Борис Письменный. Агруйс-красивист
---------------------------------------------------------------
й Copyright Boris Pismenny
Email: Bobap21@Hotmail.com
---------------------------------------------------------------
Мы не виделись около двух лет пока Иона играл в Миннесотском оркестре.
Контракт кончился.
Иона наскучался в отъезде; ему не терпелось выложить новости сразу.
_К зиме я, считай, на сносях. Живот растет, как по нотам.
Интеллигентной конфигурации животик.Толкается племя, молодое, незнакомое...
Иона говорил по-русски вполголоса, чтобы не смущать загадочной речью
местных физкультурников, обитателей близлежащих городков Северного
Нью-Джерси. Среди них попадались преждевременно озабоченные молодые люди,
но, в большинстве, то были господа престарелые, пожелавшие оставаться в
неопределенно среднем возрасте вечно. Мы сидели перед стеклянной стеной
бассейна в ложе отдыха СПА -- Клуба Здоровья, , там, где столики, напитки,
экраны с ползущими сводками Уолл-Стрита. В бассейне купалась молодая жена
Агруйса. Заметно беременная.
Она нам махала рукой, когда Иона как раз нацелился в дальний угол, где
находилась круглолицая женщина и малолетки со школьными косичками. Они
озирались по сторонам, перешептывались. Одна подошла к холодильнику налить
молока. Тут же подоспел Иона. -- Молочко, хорошо!
Девочка бросилась к своим: -- Глядите, глядите., там один американец
прямо по-нашему сказал... Иона подошел к их столику и добавил:-- Тут все
могут. Тож легкий язык. Он показал на меня.
Попробуйте, сэр.
Не па-а-нимай па-русску, _ заикнулся я.
...не-е-е, -- возразило семейство,-- русский трудный.
Наверно у вас неважная учительница.
...не-е, вы не знаете, очень хорошая даже. Много задает всегда...
Могу сказать откуда вы - Подмосковье, Раменское...
Ага, из Подольска...как-то вы знаете?
У нас все знают, -- продолжал куражиться Иона; вдруг передумал.
Эх, да как же! Неужели по голосу не узнаете своего брата-москаля?
Семейство воодушевилось. -- Вы тут сколько? Целых пятнадцать! Скажите,
только честно... вот, по телевизору говорят, Вы все понимаете?
Кто же это все поймет. Только половину...
Ой, счастливый какой, мы вообще мал-чо понимаем. Мы ж недавно...
Агруйс по-ленински пригнулся, прищурился, глубоко заложил большие
пальцы рук в подмышки.
_ Значит новенькие. Быстро докладывайте, как настроение у товарищей на
Путиловском?
-- Чо-чего?
_ Как там наш Подольский завод швейных машин, працует?
Швеймаш-то? Умора, денег нет, зарплату шестеренками платят...
Мы отправились в сауну, где Агруйс усиленно охал и отдувался, не от
жара, как оказалось.
_Заметил, какие хорошенькие. Девоньки мои золотые_крутой лобик,
глазенки чистые, косички с бантиками. Немедленно Москва проклюнулась_ весна,
косое солнце на меловой доске, след мокрой тряпки... Драка портфелями, голые
чьи-то коленки, косички дрыгают...
_Ностальгируете, Гумперт Гумперт?
--Тоска по родине_ давно разоблаченная морока,--процитировал Иона. --
Тут другое, пусть даже наше советское детство. Какая была власть, согласись,
не играет рояли. Признаюсь_люблю отчизну я. -- Но странною любовью, --
квакнул я машинально. Иона не слушал; его понесло...
--Отчизна, отечество... это, знаешь-ли, не Царское тебе Село, совсем
нет. Родина -- не прописка, а язык, особенно если проговорил с малолетства.
Это каждый знает или хотя бы предчувствует. Патриотизм - другое дело. Он
нужен манипуляторам, для которых ты покорная масса и пушечное масло, то есть
мясо... Что-то меня на продукты сбивает_аппетит разыгрался. Не о том сейчас
речь. Признаться, душа моя и в Америке не прекращает говорить по-русски. По
хайвею еду, старые песни кричу во весь голос, если только не лузгаю семечки.
Спросишь, зачем? Уж точно не из русофильства. Может, просто не хочется быть
как здешние тутотмороженные. Мы другие. Мне так кажется...
Мы с Ионой привычно так 'умничали', пикировались консервами
определений--накопленными полуфабрикатами фраз, идей и словечек, намекая, не
договаривая --обычное, похоже, для иммигрантов с верхним образованием
недомогание. Тривиальное как простуда. Удобное тем, что много думать не
надо, на каждый случай отыщется цитата или присказка. Готовая и круглая.
_Подмосковных девчонок увидел, будто живой водой плеснули - до чего
разговаривать с ними легко! Верят. Добрые. Благодарные слушатели. Рассмеши,
что так просто, они за тобой в огонь и воду. А чтобы знал, что я не
сусальничаю, не расписываю тебе палехские шкатулки, позволь приведу сразу
сноску и примечание к сему эпизоду._ Девочки удивились, что иностранец
по-ихнему знает. Вполне искренне. Допускаю. Они тут больше года в глухой
немоте как в сурдокамере; и, вдруг, - русская речь, не где-нибудь в
Бруклине, а в графстве Берген, облюбованном, как известно, больше
пришельцами корейской деноминации. В нашей местности церкви и текорейские;
одни иероглифы сверху-вниз; с хорошим английским легко потеряться.
...Слушай, что было дальше.
Через минуту бабушка, она еще ахает, еще расплывается, как блин, но и
смекает: Тож не НАСТОЯЩИЙ американец. Не настоящий иностранец, который, уж
как хотите, обязан быть не нашего поля ягодой. _ Такой же он прохиндей, как
мы! (со своими не церемонимся). И тут же додумала: Иммигрант он обычный, наш
он ев-рей-чик! Эка иностранец нашелсяну его к шутам гороховым! Тут и
детки-девоньки, они ведь с бабкой родственную связь имеют, флюиды чуют сразу
ушки на макушкегляди бабушка носом шмыгнула, глазки сузила, припомнили метку
российскую; ее и малые дети знают, с молоком матери впитано. Только я отошел
кофе себе налить, семейство головы сблизило, от души хихикая. ...по
веровочке бежит, допела тоненько себе под носик бабуся.
Я с ними еще шутки шутил, радовался московскому духу, но уже знал, что
они знают и ожидают от меня соблюдения установленных диспозиций. Того, что у
всего есть свое имя и, что, раз ты, брат, знаешь по-нашему, то и будь
любезен... - в общем известная муть российского разлива неизбежно повисает в
воздухе. Обязательно и непременно! Будь ты хоть где, в Конотопе или в
американском штате Нью-Джерси. Таково правописание устоявшейся русской речи,
которое не отменяется за здорово живешь ни зигзагами истории, ни заморским
местоположением. Правописание аксиматично, не обсуждается. Тот же закон
природыдождь падает вниз, пиво пенится вверх... Скажешь, и мне надо бы
пениться, возмущаться, а я тебе опять-двадцать-пятьлюблю русское. Вот и жена
моярусская. В реверансах к Западу еще неуверен, а русское люблю, потому, что
знаю его, как есть, без прикрас. Поедем-ка завтра, брат, на Брайтон, как
говорится, на русских курочек посмотрим. Знаю, они там другие,
смутировавшие, но у меня неотложное дело есть. Поедем, а?
И, плеснув водой на ребристый нагреватель сауны, обращая ее в русскую
парную, Иона принялся рассказывать историю своей женитьбы.
На берегах Миссисипи Агруйс играл партию валторны. С переменным
успехом. Сидел себе кум-королю, как в муфту, засунув кулак в раструб своего
французского рожка. Доллары капали одно время неплохо. Сокращали,
случалрось, брали обратно. На жизнь зарабатывал; особенно богатеть не
собирался. В целом, все складывалось благополучно. Но, чем дальше, чем
меньше оставалось у него понятных проблем приживания, тем больше росли
проблемы непонятные. Как, если бы его радостно отфутболили десять лет назад
из Москвы высоко-высоко в синее небо; и вот он завис, не зная, что последует
дальше. Начнет ли он падать? Или, того не лучше, он-мяч закатился на крышу и
никому до него нету дела. Короче, горчинка какая-то, в ботинке ли жмет, то
ли зуб ноет. Точно не скажешь.
Временами, особенно на утренних репетициях, сонный, мутный оглядывал он
своих оркестрантов, когда они сидели растрепанные, без положенных смокингов.
Кто сказал, что это служители высокого искусства? думалось Ионе. Каждый из
них сам по себе, скучнейшие в сущности, морды. Чем не бухгалтеры на
профсобрании или пайщики жилищно-строительного кооператива_казенщина и
тоска. Загадка_откуда берется небесная музыка? Кажется, инструменты играют
сами по себе; их только придерживают эти бесцветные господа, даже на
видзаписные неудачники. Держат, не более того. Солист или дирижер, те,
конечно, рисуются, переживаютиграют на публику. От них того ожидают.
Иона развлекался, придумывая для каждого оркестранта подобающую
параллель кто вахтер, кто судомойка. И для большого маэстро нашелся
двойникТВ репортер Кен Боде, грузный господин, обозреватель Вашингтонской
Недели. Даже не так, нет маэстро Мазур походил на косолапового; он по
медвежьему прыгал одними плечами, загребая руками; казалось, не дирижируя, а
пытаясь взлететь, приглашая за собой публику. Полетели бы, как же!язвил
Иона. _Когда бы зад и грехи не тянули на землю.
Стараясь отыскать причину своей раздражительности, мягче
сказать_минорности, Агруйс поначалу надумал, что в черезчур деловитой
Америке ему недостает какой-то поэзии жизни, пресловутого шарма, подлунных
горячих бесед и беседок для тайных свиданий. Над прудами, где ивы, извивы...
Наверное, не случайно именно такую картину: пруд, обвитые плющем китайские
павильоны-'газибо', колоннады... множество всяких колон, оборудовали себе
Ионины разбогатевшие знакомые, Променадовы. На недавном открытии их
перестроенного особняка первый тост был таков:
Выпьемте, господа, за великий колониальный стиль!
Агруйс послушно выпил и сразу же бес противоречия стал нашептывать ему
гадости. Что глупо, глупо и убого это нуворишеское фанфаронство; что
подобньм карикатурным образом в нашей памяти вспениваются мотивы Сомова,
Борисова-Мусатова, школьные экскурсии в Третьяковку, репродукции
производства типографии Красный Пролетарий... что-то подобное.
_Воротит от этого,_кипятился Агруйс. Топорная самодеятельность! Мне то
что? _Некрасиво!
Ему стало смешно, особенно после того, как он посмотрел фильмы Эммы
Томпсон по романам Джейн Остин. Колоннад, трафаретного шарма там было в
избытке, причем в оригинале. Ионе пришлось признать, что ностальгия по
невозможному аристократизму и по изящой жизнистандартная греза среднего
класса и городской бедноты. Если на то пошло, то приоритет в этом занятии у
английских тоскующих середняков. Хотя бы и потому, что колониальный стиль,
понятное дело, происходит от британских колоний, не от 'колон'. Не беда, что
ослышались- как раз очень кстати. Взять любых наших оригиналов, хотя бы и
стольное русское дворянство и советских вельможони не гнушались,
довольствовались перекладами с иностранного. С непременными ляпами,
кляксами, нелепыми перевираниями, нерасслышанными словами, где, скажем,
какое-нибудь плавание лягушкой (гребком от груди - breast stroke),
превращается зачем-то в латунь - в 'брасс'. Сотни тому примеров.
Разве что в самый хвост очереди в благородное собрание можно допустить
нас, самодельных эстетов, выращенных партией и комсомолом, но теперь, ввиду
интересного оборота событий, из одного каприза желающих забыть советчину,
как не бывало, присочинить себе плюмажы, фижмы, фамильные звания и гербы.
Окружающим причина Иониной неприкаянности была ясна, как Божий день.
Ему указывали на нее по дружбе. Эстетика не виновата, также как и Америка.
Агруйсу тридцать три и он xолостой. Еще молодой по нынешним стандартам, но,
в то же время, в возрасте Христа, уже распятого.
В самом деле, умри я завтра, взволновался Иона. Что после меня? Кто?
Ветка Агруйсов обрубится навек. Безрадостная перспектива. Человек довольно
развитой и начитанный Иона слышал про возрастной кризис, про невидимых
эгоистов-генов, плетущих свои невидимые интриги. Пусть так, от
научно-популярных объяснений не делалось легче. Иона по-бабьи, до истерики и
безумства захотел ребенка. Возжелал родить себе собственную плоть от
собственной плоти. Сначала не мешало бы найти себе пару.
Легче сказать, чем сделать! Сразу же получался тупик. Найти кого-либо в
профессиональных кругах не представлялось возможным. Свои музыкантши,
сослуживицы были все равно, что бесполые; их , извините, за женщин он не
считал. Более того, даже не рассматривал пригодными для романтических
отношений. Французский рожок Агруйса никак не реагировал на присутствие
оркестровых дам. Хорошо, что Ионе отыскался напарник_недавно разведенный
духовик их оркестра_Джейк Фрид. Джейк с охотою вошел в положение; после
репетиций вместе зачастили они по сингл-барам Сент-Пола и Миннеаполиса. Все
обошли. Честно внедрялись в толпу, пробирались к стойке; следовали коктейли,
курево до тошноты. Сквозь мрак и табачный дым Джейк указывал варианты 'вон -
парочка голодных озирается, вон - толстушка в соку...' Дым, как ему
полагается, рассеивался - все оказывалось мимо денег. Синие блики неона
рисовывали трупные лица. Ничего кроме тоски не чувствовал Иона от
перекрестных взглядов обретающихся в барах женщин. Даже намеренная полутьма,
звон, шум и гам, нарочитая толпучка этих заведений добавляла не интимности;
скорее, жалости к дамам, теребящим бокалы с мерзопакостным дринком.
Закрадывалось подозрение, что дело даже не в жалкости этих отдельных
непристроенных женских экземпляров; что имеется червоточина и недомыслие в
самой далеко не оригинальной страсти Агруйса, которую он делил с мужской
половиной человеческого рода. В той страсти, скорее_инстинкте, что, как
известно, детерминирован свойствами мелкоскопических, уму непостижимых
хромосомов и генов. Казалось, что имеется какой-то непредвиденный, но
неизбежный изъян в самом восторге и райских кущах, которые всякий мужчина
ожидает обнаружить в прекрасной даме. Проще сказать, Иона подозревал, что
даже искомая красавица-идеал не будет отличаться от некудышниц из
сингл-6аров. Что его жалость к непристроенным недалеко лежит от
воображаемого восторга. Что отличаются они не по-существу, но лишь в деталях
- и то, сделанных игрой его собственного воображения - туман, рокировки и
смены знака
В компаниях все более сужающегося круга холостяков Иона продолжал
болтаться по городу, все явственнее ощущая оскомину от неразвлекающих уже
развлечений, досаду на занудных попутчиков и на себя самого. У него
определенно портился характер, появлялся, как здесь называют, 'шорт-фьюз'
(недостаток выдержки); так, что Агруйс не раз сам диагносцировал себя еще
одним американским термином 'муди' (переменчивый нравом), и обзывал близко
производным к тому русским определением. Часто, вырываясь из злачных мест на
свежий воздух, Агруйс был настолько обескуражен и обозлен, что готов был
принять обет безбрачия на всю оставшуюся жизнь.
Его знакомили, естественно, свои русские со своими русскими. Известны
любители знакомить по разным причинам, из-за прокисшей собственной семейной
жизни или из страсти к сватовству. Раз-другой Иона им поддавался; только
всегда выходило, что матчмейкеры норовили сделать митцву кому-то другому, но
не ему. На свидания 'вслепую' он шел как на изнурительные интервью по
трудоустройству, от чего любого нормального человека-иммигранта заранее
воротит. Особенно, Иона, в общем-то мягкого склада человек, не терпел, когда
его принуждали - 'пушали'. Какая-нибудь голосистая Роза не просто
приказывала записать телефон, но сурово предупреждала: _ Это от самих
Променадовых, динаму нам не крути! В такие дни даже у себя дома Иона не мог
отойти от телефона. Роза накаляла аппарат ежеминутно:_Не позвонил, шмок!
Сейчас же набирай номер, договаривайся и доложи!
_Не хочу. Нет! Никогда!_отрезал Иона; но все-таки звонил,
договаривался, шел на встречу, как на закланье. Однажды, совершенно
по-хамски не перешел улицу, увидя ждущую его женщину, помахивающую, как
условились, газетой Новое Русское Слово.
Агруйс и сам давал объявления в иммигрантских русских газетах. Писал,
слушая советы знатоков - ...американец (приманка)... устроенный(!)... могу
починить тостер (юмор?)... На неделю от звонков не было отбоя, хоть съезжай
с квартиры. Звонили пенсионерки и пионерки, в массе своей, нелегалки с
просроченной визой, бедолаги из Кустаная и Костромы с просьбой 'хотя бы
временно остановиться, переночевать.'
Умудренный годами Фрид отчаялся иметь дело с Агруйсом. -- Не знаю, кого
ты ищешь. Я, лично, последователь исторического материализма -- хватай все,
что движется; тащи под себя, потом разберемся. Так бы каждый -- подавай ему
бабу нерожалую... Снижай, мэн, стандарты, не зарывайся... На себя посмотри
-- Рудольф Валентино нашелся!
Иона смотрел на себя в зеркало -- и что же? Худенький, складный,
деликатные черты лица, голубые глаза, золотистый пушок... Не дурен. Не
совсем Роберт Редфорд, но в этом же роде. Он понижал стандарты, ниже некуда.
Объяснял, что не в красоте, в конце концов, дело; чувствовал, что кривит
душой. Тогда говорил, что он себя знает и что, если пойдет на компромисс,
выберет не по своему вкусу, то будет несчастным на всю жизнь. Другого
человека так же сделает несчастным. Будет тосковать, сокрушаться. Навек в
луже лжи. Съест себя поедом.
-- Самое страшное,--говорил Иона, -- соединиться только по соображениям
долга и порядочности с 'хорошим человеком'. Еще страшнее -- самому оказаться
в должности номинального 'хорошего'. Не дай-то нам Бог.
В своих дебатах с Фридом Иона пришел к несколько неожиданной для себя
самого формуле, что для него, красота, -- это русская женщина. Нет, не
славянский тип. Мало ли в мире красавиц славянской внешности_скандинавки,
ирландки... Иона их одобрял, но, опять-таки, когда в них просвечивала
женская русскость, не требующая перевода, знакомая с детства. Не исключено,
что в нем говорил родительский стандарт, инстинкт места рождения. Что
касается внешних составных элементов привлекательности-- у Чапека бравый
солдат Швейк разглядывает стены тюремной камеры, где были намалеваны
'женские части'. Таков всякий мужчина, любитель играть в
Инженера-Конструктора. Без сомнения Иона, как многие другие, соблазнялся
'частями', фантазировал на предмет искристых глаз молодой Тейлор, скул Роми
Шнайдер, дынно-банановых округлостей Мерилин...-- добра в мире много,
прикидывай-выбирай. Но хотелось ему при этом, чтобы плоть оживлялась чем-то
таким... Бесплотной магией. Скажем, Иона любил открытые девичьи лица, ветер
в льняных волосах, теплый, задумчивый взор... Нет, то опять случайные
мелочи. Мы здесь имеем дело с метафизическим сюжетом. Словами Иона так и не
смог обрисовать свой тип. Давал только понять, что девушка его мечты может
быть любой и разной, далекой от принятых эталонов красоты, но при взгляде на
нее он должен чувствовать прилив счастья и желания жить. Бедный Фрид
порывался рассказать Ионе свое_ как он в свое время влип с такими
'приливами'; какой красоткой была в девках бывшая его жена! Не тут-то было,
Иона не прерывался.
Иона держался мнения, что 'красота' вообще -- пустой звук; она
исключительно в глазах наблюдателя. Два момента особенно осложняли Ионин
выбор.Во-первых, его, так называемый, половой антисемитизм. Даже знаменитых
Розанн, Нанни, Мидлер и Страйзанд он на дух не выносил. Липкие, цепкие, они
выпрыгивают на тебя из экрана. Только в Америке могут распускаться такие
туберозы. Не на российской планиде. Вторым свойством, о котором Иона
искренне сожалел и не распространялся, было то, что он, в принципе, как
прискорбную ошибку мироздания, не мог простить женскую некрасивость.
Ну не дикость ли? -- Спрашивали его.-- Что делать некрасивым прикажешь?
А что делать больным, неизлечимым? Таки плохо, -- отвечал Иона. -- Я ж
говорю
исключительно о себе. Невелика потеря. В мире кроме меня есть люди.
Вот, такой человек. Что с него взять, если, по его словам, ему ни разу
не попадалась красивая владелица парикмахерского салона. Оставляли
равнодушным журнальные фотомодели; его тошнило от прилизанных кукол дневных
американских теленовелл , ориентированных на вкусы домохозяек.
Агруйс допытывался, бывало: -- Объясните, правда, что выбор на всюжизнь
следует просчитывать на бухгалтерских счетах? Прикидывать -- окей, в данный
момент цейтнот; поскольку лучшего не нахожу, попробую, что подвернулось. Не
понравится --переиграем...
На Иону обижались, считали, что он разыгрывает из себя дурака. Одно
было бесспорно_ в Америке, как нигде, сложно дело с личным устройством. В
США, по мнению не только лишь одного Агруйса, давно возникла мировая империя
оголтелых женщин. Не случайно американцы ищут себе жен и наложниц на краю
света, где по-беднее, по-отсталее прогресс, куда американский вирус еще не
докатился. Многомиллионый этот растущий бизнес именуется порно-туризм.
Агруйсу такое не подходило. Ему совесть непозволяла отправиться в Бангкок
или Сан-Пауло, чтобы за смешные деньги, за один, прописью, доллар в день
гулять и бедокурить. Как не стыдно играть на чужой беде! И зачем вам
таиландская нищета? С переменой международного климата, говорили ему бывалые
люди, не проще ли_ не мудрствовать лукаво и посетить свою же покинутую
родину.
Так он и решил. С чеховским возгласом -- В Москву! В Москву! Иона
взлетел.
В Москву за невестами сам Бог велел. Еще с румяных купеческих времен.
С магистрали, ведущей от Шереметьевского аэропорта, на вьезде в столицу
открывался прекрасный вид на недавно возведенные известнейшим ваятелем
монументы. Прежде всего -- в окружении фибровых эмигрантских чемоданов,
зонтиков и саквояжей возвышался громадный баул, на котором сидела маленькая
еврейская пионерка с большим скрипичным футляром в руках. На панели золотом
-- Пионерам эмиграции признательное человечество!
Другое, в стиле модерн, кубистическое сооружение являло застывший в
бронзе и камне водопад кирпичей. Рассыпающуюся стену.Интересная задумка. У
цоколя -- коренастая фигура разрушителя, похожего на Щаранского,
вытаскивающего из стены основной, несущий кирпич.
Надпись гласила:-- Вам, Родоначальникам Перестройки!
Стояла ранняя весна, первое забытое тепло после российской темноты и
льдов. В такие дни женщины даже самых пуританских воззрений чувствуют себя
обнаженными и, не желая противиться природе, прямо смотрят на тебя голыми,
голодными глазами. Так же чувствовал себя и Агруйс, втянувший в себя носом
родной апрельский дурман, готовый, против своего обычая, влюбиться в
телеграфный столб. И здесь, Москва, сводница, сыграла свою роль как нельзя
лучше. Хотя не совсем уж случайно некая Шура Шаповалова приехала в тот день
на электричке из Раменского, как раз, когда Иона прогуливался неподалеку с
приятелем-поэтом Родионом Немалых.
Родион, цыганского вида, действительно немалых размеров человек,
подготовил эту, как бы случайную встречу. Он был знаком Ионе по творческим
встречам, организованным в свое время в подмосковных пригородах журналом
"Клубная Работа и Художественная Самодеятельность". Агруйс вел музкружок, а
Родион был кружковец-поэт, подающий надежды.
Итак, по распускающейся весне, на знаменитой площади трех вокзалов Иона
увидел Шуру.
Увидел и безаппеляционно одобрил. Такого с ним никогда еще не
случалось. Как они и условились с Родионом, Шура стояла недалеко от
Казанского вокзала, у оранжевого с черным конфетного киоска франкфуртской
экспортной фирмы "Гешмекен Штюк", ела эскимо на палочке и беседовала с
толстой фиксатой девкой. Та сидела в распахнутой "Тойоте", курила и сонно
что-то рассказывала, пока ее муж, негр, загонял в машину разгулявшихся
вместе нажитых черномазых детей. Срывая голос, бедный негр кричал:-- Колька,
блядь...Вовка, блядь... И дальше - все непонятное на замбези. Сама молодая
мамаша, Шурина собеседница, ноль внимания на инциндент, говорила, округло
окая и растягивая слова:-- ...а сноха мне тута и пишет из Новой-то Зеландии,
што у нея...
Разговор оборвался на полуслове. Потому что, увидев Шаповалову, Агруйс,
поздоровался, взял Шуру за руку и так и не отпускал, кажется, до времени их
совместного отлета в Ныо-Иорк. Что за чудо могло произойти со столь
привередливым Агруйсом? Пресловутая любовь с первого взгляда? Иона старался
ответить на мой вопрос, не мог. Я его, кажется, понимал. Мы, как правило,
тщательным образом задним числом анализируем свои ошибки или потери; удача,
всякий раз--остается загадкой. Самим ее предчувствием, мы с готовностью
опьяняемся, ныряем в удачу, как в омут, боимся сглазить расчетом.
Шура, изумительно легкая, стройная, в коротком ситцевом платьице,
никакой вам косметики, выглядела как всеобщий мужской идеал --прекрасное
дитя природы, не знающее себе цены. (Оба эти требования равно необходимы.)
Как она встряхивала волосами, как платье любовно следовало за ее телом, как
перемигивались ее коленки -- все нравилось Ионе. Причем, вечный скептик, он
не мог обнаружить ни малейшего Шуриного движения, финта_такого, чтобы
нарочно понравиться ему, иностранцу, американскому 'жениху'. Такая
подчеркнутая небрежная независимость, почти что граничащая с безразличием _
как есть, так и есть, оказала на Иону эффект воронки, втягивающей его с
потрохами. Родя предложил пойти посидеть, шикануть в "Макдональдсе", но Иона
выбрал ресторан французской кухни; и, оставив семейство с "Тойотой", они
пошли пировать.
Позже сидели в гостиничном номере Агруйса, пили разноцветные тягучие
ликеры и, с пьяных глаз, открывали друг другу душу. Родя рассказывал, что
закончил девятую книгу стихов, что не только в Раменском, по всей России
знают и любят его ныне знаменитые строчки: -- И я когда-нибудь уеду
заграницу.Найду уютную, культурную страну... Шура Шаповалова довольно
остроумно подставляла:_ ...вареную, клубничную, соленую... Шура даже
напевала эти слова, шутливо меняя определения страны назначения. Они,
вдобавок, поспорили, что главнее -- 'свободную' или 'богатую'; и Родя
довольно цинично заметил, что в свободную Монголию никто бы никогда не
рвался и настаивал на своих дипломатично сбалансированных строках.
Агруйса, с его американским паспортом, настоящая дискуссия особенно не
занимала; серьезно выпив, он шептал Шуре, что не отпустит ее вовек; а та
все-таки желала докончить тему, рассказывала с обидой, что раменские прорабы
в Управлении, где она служит нормировщицей, грубы и некультурны, что ей
залили мазутом практически новые туфли, что в автобусах толкотня, что еще в
позапрошлом году она прямо заявила главбуху -- не пересадят из проходной,
где жуткий сквозняк, сэмигрирую ко всем фуям -- пишите письма!
_Ты извини, -- наступал на Иону Родион, -- но ваша Америка уже не
пляшет у нас, как бывало. Штаты ваши -- уже у нас не номер один. У нас тут
теперь вроде НЭПа. За барышами ваша заграница к нам сама привалила. Но, в
случае чего, _ добавлял Родя, _ я завсегда готовый.
В Америке Агруйс скоропостижно женился. Несколько раз привозил он Шуру
в Фар Рокавей,, где его мама и двоюродная тетка 'имели замечательные
жилищные условия'. Шура очень туда не любила ездить: -- Пялются и пялются,
будто на смотринах. Иона ее с готовностью понимал. В общем и целом, с первых
своих дней в Америке, Шура, даже не зная английского, явно предпочитала
находиться среди американцев.Русских же, наоборот, избегала или старалась
при них помолкивать в тряпочку, оставаясь, по возможности, незаметной.
Американцы с Шурой невозможно любезничали, превозносили и обхаживали, то
есть понимали Шурину красоту. Свои же, вот до чего подозрительный народ,
следили, ловили каждый ее жест или слово и как-то сразу понимали, будто
прочитав в отделе кадров ее личное дело_что гражданка Шура Шаповалова, родом
из Кандалакши, с незаконченным средним, что у нее были ципки, чесотка и два
аборта... Все знали русские, раздевали, как голую, чтобы в конце концов
хмыкнуть и перестать замечать в упор.
Видеться Шура захотела только с одною своею землячкой -- с Килей
Крючковой, довольно успешно устроившейся в Нью-Йорке. Интересная из себя
Крючкова подавала полотенца в мужском туалете фешенебельного отеля " Ритц",
и у нее уже имелось три перспективных покровителя. Шура и Килька
наплакались, наговорились до утра.
После свадьбы Шура наотрез отказывалась ездить в далекий Фар Рокавей.
Агруйс отправлялся сам. Находил всю честную компанию 'сеньоров-ситизинов' у
главного входа 'прожекта' - корпуса, сравнительно новой постройки, похожей
на ведомственную гостиницу или на райбольницу.
На трубчатых пляжных стульчиках вдоль фасада сидели соперничающие кланы
женщин. Чем-то удивительно схожие, они, с некоторыми вариациями, воплощали
усредненный типаж благовидной, ухоженной дамы, производства Майями Бич,
Флорида. Кокетливые солнцезащитные очки, загарный крем по лицу и
обецвеченный голубоватый пышный начес а-ля мадам Помпадур. Между кланами
циркулировало, на Ионин взгляд, из ряда вон неприличие -- морщинистая
старушонка, задиристо встревавшая во все разговоры, про всех все знающая, на
все имеющая окончательный приговор.
В том числе и по поводу Иониного мезальянса_ такого отчаянного,
скороспелого шага, старушонка отрицала доводы сомневающихся: -- Не нравится?
Хочите, чтоб он на жидовке женился, чтоб она ему в кровати мацу, извините,
крумкала?
Приходил белый автобус агентства по делам престарелых. Дамы флоридского
образца загружались для набега на ближние магазины уцененных товаров, на
оздоровительную гимнастику. Изредка -- в дальний тур по игорным домам
Атлантик Сити. Что было им судить да рядить Иону -- Женился! Жена
беременная. Семья растет.
У тихой и покладистой Шуры, чем ближе к родам, тем больше возникало
причудливых вкусов, капризов и пожеланий. То кислое ей, то соленое. К
моменту нашей встречи с Ионой в бассейне, Шура давно преследовала мужа
просьбой помочь 'всеми забытому в глуши Родиону'.
-- Он заслужил. Он нас с тобой, Ионочка, познакомил. Агруйс ничего не
имел против, но к этому времени въезд в США значительно усложнился. По
слухам, правда, где-то вБруклине появлялся не очень дешевый, но ловкий
адвокат Бальтазар Перейра, который мог все. К сожалению, из какого-то
странного, противоестественного принципа, он не любил себя афишировать; сам
выбирал клиентов. Найти его было непросто.
В пятницу евреи уходят раньше. Раныше, чем гои. Раньше, чем скроется
солнце, для которого, как известно, несть ни эллина ни иудея. В пятницу --
Шабес. В пятницу, еще до сумерек мы с Агруйсом отправились на Брайтон Бич в
надежде поймать Бальтазара Перейру.
Знаменитая улица кишела нашим великим народом_народом широких
воззрений, которые много шире, чем у тех исторически отсталых давних эллинов
и иудеев. Народом, быстро усвоившим, что Америка -- свободная страна, что
эту землю целовать надо, и что шабес не убежит. И на закате
сотни людей продолжали делать свой бизнес или деловито гуляли под
пилонами сабвея.
Чуден Брайтон при тихой погоде. Редкая птица долетит до середины... Не
может быть, чтобы
этого никто не сказал до меня. В ушах звенят эти волшебные слова.; или
читал я где-то? Не знаю, ветер с Атлантики приносит такие перлы. Невеликая
улочка, а как велика ее слава! Если здесь почти не бываешь, как мы с Ионой,
все интересно -- разноперость видится колоритностью, убогость -- экзотикой.
Максим наш Горький, прозорливый буревестник, верно угадал 'железный
Миргород', имея в виду, кажется, не Манхэттен, а железные фермы здешней
брайтоновской надземки.
Лязгают колеса, шаркают башмаки, из дверей рестораций заезженной
пластинкой заикается, вскрикивает, пляшет вприсядку русский рок. За
стеклянными окнами заведений деловито, по-коровьи, жуют.
Всякая мелочь обращала на себя наше внимание -- буйная пестрота русских
бизнесов, обилие товаров, преимущественно еды_ лавки, прилавки и гастрономы;
все для пищеварения -- ленинским троекратным утверждением_жратва, жратва и
еще раз жратва! Вдобавок, на выносных лотках вам предлагаются для пущей
полировки аппетита пирожки, жареные в кипящем масле, с картофелем, с кислой
капустой, с вишнями... Вне маршевой магистрали, за пыльным углом-- тоже
лотки, но поменьше -- с печатной продукцией. Там вам и ходкие детективы --
замечательно дешевые, лаком крытые цветные обложки, и старые обиженные
книги, оставленные теперь без внимания. Продавцы в ямщицких тулупах, сами
вроде тех старых книг, сильно подержанные люди. Они перетаптываются с ноги
на ногу и шмыгают носом в гордом одиночестве.
Почему эмиграция породила Брайтон? Здесь и то же самое в новой России?
Почему мечта
обернулась жлобством? -- вопрошал Агруйс. -- Вспомни, мы представляли
себе, что 'самый читающий в мире народ', часами стоявший в очередях за
жалким томиком школьного Гончарова, народ-обожатель культуры, в условиях
долгожданной свободы непременно соберется у храмов искусства.. С великими
книгами не за углом, а на главном проспекте. Чтобы тебе, что не дверь --
филармония, театр, залы дебатов на глобальные темы... О чем мечталось?
Говорить, несмотря на запреты, о смелом, прекрасном и вечном. Послушаем
теперь и, кстати, -- напомнил Иона, -- держи ухо востро-- вдруг кто упомянет
достославного дона Перейро
В левом строю гуляющих 'аллегро виваче' взлетал блатной напористый
голос: -- Что она с-под него хочет кровопийка позорная? Хату дал, обстановку
дал... Справа -- пожилая женщина жаловалась в минорной тональности: -- Кука,
уйдем. Не могу. Ноги не держат.
Прислушиваясь и размышляя, мы опять порешили, что мечты-мечтами, но
желудок первичней. Тот, кто имел, например, слабость к чтению, тот и сейчас,
верно, читает. Таких никогда не бывало много. Он не толпится на Брайтоне,
наш герой; серьезное чтение -- одинокое, непоказное занятие. Едва ли
завзятый читатель напорист, удачлив в бизнесе. В настоящий самый момент, как
и прежде, где-то в своем углу, должно быть, разбирает он, чудак-человек
буквицы, шевелит губами, пробует смыслы на вкус и шелестит страницами.
Довольно скоро глаза наши присмотрелись. Агруйс, прирожденный красивист
и социолог, стал указывать мне на определенные закономерности и группы.
Униформу большинства населения любого пола и возраста составляли джинсы,
сникерсы плюс кожаная куртка. Обычно с пузырными вариациями -- штаны
пузырем, кривящим усталые ноги, живот с курткой --также пузырем над поясом,
над глазами пузырем _буклистая кепка. Дамы, чем победнее и старше, тем в
более синтетических нарядах. По котик, под смушку... На голове --платок,
по-американски с ударением на втором слоге 'ба-буш-ка'. Вторая группа --
граждане, будто так и следующие без задержки с советской службы, с
непременной ул. Ленина. На них аккуратное, из райкомовского ателье,
ратиновое пальто или финский плащ из багажа малой скоростью, шапка-пирожок,
в руке --нешуточный конторский портфель, Третье сословие -- с претензией на
элеганс выездных и заслуженных, наряженных будто бы из валютной
"Березки"_МИДовская дубленка апаш, костюм от Армани... У этих, последних,
лица чуть похоленее, но, как и у остальных прочих, в глазах неутоленная
усталость и тоска, невзирая на, казалось бы, сбывшуюся голубую мечту -- на
все долгожданные фирменные реквизиты. Пожалуй, Брайтон выглядит как в
подсоветские времена выглядели бы и Миргород и Одесса, случись вдруг_
выбросили там без лимита и блата иномарочные товары . Свобода--твори,
выдумывай, пробуй! -- Вай-нат? Зэтс-фри-кантри, гаррыт, мэн! --весело и
бесплатно выпалит вам свой полный словарный запас любой здешний прохожий.
Приметнее всех показались нам с Ионой баловни местечка_брайтонские
физкультурники, перезрелые уездные сердцееды в своих кедах и шароварах_будто
соскочившие на полустанке с курортного поезда; в любую погоду они
демонстрируют бицепсы и седеющие подмышки, стреляют глазами по сторонам,
проверяя эффект, производимый ими на женское население местечка .
Темнеет, зажигаются огни в витринах. Идем бесцельно, дрейфуем.
Разветвляющийся поток толпы заносит нас в ароматную лавку колониальных
товаров, где специи и сухофрукты лежат навалом на открытых лотках. Весь
магазин дружно жует. Наш дружный народ. Стоят платить с пластиковыми
кульками и в очереди, чтобы не терять время даром -- жуют. Не из кулька,
жуют то, что достигнет рука_липкие засахаренные плоды тропической папайи,
скукоженные дольки сушеного ананаса, миндаль...-- что попало,
предпочтительно, что ценой подороже.
Мужчина, не хватайте руками, есть же совочек! -- просит по-русски
продавец, показывает на
рукописный плакат. -- Негигиенично. Неизвестно за что сегодня брались_
штаны, доллары, грязные бумажки... -- Та нэ, у мэнэ фудстампы. Долляров я
николы не бачив, -- миролюбиво улыбается покупатель, продолжая жевать.
В глубине торгового зала обретался чудовищно разодетый человек. В
бейзбольной кепке задом-наперед, из-под хоккейной фуфайки "Рейнджерс" торчат
края майки баскетбольной. Боксерские трусы одеты поверх разминочных
шароваров; надувные сникерсы не зашнурованы; языки торчат наружу. Один, в
отдалении, стоял он, аккуратно совочком накладывая в пакет ананасные дольки.
Конечно же это был наш Бальтазар Перейра. До такого неприличного одеяния
русский Брайтон не опускается никогда. Главное_Бальтазар не жевал.
Вскоре в Нью-Йорк прилетел Родион Немалых. Временно остановился у
Агруйсов, в их недавно купленном кондоминиуме. Бумаги, гринкарта -- все было
выправлено Бальтазаром, не успели и оглянуться. Купив себе экспириенс, Родя
сразу же поступил программистом_ с корабля на бал. Радости он особой при
этом не высказывал; ходил, хмурился -- кого-то повысили, кто дурак-дураком,
кто-то получает больше за одинаковое безделье. Все это, естественно,
раздражало, но Родион не собирался пасовать-- готовился переходить в
независимые консультанты на гораздо большие деньги. Жить Родион продолжал в
кондоминиуме Агруйсов.Временно, конечно. С друзьями всегда веселее.
Точно, как Иона предсказывал мне у бассейна, к зиме он был на сносях.
По нескольку раз в день он оглаживал налитой, молочно голубеющий живот. На
манер гурзуфского Медведя здесь выходила Агруйс-гора. Ребеночек, явно
уткнулся головой в маму, отклячив попку наружу. Иона прикладывал ухо,
слушал, как идет созревание. Душа его ликовала, что может быть и старо, как
мир, но и ново, как нов каждый новый день. Перед сном имели место
идиллические сцены -- Шура, откинувшись на диванных подушках, расписной
деревянной ложкой вкушала замороженное брюле непосредственно из огромной
картонки, а Иона, прильнув к животу, тихо напевал что-нибудь из Корелли или
Вивальди, намереваясь впоследствии проверить -- не запомнилась ли мелодия
маленькому.
В счастливом нетерпении они сидели на занятиях молодых родителей по
системе Ламаз. Иона позади, обхватив живот, громко выдыхал,--
Пу-узо..пузеня... На что Шура ему жаловалась шопотом, что он мешает ей
правильно дышать. Иона же, большой игруля и словолюб, не унимался,
спрашивал, -- Назови-ка пару чисто наших существительных, что кончаются на
'зо'. И сам отвечал: -- Не знаешь, никто на свете не знает. Да здравствует
мое пузо!
Не надо бы по-русски, -- неуверенно просила жена.
Почему еще? Эти вокруг ни черта же не понимают. Пусть дышат себе ровно,
по-американски. Я
это все для нашего деточки говорю; он уже слушает, запоминает и учится.
Шура больше не спорила; она была замечательно покорна и беспрекословна.
Иона купал ее сам, одевал, раздевал безо всякого стеснения и реакции с ее
стороны. Может быть, даже слишком уж обычным деловитым образом натирал ей
виолончельную спину, разбухшие груди и живот, подозрительно отмечая, что у
него не возникает никаких отвлекающих страстей. Всего лишь какое-нибудь
слово всплывало -- 'гуттаперча', хотя Шурино тело почему-то начинало
напоминать ему банно-мыльным запахом и вымытым посвистом скользлщего трения
не гуттаперчу, а простую резиновую грушу, большую аптекарскую грелку, что-то
гигиеническое безразличное -- ни загадок, ни стыда, ни желания. В то время,
к своему удивлению, Агруйс отмечал, что думает о животе и созревающем в нем
плоде, как о чем-то самостоятельном, почти без связи с молодой и красивой
женой.
Могло ли так получиться, что его гены -- корыстные оппортунисты, для
которых дело было в шляпе, по эгоистическому своему безразличию, взяли и
отключили подачу флюидов любви и вожделения? Иону томила совесть: --
Неправильно это. Пройдет беременность, наверное, все восстановится. Он
спрашивал супругу, -- Шурик, завернуть тебя в полотенце?
Как хочите, -- спокойно отвечала жена. В эти судьбоносные дни Иона
обнаружил в себе
невероятный родительский инстинкт, унаследованный от мамы. Он был бы
счастлив отдать все на свете, пойти на любые самопожертвования; он мечтал о
наследнике, здоровом и красивом. Когда он наведывался в Фар Рокавей, мама
повторяла ему свой непреложный секрет красоты: -- Роженица должна впитывать.
Смотреть нужно исключительно на изящные, прекрасные вещи, на картины, на
красивых людей. Окружение формирует. Так было у меня с тобою, сыночек.
Иона безусловно соглашался, находил примеры--после многих лет
совместной жизни муж и жена, иногда даже близкие друзья становятся чем-то
между собой похожи. Может быть, они бессознательно имитируют одни и те же
гримасы или фигуры речи. Что там супруги! Все знают, что, если как следует
приглядеться, даже собака, выглядывающая из окошка автомобиля, и ее
водитель-хозяин -- одно и то же лицо.
В предродовые недели Агруйс был особенно настороже -- вот уж, когда
окончательно формируется благовидность новорожденного! Именно поэтому он
старался не оставлять жену без присмотра. Его беспокоило, что днем она ходит
к соседям-американцам, где дети, круглый день -- детские передачи, видео и
книжки. Шура уверяла, что таким путем она учит язык.
В действительности, по мнению Ионы, она опасно отравляла сознание свое
и -- опосредственно влияла на биопрограмму плода их совместных надежд и
усилий. Кого она видела, лицезрела в детских американских программах?
Исключительно чертей. Помойные уродцы Сэсами Стрит, говорящие дурными
голосами очеловеченные крысы, кроты, пауки, аатварки, свиньи... Зачем у
американцев для детей всегда одни черти? Почему их окружает с детства
бесчеловечный паноптикум? Хватает же ума у людей называть этих выродков
'кьюти' --'хорошенькими'! Соседи тактично не соглашались, считали, что Иона
перебарщивает. Еще не привык. Глава семьи, бухгалтер экспортной конторы,
типичный костлявый англосакс_ВОСП, вечный седой мальчик подчеркивал одно
существенное обстоятельство в выборе детских немыслимых персонажей -- у них
нет расовых признаков.Часто даже нет пола. Они подходят абсолютно всем,
чтобы никому не было обидно. Для Америки -- это важно.
В холодный сезон Иона водил жену в бассейн. Нет лучше и полнее
упражнения для тела. В воде жизнь зародилась. Шура плавала, размерено дыша,
лягушкой-брассом или, с его поддержкой, на спине -- вода стекала с
блестящего купола ее живота. Несколько беспокоило Иону, что хотя и фильтры,
доливы и хлорка, все равно Шура погружала свое обремененное, уязвимое тело в
общий бассейн -- что почти то же самое, как после чужого купания садиться в
чужую ванну. Туда, где незаметно плавают волосня и обмывки. Порой и
купалыцики попадаются, мягко сказать, сомнительные. Громадный негр с
пугающим именем Скотт, как большинство континентальных черных, человек
неплавучий, по-слухам, из-за природной тяжести африканских костей, тушей
утопленника ложился на дно. Пускал пузыри. Тут же прыгали мужиковатые
кореянки без лица и талии -- обрубки серого мяса. Сидел по шею в воде
подозрительный тип_ всегда в облепившей его рубахе, наверно прыщавый кожный
пациент, если того не хуже. Это были цветочки.
Самое страшное, что Иона заметил_ появление одного невероятно
исключительного урода. Как только они с Шурой приходят -- тут же и он тут
как тут. Истинный орангутанг. Почему-то было досадно узнать, что урод
оказался ортодоксальным евреем. По имени, кажется, Аврум или Авром -- он был
одним из новых посетителей СПА. Больше про него ничего не знали. Длинное,
творожистое, не знающее солнечного света тулово, держалось на кривых
волосатых ногах. Корявый, кряжистый и длиннорукий человек вперевалку ковылял
по бортику бассейна. Сзади, из его спадающих трусов чернела страшная
расщелина задницы. Вокруг Аврома витал затхловатый козлиный запашок
потеющего, согбенного заседателя, талмудиста или портного. Он не плавал,
только, набычившись, шагал по дорожке, рассекая туловом зеленую бассейную
воду. Иногда сильно барахтал руками, вроде тонул, как кит, выплевывал изо
рта струи. Когда Шура проплывала неподалеку от этого чудовища, Агруйс был
готов сойти с ума. Тревожным внутренним зрением он видел органическую
грязцу, чешуйки, вирусы орангутанга, атакующие доверчивое чистое тело жены,
проникающие в кровь, в плод, вызывающие необратимую мутацию.
После нескольких невыносимых эпизодов подобного свойства, Агруйс
перестал вовсе ходить с женой на плавание, решив заменить прогулками на
свежем воздухе. Корявый хасид, однако, не выходил из Иониной головы. Иногда
на прогулках и дома Иона придирчиво разглядывал припухшее, в веснущатом
пигменте, не совсем уже Шурино лицо, новые перемены в ее фигуре, стараясь
изобличить какие-либо повреждения или слабые на то намеки -- возможные
последствия искажающих чужеродных воздействий.
Наконец, наступил день отправиться на медосмотр, воочию увидеть
ребенка, обрисованного сонограммой-- волнами ультразвукового эхо. На экране
прибора в веерном растре подслеповато просвечивали заросли сосудов, шумела
кровь, мутно виднелся свет грядущего мира. Иона вложил всю остроту своего
зрения, разбирал на экране монитора -- где головка, где ручка и ножка,
каковы формы...Куда там! Многого не увидишь на голубой, звуком нарисованной
картинке -- одни построчные туманы и тени, таинственный часовой механизм,
качающийся в ритме биения сердца. Главное, однако, было установлено. То, что
дитя есть ОНА, замечательная и здоровая девочка!
По всем данным вполне нормальная. Насколько, конечно, это можно
определить по сонограмме.
Через несколько месяцев, когда Шура лежала на родильном столе в тяжелых
трудах и долгих, безрезультатных схватках, они с ней позабыли Ламаз, уроки и
правила. Сам почти что в беспамятстве, Иона гладил потную руку жены, мягко
сжимал и получал сильные, иногда довольно болевые пожатия в ответ. Потом
повивальная медсестра уверяла, что мистер Агруйс пел и упрямо мычал
еврейскую молитву. Откуда она взяла? Он знать не знал подобных вещей. Мычал,
возможно -- роды были медленные и трудные. В остановившемся времени Иона,
казалось, очнулся от беспамятства только, когда крупная девочка в девять
фунтов весом визжала уже на всю операционную.Висела вниз головой, как
цыпленок, и голосила. Иона чувствовал, что он самолично родил. Ломило все
тело. Первые, как никак, роды!
Потом -- счастливые минуты в палате.Теперь уже жена с полузакрытыми
глазами гладила руки мужа, выдыхала слабеньким голосом:-- Спасибочки, Иона.
Так мне помог, очень спасибо... Хорошо родили Кристиночку...
Так они раньше договорились, по Шуриной просьбе, насчет имени. Девочка
мирно спала , запеленутая. Личико красное, сморщенное, ничего, конечно, не
разобрать, и Шура на глубоком выдохе все говорила: -- Говорят, они потом
сильно меняются, я знаю. У Кристиночки бровки и щечки, вылитые, очень на
тебя похожие; вон, она во сне улыбается --спасибо тебе, Ионочка, говорит...
Дома Агруйс восстанавливал по этапам весь знаменательный день, дивился
на замечание медсестры по поводу молитвы и опять ему зачем-то мерещился
неуместный Авром. С первых минут Ионе взбрело в голову, что у новорожденной
несколько длинноватое тулово и черноватые волосы, гораздо темней, чем у него
и жены. Но он понимал, что эти абберации скорее всего есть результат его
перевозбуждения, неуверенности в себе и вечной подозрительности.
Жена, будто бы интуитивно сопереживая Ионе, подбадривала его, как
могла: --Кристиночка славная, знает, кто ее родил; смотрите, как к тебе она
тянется.
И все, приходящие в гости полюбоваться и поздравить молодых, с
готовностью поддерживали Шурины замечания. Большую поддержку оказывал
Агруйсам их старый раменский друг, помогая увековечивать первые дни ребенка
на фото и на видеопленке. Так и продолжавший еще проживать в крайней
гостевой комнате Родя проявлял завидное терпение; ни разу он не пожаловался
на шум, на ночные беспокойства с девочкой, в честь красоты которой он даже
сочинил стихи, где рифмовалось Кристинка-- Картинка.
Однажды, забежав с репетиции днем домой, Иона увидел свой фотоаппарат,
установленный на штативе и, перед ним, как это делается на семейных снимках
в фотоателье -- его Шура с Родионом, голова к голове. Кристиночка_между
ними. Родион сморкался, смеясь, говорил, что они переснимали все варианты и
решили немного почудачить. Иона натужно посмеялся вместе с ними, но, с
самого того дня, с ноющей болью стал приходить к неотвязной мысли, что не
только длинное тулово и цыганский волос отличает телосложение Родиона
Немалых, но и по всем прочим статьям девочка совсем не Ионовой, а совершенно
Родионовой закваски. На ужасный прямой вопрос -- Да или нет? Шура зарыдала и
согласилась. Просто сказала, когда наплакалась вдоволь. _Ионочка, вы никогда
же не спрашивали. Ни одного разочка. Чего я буду вас волновать. Мне было
самой сомнительно...сомнительное всеш-таки дело. Спросите кого угодно... И
снова -- в слезы, и снова сквозь кашель и рыдания: -- Ионочка, я вас так
сильно ценю, так сильно вас уважаю... вы такой хороший человек
Как истинный джентельмен, Агруйс оставил почти выплаченный кондоминиум
и переехал куда-то за Ньюарк, в сильно 'интегрированную', т.е. черноватую,
фабричную местность, где рента была сравнительно невысокой. Ионина душа
онемела до бесчувствия настолько, что каждый раз, одиноко возвращаясь в свое
жилище, он без дрожи в коленках, будь, чтобудет, проходил в сгущающихся
сумерках мимо угрожающей толпы черных парней -- 'бойз-ин-зе-худ'. Иногда шел
он, как зомби, как слепой, не видя пути.В полной ночной тьме его обдавало
жаром от недавно запаркованных машин. Обдавало подозрительного вкуса дымком
и хриплыми выкликами подростков. В чудовищно расклешенных штанах, спадающих
ниже пояса по последней моде, толкались они на самых подходах к его дому.
Острые их капюшоны торчали на фоне сизого, насыщенного ядохимикатами неба.
Что говорить об уличных бандах, в эти времена Агруйса даже не тронула весть
о комете Якутаки и о перспективе ее катастрофической метеоритной коллизии с
нашей Землей. -- Гори синим пламенем!_была его вялая реакция. -- Столкнемся,
и делу конец.
Иногда Иона выбирался в СПА, попариться, почувствовать себя прежним
живым. Всякий раз ему мерещился на пути Авром, но, на самом деле, никогда не
попадался . Может сам давно перестал посещать, больше не числился в клубе.
Об этой вероятности, странно, Иона думал с некоторым сожалением. Поздновато,
задним числом, он почему-то хотел, даже мечтал снова встретить этого
человека. Однажды такое случилось.
В часы послеполуденной пересменки, когда посетителей мало, черным
силуэтом, существом из иного мира промелькнул Авром между насекомообразными
тренировочными аппаратами, заполнявшими пространство на этаже. Похоронный,
трагедийный облик Аврома как-то не ладился с невинным предзакатным солнцем,
льющимся из широких окон, с блеском никеля ананистических машин, влажных от
пота и мышечных упражнений физкультурников -- со всем этим счастливо
пошленьким, голеньким и глупеньким -- с развитием мускулатуры, улучшением
обмена веществ, закалкой-тренировкой. Ионе всегда казалось, что он
натыкается, но не на самого Аврома, а на его тень_так скоро тот исчезал из
поля зрения, переходя в какую-то иную плоскость, в зазеркалье, как
'стелс'_не возвращающий радарное облучение реактивный самолет последней
модели.
Наконец, повезло -- Иона застал его в самый момент разоблачения Арона в
соседнем отсеке мужской раздевалки. Застал и осторожно следил. Авром снимал
стародревнюю местечковую черную пиджачную пару, верхнюю униформу хасида,
почему-то слишком тесную, распираемую его раздавшимся телом; разматывал
промежуточный черно-белый полосатый талес со старушечьей бахромой; потом
белое, почти что серое и потраченное, но аккуратно подштопанное исподнее,
наоборот, великоватое размером -- огромную рубаху и кальсоны, такие, в
которых, должно быть, хоронят; ну еще там -- ермолку достал из-под шляпы,
всякие штрипки, тесемки, длинные аскетические трусы цвета литого чугуна... И
тут, в завершение всего, Агруйс узрел первочеловека.
Или, скажем -- питекантропа -- широкая багроватая шея, длинные руки и
бледное волосатое тулово на кряжистых, откровенно кривых ногах. Авром даже
не пытался ставить ноги в художественный перехлест или со сдвигом, не
применял тех смягчающих поз, которыми обыкновенно, часто невольно,
пользуются кривоногие люди. Пускай то был далеко не журнальный красавец,
вероятно, Иониного возраста человек, или даже моложе, чем Иона; но такой он
был первозданный, что Агруйс сразу готов был зачислить его в свои предки,
посчитав кем-то вроде своего бобруйского деда, толедского прапрадеда или
кого-нибудь и того древнее.
На глаз время можно определять по-разному, не только по срезам дерева.
Оставим в стороне фасоны одежды. Судя по картинкам, в прежние времена даже
голые люди выглядели иначе, чем мы сегодня. Сейчас страно выглядят не только
жирафистые мамзели Кранаха или свиноматки Рубенса, но и сравнительно
современные нам дегасовские чернавки-уродки в балетных пачках. Сам силач
Поддубный и даже довоенные красотки 30-ч имеют другое, не совсем наше
строение тела. Не другую моду нарядов, само тело иное. Нравится нам или нет,
мы предков себе не выбираем.
Хотя позже, с немалым удивлением, Иона узнал точно, что Авром,
действительно, был моложе его, он старшинство его принял сразу, без
каких-либо колебаний, нутром. Так подростки и дети, глядящие со старых фото
или из старых фильмов, снятых до нашего рождения, всегда будут казаться нам
старше нас. Мы это чувствуем еще до всякого знания и расчетов; видим
родительскую умудренность в их, вроде-бы, детских еще глазах. Самая корявая
фигура Аврома была явно из старых времен, с каких-то бюргерских гравюр;
теперь таких людей не делают_ не модно.
И ведь, можно сказать, он красивый --Авром! Своей древней красотой
красивый человек. Так, к своему удивлению, рассуждал теперь про себя Иона.
Между тем, Авром закрывал свой шкафчик, потом как-то повернулся из
обычной, видимой грани, в параоптическое зазеркалье и, враз, совершенно
изчез из Иониного поля зрения. И -- все.
Проходили недели; Авром более не попадался. Иногда снова чудилось его
видение то там, то здесь, но всегда пропадало бесследно. Однажды судьбе было
так угодно, что Авром, как ни в чем не бывало, привычно явился Ионе, возник
перед ним в парной из мутносерых клубов горячего тумана. Агруйс находился в
парилке, как ему казалось, в гордом одиночестве, как, вдруг, он узрел
соседа. Под запотевшими слеповатыми фонарями парной, где трудно было видеть
собственную ладонь на вытянутой руке, Иона сначала различил некоторое
затемнение, пятно в сплошном мокром тумане_ как на плохом рентгеновском
снимке. Жаркие испарения кололи кожу со всех сторон, перехватывали дыхание.
Угрожающе шипел кран, готовый взорваться новым выбросом, поддать пару.
Чернея во млеке, пятно оказалось бородой, вытягивая за собой пейсы и шапку
волос, всю огромную голову Аврома. Тот сидел на кафельной пристенке, сильно
согнувшись, уткнувшись носом в свои обе ладони, покачиваясь, как молятся
правоверные евреи. Потом Иона разобрал детали -- близко к глазам своим Авром
держал в руках книгу; верно, читал свой молитвенник. Читал, и все это в
совершенно непроглядном пару! Еврей читал и качался. В такой момент можно ли
было его беспокоить вопросом? Не окажется ли это бестактностью? Подождать
подходящей паузы?
От подобных вопросов и нагнетающегося пара у Ионы закладывало уши;
сердце бешено колотилось, частило. В облаках горячего пара Авром, молясь,
покачивался, возникал и пропадал. Пока не пропал окончательно. И тогда Иона
почувствовал себя больным, как никогда прежде.
Буквально назавтра по календарю был праздник -- Халуин. Еще затемно
Иона понял, что тянет горелым. Встал, сделал несколько шагов. Кухня была
полна дыма. На высокой кухонной табуретке сидел Авром, голый, но под
талесом, продолжал свое чтение. На коленях его покоилась не совсем книга, но
раскрытая стопка пластин листового стекла. Большое разделительное стекло
Авром держал торчком. На стыках хрупкое это сооружение опасно попискивало и
скрипело, готовое треснуть и в кровь порезать голое тело. Иона содрогнулся,
уже предчувствуя боль и осколки, но Авром бесстрашно погружал курчавую свою
голову то с одной, то с другой стороны стекла-разделителя. Медленным круглым
движением руки он пригласил Иону подойти ближе.
Стеклянная стопка напоминала известное устройство для срисовывания.
Картинки и слова -- слева отражением появлялись справа как на экране. Левая
путаница, мешанина мыслей -- справа выходила четким образом и ясным текстом.
Сначала для Ионы на листе справа вспыхнул компьютерным шрифтом титул --
"Каббала"; и пропал, заменившись на подзаголовок -- "Разгрузка Памяти".
Слева -- появились соседские 'бойз-ин-зе-худс', черные парни в капюшонах с
надписью-- Хэй-мен! Справа_они же обернулись островерхими капюшонами
куклусклановцев с горящим крестом и словом_Амен!. Следующим, на левом входе
всплыло провинциально подкрашенное фото, где веером_ Шура, Кристиночка и
Родион, а справа -- все трое, дружной семьей на фоне статуи Свободы. Надпись
гласила -- Привет из Алушты! Кариатидами промелькнули колоннообразные
Променадовы среди колоннады своего нового дома. Пошли черныеслова -- Смерть
всех уравняет...
В этот момент как раз, Ионе показалось, что, если он повернется в
постели -- умрет. Стояла ночь. Такой страшно мертвый ночной час, когда будто
навеки вымер весь мир. Оставил тебя , как перст, одного. В такой час меж
собакой и волком нельзя беспокоить вымерших-спящих. Нельзя звонить даже
близким, отчужденным бесчувствием сна. Иона, теряя надежду, с трудом
дождался рассвета. Слабой рукой он набирал номера; никого не заставал на
месте. Наконец, набрал мой номер. Мы с ним давно не виделись, с самой той
поездки на Брайтон. Он спросил меня странным голосом:-- Слушай, как
случается инфаркт? Где точно должно болеть?
Я приехал к нему, в его черный район, сейчас же. Иона сидел на высокой
табуретке перед телевизором в кухне; на столе валялись оранжевые цилиндрики
лекарств; он не знал, что надо глотать и сколько. -- Прости, я тебя с толку
сбил. Бессовестно мандражирую. Со мной уже ничего. Честно. Только зачем мне
так ясно все помнится? Философический бред. Сны положено забывать. Почему
так и вижу милых моих смешных Променадовых-- у них там стол, стулья -- все_
на соответствующего размера колончиках и колоннах? С вьющимся транспарантом
-- Да здравствует!- Да здравствует колониальный стиль! Какая-то чепуха. У
меня и сейчас еще плывут, множатся на уме слова -- Бред разночинцев.Бал в
лакейской. Королевский журнал. Царь-царевич, король-королевич... Сраные мы,
в сущности, аристократы....Не вспомнишь ли, с какого времени в Союзе пошла
эта мода на вельможные времена? Поручики Варшавские, неуловимые мстители,
мушкетеры короля, королева Шантеклера, аллапугачевская королевская
дребедень. Так и есть -- бал в лакейской. Смотри_простительная эта
страстишка всегда у униженных и оскорбленных. Та же картина у американских
черных, где пущены в ход все громкие, далеко не африканские имена --Кинг,
Принц, Маршал, Дюк...
По телевизорус утра шли детские мультики_ Сесами Стрит, Барни, Артур...
_По-существу, забавные они зверюшки,--сказал Иона.-- По-своему тоже
красивые где-то...
Знаешь, боюсь, этот раввин стал моим навождением.. Может, мне психиатру
пора показаться? Может быть я_ ку- ку ?
Я рассказал ему про хасида с диковинным попугаем на плече. Прохожий
спрашивает хасида, -- Откуда такого достал? -- О, в Боро-Парке таких полно!
-- отвечает. Попугай отвечает, конечно. Потом я вспомнил, как однажды, в
самом деле, в большой Манхеттенской фирме увидел среди сотрудников
классического хасида в черном, со спиральными пейсами из-под шляпы, в пенсне
и все такое...Оказался нашим, из диссидентов. Милейший человек. Приятно было
поговорить.
Агруйс слез с табурета и уже бодро расхаживал по квартире.
Я никого абсолютно не виню. Ни его, ни ее. То был исключительно мой
собственный выбор. Я
первый схватил ее за руку, не отпускал; колдунью-лесалку в исполнении
Марины Влади.
_Слышал, Влади сама не большой подарок,_сказал я.
_Да-с, короткое было отцовство. Не переиграешь...ребенка в смысле... в
тюбик... зубную пасту взад не засунешь. Пусть будут здоровы...
Обязательно должен увидеть раввина. Обязан,_продолжал Иона. _Если он из
русских, того лучше. У них может быть совершенно другой взгляд на вещи. Мы,
знаешь, безбожники, отрезанные ломти, безнадежные люди... Вот, если раввину
все рассказать. Он, думаю, поймет. Скажет мне Слово. Жизнь свою увижу
по-другому. Свет...
Аврома мы заметили с Ионой неожиданно. Все было точно, как Иона
рассказывал_парная, углубленное чтение, исчезновения из тумана... Интерес
наш был невероятно велик; мое собственное любопытство было разогрето не в
меньшей степени. Заблаговременно я первым оставил парную, где мы только что
находились все вместе. Скурпулезно, начиная от выходной двери я обыскивал по
очереди все раздевальные отсеки и, в одном из них, таки-да! _обнаружил
Аврома, уже одетого и готового к выходу. Когда он успел?
На мой зов из душевой прибежал Иона. Не теряя времени, сходу, произнес
несколько фраз по-русски_так, в пространство, на всякий случай. Авром никак
не прореагировал, плотнее застегивал хасидский свой лапсердак. Тогда Агруйс
обратился прямо к нему громче и, на этот раз, по-английски.
_Минуточку, ребе. Извините нас, пожалуйста. Мы здесь давно, сами из
России, так сказать... Можно вам пару вопросов по делу?
Обычно, как это бывает; мы где-то этого ожидали, американец тут же
расплывется в улыбке или признается, что и у него родственники из
всегдашнего Пинска--Минска; разговор завязывается по шаблону, сам по себе.
Авром, опять-таки, не включился; напротив, даже нахмурился. Я же на всякий
случай надежно держал, заслонял своим телом выход. Мало-по-малу, слыша
английский, Авром все же ответил нам скороговоркой:-- Лисн-гайс...я не
раввин. Будем приятно иметь разговор в другой раз. Хорошо? Любые ваши
проблемы.. Буду рад... Вечно опаздываю... Он на ходу сунул нам по визитке,
кивнул, убегая в дверь. Я отстранился.
На визитных карточках значилось --"Страховые полисы, налоговые
декларации. Лицензированный ПА_Паблик Аккаунтант-Авром Гефлейш_президент".
Ниже, шрифтом помельче -- "Также можно вопросы финансовых инвестиций".
Он еще немного шьет, -- сказал Иона.У раздевального шкафчика на полу мы
нашли мокрый
еще журнал для домохозяек и книгу какого-то галантерейного каталога,
каких много валяется на полках при входе в наш Клуб Здоровья. Периодика,
рекламы, журнальчики_как в любой парикмахерской или приемной врача. Потом мы
находили эти подсохшие или еще заметно вохкие, искареженные сыростью издания
во всех возможных углах. _Народ Книги, -- констатировал Иона, -- не может
без усердного чтения. Не важно какого. Без пищи для ума.
И тут нашло на нас, мы начали предаваться историческим параллелям,
вспоминали русские разновозможные места, в том числе и отхожие, тесные,
заставленные ведрами и тазами, жесткие плацкартные койки, бревна, пеньки,
гулкие вокзальные залы ожидания и закутки_места перманентного российского
кукования, где нас выручал любой обрывок с печатными знаками на нем.
Квитанция, трамвайный билет... И ничего, можно было жить дальше.
Иона, по случаю, вспомнил, как на безлюдной пересменке в пионерском
лагере он перетерпел целых два дня с жуткой зубной болью, исключительно
благодаря вырванной неизвестно откуда страничке стихов 3аболоцкого.
К вечеру мы ехали с ним в Нью-Йорк; заметно повеселевший Агруйс угощал
меня жареными семечками, и на мосту Джорджа Вашингтона, сам за рулем, Иона
пел и в голос кричал известное из Заболоцкого. Про то, что есть такое
Красота -- сосуд, в котором пустота, или огонь, мерцающий в сосуде? Мотив
для попутного пения Иона сочинял сам; и, надо сказать, даже в шуме и
клацканьи автомобильного траффика через мост Ионино пенье напоминало мне
какую-то старую еврейскую молитву. Какую? Этого сказать не берусь.
Last-modified: Tue, 17 Dec 2002 19:18:33 GMT