хом сырых портянок, табака, пота. На обратной стороне двери так же была прибита новая ручка - в виде кукиша. С одной стороны, значит, сверкающая Ляна с распущенными волосами, с другой - кукиш. Большой кукиш, отполированный... Ляна шагнула назад, тихо закрыв дверь. "Ну его к черту!" Свернула к палатке, над которой покачивалась антенна. Сергей сидел перед рацией на "вьючнике"-окованном ящике с брезентовыми ремнями для вьюков. Вьючник, пожалуй, единственное, что осталось в геологической партии от лошадиной эры. Подложил под себя дерматиновое сиденье от вездехода. "Сибарит, - усмехнулась Ляна, проникаясь своей обычной, по отношению к Фельдману, нервной иронией. - На жестком работать не любим..." Руки Сергея, в красных и синих разводах, поблескивают: что ни возьмет, карандаш, компас или лупу в пластиковом корпусе - все остается на ладонях: неизбежный в тайге диметилфталат растворяет и краску и пластик, а Сергей, известно, выливает на себя в день чуть ли не полбутылки "таежных духов". "Сибарит", - повторила она отчужденно. На полках Сергея - бинокли, коробки, обоймы с патронами. Полки отделаны синим пластиком ("Отрезал, эстет, пластик от чертежного стола".) Книги на них не помещаются. Половина под кроватью. "Программирование". "Геология моря..." Он, видно, не отказался еще от своей идеи - добывать нефть из акватории Баренцева моря... Фанатик! Защитил диссертацию - недостаточно, надо еще всех переселить в Нарьян-Мар, во главе с Одноглазым, который терпит его химеры лишь потому, что к тому времени умчится на пенсию... "Опасная нация", - вспомнила она слова секретарши управляющего; поморщилась, как от кислого. Рядом с этой кретинкой не хотелось оказаться даже в мыслях... Ветер выдул из палатки можжевеловый дух. Но, вместе с ним, и тепло. Недопитый чай на столе казался желтовато-коричневым куском льда. Ляна сняла со стены заячью лапку, смахнула пушистой лапкой со стола крошки, села рядом, как всегда, когда у нее было дело. Да к тому же неотложное. Рация сипела. Ляна прислушалась. "Га-га-га?" То есть, готовы ли принимать? (Сергей отстукивал, в ответ, ключом: "Га!" Значит, готов! А те снова продолжали свое: "Га-га-га-га?" Ляна спросила взглядом, в чем дело? Такая путаница, говорили, была, когда Гагарин взлетел в космос. Не могли постичь текста: "...Га-га-рин... Га-га-рин...", считали начальные "га-га" обычным кодом и, вместо того, чтобы записывать радиограмму, отвечали, не дожидаясь продолжения: "Га! Га!.. Готовы!" Морзянка то сипела, то вдруг взмывала тоненько, пронзительно. Сергей похлопал по рации, как по крупу коня. Что ж, мол, не тянешь? Воскликнул в досаде: "Полупроводник!.. Я требую из Ухты рабочих, - ни ответа, ни привета. Ухта объявляет выговор за медленный разворот работ - тут же доносит... Полупроводник!.." Наконец, пошел текст: "Рабочие будут прибывать в тундру по мере поступления". Ляна прикусила губу: "Значит, в Ухте хоть шаром покати... Туников на туников менять-только время терять..." На журнал радиосвязи свалилась двухвостка. И еще какая-то нечисть. Сергей понес их к дверям на журнале, как на подносе. На вытянутых руках... Ляна зло взяла карандаш, как и все здесь, вязкий. И разговор вышел такой же вязкий, с досадинкой. Ляна показала списочек. Как расставила рабочих. Беглого - с агрономом, который приехал в места, где погиб дядя. Бывшего попа - с погорельцами из Западной Украины. Ненадежных-с тружениками. А как иначе? Сергей выпятил свои обветренные малокровные губы. Недоволен! Ляна отшвырнула липкий карандаш и потребовала прямого ответа. Почему ее игнорируют? Она не видит, кто - кто?.. Или начальник партии - последователь академика... - Она назвала имя геолога с мировым именем, который не принимал девушек на свою кафедру. "Лезут, не разобрав, в геологию, - говаривал академик. - А потом от них одна обуза. И женские болезни, и радикулит, и детишки. Сами мучаются - дело мучают. Геология жестоко пострадала от эмансипации..." Ляна смотрела на Фельдмана со злым прищуром. - Так что? Все не так? Сергей почмокал своими толстущими детскими губами. Х- Ляночка... - огляделся растерянно, словно хотел удрать, не договорив. Ляяа загородила проход табуреткой. Теперь никуда не денешься! Села у печурки перед дверью. - Я тебя слушаю. И, пожалуйста, прямо. Вынесу! Сергей взял Лянин список, оглядел его со всех сторон, словно в нем таился подвох, показал пальцем на верхнюю фамилию: знает она хоть кого-нибудь? К примеру, этого?.. Ляна усмехнулась: " ушастого-то!.. Туника широкого профиля..." - Интересовалась, почему он здесь? -Выгнали по сорок седьмой! Сергей сел напротив Ляны, чтобы говорить тише: - Знаешь его историю? - Знаю - видела документы... -А без документов... - Не понимаю... - Ну, по-человечески... Слушай! Он был в Омске знаменитейшим поваром. Городской достопримечательностью. Его уговорили перейти в столовую обкома партии. Сварю, говорит, а потом котел - от меня же - пломбируют. И наклеивают бумажку с печатью: "Проверено на радиацию". Сказал как-то: "князьям "проверено", а мы жрем, что ни попадя... Донесли. Вызвали к первому секретарю. Другой бы повинился, а этот, видала, норовистый, вскричал: "В три горла жрете, а в городе хлеба нет!.." Уволили по сорок седьмой... Лучшего повара Сибири! И уж ни в одну столовую не брали. Буфетчиком спрятался. Под землю, в шахту. Настигли... Запил. А кто бы тут не запил?!.. Чего ж ты его дальше толкаешь? Его уж и так в угол затолкали. В отель "Факел"... Дальше некуда... - Значит, по-твоему, я... ничего не понимаю?.. - спросила Ляна, уставясь в пол. Фельдман ответил виновато, словно это его упущение: - Ты работаешь, Ляночка, как точнейший прибор. Точнейший... '- Это плохо? В тундре, где половина начинаний замерзает, а вторая - вязнет в болоте... Сергей протянул ей часы. Серебряные. С решеткой на стекле. Подарок отца-инженера; отец снял с руки, когда его уводили в тридцать седьмом. - Вот, - произнес Сергей почему-то виновато. - Старинные, на двадцати двух камнях... Секунда в секунду... - И добавил напряженным тоном, видно, нелегко далась мягкому Сергею эта фраза: - Ты, извини меня, такой же прибор. На двадцати двух догмах... - Уткнулся жидкой бородкой в свою раскрытую грудь; выдавил из себя: - Сердце прибора - камень... Ляне, на мгновенье, стало пронзительно жалко его. Так жалко трехлетнего, который выбежал из дверей... под грузовик. Еще секунда и - все... Но к ней тут же вернулась прежняя ирония. Она огляделась, чтоб укрепить ее: "А ведь тошнит его от этого отребья... Точно! Из общего чайника брезгует", - отметила она, скользнув взглядом по никелированному чайничку, старинному, облупленному, видно, домашнему. "Из граненого стакана не пьет. Вон, из тонкого стекла, с подстаканником. А как вчера рыбу ловил!.. Чира поймает - в уху, хариуса - обратно выпустит... Гурман - аккуратист..." - Ляна отыскала, наконец, взглядом щипчики. Они лежали на полочке тускловато-серебряные, домашние, снимать нагар со свечей. Щипчики путешествовали с Сергеем, куда бы он ни двинулся. Ничто так не укрепляло неприязни Ляны, как они. Ляна взирала на них с брезгливой досадой. "Клизма ты, вот что! Щипчики для свечей-в тундру... Уж точно - Сергуня! Все провалит!" - И, круто повернувшись, вышла из палатки. Направилась к рабочим, хотя восьми еще не было. Возле палаток чисто. Хоть в туфлях ходи. Это она завела такое правило: по "центральной улице" грузовики - ни-ни... Трактора, вездеходы, тем более... Если разрешить громыхать вдоль палаток, всю землю перевернут. Грязи будет по шею. А так... глаз радуется. Ягель девственно белый. Пружинит под ногами. Не мох, а парадный ковер. Рабочие курили возле столовой, с самого краю .лагеря. Беглый (его окликали Пашей) выводил на дверях углем: "Таверна 'Снежный человек'". Под вывеской был уже нарисован неандерталец с берцовой костью в руке. Паша подмахнул снизу; "Автопортрет". "Ушастый" захохотал. Петровых стал давать советы, чувствовалось, отборным матом, теперь уж хохот начался такой, что птицы поднялись, заметались над лагерем. Край лагеря похож на берег. Дальше - жуткие болота. Пришлось мостить тропки, словно они - нефтяники на море. Вчера хлеб на себе перетаскивали: трактор утонул. Ляна осторожно ступила на скользкие хлюпавшие доски. Подошла, вслед за перегнавшим ее Фельдманом, к притихшим ребятам. Петровых заглянул в столовую, где стоял-в красном углу-будильник, буркнул, почесав спутанную бороду: "Рано покедова..." И, не теряя времени, занудил, вынув из зеленых брезентовых штанов записную книжечку; мол, неправильно закрыли наряд. Два дня работали за рекой. Там что? Там, значит, по карте, Ненецкий национальный округ. Коэффициент прибавки - 0,8░/о. А как им вывели? Как глупеньким?.. Ляна выругалась про себя: "Хитрован чертов! Закончик!.. Промолчала, и Петровых начал кричать, что, вот, завсегда так. Забижают рабочего человека... - А повара ты учитываешь? - Паша обернулся к нему. - Ему тоже кус идет. От бригады. Своих не признаешь!.. Да, повара Петровых не учел. Уткнувшись в свою книжечку, принялся пересчитывать. Фельдман прочитал свой список, кому куда ехать. Оглядел столпившихся рабочих. - Спички есть? Рипудин от комарья?.. Проверить! Где приварок? - Он открыл крышку ящика с батонами, сахаром, котелками. - Так, есть приварок... Накомарники? Павел, где накомарник? Паша зашвырнул уголь, которым рисовал на дверях. Вытер о штаны черную ладонь. - Надоело в наморднике ходить, начальник! Сергей распорядился кивком взять накомарник. Паша скривил губы недобро, запахнул на голом теле ватник, который он, видно, не снимал ни зимой, ни летом. Подтянул резиновые сапоги с отворотами, похожие на ботфорты. Поправил финку, сунутую в сапог. Ушел не оборачиваясь. Под сырой волейбольной сеткой, подвязанной только за верхние концы, не пригнулся. Откинул нижний край рывком. "Агрессивность в крови... - отметила Ляна. - Пырнет, не задумываясь..." Отыгралась на Ксюте, поварихе, которая как раз выглянула из столовой: -Мусору вокруг... Свалка! Убери!.. Отощавшийв лагере отец Никодим, сидевший на корточках у палатки, поправил очки с треснувшим стеклом, прогудел на самых низах: -В тундре веников наломаем, Ля-аночка' Веников там бога-а-ато! "Радетель за человечество..." Синеглазый Володечка-футболист вывалился из столовой, по обыкновению последним, бормоча свою любимую песню, наполовину из рифмованной матерщины: "Северный ветер бросает в озноб; ну и сторонушка, мать ее..." - Увидел Ляну, оборвал песню. Покосился настороженно: "У этой не задержится, врежет..." Петровых поглядел на небо, почесал бородку. Х- Ну, ворье! Ну, ворье! - Взмахнул руками, отгоняя комаров. - Во комар! - Он протянул руку почему-то в сторону начальника партии. Х- Как корова, ей-бо! Сядет, рука опускается. Комары, казалось, не прокусывали кожу, а грызли. К концу рабочего дня, случалось, лица распухали. Одного солдата, забывшего рипудин, пришлось вертолетом отправлять в больницу: разодрал лицо в кровь, боялись заражения, столбняка... А еще мошки нет. Не сезон... - Жрут, спасу нет, - продолжал постанывать Петровых. Обмишурился с подсчетами, досадовал. Как бы Ляна не припомнила? Припомнит, зараза!.. - Видать, дождик будет, - сочувственно вздохнул отец Никодим, помогая приятелю увести разговор от трудной темы. - "У ей такая маленькая грудь, а губы, губы алые, как маки..." - затянул вполголоса Володечка свою песню, которую он заводил с утра и так хрипел до вечера. - Прекрати молитву! - вызверился вдруг Петровых. - Спасу нет! Вернулся Паша с накомарником и охотничьим ружьем, бросил деловито: - Работа работой, а дело делом... Петровых сорвал с себя рубашку, попросил Пашу намазать ему спину рипудином: -Насквозь прокусывают... Никакого сочувствия к рабочему человеку. Тот отмахнулся, мол, надоел, зуда... Отец Никодим сжалился над ним, намазал ему спину густо. Тот ежился одеваясь и выговаривая начальству, время от времени: - А чего вы нам, товарищ начальник, значит, повременку даете? Назначьте урок. Мы, может, за полдня сделаем. Власть, она любит досаждать. А вам так на что? Вам дело надобно... Так я понимаю? Ушастого окрестили "начальником строительства" за то, что он всюду влезал. Его, как всегда, не слушали, он мешал тянуть лямку привычно-бездумно, а иногда, и в самом деле, был невыносим. - Сливай воду! - вызверился Паша. - Сливай воду! Выключай "брехатель"! Начали, наконец, садиться в залепленные грязью вездеходы. Зашумели. Погрузили шесты. Петровых кричал, перекрывая шум: - Хворосту возьми! Чайкью согреем!.. ... В низинах стоял туман, когда вездеходы рванулись в тундру. Замаячили впереди каменные сопки. Камни разбросаны как во время землетрясения. А за ними река. Дорога дальняя. Стоило машине тронуться с места, прогромыхать - комарье отвалило подальше. Тут же откинули накомарники, перестали обмахиваться веточками. Ожили. Мотор ревмя ревел. Грязь выстреливалась из-под гусениц, надраенных камнями и сырым мохом до блеска. Вот и скалистый холм. Деревья торчат вбок, как на косогоре. Машина поползла вверх и вбок, как таракан по стене. - Паша, ты нас не опрокинешь? - вырвалось у Сергуни. - А ить, впрямь, жутко, - признался отец Никодим, который до того думал, что жутко лишь ему. Ляна только усмехнулась. Паша, сидевший за рычагом вездехода, словно и не слыхал. На лбу у него пот выступил. Крупными каплями. - Не до нас ему... - Петровых укладывался спать, пристроив голову в зимней шапке на бухту провода. Засунул бороду под ватник, уперся плечом и ногами в железное корыто вездехода, чтобы не так швыряло. Закрыл глаза. - Васька! - окликнул его Паша, обернувшись и увидя, как тот колотится боком о железное днище. - Как ты можешь дрыхнуть, Васька, черт! "Ушастого", собственно, звали Иваном. Ляна еще в первый день, по ошибке, назвала его Василием. И он стал отзываться на Ваську... Так бы он и остался Васькой, если бы Фельдман не напомнил, что тот вовсе не Васька... - Почему не сказал сразу, что ты не Васька?-отозвался Паша. - Почитай месяца три как все Васька да Васька... - А на что мне начальству перечить. Васька, так Васька... - И, приподнявшись, он так сверкнул глазами, что Ляне стало ясно: лучше его называть Иваном... У гусениц что-то завизжало, заколотилось. Сергей свесился за борт, увидел, что в направляющее колесо забился камень. Колесо скрежетало, гусеница лязгала. - Останови! - взмолился Сергей. - Не могу слышать. -Нежные ушки, - сказал смиренно отец Никодим. - Наверное, на скрипочке взбадриваете? -На рояле, - печально признался Сергей. -И зять мой, бывало, - оживился отец Никодим. - Возьмет... этого, Брамса... Патриарх Пимен у нас был. Не одобрил. "Не русское это дело, - сказал он, - Брамс..." -Что? - Сергей подавился слюной. - Вот и я - что?.. Дальше - больше!.. Литургии коснулись... А - зачем перечил?.. Что выиграл?.. Снова заверезжало, заколотилось внизу. - Останови! - рявкнул отец Никодим. - Ты слыхал, не можем... Паша остановил, вынул камень. А Иван Петровых и век не разомкнул. Спал, открыв рот. Борода вытащилась, торчала вверх вызывающе. - "Директору строительства" косушка приснилась. Ишь, блаженствует... Святой истинный крест, он и на дыбе выспится!.. Когда вездеход остановился, и стало тихо, "директор строительства" открыл глаза: - Примчали, что ль?.. -Дрыхни! Еще речка вон... "Директор" снова закрыл глаза. Паша глядел на тундровую реку. Вода кипела от бурунов. Пенилась. Неподалеку валялись части разбитой машины. Старые покрышки. Как кости мамонта. - Вчера, вроде, тут форсировали... Ему никто не ответил. То было вчера. А как сегодня?.. Выглянули все, осмотрелись. Кто не знал: переправляться надо, где русло пошире .- там мельче. А потом уж гляди по белой пене. Где буруны, там и переправа. По камням. Перед бурунами намывает, а после бурунов размывает, глубит... Начали советовать: как, что; Паша оборвал: - Ну, сейчас отрезвлю!.. Прошли, лязгая приглушенно, в брызгах, до середины реки. Как на катере. Но вот взревел вездеход и - посередине реки - ни туда ни сюда. Иван Петровых поднял голову и сказал печально: - Плевок судьбы! Паша подтянул болотные сапоги, вылез, пригнулся, нащупывая рукой дно, и его захлестнуло с головой. - Днищем на камень легли, - зло сказал он, оттирая с лица воду. - Плоский такой каменюка. На все днище. - И ругнулся вполголоса. Дернулся вездеход, еще раз, прочнее сел. Его накренило вдруг, как лодку, все к одному борту повалились. Гусеницы проворачивались свободно, взбаламучивая воду. Грязь поднялась со дна. Вода стала красновато-рыжей. - Дак "племянничек" нужон! - Иван Петровых открыл глаза. -Надобен, - согласился отец Никодим. - Это точно! - подтвердил заросший, только глаза сверкнули, татарин Мантулин. - Без "племянничка" никак не обойтись. Никто не шелохнулся. Фельдман покосился на сидевших, влез на борт и - бултых в воду. Только брызги взлетели. Иван Петровых, будто и не спал вовсе, перевалил вслед за ним за борт, открыл боковой ящик для инструмента, взял топорик, открепил двухручную пилу, и они побрели с Фельдманом по грудь в воде, за "племянничком"... У самого берега завалили лиственницу, отпилили бревно длиной пошире вездехода, притащили, чертыхаясь и крича, чтоб помогли, а то их унесет с "племянничком". Бывшего попа называли в добрую минуту отцом Никодимом, на работе - Никандрычем, а под горячую руку - "опиумом для народа" или просто "опиумом". - Ты подмогнешь, Опиум, или нет?! - взревел Иван, и отец Никодим, взмахнув руками, перевалил в реку. Наконец, они прикрутили бревно поперек вездехода - спереди, к обеим гусеницам. Цепями самовытаскивания. Свободные концы соединили крюком. Паша взобрался в кабину, отряхиваясь, ежась. Включил посинелыми руками скорость. "Племянничка" протащило гусеницами под вездеход. Вездеход подмял бревно под себя, встал па него, точно на передние лапы приподнялся. Взревел, как реактивный самолет на взлете, и - вылез. - Л-ляночка, отвернись! - Мужчины сняли рубахи, штаны, отжали накрепко. Натянули сухие ватники прямо на голое тело. Иван и отец Никодим простонали разом: - Хлебнуть ба!.. Ляна изругала себя за то, что не успела предотвратить купание Федьдмана: "Не дело начальника партии окунаться в каждую протоку. Дешевый авторитет хочет нажить. Слабак..." Обрадовалась, когда, наконец, они настигли заглохшую машину сейсморазведки, которую тянул трактор. Сейсмики шли за топографами по свежей вырубке, наступая им на пятки. Ляна выпрыгнула из вездехода, пошла к своим, не оглядываясь... Передний трактор сейсмиков урчал перед оврагом. Пятился назад. - Что я, за смертью сюда приехал?! - вскричал тракторист, увидя Ляну. -Поедешь, - спокойно возразила Ляна.-Некогда стоять. Все ездят... -Знаю, как ездят! Кто этого не знал! В апреле филькин разбился, тракторист. Радиатором на дно ткнулся. Радиатор в лепешку. Гусеницы лопнули. Филькин четыре ребра сломал... Да и в мае дело было. Весной по тундре ездить - гляди в оба... Солнце низкое. Прямо в глаза. Марево, вроде земля парит. Не видно ничего впереди. Как в тумане. Сейчас марева нет. А страшно. Паша прогромыхал к оврагу, крикнул сейсмикам: - Отойди, калеки! Остановился у пропасти, приказал своим выпрыгнуть из кузова. А все уж и без приказа попрыгали: овраг глубок. А не видать, что глубок. Забит побурелым снегом доверху. Словно и не лето на дворе. Паша по сторонам не оглядывался, проверил уж, не обойти оврага, подтянулся к самому краю. Советчики притихли, да и что тут посоветуешь. Вниз не смотрел. Внизу смерть таилась... Не сразу расслышал застуженный голос Фельдмана: - Глуши!- - И рукой махнул начальник, мол, подойди! Павел спрыгнул на землю, услышал тихое: -Паша! Хоть в больницу попадешь, хоть куда... документик нужен... У Павла кровь отлила от лица. Лицо, как из снега. - Суки!.. - закричал он. - Мучители! - И кошкой прыгнул на вездеход, задвигал рычагами. Вездеход стал на месте разворачиваться. В одну сторону, в другую. Чтоб снег оседал и трамбовался. "Тракторное танго", называли такой маневр. Танцуй-танцуй, дотанцуешься... И вот клюнул вниз вездеход. Так клюнул, что Ляна вскрикнула. Вместе с бурым снегом пошел... Снегу все шире отламывает, забирает с собой вниз, вот уже зашуршало обвалом... Первым скатился вниз Иван Петровых. - Живой, леший! - донесся его восторженный крик. - Живо-ой, бандюга! Только разулся!.. "Разулся" вездеход. От удара гусеница оборвалась, растянулась, пузатясь на камнях и поблескивая, позади вездехода; стальные пальцы расшвыряло вокруг шрапнелью. Навалились дружно, наладили; когда Паша забил молотком последний "палец", Иван Петровых, полуоглохший от металлического лязга, огляделся горделиво и, как "начальник строительства", всех одобрил. Словами самой большой похвалы. Выше награды у него было: - Ну, ворье! Ну, ворье! До полудня рубили "профиль". Сергей Фельдман хлопотал над теодолитом, показывая рукой оборванному, в клочьях ваты, "реечниву", обмотанному, вместо шарфа, полотенцем: Х- Чуть правее!.. Левее!.. Оборванец с трудом тащил, прыгая по валунам, рейку; "начальник строительства", отметил сокрушенно, со вздохом: '- Жи-идкий' Пособите кто-никто! Эй1.. Пособите закону! А то ляжет!.. Сам он работал, покрякивая и матерясь, топором. Изредка крестил татарина Мантуляна, который вколачивал в скалистый грунт вешки: - Э-эй! Куда вмантулил?! Куда вмантулил, говорю?' Правей. Как только проглядывали на горизонте, по трассе, полярные березки, чернели кусты, он разгибал ноющую спину, бранясь остервенело и вытирая рукавом лицо: -Плевок судьбы!.. Обратно плевок судьбы!. К полудню Ляна догнала их, со своей сейсмостанцией, на санных полозьях; трактор подтащил ее вагончик прямо к лесорубам. "Начальник строительства" поглядел на вагончик со слюдяным оконцем и сказал с чувством, утирая пот: - Обратно плевок судьбы! Но Ляна нынче не бранилась, не подгоняла, не угрожала "весновкой", которая все затопит. Она искала кого-то глазами; найдя, крикнула весело: -- - Перекур' Затрещал костерик, заклокотал огромный, с вмятинами, артельный чайник, а в стороне - в консервной банке - чифирь, который, при Ляне, называли заваркой. Чай, не доглядели, затянуло сверху черным-черно комарьем. Их вычерпали ложкой. Батоны душистые, белые, в городе такие по блату. Мантулин разламывал пополам, приговаривая: - Наш хлебец, татарский... Как, почему татарский? Русский черняшку любят. Чтоб живот вздулся... На реке Белой такой хлеб. Наш хлебец! - Дак тебе за такой "десятку" отвалили?-язвительно спросил Иван Петровых, который не любил "татарской похвальбы". "Чингисханы проклятые, никак не уймутся", - говаривал он, впрочем, добродушно. Мантулин сразу поник, я если б не Ляна, которая растеребила его вопросами, промолчал бы до вечера. А тут, согревшись, да хлебнув чифиря из консервной банки, рассказал, что был председателем колхоза. Под Казанью. - ... Как уборка, понимаешь, забирают все зерно. А в один год - приказ: отгрузить семенной фонд. Под метелку. Вижу, вымрет село... Поопухаем. Спустил шины на всех грузовиках. Не помогло, понимаешь... Военные грузовики едут и солдат пригнали. И все русские. Бабы им по-татарски: "Дети умрут! Дети!" Они гогочут, понимаешь. А мне десять лет - за саботаж... - А село как? - деловито спросил Иван Петровых. - Кто опух, умер, кто побежал на стройки коммунизма. Тогда химкомбинат строили, там давали пайку, шестьсот грамм... Вернулся, вижу, деревня вроде со мной сидела. На мужиках, бабах, ватники лагерные, в клочьях. Работают, понимаешь, за пайку. У меня трое было. Один выжил... Долго молчали, только было слышно чмоканье, - чифирь тянули прямо из раскаленной банки. Ляна, поглядывавшая все время на Пашу, который сидел в стороне на корточках, спросила вскользь, будто не затем приехала: - Паш! Ты сегодня летел... как космонавт... Все засмеялись. И то космонаат! - уважительно подтвердил отец Никодим. -Дак космонавт вверх, а Паша вниз! - Вот и я говорю, - заметила Ляна, переждав смех. - Вниз! Почему вниз? Беглым... Вокруг перестали чавкать, прихлебывать. Стало слышно, как прошмыгнула мышь-полевка. - А чего эт-то ты вдруг решила, что он 6еглый, - первым нашелся "начальник строительства". - У него документ - любо-дорого... - Ребята, - сказала Ляна тоном, в котором звучало страдание, - почему вы так со мной? На нее оглянулись оторопело: Ляна, да чтоб таким тоном?! Молчание затянулось, Ляна хрустнула пальцами; вырвалось вдруг у нее, как крик: - Я же не милиция, не эмвэдэ! Я - геолог! Все мои тайны - в земле... Немало времени прошло, прежде чем прозвучал бас отца Никодима: - Я так думаю, Паш, можно... Паша усмехнулся и сказал, что ворошить ни к чему... - А ты коротко, Паш, коротко... - Коротко? - сказал Паша, как выдохнул, - в одном городе произошло зверство и судья, значит, получил установку, списать зверство на меня... - Не может быть? - вырвалось у Ляны, хотя она, норильчанка, знала, что все может быть... Паша посмотрел на нее искоса, спокойно (не впервой ему говорили: "Брехня!"), ответил, не повышая тона: - Не веришь, однако... спроси судью. Ляна оглянулась в ту сторону, куда он показал. Там сидел на корточках, высасывая из банки остатки чифирной гущи, заросший ободранец, обмотанный, вместо шарфа, полотенцем. - Все так,Ляна - сказал оборванец. - Получил я установку... От райкома партии. Знал, откажусь - другой засудит. Зверское убийство, да вторая судимость, парню - вышка... Вызвал его к себе, понял, в чем дело... а как не понять? Предупредил... - Усмехнувшись своим мыслям, заключил просто, словно это было вполне естественным: -~ Вторая дверь была в совещательной комнате. Выпустил парня. Дал на дорогу деньжат. А потом позвонил - сбежал... - Снова усмехнулся тоскливо: - Ну, мне припомнили это "сбежал..." Такое подстроили... - Он махнул рукой, мол, что тут говорить, сами видите... Поднялись, ребята, что ли?! - сказал он, торопясь, похоже, уйти от тягостных воспоминаний. - Айда-те! - подхватил "начальник строительства" - Паша, запрягай кобылу! Они двинулись вперед на вездеходе, раскачивающемся на каменьях, как в шторм. Ляна осталась. Подошла к Сергею Фельдману, который протирал теодолит. -Сергу... Сергей, это... возможно?.. Тот кивнул. - Давно Павел... беглец? -Второй год. Нет, уж третий. Прячут в полевых партиях. Передают с рук на руки... - И ты... знал?.. С самого начала?.. Сергуня кивнул. Ляна опустилась бессильно на сырой камень, зачастила вдруг скороговоркой, точно убеждала себя: - Этого не может быть! Который год. Ищут... невинного! Этого не может быть, слышишь?! Сейчас не сталинское время. Вокруг свора! Клубок аморализма. Кулак - сила' Рисковый - власть! "Пахан". Как в лагере. Возле "пахана" всякие "шестерки", выдающие себя за юристов... Я десять лет жила в Норильске, возле "колючки", знаю. Своими глазами видела... Подумай, что он натворил, твой Пашенька, если который год беглец?.. Это не шутка - объявить всесоюзный розыск. Оповестить все и вся' Поставить на ноги десятки тысяч людей'.. Что надо натворить, чтоб тебя искали днем с огнем? Сказки, что? Убить целую семью? Зарезать кассира приисков?.. Изнасиловать... Сколько они бед натворили, пропойцы?'. Ты их не знаешь, как я! Разжалобили тебя. Провели... Ведь по головке не погладят - укрывать беглого. С попа взятки-гладки, а вот с тебя... Ты понимаешь? Сергей усмехнулся: - Чего тут не понимать? В отеле "Факел" поселится еще один горемыка. Там ныне все, кто не в силах лгать и унижаться... Все лучшие люди... - Перестань! - Ляиа вскочила на ноги.-Этого разговора не было. Я не слышала ни слова'. Ах, Сережа, Сережа!.. Сергуня - воистину!.. Когда они подходили к ревущему вездеходу, вдруг раздался звериный крик. Мат. Ляна кинулась к вездеходу, возле которого началась драка. Паша повалился на спину, опрокинутый ударом Мантулина, вскочил на ноги, держась за челюсть. Мантулин уже схватил за грудь отца Никодима, который, видно, поспешил на выручку Паше. Ляна закричала, ее не слушали, словно ее и не было вовсе. Мантулин тряс отца Никодима, как половик, приговаривая яростно: - Ты одноклеточный инфузорий! Опиум. Амеба поповский. Ляна заголосила пронзительно, по-бабьи, заметив, что рука отца Никодима потянулась за тяжелым гаечным ключом. - Почему стоите? - негромко спросил подбежавший Фельдман, и Мантулин принялся объяснять, все еще потрясая кулаками. -Молодняк давит!.. Пашка! Молодняк! Низенький, беспомощный.Тундра едва вырос, а их гусеницами. Фашист он, фашист! Сергуня поднял руку: - Пилу! Паша подскочил, взялся за вторую ручку. Пила задиралась, справились не тотчас. Срез белый, диаметром сантиметров восемь, не более. Тоненький пенек. Подсчитали на пеньке кольца. Лиственнице-то, оказывается, девяносто два годика... Хохотом взорвались, дизеля не слышно. - Ну, дитятка... Маленькая собачка до старости щенок... - "Начальник строительства" от смеха закружился, притоптывая. - Ай, татарва! Ай, Чингисханы! Опять на Русь кинулись, не разобрав! Сдуру!.. Ай, татарва!.. Плевок судьбы!.. Сергей пояснил, переждав хохот, что полярная лиственница растет в году только месяца два-три. Корни ее прямо подо мхом. Над вечной мерзлотой. Чуть земля охладится - рост прекращается... Слушали, будто каждого это касалось лично. Так никогда не слушали. Ляня глядела на их огрубелые, бурые лица с блестевшими, как у детей, глазами. Иван Петровых весь подался вперед. Паша положил подбородок на ручку пилы и так внимал, не шелохнувшись.. " И ведь всех, каждого из них, они взяли в "Отеле "Факел", где одно отребье. Никакого другого места в жизни у них нет. Лагерь или "Отель Факел". Сергуня, конечно, нигилист, не каждого споила, растоптала власть... но что-то гнило а датском королевстве... Ляна закивала Сергуне , когда он кончил: собиралась вместе с ним на сейсмостанцию. Двинулась за ним, к своему сарайчику на санных полозьях, в котором, возможно, рождалось, на ее фотоленте, открытие... Догнала, пошла рядом. Захотелось сказать что-то... Ничего не сказала, только взяла порывисто холодные пальцы Сергуни, побежала. Он не выдернул, и они бросились по тундре, держась за руки и прыгая через взрыхленные коряги и заросли иван-чая... Copyright (c) Gregory SVIRSKY