еке грубом, злобном, откровенном великодержавном шовинисте и антисемите, особенно проявившем эти свои качества на работе в Литературном институте, а затем и в Секретариате Союза писателей СССР. Вскоре слухи эти стали подтверждаться и в практике его работы в качестве редактора журнала. Началось сгрубых окриков, оскорблений человеческого достоинства, административных перехлестов и нежелания прислушиваться к мнению коллектива, доверять ему. Это привело к тому, что уже на одном из первых открытых собраний я в своем выступлениидолжен был заявить: "Мы ходим как позаминированному полю, не зная, где и когда взорвется опятьнаш редактор и какими потерями мы отделаемся". В результате созданной В. Смирновым атмосферызаминированного поля из журнала ушли прекрасныеработники, коммунисты тт. Лебедева, Кукинова, а так же критикЕ. Померанцева. Уходя, они открытозаявили, что не хотят работать со Смирновым. Так подтвердилась первая часть слухов оВ. Смирнове. Не замедлила сказаться и другая часть. 3. Одной из первых акции В. Смирнова привступлениии на пост редактора был единоличный исамоправный отказ напечатать в журнале романы двух писателей, евреев по национальности, тт. Зильбермана иСвирского. Эти романы были приняты и одобрены редколлегией, заних уже были выплачены авторам причитавшиеся по договору 60% гонорара; несмотря на все это, Смирнов отказался печатать. Дело было передано в суд, который конечно же стал на сторону закона и присудил выплатить писателям остальные причитавшиеся им суммы. Эта самовольная, самоуправная акция Смирнова, не пожелавшего считаться ни с решением редколлегии, ни с подписью его предшественника А. Суркова, обошлась в сотни тысяч рублей народных денег и начала подтверждать уже и самые худшие рассказы о нем, и опасения коллектива. На этом, однако, дело не ограничилось. 4. Я в то время заведовал отделом очерка и публицистики. И вот сразу же столкнулся с такого рода произволом. По распоряжению В. Смирнова из текущего номера был изъят уже набранный очерк писателяБорисаКостюковского. Мне никаких причин указано не было. Однако вскоре после этого мне было запрещено привлекать к работе в журнал работавших до этого много лет талантливых и известных очеркистов, покойных ныне А. Литвака и Илью Зверева, а также очень успешно и хорошо до сих пор работающих в литературе Марка Поповского и ЛьваДавыдова - Ломберга. На этот раз свое категорическое распоряжение В. Смирнов мотивировал так: "Это не наши авторы! " Между тем эти авторы печатались повсюду, редакция журнала в прошлом была заинтересована в том, чтобы привлечь их к журналу. Чем же они не угодили В. Смирнову, по какому принципу он их объединил? Они люди разных поколений, разных масштабов и наклонностей, но единственное, что объединяло, - это их еврейское происхождение, вот поэтому они и оказались для Смирнова "не нашими авторами" в журнале "Дружба народов". Между тем тот же В. Смирнов счел "своим автором" очеркиста К. Буковского, который был исключен из Союза писателей за хулиганскую антисемитскую выходку. Несмотря на это, В. Смирнов, не испрашивая мнения отдела, немедленно послал К. Буковского в две - одна за другой - командировки, длительные и дорогостоящие. Ни одинавтор до этого не пользовался у нас привилегией. Вряд ли Смирнов сделал это случайно, непродуманно, слишком явной была эта демонстрация солидарности! 5. Само собой разумеется, что В. Смирнов достаточно осмотрительный и осторожный, чтобы в моем присутствии допускать откровенные антисемитские высказывания. Однако в течение пяти лет он не раз терял бдительность и его прорывало. Таким образом, мне довелось стать невольным свидетелем откровенно антисемитских высказываний и выходок Смирнова. Приведу только некоторые из них. Незаметив, что я стою у открытых дверей его кабинета, В. Смирнов сказал заменившему меня на должности заведующего отделом коммунисту В. Александрову: "Ты там следи, чтобы Вайс не превратил отдел в кормушку для евреев... " Я не поверил ушам своим, но это потом подтвердил сам В. Александров, который может рассказать об этом более обстоятельно. Второй раз я был свидетелем того, как Смирнов в присутствии коммунистки 3. Куторги грубо ибестактно поступил сЭ. Маркиш, вдовой еврейского советского писателя-коммунистаПереца Маркиша, ставшего жертвойбериевского произвола. Когда она, сама отсидевшая несколько лет в лагерях, принесла в "Дружбу народов" рукопись антифашистского романа покойного мужа, Смирнов ей заявил: -- Несите его в свой журнал, мы печатать вас не будем... Отсылая вдову советского писателя-коммуниста, известного своим незаурядным талантом, в еврейский журнал, В. Смирнов не мог объяснить, почему в журнале "Дружба народов", где печатаются произведения даже самых малочисленных народностей, нет места для романа, написанного на еврейском языке. Его последующие ссылки на то, что вжурнале все же он печатал еврейских авторов, несостоятельны потому, что это делалось, во-первых, под нажимом и после указаний сверху, а во-вторых, потому, что для опубликования отбирались не самыесильные и характерные для этой литературыпроизведения. В другой раз, когда В. Александров обратился к В. Смирнову за разрешением послать вкомандировку сынаПереца Маркиша в один из колхозов Дагестана, редактор "Дружбы народов" отказал, мотивируя это так: "Что там евреи понимают в сельском хозяйстве... " Этим фактам я сам был свидетелем, а вот факты, о которых мне рассказывали. 6. Когда коммунистаЮ. Полухина в первый раз не приняли в Союз писателей, временно отложив окончательное решение, В. Смирнов, встретив его после этого, сказал: "Это потому, что в приемной комиссии засели одни жиды". Об этомПолухин тут же свозмущением рассказал в моем присутствии В. Александрову. Особенно откровенными и частыми подобногорода высказывания В. Смирнова стали после известной мартовской встречи руководителей партии с писателями (после встречи с Хрущевым. " (Г. С. ). В. Смирнов, видимо, решив, что ему теперь все дозволено, стал все сильней постукивать кулаком по столу. Каждый раз, возвращаясь после работы домой на Ленинский проспект, В. Смирнов прихватывал с собой в машину живущих там жеЗ. Куторгу, В. Дмитриеву, Ю. Суровцева и тут давал себе волю. На другой же день в редакции становилось известным, что Смирнов говорил, например, следующее: "В "Новом мире" собрались одни евреи, они-то и мутят воду в литературе". "ИльяЭренбург пусть уезжает в Израиль и не мешает нам". "Русская литература должна делаться русскими руками". "Евреи исковеркали русский литературный язык", и - наконец, однажды он даже сделал открытие. "А вы знаете, -- сказал он своей спутнице, - чтоСолженицын - это жеСолженицер. Теперь-товсе понятно... " Грустно и неприятно перечислять все другие сентенции В. Смирнова. 7. В. Смирнов не стал скрывать от коллектива и своих великодержавно-шовинистических взглядов и тенденций, которые особенно ярко проявились в таком конкретном случае. В одной из статей Б. Яковлев ссылался на известное высказывание Ленина о царской России как о тюрьме народов. На очередной летучке, в присутствии всего коллектива, В. Смирнов устроил Б. Яковлеву грубый и недопустимый по тону разнос, заявив, что он допустил чуть ли не клевету на Россию, оскорбляет русских, намекая, что это может себе позволить только такой человек, как Яковлев... Этот конфликт имел свое продолжение, он разбирался специально, и Смирнову пришлось сбавить тон и в дальнейшем быть осмотрительней при ревизии ленинских классических формулировок. Мне довелось и доводится бывать в республиках, и всюду я сталкивался с единодушным мнением видных национальных писателей о В. Смирнове как о великодержавномшовинисте, националисте. Именно на этой почве от журнала отошли, перестали в нем печататься такие выдающиеся писатели и поэты, какМежелайтис, Слуцкис, РасулГамзатов, Брыль, Боков, и другие. Этим же они объяснили тот факт, что за время работы редактором журнала "Дружба народов" В. Смирнова журнал потерял свою популярность, тираж его резко снизился. За время работы в журнале дурная молва, которая тянулась за Смирновым, не только не рассеялась, но еще больше укрепилась и распространилась далеко за пределы Москвы. В заключение я должензаявить также иСледующее: Мне тяжко и больно писать обо всем этом. Я уже немолодой человек, на своем веку я пережил не менее пяти погромов - черносотенцев, белогвардейцев, махновцев и прочих. Во время одного из них была зверски убита моясестра-близняшка, и я лишь чудом остался в живых. В 1942 году фашисты расстреляли всех моих родных и близких, вплоть до малолетних племянников. Я всегдазнаю и помню, что от ужаса этих погромов нас, евреев, как и другие в прошлом угнетенные народы и нации, освободила советская власть... А доблестная Красная Армия, в рядах которой я служил двенадцать лет, в том числе и все годы войны, расправилась с немецкими расистами. Это было и остается моей большой гордостью. Поэтому так тяжело и горько после всего этого мне, коммунисту, обвинять другого коммуниста во всем вышеизложенном, но умолчать об этом... мне не позволяют ни моя совесть, ни светлая память о погибших, ни годы моих личных страданий. г. Москва, 7. 11. 1966 г. ". В полном и все более растерянном молчаниипартследователь зачитал следующий документ. Из документа No 4 " ВпарткомиссиюМГК КПСС тов. В. Н. Иванову. В связи с нашей беседой впарткомиссии могу сообщить лишь следующее: 1. СО МНОЙ В. А. СМИРНОВ НИКОГДА НЕ ВЕЛ АНТИСЕМИТСКИХ РАЗГОВОРОВ, о которых сообщают парткомиссии коммунисты "Дружбы народов", в чьей честности я не сомневаюсь. (Заглавными буквами выделены строки, которые "честный партследователь" только и отобрал для своего прочитанного им в начале заседания итогового обвинительного заключения. ) Однако... вот, к примеру, характерный случай. Когда 25. 11. 1964 Секретариат СП СССР обсуждал мое заявление о фальсификации Смирновым мнимого "читательского" письма о поэме А. Т. Твардовского "Теркин на том свете", В. А. Смирнов, пытаясь, по обыкновению, опорочить тех, кто его критикует, заявил, что я, как редактор приложений к журналу, "подсунул" ему сборник рассказов "разных драбкиных-хапкиных"... В. А. Смирнову резко ответил А. А. Сурков, объявив замечание о "драпкиных-хапкиных" постыдным для редактора "Дружбы народов". Выходка В. А. Смирнова на Секретариате была, разумеется, черносотенной, ибо оратор протестовал против включения в сборник произведений не, скажем, "петровых-ивановых", как принято говорить в таких случаях, - именно "драпкиных-хапкиных, издевательски подчеркивая их "еврейское происхождение". На другой летучке В. А. Смирнов упорно именовал писателя Г. Бакланова"Фридманом", опять-таки нарочито акцентируя еврейскую фамилию. Но ведь писателя Фридмана не существует, а есть писатель Бакланов. Игнорировать это столь же нелепо, как, к примеру, подчеркивать, что ЦКК в свое время руководил "Миней Израилевич Губельман" (а не Емельян Михайлович Ярославский! ), а ЦК партии - "Coco Джугашвили" (а не И. Сталин!. Это лишь две-три из сохранившихся в памяти публичных выступленияВ. А. Смирнова. Нетрудно предположить, как далеко он мог заходить в частных разговорах с глазу на глаз. Вся беда, по-моему, в том, что В. А. Смирнов... признает лишь один метод "полемики": расправу с инакомыслящими, наклеивание оскорбительных и крикливых ярлыков, заушательскую ругань вместо спокойных доказательств -- типичную для групповщина -- клеветническую дезинформацию... Вот почему, несмотря на всю горячность и, быть может, недостаточную фактическую идокументальную внешнюю доказательность речи Г. Свирского, я считаю ее смелой, честной и весьма своевременно заостренной против черносотенства, к сожалению, не изжитого и в писательской среде. Б. Яковлев". Дисциплинированный старик сел. Быстро закрыл следовательскую папку, может быть, из опасений, что я потребую обнародовать и остальные двенадцать подобных показаний. Но я не потребовал. И прочитанного было вполне достаточно. Молчание становилось тягостным. Такое молчание бывает разве что у пассажиров машины, которые легко мчались несколько часов к цели и вдруг у самой цели оказалось, что нет моста. Паводок снес. Надо возвращаться обратно несолоно хлебавши. Или искать новый объезд. По дальней кривой. А все устали. Но лицо Рыжухина отнюдь не было растерянным. Он был крайне озабочен. Озабоченно спросил Василия Смирнова, какие у него возражения... Василий Смирнов не помог ему. Он взорвался, как грязевой вулкан. Из потока брани, пожалуй, можно было выделить три незабвенных высказывания, которые со стенографической точностью записали на своих листочках представители Союза писателей. "Какой я антисемит, у меня брат женат на еврейке", "Я очень больной в этом смысле, невоздержанный", и: "Мало ли что скажешь! Мое мировоззрение не в высказываниях, а в статьях.... " Заметив краем глаза присевшего в заботе Рыжухина, посмотрев на Соловьеву, сидевшую невозмутимо и прямо, как отличница за первой партой, у которой заранее готовы ответы на все про все, Смирнов понял, что от него ждут еще чего-то. А о чем говорить? Факты, как он понимал, лучше обойти стороной. И он закричал фальцетом: "Я по-ихнему, значит, антисемит? Не смейте об этом говорить - как это ловит заграница! " Да напиши я такого вымышленного литературного героя - не поверили бы. Сказали б -- неправда. Что он круглый болван, твой герой. И Пуришкевичи сейчас иные, себе на уме, и кулаки теперь не с обрезами, а с портфелями и клеймят на собраниях корысть... Их голыми руками не возьмешь... Будет он так, твой антисемит, открываться? Недостоверно. Клюква. Как же он так размахался руками, как ветряная мельница? Вдали от фактов По правде говоря, поначалу и я удивился: Василий Смирнов далеко не простачок. Он, судя по его книгам, человек деревенского корня. И вовсе небесталанный. Из тех неглупых мужиков, которые больше слушают, чем говорят.... Лишь потом я понял, что властительный, привыкший вести себя как ему вздумается руководитель "Дружбы народов" просто не считал необходимым маскироваться. Он поверил, что пришло его время... Потому впоследствии, в более высоких инстанциях, он и не думал менять стереотипа своего поведения. Все было как всегда. Вначале несусветная брань, ложь, попытка заодно очернить свидетелей ("Это все те, с идейными шатаниями которых я боролся"), а затем, когда его, как вора, хватали за руку, последний, на истерической ноте, аргумент: "Тш-ш! Как это ловит заграница! " - Костлявые руки Смирнова дрожали, и я подумал: вложи в них сейчас скорострельный пистолет?.. Нет-нет! На это нашлись бы другие. Век цивилизации и... разделение труда... Он хитер, Смирнов, он твердо знает, что лучше держаться в дозволенных рамкаххолодного погрома. Зато тут уж можно хоть на голове ходить. Он и стал ходить. На своейвеликомудрой голове. Не постеснялся... Увы, это не преувеличение. Уверенно, даже лихо перевернул все с ног на голову. - Это-де я... антисемит? Я разжигаю национальную рознь? У нас на пятидесятом году советской властиесть-де национализм в республиках, это разве я сказал? ЭтоСвирский все. Он разжигает... Подумать только, на общем собрании. Разжигал... Никто об этом, кроме него, ни слова. Он один разжигает... Такого, похоже, иРыжухин не ожидал. Он как-то подался весь вперед. Шея вытянулась, само внимание. Какое в самом деле богатство идей! Раздувает пламя не поджигатель, а тот, ктокорчится от ожогов. Не палач с кнутом, а привязанный к дыбе. Не полицай с винтовкой, а стонущий на дне карьера. Не вор, не расист, не оскорбитель, не убийца, а жертва. Твердило же, из номера в номер, незабвенное "Русское знамя": Еврей сам во всем виноват. И впрямь. Кричит, сволочь, от боли. "А как это ловит заграница! " Когда еще Пуришкевич советовал евреям: не надобно заниматься христианскими ремеслами, тем более -- русской литературой. Чистили бы из века в век ботинки. Никто бы и худого слова не сказал. Истинно русский Василий Смирнов даже похвалил бы работу. Кинул бы не гривенник, а, щедрый человек, пятиалтынный. А уж коль полезли, как сказал другой современный литератор,... С рогатками, с закладками В науку, в философию. На радио и в живопись, И в технику, и в спорт... Повылезли в люди -- пеняйте на себя!.. Истинно русские люди знают, что им делать... И -- тихо. Ша! Рыдать в подушки. Умирать безмолвно. Без стона. Не разжигать. "Как это ловит заграница! " Даже осторожный, как сурок, Виктор Тельпугов не выдержал, сказал мне вполголоса: -- Умри Смирнов, лучше не скажешь!.. Помолчала и комиссия. Не сразу тут опомнишься. Надо переварить "новую" идею. Однако... Надо и катить колесо дальше. Рыжухин медленно поднялся, взглянул, по своему обыкновению, поверх нас непреклонным взором и заявил твердо, таким тоном произносят приговор: -- Мы не можем сказать, что свидетели написали неправду, но не можем сказать, что и правду,.. Это привело в некоторое изумление даже тех представителей Союза писателей, которые мечтали окончить дело, как говорится, честным пирком да за свадебку. Юрий Стрехнин, сутулясь и опершись о стол большими кулаками, выразил со своей неискоренимой прямотой удивление: -- Слушайте, в каком году все это происходит?.. Но товарищ Рыжухин на него и не взглянул. Размашина запрограммирована выдать Смирнову очистительную индульгенцию, то она выдаст, хоть бей по ней кувалдой. Такова программа. -- Хорошо, -- сказал Рыжухин, мучительно глядя поверх нас. -- Тогда так... Установим... Григорий Свирский - не клеветник. Но и Василий Смирнов -- не шовинист. Смирнов лишь давал повод считать его шовинистом... Кто-то нервно хохотнул. Стрехнин пробасил: "Да-а". Но при чем тут эмоции! Секретарь деловито скрипела ручкой, записывая официальные выводы многомесячного расследования. Но все же Рыжухин чувствовал себя не вполне уверенно. И, сформулировав окончательный вывод парткомиссии, поглядел на Соловьеву, которая до сих пор и слова не молвила. Пухловато-круглое лицо ее, правда, было намного жестче, чем тогда, когда она просила меня, по-человечески просила, по-женски, проникновенно просила, признаться, что я погорячился... Похоже, именно Соловьева, завотделом культуры горкома и, вместе с тем, супруга генерала КГБ, главного хранителя наследия Ленина в институте марксизма-ленинизма при ЦК КПСС, отвечала перед верховной властью за сегодняшнее "мероприятие"... Соловьева, к моему изумлению, и не думала искать никаких гибких формулировок. Никакого эластика. Заявила властно, нимало не смутясь, уставясь на нас круглыми ясными глазами "твердокаменного большевика": -- Я поддерживаю позицию Василия Смирнова. Наступила могильная тишина. Ни один стул не скрипнул. Лишь кто-то задохнулся, закашлялся. Закашляешься! Никогда за все пятьдесят лет советской власти ответственный партийный руководитель Москвы не позволял себе заявить этак -- на заседании, публично, при чужих, -- что он поддерживает позицию шовиниста и зоологического антисемита Сформулировав свое идейное кредо, Соловьева взглянула мельком на того, кто закашлялся и еще бился в кашле, и лишь тогда посчитала необходимым теоретически подкрепить свое сенсационное заявление. Шовинизм Василия Смирнова, пояснила она, проявлялся лишь в словах, а не в делах. В высказываниях, а не в поступках. И надо, мол, судить Смирнова так, как он сам о том просит, - не по словам, а по делам. Тут уж и некоторые члены комиссии задвигались, "включились" окончательно. И даже переглянулись. Не хватила ли через край? Даже если взирать сквозь пальцы на то, что Василий Смирнов писателей-евреев, что называется, палкой изгонял (кто, в конце концов, не вычеркивал из разных списков "некоренных"?.. ), если даже не замечать этих его прямых действий, то тогда как быть с Владимиром Ильичем Лениным? С его позицией вождя, которую он высказал так прямо, что, как говорится, ни прибавить, ни убавить? Слово тоже есть дело. К тому же слово известного писателя. И главного редактора журнала "Дружба народов"... А ведь тут чужие сидят. Вон их сколько! И записывают -- что записывают? Отдельно Ленин, а отдельно Соловьева: на противоположных сторонах баррикады?.. На противоположных ли? -- подумают. Переглядываются члены комиссии.... Мы расходились в молчании. Прощались у дверей горкома; один из писателей сказал изумленно, -- видно, такого и он не ожидал: -- Паноптикум! Другой усмехнулся горестно: -- Обезьяний процесс. И над кем - главное?! Я же впервые подумал о том, что все эти годы мы имеем дело просто с бандой, захватившей в СССР власть, но не решаемся признаться в этом даже самим себе... Такси унесло их, а я пошел по весенней слякотной Москве к метро, размышляя о людях, которые заседали сегодня за массивным, видавшим виды столом. Кто они? В самом ли деле, банда уголовников, усвоившая "руководящий" волапюк? Не от обиды ли так? Во что верят эти "твердокаменные"? Что у них за . душой? Инквизиторы сжигали на кострах Джордано Бруно или Яна Гуса и, фанатики, верили, что это дело святое. Изгоняют дьявола. Якобинцы рубили головы и верили, что это дело святое. "Да здравствует революция! " - восклицали и палачи и жертвы. Наконец, царские офицеры дрались "за единую неделимую" и порой, как каппелевцы, шли насмерть строевым шагом с папиросой в зубах. Они были лютыми врагами Советов. Но они были идейными врагами. А что за душой у Рыжухина? У Соловьевой? У крикливых "нержавеющих" старушек? У сановных молчальников, которые восседают в "высокой комиссии" вотэтак - молча и с печатью государственных раздумий на челе? Идеи?.. Что ж, тогда все они строем, повзводно, побатальонно, промаршировали из "Союза русского народа"? Или "Михаила Архангела"? Из редакции "Русское знамя"? Нет! Разные они. Один из членов комиссии брюзжал в коридоре: "Ослабили вожжи. Пораспускали. Раньше за такое, бывало... " Точь-в-точь купец Бугров, который страшился за свою мошну и тревожно спрашивал Горького: "Вот над этим подумать надо, господин Горький, чем будем жить, когда страх пройдет?.. " "Купецкую" философию не скрывают, благо не знают, что она купецкая... Другие (не исключено, что и Рыжухин), оставаясь наедине со своей совестью, убеждают себя: "Я ~ солдат партии", "не моего ума дело" -- или чем-либо подобным. А Соловьева? Своим голосом она говорила?.. Или, как персонаж шиллеровской драматургии, была лишь "рупором идей"? Чьих идей? Или обходительный ВикторТельпугов. Он-то явно не антисемит. Я сказал ему как-то, что он на заседании то и дело приседал. Как на спортивном занятии. До уровня "мадам Соловьевой". Соловьева, фигурально выражаясь, приседала, и Витя Тельпугов сползал со стула. Тельпугов смущенно развел руками и сказал, что у него сложное положение. "Сам понимаешь... " Мне рассказывали об одном молодом человеке, который недавно на телевидении обследовал картотеку авторов, нет ли евреев. "Гнусная работенка", - с отвращением сказал он позднее своим товарищам, сделав все, что ему приказывали. Другой выступил с облыжными обвинениями, а вечером, совестливый, видите ли, позвонил оклеветанному: "Извини. Иначе не мог". Третий, журналист-международник, написал визгливую статью, а вечером, подвыпив в клубе, рассказал мне с циничной улыбкой придуманный его же друзьями анекдот: "Земля кругла. Есть новое подтверждение... Помои, которые мы выливаем на запад, возвращаются к нам с востока... " Сталин подымал тост "за колесики и винтики". Безгласные, предельно послушные, никогда и ни в чем не повинные "колесики и винтики"; заговоришь о них и видишь: вступаешь в новый круг Дантова ада. Эйхман не был антисемитом. Это установил трибунал, судивший невзрачного, неимеющего лица "бухгалтера смерти", которому было поручено организовать истребление евреев. Он успел деловито, с чиновничьей исполнительностью, отправить в газовые камеры миллионы евреев и на суде с возмущением отрицал, что забил до смерти одного-единственного еврейского мальчика. Лично, своими руками? Никогда. Эйхман всегда считал себя "порядочным", "честным" человеком. А вовсе не величайшим убийцей всех времен и народов. Такой, словно бы совсем не "аморальной", личностью предстал перед изумленным миром и комендант Освенцима Гесс, фигура почти столь же выдающаяся по своему злодейству, как Эйхман. Гесс, как выяснилось, был добрым семьянином, отцом пятерых детей, любил жену и в предсмертном письме учил детей быть честными. Французский писатель Робер Мерль в своей книге "Смерть - мое ремесло", посвященной Гессу, отмечает, что Гесс был воспитан и семьей, и школой, и службой, и всей обстановкой милитаристской Германии как автомат. К собственной инициативе и рассуждениям Гесс был склонен лишь после того, как возникнет приказ. Но автомат есть определенный психологический тип, есть следствие, а не причина. "Многотысячные гессы тоже действовали под влиянием сознания, а не одного только приказа; существует более основательный фундамент, подпирающий самый приказ. Какой же это фундамент? Какая сила приводила в действие автомат? На это может быть только один ответ, и я сформулирую его резко. Идея. Идея подымает человека над животным, идея ставит его ниже животного, в зависимости от того, какая идея, Имеет ли право человек, сославшись на свою личную моральность, свалить вину на аморальность идеи?.. Нет. Но если человека нельзя выгородить, сославшись на идею, то нельзя выгородить и идею ссылкой на безнравственность ее применения, ибо в самой идее, следовательно, есть упущение, ущербность, если она допускает безнравственность своего применения... " Ошеломленные, мы знакомимся сейчас с идеями, согласно которым ради спасения человечества нелишне человечество и сжечь. Над всем этим размышляли и французский писатель, и наш ученый-театровед И. Юзовский в своей посмертно вышедшей работе "Польский дневник", выдержку из которого я привел выше. Тот самый непримиримый Юзовский, в которого фашизм целился много лет подряд, а последним - Сергей Васильев:... Юродствовэть, юзовствовать, лукавить, ненавистничать Врагам заморским на руку... Весь мир сейчас думает о расизме. Расплодились в разных странах респектабельные заплечных дел мастера, которые казнят, судят, шельмуют "по долгу службы". Черных, белых, "итальяшек", пуэрториканцев, евреев... И пусть сегодняшние указания отменят вчерашние, а завтрашние-сегодняшние, пусть завтра прорыдают газеты примелькавшееся: "Как могло случиться, что в недрах нашего аппарата. " - что ж из этого?! "Я ошибался вместе с партией... " - с неколебимым достоинством скажет Рыжухин. В какой-то момент мне даже захотелось встать и, как обмишулившийся чеховский герой, возопить плачущим голосом: - Отец дьякон! Простите меня, Христа ради, окаянного... - За что такое? - За то, что я подумал, что у вас в голове есть идеи... ... Кто только не шел с дубьем и железом на наши с Полиной семьи! По ним прошлись железными крючьями погромы 1905 года; в них стреляли казаки, пресекавшие "беспорядки" на заводах; их полосовали ножами и вешали, как мы знаем, врывавшиеся на храпящих конях в села зеленые, синие, белые... Сами того не ведая (и во сне им не снилось такое счастье! ), передали эстафету в верные руки -- ягодам, ежовым, бериям, абакумовым, рюминым - несть им числа -- сталинским сатрапам, открывшим залповый огонь по уцелевшим, тем более что уцелевшие были не только революционеры, но, случалось, заодно и евреи. Дело успешно завершили рванувшиеся в Россию "панцерколонны", офицеры СС и украинские полицаи, сбросившие в Ингулецкий и другие карьеры чудом выживших. Остались изо всей большой деревенской семьи моя Полинка да в стороне - ее дядя, "огрехи" геноцида. Хрущев, как известно, внес свою лепту, и вот мы остались теперь почти одни -- я, Полинка и жизнерадостный знаток птиц и речных трав Фима, нареченные именами застреленных, зарезанных, запоротых... Что ждет нас? Мы - живые и, естественно, думаем об этом. Что ждет наших друзей, тех из них, у кого, как и у нас, преступной рукой Сталина начертана в паспортах желтая звезда пятого пункта?.. Мы почти с приязнью, с незлой усмешечкой вспоминаем слепые, ненавидящие глаза нашего бывшего соседа -- кухонного скандалиста, кричавшего нам с Полинкой: "Гитлер вас недорезал! " Покричит, дурак, а потом, протрезвев, спрашивает озабоченно: "Я вчерась ничего такого не ляпнул? А?.. Ох, подведет меня "зеленый змий". Когда-то антисемитская истерия разжигалась, держась на эмоциональных вспышках, на нелепых, рассчитанных на дремучее сознание стереотипах, вроде: "Христа продали! ", "Агенты микадо! Вильгельма! Джойнта! ". Или -- к чему второстепенные детали! - "Агенты сразу всего мирового капитала! Космополиты! ". Когда печать и радио гремели вот этак, антисемитская истерия, трещавшая все чаще и чаще холодным бенгальским огнем, поддавалась языку фактов, увещеваниям, страстному проникновенному слову. Здравому смыслу. "Эйхманиада" не поддается никаким словесным воздействиям. Никаким доводам. "Эйхманиды" спокойны, уравновешенны, как был спокоен и уравновешен сам Эйхман, бухгалтер смерти. Они-- служат... Сколько раз спасал Полину от смерти замдекана добряк Костин, а пришло строгое указание о "некоренном населении" -- распорядился не подпускать ее, тогда аспирантку, к комнате приемной комиссии факультета, чтоб не знала она, кому отказывают и по каким мотивам... А мы спорили с Полинкой, помнится, доброе у него лицо или страшное? Как прикажут. Расовые законы, "инструкции", "указания", а порой и вовсе неуловимые - "Звонок", "сигнал", "дали понять", здесь уже нет места собственному уму, собственному сердцу, собственной совести и прочим старомодным понятиям человечества - незримые, как в кибернетической машине, импульсы программируют речи, доводы, поведение, ведь это так безошибочно и современно - "долг службы", хотя столь современным доводом, как справедливо заметил один из авторов, оправдывался перед самим собой еще Понтий Пилат. Миролюбиво, с видимым дружелюбием пожмут тебе руку, поговорят об очередном юбилее Ленина, подымут тост за здоровье Полинки, расскажут при случае, что они, боже упаси, не антисемиты: у них половина друзей - евреи. А раздастся в тиши кабинета "звонок", поступят "сигнал", "закрытое письмо" - с тем же деловитым дружелюбием выбросят тебя на улицу, оставят без хлеба, посадят в телячий вагон и еще скажут на прощанье, что у них, понимаешь ли. сложное положение. - Не взыщи. Сам видишь, не наша воля... ... Я шел не торопясь. Не было сил сразу отправиться к Полине. Даже позвонить не смог. О чем, в самом деле, звонить? Что антисемиты по-прежнему безнаказанны, а значит, беды, стрясшиеся с ней, могут повториться? Возле метро "Площадь Революции" увидел уличную сцену, которая заставила замедлить шаг. Невысокий паренек - китаец, в синей кепке и полураспахнутой на груди рубашке (в руках портфель, видно, студент), -- разговаривал с девушкой. Нашей, российской, голубоглазой хохотушкой. Они переминались с ноги на ногу и никак не могли расстаться. Быстрыми шагами приблизился другой паренек. Тоже в синей кепке и с таким же портфелем в руке, только высокий, тощий; ни слова не говоря, вынул изо рта горящую папиросу и стал прижигать своего низкорослого товарища в худющую грудь. Он с силой, не спеша, с твердым убеждением в своем праве, припекал дымившуюся папиросу к желтоватой коже юноши, а тот, сжав губы, молчал. Бледнел, болезненно морщился, а молчал. Рядом сплошным потоком спешили прохожие, ничего не замечая. Я подбежал, отбил ударом кулака напряженно прижигавшую руку; они тут же ушли, оба китайских парня, правда, в разные стороны, оставив девушку в полной растерянности. Она отступила в сторонку, озираясь. Ждала, верная душа, - может, вернется... Ко мне медленно подошел офицер милиции, в темном плаще "болонья", корректный столичный милицейский офицер, который, оказывается, стоя поодаль и наблюдая за чем-то, видел заодно и китайскую сцену. -- Зря вы, гражданин. Иностранцы. То их дело... Я кивнул ему -- наверное, он прав -- и влился в людской поток у входа в метро. Как в быструю реку нырнул... Меня вышвырнуло на эскалатор, внесло в вагон, я машинально перебирал ногами, думая о том, что мне уже более полугода прижигают душу папиросой. Свои. Не китайцы. "То их дело... " А это - чье дело?! Чье?! Глава десятая Теперь я должен был предстать перед самим Егорычевым, властительным секретарем Московского комитета партии, на очередном заседании бюро И вот мы снова сидим перед высокими дверями. Я и два сопровождающих меня посланца Союза писателей Москвы, тихие, со скорбно-соболезнующими лицами представителей погребальной конторы. На лице Виктора Тельпугова все то же: "Это ужасно, Гриша. Но пойми, у меня сложное положение". Так уж заведено у московских писателей: от бурлящего океана - представители самые тихие, Глухие массивные двери с тамбуром приоткрываются, и оттуда выскакивают люди, распаренно-красные, как из бани. "Дававший повод" В. Смирнов куда-то исчез. Выяснилось: вызван в кабинет Соловьевой за успокоительными таблетками. Нет и Юрия Стрехнина, благородного полковника, единственного, кто, возможно, осмелился бы усомниться в том, что Егорычев всегда прав. Это меня тревожит, как тревожит пехотинца, надевающего перед атакой стальную каску, что артиллерии не будет, где-то завязла. Тревожит, тем более что я полностью открыт и сверху, со стороны высокого и, казалось, безоблачного неба: оба мои звонка к секретарю ЦК Петру Демичеву, который, как считают, "не знает, что говорят внизу", остались без ответа. Демичева нет в городе. И, как вскоре дали понять одному из моих друзей, для Свирского - не будет... Пехота идет одна... Что ж, бывало такое в Белоруссии в сорок первом, когда черным факелом сгорел мой бомбардировщик и мне ночью, на ощупь, вручили две гладкие жестяные гранаты образца 1914 года. Я раскрываю портфель, бросаю взор на свои "гранаты". Одну из них достаю. Это Щедрин. "Недоконченные беседы". Сказано было: нам Гоголи и Щедрины нужны. ПожалуйстаНе стареет граната. Интересно, что изо всех русских писателей лишь Щедрин настороженно приглядывался к Германии, как бы предвидя гитлеровские злодеяния. Он писал, что даже поднятие уровня образованности, как это показывает антисемитское движение в Германии, не приносит в этом вопросе осязательных улучшений... Я смотрю на темные двери, в которые боком, неслышно проскользнула Соловьева, и с беспокойством думаю о том, что уж коли Соловьева с Владимиром Ильичем Лениным расправилась, как механическая картофелечистка с картофелем, то Щедрин для нее даже не овощ. Нервничать стали, вижу, и посланцы Союза, которые сидят по обе стороны от меня, глядя на глухие двери как на царские врата. Кажется, они тоже опасаются, что заветная мечта великого писателя России ныне еще не осуществится: окончательного очеловечивания не произойдет. Нас зовут, и мы тихо, гуськом тянемся через большой, с высокими потолками, зал, садимся сбоку на деревянную скамью. Удивительный это зал. Широченный, дорогого дерева стол, за которым ждет секретарьМК товарищ Егорычев, изогнут дугой. Краями наружу. Напоминает большой промышленный полумагнит. Все остальные сидят как бы всфере силовых линий этого обращенного к залу полумагнита, за слегка вертящимися маленькими столиками. Егорычев поднялся, застрожил в микрофон, и сразу задвигались столики, заколыхались, как намагниченные, занимая строго определенное направление. Шевельнулись и -- замерли. Мощный, видать, магнит. Я невольно улыбнулся, и несколько человек взглянули в мою сторону недобро... Тельпугов наклоняется ко мне, повторяя шепотом как заклинание: "Спокойненько, Гриша! Спокойненько!.. Спокойненько!.. " Егорычев худ, спортивен. Говорит все громче, самовоспламеняется, словно бы распаляя себя; хрипловатый бас все гуще, и по тому, как слушает его за одним из подвижных столиков Соловьева, наклонясь вперед и приоткрыв алые губы, мне ясно, что не с ней я спорил. Никогда не решилась бы аккуратная чиновница из отдела почти под лестницей на свое сенсационное заявление. Не она разделяла взгляды Василия Смирнова. Во всяком случае, не она одна... Взвинченный, хрипловатый голос Егорычева вызвал у меня в памяти совсем другой голос. Но такой же взвинченный, почти яростный... Плотный, преисполненный достоинства мужчина в сером габардиновом пальто произносит из-за моей спины тираду. Лжесвидетель! Непонятый лжесвидетель в прокуренной комнате милиции, в Курском метро, пришедший выручатьзабулдыгу-антисемита. И опять тот же хриплый нервно-вибрирующий тон. Странная, необъяснимая истерическая загнанность. Отчего? На дворе уже ни Сталина, ни Хрущева. Почему и Егорычев впрягся в ту же немазаную могильную фуру, которая тягуче скрипит на всю землю? Что за добровольная эстафета палачества? Добровольная?.. А кто может его заставить? Его, влиятельнейшего человека в партии? В руках столько власти, а в голосе... истеризм загнанности? Отчего же? В глубинах его души - страх? Не оттого ли все антисемитские кампании неизменно звучат на истерической ноте? Егорычев, всесильный и неглупый человек, -- инженер, окончивший лучшую техническую школу Москвы, Институт имени Баумана, революционера Баумана. Он, конечно, понимает, что историческая обреченность -- понятие не абстрактное. Что же он делает? В Союзе писателей СССР нет ни одного человека, который бы не знал, что такое Василий Смирнов. И кто, кто именно, по фамилиям, входит в "черную десятку". Об этом не существует двух мнений. Над хрущевским кликушеством - "У нас этого нет! " -- посмеивались дружно: оно никогда не было доводом, а лишь самохарактеристикой. Егорычев не может не понимать, не может не чувствовать, что принимает ныне эстафету хрущевской дикости; сам своими руками вешает себе на шею дощечку с надписью: "Лжесвидетель". Я слушаю его, и постепенно меня охватывает ощущение, что я когда-то читал его речь. Где? Как это могло случиться? Наконец вспомнил. "География" Баранского, учебник для восьмого класса. Русский народ помог бывшим окраинам царской России подняться. В Узбекистане, в Киргизии - ныне развитая промышленность. И в Казахстане... Если Егорычев добавит еще о соревновании горняков Донбасса и Кузбасса, то картина будет уж совершенно ясной. С одной стороны... Как узка ты, тропка торная! Ты о низости дискриминации евреев, а тебе в ответ: киргизы больше не живут в юртах. Ты о подлости деления советских людей, как лошадей в барской коляске, на коренников и пристяжных, а тебе в деланном изумлении городят частокол прославленных еврейских фамилий. "Пожалуйста! О каком антисемитизме вы говорите?! У нас генерал Крейзер еврей! И Эренбург тоже!.. И даже авиаконструктор ЛавочкинЗнаете "Ла-5"?.. Лучший истребитель в Отечественную... " Царский министр Победоносцов мог бы перечислять и того пуще. "У нас композитор Николай Рубинштейн - еврей! - горячо воскликнул бы он. - Основатель Московской консерватории. Не шутка! И еще более знаменитый брат его, Антон, автор "Демона". Самый выдающийся русский скульптор Марк Антокольский - еврей. Создатель величайших творений на Руси -- памятников Ивану Грозному, Петру 1, Ермаку, Нестору-летописцу... А Левитан! И даже Фет, русский помещик Фет -- полуеврей. Не говоря, конечно,