- Как можно! Живые люди же! - На мне-то креста нет? - удивился Глинозубов. - На! Он раздернул ворот телогрейки, расстегнул рубаху. - Видел? Нет, ты скажи: видел?! Витюша немо мотал головой. Дождь намочил волосы, вода стекала по лицу. - А теперь пойди у нее посмотри: есть на ней крест? - спросил Глинозубов, понижая голос. - На ней-то вместо креста лягушачья лапка, понял? На ней вместо креста кикимора болотная зеленой жижей кукиш рисовала... да что я тут с тобой!.. Он задрал ногу и поставил на гусеницу. Сапог был облеплен комом глины. - Кириллыч! - возопил Витюша, молитвенно поднимая руки. - Я уж сорок лет Кириллыч! Давай, поехали! Вытирая руки и ухмыляясь, тракторист забрался в кабину. Глинозубов умостился рядом. Трактор заревел, дернул, поволок бочку, переваливающуюся по ямам. Страшно грохоча и чавкая, проехал мимо машины, - но неожиданно дернулся и встал. - Последний раз! - заорал Глинозубов, снова распахивая дверцу. - Вот чтобы сдохнуть мне на этом месте! - Кириллыч! - заблажил Витюша. - Я же знал! Сейчас, сейчас!.. Бормоча и оскальзываясь, он обежал машину, потащил из багажника трос. - Да куда ты тянешь, как я тебя тут разворачивать буду! За задницу цепляй! Ничего - раком проедешься! Витюша повалился на сиденье, тракторист дернул рычаг, и "Волга" поползла назад - мягко, будто ватрушка в киселе. Александра Васильевна смотрела в стекло, на дорогу, отступающую перед глазами, на удаляющуюся опушку леса, на лужи, по которым хлестал серый дождь, на низкое темное небо - и выражение непреклонности не покидало ее лица. Маскав, четверг. Настя Найденов повернул ключ и открыл дверь. В прихожей пахло гречневой кашей. Этот запах въелся в жизнь, как въедается грязь в потрескавшиеся от работы руки. Он сам же и разъяснял Настене когда-то: гречка универсальна: во-первых, вкусна, во-вторых - содержит полный набор элементов и витаминов, необходимых организму; кроме того, она необыкновенно дешева; поэтому если ты ограничен в средствах, если тебе не везет и ты не можешь найти постоянной работы, нет ничего более разумного, чем приналечь на гречку - будешь сыт, здоров, а в конце концов, возможно, и разбогатеешь. Настя оказалась рачительной и экономной хозяйкой - гречка в доме не переводилась. Два дня из трех, открывая вечером дверь, Найденов улыбался и говорил: "Ого! Гречневая каша! Здорово!.." Прошло семь лет, и теперь он боялся, что когда-нибудь ему не хватит сил на улыбку при этой фразе, да и на саму фразу не хватит сил, и тогда он буркнет, заведомо ненавидя себя: "Опять эта проклятая гречка? Бог ты мой, как надоело!" И если у Настены к тому моменту останется больше мужества, чем у него, она отшутится и достанет какую-нибудь вкусную заначку, сберегаемую к Майским или ко дню Великого Слияния, - селедку, банку сгущенки, пакетик сушеной дыни; а если нет - подбоченится и спросит неприязненно: "А ты заработал на что-нибудь другое?" Когда он видел эту сцену во сне, то просыпался в холодном ужасе. - Ого! Гречка! - сказал Найденов, улыбаясь, чтобы согнать с лица гримасу отчаяния. - Здорово! Он уже решил, что ничего не скажет, а просто улизнет на время под каким-нибудь простым предлогом; но увидел ее радостное лицо, почувствовал прикосновение теплых шероховатых губ - и понял, что все равно не сможет соврать как следует. - В общем, я нашел билет, - с некоторым вызовом сказал он. - Слышишь? - Что, милый? - Настя повернулась от плиты. - Какой билет? - Вот. Она вытерла руки о фартук. - Ну и что? - Пожала плечами. - Старый билет кисмет-лотереи. Я такие сто раз видела. - Это где же? - Зачем он тебе? - спросила она, неприязненно крутя в пальцах посверкивающий пластикатовый прямоугольник. - Он что, действительный? Найденов хмуро кивнул. Настя положила билет на стол и присела рядом. - А сколько стоит? - Триста таньга. Вообрази. Но сдать нельзя. К сожалению. - Почему? - А черт их знает. Жулики. Говорят - нельзя. Вчера можно было... за сутки можно. А сейчас нельзя. - И что тогда? - Не знаю. - Но ты же не... - Подожди, - сказал Найденов. - Подожди. Дай я тебя поцелую. - Ты туда все равно не пойдешь, - сказала Настя. - Вот смешной. Как будто я тебя пущу. Это просто курам на... - он все-таки попытался ее поцеловать, но она, отдернувшись, упрямо закончила: - ...на смех курам это все! Правда? Ты же не пойдешь? Найденов молчал. - Красивый, - вздохнула Настя, снова беря билет в руки. - Блестит. - Она встала и двинулась вокруг стола, поворачивая радужное зеркальце билета так, чтобы зайчик плясал по всей комнате. - Красивый. Дорогой. Жалко, сдать нельзя. А раз сдать нельзя... Найденов прыгнул, успел схватить за руку у самой форточки. - Ты что! - Дай, гад! - впилась ногтями в ладонь. - Дай! Возмущенно сопя, он сунул билет в карман. - И не надо, вообще... потому что... - Дурак, - сухо сказала Настя. - Ты мне больно сделал. Ну и пожалуйста. Подавись своим билетиком. Ты все равно туда не пойдешь. Поджав губы, она со стуком поставила на стол тарелку. - Да ладно тебе, - примирительно сказал Найденов. - Я же не сказал, что пойду. - Не пойдешь? - Не знаю... Не решил еще. - Ты что - совсем?! - Настя покрутила пальцем у виска. - Ты думаешь, что говоришь?! Ты обо мне подумал? Найденов поднялся, выдвинул ящик стола, взял ложку, с таким же стуком положил возле тарелки и снова сел. - Лешенька, милый! - Настя обняла его сзади. - Ты не пойдешь никуда, правда? Найденов повел плечами, чтобы высвободиться. - Давай рассудим. Вот ты говоришь - никуда не ходи. А денег при этом нет. - Как это нет денег? Полно у нас денег. Во-первых, у меня сорок семь рублей в кошельке. Во-вторых... - И во-вторых, и в-третьих - все одно и то же. Денег нет. И взять негде. - Почему негде! - возразила Настя, разнимая руки, чтобы сесть на стул рядом. - Что ты, в самом деле, из-за этих дурацких денег! Подумаешь - деньги! Ты расстраиваешься, что нормальную работу никак не получишь? И зря, и зря, - наставительно сказала она. - Давай так: ты просто сделаешь передышку. Хорошо? Ну ее, эту биржу. Отдохни. Я ведь работаю... нам хватает пока, правильно? А потом раз! - и... - Хватает пока! - фыркнул Найденов. - Просто смешно. Ты работаешь, да. Сколько позволяют. Что тебе эти скоты платят? На хлеб хватает, да... а на что еще хватает? Ты сколько лет в этой юбке ходишь? Не помнишь? - Подумаешь - юбка! - она встряхнула головой. - Жизнь проходит зря. Однажды проснемся, а она уже прошла... Декларацию для получения бэби-меда представить не можем? Не меньше двух лет по двести дирхамов в месяц на каждого члена семьи. А? Настя пожала плечами. - Не можем, - жестко констатировал он, взглянул на нее и пожалел, что повесил на нее этот незаслуженный груз. - Между прочим, бэби-мед можно и так купить, - отстраненно сообщила она. - Как - так? - Платишь дороже раза в три... или, может быть, в пять... и пожалуйста. Никаких проблем. - А ребенка потом куда без декларации? Его ни в сад, ни в школу без декларации! Ни в поликлинику. И что дальше? - А многие так делают, - упрямо сказала Настя. Найденов взял ложку и осторожно постучал по столу. - Делают... знаю, кто так делает. Вот и растут детишки как трава. Десять лет - а букв не знает. Ты присмотрись, присмотрись. Родители на пособии сидят или ящики ворочают - если повезло, - а отпрыск собакам хвосты крутит, корк с малых лет посасывает... Ты этого хочешь? Ты ведь не хочешь, правда? Он обнял ее, жалея, что приходится все это проговаривать. Жалость обострила зрение - и все, что обычно он видел зыбкими бликами, разноцветными тенями, трепетанием полутонов, стало отчетливым и понятным. Это было бы невозможно кому-нибудь толком объяснить, да он никогда и не пытался, - как будто странный дефект зрения, как будто радужные картины дифракции в хрусталике... Сиреневый тон быстро потек вниз... вот загустел... появилась горячая бордовая кайма, опасно пульсирующая, густая... Он испугался всерьез - стал целовать, шепча в ухо какую-то нежную чушь. Через несколько секунд немного отпустило - вихри утихли, да и общий тон посветлел - как будто в мазок густой акварели быстро намешали несколько капель воды. - Ну все, - бормотал он. - Ну прости дурака. - Нет, конечно, - сказала она, встряхнув головой. - Конечно. Глупость. Извини. - Это ты извини... ну прости... ладно? Теоретически, я могу еще раз обратиться к Сергею. Если бы он захотел, он бы нашел мне работу. Такую, которая не в компетенции ФАБО. Раньше он отказывал. То есть, не отказывал... ты помнишь. Просто делал вид, что хочет помочь, а сам и пальцем не шевелил. Но, может быть, теперь у него другое настроение. Хочешь? - Нет, - Настя покачала головой. - И я не хочу, - вздохнул Найденов. - Он мог бы, конечно... У него "Ай кампани" в партнерах... занимался бы я этими треклятыми утюгами. Да? Платили бы приличные деньги... Дирхамов четыреста, наверное. - Нет, - повторила она. - Ну и что остается? Они помолчали. - Остается биржа, - сказал Найденов. - Ничего страшного, но... - Лешенька, ну что ты? - перебила она. - Ну перестань. Потерпи, пожалуйста. Мы замечательно живем. Замечательно! Рано или поздно ты найдешь работу. Ну когда-нибудь должна же подвернуться нормальная работа! - Может быть, - он пожал плечами. - Но когда? Я не знаю. Завтра? Через год? Через пять лет? Когда у меня мозги высохнут и я уже ни на что не буду способен? Она осторожно погладила его по щеке. - А почему не брился? - Настюш, - вздохнул Найденов, обнимая ее. - Понимаешь, это реальный шанс. Этот билетик нам с неба свалился. Реальный шанс. Настоящий. Настя зябко передернула плечами и горестным жестом сложила ладони на коленях. - А если ты проиграешь? - спросила она. - Я не проиграю, - угрюмо сказал Найденов. - Я чувствую, что не проиграю. Я не могу проиграть. - Чувствую! Не могу! - Настя всплеснула руками. - О чем ты говоришь? Чего стоят твои предчувствия? Это же смешно! - На выигрыш шансов больше. - Я не знаю, не знаю! Ну, больше, ладно. Но ведь есть шансы и на проигрыш - и немалые! Согласись, - это просто безумие! Если ты проиграешь, то... - Она закрыла глаза руками и всхлипнула. - Безумие, безумие, - повторяла Настя. - Ну хоть меня пожалей, ради аллаха! Если ничего... если нам совсем ничего нельзя!.. то хотя бы с тобой рядом я могу быть? Хоть это мне можно? - Я выиграю, - сказал Найденов. - Не плачь. Вишневого цвета полоса появилась в середине. Края голубели - как будто накалялись. Он обнял ее и стал целовать мокрые щеки. - Ну перестань... ну пожалуйста. - Нет, я не могу так! - Она вырвалась. - Я не могу тут сидеть и ждать, что с тобой там сделают! Я же люблю тебя! Я не могу! Я говорю тебе - давай уедем! - Господи, да куда же мы уедем? Кому мы с тобой нужны? И где? - Начинается! Ну что ты придуриваешься! Ты опять забыл? - Что забыл? - простодушно удивился он. - Ну вот! - протянула Настя, упирая руки в боки и глядя на него широко распахнутыми глазами. - Он забыл! Что у нас виза в Гумкрай пропадает - не помнит! Что уже через три месяца сгорит - и тогда снова всю эту волокиту! всю эту бодягу!.. Сколько времени потеряли! Раньше ты мне голову морочил, что тебя из-за старого допуска ФАБО не выпускает! Дождались, наконец, - выпускает! Теперь что? Почему два раза не уехали с готовыми документами? Что мешало? Она приложила ладони к щекам и сидела так, раскачиваясь. - Господи, мы бы уже давно устроились!.. Чего ты ждешь? Ты видишь, этот город не для нас! Мы тут даже кошку завести не можем! А заведем - так ее опять на почтовом ящике повесят!.. А теперь ты еще хочешь идти на лотерею! - Она потрясла головой, как будто пытаясь проснуться. - Пожалуйста! Давай прямо сегодня соберемся - и уедем! Или завтра. Нам нечего терять. Там не может быть хуже, чем здесь! Я на все готова! Я полы буду мыть! На фабрику пойду! Продавщицей!.. И там-то тебе точно дадут лабораторию! Неужели они не поймут, чем ты занят? Найденов фыркнул. - Лабораторию! Как же! Какие там к аллаху лаборатории? Нет, Гумкрай - это не для нас. Я этих гумунистов не видел, слава богу, и видеть не хочу... Вообще, выбрось из головы. Почитай, что про них пишут. Зачем тебе эта лабуда? И потом: мама здесь одна останется? - Опять! - воскликнула она, отчаянно всплескивая руками. - Зачем ты веришь всей этой белиберде! Чего у нас только не пишут! То женщина родила крокодила, то ребенок питается электричеством... то про болотное перерождение расскажут! про лягушачьи лапки!.. Чушь это все! Дядя Федор же ничего такого оттуда не писал! Писал, что живут себе люди... трудятся. Детей растят!.. Думаешь, там тоже бэби-мед? Наверняка ничего подобного! Отгородились от нас - и живут себе по-прежнему. И я хочу по-прежнему. По-человечески! Как было. Понимаешь? Никто никого не угнетает. У всех работа! Лаборатории!.. Разве плохо? И при чем тут мама? Устроимся - она тоже приедет. - Отлично, - кивнул Найденов. - Замечательно. Только вот куда потом сам дядя Федор делся... - Уж кисмет-лотереи у них точно нет! - Ну, кисмет-лотереи, может, и нет, - согласился Найденов. - А ты никогда не слышала, как у них... - Опять все сначала, - перебила она. - С тобой невозможно разговаривать! - Да ладно тебе... Не можем же мы вот так сорваться вдруг и уехать! Тут дел полно... мне на биржу завтра... - Ага, а сегодня - в "Маскавскую Мекку"! Настя вскочила, яростно топнула ногой. - Значит, так, да? Хорошо! Она сорвалась с места, выхватила из-под кровати большую сумку, в которую складывалось грязное белье, вывалила содержимое на пол, а взамен принялась швырять какие-то тряпки из шкафа. - Я не собираюсь тут сидеть! Я не могу тебя ждать! У меня сердце не выдержит! Идиот! Нет, пожалуйста, - лотерея так лотерея! Только без меня! Лотерея? - пожалуйста! Можешь просто из окна сигануть, если жить надоело! Давай! Не задерживаю! Я еду в Гумкрай! Ничего! Дядю Федора найду! Подумаешь!.. Визгнула молния - сумка закрылась. Настя пинком отправила ее в прихожую. - Пропади ты пропадом со своими лотереями! - Ты куда собралась? - спросил он. - Ты знаешь, который час? - Ой, какая забота! Какая тебе разница? - Я тебя прошу... - Хватит! Ты человеческим языком не понимаешь! Не трогай меня!.. - Если ты к Зарине, то завтра я за тобой заеду, - ровно сказал Найденов. - Только попробуй! Вот попробуй только! С лестницы спущу! Хлопнула дверь. Найденов сидел, барабаня пальцами по столу. Неторопливо поднялся. Аккуратно, чтоб не просыпать, положил из кастрюльки четыре ложки гречневой каши. Сделав это, он двинулся было к столу, но на полдороге неожиданно выругался и со всего маху шваркнул тарелкой об пол. Еще через четверть секунды выскочил на лестничную площадку. Судя по индикатору, лифт неторопливо перемещался куда-то под небеса. Грохоча каблуками по ступеням, Найденов просвистел через восемь этажей, ударил крякнувшую дверь подъезда, вылетел на улицу - и увидел ее метрах в шестидесяти, возле угла дома. Настя садилась в машину. - Стой! - закричал Найденов. - Сто-о-о-о-ой!.. Голубой праздничный дымок пырхнул из выхлопной трубы. Полминуты он бежал во весь мах. Потом остановился. Такси вырулило на шоссе и пропало за поворотом. Тяжело дыша, Найденов смотрел вслед, как будто надеясь, что машина сейчас вернется. Потом сплюнул и быстро пошел назад. Голопольск, четверг. Рука Пару недель назад Александра Васильевна обратила внимание на непристойную облезлость памятника, торчащего на площади под окном ее рабочего кабинета, и приказала тотчас побелить. Некоторое время ее повеление скакало сверху вниз по административной лестнице. В конце концов оно достигло необходимого уровня, и теперь разнорабочий Коля Евграфов, исполнявший в ХОЗУ все должности от плотницкой до сантехнической, хмуро прикидывал, как ловчее приняться за дело. Для начала он поставил ведро и неспешно обошел изваяние кругом. Памятник стоял спиной к подъезду двухэтажного здания, украшенного разлапистой колоннадой и лепными медалями. У подъезда висела черная табличка с золотыми буквами в три строки: "Голопольский районный комитет гумунистической рати края". Постамент издалека казался гранитным. По мере приближения становились видны изъяны штукатурки. Там, где она особенно облупилась, проглядывала тусклая краснотца кирпичной кладки. Сама статуя представляла собой гипсовое изображение человека в пиджачной паре. По-видимому, художник полагал обязательным условием художественной правды некоторое загрубление натуры, то есть выпячивание всего того, что не может быть названо красивостью или лживым романтизмом. Поэтому рост истукана был не выше среднего, а фигурой он напоминал раздавшегося в заду конторского служащего. Видимые части одежды были изображены так подробно и тщательно, что невольно наводили на мысль о неких невидимых частях, столь же скрупулезно изваянных некогда добросовестным скульптором. В целом она (одежда) выглядела довольно кургузой и окончательно делала облик человека чрезвычайно простым и будничным: пиджак топырился, брюки мешковато висли и пузырились, кепка заставляла заподозрить отсутствие затылка, и только узел галстука тугим бубоном сидел строго посреди воротника. Лицо изваяния имело вполне неживое выражение, подчеркнутое геометрической правильностью бородки и нечеловеческой выпуклостью лба, выпирающего из-под кепки. Стояла фигура тоже не так, как стоят обычно живые люди, а отчего-то прогнувшись, словно ее только что вытянули колом по пояснице, оттопырив брюшко и вяло подняв полусогнутую правую руку не то приветственным, не то указующим жестом. При этом голова скульптуры была чуть повернута, отчего мертвые глаза смотрели не в ту сторону, куда указывала рука, - казалось, в самый неподходящий момент человека отвлекли каким-то хлопком или окриком. Он выглядел ветхим и выветрелым, а лицо было покрыто какими-то щербинами, очень похожими на следы перенесенной оспы, и было непонятно, входили они в первоначальный замысел художника или являлись следствием воздействия природных агентов - жары, мороза, ветра, дождя и снега, которые, судя по всему, точили каменную плоть много-много лет. Что же касается точных сроков, то они давно забылись, - на подобный вопрос любой прохожий ответил бы, пожав плечами, что памятник стоял здесь всегда. Дважды в год шагали под ним колонны веселых нетрезвых демонстрантов, и тогда улица расцвечивалась кумачом и наполнялась дребезжащей музыкой; весной возле него принимали школьников в пионеры, и самому круглому отличнику выпадала честь, встав на лесенку, повязать истукану временный красный галстук; в будни же площадь жила своей тихой жизнью, и никто не обращал на него ровно никакого внимания. Проезжал автобус, проходили туда-сюда люди, проносились на велосипедах мальчишки, порой забредала из соседнего переулка коза или корова. Зимой на голове у гипсового человека лежала пышная снежная шапка. Когда не было снега, на кепку гадили голуби и галки. Дождь смывал серые блямбы. Смывал дождь и известку, и время от времени человека нужно было белить заново... x x x Коля Евграфов задрал голову, прикидывая, откуда сподручнее начать, - как вдруг в лицо ему посыпался противный мелкий дождь. - Э, зараза! - сказал Коля, озадаченно озирая плотно обложенное октябрьскими тучами небо. Белить под дождем было плоховато: промокнешь. Да и побелку свежую смоет, не задержится. Какой же дурак в дождь белит? - курам на смех... Коля закурил и стал оглядывать свой инвентарь, мрачно размышляя насчет того, как следует поступить в сложившейся ситуации. Кисть и ведро были райкомовские. Что же касается грязного ящика из-под капусты, то его он только что с грехом пополам вытребовал у Верки-магазинщицы. Ох уж эта Верка!.. Поначалу уперлась было - не дам, и все тут. Стремянку, говорит, лучше возьми. Понимала бы чего в побелке... Ну да баба - она и есть баба: прооралась - и дала. Но, с другой стороны, ящик Верка-магазинщица кое-как выделила, а вот насчет бутылки в долг отказала наотрез, и последовавшая за тем короткая перепалка ("Ведь не заборы белим! Не сортиры! - взывал Коля. - Надо же понимание иметь!") только понапрасну его взбудоражила. "Сделаешь, тогда и приходи! - гремела Верка ему в спину. - Работничек!.." То есть, как ни кинь - все клин: и белить под дождем - дурь одна, и не белить - тоже не осталось никакой возможности. - Сде-е-е-елаешь! - задним числом злобно передразнил Коля противным бабьим голосом. - Тьфу! Понимала бы чего в побелке!.. Вновь осмотрел налитое влагой небо и сказал угрюмо: - Ничего, просветлеется. Затем со вздохом поправил кепку, собранно поплевал на ладони, поболтал в ведре, примерился, вознес кисть и стал мазать левую ногу. Приходилось поспешать, поскольку дождь мало-помалу разошелся и теперь смывал побелку почти с такой же скоростью, с какой Коля ее наносил. Все же время от времени он приостанавливался, отступал шага на два и, художнически щурясь, разглядывал работу. - Что, брат, - невесело говорил он затем, окуная кисть в ведро. - Погоди, скоро как новенький будешь... Когда левая совершенно побелела от подошвы ботинка до середины бедра, Коля переставил ведро и принялся за правую. То и дело сдувая с носа капли, он поерзал кистью по ботинку и штанине, добрался было до колена, но вдруг сказал по матушке, бросил орудие труда на постамент, встряхнулся и торопливой песьей побежкой направился к магазину. Скоро преодолел лужистое пространство площади и скрылся за дверьми. Можно только догадываться о том, что происходило внутри, но когда минут через десять раскрасневшийся Коля вразвалку вышел на крыльцо и двинулся обратно к памятнику, любой непременно отметил бы, что в нем произошли какие-то важные перемены. Теперь и дождь был не дождь - так, морось, и работа не работа - так, развлеченьице. Добелив правую ногу до самого паха и еще разок пройдясь по левой, чтобы возместить урон, наносимый упрямо сеющим с неба дождем, Коля воровато оглянулся и шагнул за постамент. Не прошло и полминуты, как он вернулся к ведру - но при этом утирал губы и морщился. Движения его уже приобрели внушительную замедленность, нижняя губа чуть оттопырилась, и все темное морщинистое лицо приняло выражение то ли снисходительной покровительственности, то ли просто некоторой заносчивости; кепка, прежде невинно прикрывавшая макушку, теперь ухарски сбилась набок. Спички ломались, и он безразлично бросал их на землю широким размашистым жестом; вот, наконец, прикурил, пустил дым и стал, перекатываясь с пятки на носок, озирать площадь. Поговорить было решительно не с кем. Коля вздохнул и задрал голову. Прямо над ним, словно стремясь защитить его от дождя, простиралась широкая длань статуи. - Известочка-то как ложится, а? - дружески сказал Коля. Сделал паузу, словно ожидая ответа. Не дождался и продолжил наставительно: - А потому что знать нужно, как гасить. Известь гасить - это тебе не кашу есть. Так-то, брат. Молчишь? Ну, молчи покамест, молчи... Отвернул полу, достал бутылку, примерился, с огорчением отмечая, что жидкость в ней находится значительно ниже того уровня, который показался бы ему подходящим, булькнул и вытер губы тыльной стороной ладони. - А вот скажи, - обратился он затем к статуе. - Взять, к примеру, Калабанова... Я ж ему говорил: инструмент мой, и запирать в каптерке нет у тебя права! А он запер. Мне полы перестилать у бухгалтерши, а где инструмент? Так и так, говорю, сама понимать должна. А она чуть не в глаза мне вцепляется - я, говорит, мебель уже переставила! В кухне, говорит, живу!.. Ну не психическая? Подумаешь - в кухне! Вон Семушка Никишин - его как баба выгнала, так он вообще в котельной месяц живет. И - ничего... Я ему говорю: ты что?! Коля помолчал. - Говорю: да ты мужик или кто?! Опять помолчал, предоставляя слушателю возможность как следует оценить сказанное. - Разве будет мужик в котельной на пальте спать? Ты что, говорю. Сбей себе, говорю, топчан, на топчан матрас - и спи потом, хоть заспись! А? Не дождавшись ответа и на этот раз, уже не таясь, извлек бутылку и булькнул. Затем шагнул за кистью, несколько при этом пошатнувшись. - А ты не беспокойся, - убежденно сказал Коля, задирая голову. - Все будет в лучшем виде. Потом посмотришь - ба! как новенький! Сосредоточенно поболтал в ведре и стал мазать живот. Сопя и покачиваясь, он трудился минут десять, истово возя вверх и вниз, а то, для гладкости, проводя справа налево. Когда живот побелел, Коля переставил ведро и принялся за спину. - Слышь, - говорил он время от времени, каждый раз обходя статую, чтобы видеть лицо. - Ты не беспокойся. Стой себе спокойно. Коля дело знает. Я этой побелки делал - до Луны достанет... Молчишь? Ну молчи, молчи. Погоди-ка. Надо теперь ящичек нам, вот чего. Он присунул ящик из-под капусты к постаменту и по-хозяйски потыркал. Потоптался, примериваясь. Потом полез было, но ящик словно сам собой вывернулся из-под ног, и Коля неловко повалился на землю. Кисть он при этом выпустил, и она больно ударила его по голове. - Говорил ей: покрепче давай! - обиженно пробормотал он, ощупывая себя сквозь телогрейку. - В подсобке. Знаю я, что там у нее в подсобке. Вынул бутылку и потряс остатками. - Нет, не пролилось, - сказал Коля, преданно глядя вверх, в небеленое лицо статуи. - Давай. Мне батя говаривал: себя не люби, меня не люби, мать свою не люби, а Виталина... - Коля сделал такое движение горлом, словно проглотил сырую картофелину, и стал моргать. - Я - зачем? Что - я? Я по мелочи только - приколотить там чего... состругать... побелить вот... А ты!.. - Коля мотнул головой и выговорил как мог твердо: - Поехали! Вылил в глотку остатки, кинул бутылку за постамент и посидел минутку на ящике, пригорюнившись. Тянуло в сон. Он стал уже было задремывать - даже увидел обрывок какого-то видения: вроде зашел он к шурину опохмелиться, а шурин-то ему и говорит... - но вдруг встрепенулся и понял, что спать никак нельзя. Даже на его разъезжающийся взгляд статуя представляла собой совершенно фантастическое зрелище: наполовину выбеленная, исполосованная потеками, она выглядела так, словно выскочила из горящей бани недомывшись. Коля потряс головой. - Ничего, - сказал он. - Дай срок. Как новенький будешь. Я этой побелки - знаешь сколько? Главное дело - известь как следует погасить. А погасил - так уж само пойдет как по маслу... Молчишь? Ответа не было. - Молчишь, - констатировал Коля. - Ну, молчи. С натугой поставив ведро на постамент, он схватил изваяние за ногу, заскребся и довольно скоро залез сам, измазавшись известкой почти в той же степени, в какой была измарана статуя. Коля широко раскрыл глаза. Прав был Галилей - земля вокруг вращалась и плыла. - В лучшем виде... - бормотал он, время от времени делая попытку выйти из клинча и, поскольку линия горизонта тут же норовила опрокинуться ему на голову, всякий раз заново приникая к родному телу. - Я разве не понимаю?! Я - что! Я - тьфу!.. М-м-м-муравей! Н-но!.. Я побелки этой - хоть до Марса!.. Дай срок! Держась за памятник, он поднял ведро, чуть расплескав, - и, кряхтя, повесил на простертую длань истукана. Что-то отчетливо хрустнуло. В тот же момент земля поехала сначала далеко влево, а затем резко приблизилась. - ип! - только и сказал Коля, грянувшись. Через четверть секунды и рука отломилась в плече. Он успел закрыть голову, поэтому ни рухнувшее сверху ведро, ни гипсовая култышка отвалившейся конечности не принесли ему особого вреда. Маскав, четверг. Сергей Найденов собрал с пола кашу, заварил чай и сидел теперь за столом, размышляя. Так всегда бывает. Надо - не докличешься. А жена психанула - вот уже и такси тут как тут. Тьфу!.. В том, что Настя поехала к Зарине, сомнений не было. И в том, что она долго там не задержится - тоже. Остынет, пока доедет, - и вернется. И если, вернувшись, застанет дома, ему до кисмет-лотереи уже не добраться. Не пустит. Значит, нужно поспешать. Он уже не мог и вспомнить, когда в последний раз был в Рабад-центре. Лет пять назад... В студенческие годы они с Сергеем, бывало, захаживали туда. Нет, не захаживали, а считанные разы выбирались. Найденов учился, что называется, на медные деньги. Отец погиб при взятии Костромы, мать преподавала французский в школе при мечети. Так и жили - пенсия за отца да зарплата матери, совсем не великая. Ему, как коренному маскавичу, стипендию платили на тридцать процентов выше - да все равно едва сводили концы с концами. Со второго семестра пришлось подрабатывать... Он смотрел на пиалу с горячим чаем и никак не мог вспомнить: берут деньги за вход в Рабад-центр или не берут? И потом: туда в пиджаке, что ли, нужно идти? А кстати! Найденов раскрыл шкаф и внимательно рассмотрел пиджак. Пиджак был, конечно, не новый. Он покупал его, когда работал в "Ай кампани". Они с Настей года два как поженились и жили на довольно широкую ногу. Настя заканчивала ординатуру... чего там стоила ее стипендия - копейки... зато он капитально зарабатывал. Одевались как хотели. Жилье снимали приличное. Настюша любила рестораны - хоть и робела: в Питере, с отцом, не знала, что это такое. Не отказывались заглянуть вечерком в "Веселую креветку" или даже, если находился повод потратить лишнее, в "Кувшин дракона". Часто мотались в Питер проведать Павла Николаевича. Если не получалось - так просто деньги посылали. У Павла Николаевича был еще брат, Федор Николаевич. Но он с женой уехал в Гумкрай, когда Настя училась в пятом классе. Им долго не давали въездную визу, все что-то проверяли. Первое время после отъезда Федор Николаевич часто писал - все, по словам Насти, рассказывал, как хорошо они устроились. Оттуда у нее и мечты эти - из переписки. Но через полтора года Федор Николаевич почему-то наглухо замолк. Настя отправила несколько безответных писем... потом вышла замуж, уехала в Маскав, Павел Николаевич умер... Жизнь. Он снова встряхнул пиджак и оглядел подкладку. Все в порядке. Чуть ли не сто дирхамов когда-то пришлось отвалить. Хорошие вещи медленно стареют... Конечно, карманы обвисли... да и воротник маленько того-с... но в целом и более-менее издалека пиджачишко оставался все тем же добротным, а отчасти и щегольским предметом мужского гардероба. Он подошел к зеркалу. Всю жизнь по-настоящему его интересовало только это. Голубая кайма, к центру густеющая до синевы. Ниже - плавный переход в сиреневое. Над зоной турбулентности - темная тревожная полоса. Рядом с ней справа - мерцает размытый розовый лепесток. Неустанно пульсирующее сияние. Как будто бабочка трепещет крыльями над цветком. Когда Настя рядом, цвет густеет до красноты... вот подумал о ней - и бабочка чаще забила крыльями. Несколько лет назад он научился воздействовать на ширину зоны турбулентности с помощью импульсов волн Горбовича-Декартье и мягкого фриквенс-излучения. Само фриквенс-излучение таило в себе много неясностей, даже загадок, но что с того? Фриквенс-излучением занимались другие, а он просто использовал его: диапазон от ста до четырехсот мегагерц - зона турбулентности резко сжимается, напряженность явно возрастает, цветозона темнеет; от четырехсот до восьмисот - зона турбулентности расширяется, напряженность падает, цветозона светлеет. Было бы интересно попробовать это в сочетании с высокочастотным магнитным... впрочем, где попробовать? Нужна лаборатория. А ее нет. Если бы... ах, как надоела эта жвачка! Нужна лаборатория - а нету, а жизнь идет - день за днем, и все, что он мог бы сделать и понять, - все больше отдаляется, уходит: и надежды уходят, и талант - ведь он не молодеет... Он поднял трубку телефона и несколько секунд оторопело слушал мертвую тишину, потом с облегчением понял - выключен. Там и просрочки-то была всего неделя - так на тебе! Раньше всегда разрешалось было платить в течение месяца. А теперь чуть что - отключают... Разумеется, к матери можно и без звонка - она дома. Куда ей на ночь глядя? И если получила пенсию, то, конечно же, ссудит до завтра, не проблема. Но ведь непременно начнет допытываться - зачем, почему? Он представил себе ее испуганное лицо, любимые глаза - слезящиеся, жалкие, - все эти расспросы: да зачем? да куда? да почему же на ночь, Алешенька!.. Светло-сиреневое, знакомое с первого вдоха клокотание, родной перелив изумрудного пятна слева, взволнованное мерцание желтого сгустка... Нет, лучше к Сергею. Хрен редьки не слаще... В юности все пребывали примерно на одном уровне нищеты, и тогда не возникало затруднений. Сегодня - ты у меня стрельнул. Завтра - я у тебя стрельну. Впрочем, как раз Сергей-то этих мимолетных финансовых отношений избегал. Могло даже показаться, что из того, что называется принципами, у Сережи был только один: никогда ни у кого не брать в долг. Даже если речь идет о пустяке - на обед перехватить или на сигареты. Он лучше сухой бублик съест и курить не станет - а в долг не возьмет. Может быть, именно это и сыграло свою роль. Или что другое. Так или иначе, дела его однажды пошли в гору. И в конце концов он занялся именно тем, что отвергал прежде: ворочал займами, кредитами, успешно действовал в финансовой сфере. А с чего начинал? - смешно вспомнить. Таскался по виртуальным BZR-ам с копейкой в потном кулаке: вкладывал... терял... строил матмодели... опять вкладывал... В дырявых ботинках, без шарфа, без шапки, штаны светятся... все в BZR, все в BZR... Пипл посмеивался, пальцем у височка покручивал - мол, Кримпсон-Худоназаров-то наш совсем спятил. А потом - бац! Ха-ха, случайно... А тут еще раз - бац! И еще! Вот тебе и случайно. Вот тебе и спятил. Он пробовал и Найденова к делу пристроить... у Найденова не пошло, нет. Вот так жизнь разнесла. И просто язык не поворачивается попросить. И все равно каждый раз просишь, а потом отдаешь, и каждый же раз Сергей так небрежно бросает купюру куда-нибудь там на тумбочку: а, мол, пустяки, стоит ли разговору!.. И ведь правда: ему эти пятьдесят рублей - ничто, ноль, ветер, пыль. Чудесно он проживет без этого полтинника до завтра, отлично это Найденов понимает, и все равно: нож острый одолжиться. Теперь по бедности и совершенной неуверенности в будущем он сам был сторонником именно того, чего когда-то придерживался Кримпсон-Худоназаров: в долг не брать никогда и ни в коем случае - лучше сухой бублик съесть, а курить и вовсе необязательно. Природа не терпит пустоты - ныне Найденов заполнял то, в чем прежде пребывал Сергей. Приятельство их понесло значительный ущерб, но каким-то чудом до конца все же не расстроилось. И это тем более удивительно, что существовало еще одно обстоятельство. Когда-то казалось, что и оно почти не повредило дружбе. А нынче оглянешься - и видишь: именно там-то все и рухнуло... Для чего начал терзать Настену признаниями? Зачем рассыпал предложения? - предложения всего: руки, сердца, жизни, будущего, всего на свете! Найденову и в голову не могло прийти, что нужно невесту от лучшего друга прятать. Однажды даже... а, что вспоминать!.. Потом долго-долго не показывался. Через полгода - новости стороной: сам женился на Вике Варвариной. Да не очень удачно у него это получилось - разошлись через несколько месяцев... Потом Сима появилась... Потом актрисулька эта, Заррочка Каримова... потом Светик-семицветик... потом еще кто-то, уже не упомнить... потом Валентина... все жены, жены... законные. А теперь, кажется, опять один. Вот и пойми, чего ему надо. Самое неприятное - подозрение, что он все-таки ждет. Дожидается. Как стервятник возле умирающего. Ждет, когда у Настюши терпение кончится. Тогда она Найденова бросит, к Кримпсону-Худоназарову уйдет... Жди, жди! Посмотрим еще, кто чего дождется. Ладно, не стоит так о Сергее... что уж, в самом деле, навыдумывал гадостей. Найденов снова полез в стол, вытряс содержимое большого ящика. Ничего не нашел. Кое-как затолкал назад. Видела бы Настена - дала бы ему по башке за это. Торопливо одеваясь, все еще размышлял о том, что жизнь разносит людей по разным этажам, и уже не докричишься. Ничего не забыл?.. Не докричишься, и это просто чудо, что они... Форточка. Найденов подошел к окну закрыть форточку. Внизу в желтом круге фонарного света сыпался мелкий дождь. x x x Он остановился у ворот. Пикнуло. Загорелся индикатор общения. Пешком сюда никто никогда не приходил. Должно быть, охранник принял его за праздношатающегося. Шел себе, шел - и остановился поглазеть. А на что глазеть? Глазеть-то, собственно говоря, не на что: глухие стальные ворота. Поверху - хромированная решетка, отвесно уходящая в темноту. Там она загибалась и, продолжаясь, закрывала двор сверху, защищая от несанкционированных визитов ситикоптеров. - Алло! Вы слышите? Бронированный экран посветлел. Возникло изображение хмурого молодого человека в камуфляже. - К Кримпсону-Худоназарову Сергею Марковичу, - сообщил Найденов. - Пешком? - невозмутимо уточнил охранник. - Пешком. - Ждите. Найденов поднял повыше воротник плаща и поежился. Дождь был мелкий, но настырный. - Фамилия? - спросил охранник, выплывая из небытия. - Найденов, - ответил Найденов. Через несколько секунд экран снова вспыхнул. Теперь с него недовольно смотрел Сергей. - Привет, - сказал он. - Ты что без звонка? - На минуту буквально, - сказал Найденов. - Извини. Ругнулся про себя: ну не объяснять же, что телефон отключен!.. Щелкнул запор. Калитка стала приотворяться. Помнится, Сергей говорил, что в случае опасности охранник, нажав кнопку, может этой калиткой разрубить человека пополам. Вот радость-то. Зеркальный лифт был бесконечно просторен и наполнен призраками, уходящими друг за другом в перламутровую перспективу. В углу под потолком тревожно помаргивал индикатор общения. Приехали. Направо... холл... дверь. Дверь открылась. - Пожалуйте шляпу, - механически предложил косматый медведь, стоящий в углу с разинутой красной пастью. На левой лапе у него висели зонты. В правой животное держало поднос. Шляпы у Найденова не было. - Пожалуйте шляпу, - повторил косолапый. - Да нет у меня шляпы, - раздраженно ответил Найденов. - Ага! - сказал Сергей, появляясь из одной из дверей коридора и торопливо шагая к нему. - Ты почему без звонка? - Пожалуйте шляпу, - настаивал медведь. - Испортился, сволочь, - сказал Сергей, шагнул к зверю и со всего маху дал кулаком по морде. Медведь моргнул и переступил лапами, но замолчал. - Извини, - повторил Найденов. - Мимо шел и... тут такое дело, понимаешь, что я... извини. Поверх рубашки с галстуком и брюк на Кримпсоне-Худоназарове был роскошный тканый халат - бордовый с золотом. - Ну, хорошо, хорошо, - пожав руку, Сергей уже поворачивался, чтобы вернуться. - Подожди в кабинете, ладно? - Да мне же на секунду!.. - Погоди, погоди! - Сергей поднял руки таким жестом, будто собрался кому-то сдаться и исчез за дверью. Найденов помедлил и стал разуваться. - Ну вы поймите, Николай Хазратович! - слышал он голос Сергея из-за дверей гостиной. - Ну не можем мы вам короткий кредит под такой процент дать! Вы же не копейку просите, а шестнадцать миллионов таньга!