роняет покрывало К ногам прекрасного Эндимиона вдруг И льнет к его устам, скрывая свой испуг... Вдали ручей поет, и плачет, и рыдает; То Нимфа нежная печально вспоминает О юноше, чья жизнь волной унесена... Любовным ветром ночь отторгнута от сна, И в рощах и лесах священных, где объяты Деревья ужасом, где все покровы сняты И мрамор дал приют пугливым снегирям, -- Внимают боги Человеку и мирам. Май 70 Офелия I По глади черных вод, где звезды задремали, Плывет Офелия, как лилия бела, Плывет медлительно в прозрачном покрывале... В охотничьи рога трубит лесная мгла. Уже столетия, как белым привиденьем Скользит Офелия над черной глубиной, Уже столетия, как приглушенным пеньем Ее безумия наполнен мрак ночной. Целует ветер в грудь ее неторопливо, Вода баюкает, раскрыв, как лепестки, Одежды белые, и тихо плачут ивы, Грустя, склоняются над нею тростники. Кувшинки смятые вокруг нее вздыхают; Порою на ольхе гнездо проснется вдруг, И крылья трепетом своим ее встречают... От звезд таинственный на землю льется звук. II Как снег прекрасная Офелия! О фея! Ты умерла, дитя! Поток тебя умчал! Затем что ветра вздох, с норвежских гор повеяв, Тебе про терпкую свободу нашептал; Затем что занесло то ветра дуновенье Какой-то странный гул в твой разум и мечты, И сердце слушало ночной Природы пенье Средь шорохов листвы и вздохов темноты; Затем, что голоса морей разбили властно Грудь детскую твою, чей стон был слишком тих; Затем что кавалер, безумный и прекрасный, Пришел апрельским днем и сел у ног твоих. Свобода! Взлет! Любовь! Мечты безумны были! И ты от их огня растаяла, как снег: Виденья странные рассудок твой сгубили, Вид Бесконечности взор погасил навек. III И говорит Поэт о звездах, что мерцали, Когда она цветы на берегу рвала, И как по глади вод в прозрачном покрывале Плыла Офелия, как лилия бела. Бал повешенных На черной виселице сгинув, Висят и пляшут плясуны, Скелеты пляшут Саладинов И паладинов сатаны. За галстук дергает их Вельзевул и хлещет По лбам изношенной туфлею, чтоб опять Заставить плясунов смиренных и зловещих Под звон рождественский кривляться и плясать. И в пляске сталкиваясь, черные паяцы Сплетеньем ломких рук и стуком грудь о грудь, Забыв, как с девами утехам предаваться, Изображают страсть, в которой дышит жуть. Подмостки велики, и есть где развернуться, Проворны плясуны: усох у них живот. И не поймешь никак, здесь пляшут или бьются? Взбешенный Вельзевул на скрипках струны рвет... Здесь крепки каблуки, подметкам нет износа, Лохмотья кожаные сброшены навек, На остальное же никто не смотрит косо, И шляпу белую надел на череп снег. Плюмажем кажется на голове ворона, Свисает с челюсти разодранный лоскут, Как будто витязи в доспехах из картона Здесь, яростно кружась, сражение ведут. Ура! Вот ветра свист на бал скелетов мчится, Взревела виселица, как орган, и ей Из леса синего ответил вой волчицы, Зажженный горизонт стал адских бездн красней. Эй, ветер, закружи загробных фанфаронов, Чьи пальцы сломаны и к четкам позвонков То устремляются, то вновь летят, их тронув: Здесь вам не монастырь и нет здесь простаков! Здесь пляшет смерть сама... И вот среди разгула Подпрыгнул к небесам взбесившийся скелет: Порывом вихревым его с подмостков сдуло, Но не избавился он от веревки, нет! И чувствуя ее на шее, он схватился Рукою за бедро и, заскрипев сильней, Как шут, вернувшийся в свой балаган, ввалился На бал повешенных, на бал под стук костей. На черной виселице сгинув, Висят и пляшут плясуны, Скелеты пляшут Саладинов И паладинов сатаны. Возмездие Тартюфу Страсть разжигая, разжигая в сердце под Сутаной черною, довольный, бледно-серый, До ужаса сладкоречивый, он бредет, Из рта беззубого пуская слюни веры. Но вот однажды возникает некто Злой, И за ухо его схватив, -- "Помилуй Боже!" -- Срывает яростно недрогнувшей рукой Сутану черную с его вспотевшей кожи. Возмездие! Он весь дрожит от резких слов, И четки длинные отпущенных грехов Гремят в его душе. Тартюф смертельно бледен. Он исповедуется, он почти безвреден... Не слышит тот, другой: взял брыжи и ушел. -- Ба! С головы до пят святой Тартюф наш гол! Венера Анадиомена Из ржавой ванны, как из гроба жестяного, Неторопливо появляется сперва Вся напомаженная густо и ни слова Не говорящая дурная голова. И шея жирная за нею вслед, лопатки Торчащие, затем короткая спина, Ввысь устремившаяся бедер крутизна И сало, чьи пласты образовали складки. Чуть красноват хребет. Ужасную печать На всем увидишь ты; начнешь и замечать То, что под лупою лишь видеть можно ясно: "Венера" выколото тушью на крестце... Все тело движется, являя круп в конце, Где язва ануса чудовищно прекрасна. Ответы Нины Он. -- Рука в руке, давай с тобою Уйдем скорей Туда, где утро голубое Среди полей Своею свежестью пьянящей Омоет нас, Когда дрожат лесные чащи В безмолвный час; И ветви, в каплях отражая Игру луча, Трепещут, -- словно плоть живая Кровоточа. Там, подставляя ветру смело Жар черных глаз, В люцерну пеньюар свой белый В тот ранний час Ты погрузишь, успев влюбиться, В душистый мех, И там шампанским будет литься Твой звонкий смех, Смех надо мной, от хмеля грубым, Чью силу рук Ты вдруг почувствуешь, чьи губы Узнают вдруг Вкус ягод, что в тебе таится; Над ветром смех, Коль ветер перейдет границы Приличий всех, И над шиповником, что может Быть злым порой, А главное над тем, кто все же Любовник твой. Семнадцать лет! Ты будешь рада Побыть вдвоем! О ширь полей! Лугов прохлада! Ну как, пойдем? Рука в руке, смешав дыханье И голоса, Неторопясь бродить мы станем, Войдем в леса. И там, закрыв глаза и млея, Ты, как во сне, Взять на руки тебя скорее Прикажешь мне. И я возьму -- о миг величья! -- И понесу, И будет нам анданте птичье Звенеть в лесу. Тебя, как спящего ребенка, К груди прижав, Я не услышу трели звонкой И буду прав; И буду пьян от кожи белой, От этих глаз, И речь моя польется смело... Не в первый раз. В лесах запахнет свежим соком, И солнца свет Омоет золотым потоком Их снов расцвет... А вечером? Устав немного, С приходом тьмы Знакомой белою дорогой Вернемся мы К садам, где травы -- голубые, Где близ оград В округу яблони кривые Льют аромат. Мы под вечерним темным небом С тобой войдем В деревню, пахнущую хлебом И молоком, И стойлом, где от куч навозных Тепло идет, Дыханьем мерным полон воздух, Остывший пот Блестит на шерсти, чьи-то морды Во мгле видны, И бык роняет с видом гордым Свои блины... А после дом, очки старушки, Чей нос крючком Уткнулся в требник; с пивом кружки И дым столбом Из трубок вылепленных грубо, Плохой табак, И оттопыренные губы, Что так и сяк Хватают с длинных вилок сало, Как впопыхах; Огонь из печки, отсвет алый На сундуках; Зад малыша, который близко Подполз к дверям И мордочкой уткнулся в миску, Что ставят там Для добродушного полкана; И старые пес Ворчит и лижет мальчугана В лицо и в нос... Надменная, словца не скажет, Страшна на вид, У печки бабка что-то вяжет, В огонь глядит. О дорогая, сколько сможем Увидеть мы В лачугах, чьи огни прохожим Горят из тьмы! Потом, среди сирени свежей, Таясь от глаз, В одном окне нам свет забрезжит, Поманит нас... Пойдем со мной! Тебя люблю я! Нельзя никак Нам не пойти! Пойдем, прошу я... Она. -- А дальше как? [15 августа 1870] За музыкой Вокзальная площадь в Шарлевиле На площадь, где торчат газоны тут и там, В сквер, где пристойно все и нет в цветах излишку, Мещане местные несут по четвергам Свою завистливою глупость и одышку. Там полковый оркестр, расположась в саду, Наигрывает вальс, качая киверами, Не забывает франт держаться на виду, Прилип нотариус к брелокам с вензелями. Находка для рантье трубы фальшивый звук; Пришли чиновники и жирные их дамы В сопровожденье тех, кто нужен для услуг И чей любой волан имеет вид рекламы. Пенсионеров клуб, рассевшись на скамьях, С серьезным видом обсуждает договоры; Трость с набалдашником здесь попирает прах, И погружаются здесь в табакерку взоры. На стуле распластав свой ожиревший зад, Какой-то буржуа с большим фламандским брюхом Из трубки тянет дым и, видно, очень рад: Хорош его табак (беспошлинный, по слухам). А за газонами слышны бродяг смешки; Тромбонов пение воспламеняет лица Желанием любви: солдаты-простаки Ласкают малышей... чтоб к нянькам подольститься. Небрежно, как студент, одетый, я бреду Вслед за девчонками, под сень каштанов темных; Они смеются, взгляд мне бросив на ходу, Их быстрые глаза полны огней нескромных. Храня молчание, и я бросаю взгляд На белизну их шей, где вьется локон длинный, И проникает взгляд под легкий их наряд, С плеч переходит на божественные спины. Вот туфелька... Чулок... Меня бросает в дрожь. Воображением воссоздано все тело... И пусть я в их глазах смешон и нехорош, Мои желания их раздевают смело. Завороженные Из снежной мглы в окно подвала Они глядят на отблеск алый И чуда ждут. Пять малышей -- о доля злая! -- Сидят на корточках, взирая, Как хлеб пекут. Глаз оторвать нельзя от места, Где пекарь мнет сырое тесто, И ухватив Его покрепче, в печь сажает, И сыто жмурясь, напевает Простой мотив. А дети, затаив дыханье, С могучих рук его в молчанье Не сводят глаз; Когда же золотой, хрустящий Готовый хлеб из печки тащат В полночный час, Когда сверчки под сводом темным Заводят песнь в углу укромном, Когда полна Дыханьем жизни яма эта, Душа детей, в тряпье одетых, Восхищена; Она блаженствует, а тело Не чувствует, как иней белый К лохмотьям льнет. Прилипли мордочки к решетке, И словно чей-то голос кроткий Им песнь поет. И тянутся так жадно дети К той песне о небесном свете И о тепле, Что рвутся ветхие рубашки, И на ветру дрожат бедняжки В морозной мгле. [20 сент. 70] Роман I Серьезность не к лицу, когда семнадцать лет... Однажды вечером прочь кружки и бокалы, И шумное кафе, и люстры яркий свет! Бродить под липами пора для вас настала. В июне дышится под липами легко, И хочется закрыть глаза, так все красиво! Гул слышен города -- ведь он недалеко, -- А в ветре -- аромат и зелени, и пива. II Там замечаешь вдруг лоскут над головой, Лоскут темнеющего неба в обрамленье Ветвей, увенчанных мигающей звездой, Что с тихим трепетом замрет через мгновенье. Июнь! Семнадцать лет! Цветущих веток сок -- Шампанское, чей хмель пьянит ваш разум праздный, А на губах у вас, как маленький зверек, Трепещет поцелуй, и ваша речь бессвязна. III В плену робинзонад безумная душа... Но вот мадмуазель, что кажется всех краше, Под бледным фонарем проходит не спеша, И тенью движется за ней ее папаша. Она находит вас наивным и тотчас От вас отводит взгляд и несколько картинно Прочь удаляется, а на устах у вас Нераспустившаяся вянет каватина. IV Вы страстно влюблены. Уж август за окном. Она над вашими сонетами хохочет. Друзья от вас ушли. Вам грустно, А потом Она своим письмом вас осчастливить хочет. В тот вечер... вы в кафе идете, яркий свет Там ожидает вас, и кружки, и бокалы... Серьезность не к лицу, когда семнадцать лет И липы созерцать пора для вас настала. 23 сентября 70 x x x "...Французы семидесятого года, бонапартисты, республиканцы, вспомните о ваших отцах девяносто второго года и т.д. ..." Поль де Кассаньяк ("Ле Пэи") Вы, павшие в боях в год девяносто третий И в предыдущий год! В своих сабо вы шли Туда, где поцелуй свободы вас отметил, Шли цепи разбивать, что мир наш оплели. В страданьях и в беде велики и суровы, Вы под лохмотьями несли любовь в сердцах; Как зерна, бросила вас в землю смерть, чтоб снова Их к жизни возродить на старых бороздах. В крови отмывшие запятнанное знамя, Святые с мрачными и нежными глазами, Флерюса мертвецы и мертвецы Вальми! Республике и вам мы сон не потревожим. Под игом королей мы все живем, как можем... Сравнится ль Кассаньяк с подобными людьми? Написано в Мазасе 3 сентября 1870 г. Зло В то время как плевки взбесившейся картечи Скрежещут и свистят в пространстве голубом И падают полки близ Короля, чьи речи Полны презренья к тем, кто гибнет под огнем; В то время как дано в дымящиеся груды Безумью превратить сто тысяч тел людских, -- О мертвецы в траве, в день летний, среди чуда Природы благостной, что сотворила их!..-- Бог то смеется в окружении узорных Покровов алтарей, где золото блестит, То под баюканье осанны сладко спит И просыпается, когда в одеждах черных Приходят матери в смятенье и тоске Вручить ему медяк, завязанный в платке. Ярость кесаря Вот бледный человек гуляет по аллее. Сигару курит он, и черный фрак на нем. Он вспомнил Тюильри и стал еще бледнее, И тусклые глаза вдруг вспыхнули огнем. Да, оргия шла двадцать лет! И ею Сыт император, что когда-то говорил: "Свободу, как свечу, я потушить сумею..." Свобода вновь живет! И свет ему не мил. Он пленник. Кто поймет, что это душу гложет? Каким он жгучим сожалением объят? У императора потухший мертвый взгляд. О Куманьке в очках он думает, быть может, Смотря, как облаком всплывает голубым Его раскуренной сигары легкий дым. Зимняя мечта К ней В вагоне розовом уедем мы зимою. Уютно будет нам: Там всюду гнезда поцелуев, полных зноя, Таятся по углам. Закроешь ты глаза, чтобы во мгле вечерней Не видеть за окном Теней кривляющихся, адской этой черни, Подкравшейся тайком. Тут словно паучок тебе царапнет щеку, Вдоль шеи побежит мой поцелуй и к сроку Не возвратится вспять. И, голову склонив, "Ищи", -- ты скажешь строго, И паучка, что путешествует так много, Мы примемся искать. В вагоне, 7 октября 70 Уснувший в ложбине В провалах зелени поет река чуть слышно, И весь в лохмотья серебристые одет Тростник... Из-за горы, сверкая, солнце вышло, И над ложбиною дождем струится свет. Там юноша-солдат, с открытым ртом, без каски, В траву зарывшись непокрытой головой, Спит. Растянулся он на этой полной ласки Земле, средь зелени, под тихой синевой. Цветами окружен, он крепко спит; и, словно Дитя больное, улыбается безмолвно. Природа, обогрей его и огради! Не дрогнут ноздри у него от аромата, Грудь не колышится, лежит он, сном объятый, Под солнцем... Две дыры алеют на груди. Октябрь 1870 В Зеленом Кабаре Пять часов вечера Я восемь дней подряд о камни рвал ботинки, Вдыхая пыль дорог. Пришел в Шарлеруа. В Зеленом Кабаре я заказал тартинки И ветчины кусок, оставшейся с утра. Блаженно вытянул я ноги под зеленым Столом, я созерцал бесхитростный сюжет Картинок на стене, когда с лицом смышленым И с грудью пышною служанка в цвете лет, -- Такую не смутишь ты поцелуем страстным! -- Смеясь, мне подала мои тартинки с маслом И разрисованное блюдо с ветчиной, Чуть розоватою и белой, и мгновенно Большую кружку мне наполнила, где пена В закатных отблесках казалась золотой. Октябрь 70 Плутовка В харчевне темной с обстановкою простой, Где запах лака с ароматом фруктов слился, Я блюдом завладел с какою-то едой Бельгийской и, жуя, на стуле развалился. Я слушал бой часов и счастлив был и нем, Когда открылась дверь из кухни в клубах пара И в комнату вошла неведомо зачем Служанка-девушка в своей косынке старой, И маленькой рукой, едва скрывавшей дрожь, Водя по розовой щеке, чей бархат схож Со спелым персиком, над скатертью склонилась, Переставлять прибор мой стала невзначай, И чтобы поцелуй достался ей на чай, Сказала: "Щеку тронь, никак я простудилась..." Шарлеруа, октябрь 70 Блестящая победа у Саарбрюкена, одержанная под крики "Да здравствует император!" (Ярко раскрашенная бельгийская гравюра, продается в Шарлеруа за 35 сантимов) Посередине, в голубом апофеозе Сам император на лошадке расписной: Как папенька, он мил, подобно Зевсу, грозен, И в свете розовом все видит пред собой. Внизу солдатики толпятся, барабаны Мерцают золотом, алеет пушек ряд. Глядит Питу на полководцев беспрестанно, И восхищением глаза его горят. Чуть справа Дюманэ, уже готовый к бою, Опершись на ружье, мотает головою, Вопя: "Да здравствует!.." А кто-то рядом -- нем. Как солнце черное, сверкает кивер где-то, И простодушный, в красно-синее одетый, Бормочет Бокийон: "Да здравствует?... Зачем?" Октябрь 70 Шкаф Вот старый шкаф резной, чей дуб в разводах темных На добрых стариков стал походить давно; Распахнут шкаф, и мгла из всех углов укромных Влекущий запах льет, как старой вино. Полным-полно всего: старья нагроможденье, Приятно пахнущее желтое белье, Косынка бабушки, где есть изображенье Грифона, кружева, и ленты, и тряпье; Тут медальоны вы найдете и портреты, Прядь белую волос и прядь другого цвета, Одежду детскую, засохшие цветы... О шкаф былых времен! Историй всяких кучу И сказок множество хранишь надежно ты За этой дверцей, почерневшей и скрипучей. Октябрь, 70 Богема (Фантазия) Засунув кулаки в дырявые карманы, Под небом брел я вдаль, был, Муза, твой вассал. Какие -- о-ля-ля! -- в мечтах я рисовал Великолепные любовные романы! В своих единственных, разодранных штанах Я брел, в пути срывая рифмы и мечтая. К Большой Медведице моя корчма пустая Прижалась. Шорох звезд я слышал в небесах. В траву усевшись у обочины дорожной, Сентябрьским вечером, ронявшим осторожно Мне на лицо росу, я плел из рифм венки. И окруженный фантастичными тенями, На обуви моей, израненной камнями, Как струны лиры, я натягивал шнурки.  * СТИХОТВОРЕНИЯ 1871 ГОДА *  Голова фавна Среди листвы зелено-золотой, Листвы, чей контур зыбок и где спящий Скрыт поцелуй,-- там быстрый и живой Фавн, разорвавший вдруг узоры чащи, Мелькает, и видны глаза и рот, Цветы грызет он белыми зубами, Сорвался смех с пурпурных губ, и вот Слышны его раскаты за ветвями. Когда же фавн, как белка, убежал, На листьях оставался смех дрожащий, И, снегирем напуган, чуть дрожал Зеленый поцелуй безмолвной чащи. 1871 Сидящие Черны от папиллом, корявые, с кругами Зелеными у глаз, с фалангами в узлах, С затылками, где злость топорщится буграми И расцветает, как проказа на стенах, Они в припадочном соитии привили К скелетам стульев свой немыслимый каркас; С брусками дерева сплетаются в бессилье Их ноги по утрам, и днем, и в поздний час. Да, эти старики с сиденьями своими Едины и в жару и в дни, когда их взгляд На окна устремлен, где увядает иней,-- И дрожью жаб они мучительно дрожат. Но милостивы к ним сиденья, чья солома К телам костлявым их приучена давно; Дух солнца прошлых лет вновь светится знакомо В колосьях, что сплелись, отдав свое зерно. И вот Сидящие, к зубам поджав колени И барабаня по сидениям слегка, Внимают грустным баркаролам, и в томленье Качается, как на волнах, у них башка. Не заставляйте их вставать! Крушенье это! Подобно битому коту, они шипят, Топорщатся штаны -- о ярость без ответа! -- Наружу вылезя, ключицы заскрипят. И вы услышите шагов их мерзкий шорох, Удары лысин о дверные косяки, И пуговицы их -- зрачки, что в коридорах Вопьются вам в глаза, спасаясь от тоски. Когда ж назад они вернутся, взгляд их черный Яд источать начнет, как взгляд побитых сук, И пот вас прошибет, когда начнет упорно Воронка страшная засасывать вас вдруг. Упрятав кулаки под грязные манжеты, Они припомнят тех, кто их заставил встать; Под подбородком их до вечера с рассвета, Миндалин гроздья будут двигаться опять. Когда же голову на локоть сон склоняет, Тогда зачавшие сиденья снятся им И стулья-малыши, чья прелесть обрамляет Конторы важные присутствием своим. Цветы чернильные укачивают спящих, Пыльцу выплевывая в виде запятых На этих стариков, как на горшке сидящих... -- И колос высохший щекочет член у них. Таможенники Кто говорит "Эх-ма!" и говорит "К чертям!" -- Солдаты, моряки, Империи осколки -- Ничто пред Воинством, которое, как волки, Таится вдоль границ, лазурь калеча там. При трубке, с тесаком, все презирая толки, Они на страшный пир выходят по ночам И псов на привязи ведут, когда к лесам Мгла липнет и течет, как слюни с морды телки. Законы новые толкуют нимфам нежным, Задержат Фауста, Фра Дьяволо сгребут: "Пожитки предъяви! Нам не до шуток тут!" И к женским прелестям приблизясь безмятежно, Спешит таможенник пощупать их слегка, И всем виновным ад сулит его рука! Вечерняя молитва За кружкою пивной жить начал сиднем я, Подобно ангелу в руках у брадобрея; Подчревье изогнув и трубкою дымя, Смотрю на облачные паруса и реи. Как экскременты голубятни, на меня Мечты горящие нисходят, душу грея; А сердце грустное, порой их прочь гоня, Тогда на зоболонь походит уж скорее. Так, кружек сорок выпив или тридцать пять И все свои мечты пережевав и слопав, Сосредотачиваюсь я, чтоб долг отдать; И кроткий, словно бог, бог кедров и иссопов, Я в небо писаю,-- какая благодать! -- С соизволения больших гелиотропов. Парижская военная песня Весна настала без сомненья, Поскольку, как весенний дар, Из зеленеющих имений Тьер вылетает и Пикар. О май над голыми задами! Смотрите Севр, Аньер, Медон: Вот дорогие гости сами Дары несут со всех сторон. Есть кивера у них и сабли, Они в свои тамтамы бьют, На суше ялики их зябли, А тут озера крови ждут! Как иногда наш брат гуляет, Когда рассвет настать готов, И наши стены сотрясает Град желто-огненных шаров. Украсив крылышками спины, -- Куда там Эросу: стар