ие-то права: она не искала покровителей... Горькое чувство не оставляло Евсея долго. "Доча" была не такой... И Софа думала, что он простит всех этих шамиров-пересов, скотов бессердечных, которые довели бывших россиян до нищеты, а гордых россиянок до риска самоуничтожения? Существовал когда-то в изуверских сектах России "свальный грех". Но ведь никогда его мотивом не был ужас... Эти и схожие с ними наблюдения и мысли жгли Евсея больнее, чем все остальное. Но и остального, увы, было достаточно. Уже первые дни жизни Евсея Трубашника в Израиле были омрачены неожиданными открытиями. В Центр абсорбции, в которой их поселили, пришли гости из Италии. Все гости почему-то говорили по-русски, к тому же с южнорусским "хеканьем". Как выяснилось, одесситы. Собирались в Америку, но посланец Сохнута уговорил их поменять маршрут. Всех "итальянцев" ждали в Израиле готовые квартиры, ключи от которых сохнутовец вручил им еще в Риме. Евсей подошел к сохнутовцу, который сопровождал "итальянцев", выказал свое удивление. Мол, люди выбрали Штаты, им тут красная дорожка. Мы прилетели в Израиль, нам шиш с маслом. Сохнутовец улыбнулся доверительно: - Так вы уже здесь, а их еще нужно заманить... Этого Евсей забыть не мог. Что это за страна, в которую надо одних заманивать, других везти по этапу, а потом всем и каждому набрасывать на шею банковский аркан, чтобы не кинулись в бега? Нет, что-то гнило в "датском королевстве..." Год он мел святую землю безропотно. Ждал квартиры, искал работу. Ненадолго обрел ее в электрической компании. Поскандалил, когда не взяли доктора Свечкова. Пришлось уйти... Тогда-то он и задумался о "еврейском чуде", пущенном здесь на распыл. Спросил самого себя, нужен ли евреям такой Израиль? Вскрик Саши Казака "это переодетые арабы!" воспринял, как гениальное прозрение. Бог ему помог, что ли?.. Они, и в самом деле, попали в арабский мир, который прекрасен только в арабских сказках. А в жизни - одно вероломство, ложь, презрение к человеческой жизни. По сути, все эти шамиры-пересы и есть переодетые арабы. С кем поведешься, от того и наберешься... Тогда впервые и пришла мысль о возвращении. Евсей Трубашкин ни от кого не скрывал, что уедет. Удерет, куда глаза глядят. С удивлением увидел, никого это в Израиле не волнует. Спокойно философствуют на всех встречах с олим: "Это закономерно. Сильные останутся, слабые уедут..." "Низкие души, ничтожества, - говорил Евсей. - Если Трубашнику за сорок, он слабый?!.. Если не желает без мыла лезть в задницу, подыгрывать "переодетым", как Эли, он - слабый?!" Обозвали "слабыми" самых головастых и гордых, нужных всюду, и тешат себя. В те дни Евсей предложил всем сторожам и уборщикам с докторскими степенями, всем российским ветеранам "никайона" (уборки, мытья) и "шмеры" (охраны) образовать комитет "ВОЗВРАЩЕНИЕ. Оставим "переодетых арабов"" наедине друг с другом..." -Этой фразой он и завершил свое письмо, которое газеты дружно отказались печатать, и оно стало "самиздатом". В комитете Трубашника не спорили "ехать или не ехать?" Вопрос был один: куда?! Евсей запросил несколько посольств, ходил к консулам и секретарям. В каждом говорил о "еврейском чуде". Его выслушивали вежливо, порой вставляя в рассказы русского изобретателя сочувственные междометия. Обещали посоветаться со своими властями. В конце концов, Евсей списался с норильчанами, разбросанными по всей России. Он был не злым человеком, Евсей Трубашник, он терпеливо выслушивал защитников истеблишмента из алии-70, "полезных исраэли", как окрестил их Дов, или своих, чудом устроившихся, глухих к чужим бедам, и сам радовался вестям, воскрешавшим надежду на то, что Израиль станет их домом. И, по правде говоря, был ошеломлен, когда понял, что может легко стронуть с места своими призывами половину русского Израиля. Хотя опрос, проведенный профессором Шором и другими социологами, мог бы его и подготовить, дав цифры ошеломляющие, скандальные: шестьдесят процентов алии-90 жалеют, что приехали в Израиль. Это, ни много ни мало, четверть миллиона человек! Нет, он вовсе не преувеличивал: еврейская катастрофа продолжалась!.. Когда он пытался переделать свою статью об этом для ивритской печати, ему тут же возвращали ее, не читая, как только узнавали что она уже увидела свет в газетах на русском языке. Один из редакторов "Едиота", молодой жизнерадостный сабра, сообщил "русскому" доверительно: все, что напечатано там, - он показал рукой куда-то вниз, - в ивритской прессе перепечатываться не будет. Никогда. Таков неписанный закон. - Разбойничий закон, - вырвалось у Евсея. - Какова власть, таковы законы! - весело ответил юный сабра. Евсей в этом "Едиоте" так расстроился, что, выйдя на улицу, двинулся в противоположную сторону от дома. "Не просто загнали нас на галеры, приковали к веслам, но и думать о том не желают, слышать не хотят! Зачем волновать почтенную публику... Эли когда-то говорил, что они местечковые пираты на большой дороге, выдающие себя за сионистов, - умница он, Эли". Месяца четыре назад Евсею вдруг повезло. Отыскалась работа. Почти по специальности. Заводишко выпускал внутризаводской транспорт - электрокары, подъемники и прочее. Осмотревшись, Евсей понял, что попал в девятнадцатый век, и предложил хозяину план коренных преобразований. При небольших вложениях, он готов запустить конвейерную сборку. Заводик станет современным, выйдет на внешний рынок. Доход увеличится раз в пять минимум,- подсчитал Трубашник. И услышал от хозяина: - А зачем мне это? Ты знаешь, как трудно продать что-то?! Там свои законы, свои налоги. Наверняка вылетишь в трубу. Вначале Евсей подумал, что его подвел плохой иврит и его не поняли. Но очень скоро увидел: не инженер-изобретатель нужен хозяину заводика, а инженер-охранник, инженер-надсмотрщик. Тот и не думал переубеждать своего русского: "У меня работают арабы, - сказал он ему с удовлетворением. - Пока ты тут, рядом, я спокоен..." Памятная ему история доктора Свечкова, которому не дали работать над собственным изобретением, возратилась к нему, как бумеранг. "Спящий кот", - окрестил Евсей хозяина. - Не сможет, видите ли, продать. "Зачем мне это?" Он что, тоже из социалистов?" И приглядывался к нему с любопытством естествоиспытателя. По правде говоря, думал, что такая порода разведена лишь в России. Этот был, увы, куда хуже. Он, Евсей Трубашник, привык верить заводским руководителям и знакомым, особенно, когда спросишь "Честное слово?" и они подтвердят: "Честное слово!" Об этом моменте искренности его "котище", наверное, даже и не догадывался. Сотни раз видел, врет напропалую все и всем. Заказчикам, арабам, евреям, налоговым инспекторам: понятия стыда для него не существует. Публично скажет "да", совершенно точно зная, что "нет". Никакой совестливости даже перед своим внутренним "я", Реши он, Евсей, притереться к "Спящему коту", Израиль обернется раем... "В гробу я видел такой рай..." - сказал Евсей Трубашник себе и отнес три первых зарплаты в банк "Идут", надзиравший за должниками. Откупился... Так все и катилось, под горку. Однако вряд ли Евсей Трубашник приходил бы и от своего"кота", и от израильской рутины в такое остервенение, если б за всем, что видел, о чем думал, не жгла душу Софочка, доча, судьба ее... - Я уже заказал два билета. Себе и тебе, - деловито сообщил Евсей дочери. - Самолет "Эль Аль" будет рыдать всю дорогу, до самого Шереметьева. Софочка взглянула на отца с испугом. - Шереметьева? В Россию? Тебя в первом же трамвае назовут жидом, и ты опять полезешь на стенку. - А что такое жид, доча, ты имеешь представление? - В тоне Евсея появилось раздражение, которое он с трудом старался пригасить. - Жид, жидок - это трясущийся приспособленец... Вот если задержусь в Израиле, я точно стану жидом, по всем параметрам. А я, извини, гордый иудей. - У тебя же есть работа! - возмутилась Софочка. - От добра добра не ищут... Не мне тебя учить, отец, надо барахтаться тут. Бороться. - Бороться?! - усмехнулся Евсей. - Я два года только тем и занимаюсь. Это не борьба, доча. Это засада на дороге. Русское еврейство рванулось и напоролось на засаду. Зачем нам это? Время этнически чистых государств прошло. Осталось в девятнадцатом веке. Как только начинаются националистические игрища в "свои и чужие", - все! "Злой чечен точит кинжал". Государство на лжи - обречено. Лицо Софы приняло такое выражение, словно у нее вырывали зуб. - Ты что, не согласна со мной? Ты считаешь, что ... - А я его люблю! - вырвалось у Софочки стоном. - Кого?! Дова? Сашку? Ты и себя-то никогда не любила. Люблю, видите ли! Один герой-любовник жениться на тебе не хочет, мешают обстоятельства, другой не может, еврейские законы ему помеха. У тебя есть гордость? Тебя уже выгоняли раз из главного раввината, тебе мало?! - Саша сказал, все можно преодолеть. Принять гиюр. Это реальность. - Не для тебя! - А я его люблю! Я видела глаза Сашеньки у Стены Плача. Его ничем не испугаешь... - У Стены Плача, - с иронией произнес Евсей. - Для Саши Стена Плача - линия обороны. Сбили его с ног, отошел на новую линию окопов. Что ж, в этом есть резон: линия Мажино держалась два года, линия Маннергейма два месяца. Линия сиониста Хаима Бар Лева два часа с минутами... А эта - три тысячи лет и неколебима. Мы с тобой наверняка рванемся к этой линии обороны... если нас Россия в колодки закует, доча. Не раньше... - А я его люблю! - Любишь?! Оставайся! Подымешь Соломончика одна? - С Соломончиком в Норильск?! В тундру?! - Какой Норильск! Едем в Крым, к татарам. - К каким еще татарам? - Софочка всплеснула руками. -Татары в Крым возвращаются. И нам место найдется. Там норильчанин, из крымчаков, да ты его знаешь, дядя Мирон, твоя любимая черная обезьяна - его подарок. Я списался с ним. Под Феодосией военный завод. Сейчас там конверсия. Переводят его на мирные рельсы - ищут пути как выжить. Я им нужен, как воздух. Квартиру, оклад - все гарантируют. Татары хорошие люди. Нахлебались ой-ой!.. - А Соломончик? - воскликнула Софочка с ужасом. - Чем имя Сулейман хуже Соломончика. Не бойся, доча, не пропадем... - Отец, Соломончику здесь лучше. Саша сказал... - Саша сказал, - повторил Евсей с горечью. - Ты что не видела, как его, горемыку, по стеночке растирали. Он теперь меченый, судом припечатан. В Израиле ему хода нет. Тем более, в политике... А очень будет надоедать, устроят драку, превратят условный срок в безусловный. Как он вас защитит? - Я не поеду без Саши! - вскричала Софочка. - Что я, вечный колобок из сказки?! И от этого ушла, и от того укатилась. Не хочу! Не буду!.. Софочка закрыла лицо ладонями, и, что не говорил отец, повторяла, как сомнамбула: - А я его люблю! А я его люблю! Во взгляде Евсея мелькнул испуг. - Доча, ты еще ребенок. Тебе и восемнадцати нет. Один раз я уж проморгал. Как же я тебя оставлю? - А я его люблю! Вот! - Химеры, детские сны!.. Любишь - вернешься! Ныне железный занавес в дырах. Сам тебя отправлю, ежели... Ну, елки-моталки! - Вдохнул побольше воздуха. - Там я все приготовил, доча! - Ты уже раз мне приготовил! Из-за кого сюда попала?! - На мне грех, его и сниму. - Вот вместе с Сашенькой, тогда... - Опять двадцать пять! Свет клином на нем сошелся? Там найдем - русского, татарина, крымчака - твоего сверстника. Россия страна многолюдная. Софочка швырнула в ярости со стула коробку с новыми "лодочками", которые отец купил ей. - Я тебе не чемодан, таскать меня по всем странам. Выросла дочь, понял?! - Выросла, так давай рассудим, как взрослые... - Ты, отец, упрямый, а я втрое! - Поэтому вместе Трубашники - сила, а поодиночке... - Научился здесь речи толкать, - оборвала его Софа. - Не хочу слушать! Не хочу!.. Отцепись, репей! - Ну, и оставайся! - наконец, взорвался Евсей. И, преодолев раздражение, вполголоса: - Пусть даже тебя обойдет судьба несчастной Зайки. Ты теперь не одна. За двоих надо думать. Разумные люди отправляют своих детей обратно в Россию. Триста школьников проводил в Москву, Ленинград, знаешь? - Ну, и что? - Их дразнили в школах "помойными русскими", презирали, лупили, житья им не было. Ты для всех этих "снерхчеловеков", этого местечкового дерьма, "шикса" - тебе и горя мало. Но, слушай, каково тут будет русскому Соломончику? - А он станет, как все! Я тысячу раз буду сдавать на "гиюр" и сдам, вот увидишь! Я уж все выяснила... - Тем хуже! Забреют Соломончика в израильскую армию. Тут каждые десять лет войны. Против арабов. Что тебе арабы плохого сделали?! Не дай бог, голову сложит Соломончик в чужой войне. Вижу, ты этого хочешь... - Не мучай! - вырвалось у Софочки. И даже руки в кулаки сжала. Евсей увидел: стронул с места "камень". Таперь катить и катить... - Доча, ты добрая душа. И всегда была доброй. К соседям, детишкам, котам, собакам. Каких только зверюшек домой не таскала. А к своему отцу, как к врагу?!. Слушай, меня бросила твоя мать. Теперь бросит родная дочь. Ты хочешь, что б я повесился?!. Когда Саша, через две недели, вернулся в Иерусалим, комната Софы была заперта. Ключ лежал, как обычно, у двери, под ковриком. А дома, на столе, вырванный из тетрадки листок. На нем огромными буквами: "САШЕНЬКА, ПРОСТИ". Как он испугался, Саша! Софа, с ее открытостью, незащищенностью перед "вологодским конвоем", хамьем, жидоморами: три года была израильтянкой... Да она там погибнет! ...Саша прибежал к себе, выскреб из ящичка стола все деньги и бросился в аэропорт. По счастью, российская виза не была просрочена. Успел к первому же самолету "Аэрофлота"... В аэропорту Шереметьево задержался, опросил дежурных диспетчеров, транзитных кассиров, таксистов и даже толпившихся у выхода молодцов с острыми бегающими глазами, которых в прежние прилеты остерегался, как чумы. Никто не запомнил пассажиров из Израиля по фамилии Трубашник, "рослых, заметных, по словам Саши, с грудным младенцем на руках." - Тут знаете сколько проходят?" - недоумевала служба. - Если обворовали, обратитесь в уголовный розыск? - Спасибо за совет, - сказал обескураженный Саша и в последующие дни поднял на ноги все еврейские организации Москвы. Евреям было не до беглецов из Израиля. Москвичи ждали военного переворота, о котором предупреждала печать. Во всех домах только о том и говорили. Тем не менее, добровольные помощники Саши звонили во все концы: - Трубашники! Из Израиля! За неделю Саша объехал десятки еврейских семей, как уезжающих в Израиль, так и покинувших его. "Ердим' - по точному смысла слова "спустившиеся с горы Сион" - помнили всех, кто "спустился" в Москву и год назад, и неделю назад. Некоторые "ердим", узнав, что он из Израиля по делу, не отпирали дверей. Немолодой изможденный человек в грязной футболке, сидевший за столом, услышав вопрос Саши, обхватил руками голову и принялся повторять, как сомнамбула: "Как я мог им поверить? Как мог поверить шпане, местечковым шаманам?.." - Поднял глаза на Сашу. - Мать твердила мне: "Я родилась в местечке. Евреям нельзя жить вместе". - И снова обхватил голову руками: "Я придумал себе мираж. От безысходности придумал. Как мог им поверить?! Как мог..." Трубашников не видел никто. Исчезли без следа. В конце второй недели отчаявшийся Саша вдруг вспомнил, мать Софы некогда была артисткой кордебалета Большого театра. Большой театр стоял в лесах. Двери на замке. С трудом Саша разыскал администратора театра, давшего ему несколько телефонов пенсионеров кордебалета. Через час он уже разговаривал по телефону с матерью Софы, у которой Трубашники переночевали, а утром занял очередь на Фрунзенской набережной, в кассы Аэрофлота. Ни за какие деньги билета достать было нельзя, но за доллары... Билета в город Феодосию Александру Казаку, как иностранному гражданину, не продали: запретная зона, и он вылетел в Симферополь. До номерного завода под Феодосией осталось рукой подать. Знал бы Саша, в какое время он попал на Черноморье?! Один военный корабль поднял, вместо советского, украинский национальный флаг с трезубцем. И, без разрешения, ушел из Севастополя... в Одессу. Другой развернул русский андреевский флаг. Саша и представить себе не мог, какая паника охватит восточный Крым, когда в проходной военного завода он спросит о семье Трубашник и предъявит, по требованию охраны, даркон - синий израильский паспорт... В городскую тюрьму Симферополя его отправили под усиленной охраной, допрашивали две ночи подряд. - Ваше счастье, господин Казак, что времена переменились, -сказал на прощанье молодой и неправдоподобно вежливый полковник госбезопасности, -а то бы вы задержались у нас надолго. Настоятельно советую вторично в наши края не показываться. Глава 9 (32). "ЗАГОВОР СИОНСКИХ МУДРЕЦОВ" "Аэрофлот" унес Сашу Казака в Москву, а суд, казалось, все еще продолжается. Ни мягкий приговор, ни благоразумные увещевания Эли не успокоили тех, кто завелся. Десятки разгневанных женщин, встречая Дова, требовали, чтобы он "этого дела так не оставил". А Дов оттягивал новый суд, сколько мог: опасался, ударит цунами, понесет неведомо куда... Время тревожное: из Москвы вот уже неделю передавали о провалившемся военном перевороте. По телевизору показывали толпы молодежи, строющие баррикады у Белого дома, танки на Садовом кольце, трех мужчин, погибших под танками. "Мабат", вечерние израильские новости, вперемежку с отрывками из репортажей CNN, вездесущей американской телекомпании, демонстрировали крупный портрет еврейского юноши, убитого офицером-танкистом, море голов митингующих на Дворцовой площади в Ленинграде, толпу молодежи в Москве, скандировавшую "Ельцин! Ельцин!" Поднялся народ. Такого в России не было лет семьдесят. Презрев смерть, поднялся... И тут пришло известие о Евсее Трубашнике и Софочке. "Расплатились и улетели, - сообщил знакомый Дову банкир из "Идута", дающего "вольную". - Нет, не в гости. Рванули куда глаза глядят." Дов вскричал оторопело: - К юдофобам?! С Соломончиком?! России такая резня грозит!.. Безумцы! Безумцы! Да там даже детских смесей нет. Погубит моего мальчишку! - Шевельнулось в нем злое чувство к Саше: как мог отпустить?! Своего бы так просто не отдал! Позвонил Саше, намереваясь изматерить его, даже обозвать мстительно: "Отставной козы барабанщиком". Ни обидчивым, ни мстительным Дов не был, но - за Соломончика?! Соломончика, сказал самому себе, он Сашке не простит. У Саши никто не отвечал. А ешива его всегда занята. Наконец, узнал, что Саша в России... Теперь Дов винил себя. Только себя. Как прохлопал? Не простит себе, коль уморят Соломончика. Твердо решил через месяц-два навести в Москве справку, где осели Трубашники, да подбросить сотню-другую долларов. "Может и не взять, дуреха, - мелькнуло смятенное. - Такое семейство..." Позвонил Эли. Слова Дова "ждать нельзя" тот воспринял с настороженным энтузиазмом. - Конечно, ждать нельзя, - согласился Эли. - Но и торопиться не стоит. Многое еще неясно... - Что тут неясно!- воскликнул Дов в раздражении. - Евсей прихватил с собой сто пять семей. Да что - сто пять?! Загляни в банк "Идут", какие там очереди за "вольной"! Зайди в любое посольство. Разбегается народ! Будем сидеть у моря, ждать погоды, половина смоется. Путь указан... А там что ждет евреев?.. Беда! Беда никогда не приходит одна. И недели не прошло, Дову сообщили, что отменен "бонус", премия государства за скоростное строительство. У Дова было такое ощущение, будто его огрели камнем по голове. "Суки позорные! - вскричал он. - Прикончили "амуту", как на большой дороге. Поднялись из засады и всадили нож..." Он тут же сообщил печальную новость Эли и Аврамию Шору. Аврамий поинтересовался деловито: они что, намеренно провоцируют взрыв? Поднятую голову легче рубить? - Да они всю дороту так! - басил Дов, стараясь унять бешенство. - Я в стране двадцать два года. Всегда государственные структуры, созданные для олим, работали лишь как насосы, на выкачку денег. Обобрать новичка до нитки обычная политика... Да, старик, "амуте" конец. Это нокаут. Цена взлетит, как на воздушном шаре. Не держи на меня зла, Аврамий. Я сделал, что мог... У, суки позорные! - не удержался Дов... - Что? Сейчас мчусь к Шарону. Шарон не принимал. Знакомый чиновник, к которому заглянул Дов, опасений Дова не разделил, считал, что олим сегодня будут не гневаться, а радоваться. И даже вспомнил для убедительности русскую сказку про курочку рябу, которая снесла яичко не простое, а золотое. - И курочка из вашей сказки сделала это лишь однажды, Дов, - весело разглагольствовал чиновник. - Сколько семей, ты говоришь, проскочило, успело заселить корпуса? Сто шестьдесят?.. Я бы, на месте олим, устроил фестиваль. - Он заторопился, сгреб бумаги со стола в ящик и тут же исчез: пятница - короткий день. К полудню в министерстве строительства хоть шаром покати. Один человек никуда не спешит. Знакомый Дову каблан по имени Эфраим, - олим из города Кирьят Ям, строивший, как и он, недорогие дома для бывших соотечественников. У него тоже отняли землю, поскольку не дареная. Поставили ее на распродажу - ограбили почище, чем сашину "амуту", а концов не найдешь. Немолод каблан из Кирьят Яма, виски серебрятся. Сказал Дову, что с сегодняшнего дня объявляет голодную забастовку - прямо здесь, в приемной Шарона, на диване. Дов покачал головой: было все это. И Сашок голодал, их этим не проймешь... Три дня подряд Дов заезжал с утра в министерство, поддерживал дух олима-протестанта и ловил Шарона. Хоть и понимал, Шарон вряд ли что изменит: атака, видать, скоординированная, всех сметают, кто путается под ногами, не гонит цену вверх... Сердце щемило. Господи, как власть меняет человека! Когда Арик Шарон был в оппозиции, его люди твердили устно и печатно, что неразумно строить в эреце пяти-шестиэтажные дома: земли мало. А ныне Шарон захламил Израиль одноэтажными "караванами". А ведь не социалист! И вовсе правый. Правее его, как говорится, только стенка. "Караванами", в отличие от многих других, Шарона он все же не попрекал. Даже в душе. От отчаяния они, критиканы, шумят, зубы точат на Арика. Пытался генерал дать крышу сразу всем, да не учел, что его "собачьи будки" протекут и начнут рассыпаться в первый же сезон. Ухнул три с половиной миллиарда на дрова. Да и ставили их почему-то всегда на отшибе, без магазинов, школ, детских садов. И, чаще всего, в районах, где негде работать... Нет в Израиле человека, который бы занимался своим делом. Кроме горстки специалистов, от власти далеких, все дилетанты! Все! От Шарона до сторожа! Что за несчастье такое?! На третий день Дов все же поймал Шарона. Увидел он Дова, отвел глаза, ускорил шаг. Но не такой человек Дов Гур, чтобы удовлетвориться намеком, даже генеральским. - Извини, Арик, - сказал он, встав на его пути, у дверей министерского кабинета. - Я по поводу "бонуса", который приказал долго жить... Почему я об этом? В России бардак. Смутное время. Евреям пустят юшку. Это как пить дать. В Москве, на Еврейском Конгрессе, мне все уши прожужжали, мол, российские евреи в западне. Бежать некуда. А в Израиле вот новые взбрыки. Так пойдет дальше, московские евреи станут пугать детей не милиционером, а Израилем. Вы этого добиваетесь? Ничего не ответил геройский генерал. Молча обошел Дова. И лишь тогда задержал на мгновенье шаг, обернулся, морщась, будто надкусил что-то горькое. Бросил торопливо, что все решалось без него, он был за границей. И плотно прикрыл за собой массивную дверь, надежно изолирующую кабинет ото всех звуков. "Это конец! - Холодком обдало. - Что тут придумаешь?.." К вечеру пришла идея. Подобные идеи возникали всегда, когда Дова загоняли в угол, пытались раздавить, заставить жить "как все". Казалось всем, кончился строптивый Дов. Ан нет! План был хитр, но несложен: бывший воркутинский зек, дружок Дова Гераклий Чиликиди строил ныне в Афинах дома. Цена квартир у него не превышала 45-50 тысяч долларов... Привезти Гераклия сюда, вместе с техникой и его греками. А чтоб ура-патриоты не орали, не сожгли Гералия, взять его как бы внаймы, мол, расширяю дело. Гераклий поймет. - И Дов выругался про себя: "До чего же довели, суки! Национальний спорт в Израиле - мухлевать. С налогами, с поставками. Разложили израильтян... Господи Боже, что ж ты над нами издеваешься: назвать евреев избранным народом, осуществить его мечту о своей стране и кого дать в "цари" израильские?! В насмешку, что ли?!" ... Фойе кинотеатра, снятого Довом для общественного суда, было оклеено, по обыкновению всех олимовских тусовок, карикатурами, статьями из газет, объявлениями, стихами. На самом видном месте, напротив входа, белели листы ватмана, возле которых толпился народ. На листах - сверху донизу - колонки стихов. "Припарки по Гаррику", как называл их Эли. "Ворон" подготовил, по его просьбе. Остерегающие "припарки" брали быка за рога. Начинались с четверостишия: "Тоска взорвать уют покоя, не помышляя, что потом - какое чувство молодое и идиотское притом." А завершались самой любимой строфой Эли: "Однажды здесь восстал народ, и, став творцом своей судьбы: извел под корень всех господ; теперь вокруг одни рабы." Эли заметил краем глаза: незнакомые ребята прикнопили сбоку еще один лист. Лица у незнакомцев серьезные, шутить не склонны. Быстро подскочил, пробежал взглядом: "Государство Израиль - это результат катастрофы еврейства. Оно существует, живет, но не является обетованным краем избранного народа... Представляет ли собой государство Израиль ответ на еврейский вопрос или же оно само является новым еврейским вопросом? Беньямини" Постоял оторопело. Испугался за Дова: "Сорвет этого Беньямини. Устроит скандал". Дов прочел молча. Насупился. Спросил у ребят, откуда они? -Из КГБ, - зло ответил самый молодой. Дов оглядел его. Лицо у паренька измученное, футболка мятая, рукав с продранным локтем. Пробормотал неслышно: "Доконали ребят, "сионизЬменные"... Доя привез со стройки на крыше своего вездехода длинную неоструганную доску. Когда открыли кинотеатр, пристроил ее у экрана, как скамью подсудимых. На нее посадил три муляжа, доставленных из швейной фабрички. По одному муляжу мазнули красной краской, пусть будет Шимон Перес, как бы подсудимый от социалистов; по другому, поменьше, - синькой, решили, не иначе, Ицхак Шамир, энтузиаст застройки на "территориях"; а третий, безголовый, оставили как есть, неокрашенным. Сутулится, мешок мешком. Муляжи, известно, что спереди, что сзади - на одно "лицо". Поэтому толстые, как сардельки, "ноги" третьего почему-то закинули назад, за скамью, чтоб было понятно, что сидит к людям спиной. Все это казалось игрой, пока не зазвучали первые реплики. Такое в них послышалось отчаяние, что сразу стало ясно, на каком накале пойдет этот, как бы "не всамделишний", суд. Значит, прав Аврамий. Суд, как ни кипи народ, действо локальное. Поставить магнитофоны, настоял профессор, записать всех, взявших слово, и издать Белую книгу алии. Жить не дают, ответим Белой книгой. Переведем ее с Ривой на английский... Идею такой книги Эли не одобрил. Решил держаться от нее подальше. И был дружно вытолкан своими коллегами в председатели общественного суда. - Ты лучше меня умеешь управляться со стихией. Прошу, как о личном одолжении, - сказал ему Дов. Эли пытался отбиться от почетной должности. Но попробуй-ка откажи Дову!.. Элиезер начал круто: - ШЕКЕТ! Что-что, а ивритское слово 'Тихо!" знали все. В аэропорту, только прилетели, служба кричала "Шекет!" Учитель иврита едва переступал порог класса, требовал: "Шекет!" - Шекет, - все громче повторял Эли, жестом показывая нескольким вскочившим на ноги людям, чтоб сели и унялись. Невысокую плотную женщину лет сорока, стремительно поднявшуюся на сцену, задержать не удалось. Раздобревшая, но все еще крепкая, похожая на спортсменку, бросившую заниматься спортом, она обосновалась на трибуне по-хозяйски, положив на нее локти. - Моя дочь парашютистка, - напористо бросила в зал. - Она тоже недовольна. Я стараюсь объяснить ей по-хорошему, с любовью к этой стране. Какая, мол, она ни есть, другой у нас нет и не предвидится. Без нее мы сироты... У вас своя правда, а у нас своя. Мы не злобствуем, не выискиваем недостатки, а вы, как я погляжу... Продолжать ей не дали. Крик начался такой, что Эли вскочил со стула, замахал руками. - Не дочка парашютистка...- фальцет старика Капусты взмыл над общим гулом,- ты сама парашютистка. Ты зачем спрыгнула сюда? Чтоб бездомному и холодному рот заткнуть! - ... сейчас речь идет, быть или не быть Израилю! - кричала женщина. - А вы... - Не быть Израилю, в аккурат! коли возьмут верх такие парашютистки! - басовито вставил кто-то из молодых Кальмансонов. - На чем раствор замешиваешь, на вранье сопливом? Сопли кладку не держат! - Создали страну, в которой жить нельзя, - взбешенно саданула молодка с двумя детьми на коленях. - Даже ваша "амута" - обманка! Как я снимала с детишками у такой патриотки сырой подвал, так и гнию там по сей день. - И, более не обращая на Эли внимания, повернулась к "парашютистке". - Ты погляди на Россию, патриотка! Кто ее развалил? Такие же холуи! Которые на все глаза закрывают, - они и есть главные могильщики! ... "Парашютистку" сменил человек лет тридцати в мятых полотняных штанах и рваных сандалиях на босу ногу. - Шек! - Эли оборвал себя на полуслове. Сразу притих и зал: все знали, что произошло в семье бакинца Гиршевича, подошедшего к трибуне. ... Так и не нашел работы Лев Гиршевич. Больше всех нервничал его сын Веня. Вскрикивал по ночам, плакал. И однажды сказал отец веселым тоном: "Веня, дети, я отыскал место! С завтрашнего дня работаю по специальности! Дома устроили праздник. Свечи зажгли, как в субботу. На другой день Веня возвращался из школы не обычной дорогой, а другой улицей. И увидел отца со скребком. Отдирает от асфальта собачьи экскременты. Мальчик вернулся домой и повесился... Лев Гиршевич говорил тихо. В зале ни шороху. - После Баку жили у родственников, под Москвой, - работа там была, и все, - отправил в Иерусалим, на "Кол Исраэль", срочное письмо. Сообщил, профессия у меня такая-то, нужен ли? Окажусь ли ко двору? - Передали в ответ по радио: все будет хорошо. Ихие беседер, так и объявили... Им все игры, легкая брехня! А у меня... - Он закрыл лицо платком и стал спускаться в зал. От таких рассказов Дова трясло, хотелось рвануть на себе ворот рубахи, завопить: "Что делаете с людьми, идолы?! Преступники!" Прав, Аврамий, прав. Людям необходимо выговориться. Хотя бы... Эли, похоже, "тормознул", объявил торжественным тоном, что на суд приглашена прилетевшая в Израиль семья. Она - уже с израильскими визами в кармане - участвовала в обороне ельцинского Белого Дома. Эту семью договорились выпустить позднее, когда народ устанет. А Эли - сразу.. К столу направился коротенььий лысоватый мужчина лет сорока. походка у лысоватого подпрыгивающая, отнюдь не героическая, попасть в рыцари Белого дома он явно не предполагал. Он вел за руку мальчика лет десяти. Представился, застенчиво улыбнувшись: - Я - инженер, кроме пятого пункта, ничего в моей анкете предосудительного не было... Ну, и жизни не было. Ему дружно поаплодировали. Стоя, выслушали рассказ о том, как еврейская семья из шести человек, жившая под Москвой, узнав о перевороте, села в свою проданную уже машину и умчалась на баррикады, к Белому ельцинскому дому. Защищать Россию. Оттуда вернулась через два дня, в состоянии эйфории: решили было никуда не ехать, но, - завершил свой рассказ инженер и снова улыбнулся стыдливо: - "... глотнули свободы, а закусить нечем". И как-то сразу унялись жалобщики; вроде бы застеснялись кричать о своем после зрелища столь высокого... Злиезер объявил, что приглашение участвовать в сегодняшнем разговоре разослано всем руководителям страны, начиная от Премьер-Министра Ицхака Шамира. Не явился ни один. Никто не прислал и своих адвокатов, хотя все, вся власть, тем самым, расписалась в своей виновности... - ...У нас сегодня нет другого выхода, как начать общественный суд над людьми, избравшими насилие над нами формой и сутью своего, извините, государственного руководства. Дов ГУр предлагает, чтобы выступили два общественных обвинителя, один от алии семидесятых годов, другой от алии девяностых, и два защитника, от тех же сторон. Возражений нет?.. Вы только что были на суде. Знаете, что суд - дело строго организованное. У него свои правила, свои рамки. Прошу суду не мешать. ... Дов Гур, от алии семидесятых, пожалуйста! Попытку Эли свернуть разговор Дов пресек. Протянул руку в сторону женщины с двумя детишками на коленях, подававшую язвительные реплики. Она давно требовала слова. - Ваша очередь. Прошу! Тут уж только начни. Посыпались записки. Олим выговаривались до позднего обеда. Эли стучал карандашом по графину, грозил отставкой. Наконец, Дов дал ему знак. Приблизился к микрофону. И так долго молчал, что все стали встревоженно переглядываться. Молчание становилось гнетущим. Дов задумал сперва обрушиться на социалистов. Сказать для начала, что Бен Гурион всегда рассматривал свой народ, как "хомер энуши" - человеческий материал; недаром на юбилейном вечере в 1967 году высказался, ни мало не смущаясь: "Мы превратили человеческий мусор, собравшийся изо всех стран, в суверенную нацию". И вот с той поры мы для власти и остались мусором. Хорош зачин! Но - не шло это с языка. Что бездомным олим Бен Гурион? Политическая абстракция. Ленин в Польше, Троцкий в Питере. Тут настоящая беда, и говорить надо без лишних слов, конкретно... Дов придвинул к себе микрофон: - Поинтересовался я, пришел сюда хоть кто-либо, устроившийся в Израиле по профессии или близко к ней? Увы! И пяти душ не насчитал. Чужие слезы - вода. В зал набились лишь вы, горемыки... Так что же привело вас в страну, которой, как вас убеждают, вы не нужны? Кто так грубо и жестоко пошутил с вами?.. Дов достал из нагрудного кармана праздничной белой сорочки тетрадный листок. - Вот официальные данные Еврейского Агентства. 1972 год. 90 процентов евреев, вырвавшихся из СССР, едут в Израиль. 1976 год. 90 процентов - мимо Израиля... К чему я это говорю? А вот к чему. В те годы, когда существовало право выбора, русские евреи Израиль для себя, своих семей, не выбрали. Заволновались, помню, "цари" израильские! Тут же кликнули на помощь заморских сионистов... Так это началось, други мои. Слетелись спасатели. Собрались поначале в Брюсселе. В самом дорогом отеле. Там всех вас, горемык, вытолкнутых из Союза, в мешок, да в воду? Не слыхали? Слушайте... Реальность Брюссельского сионистского конгресса, принявшего в 1976 году великомудрое решение: евреев из СССР везти в Израиль, хотят они этого или не хотят, ужаснула, зал замер, и вдруг вскричал: - "Хьюмен райтс" на мыло, как в России?", "Да по какому праву?!" - По праву своего "изЬма", - мрачно пояснил Дов.- Евреи мимо Израиля - это крах "изЬма"... Удивляетесь? Всегда так. Как заголосит кто об "изЬме" иль чистоте крови, кровь прольется... - А вы сами где были?! - вскричали у двери уличающим прокурорским тоном. - Спасибо за недоверие! - ответствовал Дов с усмешкой. -"Совки, все на зубок взять..." - Стыдиться, ребята, мне нечего: я, как и все бывшие зеки, все до одного, сидевшие за Израиль в советских тюрьмах, восприняли "цюрихский документ" (так его назвали), как разбой на большой дороге. Как пиратство... Сто человек подписалось под письмом протеста, во главе с моим покойным другом доктором Гельфондом, самым светлым человеком в моей жизни... Цюрихские толстосумы конечно, на наш протест начихали. Потому их место тут, на этой скамье... - Дов показал на безголовый и широкий, как мешок, муляж, посаженный как бы спиной к залу. - Мы его ткнули так почему? Потому что эти мудрецы, в основном, из-за океана, вас не знают и знать не хотят. Вы для них не люди, а поголовье, которое надо загнать в стойло... Я к чему это вспоминаю? А к тому, что это было не так просто, - заставить все страны мира закрыть для вас ворота. "Израильские цари" добивались этого целых тринадцать лет, но добились, гады!. Как раз перед вашей волной. Вот официальное сообщение из Кнессета. Все газеты напечатали. "Шамир назвал тех, кто едет мимо Израиля, предателями. Шамира поддержал министр иностранных дел социалист Шимон Перес.." Когда такое было? Июль 1988. Во всем они лаятся, как собаки, Шамир с Пересом, а тут едины... И вот выкрутили руки всей своей "головке", кроме министра Эзера Вейцмана и еще кого-то. Читаю сей "исторический" текст: "Кабинет Министров принял решение препятствовать всеми возможными средствами решимости советских евреев эмигрировать куда угодно, но только не в Израиль". - Они что, нас закупили оптом?! - раздалось несколько голосов. - Закупили! - подтвердила полная женщина лет пятидесяти, сидевшая у сцены. Она встала, повернулась к залу. - Я испугалась магнитофона, решила промолчать, чтоб не "засветиться"... Извините меня. - В голосе ее звучали боль, отчаяние: - Я врач-педиатр, работы нет. Уехала к знакомым, в Голландию. Ночью за мной пришла полиция. Нас выбросили оттуда, целый самолет русских евреев. Кричу чиновнику со списком: "За что?!" Тот сквозь зубы: "Мы получили сведения, вы должны Израилю по тридцать тысяч долларов. Долг не вернули..." Граждане, какие тридцать тысяч?! Я отдала банку "Идут" все долги. До копейки. Четыре тысячи долларов! Вот бумага: в шекелях - одиннадцать тысяч. Без этого меня бы в Лоде не выпустили. Люди, какие же тридцать тысяч! - По щекам ее катились слезы, она их не замечала. - Во всех странах израильские консулаты брешут, как собаки. Ножки подставляют, -зашумели со всех сторон. - Приказали же им сволочи-верховоды, все эти пересы-шамиры ,"... всеми возможными средствами". - Шекет! Шекет, говорю! - Эли едва унял зал. Только слышалось, время от времени, всхлипывание несчастной женщины: - Какие тридцать тысяч! Дов ждал тишины, положив руку на грудь. Давно так сердце не щемило, а сейчас хоть пилюли глотай. Зря не захватил... Наконец, продолжил с усилием: - Тринадцать лет кричали наши "цари": "Только в Израиль!", "Только в Израиль!", а ныне выяснилось, что за все эти годы они палец о палец не ударили, чтоб приготовить жилье и рабочие места... Наши цари похоронили сионизм, как идеологию, как мечту еврейского народа о своей стране, сильной и к беде отзывчивой... Герцль породил сионизм, израильские правители его умертвили. Выбросили на помойку. Днем убийства сионизма считаю 1-е октября 1989 года, когда свободная репатриация евреев домой, в Израиль, была заменена этапированием ...Не все знают, что это за словцо? Тут в зале есть бывшие зеки? Объясните тем, кто в нежном возрасте, что такое "Шаг влево, шаг вправо считается побег! Конвой стреляет без предупреждения". - Это ложь! Никого в Израиль насильно не везут! - прозвучало с балкона агрессивно. Дов оглядел зал, спросил громко: - Кто из вас не собирался ехать в Израиль и попал сюда, как кур в ощип, так как остальные страны перекрыли? Подымите руки! Взметнулся лес рук. Дов повысил голос: - Господин на балконе! Все эти люди добровольно прибыли в Израиль или по этапу? В ответ - молча