с в свою мастерскую. Мы будем пить джин с лимоном, я вас накормлю пирогами. Мы выкурим мои сигары и будем валяться пьяные и веселые среди красок и полотен. Идем ко мне, вам все равно не хочется идти домой, тем более я живу в самом красочном доме на этой улице. И Марис, и Инга всегда восхищались этим домом за живописной оградой. Они представляли себя тонущими в его роскоши. Художник выпал из шезлонга, и блокнот выпал из рук. Его мучила жажда. Она могла убить его, если бы он не прыгнул на лужайку и приник губами к фонтанчику, орошавшему траву. Автор блокнота имел власть над ним и его внутренним миром. Откуда он взялся. Его не было никогда в жизни. Не могло быть. Казалось, никого не было. Марис и Инга отметили, что Художник будто исчез на миг и, преобразившись, вернулся. Его глаза потухли. Но они согласились идти к нему домой. Художник продолжал фантазировать. Покинул сад. Вошел в дом, и прошел на веранду. аскинул руки, разбил две вазы. Глиняные. азноцветные. Инга и Марис уже приближались к тому загадочному дому, в котором, по их мнению, обязательно должны были жить чудные и симпатичные люди. Художнику нравилось покорять их своим поведением на улице, аурой очаровывать. еклама не в состоянии была отвлечь внимание Мариса и Инги от Художника. Он художественно взмахивал руками, рассказывая о таинствах своего жилища, задумчиво и открыто засматривался на небо, и мог заглядывать в глаза своим попутчикам, отпечатывая в них свои восторги. Потом он неожиданно грустнел, и шел молча. Инга почувствовала, как чувство ласковой жалости зарождается в ней. Иногда Инга могла беспричинно расплакаться. Лишь Марис улавливал зачастую причину ее очередного внезапного умалишения. Ему казалось, что она вспоминала горькую судьбу Ван Гога, или сожженную Жанну Д'Арк, или слезы от умиления лились из ее глаз, когда она задумывалась о крепости союза Феллини и Джульетты Мазины. С Марисом ей было хорошо, но он не перемещал солнце в небе и молнией не пронизывал земной шар. А ей нужен был лишь миг познания безупречного единства. Марис вошел в мастерскую. Затаились ли в его мозгу мысли о сопереживании и самоотречении во время блуждания по мастерской, среди занавесей и ширм, впитывания сюжетов Художника, изображавшего растерзанных нацистами малолетних иноверцев, кровавую охоту арабов на золотоносных антилоп, зародились ли в мозгу Мариса, ныряющего в палитры и оттенки, ступающего по разноцветному паркету, мысли о слабости человека и силе природы? No tears in his eyes. The Painter would definitely try to teach him how to cry with passion letting drops directly falling into somebody's palms smelling oceans and colourful tropics. Художник начал продолжать написанное в блокноте диктуемыми Ингой предложениями: -- Марис когда-то был другом продюсера. Его все называли Марсель. Он был прост и застенчив, как ребенок. Продюсер всем с ним делился, грустью своей и радостью. Тысячи лет, миллионы, задолго до возникновения жизни. Но жизнь возникла, и им пришлось столкнуться с ней. Жизнь была не вкусной и разочаровывающей. Глупыми порой выглядели люди, общавшиеся с продюсером и Марселем. Но друзья не отчаивались, пытались разнообразить событиями свои дни и ночи. Иначе все превращалось в пепел, каждая их фраза, каждая попытка казаться оригинальными и неподражаемыми, восторженные взгляды при виде экстраординарного наряда красивого человека. Все за ненадобностью становилось пеплом или пылью истлевших костей вымерших динозавров. Зарываясь в серпантин и шелуху карнавала из рваных масок, костюмов, папье-маше, друг продюсера иногда терял сознание на красочных вечеринках, устраиваемых продюсером. Он просыпался в лесу, или на берегу озера, или в объятиях безымянной красивой девушки, и ему всегда открывались небеса, когда он размыкал глаза и вынимал их из глазниц, послушно и старательно. Из неба вытекали потоки благовоний и изнеженности, окутывали тело Марселя. Потом возникали нимбы без голов, как некое феерическое выступление, шоу богов. Марсель улыбался, а глаза поднимались ввысь и купались в эфире небесной любвеобильности. И когда они возвращались в лоно лица Марселя, тот мог начинать беспокоиться о том, как же он здесь оказался, или, кто этот человек рядом с ним, но поиск истины и имени заводил его в тупики, многочисленные и непроходимые, его возгласы и вопрошания таяли в пространстве, и ему Марсель не мог найти имени и плакал глазами своими, и они теряли наполненность свою, и им не терпелось вновь отделиться от тела Марселя и видеть все заново. Все, что произошло. Все, что было бы таким же, но неописуемо отличным от всего того, что было или будет когда-либо. Смешаться с буйством разнообразия всех систем и хаосов, и пропитаться необъяснимостью всего происходящего в и вне. Они осознавали, насколько полезным было бы Марселю ощутить связь с ними, покидаемыми его лицо глазами. Но Марсель посчитал, что добывать золото в Калифорнии гораздо интереснее, и покинул продюсера, уехав на рассвете того дня, когда все жены и партнерши богатых мужчин превратились в уродин: тела их исказились, лица сморщились и покрылись бородавками, а у кого-то сыпью и угрями разной величины, и гнойники облепили кожу. Некогда худенькие и миниатюрные манекенщицы растолстели и могли теперь застрять в любом дверном проеме; превращающиеся в уродок женщины источали резкую вонь помоек и разлагающихся трупов. еакция была незамедлительной. Клиники заполнялись гадко выглядящими особями женского пола, изуродованными иждивенками, и многие некогда сильные и уверенные в себе мужчины роняли слезы, некоторые безоговорочно отказывались от какого-либо общениями со своими недавними пассиями. Марсель ехал в Калифорнию и еще ни о чем не знал, его корабль был лишь на четверть наполнен пассажирами. Среди них была я, Инга. Мы увидели друг друга случайно на второй день путешествия. Я смотрела на бархатную смесь соединения небосвода и океанской свежести на горизонте, затянутом легким туманом. Я увидела на краткость мгновения чьи-то небесно чистые глаза и вздрогнула. Марсель затаил дыхание и тоже чувствовал слабое помешательство мозга, поднимаясь на палубу и погружаясь в мой феодальный мир рыцарей и принцесс, который обволакивал каждого, не чуждого фантазиям человека. Моя воздушная шаль слетела с моих плеч, а он, смелый и быстрый, подхватил ее и поднес мне, не отрывая взгляда от моей фигуры, четко очерченной ранним солнечным светом, и подойдя, приникнув губами к моему лицу, недоумевающим глазам, начинающему новое дыхание носу и безудержным исполненным вожделения губам. Я краснела, терялась, но видела, как его лицо пылало не меньше моего, его глаза щурились и позволяли крупным слезам покидать их, скатываясь и увлажняя щеки, наши. Более счастливой минуты не было и не могло быть, она определила абсолют счастья, и большего быть не должно. Юнга мог нас обвенчать. Он уже было заговорил об этом, заметив наши взаимопоглощающие соединения рук и глаз. Он бы мог стать пилотом, ведущим наши души в явь радужных фантазий. Он мог бы увезти нас на далекие острова, отгородить нас от бесчинства прессы и телевидения, военных действий и терроризма. Но мы, видимо, были не готовы к этому. Нам не хватало места на планете, но мы не подчинились юнге. Он понимающе улыбнулся. И странным был тот день. И я, не повинуясь предостережениям, изнутри волновавшим меня и цеплявшимся за каждый нерв моего мозга, вскинула руки к небу, закричала во весь голос, разрыдалась тут же. Бросилась к ногам Марселя, и обхватив их, призналась в том, что я видела все самые любимые его сны, знала все самые сокровенные его желания, видела все видения, посещавшие его сознание. Марсель задыхался, пытался поднять меня, но я уже начала расшифровывать его мир, создавая его заново по крупицам, и более не взглянула на него там, на палубе. Тогда Марсель остановился и не мог ничего делать ни с собой, ни со мной, ничего не мог. Быть может, я, будучи девушкой, а девушки обычно чувствительнее мужчин, смогла преодолеть некую преграду на пути к познанию бесконечности, но в надежде на то, что Марсель подвергся тому же самому, несколько не вовремя раскрылась ему. Я должна была подождать, но как я могла ждать. Все было так просто. Он уже был незабвенен в просторах переживаний моих. Но я пережила его смущения, я ему простила, и корила себя. Так всегда бывает, не так ли? Была ли у нас история, есть ли она? Художник задумался, но не к нему обращалась Инга. Она взывала к погребенному в историях автору Акапулькского блокнота. И Художник не проронил ни слова. Он обратил свою творческую одержимость на создание образов красавиц, проснувшихся однажды уродинами. Сюжетам не было предела, Художник был неудержим. Он хотел кормить деревья, сидеть не птичьих яйцах, покрывать росой обездоленные сухие травы, хранить антилоп с яблоками, преграждая путь стрелам и пулям охотников, он жаждал оберегать заливы от утечки сырой нефти и взрывов атомных подлодок. Потом вновь возвращался к холстам, энергично вращая кистями, не оканчивая ничего, лишь раскрывая бессмысленность окончаний. Он превращался в церемонии жертвоприношения, чаепития и закрытия кинофестивалей одновременно, а Марис с Ингой стали его подручными. Они рукопожимали плечами руки гостям и посетителям, заключали в свои лобъятия приглашенных звезд. Им не было равных. Художник был доволен ими. Их посещали президенты соседних стран, им вручали премии, любая презентация считалась удачной при их участии. А им было все равно, каждый помнил о далеких свечениях, покрытых тайной, никем не разгаданной, а они стремились проникнуть в нее, и со свечениями слиться. Но вдруг внезапно неожиданно встревожено Художник обратил взгляд свой на Ингу и потряс воздух: -- Но что же случилось с Марселем!!???? -- О...... Милый, я всего не открыла тебе! Марсель вернулся туда, откуда уехал, где праздно, потом в отчаянии, но не безысходно жили они с продюсером, там, где появилось множество уродин, которые становились бездомными, или спивались, или тратили все сбережения на катастрофически сложные пластические операции, становясь еще более жалкими; он вернулся туда, познав блеск калифорнийского золота в виде жарких упругих сосков независимых моделей и киноактрис, оставшихся прекрасными. И он искал ее (*_*) ...... Его руки бросались в поиск бутылочного пива, и ноги истаптывали ботинки, он искал ее. Как он старался, бедненький, он выглядел легендарно. Его глаза пронизывали прохожих насквозь. Все, кому были доступны его случайные высказывания, помнили их всю оставшуюся жизнь, и сейчас помнят; его взгляд отпечатался у них в мозгу навсегда. А он заказывал спиртное и пасту, небрежно, но с достоинством занимал места в ресторанах, интеллигентностью обвораживал официанток, продавщиц и уборщиц. Но искал ее. Звонил в больницу и вызывал санитаров, а потом резал себе вены и ждал, пока дверь его жилища вновь не взломают и не вынесут его на носилках. Он ласково обращался к медсестрам, ложился на переливание крови и искренне называл их своими ангелами-хранителями, но все время искал, рыскал по городу, выблевывался из квартиры и врезался всей своей костно-кожной массой в прорези улиц, рытвины метро. Каждый день у него мог быть новый партнер, был он движим похотью и извращенностью, но жаждал избежать окончательной гибели чистоты своих помыслов и искал ее, дверь в благодать, улыбку во сне, дождь вместо слез, всплеск рук от боли и наслаждения в момент оргазма, ни с кем не доступного, кроме как с ней. Марсель не удручался, пусть он становился неврастеником, пьяницей, но он оставался верен ей, судьбе и ее неизбежности. Он бравировал своим прошлым, опутывал дворовых девчонок историями и покорял своим шармом, умеренно тихим голосом, легкостью движений, проникновенностью. Но не ею были все они. И его корежило, трясло в лихорадке, било эпилепсией, накрывало инсультами, его настигали приступы предсмертной паники, резали гильотиной рельсы и каждый стул становился электрическим, а вода кислотой, съедающей без остатка тело, а душа его подвергалась многократным распятиям транспортными развязками и оптоволоконными сетями, топима в канализациях, овеваема бордельным угаром, отягощаема рвотой в дискозалах и у барных стоек, атрофируема наркотической зависимостью подростков в переходах и подвалах, еле дышала, заваленная разрозненным шламом строек, вымученная поиском ее, огнедышащим, сногсшибательным, упоительным и роковым. И он орал в бараках безжизненных зданий, гремел битьем чашек и тарелок на кухнях аристократических столовых, жег киоски прессы, издательства и книжные магазины, пропадал на барахолках и обворовывал старьевщиков. Он оплевывал рекламные щиты и телевизоры в кафетериях, громил центры видео и аудиоаппаратуры, взрывал дома, топил города, разорял страны, сталкивал материки и осушал океаны, из-за нее, а однажды он взорвал мир, не зная, что Эжен уже взорвал его для Марии. Но Марсель был неуемен, он продолжал поиск, он изучил все планеты галактики, планеты вселенной, планеты за пределами вселенной, за пределами пределов. Застывал в безграничном пространстве, и пытался ощутить ее близость. Погрузиться в ее ладони, скрыться в складках кожи, спрятаться в дымке ее дыхания, в красках ее глаз утонуть. Он нашел утро, чтобы посвятить себя розыскам на кладбищах взорванного мира. Он предположил, что она могла умереть, и его поиск лишается смысла, он приступил к поиску тела. Все заброшенные кладбища поддались ему, открывали хранимые останки, затем он обыскал все общие могилы, разрывал пепел крематориев, поднимал со дна затонувшие корабли, разбирал останки после авиакатастроф, пожаров, землетрясений, извержений вулканов, копался в реестрах всех умерших и пропавших без вести. Где-то она должна все-таки быть. Последний шанс, кладбище недалеко от его дома, на котором хоронили сумасшедших, не от мира сего. Могильных плит было немного, Марсель впивался в надписи надгробий выпадающими от усталости глазами. Имена стерлись, глаза напряглись, глаза выпали и покатились по склону к открытому канализационному люку, и лишь, ведомый внутренними импульсами, Марсель последовал за ними. В люк он проник без проблем, его тело было универсально терпимым организмом, он не чувствовал боли, разбивая свои ноги и руки. Глаза оказались в ручье грязной воды, соскользнули в смесь дерьма и грязи, ветер не должен был проникать в подземное пространство, но поднялся вихрь, захвативший своим вращением Марселя, который уже нащупал глаза свои в зловонной жидкости, плюнул на них, пытаясь хоть частично отмыть от нечистот, и вставил в глазницы; вихрь уже нес его тело, сталкивая с грудами отбросов, стенками канализационных лабиринтов. Крысы сваливались ему на голову, тараканы и мокрицы прилипали к телу, но это ему не причиняло неприятностей, он был спокоен, его глаза не могли обманывать его, она уже где-то рядом, по крайней мере, то, что осталось от нее, то, во что она превратилась. Изнеможения как не бывало, Марсель чувствовал, что самое главное знание о ней хранится в ближайшем подземном озере, с кристально чистой водой, с алмазами, разбросанными на дне. Его погружение в благостную стихию было подобно сиянию всех знакомых ему звезд, Марсель плыл в атласе воды, искал грот, где вода застывала и расступалась перед ним, потом в гроте, он, ослепленный зиянием полого отверстия в теле той, кого он искал, ступил на твердь усыпанную драгоценными камнями и золотыми слитками; среди них тело, почти живое и жаждущее объятий, с дырой в груди. Марсель упал перед телом, он знал, что нашел ее, мертвую, без сердца, но тело было таким свежим, что казалось, будто кто-то нарочно вынул сердце ее, умертвив тем самым. Марсель принялся рыдать, и рыдал безостановочно. Глупец. Он корил себя за то, что оставлял на потом поиск на кладбищах, которые находились рядом с его домом, предпочитая искать где-то за пределами пределов (но каким романтичным было бы обретение ее где-то там). Марсель выкручивал себе руки, не мог не целовать ее влажные от сырости губы, содрогаясь конечностями, судорожно захлебываясь своими выделениями. Марсель был счастлив самым жестоким счастьем на свете, он нашел ее, но потерял себя, обезумел многократно и бесповоротно. Лучше бы искал ее всю жизнь, но он нашел ее. Он своим криком обрушил каркас земли над собой, сбросил с себя бремя грязи, кирпича и железа канализации, взрывом вынес себя и ее тело на поверхность. При солнечном свете ее тело мгновенно скорчилось, сморщилось, побагровело, зияющая дыра почернела, тело превратилось в кусок гнилья. Марсель поклялся найти ее сердце. Это был странный день. Один день утопии. Кирпичной стены, картин без тел. Тел без костей. Струн без рук. Бренный день зеленых собак и баскских быков. Красивый день. Художник оставил все Марису и Инге. астворился в дорожной пыли. Инга и Марис начали проживать в резиденции Художника. -- Знаешь, что я с тобой сделаю, Марис, дружочек, -- заигрывающе заговорила Инга. -- А знаешь, что произойдет. -- А! ААА- аа! -- уже боялся Марис. -- Уу, ааай. -- Я приобрету тебя, и ты послушно оближешь мои сапоги.... вот здесь от основания, -- ее руки двигались по черной коже сапожища, покрывавшего ее колено, двинулась к Марису, тронула его голову, обратила его глаза к себе, опустила его на колени, и схватила за волосы. Коленопреклоненный Марис повиновался ее движениям, напрягался, но она сразу же хлестала его по лицу, щипала его щеки, потом наклонялась и кусала его лицо. Марис принялся лизать правый сапог Инги. -- Проси разрешения, кобель, -- дергала Инга его за волосы, -- говори, что хочешь еще! -- Хочу!!.... Инга начала мочиться Марису на голову, он задирал ее кверху и пытался уловить струи ее мочи. Он облизывался, потом схватил Ингу варварски, повалил на пол и принялся нервно и грубо тискать ее тело, Инга вырывалась, пыталась царапать Мариса, но он ловко выкручивал ей руки и продолжал овладевать ею, в поту, разгорячено и бешено брал он ее, всаживал свой орган в ее нежную и влажную промежность, наконец, она застонала и завыла от истомы. Он неистово дергался в ней, убыстряясь и скаля зубы, осматривая ее беспомощность, выходил периодически и запускал свой вздрагивающий орган ей в рот, интенсивно двигая внутри, Инга была бессильна...... Она чуть не умерла от вымученных оргазмов, потом они долго признавались друг другу в любви. Hey, hey, tell me what you want... and I will change my flaming eyes coming back into your cherishing body's grace backing you spending rarest delicious phrases. They couldn't stop.... Им приснились путешествия Художника, разукрашенного маршрутами, ландшафтами, миражами и ведомого случайными знаками и броскими мотивами пронизанного. Под зонтиками и в каретах, в миниавтобусах, на верблюдах, в колесницах, на самокатах и сноубордах, вплавь, на водных скутерах. Художник выходил из дилижансов и запрыгивал в дирижабли. Ему сопутствовали запахи цветов, влетающие в окна. Героичностью его поведения наполнялись транспортные средства. Он был путешественником-дилетантом. Марису и Инге вскоре разонравилось смотреть сон о нем, когда Художник очутился на миноносце. азве что, Инга смогла, проснувшись, искупаться в монологе Мариса: Я все чаще стал теряться в своих снах и терять их, сны и их цвета. Когда ты говоришь мне, что ты только что проснулась, сидишь на кухне и вспоминаешь свой сон, я тщетно пытаюсь воскресить хотя бы частицу своего ночного видения, ведь я вспоминаю совершенно отчетливо, что я не хотел просыпаться, а жаждал остаться во сне до его завершения, хотя я прекрасно осознавал, что сон этот нескончаем. Крепче обнимай меня во сне, быть может, я выработаю способность застывать хотя бы на мгновение в своем или твоем сне, что позволило бы мне просыпаться с ощущением увиденной и прочувствованной истории внутри. Когда я стремился выплакать сон, извергнуть семенем, выделить потом, я испытывал наслаждение оттого, что мой мозг и воображение создавали и поглощались разнообразием сновидений, и мне было легко с ними расставаться, осознавая свою способность быть неистощимым сновидцем с неистощимым запасом снов. Теперь я путаю сны с явью, черноту сна с чернотой ночи. Я выдохся, рассказывая свои сны, ты даже не подозреваешь себе, насколько сложно мне их представить. No power...no sinking in....no beauty being real....no sensors... floating over and around.......behind the screams and penetrating waves of glorified images of stars lighting through.....combining shadows with miscellaneous tints and flavours....spilling magic... Марис нырнул в Ингу: Инга вышла за ограду дома Художника. Она засмотрелась на витражи окон здания, узорчатые ворота, цветущий сад. Как давно у нее не было сада, рядом с ней, спящей в траве сада, в котором бы были свободными звери и птицы, в котором бы можно было уединиться, быть обнаженным и чистым, в ароматах цветов, в росе, в солнечном свете, в неге теней и оттенков, в умиротворяющей дождливости, в пластичных дуновениях ветра. Инга призвала ураган с дождем, и он унес ее в ее черной холщевой куртке, пахнущую сыростью и блужданиями, дышащую промозглостью остывших и замерших мертвенностью послания средневековых картин. Инга, окутанная тишиной, льющейся изнутри, ступала по мостовой, направлялась к пристаням и докам, улавливая запахи камбузов, вкус ржавчины баркасов, настраиваясь на упругость морских узлов. Она раздумывала, как бы ей спрятаться в одном из грузов, затеряться в портовой суетности и проникнуть на какой-нибудь корабль, уплыть неведомо куда. Инга сжимала в своей нежной руке камушек лазурит, прерывая дыхание, удерживая слезы. На мостовой появлялись ракушки. Небо -- смятение, море -- безмерное. Инга -- контрастность глаз. Инга участвовала во всех войнах этого человечества. И-и-и-и-и-и- ИИИ она-а-аа-аааа--аааааа стремилась забыть о них, убежать от побегов из плена, от пуль и ядохимикатов. Инга любила пить чай на веранде Художника, заваривать кофе и приглашать Мариса на улицу, ставила шезлонги, вдыхала воздух. Но сейчас ее устроил бы любой сухогруз. Спрятаться среди мешков, бочек, цистерн, ящиков. Любое судно с крепким днищем. Листая свою записную книжку, Инга с умилением перечитывала многие записи, напоминавшие о бурно прожитых годах, о потерях и радостях, грусти, тяжести и раскрепощениях. Ее манила неизбежность, невидимость. Где Манила ее? Где ее оплот???? Жутко. Инга решилась на великий поступок. Ла-ла-ла-ляляляля. Пыталась Инга несколько отстраниться от ощущения важности последующих событий в жизни. Но не могла отвернуться от гарантированных многократных умопомешательств. Они ей нравились ранее, но вскоре должно было произойти нечто неопровержимо бесповоротное, значительное и пугающее. Инга предчувствует...... И ее предчувствие необъяснимо волнительное. У Инги глаза светятся северным сиянием. Ее выворачивает наизнанку, она превращается в массу чувств, прятавшихся, казалось, вечность, и лишь однажды открывавшихся Марселю на злополучном судне несовместимости их судеб. Она настраивалась на войны, смерть, бомбоубежища и госпитали, на жужжание боеголовок, мины в океане, истребление рас и единомышленников, и ей некому было выплеснуть толику своего чувства, того, которое прячется, когда человека обволакивает страх, и он подвергается действию чрезмерно развиваемого инстинкта самосохранения. Ему некогда рассмотреть в чьих-то глазах чистых помыслов. В чьих-то словах расслышать нежность. Инга думала, что так устроен мир. И единственным откровением жизни ее был Марсель, запутавшийся в поисковых диаграммах. А ее и Мариса историю кто-то придумал на уроке истории, после того, как последний мировой конфликт завершился, и она была записана в блокнот, который Художник обнаружил в Акапулько. Инга била себя по щекам, отрывала волосы, такого быть не могло, она помнит Марисово дыхание, он совсем недавно был рядом с ней и, засыпая, представлял себе, как они искупаются завтра в озере Художника и выйдут из воды с вновь неповторимо разноцветными телами. Инга с трудом, но вырвала лицо Мариса из глаз своих, отделила и вывела его запах из своего тела. Инга была свободной. Небо -- смятение, море -- безмерное. Инга -- контрастность глаз, улыбки которых уже нападали на одиноких моряков возле кабаков пристани, расслабляли грузчиков и швартующихся. Кто-то был черноглазым Беном, кто-то рисковым Джеком, некоторые были сезонными рыбаками с соленой кожей, японскими китобойцами, шотландскими пиратами-пропойцами. Инга вкрадывалась в их движения, подобно бризу, плавные и выверенные, и подобно шторму, резкие и стремительные, и выкрадывала их повадки, изобличала их одержимость, привычную жажду натягивать паруса и сплетаться телом с мачтой. Инга.... Инга...... Инга...... Удаляясь в толпах торговцев и команд транспортного флота, наблюдая за эскадронами эскадр и флотилиями. Инга...... Инга...... Все покидая. Устраиваясь поудобнее в трюме с кофейными мешками. Отправляясь будто в Новую Зеландию по заказу компании Malawi Coffee Co. с самыми лучшими Пуэрто-риканскими кофейными смесями. Зажигает свечу в своем мозгу и начинает отсчет. Плавание не может быть кратковременным. У Инги нет еды, но есть отличная выносливость и вода из ручья, который она обнаружила в саду Художника. Ей хватит надолго. Она видит строго выглаженные платья своей матери, и всегда накрахмаленные сорочки своего отца, видит мать идущей в магазины для закупки разных вкусностей, отца, отправляющегося на работу и целующего и маму и ее, маленькую Ингу, в щечку. Проговаривающего какие-то наставления. Инга забыла лица родителей. Отказалась реагировать на сентиментальные воспоминания. Однако ей ничего не оставалось делать, кроме как сидеть здесь, запертой в темном трюме, и вспоминать свою жизнь, жизни свои, свои погоны, меняющие цвета и нашивки, гербы и языки. Свои ордена и медали, сражения и перевязочные пункты. Плащ-палатки и марш-броски. Инга ввязывалась в раздумья. .. азные мальчики хотели быть со мной рядом, буквально превращались в меня. Увлекались рыданиями, вызываемыми моими отказами.. She started laughing wildly. No one could any way hear her heart tearing sounds. Noise resistant containers saved her from being found. But she had no fear nevertheless. The ship had sailed away. Would they throw her into the sea? Эти мальчики всегда ищут чьи-то плечи, никогда не спросят: как ты провела Новый год, чего ты ожидаешь от меня. Они скажут, зачем ты им нужна, что жить без тебя не могут. Могут умереть без тебя. Мимолетно будут сжимать твои руки и трогать талию, гладить волосы. Они попытаются угощать тебя в кафе и дарить маленькие прелестные вещицы, приглашать на концерты и в кино. Захотят казаться тебе самоуверенными и нежными. Но потом распластают на кровати и совершат совокупление, может быть, приятное и красивое, и оправданное, но проникнут ли они в мир твой, неприкосновенный и красочный. Они представят тебя своим друзьям, намекая им на связь с тобой. Тебе понравится общаться с ним, единственным и неповторимым, а потом ты попытаешься образумить себя и вернуться в лоно созревания себя, самой себя, той, кто есть ты, и отсечь попытаешься прилипающие к твоей оболочке и разрезающие ее лезвия чужого тебе мира, но тебе предскажут двух детей, и обе будут девочками, а им нужен отец. И одна из них уже спроецирована в твоей утробе. У Инги закололо в груди, волна покалывания пронизала ее до паха и схлынула в промежность. Инга постаралась зарыться в мешках и уснуть. Сон предвещал непогоду. Корабль входил в теплые воды. Воды согревали тела матросов, кому-то нестерпимо хотелось броситься в пучину тепла и солнца за бортом. Инга стонала во сне. Стонали моторы. Связные монотонно проговаривали цифры и стороны света. Инга ничего не говорила во сне, но слишком часто бредила раньше. Тогда, на фронтах, когда она засыпала на несколько часов в остывающем после очередной перестрелки окопе. Было это и на шпионских подводных лодках, когда в одинокой и незаметной бухте лодка останавливалась, и команда могла немного отдохнуть, а капитаны вырабатывали стратегии. В зимних землянках, в песках Азии, когда теракты еще готовились, и бдительность усыплялась. Или в бомбоубежище. Она, засыпала со словами на языке и продолжала говорить во сне. Обращалась чаще всего к лейтенанту, который нравился ей, но ей некогда было сказать об этом (только однажды могла, когда они выходили из окружения, и он нес ее, раненную, на себе пятнадцать километров, но у нее не было сил). Инга на корабле заснула молча, неспешно, нехотя, умиротворенно. Она во сне играла на пианино, ласкала детей в детском саду, приговаривая: "Зачем же вы родились на свет, здесь же воюют...." Во сне с ней рядом шел лейтенант и держал ее за руку. Пока они шли по яркому проспекту, их облил дождь, облепил снег, прожгло солнце, сбило с ног ветром. Они зайдут в роддом и выйдут из морга. Он купит себе сигарет, она купит ему зажигалку. Он выкурит пачку в день, она будет чутко вдыхать дым. Она была калекой с детства, он был слепоглухонемым. Инга проснулась...................................................................................................("_") и расплакалась. Она плакала только в детстве. Но ей никогда не становилось легче. Легче ей стало сейчас, на неизвестном корабле в трюме с кофе. Ингу бросило в дрожь. Дрожь с удовольствием приняла ее тело. Она уже не могла совершить ошибку. Ее выбор был сделан. Ее желания были скоординированы. Ей не нужно было слушать чьи-то советы. Она знала, что делать, или убедила себя раз и навсегда в бесспорности своего знания. Были ситуации, когда на ее плечи взваливалась тяжесть ответственности за жизни людей. Ей приходилось замещать убитых начальников и вести в бой батальоны, принимать приказы от маршалов и эвакуировать толпы мирных жителей, вести переговоры с противниками, пытаясь освободить пленных детей. Несколько раз ее обязывали начать военные действия против соседних стран, а однажды она управляла полетом ядерной боеголовки, и уничтожила одну из экзотических стран. Но она могла все объяснить.... Все ее поступки были движимы лишь благой целью меньшими потерями бороться за жизнь планеты. Может, ей кто-то однажды скажет: я хочу быть рядом с тобой, ты превратилась в мой воздух и без тебя я не смогу прожить ни минуты. И может, ей в руки будут капать слезы радости из чьих-то любящих ее глаз. Может, придет время, ее закружит страсть и желание делиться своей жизнью с кем-то. Она мечтала. Ее вымучили мечтания. Ее кастрировали и окунули в серную кислоту. Ее обступили десятки мужчин и наблюдали за насильническими действиями своих коллег. Ее (помните) покрывали фекалиями жестокие милиционеры. Ей затыкали уши, когда голоса Ким, Кэли и Фрэнка прорывали грязь города и стремились успокоить ее и зарядить новой силой. Ей отрубили голову и под гигантским прессом расплющили тело ее. НО ОНА выстояла, продержалась, и сейчас мечта уносит ее в неизвестность. Инге захотелось вдохнуть океанский воздух. езкий запах кофе кружил Инге голову. Хотелось холодного пива. Прошло несколько дней. Инга не знала, сколько. ешила подождать еще какое-то время, а потом выбраться на палубу. Ее захлестнула волна эрогенных воспоминаний. Ее тело изнывало. Оно испытало множество сексуальных посягательств, но оно жаждало не просто секса, оно жаждало движений, будто кто-то купается в сексе как в благостной лагуне, задыхается, вдыхая секс, подвергаясь временной остановке сердца и умирая на мгновение. Пусть ее будут называть "сукой" или "шлюхой", но она вместе с этим будет чувствовать мелодию секса.. и тонуть в экстазах. Инге хотелось взорваться от желания погрузиться в непостижимость сексуального порока. Отдаться .... Отдаться ... отдаться и отдаться еще раз...по-разному...множество раз, и знать, что так должно быть, и ощущать, насколько это прекрасно. She stood up and tried to find the most lighted place. The rays were rare. The rats periodically gathered in crowds and did not try to examine Inga's body, and must have started disappearing. Sailing for few days Inga saw rats rather exceptionally for seconds, now they formed up groups squeaking and swirling around. Инга не хочет свинга, Инге нужна любовь, в саду с голубым фламинго, Инге нужна любовь. Инга умрет на ринге в борьбе с заскорузлой мглой, на жертвенном ложе инков, спарываясь с козлом. Инга жила в Лотарингии, желая найти любовь, Инга жила в иге, надеясь познать любовь. Инга была окончанием всех нескончаемых снов, Инга ушла беззвучно, Инга найдет любовь. Вспомнились Инге стихи первого мальчика, который поцеловал ее в школе, на школьном дворе, когда они завершали уборку площадки в один из выходных дней. Им посчастливилось попасть в одну и ту же смену. Мальчик дарил ей стихи. Она их не понимала. И сейчас в ней воскресли давно забытые строчки. анее Инга неоднократно хотела встретить поэта своего воздушного юношества. Но войны захлестнули ее, а после одной из затяжных атак, в сводках Инга услышала, как оглашали имена награжденных посмертно, среди них было и его имя, Инга надеялась на совпадение: его имя и фамилия были широко распространены в стране, где они сначала учились, а потом воевали вместе. Она вспоминала его стихи тогда. Вспомнила сейчас. А что если он жив и плывет с ней на этом судне, может, он командует матросами, или устроился судовым врачом или поваром, или рулевым?.. Скорее всего, он бы следил за фарватером, и вел судно необычным курсом. Он ведь знал наизусть расположение всех звезд, он многое рассказывал Инге о важности пути, отмеченном звездными сочетаниями. Ее мозг полоснуло жгучее вспоминание того, насколько безумным было его желание однажды пропасть без вести, и затеряться в Акапулько, но чтобы никто не знал, и чтобы там не было войны. Инга вскочила от жужжания слова в замкнутости и духоте трюма....... Акапулько .... доносилось отовсюду. Будто мыши распевали это слово. Будто матросы на палубе заразились им, вслушиваясь в эхо, впиваясь в звуки. У Инги мутилось сознание, ее несло вырваться из кофейного вакуума. На корабле воцарилась доктрина слова, невольно сплетавшего истории воедино, превращая их в некую смесь любви и ненависти. Почему Акапулько? Ведь есть же Антананариву и Аделаида. Инга вырвалась наружу, разрушила преграду из обветренного железа, прыгнула первому попавшемуся матросу на руки и впилась зубами ему в шею. Кричала истошно потом, и не понимала, что с ней происходит....... Инга никого не узнавала. Все были похожи на ее сослуживцев. Она им плевала в глаза, просила очнуться. Они были мертвы. Экспериментальный рейс. Искусственный экипаж корабля. С электродами под холодной кожей. Наверняка, Пабло руководил этим проектом. ЧТО ДЕЛАТЬ ИНГЕ!!!??????? Она бросилась за борт корабля. Инга поклялась вплавь достичь неведомой земли, где таится преображение человечества. В темноте глаз, в обезвоженности губ, в неприкасаемости пальцев, в неслышимости голоса, в сандалиях под открытым небом...... ничего не нужно... все произойдет само собой... Художник неистово ругался, придя в свой чудесный дом и не найдя в нем ни Инги, ни Мариса. Он расплакался, увидев в мастерской изрисованные Марисом стены и валявшийся на полу вычитанный до истощения блокнот из Акапулько. Изнеможенный, Художник пытался усыпить себя, намереваясь увидеть во сне свою мать, и произнести ее имя.  * ЧАСТЬ III. *  Edge searcher. Он отреагировал на ее улыбку. Все, что казалось ему ранее бесполым и половинчатым, при виде ее улыбающегося лица приобрело оболочку, именно ее ему не хватало, когда он цеплялся за улыбки незнакомок. Но что они могли изменить, если самолеты падали на толпы восторженно наблюдавших за их полетами зрителей? И он отвлекался от улыбок, но эта обличила его стремления. Но он оставался в женском платке, на перевязочном пункте. Он искал крайностей, но открывал разные стороны света и светлую сторону тьмы, пластилин лиц и линолеум кожи, пресс-формы воспоминаний, рефлективность пробуждения и засыпания, младенческого зазывания, механизм слезовыделения, отыскивал заброшенные творения неизвестных творцов, но не узнал, была ли у Моны Лизы внебрачная дочь или она была мужчиной. Она предлагала себя в каждом кабаке. Everyone was good enough for few hours of wild sex... Marking territories she used to travel around the world making just occasional stops for masturbation. День никак не мог начаться. Чего-то не хватало ему, чтобы родиться и продолжить течение времени. Когда она вошла в кафе и села за столик, который я занимал чаще всего, если тот был свободен, птицы за окном принялись будить меня, растерянно щебеча, будто не ведая, что творится с ними, и отчего так изменилась атмосфера, почему в воздухе витали неизвестные никому запахи. А она уже подумала, не заказать ли ей вина или фруктовый салат, или взять и то, и другое, запить вином фрукты и искупаться в такой смеси. She made all dicks cum. Пианист спускал на грузовом лифте свое пианино и ставил посреди площади с голубями. Начинал играть -- и преображалось все вокруг. Фабрис рисовал шедевры на асфальте. Дождь поглощал их. Фабрису нравилось отдаваться дождю. Фабрис был бескорыстен и был везде, лишь вдыхая периодически амстердамский воздух. Фабрис помнил глаза всех девушек, которых он рисовал, но одна была лишь порождением его воображения, она позволила ему лишь прикоснуться к своему взгляду и осталась той загадкой, разгадка которой останется тайной. Может быть, ею была Патриция. Или у каждого художника есть своя Мона Лиза. Или у каждой Моны Лизы есть свой Фабрис. Выдержки из записной книжки, которую Он постоянно таскал с собой, закончились, им не нашлось места в его книгах, но он делился своими записями со мной, и многие из них я даже заучивала наизусть, проговаривала, чаще по ночам, мучимая бессонницей или рассматривая звездное небо, отвлекаясь от звучания радио и заоконных звуков. I was a little school-girl living in romantic love sickness seeing senior popular boys, talking to girl-friends discussing dates. I never could think of meeting the one I met one day when the summer holidays were over and I became a high-school-girl. It was in the internet club I used to hang over in for hours writing letters to my boy-friend from Lithuania. I was a little bit tired and had no money to stay on-line longer. At the very moment I wanted to stand up he was standing hanging over me and asked me whether my work was over and I was leaving the place. He repeated it once again as I was not quite sure if I heard his words right and he noticed that. I saw a face of that man I thought once in my life before and it seemed as I felt as if it was quite common for me to see his eyes and answer his simple questions. I told I was just going to leave and proposed him to take my place. He behaved so as if he knew me for years and his manners were easy and natural. I got slightly afraid of his attitude toward me. Nevertheless I did not even think of stopping that unexpected acquaintance. There was some oddity covering his personality and giving charm to any gesture and phrase. Though at the same time its irregularity and rareness could frighten and I really felt confused time after time. But could not stop letting him swallowing me. We stayed in a cafГй for an hour. When I took a cigarette and lit it he looked at me with a tiny smile of a slight irony. Generally he was not happy with my smoking. He ordered a strawberry shake but later suggested to drop in at the bar nearby to drink some posh beer as he s